В НОМЕРЕ - donbass-lit.rudonbass-lit.ru/magazine-19/Magazine-5-2019-new.pdf · В...

В НОМЕРЕ:

© Донбасс-Лит.Ru, № 5, 2019

Леонід ТАЛАЛАЙЯ був на війні ................................ 3(Вірш)

ПРОЗА

Виталий ЗАБИРКОНекоторые особенности ловли на спиннинг ...................... 4(Рассказ)

ПОЕЗІЯ

Григорій КРИВДАПам’ять болю ..............................12(Поема)

ПРОЗА

Юрий АНТРОПОВ

ПЯТЬ РАССКАЗОВ

Пихтовый сучок ...................33

Белая душа .............................49

Алтайское танго ....................60

Кукушкины слезки ..............72

Черемуховая лощина ..........81

ПОЭЗИЯ

Сергей ДУКСЕНКОМы жизнь не переделаем, друг мой!.. ....................................95(Стихи)

НАШИ ГОСТИ

Встречаем Горловское литературное объединение им. П. Беспощадного

Сергей ЧЕРНЯВСКИЙ ................. 110Оксана ЕГОРЦЕВА ........................ 115Любовь НОВИКОВА-БЕММ ..... 117 Татьяна ВЫСОЦКАЯ .................... 121Николай КУЛЕШОВ ..................... 124

ЛЮДИ И СУДЬБЫ

Иван МЕЛЬНИЧЕНКОИ все былое .............................. 125(О так называемом потерянном поколении и отнюдь не завидной судьбе советского писателя из послевоенной глубинки)

ДУХОВНОСТЬ

Н. Гринько, В. Грунь, В. ЛуневМифы, легенды и религиозные традиции горного дела ............................. 170(Глава из книги)

ИСТОРИЯ И КРАЕВЕДЕНИЕ

Сергей БОГАЧЕВСудьба русской Америки .... 190Исторические этюды(Окончание)

© Донбасс-Лит.Ru, № 5, 2019

Журнал выходит при поддержке общественной организации «Землячество донбассовцев в Москве»

и творческом содействии Союза писателей России.

Направление деятельности электронного историко-лите-ратурного журнала «Донбасс-Лит.Ru» — публикация на его страницах высокохудожественных произведений прозы, по-эзии, публицистики, продолжающих духовные традиции как русской, так и украинской классической литературы, попу-ляризация творчества писателей Донбасса, а также начинаю-щей творческой молодежи нашего края, богатого небывалыми страницами героического прошлого и настоящего. Издание, в свою очередь, не оставит без внимания и такие важные темы, как культура и искусство, наука и образование, история и крае-ведение.

Адрес редакции:г. Донецк, б. Пушкина, 30 а

Журнал не несёт ответственность за достоверность фактов авторов произведений и статей. Точка зрения редакции не всегда совпадает

с мнением авторов.

3Д

онбасс-Ли

т.ru

ПО

ЕЗІЯ

ПОЕЗІЯ

© Леонід Талалай

Я БУВ НА ВІЙНІ

Не дивіться,що зараз менівсього вісімнадцять років.Я вже був на війні,був у бою жорстокім.Я бачив,як міна, виючи, рветься,вмирають бійці в лазареті.Я ж бувбіля самого серця,фотокарткою був я в партійнім білеті.Скрізь я йшовневидимим бійцем,і батько мене відчував за собоюі завжди суворо дивився в лице,неначе на друга свого, перед боєм.Коли ж на одній з прикарпатських висотпід свинцевим дощем шаленимкинувся батько на дзот —в серце куліі в мене.

м. Горлівка, 1961 р.

Леонід ТАЛАЛАЙ

4Д

онба

сс-Л

ит.

ru

ПР

ОЗА

ПРОЗА

Виталий ЗАБИРКО(г. Донецк)

Родился 22 декабря 1951 года в Артемовске Донецкой об ласти. Окончил химический факультет Донецкого государ ственного уни-верситета. Работал в научно-исследовательском институте «Реактивэлектрон», главным редактором в изда тельстве «Оте-чество». Автор множества фантастических и приключенческих романов и повестей. Живет в Донецке.

НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ ЛОВЛИ НА СПИННИНГ

( И з ц и к л а « О х о т а и р ы б а л к а » )

Любой, даже начинающий рыболов-любитель знает, что лучшее время для ловли — зорька. Утренняя и вечерняя. В толще воды царит сумрак, и рыба находит наживку по запаху. Но стоит солнцу подняться повыше, когда его лучи перестают отражаться от поверхности воды и начинают преломляться в глубь озера, как клёв замирает, поскольку на охоту выходит хищная рыба. Тогда наступает время спин-нингистов.

Солнце стояло высоко, погода была прекрасной, в заводях слева и справа от мостков изредка поигрывала щука, на плёсу пару раз затевали охоту окуни, но за битый час рыбалки никто из них не обратил внимания на блесну. Я сменил блесну на воблер, однако результат оказался тем же. Иногда сквозь толщу воды видно, как щука атакует наживку, но в последний момент круто отворачивает. Сегодня я не заметил ни одной атаки не только щуки, но и захудалого окунька. Было от чего расстроиться.

Когда хищная рыба не берёт блесну, азарт притупляется и мысли невольно уходят в сторону от рыбалки. Не то чтобы совсем в сторону, и не то чтобы вооб-ще от рыбалки, а именно от конкретной, которой занимаешься в данный момент. Я забрасывал спиннинг, крутил катушку, поддёргивал воблер, а сам вспоминал, как вчера по каналу «Охота и рыбалка» показывали ловлю большеротого окуня на Великих Озёрах. За полчаса два рыбака поймали с десяток окуней от двух до трёх килограммов каждый. Вытащат в лодку, возьмут на руки, сфотографируются на память и... отпустят в озеро. Никогда не понимал смысла подобной рыбалки.

© Виталий Забирко

5

Конечно, когда попадается рыбёшка меньше ладони, что с неё взять? Пусть рас-тёт. Но отпускать такие экземпляры... Какие из них блюда можно приготовить! Например, щеценскую запеканку. Мясо окуня два часа вымачивают в белом вине с лимонным соком, затем обмакивают в яйце, обваливают в муке, солят по вкусу и слегка обжаривают на горчичном масле. Обжаренные кусочки каждый в отдель-ности заливают майонезом, посыпают тёртым сыром, обкладывают колечками белого лука и запекают в духовке. Блюдо подают на стол охлаждённым под кисло-сладким соусом...

От резкого рывка удилище согнуло дугой, и я сразу понял, что клюнул окунь. Щука берёт со всплеском, и рывок у неё послабее. Зато окунь натягивает леску в струну, и как ни странно, чем он меньше по размеру, тем сильнее. К моему огор-чению так оно и оказалось. Через полминуты сопротивление ослабло, и когда я подтянул рыбу к мосткам, то увидел, что окунь меньше ладони. В белом вине с лимонным соком вымачивать нечего... И как он решился атаковать воблер едва ли не с себя размером? Да ещё зацепиться за большой крючок? Казалось, делаю всё, чтобы мелочь не попадалась, ан не выходит.

Подсаком я пользоваться не стал, поднял окуня над водой и потряс, надеясь, что он соскочит с крючка. Не получилось. Пришлось брать в руки и отцеплять.

— Спокойно, малёк, спокойно... — уговаривал я, стараясь аккуратно вынуть крючок, чтобы не порвать губу.

В кармане заверещал смартфон, окунь дёрнулся, и я таки порвал ему губу.— Бедолага... — вздохнул я, бросил рыбу в воду, и она мгновенно скрылась

в глубине. Была надежда, что окунь выживет — доводилось мне ловить рыбу с рва-ными ранее губами и даже без губ. Калеки встречаются не только среди людей.

Смартфон продолжал верещать, но я не спешил доставать его. Смыл с ладоней слизь, вытер руки тряпкой и только тогда полез в карман. Вместо фото звонивше-го на дисплее светился видеокадр распахнутой пасти мегалодона с устрашающими зубами, а внизу подпись: «шеф». Естественно, кто мог звонить в самый неподхо-дящий момент? Либо шеф, либо жена. Поскольку я не женат, то, как говорится, угадай с трёх раз.

— Да, — включив смартфон, сказал я.Без каких-либо предисловий шеф с места в карьер принялся давать указания.

Я только кивал и морщился.— ...И нечего кривиться! — закончил наставления шеф. — Тебе всё понятно?— Будет исполнено в лучшем виде.Не сказав в ответ ни слова, он отключился. Имеется у него дурная привыч-

ка не говорить по телефону ни «здравствуй», ни «до свидания». Интересно, знает шеф о моей привычке морщиться, слушая за глаза его указания, или..? Я в который раз посмотрел на смартфон, выданный фирмой. Объектива видеокамеры видно не было, но снимал он не только фото и видео, но и стерео — земным технологиям до такого аппарата далеко. Так что всё могло быть. Быть может, шефу известно и о пасти доисторической акулы вместо своей фотографии. Расстраиваться по этому поводу я не собирался, действительно, не размещать же его настоящее обличье, огорчало иное — сегодняшней рыбалке пришёл конец. С другой стороны, такая рыбалка не в радость.

6

Собирая снасти, я увидел, что хвост силиконового воблера надломился. Не жалко, когда воблер увечит крупная щука, но мелкий окунь — это уже слишком. Много снастей придумали для рыбалки, но наживки, чтобы её брала исключитель-но крупная рыба, а мелкая обходила десятой дорогой, до сих пор не существует. Я попытался представить, каким образом можно отпугивать от воблера всяческую мелкоту, но ничего путного не получилось. Получился этакий махонький под-ручный человечек, который подносил крючок с наживкой под нос крупной рыбе, а криками: «Кыш, мелюзга, кыш!» — разгонял рыбью мелочь. Плоховато у меня с фантазией, но огорчало иное — этот подручный был один в один похож на меня.

* * *Спустя минуту, я снова позвонил, и из-за двери наконец-то донёсся женский

голос:— Кто там?— Фельдъегерская служба.Дверь распахнулась, и я увидел на пороге симпатичную стройную женщину

лет тридцати в красном фартуке поверх лёгкого домашнего платья. Лицо у неё рас-краснелось, руки были мокрыми — явно оторвалась от плиты. Этакая хлопотливая краснопёрка по меркам заядлого рыболова.

— Оперативно! — всплеснула она руками и принялась вытирать их о фар-тук. — А я на следующей неделе ждала.

— На то и фельдъегерская служба, чтобы оперативно, — веско заметил я. — Александра Игнатьевна Тартышная?

— Да.Я шагнул через порог и вручил бандероль.— Осторожнее, вещь хрупкая.— Знаю, знаю, — закивала она, принимая пакет. — Сколько у меня времени

для экспертного заключения?— Две недели.— Приемлемо. Где нужно расписаться?Я протянул ей квитанцию. Тартышная положила бандероль на тумбочку и взя-

ла ручку.Из комнаты выглянул белобрысый мальчуган лет шести-семи со шкодливой

мордашкой и непослушным хохолком на затылке. Шустрый малец, отнюдь не пай-мальчик. При виде пакета на тумбочке его глаза загорелись.

— Это мне?! — крикнул он, выбегая в прихожую. — Ты мне наконец-то план-шет купила?!

Мальчишка потянулся к пакету, и мать ударила его по рукам.— Не трогай! Для тебя тут ничего интересного нет. Мне принесли статуэтку

для определения подлинности.Он отнюдь не стал кукситься. Тот ещё малёк.— А когда планшет купишь?— Мы с тобой договаривались — получу деньги за экспертизу, тогда и куплю,

— заверила мать, расписалась в квитанции и вернула мне.

7

Малёк не отводил завороженного взгляда от бандероли. Насчёт «ничего инте-ресного» у него имелось своё мнение.

— Вы поосторожнее, — указал я матери глазами на сына, — если экспонат ра-зобьётся, не расплатитесь.

Тартышная перехватила взгляд сына, взяла пакет в руки, и в это время из кух-ни призывно запищала духовка.

— Ох, извините, у меня обед готовится...Она поспешно взгромоздила пакет на антресоль над вешалкой.— Понимаю... — попятился я через порог. — Всего вам доброго.— И вам того же, — кивнула она и захлопнула дверь.Я покачал головой. Перед глазами всё ещё стоял мальчишка, зачарованно

смотрящий на антресоль с приоткрытым ртом. Настырный малёк, как бы чего не вышло... Так и хотелось сказать «кыш, мелюзга!», но вряд ли он услышит сквозь закрытую дверь.

* * *На следующий день шёл дождь, и ни о какой рыбалке не могло идти речи. Я си-

дел у телевизора и смотрел по любимому каналу, как на Кубе ловят голубого мар-лина. Увлекательное, надо сказать, зрелище. И трофейные экземпляры впечатляю-щие — до пяти метров от кончика хвоста до кончика меча. Однако меня вряд ли кто уговорил бы туда поехать. Не переношу морскую качку, поэтому ловля щуки в озёрах и речных затоках мне милее.

Через полчаса фильм о рыбалке в водах Атлантики закончился и его смени-ла передача об охоте на глухаря в лесах Приуралья. Охоту я не люблю, поэтому принялся щёлкать клавишами пульта, перебирая каналы. Реклама, снова реклама, демонстрация высокой моды... По местному каналу транслировали сводку проис-шествий в городе, я задержался с переключением, а когда увидел заплаканное лицо эксперта по антиквариату Тартышной, отложил пульт в сторону.

— Помогите найти ребёнка! — объявил диктор, и на экране появилась фото-графия давешнего сорвиголовы с непослушным хохолком. Оставаясь за кадром, диктор сообщил приметы мальчишки, а затем вкратце рассказал историю его ис-чезновения. Вчера мать отлучилась из дому в магазин, а сын достал из бандеро-ли ценную статуэтку, уронил, и она разбилась. Опасаясь наказания, он сбежал из дому. Всех, кто видел мальчика или что-то знает о его местонахождении, просьба сообщить за вознаграждение по телефонам... Далее следовали номера телефонов отделения милиции и телестудии.

Не обмануло меня предчувствие, когда вчера в прихожей Тартышной увидел энергичного малька. Плакала моя премия...

Я расстроился, выключил телевизор и побрёл на кухню готовить обед. Достал из холодильника охлаждённую щуку, но особо мудрствовать не стал — не то на-строение, чтобы готовить изысканные блюда. Почистил, выпотрошил, нарезал крупными кусками, слегка обжарил и потушил в томатном соусе с репчатым лу-ком. После обеда взял томик Сабанеева «Рыбы России. Жизнь и ловля (уженье) наших пресноводных рыб» 1875 года издания и с удовольствием перечитывал до

8

самого вечера. Да, были времена... Чего стоит эпизод, как двухметровая щука пы-талась заглотать полутораметровую. Сейчас таких щук нет. И мегалодонов нет. Современные кархародоны, они же большие белые акулы, мелюзга по сравнению с мегалодонами.

Когда стемнело, я отложил книгу, включил телевизор и около получаса с за-вистью наблюдал, как в Восточной Сибири спиннингом ловят тайменя. Особо крупных экземпляров не попадалось, так, от пяти до десяти килограммов, хотя, говорят, иногда встречаются «быки» под двадцать кэгэ. Тайменя я бы не отказался половить, да кто меня отпустит с работы? И заикаться не стоит.

Фильм об охоте на антилопу гну в африканской саванне я, естественно, смо-треть не стал и переключился на канал городских новостей. На удивление, вовре-мя. Нашёлся сынок Тартышной. Обнаружили его в кустах Щербиновского лесо-парка без сознания с рваными ранами на руках, словно он отбивался от бродячих собак, и сейчас мальчишка находился в центральной травматологической клинике в шоковом состоянии. Хирург обнадёжил, что жизни мальчика ничто не угрожает, но есть опасение, что руки станут малоподвижными из-за повреждения сухожи-лий. Далее ведущий программы пустился в пространные рассуждения о бездом-ных собаках, которые, собираясь в стаи, начинают нападать на людей, а городские службы не предпринимают никаких мер, чтобы уменьшить численность бродячих животных. Просто удивительно, как мальчишка остался жив. Повезло.

«Повезло мальку, — согласился я, — если не считать, что одним калекой стало больше». Аналогия с отпущенным накануне окуньком напрашивалась сама собой. Понятно, если моё увлечение — рыбная ловля, то какими могут быть аналогии? Такими и будут. Не с бродячими же собаками, право слово? Это уже чушь полная.

* * *Взошедшее солнце не успело оторваться от горизонта, когда в небе растаяли

последние клочки редких ночных облаков. День обещал быть погожим, как раз для ловли щуки. Сейчас, конечно, ловить рано, но пока доберусь до Старицкого водох-ранилища, пока лодку надую, тут и щука гулять начнёт.

Едва автобус миновал городскую черту, как в кармане запиликал смартфон. Пожилая женщина с соседнего сиденья покосилась на телефон и отпрянула, когда стереоизображение мегалодона высунулось с дисплея и щёлкнуло зубами.

— Чего только не понапридумывают... — недовольно поджав губы, бросила она в сторону.

Я никак не отреагировал. Видела бы она шефа воочию, её бы кондрашка хвати-ла. И не только её — все пассажиры бы в транс впали. С каменным лицом я выслу-шал наставления, и лишь когда шеф отключился, поморщился. Почему бы ему ни позвонить минут пятнадцать назад, когда автобус ехал в черте города? Без проблем пересел бы в маршрутку, а теперь придётся полчаса, как минимум, ждать на оста-новке встречный рейс.

Я встал с сиденья и начал пробираться к выходу.

9

* * *— Что надо?На пороге стоял грузный пожилой мужчина в поношенном спортивном ко-

стюме, чем-то похожий на сома. Лысый, глазки маленькие, вислые усы.— Игорь Семёнович Боркин? — корректно поинтересовался я.— Да... — Боркин окинул меня подозрительным взглядом. — А ты кто будешь?— Волонтёр регионального благотворительного фонда помощи малоимущим.Старик подслеповато прищурился, разглядывая визитку на лацкане моего

пиджака.— Василий Егерь, — наконец прочитал он. — И что тебе надо, служивый?— Игорь Семёнович, — проникновенно сказал я, пропустив мимо ушей яз-

вительное обращение, — наш благотворительный фонд презентует вам зимнюю куртку.

Я протянул через порог объёмистый пакет, но Боркин и не подумал взять.— А сколько я должен заплатить за презент? — недоверчиво поинтересовался

он.Приглашать в квартиру Боркин явно не собирался. Но и я не собирался отсту-

пать. Не хотелось в очередной раз остаться без премиальных.— Ровным счётом ничего. Это подарок.— Хм... Летом зимнюю куртку?Подозрительность упорно отказывалась покидать его.— А вы хотели бы футболку с Микки Маусом? — иронично заметил я. — У нас

не рекламная компания, а серьёзный благотворительный фонд, поэтому мы снаб-жаем подопечных такими вещами, которые они приобрести не в состоянии.

На лице старика наконец-то проявилась заинтересованность.— А телевизоры не чините? Мой полгода как сломался. Сижу, словно медведь

в берлоге, ничего не вижу, ничего не слышу.«Как сом в омуте», — поправил я про себя, а вслух сказал:— Телевизоры не чиним. Мы дарим новые.— Тогда за чем дело стало?В маленьких сомовьих глазках запрыгали хитроватые искорки.— Чтобы занести вас в список нуждающихся, мне необходимо ознакомиться

с условиями проживания.Начавшая подтаивать подозрительность вновь вернулась к Боркину, и он на-

стороженно заглянул мне за спину.— Ты один?— Один.Странные люди одинокие старики. Чего бояться? Воров, мошенников? В квар-

тире — шаром покати, и единственная ценность — сама малогабаритная одноком-натная квартира. Её ни в кармане, ни на себе не унесёшь.

— Проходи, — наконец-то решился он.В маленькой комнате с трудом помещались продавленное кресло-кровать, пла-

тяной шкаф, столик, пару стульев и тумбочка со стареньким телевизором. Я про-шёл к телевизору, провёл пальцем по пыльному экрану.

10

— Ну и как? — с сарказмом спросил Боркин, аккуратно усаживаясь в хлипкое кресло.

— Н-да, телевизор вам действительно нужен... Я сел к столу, открыл папку и принялся заполнять бланк потребности нужда-

ющегося. Обещать, что прямо завтра доставят телевизор, я не стал.— Вряд ли получится в скором времени. Очередь, знаете ли... Вероятнее всего

к Новому году.— К Новому году, так к Новому году, — покивал Боркин. Он почти уверовал

в своё маленькое счастье.— Что же не берёте куртку? — сказал я и протянул пакет. — Возьмите. На по-

лучении телевизора это никак не скажется.Он положил пакет на колени, погладил ладонью.— Лёгкая...— Зато тёплая, на синтепоне.— Спасибо.Раскрывать пакет и смотреть обновку он явно не собирался, однако меня это

не устраивало.— Примерьте. Мы стараемся подбирать одежду под комплекцию клиента, но

можем ошибиться на пару размеров.Боркин нерешительно встал с кресла. Давненько, по всей видимости, ему ни-

кто ничего не дарил.— Лучше перед зеркалом в прихожей, — посоветовал я. — Чтобы не я оцени-

вал, а вы сами на свой вкус. Если не подойдёт, мы заменим в обязательном порядке.— В прихожей?Боркин подозрительно посмотрел на меня, бросил взгляд в прихожую, снова

на меня и убедился, что от входной двери я виден как на ладони. Скорее всего, где-то здесь, возможно в тумбочке, лежала его скудная пенсия, и он боялся оставлять нежданного гостя одного. Меня его пенсия не интересовала, я переживал за свои премиальные.

— У зеркала, так у зеркала, — решился он, прошёл в прихожую и оттуда по-смотрел на меня.

— Примеряйте. Если что не так, скажете.Я демонстративно отвернулся и стал глядеть в окно.Из прихожей донеслось шуршание разворачиваемого пакета.— Хорошая куртка... Гм... Размер, вроде, мой... — бормотал Боркин у меня за

спиной.Послышался звук застёгиваемой молнии.— Гм... Как на меня шили... А это что? Чёрт!!!В прихожей громыхнуло, послышался треск раздираемой материи, что-то упа-

ло, но я не обернулся, продолжая смотреть в окно. И только через минуту, когда убедился, что за спиной воцарилась тишина, встал и вышел в прихожую.

Боркин исчез, а на полу лежала сорванная со стены вешалка, за один из рогов которой зацепился обрывок рукава новой куртки. Как отломанный хвост воблера.

Подбирать клочок я не стал. Кому он нужен? Только в киношных детективах встречаются дотошные следователи, а в реальной жизни дела о пропавших без ве-

11

сти ведут спустя рукава. Не обращая внимания, что обшлаг у одного из этих самых рукавов оторван.

Перешагнув через вешалку, я вышел из квартиры, аккуратно закрыл дверь и стал спускаться по лестнице. Выйдя из подъезда, я первым делом посмотрел на небо. Солнце стояло высоко, и если поехать на водохранилище прямо сейчас, мож-но успеть побросать блесну до вечерней зорьки. Разные рыболовы встречаются как на Земле, так и в необъятной Вселенной. Кто-то заказывает ужение исключительно краснопёрки, кому-то на крючок сома подавай, я же предпочитаю ловить обык-новенную речную щуку. Сам. Без чьей-либо помощи и уж тем более каких-то там подручных.

12Д

онба

сс-Л

ит.

ru

ПО

ЕЗІЯ

ПОЕЗІЯ

Григорій КРИВДА

Народився 17 серпня 1923 р. в с. Середівка Яготинського р-ну Київської області в селянській сім’ї. Працював учителем в молодших класах. З 1946 р. після закінчення Київського технікуму залізничного транспорту працював техніком на Ташкентській залізниці і водно-час вчився на вечірньому відділенні Ташкентського педінституту.

В 1949 році переїздить на Донбас, працює інженером в управлін-ні Донецької залізниці. З 1956 року працює в газеті, редактор книжко-вого видавництва, відповідальний секретар журналу «Донбас».

Автор багатьох книжок поезії та прози. Помер в 1997 році.

© Григорій Кривда

ПАМ’ЯТЬ БОЛЮП о е м а

Від автора

Я піднімаюсь у тумани білі,Іду по них, як по земних мостах,А десь внизу кричать автомобілі,Неначе біль, розпнутий на хрестах.

Вростаю серцем в онімілі грози,Розчинююсь в пилюці бірюзи,А десь внизу кричать електровозиІ чути плач і вибухи грози.

Не чути б їх, піднявшись над тумани,Не бачити б ні крові, ні смертей.Але болять мені зчорнілі раниІ не втекти від себе й від людей.

Холодний промінь...Відчуваю дотик!Хотів одвести його лезо вбік,А він пройшов крізь мене, наче дротик,Залишивши пораненим навік.

13

О пам’ять болю! У тобі одвічність.Було начало та нема кінця...Ти виростаєш! Вже твою величністьВмістить не можуть всі людські серця!

Мабуть, Землі для того вже замалоІ замала Галактика сама.— Нема кінця, але ж було начало...— Було начало, а кінця нема!..

Луна схитнула білу нерухомість,І болем впав я в білу каламуть,І все навпіл розчахло, розкололось,Немов життя незрозуміла суть,Неначе людства і біда, і горе,Мета й любов — усе на так і ні...О пам’ять болю! Ти така сувора!Народжуй дні і не вертай нам дні!..

Пам’ять

Я все вам поверну: і перший крик маляти,і плач дітей на польових дорогах,що піднімались над землею крутоі падали, змішавшись з кров’ю й потом.І перші сльози радості і горя,і материнську ласку поверну,що двадцять літ в зерні не проростала,чекаючи на сонце і тепло.Я поверну вам обгорілий колос,що піднімав до неба чорні руки,і всіх солдат — і мертвих, і живих, —щоб розказали про шалені бурі,що корчували дерево й людину.Я вам віддам і гори, і моря,Ліси й поля з усім, що там росте,з могилами батьків і матерів,з хрестами й обелісками німими,і посвист куль, і посвист солов’їв,і синь очей дівочих помертвілих,що вихлюпнулась в небо і річки,і перший промінь, що влетів крізь грати,і зайчиків, що гралися в колисцііз немовлям, коли до хат вернулись...

14

Про все я нагадаю, далебі,аби ніхто не відав супокою,який з людини робить і раба,і короля, і ката, і тварину.Не намагайтесь утекти від себе!Я прийшла до вас,щоб жити з вами вічной нагадувать про те, що ви забуть хотіли б!Відкрийте ж душу, як відкривають вікна,Щоб освіжить повітря у кімнаті,вдихніть побільше кисню у легеніі починайте розповідь про себе...Хай совість стука кожному у серце!..

Совість

— Хто перше слово має?.....Тишина.Здавалося, ніхто не заговоре...Та ось виходить наперед вона,В руці затисши своє серце хворе.

Мати

Пробачте, людоньки, не вчена,По наймах все. І все одна.Аж сором: наче й наречена,Але ні скрині, ні рядна.Бувало, йдеш, аж терпнуть ноги,І руки ломить до кісток,А ти клянеш оті дорогиЗа кроком крок, за кроком крок.Впадеш, як є, у комірчині,А десь на вулиці — пісні...У полотняній спідничині І восени, і повесні Хіба ж не сором? Рідна леле,Оце б піти до вечорниць,А ти собі рядно простелиш Та й упадеш на нього ниць.А в нього теж одна свитина,Та шапка-бирка, та батіг...

15

А тут уже, гляди, й дитина —І знову лихо на поріг.Не знали, що його й робити,Хоч з мосту в воду — та й кінець.Отак би й довелося жити,Якби не увірвавсь терпець...

Їй важко було говорити, і вона змовкла. І ми нічого більше не взна ли б, якби не вдивилися їй в посивілі очі, що заволоклися хмарами. І тоді почули, як загуркотіло все довкола, стрясаючи землю. І тоді побачили ми, як зачервонілись річки і застог нали дерева.

Важко Матері було говорити, і во на мовчала.

Пам’ять

Прощалась з чоловіком... На рукахКричав синок. І десь півні кричали.«Я повернусь... Ти сина бережи...» —Він подивився в очі журно-журно І, мовчки повернувшися, пішов,І не оглянувсь, стримуючи сльози...

Мати

Такий він щирий був та добрий,І всього двадцять літ прожив...

Сімнадцятий рік

Твій муж солдатом був хоробрим,За волю голову зложив.У славі бронзовій над світомСтоїть він, щоб двадцятий вік Розцвів не порохом, а цвітом І чистоводицею рік!

Мати слухає далеке відлуння вій ни. А коли почувся їй до болю зна йомий голос: «Вся влада Радам!» — вона стрепенулася та й завмерла.

16

Мати

Розлуці ліку я не знала,Мабуть, промчалися віки...О, як тебе я довго ждала,Але діждалася-таки!Уже синок у школу біга,Увесь у тебе — очі, рот...Оце його і зшитки, й книги,А це малює, бач, «Рот фронт!»А ти такий же...Любий, добрий...Чого ж це ти увесь в ріллі?..

Тридцятий рік

Твій муж артільцем був хоробрим, Його убили куркулі.Він їхав уночі з району,У спину вдарили ножі...Не застогнав...Упав з розгону...Так і зостався на межі...

Межа

Це правда... Це сувора правда!..Це винна я у смерті багатьох...О, скільки крові на мені людської,І скільки сліз солоних на мені!...Я прокляла, хто дав мені ім’я,Хто ще ні разу плугом не розкраяв, Щоб я злилась масною борозною З безмежжям, безкінечністю землі. Безплідна я, бо хто ж мене засіє Тугим зерном і правди, і добра, Щоб я відчула материнства муку І радість материнства?.. Хто ж мене засіє?. Хіба я винна в тім, що розділяю На так і ні, і на твоє й моє І землю цю, покраяну на клапті,І дрібок солі, і окраєць хліба,І неосяжність світу і душі?..Я прокляла, хто дав мені ім’я!

17

Пам‘ять

Я перейду межу життя і смерті,Я нагадаю про самотність, Мати...

Мати

О ні! Не смій! Не тільки в менеБувало лихо... Кожна хатаЗаповнена життям і смертю.Я не жаліюсь на судьбу. Я — Мати!То ж втратам відаю ціну...

Лягають борознами споконвічні межі. Ждуть благодатної вологи. Але немає на голубому небі жодної хмаринки. І день, і два, і місяць... Смалить сонце виснажену землю, роз колює на дріб’я.

Крутиться плівка життя. Тиша стоїть невимовна. Тільки старенький годинник на стіні не зважає ні на що: відламує шматочки довгої ночі, вкорочує дорогу.

А крізь вічність, із небуття доли нає тихий голос.

Голос живого сина

Мамо! Мамусенько! Мати!Дайте хлібця шматочок...Не хочу...Не хочу вмирати!..

Мати

Де ж я візьму синочок?..

Голос живого сина

Не плачте, мамо!Чуєте, не плачте...

Мати

Синочку мій, куди ж це ти зібрався?..Устань, орлятко, пригорнись до мами...Ось добрі люди нам дали окрайця,Поіж хоч трохи та промов хоч слово...

18

Голос мертвого сина

На плачте, мамо!..Ваші сльозиМені печуть зотліле серце... Посійте руту на могилі,Нехай корінням проросте Мені крізь груди... А тодіПриходьте, мамо, на розмову, Та розкажіть про себе трохи,А я послухаю, щоб легше Мені лежалось в домовині...

Увесь світ прислухається до мате риного серця і дивується: як воно не розірвалось від такого болю?

Але той біль не вічний. Знову приходять світла радість і надія.

Мати не може мовчати, але їй забиває дух.І тоді вона простягає до нас руки.

Руки матері

Мозолі-кривавиці,Хліб черствий на полиці,І безсоння пора...Ми й писати не вміли.Ми й дітей хоронили,Не зазнали добра.Та ще є трохи сили, —Нас іще не зложили! —(Відпочинем колись...)Вибачайте, не білі:День у день ув артілі,Тож землею взялись.Із нового врожаю Ми спекли короваю,Не цурайтесь його.Завітайте до хати,Вас запрошує мати,Наче сина свого...

Жде Мати на ганку гостей. Сон це їй сіло голубом на плече.

«Чи прийдуть гості?» — думає.— Прийдуть!«А хто ж має бути?» — думає.— То будуть люди! Хороші люди! Мати виглядає на дорогу: ідуть!

19

Перший гість

Від людей, од землі, від безмежжя ланівЯ приніс тобі радість налитого колосу...

Мати

Зачекай... Це було... це було навесні...Я впізнала тебе по очах і по голосу…


Правда! Бачились ми!Та давно це було...Пам’ятаєш, межу ми з тобою орали?

Мати

Боже мій! Як я бігла тоді за село... Так це ти? А казали тебе поховали...


Нас багато таких...

Мати

...самопали...

...ножі...


Та хіба нас можливо убити!

Мати

...бачу кров розкалюжену там, на межі...


Але ми залишалися жити!Чи неправду кажу?..

Мати

Боже, марю чи ні?..

20


Ми живими вертаємось з марень!

Пам‘ять

Він приходив до неї у кожному сні...Жаль, як мало було, в нас лікарень...

Десь загуркотів грім. Блискавиці, неначе велетенські прожектори, роз чахнули небо. Але ще жодної хма ринки не видно. Як і тисячу літ, безтурботно миготять зорі.


Ти не плач, не сивій, будь такою, як є!..Я горджуся, ти чуєш, такою!

Мати

Як забилося серце зболіле моє...Люди! Люди! Ой, що ж це зі мною!..Зупинися! Побудь ще часинку одну...Надивлюся на очі, наслухаюсь голосу...


Віддай мені пам’ять... Віддай сивину...Візьми собі радість налитого колосу...

Радість налитого колосу

Мені із вами вік палати,В життя іти, неначе в сни... Носіть мене у серці, Мати,Як носить воїн ордени.Вам довелося мало спати,В житті змозоленім, ночей...Носіть мене у серці, Мати,Так, як ви носите дітей.

Мати

Спасибі, радосте, спасибі...

21

Пам’ять

Забуті сльози — сльози щастя Текли по зморшках. Мозолі,Неначе груддя серед поля,Громадились на тлі долонь.Вона ж стояла, мов богиня,І хто нам скаже: в кого руки В той час ніжнішими були!

Десь за околицею зацокали копи та. Все гучніше й гучніше вистукують в груди.

Вибігла Мати на поріг, сплеснула руками: біля ганку, на баскому коні посміхався хлопець.

Другий гість

Впізнали, мамо?

Мати

Сину, мій...

Син

Оце заїхав на часинку.Там за горою лине бій,Спішити треба...

Мати

Любий синку...

Син

Благословіть! Мені пора!

Мати

...О боже, знову розставання...

Син

Фашисти рвуться до Дніпра...

Мати

...Невже це мить моя остання...

22

Син

Я скоро, мамо, повернусь!

Мати

Мабуть, іще навиглядаюсь...

Син

Я бити ворога клянусь,Поки живу!

Мати

Благословляю!

Зацокали копита. Все тихше, але тривожніше стукають в груди.

А може, то серце так?..

Серце матері

І гнівом повнюсь, і печаллю...Росте тривога у мені,Пускає корінь... Хто кого У ці години переборе?Невже отак і розірвусь Посеред поля, в колосінні?..Де взяти силу перейти Оту болючу ниву туги,Що роз’їдає, наче ржа?Чому окруж занімували Земля і люди? Що віщує Новітній день?.. напружу м’язи,В кулак зібгаюсь кам’яний,На самім дні сховаю тугу,А гнів хай хлюпа через край...

Мати

О, що це?..

23

Відлуння

«...стогне Дніпр широкий,Сердито вітер завива...»


Я чую кроки... чую кроки...Не гість непрошений, бува?..

Пам‘ять

І раптом небо запалало,І димом землю затягло...

Відлуння

«...ще треті півні не співали...»

Пам‘ять

Але не спало вже село...Горіло поле...Тиша ночіДесь розчахнулася навпіл,І тінь на материні очі Упала вороном...

Очі матері

Ми були добрими-добрими,Мов проліски, були синіми,А зробились суворими І стали сивими-сивими.Ми дивились на світ широко, Бачили радість людську на лицях, Про нас писали лірики У гомінливих столицях.На естрадах про нас співали І вихваляли скрізь,Хоча того й не знали,Як ми сивіли від сліз,Як нам знову і знову Ліпила зіниці віхола...Ніхто про те ні слова,А нам заглядатись — ніколи...Раптом повужчав обрій,І вилиняла синь...

24

Звідки ота, не добра, Виповзла тінь?..

Лжа

Чому зблідла ти раптово,Де подівся спокій твій?

Мати

Не кажи мені ні слова,Чорна лжа, ти — ворог мій!

Лжа

Не пручайся... Я вповзаю В душу зранену сама.Якщо хочеш — нагадаю,Де стоїть ота тюрма,Що згноїла чоловіка...

Мати

Брешеш! Брешеш, він живий!

Лжа

Ти зтули свої повіки,Серце спомином налий, —І тоді ти знов прозрієш,Я відкрию світ тобі!

Мати

Геть від мене! Як ти смієш! Ти живеш лише в злобі І снуєшся під ногами, Мов гадюка... Чуєш, геть!

Лжа

Смерть твоя не за горами,Я — життя твоє і смерть!

Мати

Брешеш, ідоле проклятий,Я — Життя! Ти ж — чорна тінь...

25

Ану геть з моєї хати,Із очей навіки згинь!

Чорна Лжа в безсилій злобі від повзла від Матері і зникла за поро гом. А натомість на сонячну смуж ку, що впала крізь розчинені двері, ступили Ковані Чоботи.

Мати

Привидились мені, чи що,Ці чоботи, обковані залізом?О, геть маро! Не смій ступати На смужку сонця!

Ковані чоботи

Ха-ха-ха!Це матка Йвана? Пах! пах! пах! —І вже нема твого Івана.Давай сюди і курку, й млеко,Ми відпочинем трохи тут,Бо хіба можна наздогнати Твоїх синів. Вони тікають,А матка дома...Ось отакУсю Європу ми пройшли,Аж затомились, доннер веттер!

Мати

Я чую голос, а людиниНе бачу... Що ж воно таке?Одні лиш чоботи та голос....

Ковані чоботи

Ми тут господар! Ти — раба!Роби, що кажемо, бо будешГойдатись на отій вербі,Що ти край хати посадила.Там вже гойдається з десяток...

Мати з жахом глянула у вікно і відсахнулася. Крізь завивання вітру вона почула голоси повішених.

26

Останні голоси повішених

— Прощайте, мамо...— Хай живе...— Ми ще повернемось, щоб мстити!..— За Батьківщину...— За життя нове...— Ми помираємо, щоб жити!..

Скрипить мотуззя, все нижче й нижче під вагою повішених гнеться верба.

Велике горе Матері переростає у гнів. Вона схопила ножа і з усієї сили ткнула у во

рога. Ковані Чоботи хит нулися і впали за поріг. І тоді Мати побачила, як почала проявляти

ся постать фашиста. Крізь вищірені зуби потекла на долівку жовч.

Пам’ять

Ніколи не тримала зброї В своїх змозолених руках... З фашиста знявши автомат, Вона пішла через городи,А потім виярком — до лісу...А як проходила край поля,У руки обгорілий колос Взяла й притисла до грудей...

Обгорілий колос

Ти вкинула в ріллю зерно,І я проріс, заколосився,Вже наливатися почав,Уже відчув — зерно твердіє,Аж тут вогонь... Прости мені,Що не віддячив за труди,За мозолі твої, за щедрість твого тепла...

Пам’ять

Давно не плакала...Сльоза Скотилась,Впала на зернину,Яке у колосі лишилось...

27

І ожило зерно, й сказало:— Укинь у землю — проросту...І Мати вкинула його У чорний пар, що перед лісом Розкинувся на сотні гін...Три роки те зерно лежало,А Мати куховарила в лісах,І сорочки синочкам прала...І виглядала їх щодня,Коли у розвідку ішли...! плакала над білим тілом,Коли на мінах підривались...І йшла шукати по світах,Якщо без вісті пропадали...

Пісня матері

Якби ж знала, де ти, сину,Якби ж знала, сину,Посадила б я калину, Червону калину. Підвісила б сонце в небі Прямо над тобою, Прилетіла б я до тебе Пташкою малою, Заспівала б:

— Люлі-люлі, Налетіли гулі, Розгубили пір’я На наше подвір’я.Ми пір’я зібрали,В колиску поклали, На м’якій постелі Щоб діточки спали...


Мовчать дерева. І пташки мовчать.І все навкруг від горя заніміло.Ти чуєш, Мати, йди його шукать,Поки ще серце синове не стліло...

I пішла Мати по світах шукати синів своїх. Скільки літ ходила, скіль ки доріг пройшла! І недаремно!

28

Мати

Синочку мій! Я ж знала, що живий... Якби ти відав, скільки тебе ждала!

Пам’ять

Зірвавши хустку з голови,Вона у щасті до землі припала І не відчула, як ідуть літа,Як мчать шалено воронії коні.А сонце цілувало їй вуста Такі гіркі, такі сухі й солоні...

Мати прихилилась до Сина. А він, увесь у бронзі, тримаючи в ру ках автомат, вглядався в далекий обрій.

Отак і стояли Син і Мати, і вели розмову.

Мати

Може б, навідавсь додому?Скупала б тебе у любистку, Причепурила б, мов ляльку,Гарну б знайшла невістку...Кожна з них жде — не діждеться, Провиглядали вже очі,Трудно їм, сину, живеться:Зранку у полі й до ночі.В колгоспі ж одні корови,Самотужки орем і сієм...Лишились дівчата, як вдови,Із горем своїм без надії...Вернувся б додому, може?Чуєш, синочку мій?..

Син

Не можу, матусю, не можу,Ще не закінчився бій...

Мати

Довго ж доводиться Ждать мені,Вже б повернутися час,В’януть почав на камені Барвінок у нас.Боюся, зовсім зав’яне,

29

Що ж буде тоді,Хто матір догляне В сирітській біді?..

Син

Остання атака... Остання...Лишилось пробігти сто гін…Повинні ми до світання Взяти Берлін!Мамо, ти бачиш, бачиш! Хлопці ж усі, як орли!Мамо, чого ж ти плачеш — Ми перемогли!

Мати

То я від радості, сину,То я від щастя, синок... Швидше вертайся з Берліну... Візьми ось невісчин вінок...Як вона жде—не діждеться, Все не вкладеш в слова... Трудно їй, сину, живеться:Не дівчина і не вдова...

Голос невістки

Я й не вінчана,Не обклечена,І коса моя не розплетена.Знать, так доля насудилася,Що із милим не зустрілася,Не зустрілася — обвінчалася:Вірній вірності присягалася.А мені ж всього лиш двадцятий рік,А мені ж самій жити цілий вік...Ти ж порадь мені, рідна матінко,Що робити, де схилитися...

Мати

Ждала й я не роки — віки,Не заказуй серцю критися...

30

Відлуння пісні

«...Та не всім, як видно, будуть добрі вісті,Одлетіло літо, одійшла зима,Ідуть піхотинці, вершники, танкісти,А мого між ними, а мого нема...»

А літа, мов дикі коні — промчали, і тільки пам’ять по них... Постаріла Мати... Не судилося їй привести не вістку в хату: стоїть Син на смерт нім рубежі перед останньою атакою і досі, такий же молодий і вродли вий. Лишилося сто гін пройти — і він переможе.

Орден Слави блукав по воєнних дорогах, шукав господаря, та так і не знайшов.

І тоді пригадали, що на світі жи ве Мати, і прийшли друзі Сина, і вклонилися їй в ноги до самої землі.

Голоси

— Мамо, хату відчиняйтеТа виходьте на поріг...— Чотирьох синів стрічайтеЗ фронтових шляхів-доріг...І виходить Мати з хати,В серці радість і жалі:— Ну, а де ж синочок п’ятий?

Василь

— Підкосили кулі злі...

Іван

— З нами всі пройшов дороги...

Грицько

— Вже в ногах лежав Берлін...

Микола

— Не дожив до перемогиНа півдня,На сто хвилин...

31

Пам’ ять

І злетіли, наче галич,Дні пречорні та лихі... Мовчки глянула у далеч, Очі витерла сухі,Всіх синочків пригортає, Всіх до хати повела...

Відлуння

Тільки п’ятого немає, Підкосила куля зла...

Пам’ять

Посадила всіх рядочком, Поруч сіла поміж них.

Відлуння

Тільки п’ятого синочка,Не було серед живих... Тільки п’ятого,ЯкогоСповивала день і ніч, Тільки п’ятого,Отого,Що прощався віч-на-віч... Інші випали дороги Поміж гір, поміж долин, Не дійшов до Перемоги На півдня,На сто хвилин...

Стояла тиша в хаті Бо хіба ска жеш словами так, як скаже серце? А як переговорили серця, встали чо тири побратими, простягнули до Ма тері на солдатських руках вишива ний рушник.

І заяснів сріблом на тому рушни кові Орден Слави.

Орден Слави

Носіть мене, як син носив би!..Я не потьмарюсь від грози і сонця, Носіть щодня,Не забувайте:В мені тече гаряча кров,Що пролилась із серця сина...

32

Нагостювавшись у Матері, роз’ їхались побратими по всіх усюдах: хто на Донбас, хто в Сталінград, а хто на Урал.

А четвертий — Микола — зостався з Матір’ю і живе в тій же хаті, де народився П’ятий.

Стоїть Мати на крутій кручі,Сивими косами світ обвіває:— Ой ви, спомини-хмари летючі,Вам кінця ані краю немає...Калатаєте в серце грозою,Відбираєте в Матері сни:Мабуть, жити вам вічно зі мною,Бо не всі повернулись сини Із війни...

Настав ранок. Як і щодня, мати пер шою вийшла з хати, щоб привітати сон це.

м. Донецьк, 1965 р.

33Д

онбасс-Ли

т.ru

ПР

ОЗА

ПРОЗА

Юрий АНТРОПОВ

Родился 18 декабря 1937 г. в г. Лениногорск Восточно-Казахс-танской области. Окончил геологический факультет МГУ. С 1967 года начал профессиональную работу в литературе. Повести, рассказы, романы Ю. Антропова щедро населены героями, которые стремятся сделать себя и мир лучше, добрее, надежнее. За романы «Перевал» и «Ивановский кряж» автор удостоен премии им. К. Феди-на. Умер в Москве в 2003 г.

ПИХТОВЫЙ СУЧОК

О том, что к нему приехали старший брат Иван с дочерью, Устин Комраков не ведал ни сном ни духом.

Почти безвыездно жили они с Липой на пасеке, наезжая в деревню только за хлебом. Погода на редкость выдалась неустойчивая, и Устин все никак не мог на-крыть омшаник, простоявший в срубе с прошлого лета.

Уж и дался ему этот омшаник...Возьмись он делать его лет десять назад — справился бы с ним играючи, без

постыдных передыхов, от которых только больше уставал, до тяжелой дремотной истомы.

Но в том-то и соль, что десять лет назад ему и в голову не пришло хоть бы раз вглядеться вперед с той трезвой рассудочностью, когда человек загодя прикидыва-ет, сколько и чего еще осталось ему в жизни. Значит, не пора было. Вернее сказать, это ему так хотелось тогда думать, что еще не пора. А эти-то десять лет, выходит, и были тем последним запасом человеческого износа, отпущенным каждому от ро-ждения, без которого и жизнь-то уже не жизнь, а так — одно название.

— Слышь, Липа... — как-то несмело позвал Устин жену, опираясь о венцы сру-ба спиной и легонько почесывая ее, будто это он так остановился, не от усталости вовсе, а чтобы только о чем-то спросить у нее, а уж заодно почесать и онемевшие крыльца. — Как, по-твоему, старый я или ишо нет?

Он старался не улыбаться, но уже в том, как неестественно строго были со-мкнуты его губы, как прищурены были глаза, притушавшие до поры шалый блеск,

ПЯТЬ РАССКАЗОВ

© Юрий Антропов

34

вечно смущавший Липу, да и просто в том, как в минуту посветлело вдруг его лицо, — она не могла не угадать, что опять затевается какой-то подвох.

Только мельком глянув на него, она тут же согнулась над лопатой, жестким тычком ноги, обутой в разношенный сапог, вогнала ее на полный штык в подат-ливо сочную землю, отвалила от кромки цельный пласт, глянцево лоснящийся на срезе, подхватила его, не дала сползти с лопаты и, почти не разгибаясь, выкинула из ямы к ногам Устина.

Ему не видно было ее липа, на лоб она приспустила линялый платок, чтобы застил глаза от солнца, но зато он заметил, как вспыхнула, словно жаром налилась, мочка выбившегося из-под платка уха — белого, сроду не знавшего загара, и, уже довольный в душе, опять поинтересовался все с той же сдержанной скрытностью:

— Так ты чего молчишь-то? Язык проглотила, что ли?Липа снова кинула ему — теперь уже прямо на сапоги — увесистый целик зем-

ли, который пришелся по самому носку, еще более губастому от налипшей и при-сохшей глины, и распался с мягким шуршанием.

— Кидай давай. Поди, уж опять перекур? — усмехнулась она, останавливаясь на нем взглядом ровно настолько, чтобы убедиться, что ударила его не больно и он не рассердился.

— А ты дак не умаялась?— Может, и устала. Так че теперь — давай расстелимся на травке, как отпуск-

ники какие-нибудь.— Да уж неплохо бы небось было.Устин словно нехотя тронул губы в улыбке, будто ненароком продлевая этот

минутный отдых, но уже занявшиеся морщинками подглазья с особенной ясно-стью высветили и без того провально синие глаза и тем самым выдали его с голо-вой, что так скоро он теперь не уймется. И Липа, одергивая себя в душе, все же не вытерпела — подначила, сделав, однако, вид, что это она осуждает праздных людей:

— Да уж чего и хорошего! Лежать весь день-деньской на брюхе.— Ну не скажи! Они же и на спину переворачиваются. Было бы им в тягость,

так не валялись бы на виду у всех, как пьяные. Эх, елки-палки, нам бы годочков по десять скинуть, — прищурился он, ухмыляясь, — разболоклись бы мы до исподне-го и давай шлындать между ульев с дымарями .в руках, а в этот бы самый момент да и принесло бы кого-нибудь на пасеку! — Устин коротко хохотнул, искренне жалея, как видно, что эта мысль не пришла ему в голову раньше, когда он был помоло-же. — Отмочили бы номер так отмочили!

Внутренне противясь этому соблазну, Липа все же представила Устина и с ним рядышком себя в том окаянном виде, в котором они бывали разве что в предбан-нике по субботним дням. И тут же смутилась — покраснела до корней волос: «Луч-ше-то не мог придумать, лешак лесной!»

Невольно улыбаясь и тая эту улыбку, она сколько-то еще покидала земли из ямы и, выпрямляясь будто затем только, чтобы очистить от глины лопату, не справилась под взглядом Устина — смешливо хмыкнула и, светясь глазами, одер-нула его:

— Ты че расходился-то? Ну и балаболка же ты! Только бы языком потренькать.

35

— Хм, вот те раз! Уже и балаболка... — обиделся он. — То говорит: «Кержак тугоязыкий, слова не дождешься», а то опять не нравится, что я шучу с тобой. Ты почему такая-то?

— Да ты шути, кто тебе не велит-то...Она бы вовсе не хотела урезонить его так, чтобы он потом отмалчивался це-

лый месяц, и, если уж по правде говорить, ей больше по сердцу было, когда глаза его, не полинявшие и к пятидесяти восьми годам, становились вдруг пронзительно ясными. Однако за годы их жизни она привыкла к нему молчаливо работящему, с незлобивым обычным покрикиванием, без которого в деревне мало кто обхо-дится, да и шутил он все больше на людях, до обидного подзуживая ее, когда, хоть плачь, хоть смейся, все равно не замолчит, а еще пуще станет донимать и все как бы с тайной мстительностью. Поэтому и терялась Липа в такие вот редкие минуты, когда Устин был с нею наедине, и не молчал, и не покрикивал шумливо, а вдруг улыбался светло и вроде как даже заигрывал с нею.

— Только дошутишься опять до дождя, — сказала она, поднимая к небу лицо, озабоченная прерванным делом, но и затаенно ждущая какого-то продолжения.

— Ну че такого, что дождь? Пускай льет. Спрятаться нам некуда, что ли? Забе-ремся в баню. Будто на свиданку. Как в молодости.

— В баню он заберется... — У Липы опять покраснели щеки. — Ведь смоет всю землю-то с омшаника.

Устин улыбнулся шире прежнего, снял с головы мятую шапку с подвязанными кверху ушами, в которой ходил в любую погоду, почесал в затылке и, тоже взгля-нув на небо, попутно перевел взгляд на верхние венцы сруба, стоявшего уже под стропилами, словно бы заново прикинул, высоко ли ему кидать эту проклятущую землю на подызбенку, чтобы утеплить к зиме потолок.

— Что мы, нанялись с тобой, что ли? — сказал он и сел прямо на свежую кучу у своих ног, накиданную Липой из траншеи, примостил на колене шапку, выложил из карманов на ее залоснившуюся подкладку кисет с махоркой и клочок газеты. — Жили же столько годов и без этого омшаника. А тут и жить-то осталось... с гуль-кин нос.

— Опять неладно...Липа знала уже, что теперь Устин не скоро возьмется за лопату. Она выбралась

из ямы, на ходу отколупнула прикипевшую к бревну сруба сиренево-розовую ли-ственничную серу, которую наляпала перед работой, чтобы не мешала дыханию. Щелкая ею на зубах, пошла растапливать летнюю печку.

— Тебя кто неволил-то? Сам же заладил: давай и давай поднимем омшаник. — Она загремела чугунками, без особого выражения выговаривая Устину за его ве-треность. Ей давно надоела эта канитель со стройкой, но обычно она отмалчива-лась, принимая и такую работу как нечто извечное, на роду написанное, а тут, под веселое, настроение мужа, решила напомнить ему, кто нашел себе это заделье. — Ну, думаю, раз человеку приспичило — давай будем поднимать. Хотя, если разо-браться, этот омшаник должен был строить колхоз.

— Ага. Построит он. Ждать придется до морковкина заговенья.— Дак если не потребуешь...

36

— Хэх, потребуешь! Ну вот че ты мелешь? — удивился Устин. — Прям, гля-ди-ка, все бросят там, всю свою конторскую отчетность, и приедут нам омшаник строить. За двести верст машину с лесом погонят, как же. У них там, в конторе-то, лишних людей девать некуда, что ли?

Он имел в виду пчеловодческий объединенный колхоз в дальней степной Бо-бровке, в которую каждый год ездил сдавать мед. Один бог только знает, говорил он Липе, кто придумал такое укрупнение. Раньше пасека принадлежала местному животноводческому колхозу, но потом все пасеки в округе подчинили какой-то Бобровке. За все эти годы Устин не видал там ни одного улья и, как лесной человек, давался диву, где бы это в степи, голо обомкнувшей со всех сторон Бобровку, могли расположиться пасеки, да не просто две или три, а в таком изрядном количестве, чтобы сразу стало ясно, что это и впрямь пчеловодческий колхоз. К тому же совсем рядом, в нескольких километрах, находился областной город с дымными трубами, и пчелы могли брать тут взяток разве что на прилавках магазинов. Так что со вре-менем у него невольно сложилось впечатление, будто все конторское начальство, кончая бухгалтерией, — это и есть головной пчеловодческий колхоз.

— Дак ведь раньше-то, — не сдавалась Липа, — такого сроду не было. Улья делай — сам. Дом себе строй — сам. А корм для казенной лошади? Мало того, что и сено самому приходится ставить, так еще ходи и выглядывай, когда и где колхоз соизволит отвести тебе пожню. Опять же только под проценты. Стог себе — стог колхозу. А теперь вот еще и омшаник...

«Так-то оно так, — молча согласился с нею Устин,— хотя насчет сена могла бы и не прибедняться». Когда это они, интересно, отдали колхозу хотя бы один стожок? Что-то не припомнит он такого случая. Других, посмотришь, и впрямь прижимают — свези государству, что положено, раз условие такое было. «Того же Аверьку взять, — вспомнил он о своем куме, — вечно мараковал, бывало, сколько стогов ему нужно ставить, чтобы и совхозу-то отдать, и чтобы своей скотине хва-тило на зиму. А нас бог милует, чего зря трепать языком».

Правда, здесь им просто подфартило, иначе не скажешь. Пасека стоит почти у самой трассы, которую леспромхоз ведет к новым делянкам, и дорога тут всю зиму накатана до глянца, машины из города снуют по ней день и ночь, — вот кол-хозное начальство и уговорило Устина присмотреть за их сенцом в окрестных лож-ках, а то как бы оно не уплыло. А чего же не присмотреть, если колхоз согласен скостить за это проценты? Собственно говоря, совсем перестали брать с него сено, разумно рассудив, что несколько десятков скирд и стогов дороже, чем те три сто-жочка из травы осоки, которые дал бы им Устин по процентам.

Так что с сеном у них большая забота отпала. Да и про все остальное Липа мо-гла бы тоже не говорить. В хорошие годы, когда медосбор высокий, платит им кон-тора большие деньги — до полутора тысяч на двоих получают в год. И тут вроде бы грешно роптать, если и приходится иной раз постолярничать да поплотничать. Было бы из чего сделать — вот ведь что самое-то главное. А то живут в лесу — а де-рева нет.

Вернее, дерева полным-полно, да ведь не каждую лесину спилишь. Это лишь Аверька брал где хотел, на какую глаз ни положит. Уж и повоевал он со своим Ива-ном, Вот кто в комраковскую-то породу удался — племянник Ваньша, любимый

37

крестник. А сам Аверьян, видно, по материной линии унаследовал свои повадки и характер, И ведь надо же так: оба, что отец, что сын, любили лес до беспамятства, только один переводил его на столярные поделки, а другой берег пуще глаза.

А впрочем, как говорит брат Иван, удивляться тут не приходится. Среди ближ-ней родни Комраковых тоже полный разлад в этом смысле. Из трех родных братьев лишь он, Устин, остался в деревне и ни на какой город не променял бы ее ни за что на свете. А Иван с Наумом всю свою жизнь по городам мотались, нашли для себя такую работу, о которой деревенские и понятия не имели: старший брат металлур-гом стал, в последнем письме про какие-то шлаки писал, что шибко за них пережи-вает; а младший на старости лет связался с далеким курортным морем, температу-ру мерит и песчаный берег караулит... Вот как судьба распорядилась человеческой жизнью. Сам ли человек выбрал себе такую судьбу? Их отцы, деды и прадеды хлеб сеяли, скот пасли, пчел держали, а они вон что удумали делать.

Что же тут хаять молодых, того же Мишку, — этому, с нынешней ветреностью в голове, и вовсе не заказана дорога в иную жизнь. Лучше она или хуже — а уехал из родного дома, и все тут. Спасибо, что хоть неподалеку устроился, — все-таки сын, болит по нему сердце, и нет- нет да наведается к старику отцу.

Эти размышления растравили Устину душу, сразу тревожно стало ему. Умом он понимал, что дело тут не в ближней родне, про которую вспомнил ненароком, — и старший брат с детьми, и Наум со своей Таисией, и Мишка с Лидией и внучатами, слава богу, живы-здоровы пока что, где бы кто и как ни жил. За крестника Ваньшу тоже беспокоиться нечего, хотя у него врагов по лесному делу хоть отбавляй, па-рень умеет постоять за себя и свой лес. А вот Аверьяна не стало на белом свете — это уже беда непоправимая...

Устин еще больше ссутулился, сник. Наблюдавшая за ним Липа перестала звя-кать посудой, и он, притаивая вздох, поспешно выпрямился, выгнул, будто от уста-лости, поясницу и плотно, до боли в затылке, прижался спиной к срубу. Сквозь ру-башку он ощущал шероховатость бревен и сухой ломкий мох в пазах, ему хотелось согреть вспотевшие и теперь остывшие лопатки, но сруб оставался в ненастье не-приютно холодным, а успокоительное, как обычно, тепло от курева не расходилось по всему телу — его словно сгонял холод земли, на которой сидел Устин.

«Как могила получилась, — покосился он на выкопанную траншею. — Вот же дураки стоеросовые, загубили дернину! — ругнул он себя и жену, хотя Липа-то была здесь ни при чем, потому что дернину снимал он сам, кидая ее сразу, пока было невысоко, на подызбенку, а уж Липу позвал потом, когда заглубился на до-брых полметра. — Надо бы снести по частям весь покровный слой к ручью, поло-жить в рядок на илистую отмель — и ничегошеньки бы с корешками не сделалось, пока я тут чухаюсь с подызбенкой. А потом бы засыпал яму гравием и наладил бы сверху живой дерн — как тут и был бы! Придется просить шоферов с трассы, кузо-ва три-четыре гравия, однако, надо будет, меньше тут делать нечего — траншея-то еще раздастся, еще кидать да кидать наверх-то. Был бы кум Аверька живой да как нагрянул бы на своем мотоцикле — насмешек не обобрался бы. Мол, удобную до-мовину себе выкопал, гипертоник, прямо под боком... Сплоховал, конечно. Из-за этого проклятого ненастья поторопился. Все льет и льет. И дня не постоит вёдро. А то бы, конечно, тех же шоферов уговорить — привезли бы с трассы отвальной

38

земли. Подальше везти-то пришлось бы, чем гравий, — нитку теперь ведут аж за Черный Убой, — да зато бы дерн остался нетронутым. Да, остался бы. О-хо-хо...» — вздохнул Устин и закрыл глаза ладонью.

Уже понимая умом, что эти путаные мысли одолели его неспроста — растре-вожилась душа ожившей в сознании бедой, про которую он забыл за работой, — Устин устыдился вдруг своей слабости и долго сидел, ни о чем не думая, а только пробуя представить живым своего кума Аверьку, к нелепой смерти которого еще не успел привыкнуть.

— Это мы вот с землей запурхались, будь она неладна, — прерывая тягост-ное молчание, как бы продолжил он разговор с женой. — Вековечно же сырая, тя-желенная. И кидать вон куда надо. Кажилишься, кажилишься — аж глаза на лоб лезут. А так-то, если не эта подызбенка, чего бы и не строить? Взял ютовое брев-нышко, подпихнул его наверх, сам залез, потихонечку, уложил его там как следует — и опять спустился, за новым венцом. Делов-то бы тут!

Однако Липа будто и не слышала, думая о чем-то своем, и тогда Устин, отняв ладонь от лица, сипло кашлянул и сказал без всякого перехода:

— Девятины завтра. Девять дней уже прошло! — Он покачал головой, дивясь тому, как быстро летит время.

— Девятины, ага, — готовно отозвалась Липа. — Я как раз подумала...Она перестала драить песком закопченный чугунок, как сидела у ручья на кор-

точках, так и замерла, и мутная струйка стекала из-под тряпки ей на сапог.— Жил человек — и нету. Все! Будто и не было вовсе. А ведь вроде как вчера

еще я видел его, прямо перед глазами стоит живой. И ведь совпало же так, ты вот чему подивись — я же утром в тот самый день и нагрянул к нему на пасеку, как раз за скобами для омшаника и приехал. Привязал это я Чалку-то и вхожу в предбан-ник, где у него мастерская была, а со свету-то никак не могу различить в темени, кто у верстака-то. Вроде как не Аверька. И стою, как истукан, приглядываюсь. А он мне и говорит со смешочком: «Ты чего, кум, на пороге застрял? Ругаться, что ли, приехал?» — «Вот те на, — говорю, — а я думал, что не ты». — «Ага, — смеется, — не я, а дух мой в чужом обличье». А я еще возьми да брякни: «Одно из двух, зна-чит, куманек: либо разбогатеешь, либо дубаря дашь». Ведь дернула же нелегкая за язык! — укорил теперь себя Устин. — Че к чему сказанул?

— Да уж лучше-то не мог придумать, — подхватила Липа, совсем опуская чу-гунок в ручей, на мелкое место. — Ты вечно так: сначала ляпнешь, а потом сообра-жать возьмешься.

— Дак вот, — согласился он с редкой сговорчивостью, покаянно помигивая красноватыми веками. — Видно, потому так все и вышло, что этого уж не миновать было. Предчувствие, значит, уже напало, хотя и не ощущалось пока сердцем-то.

Вытерев о бока руки, Липа села на бережок, касаясь носками сапог воды, и, подперев ладонью щеку, уставилась куда-то сквозь прогалину в черемуховых ку-стах, вроде бы увидела там, по ручью, что-то такое, к чему привыкла уже давно, а потому и глядела как на что-то понятное и ясное — с ровным вниманием, кото-рому не мешала серная жвачка на зубах, работавших в такт монотонному пока-чиванию. Она уже знала наперед, о чем скажет сейчас Устин, и терпеливо ждала, как бы подчеркивая этим своим молчанием вящую значимость не промолвленных

39

пока слов, которые исходили от кого-то свыше, а не от самого Устина и равно ка-сались всех.

— Только Аверьян-то, поди, в ту минуту поболе моего предчувствовал. — Ус-тин вытряхнул из шапки крошки табака и косо напялил ее на голову. — Ему-то уж и сердце сказало. Это как пить дать. Душа уже знала точно. Пробил его час — и душа не только предчувствовала, а все наперед представляла, что никакого отку-па больше не будет, а самый конец это и есть. Вот ведь через что пройти-то суждено каждому: еще человек живой и даже крепкий, а уже понимает, что все, крышка!

В этом месте, пережитом уж много раз, Липа втянула в плечи голову, затаилась и невольно перестала щелкать серой, стараясь пореже глотать скопившуюся слю-ну, проходившую сквозь горло с каким-то икотным звуком, слышимым, казалось, далеко вокруг.

— Нет, говорит, куманек, — продолжал Устин, — дело тут не в богатстве, мое богатство короткое, как жизнь у метляка: появились деньги — спустил подчи-стую. А вот что на тот свет скоро отправлюсь, вслед за моей матерью — это уж, говорит, помяни потом мои слова.— Устин в глубоком недоумении пожал плеча-ми, как бы показывая сейчас, как он тогда отнесся к этим странным словам кума. — Я говорю: да ты че городишь, кум?! Какая такая может быть смерть в твои-то пятьдесят семь лет — опомнись! А он задумался вдруг, уже вроде и не видит меня, и ти-ихо так отвечает, будто кому-то третьему, невидимому: она бы, мол, звать меня с собой не стала, моя покойная матка, если бы не пора было. — Устин хмыкнул с горьким удивлением. — А сам стоит передо мной, как вот эта кедри-на, — кивнул он Липе на высокую вековую лесину за черемушником, будто она не видела ее прежде. — Заматеревший, крепкий да ладный, такого и не подумай свалить. «Блазнится тебе, что ли?» — спрашиваю. «Нет, — говорит, — просто сон такой видел».

— Вот-вот, оно самое и есть, — шевельнулась Липа, вытягивая шею и вгляды-ваясь теперь в ту самую точку, куда она все время смотрела, с какой-то болезнен-ной истовостью, будто что-то уходило от ее глаз, притягивая к себе и пугая вместе с тем неземным страхом.

Следивший за ней Устин снисходительно усмехнулся, — ни бога, ни черта он сроду не признавал, как и кум его Аверьян, а только допускал веру в предчувствия, снисходившие в какой-то момент на всю земную жизнь. Может быть, именно поэ-тому, не помня к утру своих снов, он не стыдился пересказывать чужие, в которых непостижимым для него образом предугадывалась судьба человека, а то и какое-то событие.

— А сон, значит, такой ему привиделся, — жестко уточнил Устин, намекая жене, что разговаривать с нею он может лишь об этих, неразгаданных явлениях людской природы, но не о какой-то нечистой или прочей силе. — Снится ему, значит, будто он вышел во двор — ну Аверька то есть, — а утро еще едва-едва занялось, петухи будто только что пропели — розоватенькая такая дымка стоит над сопками. И вдруг, говорит, откуда ни возьмись — моя матушка! Только вся в черном, а не в белом почему-то, в каком клали-то ее. И маячит, мол, пальцем: иди-ка, иди-ка за мной... А сама повернулась и пошла обратно, по огороду, только это уже и не огород вовсе, а черный лес будто — одни сплошные головешки да

40

пеньки и стоят. Пошла, пошла так... а я, говорит, за ней. Чую, мол, что не надо бы идти-то, не к добру все это, а не могу! Ноги как не свои сделались — сами собой переставляются...

— Так она уж коли позвала... — перебила Липа и со вздохом качнула головой: дескать, тогда уж мы не подвластны сами себе, не мы тут собой распоряжаемся.

Устин понял, что она хотела сказать, но одергивать не стал, потому что отчи-тывал ее за это уже много раз и все без толку.

— Ты лучше разгадай, к чему эти деревья черные,— сказал он. — Ведь Аверька и не лежал в постели ни одного дня, если бы так рассудить, что это к хворости.

— Это к другому совсем, — быстро возразила Липа, донельзя удивленная, что он спрашивает ее о снах, потому что уж кто-кто, а Устин-то знал, что вещунья она была никудышная, не раз осмеянная им же самим принародно. — Это ему твои слезки отлились, — заявила она, про себя еще больше удивляясь такой своей до-гадке.

Устин даже растерялся.— Ты чего плетешь?! — рассердился он, — Какие еще слезки? И вообще, при

чем здесь я?— Так ведь лес же...— Ну и что?— А мало вы погрызлись из-за него? Он же не какой-нибудь сушняк рубил,

а самые наилучшие лесины выбирал, изводил для разных своих поделок, — вдруг напустилась она на покойного своего кума, будто тот вырубал ее собственный уча-сток, посаженный когда-то ею. А ведь раньше вообще слушать не хотела ни о ка-ком лесе. — Вечно, бывало, когда ты еще служил объездчиком, люди тыкали нам в глаза: куму так можно, мол! — Липа поднялась с земли, упирая руки в бока и с ка-кой-то мстительностью встряхивая рыжими лохмами, выбившимися из-под плат-ка, и вызывающе блестя на солнце потным конопатым лицом, на котором красно-ватый облупленный нос казался еще больше. — Хотя ты и штрафовал его люто, как никого другого, а людям все казалось, что раз кум — то и прощаешь. А все это на ком сказывалось-то? Да на тебе же самом, на ком еще-то! Уж и поматерился же ты тогда, поизводил себя с этим кумом, не дай бог!

Устин не нашелся, что и сказать жене на это. Он долго смотрел ей в спину, как она снова взялась за чугунок, как ходуном заходили у нее лопатки под вылиняв-шим изредившимся платьишком.

«Вот ведь баба! — давался он диву. — Громче всех выла на кладбище по своему куму, а тут на тебе... высказалась».

Недовольный женой, Устин поднялся, подошел к углу омшаника и долго с не-одобрением смотрел на ошкуренную веточку пихты, прибитую к верхним венцам. Усики веточки держались сегодня как-то вяло — и не висели, как в ненастье, и не топорщились, как в вёдро.

— Выкинуть твой барометр... — буркнула Липа, уязвленная тем, что он не под-держал разговор, вроде как не согласился теперь с нею. — Пихтовый Сучок такой...

«А это уже она меня обозвала!» — втихомолку усмехнулся Устин и как ни в чем не бывало сказал:

— Нос чего-то чешется. Гость, однако, будет.

41

— Какой тебе еще гость? Хороший нос за три дня кулак чует. Или выпивку. Завтра на поминках наберетесь опять, мужичье охальное!

— Нет, к гостю! — оживляясь, возразил он. — Я же знаю. Племянница должна приехать, Наташка. Иван же писал. Может, как раз седни и будет. Чудно вообще-то,— помолчав, добавил он. — Никто из старших детей Ивана, ни Мария, ни Вени-амин, сроду сюда не приезжали, а эта — ишь ты...

— Так она же не к нам, а на БАМ.— Это еще неизвестно. Иван просил в письме, чтобы мы ей тут отсоветовали.

Задержали.— Удержишь их нынче...Устин вздохнул.— Пойду скотину подгоню. А то разбрелась, поди.И быстро глянул на жену. Прежде чем она отвернулась и снова взялась за чу-

гунок, он успел уловить в ее взгляде насмешливое выражение: иди-иди, побеседуй маленько со своим кедром, давно не наведывался...

Выдернув из рассохшегося паза избушки березовое кнутовище бича, плетен-ного в несколько коленцев с медными кольцами — память о покойном Аверьке, Устин пошел за черемушник. Длинный, утончавшийся к концу, где было заверша-ющее звено из конского волоса, бич волочился за ним с быстрым шуршанием. Буд-то змея ползла по траве и никак не могла его догнать.

Уже на косогоре, когда до кедра осталось рукой подать, Устин снова оказался на виду и, хорошо зная про себя, что теперь он как на ладони, лукаво решил убе-диться, смотрит ли жена ему вслед. Он замедлил шаги и в настоялой тишине уло-вил неясный, шепеляво вжикающий звук, — Липа машинально шоркала тряпкой с песочком по закоростевшему боку чугунка, но шорканье было вялое, вслепую, когда человек не видит, что делает.

«Ах ты, кикимора... наблюдаешь! — усмехнулся Устин. — Сиди теперь, вызы-ривай на меня из-под платочка. А я под кедриной устроюсь, спиной к пасеке, за комлем, будто меня и нету вовсе, И буду сидеть, сколько захочу! Чтобы тебе непо-вадно было...»

Он не стал уточнять, против чего именно, по поводу какого поступка жены хотелось бы ему выразить свой протест. И без того ясно было. Уж кто-кто, а Ли-па-то знала, что больше всего Устин не любил в людях эту манеру — вроде как ненароком, походя очернить память человека, которого уже нет на белом свете. Ну, не брал их мир с Аверькой. Иной раз и до потасовки доходило, и немало, конечно, попортил он себе здоровья из-за такого кума, так ведь на то она и дана, жизнь-то, чтобы с одним ладить, а с другим — воевать. Хоть кого возьми. Вон брат Иван пишет, что из-за шлаков раздружился с давним своим соседом, перестал в карты с ним играть; у его дочки Марии тоже неприятности по работе; а Венька с женой Зинаидой плохо живет.

«У всех из века так идет, не одно — так другое, потому что человек превзошел самого себя», — думал Устин.

В знак душевного несогласия с женой он рывком подтянул бич, молодцева-то взмахнул им — широко, до прогиба в пояснице, — и с оттяжкой, с рассыпчато

42

звонким щелчком, раскатившимся в мелком осиннике у скального гребня косого-ра, полоснул по высоким головкам желтого молочая.

В ту же секунду он ощутил, как давануло слева, в груди, а у виска, придавлен-ная шапкой, туго забилась венка. И разом, вместе с шумом в голове, прихлынула к глазам темень — но только на одно мгновение, и тут же вроде бы все прошло. Однако Устин уже знал, что за этим спадом, которого он и боялся-то, привяжется долгая тупая боль в левом боку, на сердце; эту боль он почувствовал еще сегодня утром, когда начал накидывать землю на омшаник, но в работе старался о ней не думать. А вот стоило только расслабиться...

Впервые эта боль пришла к нему лет пять назад — тогда еще слабая, невнятная, хотя уже и ощутимая. Он все время скрывал ее от Липы, боясь тех редких насмешек жены, когда он сам давал ей такую возможность — словно во искупление какой-то своей постоянной вины перед нею, хотя он никогда бы не смог сказать ни себе, ни кому-то другому, что это была за вина. А может, Липе и не пришло бы в голову смеяться над ним по этому поводу. Скорее всего, так бы оно и было, — скрывая за насмешливостью свою тревогу, Липа стала бы посылать его к докторам, хотя знала бы про себя, что ни к каким докторам он не поедет, пока держится на ногах.

Но нет, ничего он ей не сказал ни разу. Об этом его постоянном теперь недомо-гании знал лишь один человек — Аверьян.

В прошлом году, когда Устин помогал своему куму ставить сено, он в какой-то момент, словно подхлестываемый заходившей тучей, до того разошелся, что под-дел на деревянные вилы без малого всю копну: удачно всадил в шелковисто шур-шащие пласты осокоря длинные, отполированные работой березовые зубья, с хру-стом надавил держак через колено и себе на удивление легко воткнул черенком в землю. Оторванный от земли навильник сена поставить на попа проще простого, главное-то было — приподнять копешку и воткнуть черенок под подошву сапога. Но как раз тут-то, когда он уже стоял под навильником, скрывавшим его всего тихо струившимися прядями осоки, а Аверька, вершивший стог, удивленно ахнув, приготовился было встретить этот здоровенный пласт сена — подцепить его гра-блями и не дать сползти вниз, тут-то и осекся Устин: будто сомкнулись в гармошку ребра на левой половине груди, и в тесной этой спирали от остро вспыхнувшей боли зашлось сердце. Колючие срезы осоки все так же щетинисто впивались ему в шею и лопатки сквозь мокрую от пота рубашку, а в ноздри бил терпкий ядреный запах сомлевшего в валках и высохшего до ломкости сена, но Устин уже не чувст-вовал ничего этого. Он медленно оседал, машинально цепляясь за гладкий чере-нок, и вилы с сеном, уже не поддерживаемые руками, какое-то мгновение стояли будто сами по себе, и когда заждавшийся наверху Аверька, еще не видя скрючив-шегося на земле Устина, ругнул его за канительность, тяжелый навильник пова-лился в сторону.

— Ты чего это, а? — опешил Аверька и с минуту стоял неподвижно, а потом, испугавшись, бросил грабли и сполз по скользкому боку стожка, неловко упал и, едва лишь поднявшись на колени, толкнул Устина в плечо, увидел известковую его бледность и сразу спросил: — Сердце, что ли?

Позже, когда Устин пришел в себя, Аверька прислонился спиной к стогу, до-стал папиросу и, беспечно уже затягиваясь дымком, долго глядел сквозь прищур

43

на кума, словно прикидывая про себя, сказать или нет. Сплевывая на окурок и соч-но растирая его пальцем на передке сапога, все же сказал:

— Вот оно, значит, какое дело, кум. Не жилец ты, однако, как я погляжу...«Жилец не жилец,— невесело усмехнулся теперь Устин при этом воспомина-

нии, выглядывал из-за кедра на пасеку, где сновала у печки Липа, — а живой вот пока что, пережил тебя, куманек, на целых девять дней и умирать пока что не со-бираюсь».

Сдал он за эти последние годы крепко, что и говорить, и хоть совсем отмах-нулся от всякой выпивки, удивляя донельзя жену, проклятое сердце давало о себе знать теперь неотступно. Иной раз в избушке, без Липы, перебирая на подокон-нике пахнущие порохом пустые гильзы, пыжи и тусклые свинцовые пули, лежав-шие тут без надобности, он вдруг натыкался взглядом на обломок старого зерка-ла, косился на дверь и конфузливо минуту-другую разглядывал себя в желтовато порепанном, засиженном мухами осколке, — чего сроду с ним не бывало, если не считать те моменты, когда брился, соскребая щетину, и, в сущности, как следует себя и не видел.

Маленький, но крепкий когда-то в кости, резкой отесанностью лица и черня-вой чубатостью удался он в своего деда Ераса, который дожил до ста лет и любил Устина больше всех внуков за эту похожесть на него самого — молодого. Сквозь неземную какую-то поволоку в синих глазах приглядываясь иной раз к Устину, он глухо говорил — как бы из-под земли:

— Вылитый мой тятенька, а я, сказывали, весь в него уродился... — непрямо устанавливал он эту отрадную для него похожесть. — Только, однако, ты поукла-дистее нас получился, матерьяла не хватило — посуше да пожиже. А такой же во-строносый и твердобородый, и глаза нашенские.

В молодости, когда Устин еще ухаживал за Липой, молчаливой девахой с ко-нопатым лицом и зеленоватыми глазами, он любил, бывало, пофорсить: лаковый козырек праздничного картуза сливался по цвету с волнистым чубом на лбу.

— Притушим маленько, — смеялся он, — лисью твою породу. А то разгора-ешься по весне, не знаешь прямо, куда и деваться от этого огня.

А когда поредели в последние два года его волосы и будто закуржавились бе-лой изморозью, Липа, потешая Аверьку, стала подзуживать теперь над ним:

— Вот тебе и лисья порода... Сам белесый сделался, как русак в чернотроп!Устин, бывало, дулся на них за эти насмешки, но теперь он дорого бы дал за

то, чтобы снова увидеть своего кума, услышать его раскатистый, на весь лес, голос. Если бы знать тогда, в тот последний раз, посидел бы с ним сколько-то, успокоил бы как мог, а то посмеялся над его суеверием, которым Аверька никогда не отли-чался, взял скобы для омшаника и уехал, толком не простившись.

Да ладно, если бы уехал. А то завернул, как на грех, в сельпо — купил впрок не-сколько буханок хлеба, Липа наказывала, и тут-то Аверька догнал его. Примчался в деревню на мотоцикле.

— Возьми, кум! — принародно он протягивал Устину заветную, редкой рабо-ты, наборную уздечку. — Пускай на память тебе останется...

— Да ты что?! — опешил Устин.— Бери, бери...

44

И все, кому случилось в эту пору быть в сельпо, затаились, норовя задержать-ся у прилавка, чтобы постигнуть до конца небывалое это событие. «Вот дивля так дивля! — шептались бабы и мужики. — Безо всякого отдает Аверька свою уздечку Пихтовому Сучку!»

Уже давняя была эта история с уздечкой Аверьяна. А началась она с того, что Аверьян заприметил стройную ладную лесину для своих столярных поделок. Глаз его пал на матерый кедр, испокон веку стоявший в верховье Гаврина ключа, где обосновался с пасекой Устин. «Рядом же с дорогой, кум, — уже как бы прицелива-ясь к ней взглядом, на какую сторону валить, сказал однажды Аверька. — Вывезу ее по частям, без хлопот. А с лесхозом дело улажу, заплачу им по билету сколько надо, заботы твоей здесь не будет». Но Устин вдруг заартачился: «Кедрину рубить не дам». — «А ежели все по закону? Я же не утайкой, чего ты ерепенишься!» — «Все равно не позволю. Только подступись — крупной солью жахну по мягкому месту из обоих стволов!»

Слово за слово — переругались кумовья дальше некуда. Наезжая время от вре-мени на пасеку на своем мотоцикле, Аверьян, захмелев, начинал куражиться, драз-ня Устина Пихтовым Сучком — за маленький рост и кривоватые ноги.

— Умирать буду, — хлопал он себя по широкой груди, — всем сучочкам прощу, а пихтовому — ни в жисть! В самый неподходящий момент возьмет да и выкро-шится, сделает на гладком оструганном месте дыру.

— Это же еловый такой супротивный, — с улыбкой вставлял Устин, но Аверь-ка стоял на своем: пихтовый, и все тут!

— Вот и ты такой же супротивный — жалеешь дерево, будто оно живое.— А оно живое и есть.— Ну раз этот твой кедр живой, как ты говоришь, я на самую макушку ему

побрызгаю!И однажды ударили они по рукам. Долго терпел Устин эти выходки кума, да

соблазненный коленчатым бичом с кисточками, который тот возил с собой как подманку, поставил-таки условие:

— Если сварганишь все, как задумал, — дерево твое, раз само допустит такой позор. А если промахнешься, не дотянешь хотя бы на вершок, то оставляешь бич у меня!

Крепко верил Устин в этот высоченный кедр, который, судя по всему, был ровесником тем его предкам-староверам, которые бежали сюда из равнинной России. Уж такая свечка тянулась к небу — голову поднимешь, чтобы на вершин-ку глянуть, и шапка с головы падает! И ничего не вышло у Аверьки с окаянной его задумкой: хрустнул под ним верховой сук, и, если бы нижние могучие ветви не задержали его, не спружинили, на том бы и кончился их спор. Отделался кум легко — сломал себе обе ноги, да одна-то срослась хорошо, как тут и была, а вто-рая долго болела, лежал Аверька и в районной больнице, и в областной, и в кон-це концов обзавелся он костыльком — срост оказался неудачный, нога заметно окоротилась.

Вот тогда-то он и поклялся: сведу проклятую лесину на нет!Караулил Устин свой кедр и днем и ночью. То сивер, бывало, заполыхает ни

с того ни с сего, и не угляди он вовремя — огонь слизал бы черемушник одним

45

махом, а там рукой подать и до смоляного елового колка, рядом с которым стоял кедр. А то сам Аверьян, до беспамятства пьяный, успел чиркнуть по заматеревше-му стволу пилой «Дружба», пока Устин добежал на заполошный рев моторчика и вывел пилу из строя, с маху саданув по ней топором. Шла война из-за кедра у них не шуточная, хотя каждую субботу Аверьян приезжал как ни в чем не бывало на пасеку с самыми мирными намерениями — попариться в баньке кума.

В одну из суббот он и привез, нацепив на руль мотоцикла, наборную уздечку такой красоты, что Устину стало не до бани, — он весь вечер просидел на кор-точках, лаская взглядом чеканную поделку кума. С душой и любовью смастерил ее Аверьян, не то что в шорной артели. Это уж кум умел! Диву давался Устин, где и когда выучился Аверька такой премудрости. Совсем уж позабытое теперь реме-сло — ладить из кожи и железных пластинок обиходную оснастку для коня, будь то седло или уздечка, не говоря уже о биче. Пойди найди, кто теперь заберет козью ножку в тонкий сыромятный ремешок? А многие ли умеют передать текучую зме-иную чешуйчатость в многорядном коленце бича? И вот ведь пройдоха: где только и доставал он сыромятные ремни и медную фольгу!

А Устин, в том-то и дело, давно мечтал о хорошей уздечке для своей Чалки. Иноходная кобылка попала к нему случайно, как божий дар. Выменял ее Устин уже двухлеткой, гнали из горного совхоза косяк молодняка на какой-то дальний конезавод, и на маральей тропе Токсуйских гор иные лошадки посбивали копы-та до глубоких болячек; вот одну из таких, уже сильно хромавших и с решенной судьбой — их должны были отсеять на ближайшей же бойне, — Устин и выбарыш-ничал у табунщика за новую двустволку, полученную в премию. Хромированные стволы достались тогда Устину за медведей, одолевших колхозное стадо, но в по-следние годы, хотя теперь они зорили уже и пасеки, на них вышел крепкий запрет, а коней, напротив, позволили держать в хозяйстве наравне с другим скотом. И вот повезло на старости лет: сроду не имел Устин своей лошади, а тут вдруг досталась сразу такая, что не мог и решить поначалу, можно ли пускать ее в работу наравне с местными, мосласто мохноногими.

Иноходица была буровато-серой масти, с темными по крупу горошинами и стригущими диковатыми глазами. Выгулялась на вольной траве в какой-то ме-сяц, и Аверьян, по субботам наведываясь на пасеку, все чаще бросал на Чалку при-туманенный взгляд, как бы начиная уже догадываться, чем он может пронять свое-го кума, А вскоре, когда наборная уздечка с кистями была готова и, поблескивая на солнце медным своим золотом, предстала перед очарованным, онемевшим на миг Устином, и был пущен в ход последний козырь Аверьки.

— Твоя брезентовая узда идет иноходице не больше, чем корове коромысло, — больно ужалил он, и Устин заметался по пасеке.

— Кум, — прижимал он ладонь к своему сердцу, как бы утихомиривая его, — сжалься, отдай мне свою уздечку! Я понимаю, что не за так. У меня полета рублей есть, вон лежат на полке — возьми! Ну хочешь еще и пару ульев в придачу, у меня как раз пара своих, не колхозных, и есть. Приблудные рои на жердину сели. А, кум?

Аверька капризно дернул щекой.— Зачем мне твои ульи? Я же мед не люблю, как и ты. У меня от него с детства

золотуха была.

46

— Тогда нетель даю! — задохнулся Устин от этих своих слов, не видя, как него-дующе покраснело лицо Липы.

Но Аверьян, не моргнув и глазом, отвел и эту мену.— Кедрину мне давай, — деланно зевнул он и потянулся до хруста в суставах,

глянув исподлобья на маячившую за черемушником лесину.Устин сел на землю, сдернул с головы шапку и, сморщившись, беззвучно за-

плакал.— Не дам губить дерево, — шмыгнул он под конец носом и тяжело поднялся,

ушел на косогор, больше не сказав Аверьке в тот вечер ни слова.Позже, в деревне, тот будто бы хвалился, что все равно переживет Устина —

мол, у кума же барахлит сердце, не долго ему и осталось, того и гляди вытянет ноги под своим кедром. И тогда уж заветную уздечку он положит ему на могилку как последний подарок, а кедр повалит в тот же самый день, потому как лесхозовский билет давно оплачен.

«Черта лысого ему, а не кедрину! — кипятился Устин. — Поглядим еще, чье сердце дольше выдюжит. Хоть на один день, да переживу его!»

И вот в сельпо, когда Аверька ни с того ни с сего протянул Устину уздечку, эта история-то и припомнилась сразу каждому, кто торчал в тог момент у прилавка. А неожиданный ее поворот вызвал в людях желание подзудить человека и выста-вить его на смех: иным людям больше по нраву чья-то будоражливая дурь, чем младенческая доброта, от которой одно только смущение.

— Это какая муха тебя укусила, Аверьян? Знать, кума твоя Липка приворотно-го зелья в медовуху добавила — совсем блажной стал...

— Точно, бабы! Теперь, того и гляди, Аверька сам на себя эту наборную узду наденет, а Пихтовый Сучок будет погонять его плетеным бичом!

— Куда уж нынче ему! У него небось уже и под ногами-то снег не тает...Аверьян подергивал губами, мучительно пытаясь улыбнуться, и переводил

с лица на лицо горячечный взгляд.— Вон как запели... Так берешь ты узду или нет, Устин?!Бабы вмиг примолкли, будто вспугнутые перепелки, а Устину бы взять да

и сказать, чтобы от греха подальше: спасибо, кум, за подарок, как можно не взять, если от чистого сердца! Но какой-то бес, видать, вселился в эту минуту в него само-го. Он потащил мешок с хлебом на улицу, бросив на ходу Аверьяну:

— Иди, кум, домой. Не устраивай тут концерт.Запинаясь о пустые тарные ящики, Аверька догнал Устина возле двери и рва-

нул на себя мешок с хлебом. Под аханье баб посыпались на пол, мягко шмякая, белые буханки.

— А ну, погоди! — Аверька схватил низкорослого кума за грудки, подтянул к себе и, сузив глаза, долго глядел в побелевшее его лицо. — Победу, значит, празд-нуешь? — сипло выдавил он. — Поборол, дескать, своей святостью. Мы слепые губители, а ты хранитель?

— Опомнись, кум...— тихо прохрипел Устин, пытаясь высвободить из цепких, налитых дикой тяжестью рук Аверьяна ворот своей рубахи, удавкой охвативший его шею. — Какая победа? Нету ее, моей победы. Одно расстройство только, вся душа изболелась.

47

— Ах нету, значит?— еще хуже, до треска материи, скручивая на груди Устина рубаху, усмехнулся Аверька.— Правильно, нету. И не будет! Помни меня: не бу-дет!.. — Он с силой отпихнул Устина.

Вечером того же дня леспромхозовские шоферы, заезжавшие на пасеку, рас-сказали, что Аверька скончался от инфаркта прямо на ступеньках сельповского крыльца. А позже, после вскрытия, Устин узнал, что сердце у его кума было совсем изношенное. Как мрачно сострил хирург, надо бы хуже, да некуда.

«Вот тебе и жилец... — горестно насупился Устин, прислоняясь спиной к буг-ристой коре кедра, застарело пахнувшего смоляной хвоей. — Никто про себя напе-ред ничего не знает».

С какой-то разлаженностью в душе перебирая в памяти и то, что было связано с Аверькой, и то, что никакого отношения к нему не имело, Устин долго сидел под кедром. Боль в боку, словно во зло белому свету, никак не хотела отступать. Време-нами она, садняще распирая, выдавливая ребра, подступала так близко, что в гла-зах начинали мельтешить какие-то темные хлопья. Устин невольно смыкал глаза, чтобы только отогнать пугающую эту несуразность — сроду в жизни не видел он черного снега, своей пухлатостью застившего солнце, и незаметно для себя как бы проваливался в какую-то мягкую, зыбко покачивавшуюся бездну, и сколько он так сидел — уже не помнил.

Приводило его в себя каждый раз одно и то же: чей- то встревоженный звук, печалясь и плача, настойчиво шелестел у самого уха. Размежевывая глаза, Устин минуту-другую силился угадать, что это был за звук, и, больше не слыша его, зади-рал голову вверх, к шумевшей на ветру кроне кедра, где поскрипывали ветви.

«Нет, не помру! — думал Устин, — Мало пожил, мало... У Мишки вон Лидша должна разродиться не сегодня-завтра, так что надо погодить. Помереть ишо успе-ею! — вроде как хотел он пошутить со своей Липой, но вспомнил, что она суетится возле печки, обед готовит и ни о чем таком не знает, что его прижучило малость. — Значит, хочешь не хочешь, — сказал себе Устин, слабо усмехнувшись, — а надо идти обедать...»

Верховой ветер за это время разогнал обложные тучи, там и сям стало пробле-скивать солнышко. То по косогору пробежит золотистая волна, будто сдергивая с распадков бусоватую пелену, то по речкам сыпанет пригоршню блестков.

С неизъяснимой отрадой в сердце окинул Устин взглядом виденные-переви-денные места.

Из края в край, будто огромный кашемировый полушалок, раскинулся Ива-новский кряж — всему тут начало и венец. На сиверах, под сахарно-сизыми голь-цами, которые не таяли даже в ведреное лето, сочно отливали синевой пихтовые увалы, а на палевых с сузеленью солнцепеках, под осыпями, дымчато розовел крас-нотал в приречных урманах, и уж совсем понизу, между долинными сопками, жел-тыми лоскутами, как вощинка, лежала пожня. Голубым гарусом змеились студеные речки Быструшка, Попереченка, Убинка. Еще не перевелся в них осторожный ха-риус, днем чуткой тенью стоял он в омутах, а на закатной оранжевой воде затевал свои пляски. Еще по утрам с крылечка, на котором умывались по старой привычке из чугунного чайника, висящего на ремешке, слышалось веснами в ядреном, на-

48

стоявшемся за ночь воздухе токование глухарей в ельнике на Гребенюшке или на Мохнатенькой...

Вот тут-то, возле речек, бравших силу на Ивановском кряже, и стояло испокон веку родимое село, рубленное когда-то беглыми старообрядцами в самой середине глухоманного лиственничного бора, от которого ныне остались считанные леси-ны, бог весть как выстоявшие, да узловатые матерые комли с корнями, скрючив-шиеся на половодных вымоинах. Еще в детстве Устина поразила пришедшая одна-жды мысль, что вековые здешние кедры хранят на себе затесы памяти, сделанные еще руками тех, о ком даже старики мало что знают. И вот эти-то деревья — под топор, на топливо, на поделки...

Словно его самого полоснули тогда ножом по сердцу. Устин не мог понять та-кой оголтелости человека, готового ради чего-то зряшного извести вокруг себя все живое. Спору нет, говорил он себе, смолистое красное дерево, простоявшее на земле не одну сотню лет, и колется на морозе весело, и горит в русской печи жар-ко, с неуемным бойким пощелкиванием, от которого в избе поутру словно светлее делается. Празднично помирает листвяга, что и говорить. Но такую красоту и па-мять народную переводить на пепел Устин считал делом грешным. Ведь тот же серый холодный прах остается и от изживших свое корчей, которых нынче вдоль трассы ершится столько, что их хватило бы не на один год. Да и всегда они были в избытке — то по речкам, весной отбесновавшимся, то по закрайкам осыпи на Белках. А порушенные молнией стволы, которых тоже на любой сопке хоть отбав-ляй, горели вроде бы уж и не так ярко — объезжали их стороной и охотнее валили целиковые свечи, которым еще стоять бы и стоять. А не все ли равно: ведь с ны-нешними пилами моторными можно и черту рога отхватить, чего уж там с корчей бы не справиться.

И уж так-то жалко еще более ладное дерево — кедр. Сравнить его в России вот уж и впрямь не с чем. Береза хороша, что и говорить, но в ней только песенная душа русского народа, а вот сила и великое его долготерпение — это уж как бы от кедра...

Устин снова закрыл глаза и опять, услышав тревожный звук за спиной, с уси-лием заставил себя глянуть туда, вверх, где волновались метелки веток, которые словно бы хотели спуститься к земле, к нему, но никак не могли превозмочь разде-лявшее их пространство.

«Вот и меня этот кедр переживет, — подумал он. — Сколько ни сколько, а по-стоит еще, подюжит. Сам-то по себе он крепкий».

От сильного порыва ветра что-то треснуло там, вверху, и в ноги Устина упала крохотная ветка. Он долго глядел на нее, а потом дотянулся рукой и близко поднес к лицу. Иглы ее были мягкими, словно влажными, и пахла она смолой — горячими чистыми слезами дерева.

1976

49

БЕЛАЯ ДУША

До войны он работал счетоводом в колхозе, жил в маткиной избе с беремен-ной молодухой и мало думал о мире за околицей.

Война протащила по белу свету — где в полный рост, а где и ползком, зажавши голову под мышку. Незадолго до победного дня жена Феня, надорвавшись на лесо-заготовке, умерла в далекой алтайской деревне, оставив ему, как писала соседская грамотная ребятня под диктовку матки-колхозницы, шестилетнего неслуха.

В дороге, а потом и дома демобилизованный солдат размышлял о разном, и ему все чаще было не по себе при мысли, что, по всей вероятности, снова при-дется щелкать деревянными костяшками счетов в колхозной конторе. Какой-то перемены в своей жизни хотелось Егору, смутные и гордые мысли о ненайденной лучшей доле волновали его, и он все выжидал, по нескольку раз на день огляды-вая подживающие раны. Домна Аверьяновна втихомолку поплакивала, наблюдая за смурным сыном-фронтовиком, а он тут как раз вскоре возьми да и приведи из райцентра, куда ходил в военный стол становиться на учет, новую себе жену и мать для своего голопятого Степки, да и заяви старухе матери, что надумал-таки со-рваться с места — подамся, мол, на прииски, знает он об одном таком по рассказу погибшего взводного, до войны работавшего геологом.

— Господи, какой тебе еще прииск, Гоша! — всплеснула руками Домна Аверь-яновна. — Сам чуть живой.

— Ничего, мама, теперь оклемаюсь. Да тут и недалеко, рукой подать...— Чего там делать-то будешь?— спрашивала старуха, не знавшая, что и под-

умать о таком решении сына.У Егора горячечно поблескивали глаза.— Минерал искать, мама. Камень такой. Мне взводный перед самой своей

смертью подарил. Гляди, — и Егор, доставая из нагрудного кармана, хвастал ма-ленькой, с горошинку, темно-вишневой крупинкой, в несколько рядов завернутой в потертую бумагу. —Он, мама, взводный-то, до войны искал этот камешек в сте-пях за Иртышем. Пески там есть, называются Ак-Жон. А с этими песками целая легенда связана. Будто это вовсе не пески, а слезы. Ну, слезы старателей, в старо-давние времена искавших там полезный минерал касситерит.

— Дался тебе минерал какой-то... Одни слезы и есть.— Найду месторождение — будет о человеке память, — не сдавался Егор.Старуха мать молчала. Для нее вся беда — сына на глазах лишалась, опять од-

ной куковать, биться на старости лет. А у Егора покориться отведенной от века доле сил больше не было — неизбывно жгла, палила все нутро нестерпимым жа-ром зароненная в душу взводным эта задумка.

Делать нечего, наняли телегу. Нагрузили какую-никакую поклажу да сына Степку сверху, а к задку привязали нетель, выделенную старухой матерью. От не-охоты уходить из родных краев бедная буренка то и дело стопорила передними ногами, вытягивая шею и выкатывая голубоватые белки, и ее всю дорогу подстеги-вали черемшинкой.

50

В райцентре, чтобы нанять машину, Егор загнал на толкучке коровенку и же-нину кровать с литыми головками и панцирной сеткой. Остался у них один узел с постелью, но на нем сидели в кузове, и этого узла тоже вроде как не было. На остановках Егор менял на хлеб то трофейные часы, а то и шинель с плеча, а жена Липа, поглядевшись в зеркальце, улыбалась ему и заводила патефон, который она всю дорогу держала на коленях.

Расскажи, расскажи, бродяга,Чей ты родом, откуда ты?..Ой да я не по-омню,Ой да я не зна-аю...

И полуторка снова тарахтела, дребезжа бортами, и мельтешение грязного про-селка говорило о суетности старой жизни и сулило впереди разные неоткрытые радости.

В том месте, куда их привезла машина, они разделились — Егор велел Степке идти с ним, а Липе пока оставаться — ждать покупателя на перину, свое приданое. Липа легла головой на патефон, сохранявшийся на узле, и заплакала. Они виновато потоптались возле нее и подались налегке — так, рубаха-перемываха да еще, мо-жет, что по мелочи в военном вещмешке у Егора.

Куда они шли — Степка не спрашивал. Вся жизнь, какая бы где ни была, пред-ставлялась ему одинаковой. Всюду были карточки на хлеб, и если, как говорил отец, у тебя их нет и вообще больше менять нечего — значит, дела твои швах. Семеня за отцом по стежке, выбитой у подножия растянувшихся унылым цугом пригорков, Степка загадывал, что будет за следующим поворотом. Но еще много лежало сне-гу по увалам, новая травка только-только пробивалась на солнцепеке, и природа вокруг казалась тоже однообразной. Отощавшие за зиму суслики сидели у своих норок, замирая от страха и любопытства при виде людей.

К вечеру от усталости и голода Степке захотелось сесть и заплакать. Но отец все шмурыгал и шмурыгал голенищами сапог, не оглядываясь, будто запамятовав, что идет не один. «Видно, тоже ись хочет», — тихонько вздохнул Степка, жалея отца и утишая этой жалостью свою обиду на его невнимание.

Егор шел молча, воображая в деталях их будущую добрую жизнь. Раза два они присаживались отдохнуть, и тогда глаза их встречались, и Егор не выдерживал, отворачивался — он все еще стеснялся своего отцовства, все никак не мог привык-нуть к тому, что у него, двадцативосьмилетнего, такой взрослый сын.

Родился парнишечка незадолго до начала войны. Только и видел его Егор люлечного. А после несчастного случая на лесопункте взяла ребенка к себе мать Домна. Вынянчила, вырастила с горем пополам. Вернулся Егор с войны — перед ним совсем незнакомый пацаненок, ростом выше пояса, в холщовой рубашке, и смотрит из-под косм пристально, по-стариковски, вроде как спрашивает: ка-кой, мол, ты есть, отец,— добрый человек или худой? Столько теперь уже иско-лесили вместе, по такому времени месяц году равен, да и свой ведь парень-то, родной!.. — но так и не привык, все так же стеснялся, когда тот при Липе говорил ему «папа».

51

Добрый или худой? — горько задумывался порой Егор. Кто про то скажет! Чу-жого не берет, живет честно, — значит, не худой. Вот отец, похоже, из него неваж-ный. Надо бы уж тогда оставить мальчонку в деревне, пусть бы еще пожил с бабуш-кой, пока сам на ноги не встал... да не смог устоять перед молящим его взглядом. Захотелось утешить, отогреть, доказать: добрый! Оно и доказал пока что... Чужого не брать — это еще полдела. Ты свое научись отдавать.

— Ты знаешь, сынок,— сказал Егор, едва ли не впервые обращаясь так к маль-чику, — ведь вот какие чудеса бывают! К примеру, пески, по которым мы сейчас идем, называются Ак-Жон, Белая душа, значит. А песок — это вовсе и не песок будто, а — людские слезы. Дескать, каждая песчинка — это слезинка, и ветер ме-тет-переметает их с места на место. А когда поднимается вихрь и столб словно са-харного песка встает к небу и с таким протя-ажным воем идет от холма к холму, кажется — это чья-то душа собирает свои слезы и никак не может собрать. — Егор посмотрел сыну прямо в зрачки.

Мальчик поежился, пошел бок о бок с отцом.— Страшно? — задумчиво усмехнулся Егор. — Ну, брат, это легенда, этого бо-

яться нечего. — Он положил руку на плечо сыну, — Бояться надо другого...

Они стали жить в мазанке в казахской семье на краю аула. Через день или два пришла Липа, с патефоном в руках. Перину продать не удалось, ей было страшно по ночам, и вот она бросила все и пришла.

— Ну и молодчина, — сказал Егор, радостно блестя глазами. Он был молодой, и Липа была молодая, лет на шесть моложе Егора, и Егор любил ее. Про первую жену, которую придавило лесиной, он не вспоминал теперь. А может, и вспоминал, да никому об этом не говорил.— Ничего, Липа, не горюй,— сказал он, беря у нее из рук патефон.— Были бы, как говорится, кости, а мясо нарастет! Еще заживем, вот увидишь!

С рассветом Егор уходил на бутары. Ему дали лопату, и он, ровно чему-то об-радовавшись, стал накидывать землю из карьера в деревянный желоб с такой быс-тротой, что ручей не успевал смывать ее в решето и дальше, в ячеистые трафареты, где оседал касситерит. Старатели искоса поглядывали на пришельца и недоверчиво ухмылялись, а тот будто не замечал этого. Во время перекура он садился на кор-точки у трафарета и неотрывно смотрел, как песок с затерявшимися в нем зернами касситерита вымывается из земли и оседает в ячейках. Пригревало солнце, пели птицы, и старатели, дымя, растягивались на первой траве, а Егор закатывал рука-ва гимнастерки, снимал сапоги, брал деревянный лоток, нагребал в него песку из ячеек трафарета и лез в студеную воду. Блаженно тряся лотком, взмучивал песок и медленно, слой за слоем, смывал его в ручей, пока на дне лотка не оставалась ще-потка тяжелого темно-вишневого касситерита — влажно мерцавшие маковинки. Сияя, Ёгор тщательно, до последней крупицы, смывал добычу в кружку.

— Мда...— цедил толстый, с маленькими глазками, бригадир Гукин,— гово-ришь, есть рупь двадцать, на папироску хватит.

— Рубль не рубль,— ожесточенно встревала маленькая, сухая Клавдия,— а если бы все так, как Егор, то, глядишь, и на хлеб имели бы! А то и знаете только, что махру жечь.— У Клавдии было серое, ссохшееся лицо, как трещиноватая ко-

52

рочка солончака. Она частенько останавливала Степку и, сложив на груди руки и подперев ладошкой подбородок, смотрела на него линялыми слезящимися глаза-ми, глубоко запавшими в темных орбитах.

— Ну что, Степанька, не обижает тебя мачеха-то? Чего она дома-то сидит — шла бы к нам на бутару!

— Мы с нею колоски собираем,— говорил Степка, стараясь не глядеть в Клав-дины глаза,— она мне песни поет.

— Песни! Про бродягу-то?— словно нарочно припоминала Клавдия эту слы-шанную всеми пластинку,— Молитва и есть молитва.

Степка все время хотел спросить Клавдию, за что она невзлюбила Липу, но та будто угадывала его намерение, длинно, тяжело вздыхала и уходила глазами в ка-кое-то воспоминание, — может, ей виделась своя семья, которой теперь у нее не было.

Егора она поддерживала, как могла.— Не слушай ты это ботало, Гоша!—говорила она, имея в виду ехидную репли-

ку бригадира Гукина. — Ему бы только человека растравить.Гукин хмыкал, подмаргивал остальным старателям, а Егор молча набирал в ло-

ток новую порцию песка.Степка тоже начинал понимать, что этого самого касситерита уж очень мало,

ему было неловко за отца, тот был похож со своим лотком на мокрую клушу, и он уходил на скалистые загривки, где был солнцепек, искать дук-слезун и дремлющих колечками змей.

Когда он приносил сладковато-горький дикий лук и неожиданно показывал из-за спины висевшую плетью змею, Егор бросал лоток, выпрямлялся, глаза его теряли привычное мягкое выражение, суживались, и он сухо говорил:

— Вот ведь ты, Степан... Будет когда конец твоим фокусам?Тот шало вскидывал на отца большие серые глаза. Собственно, они не были

большими, они просто казались большими, потому что лицо Степки было худым и бледным, и худело все больше, а глаза ведь никогда не худеют. Растягивая тонкие губы в подобие улыбки, Степка ждал, когда змея, которую он держал за хвост, под-нимется как можно выше и ближе к его руке. В последний момент он резко встря-хивал ее, и тугое серебристо-чешуйчатое полукольцо выпрямлялось и обвисало до новых сил.

— Ну ладно, Степан, брось,— сдавался Егор, вылезая из воды.— Поди-ка луч-ше сюда, глянь: серьга! Такая старинная, древняя, что аж страшно!

— Небось, вымыло?— Вымыло...— Ну и что,— прямо и твердо смотрел снизу вверх Степка,— а где остальной

клад?— Клад? При чем здесь клад?Старатели, возясь со змеей, прислушивались к их разговору и похохатыва-

ли. Степка оставлял отцу дикий лук и уходил в аул. Солнце пригревало вовсю, он по-отцовски закатывал и без того короткие рукава «вечной» холщовой рубаш-ки, оставшейся еще от деревни, и, вспоминая стоящего в воде отца, высматривал в прошлогодней стерне колоски пшеницы. Волглые, они плохо шелушились, а раз-

53

жеванные зерна слипались, были тягучи и пресны, как резина. Но все-таки это был вкус хлеба. С придорожных кустов на Степку глядели птицы, они пели все свободнее и громче, и незаметно для самого себя он начинал напевать тоже. Это была песня, которую отец привез с войны.

Утро встает — снова в поход.Покидая ваш маленький город...

Как-то вечером, когда солнце матово плавилось на песчаных валах Ак-Жона и по аулу стлался терпкий сизый кизячный дым, Егор принес домой полкружки все таких же мелких зерен касситерита.

— Можешь поздравить меня, Липа: теперь я бригадир!Липа и Степка только что вернулись с поля, сидели на глиняном полу, шелуши-

ли колоски и слушали патефон. Руки Липы с зажатыми в них колосками замерли, она настороженно посмотрела на мужа:

— А этот, как его... Гукин?— А! Гукин... Сбежал Гукин, запаниковал. Ну и пусть катится ко всем чертям,

таким здесь не место!Липа переглянулась со Степкой, и тот подумал, что теперь они застряли здесь

надолго.На следующий день Егор пришел с пустой кружкой.— Ну-у, Ли-ипа... — заискивающе сказал он, будто бы весело швыряя кружку

под кровать — дескать, кружка теперь им не нужна, ведро надобно! — Вот теперь мы и начнем! — Он потирал руки.— Переставили бутары на новое место. В вер-ховье ручья, в самую сердцевину Ак-Жона. Ты же знаешь, Степан, это место! Чего ж ты молчишь?! — посмотрел он на сына. — Разве я тебе не рассказывал?

— Как же,— сказал Степка, стараясь не глядеть на Липу,— я знаю...— Ну вот! Ты слышишь, Липа! Завтра все и начнется!Назавтра он не встал с кровати, сидел в ней и удивленно рассматривал свои

опухшие за ночь ноги. Липа заплакала.— Хо!— сказал Егор. — Было бы из-за чего нюниться, Липа ты моя, Липа!

Обычная простуда. А я как раз и средство одно знаю...И послал Степку за теплым конским пометом. Аульские ребятишки бегали

вместе со Степкой от лошади к лошади и, показывая на него пальцами, лопотали между собой и смеялись.

Прошло несколько дней. Обе Егоровы ступни покрылись нарывами, затекли, — расшарашенные пальцы торчали, как соски набухшего коровьего вымени.

Бригада старателей разбегалась открыто. Иные заходили проститься, и, как бы во искупление своего бегства, каждый советовал Егору средство от недуга: медо-вые повязки, спиртные пары, жир дождевых червей... Вконец исхудавший брига-дир со всеми прощался одинаково ровно, не выказывая обиды, что бросают его, каждому жал руку и говорил, что средство по возможности испробует. Когда из всей бригады осталась одна Клавдия, которой, говорили, вообще податься некуда, Егор позвал Степку и сказал:

— Сынок! Поскольку у нас пока нет ни меда, ни спирта, давай начнем с червей.

54

Степка взял стеклянную банку и лопату и направился к колодцу. Стараясь по-отцовски, с придыханием, кхакать, он изрядно искромсал вязкий тугой солончак, но ему попалось всего несколько червяков, таких тощих, бледно-фиолетовых, слов-но и у них было время сплошных недоеданий.

Он посидел на трухлявом срубе, заглядывая в темное нутро колодца, и пошел на пахоту. На ближних полях сев закончили, земля сверху подсохла и серо комко-ватилась, загодя обшаренная вдоль и поперек птицами и сусликами. Пусто, пусто...

Степка постоял-постоял, глянул на солнце, висевшее еще высоко, и, швырнув комком земли в лениво каркающую ворону, как-то неуверенно сделал несколько шажков в сторону, Ак-Жона, недалеко от которого на поле вдоль ручья пахали не то вчера, не то позавчера. Совсем некстати пришла на ум слышанная от отца байка про старателей и их слезы, вроде бы как рассыпанные в виде песчинок по всему Ак-Жону. «Откуда там быть червям,— подумал Степка, — что ли птицам дорога туда заказана и они их еще не склевали?»

Откуда-то упал, покатился застоявшийся за день ветер. Бестолково шаркну-ла летучая мышь. Густые, пороховые по виду, клубы в один момент накрутились в Гнилом углу,— знать, к непогоде. А в самой пуповине Ак-Жона прямо на гла-зах менялись цвета, словно чешуя пойманной ящерицы, и вот те на!— туго вспух, взвинтился ввысь белый широкий язык и, судорожно извиваясь, задвигался от холма к холму, и явственно послышался высокий плачущий звук.

Степка повернулся и побежал к дому.— Господи! — шептал он вслух, — Спаси меня, раба твоего, и спаси моего отца,

раба твоего Егора! Исцели его, господи, чтобы мы смогли уехать отсюда, спаси и исцели!

Он влетел в дверь и остановился. В комнатке было сумеречно, пахло полын-ной, которую клали от блох на пол, и тихо напевал патефон. Егор сидел на краю топчана и стриг старого казаха Базылкана, хозяина их жилья. Тот подремывал, уютно растянув ноги по полу и прислонившись спиной к топчану.

— Ты видишь, я еще и стричь умею, — невпопад сказал Егор, глядя на банку в Степкиных руках.

Степка перевел дыхание.— Они набрехали тебе, эти твои старатели.— Чего набрехали?— Про жирных червей. Вот, гляди!— он вытряхнул на пол из банки засохшего

бледного червяка.— Видал? Нынче все черви тощие.Отец задумчиво пощелкал ножницами.— Та-ак... Колоски собирать тебе надоело — хлеб, мол, из них солоделый. Про

червей говоришь, что они тощие нынче. Как же нам быть-то, сынок? — Он посмо-трел на свои ноги, вытянутые вдоль топчана.

— А ты молись! Тверди, как меня бабушка Домна учила: «Оче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое!» Или шепчи про себя «Живые помощи» — они от страха ночного, от стрелы летящей... — Степка запнул-ся, пошевелил губами, припоминая неземные какие-то слова:— «Яко ты господи упование мое вешний положил еси прибежище твое, не приидет к тебе зло и рана не приблизится к телеси твоему!»

55

Егор оторопело замер и вдруг тихо рассмеялся. Казах приоткрыл глаза и по-трогал свой остриженный лестницей затылок, словно убеждаясь, что пока обой-дется и так Егор и вовсе засмеялся — теперь уже как-то ненатурально громко.

Степка, перешагивая через ноги Базылкана, сел на краешек топчана и обижен-но фыркнул на отца:

— Тебе смешно! А если бы мы сейчас жили в деревне — так бы не бедствовали. Все пораспродали, поразменяли на еду, а еды все равно никакой. Бога забыли! — сказал он словами бабушки Домны. — И вот: ни дома, ни огорода, ни коровы. А в деревне сейчас, может, пасха... Я бы на одних яичках прожил.

Егор враз присмирел, а Степка вышел на завалинку. Солнце изо всех сил то-ропилось упасть за холмы, куда-то девая за собой косые тени. Ветра будто век не было, и Ак-Жон выглядел покойно, словно там ничего не случилось вот только что. Горько пахло кизячным дымом, на плоской крыше с прошлогодними боды-льями по краям жена Базылкана сушила на противне еремчик — румяный, как молочная пенка в печи, и сытный, как творог, только еще вкуснее. Хозяйка пела что-то тоскливое, долгое, как их нынешняя жизнь в этом ауле, и Степка, глядя на вольные крутобокие облака, спешащие куда-то по высокому сиреневатому раскату неба, потихоньку начал подпевать — вернее, бубнить мотив без слов, обхватив при этом колени и раскачиваясь в такт песне.

Серединой улицы шла Клавдия, остановилась, послушала. На белой тарелке она несла что-то похожее с виду на мясо или повидло.

— Здравствуйте, тетя Клава! —сказал Степка, забывая про песню. С нею он уже здоровался сегодня, но сейчас ее надо было задержать, а что ей сказать еще — он не знал.— А Липа опять собирает колоски, хотя я ей говорил, что все ближние стерни уже распаханы, а она все равно ходит. Далеко ходит.

Лоб Клавдии насупился, лицо выражало какую-то внутреннюю собранность и оттого казалось более усохшим.

— Ну, ничего, — тихо сказала она, будто сама себе, — теперь войны нету, те-перь это все скоро кончится. — И она заторопилась, не глядя больше на Степку.

Он посмотрел ей вслед и опять подумал, что это, наверно, все-таки мясо, по-пытался вспомнить, когда же они ели его в последний раз, и встал с завалинки. Выждав самую малость, он зашел в мазанку, где снимала угол Клавдия, и сказал скороговоркой, истово крестясь и глядя на тарелку на столе:

— Христос воскрес! Христос воскрес! Христос воскрес!— Воистину воскрес... Тебе кто же это сказал, что сегодня пасха?— Весной всегда бывает пасха, — убежденно заявил Степка, и она поймала его

взгляд, посмотрела на тарелку и жалостливо заутирала глаза.— Солидолу вот выпросила. Смажу свою тележку солидольчиком — спасибо,

казах один дал,— уложу на нее свое шмутье — и!..— Она неопределенно махнула рукой, получилось так, что куда-то в направлении Ак-Жона.

Степка потупился, переступил босыми ногами — и бочком, бочком к двери, чувствуя, как горят уши. Пяткой шибанул в дверь, так и не взглянув больше на Клавдию. «Тоже мне — господь бог! — озлился Степка, чтобы на кого-то свалить свой стыд. — Что же это он, с каких пор воскрес, а что на земле делается — не зна-ет?! Тогда какой же он всесильный!»

56

Дома у печки сидела Липа и выкладывала из мешка помятые безусые колоски. Выкладывала маленькими горсточками, будто от этого колосков станет больше. Посмотрела на пасынка, устало вздохнула. Егор бросил стричь Базылкана, смотрел на Липу и улыбался.

— Одно вранье, этот бог!— с порога сказал Степка,— Давайте лучше уедем обратно. К бабушке Домне. Или хотя бы в райцентр — все хлебные карточки будут!

Липа как опустила руку в мешок, так и замерла, уставилась на Степку.— Ты что это, сынок? — не сразу сказал Егор. — Ты слыхала, Липа? Ну, чу-

до-юдо, весь в бабушку, в Домну Аверьяновну. — Он хохотнул, но хохоток у него получился невеселый.

Прошла и пасха, и троица, и уже спала вода в ручье, и крапивный лист стал широк, потен и не давал того навара, и уже крапинчато заблестели на пожогах пя-тицветья земляники, когда Егор встал на костыли. Выкидывая вперед ватно не-послушные ноги, он выбирался на завалинку и, с непривычки щурясь на солнце, подолгу смотрел в одну сторону. Пел потихоньку:

Утро встает — снова в поход.Покидая ваш маленький город,Я пройду мимо ваших ворот.Хоть я с вами совсем не знаком,И отсюда далеко мой дом,Но мне кажется снова —Я у дома родного...

Мальчик с мачехой работали в колхозе на сенокосе. В понизовьях трава еще не шла в былку, набирала сок, и ее не трогали, а косогоры уже отцвели, начинали по-дергиваться желтоватой поволокой, и на них кипела горячая работа. Степка возил копны. К вечеру, намаянный, укаченный в седле, со слипающимися на ходу глаза-ми, он приносил отцу заработок — миску прогорклой кужи, варева из пшеницы. Как бы мимоходом сообщал, что бригадир поставил ему еще одну палочку — тру-додень. Про себя же Степка прикидывал, что скоро на эти трудодни они с Липой наймут лошадь и увезут отсюда отца.

А Егор, таясь сына и Липы, уже брал большую алюминиевую чашку и поти-хоньку-помаленьку, с роздыхами, скрипел самодельными ольховыми костылями к ручью, с каждым разом забираясь все выше — ближе к Ак-Жону, где стояли бро-шенные ранней весной бутары. Пробы были никудышными, и Егор смывал в ру-чей весь добытый касситерит, чтобы не оставалось никаких следов.

Как-то его застал дождь, — в дожди ручей быстро темнел, наливаясь кровя-нисто-охряным цветом размываемого где-то в верховьях лесса, — и Егор долго поднимался на угорье, к аулу, скользя и раскатываясь костылями по раскисшему суглинку. На ободке чашки он сделал дыру, пропустил в нее веревку и вешал себе на шею. Чашка весело терлась о звездчатые пуговицы гимнастерки, тонко позвяки-вала, и Егор чему-то улыбался.

У дома стояла впряженная в телегу коровенка. Как крестьянский человек, Егор сразу уловил какую-то несуразность в ее виде. Такой чудной хомут был на коро-

57

ве — вроде как бабьими руками наспех сложенный. Простенький треугольник из толстых палок, — ну точно как на тех свиньях, которые взяли привычку шастать в огороды сквозь рассохшийся частокол, — был обшит тряпьем. Корова, похоже, конфузилась в таком хомуте и, чтобы заглушить в себе это коровье возмущение, вызывающе смачно жевала сдернутую с веревки исподнюю рубаху Егора.

Он замахнулся было на нее костылем, да раздумал ударить — плюнул под ноги и с досадой пихнул дверь в сенцы, прикидывая, кого это принесла нелегкая. На махоньком хозяйском стульчике посреди комнаты неуверенно сидела бывшая со-седка Клавдия, последний человек из распавшейся бригады старателей. И гостья нежданная, и Липа, и сын — которых, видно, тоже пригнал дождь,— повернулись к нему и уставились на чашку на груди.

— Да ты, Егор Герасимович, я гляжу, прямо герой,— скованно засмеялась Клав-дия, пытаясь как-то скрыть свою неловкость, — герой, и даже с этим... с барабаном! Ходишь, небось, по Ак-Жону и колошматишь по донышку.

Егор пытливо посмотрел на заплаканную Липу и шваркнул чашку под кровать. Учуяв недоброе, в два маха достиг он топчана, плюхнулся на него, не выпуская из рук своих ольховых костылей — мокрых, скользких, опостылевших хуже всякой горькой редьки, но дающих ему сейчас ту малую веру в себя, без которой — ложись и поми-рай. Укрепляя в себе это ощущение силы, сжал костыльную поперечину до ломоты в суставах и тихо засмеялся, стараясь думать веселое про коровенку в хомуте.

— Ты чего это? — не сразу нашлась спросить Клавдия, чувствуя, что инициа-тива уходит из ее рук.

— А так, историю одну вспомнил...— Егор понарошке, будто со смеху у него выступили слезы, утер, глаза.

— Какую историю, Гоша? — деликатно встряла Липа, стараясь отойти совсем, будто ничего с ней и не было.

Егор и ухом не повел, оставив вопрос жены без внимания, прислонил к стене костыли, расслабляя онемевшие кисти рук и вроде как впервые чувствуя ногами, что под ними наконец-то есть незыбкая неболящая опора. Будто что-то ударило в ступни, они враз загорелись, и явственно пошла по ним кровь. «Теперь поды-мусь»,— успел подумать Егор и по-настоящему весело прищурился на гостью:

— Так ты что, Ефимовна, при новом деле теперь состоишь или так — путеше-ствуешь просто?

Клавдия заерзала на стульчике, покосилась на Степку и Липу и, выпрямляясь, видимо, взяла себя в руки.

— Я, Егор Герасимович, про то ничего тебе не скажу — у нас времени в обрез, нету его совсем, для пустых разговоров-то. Если засветло не проскочим Бай-Буру, к утру на этом чертовом перевале мы окостыжимся, как цуцики.

Егор помолчал, покрутил шеей.— А зачем мне Бай-Бура?— вкрадчиво поинтересовался он. — В город я пока

что не шибко рвусь. А если тебе, Клава, заночевать негде со своим коровьим тран-спортом, — он хотел было опять посмеяться, да не вышло чего-то, — то распола-гайся у нас, места хватит.

Клавдия ухмыльнулась словам Егора, пошарила во внутреннем кармане на-мокшей телогрейки и достала красного петушка из пережженного сахара; палочка,

58

на которой держался петушок, надломилась, Клавдия выпрямила ее и, сдув налип-шие крошки, протянула мальчонке.

— Я тебе, Гоша, много говорить не буду, хоть я и соседка твоя бывшая и жизнь твою здесь всю насквозь знаю. Только спрошу: ты о ребенке своем — подумал? Ты сам тут сгниешь ни за понюшку табаку — ладно, дело твое. А ребенку для чего такое приключение?

— Говорила ж Гоше,— через силу поддержала Липа, не глядя на мужа, — уедем, Гоша! Не хочешь счетоводом в колхоз — устроишься кем-нибудь на завод, в городе, и я пойду: худо-бедно, а два раза в месяц твердая зарплата и карточки свои.

— Да на худой-то конец, если уж на то пошло, — непривычно загорячилась тихонькая, незаметная Клавдия, — для начала, пока встанешь на ноги, не грех бы и петушков из сахара делать. Другие-то вон, — ткнула она пальцем на обмусолен-ного петушка в Степкиных пальцах,— льют, продают и горя не знают!— Она вы-палила — и смолкла, как задохнулась, сама себя проклиная за такие фальшивые слова. Бухнула не думавши, кулема несчастная! Называется, подсказала... Да ведь что-то нужно было ей делать, говорить, чтобы стронуть этот воз с места!

— Ну, нам вовсе не обязательно, чтобы петушки, — примирительно заметила Липа, сказав самое первое, невпопад. Она испугалась, что сейчас Егор вспыхнет — и завяжется перепалка с терявшей терпение Клавдией.— Можно и кроме петушков что-нибудь придумать, скажи, Гоша.

Егор усмехнулся одной щекой, а Степка держал в руке липкого, с горчинкой, петушка на сломанной ножке и пытался представить, как это возможно, чтобы дома было сколько хочешь таких петушков на палочке, — ты один съел, а отец тебе уже другой дает! И вообще нет им счета!

— Мы здесь одни остались, русские-то, тетя Клава, — сказал он жалостливо, удивляясь своему голосу. — А казахи только знают хлеб сеять, сено косить да овец пасти, больно им нужен этот касситерит!

Егор опешил малость, глянул на сына. Тот ответно вперился в него, а в уголках глаз набухали слезинки. «Кожа да кости...» Права, права Клавдия — о сыне надо подумать! Своей жизнью, будто вечной, без износа, он распоряжаться волен, своей — не сыновней. Какое до всего на свете дело этому несмышленышу, — мальчишке одно: чтобы сыт был, одет, обут. «Что-то я тогда не сказал ему»,— отводя глаза, подумал Егор о сыне, вспоминая их весеннюю дорогу через Ак-Жон: «Не того бо-яться надо, сынок...» Не эту, мол, легенду, сказку про людские слезы. А чего же? Что он хотел сказать тогда Степке? Сытости бояться надо, самоуспокоенности? Понял ли бы он, голодный-то...

Тоненько звякнула в окне вышедшая из пазов шибка — поднялся на улице ве-терок. Либо тучи разгонит, либо пуще накрутит. Клавдия прислушалась к брав-шему за душу шелесту прошлогоднего конопля под окном и решала про себя, как быть. В который уж раз удивлялась сама себе: чего она, в самом-то деле, ввязыва-ется не в свое дело! Ну, узнала от кого-то, что Егор Абакумов, последний бригадир, застрял со своим семейством на брошенном прииске. Пролежал, мол, пластом не день и не неделю — почитай, всю весну, а теперь на костылях, а ребятенок с маче-хой мантулят на покосе. Ну, узнала, и что из того? Схватилась, как дуреха, раздо-была коровенку эту несчастную — приехала: здрасьте!

59

А все-таки чудно и отрадно: хоть та же Липка! Прежде сторонилась ее, Клав-дию, открыто недолюбливала за что-то, а тут обрадовалась, как родне, и в слезы. И Степка на шее повис: «Тетя Клава!..» Видать, набедовались.

Вместе с Липкой и надумали: силком брать мальчонку — и в телегу! Гошке не-куда будет деваться, волей-неволей капитулирует и пошкандыбает за телегой, как миленький! До города, мол, довезу вас, а там — как знаете...

Клавдия поднялась со стульчика и, словно раздумывая, уходить ей или пого-дить еще сколько, постояла посреди комнаты. Вздохнув, подошла к Егору и села рядом.

— Ну ладно, Гоша,— как бы смирилась она, — только ты мне вот что скажи... — Клавдия помолчала, без толку расстегивая и застегивая одну и ту же пуговку на своей телогрейке. — Если ты сам чувствуешь, что все сознаешь, как оно есть, и счи-таешь свою теперешнюю жизнь правильной... тогда скажи мне вот что. Ты же не ребенок, отдаешь себе отчет, что этого касситерита, будь он неладен, может и сов-сем здесь не быть. Только по слухам и известно, что таятся тут залежи, а кто видел? Где они тут спрятаны? Пойди узнай... Ак-Жон, небось, не таких, как ты, в бараний рог скручивал.

Егор молчал, потупившись, и Клавдия повеселела. Подмаргивая Липе, она по-манила к себе пальцем Степку:

— Ты вот-ка че, дружок... Ты, как мужчина, втолкуй-ка своему батьке, что нету здесь никакого касситерита. Блазнит все твой папка. Разъясни хоть ты ему эту по-литику и потребуй, чтобы он о тебе наконец подумал. Говоришь, в первый класс пойдешь, а здесь и школы-то нет.

— Ты это кому говоришь... блазнит! — сбился на сипоту Егор, не спуская с Клавдии кричащего взгляда и вслепую нащупывая упавший костыль. — Если я — ладно!.. Ну а Базылкан тогда — ему тоже померещилось?— Губы Егора мелко плясали.

— Что — Базылкан?— встрепенулась Липа и тоже поднялась, прищурилась на мужа, как бы говоря, что этот казах надоел ей дальше некуда. — Парикмахерская на дому! Последнее полотенце вечно все в волосах.

— А то! — совсем сорвался с голоса Егор, суетливо доставая из кармана гимна-стерки и бросая на стол камешек с глянцевым блеском, чуть побольше голубиного яйца. — Чей это, интересно, минерал, кто его нашел и где, спросите вы у меня, бога ради, где!

Клавдия на минуту смешалась. Двумя пальцами опасливо взяла округло гра-неный кристалл, осмотрела, покатала в ладони. Такого крупного она еще не видела.

— Бросовый! Кто-то утерял на тропе, а Базылкан твой наткнулся...Егор словно задохнулся и долго смотрел на Клавдию, странно выкатив глаза,

потом лицо его вновь ожило и появился знакомый прищур.— Та-ак...— протянул он, пряча камешек.— Сказал бы я тебе, да при ребенке

неохота.— Ну вот что, Гоша, — собралась наконец с духом Липа, но в глаза не смотре-

ла, — трудностей я не боюсь, ты это знаешь... но и... одним словом, Гоша, надо нам отсюда выбираться, пока не поздно. Я думаю, грех не воспользоваться добротой человека, дают тебе место в телеге, чего еще ждать, высиживать!

60

Теперь Егор долго смотрел на жену.— Ты, Липа, человек самостоятельный... и вольный... тебе и решать.— Опять же парня в школу, — последним усилием произнесла Липа, и Клавдия

подытожила:— Короче, Егор Герасимыч, ты над ребенком не изгаляйся! Никто тебе этого

не позволит. — Она хотела сказать еще что-то в том же духе, даже успела погро-зить Егору пальцем, да вдруг обмякла, махнула рукой и опять завиноватилась: —Ну, Гоша, Гоша, ну что же это в самом деле! Да выбрось, выбрось ты эту блажь из головы!

Егор снова сел на топчан, отвернулся к окошку. Царапали по стеклу сухие был-ки. Глухо подвывал ветер.

— Не квели ты меня, соседка, — тихо сказал Егор как бы с насмешливым к себе сочувствием. — Погоди, я вот еще похвастаюсь перед тобой, погоди вот только — теперь уже самую малость. Тут такое дело. Нашло, понимаешь, на меня, загорелось, — потер он ладонью грудь, словно прислушиваясь к этому невидимому огню в ней, — и все тут! Вынь да положь, как говорится. Захотелось мне взять этот барьер. Загадал про себя, — как бы оправдывался Егор, — вот найду этот касситерит про-клятый — значит, ничего еще в моей жизни не потеряно. Может, и в город тогда перееду или обратно в деревню вернусь, — дело-то ведь не в этом.

Липа, не скрывая, смазывала со щек слезы, и Клавдия не стала больше ничего говорить. Беззвучно глотая поднявшийся к горлу комок, она с неожиданным для себя проворством подскочила, оторвала от Егора брыкающегося мальчонку, тоже почуявшего неладное, сгребла его в беремя и понесла в телегу. За ней и Липа, пе-реходя на обессиленный плач, вытащила из-под топчана заготовленный впрок ма-хонький узелок.

Коровенка норовисто взяла с места, виляя хвостом, — должно быть, чувство-вала, что дорога предстоит к дому. Смешная и жалкая в своем хомуте, она словно боялась, что ее еще могут остановить.

1968

АЛТАЙСКОЕ ТАНГО

Еще вчера в ночной смене Яков лазил в эти чертовы колодцы, в сплошном пару сваривал стыки и, взмокший до нитки, выскакивал наружу, на пронизываю-щий до костей сиверок. А нынче он, ровно во сне, в одних брюках и майке сидел на пляже и, чего-то стесняясь, исподтишка разглядывал море и пестрый берег.

На белом теплоходике у причала с сипотцой работал усилитель. Одна песня была ну прямо занятная — про синее море, в котором плывут дельфины.

Да и все-то было чудно — и что теплынь тут вон какая, это в октябре-то; и что море не косматое, как представлялось, а глянцевое, под вид зеркала, серебрится

61

осколками, и нету ему конца и края; и что всяк друг перед дружкой красуется по-чти нагишом, — интересно, какое бы Таисия высказала мнение по этому поводу, окажись она сейчас здесь. И еще, самое-то главное, до завидок было дивно, что брат его Наум со своей Агапеей живут прямо у моря.

Яков разулся и, шевеля пальцами, стал было по-хозяйски разглядывать жи-лье брата и снохи, но в это время теплоходик протяжно гуднул, попятился от зе-леных ослизлых свай, развернулся и, взмучивая придонный песок, направился близко вдоль пляжа, сообщая, что за рубль сорок пять копеек доставит желающим ни с чем не сравнимое удовольствие — прокатит к скалистым мысам с высадкой в бухтах. Приставив ладошку козырьком, Яков прищурился в ту сторону, где могли быть эти самые бухты, покачал головой, втихомолку прицокивая языком, опять пожалел, что нету рядом Таисии, и, тихонько вздохнув и оглядевшись, стянул с себя и брюки. Остался почти что в чем мать родила. Смех и грех. Это все Агапея, сношка блаженная, подбила: иди, мол, пока брат Наум на службе, скупнись и поза-горай. Подрумянься, дескать, малость, а то братку своего испугаешь, — ишь какой ты блондинистый заявился со своего Алтая. И Яков так и сделал — не сказался На-уму, справлявшему службу по соседству на пляже, не стал его будоражить раньше времени, а поставил чемоданишко и прямо с веранды братова домика махнул на песок. Агапея вынесла какой-то желтый коврик и, не долго думая, швырнула его прямо под ноги Якову. Смеясь, подсказала:

— Возьми, Яша, поролон. Подстели под себя, — чего в песке-то рюхаться.Жалея рельефную вещь, которую к стенке над кроватью впору прибить, Яков

осторожно сел на этот самый поролон, подивился его мягкости и опять подумал: «Живут же...»

Будто игрушечный, теплоходик сделал круг и навострился обратно к своей привязи, колыхаясь на собственных волнах. Когда он очутился на прямой между Яковом и солнцем, на него стало больно глядеть, как на конец электрода при свар-ке. И тут же что-то коротко кольнуло в груди, тупо зашлось было сердце, но Яков быстро совладал с собой, твердя для острастки: «Эва, эва, по колодцу соскучился, товарищ Абакумов, ты же решил, обдумал окончательно и бесповоротно, и с Таи-сией все обговорили, — так какого же, интересно, хрена...» Теплоходик, укрепляя в Якове эту мысль, опять завел свое:

У моря, у синего моряСо мною ты, рядом со мною...

Яков прислушался, весь уходя в песню, и она чем-то пришлась ему по душе. Стало даже весело — что он в самом деле, хуже брата Наума, что ли! Тот сумел здесь обжиться, а он не сможет?! Да и в конце концов возьмет и согласится на любую ра-боту, самую завалящую, какую ни на есть, абы только комнатешку дали да зарпла-ту, чтобы хватало на харчи. А там видно будет. Много ли им надо с Таисией? Ребята уже большие, скоро на ноги встанут, и поживут они вдвоем для себя, жизнь-то одна, не повторится, так что пускай кто-нибудь другой выбирает между колодцем и пляжем,— сам он, можно теперь считать, выбрал раз навсегда. Пропади они про-падом, электроды эти, век бы их не видать!

62

Млея и от жары, и от нахлынувших на него сладких картин их будущей здесь жизни, в домике с верандой и с этими, как их... поролонами, Яков протянул бе-лые лытки к воде. Мокрая галька охолодила икры прежде, чем лизнул их сонный всплеск волны. «Интересно, — отрадно думалось Якову, — а ведь, небось, у На-умши с Агапеей и фотоаппарат теперь есть. Сварганит братка мою копию на фоне синего моря и белого парохода!»

Он оглянулся на маленький домик брата и снохи; примостившийся у самого края набережной. Ничего не скажешь — жилье веселое: сколоченное из тонких плашек тарных ящиков и выкрашенное в голубенький цвет — как в уголке детских игр в каком-нибудь парке. Агапея успела рассказать, что поначалу тут находился медпункт — четыре окна во всю стену на четыре стороны света; а когда его отве-ли под жилплощадь, пришлось окошки занавешивать циновками — для прохлады и семейной укромности. Наумша на скорую руку сладил навес из шифера, полу-чилось что-то вроде веранды, и стали они спать на открытом воздухе. А со време-нем, намекнула Агапея, планируют они веранду расширить и застеклить, чтобы все было честь по чести.

По правде говоря, такая снохина расчетливость Якову приглянулась,— Абаку-мовы всегда были хозяйственными, взять хотя бы отца, покойничка Ераса Алек-сеича. А тут, можно сказать, благополучие само шло в руки — не отбрыкиваться же от него, в самом деле. Нет, Яков сноху понимал, и доведись ему такой домик заиметь — моргать бы тоже не стал.

— Ты че не скупнешься, Яша? — ласково окликнула Агапея с веранды. Она как встретила Якова у банок с солениями и компотами, на которые накручивала крышки, так и ворожила над ними по сей час. День у нее был свободный, работала Агапея в домотдыховской столовой через смену. «Таисию бы так устроить», — уже успел прикинуть Яков.— Да ты разболокись, разболокись, Яша! — присоветовала Агапея.— Скинь майку-то. А вместо трусов, иди-ка, я тебе дам плавки японские, Наум на пляже нашел, забытые.

Яков сконфуженно оглянулся, повыше подтягивая на своем животе сатиновые трусы, и недовольно подумал про сноху: «Сдурела, что ли! Вот якорь ее. Они тут совсем обесстыдились».

Он встал и, поддергивая широкие длинные трусы, сверкая всеми своими са-харно-белыми мослами, робко зашлепал вдоль пляжа, забредая по щиколотку и выше. Море теперь все изрябилось, начало упруго вымахивать на берег, стеклян-но постукивая галькой.

И солнце светит, и для нас с тобойЦелый день поет прибой...

Облепленный пестрой публикой, теплоходик легко заскользил к скалистому мысу. Яков проводил его взглядом и повернул было назад, к своему поролону, как вдруг увидел брата. Наум в белом халате, ровно доктор какой, сидел у входа на пляж под грибком на лавочке и вынимал из футляра термометр. «Мать честная! — в первое же мгновение поразился Яков раздобревшей фигуре среднего брата и пух-лым, здорового цвета, щекам его. — Это когда же разнесло его так, господи! Он же в семье самым дохлым был!»

63

Выйдя из воды, не спуская глаз с Наума, он нашарил рукой свободный лежак и присел на краешек. Опять легохонько давануло слева. «Наум ты, Наум, братенек ты мой!» Это сколько ж времени они не виделись — считай, лет десять теперь уж или больше?

Между тем Наум осмотрел термометр, огляделся и, поманив какого-то маль-чишку, наказал ему забрести в воду не ниже колена и вверил хрупкий прибор. Ког-да нарочный вернулся, Наум обследовал отливавшую на солнце шкалу, нашарил в кармане мелок, взгромоздился коленями на скамейку и собственноручно вывел на черной графленой дощечке разные цифры: число, время суток, температуру воз-духа... — а под конец, чего-то помедлив, и температуру воды. Кое-кто от нечего, видно, делать подошел к дощечке поближе, и Наум, пряча мелок в карман, просто так сказал:

— Двадцать два градуса — теплынь! Купайся — не хочу.И снова сел на лавочку, поглаживая выгоревшие усы, почесывая пятерней под

кепкой, густым баском останавливая иных желающих попасть на домотдыховский пляж:

— Курортную книжечку попрошу. А нема курортной книжечки — попрошу отойти в сторонку, чтобы не мешать законным отдыхающим проходить под тенты.

«Ах брательничек ты родный!» — ласково вздохнул Яков. Когда же это, в какой момент пораскидала их с Наумом, да и всю-то семью тоже, судьба-индейка? Да, однако, в сорок шестом. Повозвращались с войны кто уцелел, побыли сколько-то дома, в родном гнезде, — и разлетелись снова кто куда. «Егор, помнится,— ушел в воспоминания Яков, зажав в горсть не пробритое на впалых щеках лицо,— по-дался на прииски, стал старателем. Сам я... Чего уж обо мне-то скажешь!.. выбрал дорожку простенькую: выучился на сварщика и с тех пор вот уже поболе двадцати лет все трещу да трещу электродами, ничего хорошего. Как это Таисия-то смеется: жили-были три брата — двое, мол, нормальные, а третий работал электросвар-щиком... Правда что, — усмехнулся Яков, — лучше и не скажешь... Ну а ты, Наум? — смотрел он на того, все так же безмятежно хозяйничавшего в проходной, — Что ты делал в эти годы? Помнится, все вербовался куда-то, трундил о колесном на-строении, без которого ни сна, мол, ни отдыха, и столько лет ни слуху ни духу не было. Потом объявился, летось прислал письмо — дескать, хватит мотаться из конца в конец, жизнь-то проходит — пора и остепениться. Пока что, мол, осел, где застала врасплох эта мысль. А как живу — приезжай, поглядишь: все-таки ку-рорт, как-никак... И вот, Наум, приехал я и вижу: твоя правда! Завидно устроился, что и говорить, завидно. Может, братка, и мне пособишь перебраться?» — несмело подумал Яков, открывая лицо и делая шаг к Науму.

Того будто кто подтолкнул. Бегло скользнув по Якову встревоженным взгля-дом, он, прищуриваясь, вгляделся в лицо, и губы его мелко-мелко заплясали:

— Яша, ты, что ли?— Я, Наум!...Через час с небольшим они уже шли к дальним бухтам. Впереди Агапея несла

трехлитровую банку с бараниной в уксусе, а чуть поодаль Яков семенил рядышком с осанистым Наумом, похожим на исполненного ответственности секунданта, — под мышками Наума торчали, как шпаги, длинные шампуры. На Агапее был розо-

64

вый купальник в сетку на спине и животе, а на груди висел крохотный приемничек в кожаном чехле; в таком виде свою сорокалетнюю сноху Яков сроду не видывал, и ему бы уж так хотелось обогнать ее, чтобы она не мозолила глаза своим бесстыд-ным вихлянием. Музыку чересчур игривую поймала, и шаг какой-то танцующий стал, аж вся ходуном заходила! «Ну, Агапея,— сокрушался Яков,— и откуда что взялось в ней! Ишь, холера, как оглядывает свой костюмец — ну невод и невод, а ведь вещь, должно, магазинная».

Портили, хмарили Якову великолепное впечатление от курорта эти дурацкие наряды родни. Наум тоже хорош — напялил на себя малюсенькие японские плав-ки, живот прикрыть не хватило, ну смех и грех. В деревне бы порассказать... Уж отец-покойничек, Ерас Алексеич, спасибо бы Наумше с Агапеей не сказал.

— Дак ты когда, Яша, в последний раз в деревне-то был? — Наум словно угадал мысли брата. — Чего хоть там делается-то — стоит деревня? Нема каких перемен али есть?

Показалось Якову, что спросил Наум бодро, снисходительно.— Чего будет делаться — живуть, роблють... — не сразу ответил Яков. А и

ответил не просто — вдруг с каким-то умыслом, как бы не нарочно переходя на их деревенский говор, чтобы хоть этим напомнить брату их прошлое. А то ведь как оторвался человек от родины, уж и заговорил не по-нашенски. «Нема»... — Деревня знает свое дело: сено косять, хлеб сеють, картошку ростять. Ты-то, поди, братка, забыл начисто про крестьянское житье-бытье? Уж столько годов не был на родине.

— Чего забыл — помню, — поспешно заверил Наум. — Сам когда-то вкалывал, за трудодень — палочку...— Посмотрел он куда-то в сторону, далеко-далеко. На душе у него было неладно. Как только увидел на пляже брата — что-то будто стро-нулось внутри. Если раньше какая дума и навертывалась, то гнал ее тут же к такой матери, чтобы понапрасну не бередить сердце. Утешал себя: чего там думать, жизнь она и есть жизнь, — как бы ты ни хотел, а она все равно своим боком повернется, предложит тебе то, что на роду написано. К примеру, вот чего, спрашивается, сам он все эти годы колесил по стране? За рублем, что ли, длинным гонялся? Если бы так, куда бы как просто наладить такую жизнь: фартовых мест встречалось ему мно-ого. Нет, что-то все гнало и гнало его из конца в конец, и он срывался, и опять настигала его одна и та же дума, что не так живет, не на то растрачивает свои силы.

— Хо, нашел о чем вспоминать! — будто бы весело присвистнул Яков при упо-минании братом про старый колхозный трудодень. Ему хотелось как-то пристру-нить Наума, но чтобы поделикатнее, не обиделся чтобы. Уж так важничает, спасу нет. Ну, курорт. Ну, справно живет человек. Дак ведь и прошлое, родню свою забы-вать нельзя...

Якову он рад, ничего тут не скажешь. Но поймет ли он его положение, захочет ли помочь?

Как расцеловались они при людях на пляже, так сразу побежал Наум к дирек-тору дома отдыха. И тот с работы его отпустил, даже баранинки разрешил на скла-де взять в счет зарплаты. «Баранинка-то по рубль сорок килограмм, почти что одно мясо», — вспоминал Яков. Еще куда-то сбегал Наумша — притащил трехлитровую банку вина белого. Всю банку и прихватили. Нес ее Яков, отпотевшую, скользкую,

65

тетешкая перед собой на крутых обрывистых тропинках, и ужасался: «Неуж так крепко поддает Наумша — три литра на троих, включая Агапею?».

— Может, отольем? — с деловитой настойчивостью остановил было он брата еще дома.

Но тот, с самой встречи какой-то потерянный, будто ушедший в себя, вяло отнекался:

— Да брось ты об этом думать, Яша!Ладно, хорошо. Поглядим, что это за квасок. Только он сюда не пьянствовать

приехал. Все прикидывал дорогой, как половчее приступить сразу по приезде к тому разговору, ради которого он здесь. Ох, так ли это просто сорваться с места на старости лет... Еще вчера он, не думая ни о чем, кроме как о своей пояснице, привычно орудовал держаком с электродами, сыпля налево и направо голубоваты-ми искрами. Работа была обычная: сваривал стыки в колодцах теплотрассы. Оно и раньше было несладко — мокрый же, как черт, распаришься там. Но хорошо еще, если на дворе лето. А ну как зима? А тут вдруг недели за две до этого почувствовал Яков: отнимается поясница. Нет-нет да и вступит, ну заломит, заломит — никако-го спасу. Конечно, все сквознячки. Доигрался. Говорила ж Таисия: уходи, Яша, из парокотельной, угробишь ты себя. Не послушал. Куда там — даже посмеялся: «Все двадцать лет, как после войны, оттрубил в одной и той же организации, в местком выбирали, с доски Почета не схожу, а теперь, когда и квартиру в новом доме выре-шили, куда-то деру давать?» Ты что, мол, Тася! Ну, поясница. Ну, застудил, небось. Конечно, и не отдыхал как следует последние годы. То есть на местком обиды нету: как только отпуск — так сразу на тебе, товарищ Абакумов, льготную путевку, и сам же все выбирал поближе, чтобы на дорогу не тратиться, не дальше дома отдыха «Горняк». «Чего еще человеку надо? — думал каждый раз. — Как-никак областная здравница, пальмы в кадках, — все чин чинарем». И все бы хорошо — да не везло с компаниями: подберутся пять-шесть гавриков, и давай! Под стол — белоголовки, на стол — домино. Они галдят, а ты на ухо вторую подушку ладишь, чтобы уснуть. Но куда там! Такой тарарам поднимут — мертвого разбудят. Одни сидят за столом, другие на очереди. Как на работе прямо, — только без всякой пересменки, конечно. После такого отдыха приезжал Яков домой и отсыпался не меньше недели.

А нынче, как стала донимать поясница, Таисия и говорит: «Хватит. Поедешь на юг. Самолетом полетишь к Науму с Агапеей. Покупаешься в настоящем море, не в какой-нибудь там Быструшке. А заодно решишь вопрос с переездом. Вон твой брат пишет: живут, как в масле катаются, и никаких тебе радикулитов. А чем, инте-ресно, мы хуже их с Агапеей?»

И вот как только по пути в бухты зашел разговор про родную деревню и Наум, как одернутый, вроде бы поубавил гонору, тут и решил Яков перевести разговор в нужное русло.

— Да что деревня! — сказал он с нотками как бы застарелой жалости к себе, поднимавшейся откуда-то из потаенных глубин души. — У них там теперь все идет ладом, в деревне-то. Ты спроси, брат, как мы с Таисией живем.

— Дак все жду, когда начнешь рассказывать. Ты молчишь, а я не знаю, чего молчишь, — нашелся что сказать Наум, выгораживая себя. Нечаянно заикнувшись в самом начале про деревню, он тут же ругнул себя крепенько, но было поздно. Да

66

и что толку таиться, оберегать себя от чего-то, рано или поздно Яков сам обска-жет ему про свою жизнь на Алтае, и родни их общей коснется, и еще о чем-нибудь вспомнит, чего сам Наум, по какой-то непонятной своей хитрости, старался в го-лове не держать, и тогда уж поневоле оседлает его эта думка — будет днем и ночью мерещиться теперь уже такая далекая, словно приснившаяся однажды, но все-то не избывшая себя из памяти родимая сторонка.

Агапея, похоже, ничего не замечая, что творится с мужем, утерла тыльной сто-роной ладони свое взмокшее лицо.

— Фу! Пришли наконец-то! Глянь, Яша, какое место! — Она приставила банку с бараниной на камни. — Давайте, мужики, обеспечьте меня хворостом, а я пока скупнусь да шашлыки на шампуры нанизывать начну.

Она еще что то затараторила про погоду — дескать, на Алтае сейчас холода, белые мухи, небось, летают, завидую алтайцам!.. Но в голосе ее слышалось лукавое кокетство довольного своей жизнью человека, который при своих родственниках любит прибедняться. И Яков это понял. Он посмотрел, как Наум, явно поддер-живая женкино настроение, как-то отчаянно мотнул головой, будто отгоняя не-гаданное наваждение, и с ходу полез в море, поднимая веселенькую, пеструю, как японские плавки, радугу. И боком, боком, отвечая натянутой улыбкой на Наумовы и Агапеины брызги, пошел Яков за хворостом, то и дело поддергивая на себе сати-новые трусы,

Уже после второго стакана этого самого сухача, который с дорожной усталости и на голодный желудок враз спьянил Якова, забылась минутная обида на сноху и брата.

— Наум, — кричал Яков, покачиваясь над шипящими углями костра с шампу-ром в одной руке и стаканом вина в другой,— уж так я рад-радешенек, что вижу тебя и Агапею! Господи, как во сне! Еще вчера эти колодцы проклятые, сварка, дер-жатель, электроды, будь они неладны, а сегодня — курорт, белые пароходы с музы-кой, и ты, братка, рядом! А я грешным делом, думал уж: ну все, так и помру, не по-видавшись с Наумом... — Он жалобно сморщил лицо, словно собираясь заплакать, и заутирал глаза казанками пальцев.

— Ну что ты, братка, — помягчел голосом Наум, с придыханием так шмыгая носом, как бы показывая тем самым, что и он растроган. — Я ж те писал: приезжай, когда надумаешь, чего там, мы ж не чужие, свои, живи сколько хочешь. А пригля-нется местность да работу себе приглядишь... — помолчал он, словно раздумывая, говорить или нет дальше, — дак и устраивайся с богом! А если к нам в дом отдыха решишься... — Наум опять осекся, глядя, как невдалеке рыбаки выбирают сети,— то я и с директором, ежели что, могу поговорить, замолвить за тебя словечко.

И то ли не захотел Наум дальше распространяться на эту тему, то ли и впрямь взыграло в нем рыбацкое чувство, видимо возраставшее по мере того, как рыбаки, выбирая сеть, продвигались мало-помалу к самой ловушке, над которой с истош-ными криками носились чайки, только сорвался он вдруг с места, забежал по коле-но в воду и закричал:

— Микола! Ну чего там? Есть хоть сколько?

67

— Наумшин друг, куда-а там... не разлей-вода! — пояснила Агапея, не без ин-тереса ожидая, что ответят рыбаки. — Кефаль же идет, Яша, ну до чего жирная, до чего жирная... не можешь себе представить!

Рыбаки ответили не тотчас и уклончиво:— Да мал-мало набралось!Агапея хмыкнула, поджала губы и, как бы найдя подходящее заделье — явно

расстроили человека! — налила себе с верхом стакан и хлобыстнула его единым духом.

— Ты че, Наум, Кольку Червоненко не знаешь? — поморщилась она — не то от выпитого, не то от нового отношения к рыбаку-приятелю.

Наум что-то прикидывал. Покосился на квелого своего брата, безучастно си-девшего на камешке с зажатыми в коленях ладонями, крупно шагнул вперед, забре-дая до пояса, нескладно взмахнул руками и боком плюхнулся в воду. Заколошматил ногами, поплыл что твоя ракета.

— Их ты! — присвистнул Яков, снова малость оживляясь.— Да это ему что-о, — заметно пьянея, забахвалилась Агапея, которую уже

одолевала скука, и она не находила себе места, — жалко, ласты забыли взять, с ластами бы он разве так!.. Даже я иной раз надену эти резинищи — и давай, и давай!

Яков уже больше не удивлялся, что столько лет не видевшие его брат и сноха сами ни разу не поинтересовались его жизнью, не спросили ни о чем-то путном, — как, мол, ты там, Яша, живешь-можешь, как твоя Таисия с ребятишками. Агапея знай себе попусту треплет языком, баба и есть баба, что с нее взять, а вот Наумша... Наумша, прямо сказать, Якову не нравился. Что-то с ним происходило на глазах у Якова, а вот что — поди загляни ему в душу...

— Ах, была не была! — отгоняя от себя всякие думы-передумы, отчаянно трях-нул он головой. — Давай, Гапа, тряхнем еще по стакашку, — вдруг нашло на Якова что-то, он ощутил в себе странное желание буйства — взять, к примеру, да бро-ситься вслед за Наумшей, накупать его до икоты, а потом спасти! Жалко, плавать Яков совсем не умел.

Они выпили с Агапеей раз и другой. От лодки плыл Наум, что-то показы-вал, высовывая руку из воды, й Яков подскочил к кромке моря, забрел по колено и встречно закричал брату:

— Греби шибче, Наумша! Тоже мне моряк — вся ж... в ракушках! Предлагаю махнуться — я тебе свои трусы, а ты мне японские плавки! Хватит, покрасовался, теперь моя очередь! В конце концов, брат я тебе или не брат?

Агапея, похохатывая над словами деверя, наколупала в береговом обрыве ка-кой-то каменно-твердой глины и, разжижив ее в морской воде, вымазала себя с ног до головы.

Яков решил, что Агапея дурачится, как иногда бывало у них в деревне на ма-сленицу, и, благодарный ей за такую память, немедленно поддержал начинание, — заляпал и себя — лытки, живот, грудь. Агапея поймала по транзистору какую-то заграничную музыку-дрыгалку и начала, и начала — так завыламывалась, что Яков только диву давался!

68

Но сношка, холера, пошла дальше — приплясывая, намазала жидкой черной глиной и свои длинные распущенные волосы... И тут уж Яков струхнул не на шут-ку: в своем ли уме баба?

— Агапея, Агапея, — взмолился он, — ты че, Гапа, голову-то зачем выпатрала?— Дак это ж местное мыло, Яша! Кил-глина называется! Все тело мягчает, по-

пробуй-ка!Яков поуспокоился, но пробовать не стал. Он то мелким бесом выплясывал

под музыку, строя подплывавшему Науму рожицы, то плюхался в воду, окупывал-ся с головой и, выпучив глаза и отфыркиваясь, пулей вылетал на берег, на бегу подхватывая сползавшие сатиновые трусы.

Агапея повжикала-повжикала своим транзистором — зацепилась за неназой-ливую, знакомую Якову еще по довоенным годам мелодию.

— Танго, танго! — вспомнил он. — Оставь, Гапа, послушаем.Не понявшая момента сноха подскочила к нему, дурашливо шаркнула голой

пяткой по камешнику и, не дожидаясь инициативы, положила руки Якову на пле-чи, томно закатила глаза и пошла, и пошла в танце.

Танцуй танго-о.Мне так легко-о... —

запела она в такт мелодии, и Янов, смущаясь близости с расходившейся не на шут-ку бабой, отстранился от нее, насколько это возможно было, чтобы не нарушать танца, поискал глазами на воде брата и, удерживая шею в одном положении, за-кричал:

— Плыви быстрее! Мы тут с Агапеей танго танцуем! Я его знаешь как назвал: «Алтайское танго!» Ты помнишь, Наум, как мы до войны, когда еще в парнях бега-ли, танцевали такое же танго в бывшей церкви?

— Лови, Яков, на память! — будто не слыша последних слов брата, крикнул из воды Наум, становясь на ноги и кидая что-то крупное и круглое, никак не рыбину. Яков отпустил свою партнершу, извернулся, подпрыгнул, но не угадал и с пустыми руками завалился на песок, на присевшую было Агапею. Сношка взвизгнула, пу-зыристо шлепнула Якова по мокрым трусам и первой подняла Наумшину даренку.

Рапан! Да здоровенный, дьявол. Прислони-ка, Яша, к нему ухо — чего слы-шишь?

Яков, со спутанными волосами и блаженной улыбкой, сел на песок, двумя ру-ками прижимал ракушку к уху. Наум вышел из воды и долго молча стоял у транзи-стора, пока не кончилось танго.

— Шумит, Яша? — покосился он на брата.— Шумит, Наум, ой шумит!

Пополудни, когда его разморило вконец и от этого сухого вина, будь оно три-жды неладно, с непривычки обложило все нёбо каким-то вяжущим вкусом и стала донимать изжога, захотелось Якову до зарезу испить обычной водицы. И то ли от этой нестерпимой жажды, то ли оттого, что снова вспомнилась Таисия с ребятиш-ками, заторопил он брата, отмахиваясь от Агапеи, опять было наладившейся тан-цевать.

69

Дома Агапея сразу завалилась на веранду, подложив под голову рельефный по-ролон, и Яков, не теряя время даром, оделся, как и подобает непраздному человеку, и в сопровождении мало говорившего Наумши неспешно обошел и набережную, и разные санаторные корпуса, и поселок со всеми его главными пунктами: пере-быбал в магазинах, на рынке, наведался со зряшной причиной — пожаловался на застарелую ломоту в пояснице, будто это была для него новость, — в одноэтажную больничку и будто бы ненароком заглянул в тот-другой кабинет, — мало ли что, года-то идут не весенние.

Хмель первого впечатления как-то быстро прошел; на удивление, отдохнул Яков за день душой и телом, нос его покраснел от загара и почесывался от морской воды, на все гляделось с привычной трезвой ясностью. Без фантазий.

Однако надо сказать, что и на трезвый этот взгляд поселок Якову пришелся по душе. И продуктов-то везде навалом, и цены на рынке сносные, и в добротных домах у людей чувствовался привычный достаток.

Пора было решать — куда устраиваться, по какой части. Со своей стороны, Наумша доказывал полную родственную озабоченность судьбой брата — и насчет работы надоумил, и словечко замолвил: свел с нужными людьми, от которых мож-но было перенять профессию.

Походил Яков, поглядел. В богатом, с колоннами, доме за мостком с белеными лепными перильцами располагалась бильярдная. Что ж, бильярд Яков уважал. В «красном уголке» парокотельной у них тоже стоял такой, шары еще полобастей, пожалуй, будут, и в обеденный перерыв, дождавшись очереди, зачинал Яков, как музыку, колкий стук желтоватых костяных шаров! К примеру, шестым по тринад-цатому в угол слева — и был таков, вынимайте, товарищи! Ах, как любил Яков такие минуты, и скажи ему кто-нибудь тогда, что, дескать, отныне твоя работа, товарищ Абакумов, в том только и будет состоять, чтобы присматривать за киями да за сукном зеленым на столе, с правом, конечно, участия в играх — режься и сам в этот бильярд хоть с утра до вечера, — скажи кто Якову так, ни в жизнь бы не по-верил! «Разве ж такое возможно?» — подумал бы.

И вот оказалось — возможно: хоть сегодня пиши заявление директору дома отдыха, просись маркером, на ставку в шестьдесят рублей, плюс бесплатное пита-ние, и завтра же будешь в бильярдной хозяином.

Пока тут временно работал на полставки по совместительству столяр дома от-дыха Сеня Коломиец. Профессии маркера он обучил Якова в одночасье. Нехитра работка: время от времени наклеивать на острый конец кия кожаные прокладки. Да мелок держать наготове, на видном месте, чтобы товарищи отдыхающие не вы-ражали свое неудовольствие по поводу отсутствия мелка. Обсказал все это Сеня, наконечник на кий для наглядности тут же наклеил, — ловко так присадил, де-скать, куда как это просто,— и уцепился с жаром, и ну давай уговаривать, видимо, колеблющегося человека:

— Чего там долго думать, дядя Яша! Индюк долго думал — в суп попал! Другой такой работы, не найдешь. Времени свободного — хоть отбавляй, забот никаких, и шестьдесят рубликов чистенькими, без вычетов, копеечка в копеечку!

Наум стоял рядом и загадочно посмеивался, а Яков по привычке на всякий случай засомневался:

70

— Сам-то чего, Сеня? Коли такая хорошая работа…— Дак я ж столяр, дядь Яш! Можно сказать, краснодеревщик. Я эти шестьде-

сят за полмесяца имею. Правда, немало и уходит — на то же питание, чистыми-то столько же, сколько и у маркера, остается... дак зато я на часы не поглядываю во время работы. И еще это... люблю, как стружкой пахнет. Особенно если еловая.

Яков пытливо покосился на брата, прислонил к уху дареный рапан, слушал его сбивчивый шепот, чему-то улыбался и ловил себя на мысли, что думает о посто-роннем — не о том, о чем надо бы думать здесь, на курорте.

Странные думы нашептывал рапан!Поспешно спрятав его в карман, пошел Яков от греха подальше, ответив напо-

следок со вздохом:— Это, Сеня, ты правильно говоришь. Всякая работа свой запах имеет. К при-

меру, электросварка. Иногда чиркнешь электродом, чуть выбьешь искру, а уж на-пахнет, напахнет... будто в лесу гроза прошла! Хотя, конечно, если посторонний человек или без души на работе, так он может этого и не заметить. Ведь вот тот же бильярд. Возможно, и тут что-то свое есть. А я не постигаю этого, не чую, Сеня, и все тут!

Обещав еще подумать, Яков кивком головы поманил за собой Наума. Вро-де как оставшийся довольным братовой осмотрительностью, Наумша ничего не сказал и повел его на линованное поле, где происходила как раз какая-то чудная игра в белые мячики. Мужики в одних трусиках и женщины в коротюсеньких юбочках изо всех сил тузили по мячику хитроумными приспособлениями на ма-нер деревенской лапты. Ну, лапта — это и дураку ясно: хлестанул по волосяно-му, из коровьей скатанной шерсти, мячику подходящим дрыном — и чеши во все пятки на кон и обратно, гляди увертывайся, чтобы тот, кто водит, не врезал в тебя на бегу этим мячиком — а то тогда водить тебе. С лаптой — чего не понять! А здесь сумятятся-сумятятся, лупцуют-лупцуют, а кто в кого и чей верх — поди разберись.

Однако работа у человека, приводившего в порядок эти самые площадки для игр в белый мячик, показалась Якову еще более праздной, нежели у маркера. Од-ноногий старик Алексей Игнатьич, работавший последний месяц перед пенсией, управлялся, если верить ему на слово, с площадками за какой-нибудь час, — по-скрипывая деревянной култышкой, веничком разметет, водичкой взбрызнет, по-лосы известкой подправит — и лады. И никакой тебе ответственности. А потом, дескать, сидит в тенечке и ракетки-лаптушки отдыхающим ремонтирует. Натянет пару струнок — глядишь, полтинник-другой на пиво в кармане.

— Довыбражаешься, Яков, — с ходу по-народному перейдя на «ты», стал вы-говаривать старик, которому нужна была на кортах замена, — чего тебе еще выжи-дать! Шестьдесят рублей и кормежка дармовая — ты где такое видывал?

— Да больше-то, может, и нигде,— вздохнув, согласился Яков. Хотел было снова достать рапан и послушать, да что-то встревожился, раздумал и, уходя от старика Алексея Игнатьевича, нахмурился еще больше и мысленно дал себе слово решить все завтра же, чтобы не морочить головы хорошим людям,

«Нет точно — завтра! — повторил он про себя. — Утром и скажу. В самом деле, чего тянуть резину».

71

На второе утро своей курортной жизни Яков проснулся чуть свет. Да и, по правде-то, спалось ему плохо. Снилось, грезилось ли, будто жена Таисия в его заду-белой, пропахшей железом брезентухе лезет в колодец теплотрассы. В руках у нее держак Якова.

«Ты что, Тася, аль сдурела?» — будто бы спрашивает он жену. А она, усмех-нувшись, молча надвигает на лицо щиток с темно-синим стеклом, забрызганным железными капельками от искр, и через какое-то время в парном колодце, в ко-тором Тася скрывается, неярко вспыхивает тугой жгут искр. Молочно-белый пар скрадывает электрическое огниво, но глазам Якова все равно больно, их покалыва-ет и ломит, — как в те дни, когда он, бывало, пофорсит, прогонит шов-другой без щитка и нахватается света электросварки.

С этой ломотой в надглазьях Яков и проснулся. Долго сидел на раскладуш-ке под навесом, вглядываясь в мерцающее море. Оно протяжно вздыхало в пред-утренней рани, сонно облизывая прибрежную гальку. У причала покачивалась красная лампочка слабо обозначенного в сутемени пароходика. Минуту-другую Яков силился вспомнить слова чудной песни про дельфинов, которые плывут по синему морю. Песня на ум не шла. Перед глазами стоял брат — таким растерянным и задумчивым он его еще не помнил.

Впотьмах разыскал в карманах брюк, переброшенных через перильца, пода-ренный Наумом рапан. Прислонил к уху, откинувшись на подушку. То низко, то высоко свербила диковинная ракушка. Будто сухим песочком по донышку тазика царапало. И где-то в перламутровом нутре ее невидимо как рождался странный звук, вовсе не на морской далекий прибой похожий, как уверяли Наум с Агапеей, а на стрекот электрода, когда тот плавится, парафиново формуется в матово-алый шов, и от адской температуры на конце электрода и верной руки Якова, умеющей вести держак по строчке плавно, без тырчков, звук этот не резкий, стреляющий, а ровный и шипящий. Как раз вроде этого шума в горловине рапана.

Однако причудится же.Яков сунул рапан под подушку, приподнялся на локти и неожиданно увидел

брата — тот сидел под бережком, у самого навеса. Ладони меж колен устроил и вро-де как задумался, уставившись в какую-то невидимую точку на море.

Яков чего-то заволновался, сел в раскладушке, помял рукой там, где было сер-дце, а внутри уже все кричало немым криком: «О-ой, бра-атка... Уж не об Алтае ли ты возмечтал, растравил я тебя, поди. Зима там уже, Наум, зимушка. Сопки стоят в снегу. А по ним, по белым-то сопкам, сизой поволокой размахнулся ель-ник с кедрачом. А скрип от санной завертки по морозцу-то идет далеко-о, далеко... А, Наум?!»

Тихо засмеявшись, Яков нашарил на стуле, стоявшем у изголовья, папиросы и спички, закурил и глубоко, наполняя душу отрадой, затянулся, впервые за по-следние сутки чувствуя во рту вкус табака.

1968

72

КУКУШКИНЫ СЛЕЗКИ

Он и думать о ней забыл уж столько лет прошло, и давно стало выветривать ся в памяти, где и когда это случилось, — и вот на тебе! Прибежал кто-то из соседской ребятни, заполошно прокричал ему: «Ванька, твоя родная матка вернулась!..» — и весь мир встал дыбом.

— Иди ты, какая еще там мать...— упавшим голосом сказал он парнишке, при-несшему весть, и вместо того чтобы пугнуть его хорошенько и вообще сказать что- нибудь крепкое, чтобы взять себя в руки и как-то скра сить незавидное свое поло-жение, в котором он так по зорно оказался на виду у приятелей, Иван слабенько катнул от себя мяч и сел прямо на землю. Потом тут же поднялся и, жалко улыба-ясь, затрусил вслед за гонцом.

Дом притих, как ему показалось. На скамейке у подъезда насторожились ве-ковечные старухи и будто поджидали его, чтобы повыспросить: «Дак у тебя, Ваня, родная-то мамка живая, стало быть...» Он шмыг нул мимо них, насупленный, не подкупный ни на какие тары-бары, а в коридоре, услышав полыхнувшие из комна-ты голоса, опять растерялся.

Тут бы ему и погодить, одуматься: на кой она те перь, отыскавшаяся мать? Чего ради он бежит к ней сломя голову, — или это не по ее вине он скитался с сорок третьего по сорок пятый по детдомам, пока не вернулся с войны отец? Где же та детская обида, ко гда он твердил плачущему отцу-фронтовику, что вот вырастет, отыщет проклятую лынду, где бы она ни скрывалась, и такого задаст ей трепака — век будет помнить!

Он стоял в коридоре и боялся, чтобы кто-нибудь из соседей не выглянул в эту минуту и не увидел, как он держится одной рукой за чужой велосипед, висящий на гвозде, и бестолково гладит ладонью, другой по во лосам от макушки к чубу, и при-слушивается к невнятной перебранке в своей комнате. Он не отдавал себе отчета в том, что стоит и ждет, а вдруг она выйдет в коридор, его мать — та, родная... — выйдет просто так и увидит, сразу узнает его, и здесь, не на людях, не глазах отца и мамы Тони, он как-нибудь с ней поздоровается. Смятенный, он вдруг понял, что не было теперь в его душе злости. И обиды, пожалуй, не было, — нестерпимо хо-телось одного: чтобы открылась дверь и вышла чужая и нечужая эта женщина, его родная мать, ни лица, ни голоса которой он не помнил.

Коротко пискнула дверь, и два женских голоса плеснулись наружу: отец, как чуял, что сын стоит в кори доре, нашел заделье и шмыгнул из комнаты, глянул на него с испугом и надеждой.

— Чего это они... ругаются? — выдохнул Ванька, отстраняясь от стены с ве-лосипедом и беря кружку на оцинкованном бачке, будто затем только и пришел с улицы, чтобы напиться. Отец понял, что сын знает.

— Нагрянула... Я в стайке был, а она по адресу — ты скажи: раздобыла ж где-то! — придула прямиком на квартиру. А мать наша Антонина, — вроде как уда рение сделал отец, и сделал будто без умысла, как обычно, — наша мама Тоня гоношилась

73

с ужином, она ее и встретила, она ведь встретит, у нее не заржавеет, — ка-ак, гово-рит, поперла!..

Отец шептал горячо, истово, не шептал — умолял о чем-то сына. Он то и дело без надобности загонял сатиновую свою синюю рубаху в широкую полоску под брючный ремень. Ладонью шарил по щеке, словно про верял, гладко ли выбрит. А в глазах застыл вопрос.

— Ты слышь, сынок? А та, значит, ко мне, в стай ку, Нюська-то, Анна Осипов-на. Я вожусь там с закро мом под уголь, а она встала в дверях, как привидение, а за ней Манька — ты, видно, не помнишь ее, сестры они родные, — а рядом с Манькой муж ее, ну Манькин, конечно. Я как глянул — так и обмер: мать чест ная, объяви-лась, думаю, разыскала. А постарела, по старела!.. Видно, там ее не шибко потчева-ли-то. Страх один. Она мне и говорит: «Ну, здравствуй, Федя!», а меня аж колотит всего, в руке топор сжал и уж не знаю, чего бы я наделал, да тут Манька со слезами бросилась ко мне на шею: «Своячок, ты мой своячок!..» Она, правда, Манька-то, всегда ко мне хорошо относи лась, и с мужиком ее, Миколаем, отношения у нас были приятельские, ну я и раскис, зараза. Маньку-свояченицу ответно обнял, с Миколаем тоже по-мужски обнялись И с ней, с этой Нюсей преподобной, сглупу за руку по здоровкался... Ну, думаю, столько же лет прошло, лично у меня на нее ни обиды больше, ни зла, бог, думаю, с ней — раз приехала, разыскала, пускай по-смотрит на нас и мотает обратно с миром. Привел я их, значит домой, шепчу маме Тоне: «Ты на нее внимания не обра щай, так-то мы от нее дешевле отделаемся, ра-зопьем бутылку, хрен с ней, а про Ваньку — ну про тебя то есть — скажем, что он, мол, у твоей матери, в дерев не». Так и сделали. Антонина кого-то в магазин посла-ла, а сама нервничает, полошится, все в окошко выгля дывает — будто тоже чуяла, что ты придешь, — и нет-нет да и сцепится с Нюськой-то: та, видишь ли, упре кать ее вздумала — дескать, разбила семью. Без тебя бы я, мол, давно в семью верну-лась, как освободилась, да не хотела тебе жизнь портить, как ты мне испорти ла. Нет, ты понял? Это она нашей маме Тоне вздумала высказать! — шептал отец, ко-сясь на дверь. — Это, выходит, во всем наша Антонина виновата — обстиры вала, обихаживала нас столько лет, тебя на ноги по ставить помогла... Ну я тут сразу Нюське про тебя и сказал, что ты, дескать, в деревне, у своей бабушки, у Тониной матери то есть, а она, Нюська-то, и ухом не повела. Тогда я понял: она, змея, тут разведку уже навела, у старух, поди, повыспросила, да и послала, небось, за тобой кого-нибудь. Сыно-о-ок, Ва-аня, ты что ж это молчишь, ты слышишь ли меня-то?!

Иван нетерпеливо посмотрел на дверь комнаты, неосторожно, громко при-ставляя на бачок кружку.

— Слышу. Айда скорее, ждут же, наверно, — пере сохшим голосом сказал он, облизывая непривычно шер шавые какие-то свои губы.

Он успел подумать, что она сейчас с ревом кинется ему на шею, а она не сразу встала с табуретки, уста вилась на него — видимо, поразилась, какой громадина ее сын, давно отца перерос, — вслепую сунула на по доконник окурок и неуверенно промолвила:

— Ванечка, сынок мой... Не узнаешь меня? Я мама твоя.Он видел, как болезненно долго перекашивалось ее лицо, будто она силилась

заплакать и не могла, и все-таки заплакала — беззвучно, размазывая по лицу круп-

74

ные слезинки. Вслед за ней громко, навзрыд занюнилась другая гостья — тетя Маня, на которую племян ник и не взглянул, и тети-Манин муж стал ее успокаи вать. По-чти враз где-то сбоку тихо завсхлипывала мама Тоня, а за спиной зашмыгал носом отец, И когда та женщина, с непостижимо родным, до бесконечности знакомым лицом — а ведь и фотографии ее хотя бы все эти годы Ванька не видывал, — подня-лась, подо шла к нему, он не отпрянул, дал обнять себя и даже повиснуть на плечах, пугливо чувствуя сквозь рубашку, как она вздрагивает худым телом.

— Ну давайте, давайте будем садиться, — неесте ственно бодрым голосом пред-ложил отец, подталкивая их обоих к столу и тем самым разъединяя. Кто-то из ко-ридора, чуток приоткрыв дверь, как по сигналу, пере дал ему завернутые в бумагу бутылки и сдачу, отец как бы весело подморгнул бывшему свояку Николаю и стал с ним на пару открывать пробки; мама Тоня, не сводя глаз с пасынка, поставила на стол сковороду с поджаренными на скорую руку шкварками, а мама Нюся по-спешила пристроиться рядом с подавленно молчав шим Ванькой. Она снова потя-нулась за папиросой и, как-то странно быстро успокоившаяся, собранная, жи вая, совсем не стыдливо повиноватилась перед сыном;

— Курит вот твоя мама-то, Ванечка... Не нравится, небось?Ванька при этих словах родной матери опять покрас нел и, краем глаза высма-

тривая затаившихся отца и маму Тоню, стеснительно пожал плечами.— Ну? — неуверенной рукой разлив по стаканам, вдруг сбился до сипоты отец,

как бы спрашивая: «За что пить-то будем?»— За встречу, — твердо подсказал тети-Манин муж.Тетя Маня сделала было новую попытку занюниться, но сестра Нюся решитель-

но пресекла ее, уверенно сжав стакан тонкими подвижными пальцами и подни мая его высоко:

— Хороним кого, что ли? Радоваться надо, что вот встретились и не все еще потеряно.

Она залпом выпила.Мама Тоня напряженно следила за незваной гость ей, а отец, вникая в смысл

сказанного ею, даже при ставил свой стакан на стол. Ванька, колеблясь, тоже не пил — чего-то выжидал.

— Пьет вот твоя мама-то, Ванечка... Не нравится?Он опять пожал было плечами, но кто-то ему будто подсказал, подтолкнул, что

молчать хватит, надо, мол, и ответить что-то, ну хоть что-то, не отвалится же язык-то, и он с неожиданной для самого себя снисходитель ностью промолвил:

— Да нет, чего же...Мельком глянув на отца и маму Тоню, он выпил, крупно глотая и заранее

чувствуя, что это для него много. Сунув наугад пустой стакан куда-то меж таре-лок со снедью, он нащупал вилку и ткнул в сковородку со шкварками. Вилка скользнула по пустому месту. Мама Нюся мгновенно опередила его и, ловко подцепив своей вилкой свернувшийся подрумяненный ломтик са ла, поднесла к Ванькиному рту. Ванька опустил свою руку с пустой вилкой и покосился на отца и маму Тоню.

«Не бери, — сказал он сам себе, — что это еще за новости».

75

— У него у самого есть руки, — уязвленно встряла, не вытерпела, мама Тоня, ненавистно глядя на Нюсю.— Хоть и с мачехой рос, а руки не короткие, никто не бил по рукам!

— Знаем, как ты не била! — бросила Нюся, не от водя вилку с салом от Вань-киного рта.

— Да пусть съест, Тоня! — вступилась тетя Ма ня. — От делов-то тут! Беда ка-кая случится, что ли, если он и съест. — Она уже о чем-то начала разговор со своим свояком Федором, что-то взялась вспоминать давнее, довоенное, желая, видимо, поскорее разбередить душу Ванькиного отца и тем самым смягчить его отно шение к бывшей жене Нюсе.

«Все равно не бери», — еще раз заставил себя Ванька, но мама Нюся, с какой-то пугающей нежностью глядя на него, поднесла вилку к самым губам его, и Ванька, заливаясь краской, послушно разомкнул губы и подхватил ими теплую шкварку. Он жевал хрустя щую корочку и, чувствуя, что отец с мамой Тоней не довольны им, сосредоточенно разглядывал на клеенча той скатерке залитый чернилами узор и водил по нему пальцем.

«Что же это происходит? — смятенно думал Вань ка.— Какое-то дурацкое по-ложение, как же завтра они ко мне отнесутся после всего этого? — имел он в, виду отца и мачеху Антонину. — А поняли бы сами, что я могу поделать?!»

— Ванечка, — закуривая после новой перепалки с Антониной, жалостливо на-чала мама Нюся. — Как же ты жил без меня, маленький? Расскажи своей мамочке.

— Была у кукушкиных деток мамочка, — съязвила Антонина, теперь уже твер-до решившая не молчать, — да вся вышла, черти с квасом съели и нам не оставили!

— Правда что, — поддержал жену Федор, но та кого напора, как в Антонини-ных злых словах, у него не было, он весь перегорел еще в стайке и теперь сидел сникший, почти равнодушный к происходящему, и Ванька, все так же не поднимая головы, отметил это про себя.

— А тебя, Федька, за язык не тянут! — крикнула через стол мама Нюся, ломая в пальцах папиросу. — Сиди и помалкивай в тряпочку, ты свое слово десять лет назад сказал, еще в сорок пятом, когда решил ме ня не дожидаться и женился на этой выдре шемонаихинской, ребенка матери лишил!

— Это я-то выдра?! — громыхнув табуреткой, вски нулась Антонина, швыряя в маму Нюсю первым, что было в руке, — ломтем хлеба.

Федор бросился успокаивать жену, а тетя Маня с воплем обхватила сестру по-перек туловища, крича ей:

— Нюська, Нюська, ты-то не связывайся, тебе мол чать надо, я тебе говорю! Уймись, а то сейчас соберусь и уйду, делай тогда как знаешь!

Они все загомонили, загомонили, вспоминая старое и коря друг друга, но уже без ярости, а все более ти хо и иронично, будто каждый заранее считал себя пра вым и долго ждал случая, чтобы теперь посмеяться над своей прошлой любовью и еще совсем недавно ка завшейся неизбывной печалью.

— Обвела же дурака вокруг пальца, — с мужской стеснительностью говорил отец тети-Маниному мужу, — и ведь ты скажи: ну что хорошего в ней нашел? Я то-гда из-за нее рабфак бросил — времени, видишь ли, не хватало безмозглому идиоту

76

на свиданки с этой бала болкой. Что ты — Нюся же, думаю, Анна Осиповна! А она меня льстиво обратала и вмиг коготки выпустила.

— А он рассчитывал, что я ему ноги мыть буду и из-под ног воду пить! Ты слыхала, Маня? — с поздним кокетством, подмигивая безбровым лицом, с нарисо-ванными изогнутыми крыльями, усмехнулась мама Ню ся. — Твой папка, Ванечка, вахлак из вахлаков был, это я из него человека сделала, а то бы он так и остал ся на всю жизнь крестьянским лаптем.

— Она сделала... Она из меня человека сделала! — ухмыльнулся отец.— Ты помнишь, Микола, вы с Маней придете к нам, бывало, в выходной день — мы тог-да на новостройке в кирпичных домах жили, с удобствами, мне как свинцовику дали, — а эта краля заслы шит по шагам в коридоре, что кто-то к нам идет, и бе гом в постель — хворой прикинется. Ну лиса и лиса! А в квартире кавардак, черт ногу сломит. Вы с Маней только на порог, а она начинает: «Видишь, Манечка, я можно сказать, умираю, а Федька пол вымыть не дога дается, и третью неделю белье нести-раное лежит».

Николай грузновато отлег от стола, хохотнул:— Это уж то-очно! Как не помнить! — Но мама Нюся ущипнула свояка за ляж-

ку, никто, кроме Ваньки, этого не заметил, и Николай умолк, как подавился.«О чем это они говорят?» — исподтишка глядя сбо ку на Нюсю, силился осмы-

слить происходящее Ванька. Какое все это имеет отношение к тому, что вот они собрались наконец, чужие и нечужие, и зачем-то сразу сели за стол, и начали выпи-вать, закусывать, и молоть сущую ерунду, а надо бы говорить о главном.

Чтобы конкретно — Ванька, пожалуй, не представлял, в чем оно состоит, это главное. Ему думалось в те нечастые моменты, когда он ненароком с какого-то края касался памяти о родной матери, что вот отыщись она однажды — будет обяза-тельно воевать с отцом из-за него. Отец будто бы скажет: «Ты его не воспитыва-ла!», а она заладит свое: «А ты его не рожал!», а Анто нина будет твердить одно и то же: «Не та мать, ко торая родила, а та, которая воспитала!» Спросят само го Ваньку: «К кому пойдешь жить, сыночек? Как скажешь — так и порешим». И, желая зара-нее быть готовым к справедливому ответу, Ванька дотошно вспоминал всю свою жизнь, прожитую как бы частями, словно это была не жизнь, а прогоняемое дере-венской передвижкой кино. Однако, сколько бы он ни вспоми нал, всегда выходило одно и то же: ни судить, ни рядить — кого править, кого виноватить и кому с кем оставаться — Ванька не мог.

Верно, отец не забыл о нем, вернулся после войны, разыскал по детдомам, за-брал к себе и худо-бедно, а воспитал, вырастил. И Антонина, как ни говори, ему помогла в этом. И тоже верно, что родная его мать дошла до ручки — стала пре-ступницей, получила срок.

Но ведь если бы не война, говорил в Ваньке вто рой голос, то отец оставался бы дома, и матери не пришлось бы носить в карманах казенную муку со склада, и тогда не надо было бы искать правых и ви новатых!

Горестно чувствуя в душе, что все-таки дело не столько в самой войне, сколько в чем-то совсем другом, касающемся только натуры человека, Ванька как бы со-знательно хитрил: думал настойчиво, как о причине, только о войне, и год от года незаметно гасла, улету чивалась, как туман на солнце, его обида на родную мать,

77

и вспоминалось о ней все реже и невнятней — разве что когда из родственников кто-нибудь без всяко го умысла, по простоте душевной, заговорит вдруг о ней: где-то, мол, сейчас Нюся, помнит ли о тебе, Ваня?

И вот приехала, разыскала — значит, помнила.Но о чем это они говорят, зачем перемывают кос точки прошлому, неужели все

так и должно было быть?!Вдруг к месту и не к месту вспомнилась прочитан ная где-то притча об Адамо-

вом ребре. Иван тихо за смеялся, представив себе, как он встал бы сейчас и, подда-ваясь шальному желанию, сказал бы отцу: «О чем вам еще тут спорить? Разве ты не знаешь, что мама Нюся вся как есть произошла от тебя самого?» Отец бы луп-луп глазами, а мама Нюся ударила бы в ладо ши — победа на ее стороне.

— Я как знала, как чувствовала, — ищет мама Нюся в эту самую минуту со-чувствия у сестры Мани,— что он меня своим офицерским аттестатом попрекнет. Скажи, Маня, шибко ты на Колин аттестат разжилась, жиру-то, небось, наела, а? — Она как-то вынужденно, одиноко смеется, и смех этот больно отдается у Ваньки в груди.

— Другим было не до жиру, быть бы живу, а этой, видишь ли, сытой жизни хотелось. В тридцать втором, еще до знакомства с тобой, — смотрит отец прямо в глаза маме Нюсе, — я та-аку-ую голодуху пережил, что тебе и не снилась. Пом-ню, — повернулся он к Ни колаю,— ночью является к нам — а в то время я еще в деревне жил, с матерью в колхозе состоял, — являет ся мой троюродный братан, Степка Сидоркин. Вот встал он в дверях, как пьяный, и говорит: «Ты, дес кать, как хочешь, Федька, а я иду в колхозный склад — там бричку с зерном разгрузили, из района потемну пришла, я один, говорит, видел... А сторож-то Федул Власьич хоть и с ружьем, а туговат на ухо, ты же сам знаешь... И тот лаз-то, если одну доску на крыше при поднять, — ты помнишь ли еще, не забыл, как в пустых сараях этих мы парнишками в войну играли?» Как сказал он мне про это — у меня аж внутри все замерло — шутка ли: зерно! Да то зерно, если приваривать потихоньку-помаленьку в чугунке в русской печке, даст и жизнь и силу. А у меня от слабости-то уж ноги ста ли пухнуть — утром еще приду, бывало, на колхозный двор, поделаю там что могу, а к обеду уж домой и на печь, это семнадцатилетний-то парень!

Отец помолчал, выжидательно скосившись на маму Нюсю; занятая, видно, своими мыслями, та неопреде ленно усмехалась.

— ...Ну, как сказал это Степка-то, я молчком-молч ком скорехонько натянул свои бутылы и на улку было, чтобы к сараям дуть. А матка-покойница как встала в дверях, как запричитала: не пущу, и только! Своего, мол, нет, но и краденого на дух не надо! В жизни, мол, в роду не было мазуриков!.. Я пометался-пометался, не лезть же через матку. Степка матюгнулся и ушел один, зерно-то он и стибрил, видать, сколько там смог унес ти, да и выжил, бугай бугаем. А матки-то моей, — от-вернулся отец к окну, — вскоре после того и не стало, от голодухи, ясное дело. Она и знала, что не выживет, а все одно меня не пустила. С тех пор я и в деревне-то не бывал ни разу, а эта мне, — с ухмылкой кивнул отец на маму Нюсю, — мозги еще тут думает вправ лять: «Человека из него сделала! Из колхозников в лю ди вывела!»

— Нашел о чем вспоминать — про тридцать второй год. — Мама Нюся все это время, пока отец рассказы вал, никого не стесняясь, подправляла на виду

78

у всех черным карандашом свои узенькие выщипанные брови и ало мазала губы. Ванька никаких кудрей терпеть не мог, и краску на лице тоже, и их Антонина, к примеру, никогда не имела дело с плойкой и помадой, а сейчас он смотрел на прическу мамы Нюси и холодел при мысли, что вот и волосы-то ее, в мелкий барашек, ре денькие и тусклые, словно застиранные, были будто бы издавна род-ными Ваньке, и других волос он вооб ще не представлял. — Дура твоя матка, Фе-дор, была — колхозного зерна для спасения единственного сына по жалела. А я вот ради своего — Ванечка, голубь ты мой ясный, ну скажи, соскучился по маме, пойдешь к ней жить? — я ради своего на преступление пошла, муки приняла, а сына спасла!

И такая тишина оборвала эти ее последние слова, что было слышно, как за домами на пустыре победно закричали Ивановы приятели-футболисты, и только тети-Манин муж Николай еще стукнул вилкой о сково родку и, как бы испугав-шись этого звука, тотчас тихо пристроил вилку на клеенку, убрал со стола руки и ста рался жевать с паузами, жевнет — и остановится, жевнет — и остановится, словно прислушиваясь: не нарушает ли эту торжественную тишину.

— Спасла... — как бы уже через силу сопротивлял ся отец. — Говорили мне, как ты спасала. И на склад-то затем только пошла, чтобы к казенным продуктам поближе.

— Дак жить-то как-то надо было, Федя! — встре пенулась, подала голос тетя Маня, которую — или показалось это Ваньке? — пнула под столом мама Нюся, как бы давая сигнал. — Тебе там, на фронте, было легче. Ей-бо, легче! — Она страдаль-чески сжала на груди руки и стала с хрустом ломать пальцы. — У тебя одна забо-та — стреляй по врагу, а что было делать нам, женщинам, да с детьми, в голодном тылу?

— Бро-ось, Ма-аня... — укорил отец, поминутно ощупывая ладонью щетину на щеках и с тревогой по глядывая на Ваньку. — Ты сама-то ведь в шахту пошла, а Петьку своего с Голькой в сад свела, и не пропали же, без жиру, конечно, да живы остались и не в позоре.

Николай опять отлег от стола, выпрямился и сде лался именинно-торжествен-ным — видно, был горд и рад, что в его семье все прошло чисто, как у людей. Маня умолкла, потупилась, катая пальцами хлебный мякиш и как бы говоря своей се-стре, что с ролью та кой ей сегодня не справиться, а Антонина вдруг снова заплака-ла и ушла в боковую комнатку.

Неотрывно глядевший на отца Иван вдруг понял, что тот ничего больше не скажет, даже если он собе рется сейчас и уйдет с мамой Нюсей раз и навсегда. Вот оно как и получилось: горький этот спор о минув шем и нынешнем предстояло ре-шить ему самому.

— Эх, язви вас, — с отчаянной веселостью сказала мама Нюся, резко отодвину-ла стул, выбралась из-за стола и, проворно раздернув шпагат и бумагу на ка ком-то свертке, протянула Ивану глянцево-черную кожаную куртку на молниях. — А ну-ка, сынок, бери на память! И вот часы еще, марка «Звезда». Бери, бе ри, а то оби-жусь! Я бы, может, Ванечка, сынок мой, давно тебя разыскала, да хотела явиться в хорошем виде, с дорогими подарками. — Тетя Маня замахала на сестру руками — дескать, уймись, чего болтаешь, но ту уже вело вовсю: — Мечтала приехать к тебе

79

не с пус тыми руками, чтобы знал, что мать твоя все эти годы только тобой и жила, одной надеждой, что у нее есть сын...

Антонина не выдержала, метнулась из боковушки и, откинув полог и словно прикипев к косяку, ревниво проследила, как незваная гостья примеряет на ее па-сынке свои даренки. Смущенного и вконец обескуражен ного Ивана другая гостья вертела из стороны в сторо ну, звучно охлопывая на нем скрипучую куртку и с де-ланной завистливостью цокая языком.

«Вот и все, — потерянно подумала Антонина, — явится вот такая шленда — и будто век у тебя ничего не было».

Но у нее еще хватило сил спросить — вроде бы да же с насмешливостью:— И что же тебе помешало исполнить такое жела ние?— Судьба, Тоня, судьба, разлучница ты моя не счастная. После завербовалась

я в Казахстан, в степи его раздольные. — Мама Нюся оправила на Иване куртку, часы на руке его пристегнула и села в одной крепдешиновой блузке к окну, поло-жив ногу на ногу, закурила и вроде как посмеивалась над собой. — Ну, удалось мне устроиться продавщицей продовольствен ной палатки, а заведующий ОРСа, сволочь, знал, ко нечно, мое прошлое и поставил условие: не капризни чать, подпи-сывать одни и те же накладные дважды — за сегодняшний день и за вчерашний, те, что уже вчера подписывала, только, понятно, с другими цифрами. Че рез месяц меня и забарабали, как ту козу в чужом ого роде. И еще три года припаяли. А потом два сезона я вкалывала в одной сибирской экспедиции, делала лю бую мужицкую работу, и куртка эта и часики зарабо таны честным путем, так что не пугайся их, сынок.

Она снова подошла к столу, налила себе, выпила и, обняв сестру Маню, неуве-ренно предложила:

— Споем, может, а?— Какую? — живо отозвался Николай. — «Посия ли огирочки»? Давай, Федор,

по старой памяти споем нашу любимую.Отец сидел, сжав в горсть лицо, и нельзя было по нять, слышал он, о чем ска-

зал Николай, или нет. Мать опять со снисходительной ухмылкой глянула на при-молкнувшую Антонину и запала, задумчиво и отчаянно затянула — не так, как поют в компаниях:

Бежа-ал-то бродя-я-яга д с Са-ахали-и-наЗвери-и-иной д узкою тропой...

Николай и тетя Маня готовно подхватили, но уже без того выражения, а обыч-но, а потом и отец, не от нимая ладонь от лица, как бы против своей воли всту пил, вторя по не забытой еще привычке свояченице Мане. У Ивана тугой комок встал в горле.

— Ваня, сынок ты мой, — сквозь песню говорила ему мать, — пойдешь ко мне жить? Снимем две ком натки, в доску расхлещусь, а жизнь налажу, стыдно тебе за мать не будет!

— Пойду, — выдохнул Иван, и ему стало жарко.Отец все так же вторил тете Мане, облокотившись о стол и упрятав лицо в ла-

дони, а Николай говорил Антонине:

80

— Поживет у одних — поживет у других. Нюся по ка у нас остановилась. Нель-зя же в конце концов ребенка родной матери лишать.

Антонина словно выплакалась вся, сидела отрешен ная, катала Манин мякиш, и он уже был темен, как застарелая печаль.

— Поцелуй свою мамочку, Ваня,— после нового куплета близко подвинулась к Ивану мама Нюся, — кого ты стесняешься, сынок?

Иван сбоку посмотрел на отца и, по возможности необидно отстраняясь от мамы Нюси, выбрался из-за стола.

Теперь отец один пел «Посиялы огирочки». Ивану и раньше доводилось слы-шать, как певал ее отец в ком паниях, но то была как бы другая песня, тягучая, с ма-лопонятными словами, невесть за какие свои свой ства прижившаяся в русских за-столицах, а сегодня Иван вдруг почувствовал, что исходит от этой песни не ведомая сила и горечь.

— Оставь ребенка, Нюся, — сказал Николай, — пускай он на улку сходит, успе-ете еще завтра нагово риться.

У крыльца в темноте старухи досиживали вечерний час. Песня отца и его ста-рой, по первой жене, свояче ницы Мани доносилась сквозь распахнутое окошко. Старухи, похоже, давно вслушивались в пение.

Иван присел на краешек скамейки, пощупал глад кую кожу куртки.— Вог, куртку на молниях подарить собирается, родная-то мать, — как-то

странно сказал он, словно новые эти вещи на нем надеты временно, как совсем чу-жие и ни по какому праву ему не принадлежащие. — Куртку да часы вот. «Звезда» называются, или «кир пичики».

Старухи пошевелились.— Жить к себе зовет, — кашлянув, продолжал Иван. — «Иди, говорит, стыдно

теперь за меня не бу дет»...Старухи ничего не ответили, и Иван напрягся, пыта ясь выделить голоса. Но

тут отец враз умолк — будто с каким-то умыслом, — и последние слова песни неуве ренно вывел надтреснутый голос Анны Осиповны, от чего-то вдруг по слы-шимости такой далекий, будто истончившийся в печали потерянный счет кукуш-ки.

Иван встал и пошел на пустырь, где два часа назад он гонял мяч. Эта недав-няя его беззаботность поразила сейчас Ивана. Он сел на утоптанную траву и стал гля деть на вызвездивший к ночи небосвод. На запястье непривычно ощущал-ся кожаный ремешок, часы тонень ко постукивали. Что-то древнее и прекрасное пробужда лось в высокой теплой ночи. Иван чувствовал, что и с ним происходит какая-то перемена, — словно неявная глухая боль по несбывшемуся детству куро-лесила, тес нилась у него в душе, чтобы избыть себя раз и навсегда и уже к нему не возвращаться,

1968

81

ЧЕРЕМУХОВАЯ ЛОЩИНА

Отцу моему — Василию Никифоровичу

В тот день городские гости надумали распилить лиственничный кряж, все лето пролежавший у ворот старого дома. Леонид Антипович с деловитым видом засуетился по двору, доставая из разных мест пилу, топор, колун. Почему-то колун всегда держали в курятнике, и Леонид Антипович об этом вспомнил тут же и был рад и горд, что вспомнил и что все это по-прежнему так, как и двадцать с лишним лет назад. Потом он принес из чулана напильник, уселся на приступок и, на время оставив без дела сына Виктора, тоже загоревшегося внезапным желанием похозяй-ствовать, охотки ради, в бабушкином доме, усердно завжикал — стал точить пилу и править развод.

Обе хозяйки, под одной крышей доживающие свой век вдовами родные се-стры, отнеслись к затее праздных отпускников каждая по-своему. Бездетная Фекла с усмешкой, которая скорее была добродушной, нежели снисходительной, следила за ними с высокого крыльца. А сухонькая, подвижная Анисья все приняла сразу всерьез и по пятам, как за малым ребенком, ходила за Леонидом Антиповичем.

— Ты, сынок, — приговаривала она, — вот сюда примостись, на чурочку, — глянь-ка, какая она гладенькая да способистая, ро-овная аж вся... и тебе сподруч-нее будет. А для тонора-то рашпиль, поди, принести? Посымай ему щеки-то, а то, вишь, вахлявы, как сточили — на нет жало свели. А то брось-ка ты, Леня, все это дело к такому ляху, — найму ближе к осени кого-нибудь, распилят! Мир не без добрых людей. Глядишь, Генка Варварин пособит — он из города надысь пилу за-водную привез, чудна-ая такая!

Внук Виктор, не смирившись с отведенной ему ролью, все-таки норовил тоже за что-нибудь ухватиться, но в первые, заметные фигуры выбиться ему не удава-лось, и, втайне обиженный бабушкиным невниманием, он мысленно утешал себя тем, что отыграется и удивит всех, как только начнут пилить кряж и колоть от-валенные здоровенные чурки. Жена его Люся присела в ряд с бабушкой Феклой, на самой верхней ступеньке крыльца, и иронично поглядывала на него, ревниво следившего за тем, как отец управляется с пилой; а тот, в свою очередь, смущенно, как отвыкший от ласки, отвечал матери Анисье:

— Да нет, мне и так удобно. Да ей-богу, мама, не суетитесь вы, ну сядьте подите, отдохните! Или вы мне не доверяете, может?

Начали наконец пилить. Бодро так начали, держась за черенок пилы одной рукой, молодецки уперев другую в бедро. Легкая на подъем Люся, в джинсах, выз-вавших в день их приезда немое потрясение обеих старушек, уселась верхом на кряж.

— Жми крепче, милая! — ширкая пилой, ласково и значительно сказал ей Вик-тор, и она, кажется, и впрямь поверила, что кряж неподвижен только благодаря ее стараниям, и оседлала его еще усерднее — просто вцепилась в смолистую кору,

82

и бабушка Анисья тоже поняла это невинное заблуждение снохи и не замедлила подыграть вполне искренне — взгромоздилась рядом, бочком, свесив ноги на одну сторону. Бабушка Фекла, щурясь на солнце, беззвучно посмеивалась.

Взбудораженная такой счастливой оказией — сын и внук, городские гости, ре-шили похозяйствовать в старом доме! — бабушка Анисья не обращала внимания на сестру и подсказывала внуку, явно жалея своего сына Леню:

— Ты бы, Витенька, не налегал шибко-то на свой край, а то батьке тяжело про-таскивать.

Виктор приотпускал немного, но пила будто утеряла свою прыть, прямо-таки прилипала к смолистым стенкам, и продергивали они ее с величайшим трудом.

— Клин, клин надо вбить! — не то сам Виктор сообразил, не то вспомнил ви-денное когда-то, объявляя тем самым невольную якобы паузу.

— «Клин»... — хмыкнул Леонид Антипович, держась за поясницу, выгибаясь и смахивая со лба крупные капли пота. — Ты сначала еще хотя бы на вершок заглу-бись, а то как раз пилу и заклинишь.

— То-то и оно... — удрученно согласилась бабушка Анисья, едва ли не первой понявшая, что из благого намерения сына и внука ничегошеньки не выйдет.

Бабушка Фекла тоже поняла это и, кряхтя, спустилась с крылечка и приковы-ляла за ограду, пытаясь взять у одного из мужчин пилу с тем, чтобы попилить немного, — ей казалось, так она скорее убедит их в том, что дело это не такое уж хитрое.

— От дают! — Перед ними на лоснящейся игреневой лошади, лихо держась в седле, откуда-то возник улыбающийся парень. Незаметно как и подъехал. В его голосе и лице были смущение и вместе с тем насмешливая снисходительность, как у всякого сельского жителя при виде городских, занимающихся не своим делом. — Бог в помощь, что ли!

— Легок на помине... — сказала бабушка Анисья, сконфуженно слезая с кряжа. — Не узнаешь, поди? — удивленно и тоже насмешливо, как бы сразу отмежевыва-ясь от этой затеи с кряжем, обратилась она к Виктору.

— Геннадий?— Ну! А то еще кто! — радостно поддакнул парень и, не слезая с лошади, поо-

чередно подал каждому из них руку. — А я уже издали догадался, кто это тут ста-рается — едва только глянул, как вы пилу рвете, каждый к себе.

Ох и рука же была у нагрянувшего внезапно человека — тиски, а не рука! «Тетя Варя, его мать, — запоздало вспоминал Виктор, путаясь в родственных определе-ниях, — племянница бабушки Анисьи, так... значит, папина двоюродная сестра? А с Генкой тогда кто мы? Троюродные?» Большая родня, по старым-то временам, а нынче он и не вспоминал вот уж сто лет про Генку, а ведь давно ли еще, во время эвакуации, они с ним были не разлей-вода.

Генка все сидел в седле, о чем-то говорил с Леонидом Антиповичем и погля-дывал на Виктора, а тот откровенно любовался им. «В кого же он в нашей родне такой здоровяк?» — перебирал Виктор в памяти своих ближних и дальних родст-венников.

— Ты че, баушка, заставила их не делом заниматься? — говорил Генка в это время бабушке Анисье, явно стесняясь жены Виктора, хотя и не подавая вида. —

83

От вам неймется! Переказывал же с мамкой: управлюсь с пасекой — приеду и раз-валю этот кряж.

— Дак я это знаю, ты-то бы приехал, — оправдываясь, сказала бабушка Ани-сья. — Это вот все гости мои придумали.

— Ты, поди, — встряла бабушка Фекла, опять взбираясь на крыльцо, — пасеку перевозишь куда, что ли?

— Ну! — сказал Генка. — Да не свою — чужую, Подсудобили! Дед-то Власка довел своих пчел, пораспустил рои да и бросил пасеку, мотанулся в город, к сыну, а мы теперь отдувайся. Вчера на правлении дали разнарядку: каждому пасечнику перевезти из Разливанки по двенадцать ульев и слить со своими. А на кой они, к примеру, мне, Власкины пчелы: запущенные, того и гляди добрых пчел пере-жрут.

— А в Разливанке, — сгоняя слепней с лошадиной морды, спросила бабушка Анисья, — значит, не будет пасеки?

— А то будет!— Во как... А ведь там когда-то завсегда самый лучший мед брали, — поджала

губы бабушка Анисья.— Разливанка? — встрепенулся Леонид Антипович. — Это, мама, где наш по-

кос был? М-м-м... места-то какие?— Там теперь лес подчистую рубят, — сдержанно заметила с крыльца бабушка

Фекла. — Сказывают, понагнали машин-то...— Полно! — подтвердил Генка. — Мы вот возим,— кивнул он себе за спину,

и они только теперь заметили волокуши из гибких елочек, притороченных комля-ми к седлу; между елочками, как в люльке, были увязаны два улья, — везем каждый на свой стан, а кто-то один сидит на пасеке, караулит. По очереди. А то вчера при-езжаем — глядь: на подвале замок сорван, и некоторых рамок с вощинкой как не бывало: видно, ночью шуровали, позарились на вощинку — думали, мед.

— Мед к заднице льнет... — сказала бабушка Анисья, глядя в сторону разли-ванских гор. Век проведшим в деревне сестрам особенно больно было всякое над-ругательство человека над природой. А в Разливанке сейчас валили вековые кедры — мачта к мачте, и попутно с этим делом губились ягодные участки, полосовались тракторными колеями вдоль и поперек цветочные луга.

— Так я поехал, — сказал Генка, — а то мне еще один рейс делать. А мимоходом Митьку Куприхина с пилой «Дружба» к вам подошлю, дядь Лень, он в полчаса этот кряж развалит... В гости-то ко мне приедете?— спросил он вдруг неуверенно, глядя в основном на Виктора. Что-то в его взгляде изменилось. — Пришли бы! Я управ-люсь с перевозкой к вечеру-то. Порыбачим, харюсков половим.

— А есть? — опять встрепенулся Леонид Антипович. — Твоя пасека-то где, Гена?

— Да все там же, в Черемуховой лощине!— Это где раньше дядя Платон сидел? — припоминая первого колхозного

пасечника, отца двоюродной сестры Вари и, стало быть, родного деда Генки, му-чительно и счастливо — он помнит еще все это! — хмурил брови Леонид Анти-пович.

Тут и Виктор вспомнил: «Эва! Забыл дедушку Платона!.. Так вон в кого Генка!»

84

— Там, там, дядь Лень, где ж еще-то, — сказал Генка и совсем стал пасмур-ным. — Только уж после дедушки Платона-то перебывало на пасеке... Так придете?

— Придем, придем! — поспешно заверил Виктор. — К вечеру, к самому клеву, и будем!

Генка улыбнулся и поехал было, но бабушка Анисья, заметно недовольная по-воротом дела, не утерпела, чтобы хоть слабо да не возразить:

— Ты бы, Генонька, не связывался с Митькой-то Куприхиным, на кой он те сдался! Опять беду наживешь.

Генка машинально провел ладонью по коротким своим волосам.— Не, баушка, ничего такого больше не будет, не опасайтесь за меня. Мы сей-

час с Митькой даже вроде друзей; так его ни в какую не упросишь прийти со своей пилой, а я только моргну — сразу явится, как тут и был. Я вот его еще в кумовья возьму!

Бабушка Анисья недоверчиво покачала головой, а бабушка Фекла, опять сле-зая с крыльца, поспешно сказала:

— Ну так-то и ладно, так-то бы и пускай. Ты, старуха, не вмешивайся. Ихнее дело молодое: седни подерутся, завтра помирятся. — Чувствовалось что бабушку Феклу, наоборот, беспокоил в первую очередь нераспиленный кряж, и ей было все равно, кто будет пильщик.

Генка опять улыбнулся, глядя куда-то перед собой, и тронул поводья. Лошадь плавно, с тонким шуршанием потащила за собой мягко покачивающиеся с ульями жердины.

Вскоре явился Митька Куприхин — долговязый, угрюмый парень. Нескладно как-то поздоровавшись, он завел моторчик и, много не рассусоливая, словно то-ропясь исполнить Генкин наказ, начал с оглушительным вжиканьем отхватывать чурку за чуркой с тонкого конца кряжа. Леонид Антипович покуривал и весело подмаргивал Виктору и Люсе, а обе бабушки, сразу уверовав в Митькину чудо-пи-лу, успокоенно уселись на крылечке.

На пятом или шестом врезе Леонид Антипович сменил Митьку, дав ему заку-рить, а Виктор взялся за топор. Смолистые чурки кололись со звоном, с единого маха. Митька поглядывал на Виктора, а тот вдруг ни с того ни с сего разошелся — поленья разлетались во все стороны. Дело было, конечно, не в Митьке. Ну, Мить-ка и Митька. Никогда он Виктору другом-недругом не был. Верно, вспомнил он, что в давние военные годы Митька обыгрывал всю улицу в бабки, и его в том числе, — ну и что с того? Растревожил Виктора чем-то, скорее всего, троюродный его брат Генка, — все в нем, внезапно встреченном, воскресшем для него из не-бытия, было до того ново, пронзительно, что рядом с ним Виктор почувствовал себя неловко.

Митька, попыхивая колечками, сказал, не обращаясь ни к кому конкретно:— Генка-то че ж не распилил? Тоже мне, сродственничек называется...Леонид Антипович за шумной работой мог и не расслышать, бабушки вежливо

промолчали, а Люся была здесь человек почти посторонний, так что отвечать как бы выпало Виктору.

Он саданул топором со всего плеча, хотел по краю— промахнулся, и топор без-надежно увяз в податливо смоляной сердцевине чурки.

85

— Он же на работе, Генка-то, — сказал Виктор, — до дров ли тут! У него, не-бось, еще и свои не пилены.

— Знамо, на работе... — вяло ухмыльнувшись, согласился Митька. — Всему селу известно, какой он работничек.

— А что? — простодушно поинтересовался Леонид Антипович, выключая на время перегревшийся моторчик пилы и закуривая. В пришедшей так внезапно ти-шине Митькин сипловатый голос прозвучал, казалось, на всю деревню:

— Да вообще-то ничего. Только вот слухи ходят... Дескать, чего бы ради тетки Варькиному Генке менять баранку на роевник с дымарем? Спроста, от интереса к пчелкам, может? Не тут-то было! Он медок-то выгонит да пару бидонов — колхо-зу, а пару — себе! А ты, мол, пойди и проверь попробуй.

Бабушка Анисья, словно вдруг что-то вспомнив, поднялась и поспешно ушла в дом, а бабушка Фекла, цыкнув на тявкнувшего было пса, обратилась вся в слух.

— Это Генка-то вор? — немало опешив от такого поворота, подавленно спро-сил Виктор.

— Ну, Митя, ты даешь! Чего это ты вдруг напустился на него, в самом-то деле, — с миролюбивой улыбкой удивился Леонид Антипович, опять протягивая Мить-ке пачку сигарет. — Геннадий — парень славный, таких бы побольше, да и в породе у него никогда не было кошенников.

— В породе-то знамо... Как говорится, вся порода инохода и сам дедушка ры-сак! — обезоруживающе улыбнулся и Митька, глядя в пространство. — Я ж и сам не верю, Генка ж мне как-никак друг, хотя промеж нас и были недоразумения на почве, так сказать, женщины... Но вот как тогда такой факт объяснить: на днях к Генке с обыском нагрянули, все вверх дном на пасеке перевернули — зерно якобы искали колхозное, с комбайнов.

Теперь Виктор видел, что это не нечаянно затеянный разговор, что это не слу-чайно Генка позвал пилить дрова именно Митьку Куприхина, — что-то за всем этим стояло, давнее, как видно, и тревожное.

— Ты говори, да не заговаривайся, — как можно безразличнее сказал он Митьке.

— Я — что-о! — пожал он плечами. — Только ведь в конце-то концов... Бабуш-ка Фекла! Ты че молчишь-то! А ну подтверди-ка, — Митька чего-то заволновал-ся, — есть у вас справедливость-то!

Бабушка Фекла тяжело шевельнулась, вроде бы желая подняться:— О господи, я-то почем знаю... Нашел кого спрашивать! Я где бываю-то?

Дальше двора никуда не хожу. Это вы молодые да глазастые — вот и глядите друг за дружкой. — Бабушка Фекла боялась откровенно поперечить Митьке-пильщику, и Генку, Варвариного сына, тоже грешно было оговаривать, вот тут и выкручивай-ся как знаешь.

— Ну, ладно, — сказал Митька, — покрывайте, покрывайте своего сродствен-ничка... Но сколько веревочке ни виться...

Бабушка Анисья загремела в сенях щеколдой, излишне громко загремела, сту-пила, легонькая и стремительная, на крыльцо и стала быстро спускаться. Митька осекся, плюнул себе под ноги и, подхватив свою пилу «Дружба», поспешно пошел вниз села:

86

— Пропадите вы все пропадом...Бабушка Анисья досеменила до ворот и, отмахиваясь от заворчавшей сестры

Феклы, негромко, как бы про себя, напутствовала Митьку:— Ушел? То-то я бы тебе сказала!..

— Да вот поди разберись... Теперь в деревне только и разговоров. Надысь наез-жала к нему на пасеку милиция с обыском. А чего искать, коли Генка зернинки не брал. Генку Варвариного мы не знаем, что ли! А Варя убивается — от людей, мол, глаза спрятать некуда, а тут еще Генонька возьми да напейся, да к Митьке с дра-кой! Ну, какая тут-то причина— да все из-за Любаши, видно, все никак поделить не могут. Да и то сказать: деваха на селе была первая. Добра, шибко добра была!.. Ну, ясно дело, Геноньку тут и забарабали, после драки-то, и припаяли десять ден отсидки за фулиганство. А каково матке-то, Варе, от этих напастей? Да и сама Лю-башка с лица сошла. — Бабушка Анисья тяжело вздохнула.

Они сидели на крылечке. Перед ними желтел свежим срезом начатый и бро-шенный кряж, из-за которого нежданно-негаданно открылись такие страсти.

— Хуже нет, когда начнешь да бросишь, не доделавши, вся душа изболится, — расстроенно пожевала губами бабушка Фекла, все еще, видимо, жалея об уходе Митьки-пильщика.— Раньше, бывало, без всяких заводных пил скорее управля-лись.

— Ну и бог с ним, с кряжем! — успокоила сестру бабушка Анисья. — Мало горя! Ты скажи, Геноньку вот жалко. — Она говорила «Генонька», значит, уже и осуждала его за что-то. Леонид Антипович эту манеру своей матери знал: чем более недовольна она человеком, тем более ласкательным именем его называет.

Оказывается, началась вся эта канитель еще вон когда. После смерти де-душки Платона на пасеке перебывало охотников до легкой жизни много, да то в пчеловодстве не разбирались, то просто не выдерживали: летом догляд да уход нужен — не отлучись, а зимой тоже не проще: пчел подкармливать надо, рамки и улья мастерить, вощинку прессовать — все самому! А иные в запой ударялись, бражку-медовуху гнали и хлестали, не просыпаясь от пьянок. А Генка был в ар-мии, отслужил и больше года шоферил в городе, думали, уж так в городе и оста-нется. И вдруг является. «Что, говорит, слыхал я, ухайдакали пасеку-то дедушки Платона?» — «Ухайдакали...» — «А мне, говорит, доверяете? Хочу возродить ее в прежнем виде! Да не с панталыку я сбился, в своем, мол, уме и прошу послать меня на курсы пчеловодов!» Ну, правление и решило: послать на курсы. Съездил. Вернулся и первым делом увел от Митьки Куприхина свою зазнобу, Любаху Гу-банкову, которая ждала его из армии не год и не два — четыре года матросской службы, но как стало известно, что осел демобилизованный моряк в городе, до Листвяженки не доехал, — в тот же месяц вышла за Митьку, не попавшего на службу по болезни и все эти годы увивавшегося за Любой. Назло Генке, надо по-нимать, вышла... Ну, переехали они с Генкой на пасеку, отремонтировал ее ново-испеченный пасечник для зимнего жилья (после дедушки Платона ни один не зимовал в Черемуховой, обходились наездами из деревни). Через год Люба ро-дила мальчонку, внука Варе, а Генка собрал более десятка роев в старый роевник дедушки Платона.

87

Еще через год появился второй сын, а Генка сдал в колхоз четыре тонны меда — почти в полтора раза больше плана. И вдруг, как гром средь ясного неба: Генка тет-ки Варвары ворует в колхозе зерно!

На исходе ночи, когда в деревне начинают горланить первые петухи и сон свинцово смеживает веки, комбайнеры, погасив фары и заглушив моторы, вздре-мывают на полчаса, не больше, — до того момента, когда начнет развидняться и со-нливость как бы поотступит немного. В эти-то полчаса кто-то верхом на лошади успевал бесшумной тенью подъехать к одному из комбайнов, нагрести пшенички в переметные сумы и благополучно отъехать. Замечали мазурика чаще всего в тот момент, когда дело им уже было сделано — пшеница в сумах, сумы на лошади, сам мазурик в седле. Иные со сна, сгоряча, схватив гаечный ключ, с матом кидались вслед за всадником — но куда там! Для острастки стреляя вверх из двустволки, всадник пускал свою лошадь галопом и скрывался в ближайшем ельнике. Устраи-вали засады, но ночной мазурик то ли всегда был осведомлен, то ли чутьем угады-вал, к какому комбайну не стоит сегодня соваться, — всякий раз уходил, полоша ночь выстрелами. И единственной уликой было — след просыпанной пшеницы (вроде как ручейком стекала из прорванного угла сумы), ведший по просеку в сто-рону Генкиной пасеки.

— Вот тут што хошь, то и думай, — горестно заключила бабушка Анисья, — Платона Алексеича, покойничка, бог миловал, не довел до такого позора дожить.

Бабушка Фекла возразила:— Был бы живой Платон, так и на пасеке не приключилась бы такая чехарда,

и Генка после армии прямиком ехал бы домой, к матке с дедом, и жил бы теперь в деревне, на виду у Вари, и не было бы такой оказии.

Словом, выходило, что во всей этой передряге виноват один человек — дедуш-ка Платон: зачем рано умер?

Пополудни, сладив на скорую руку удилища из тальника, гости втроем — Ле-онид Антипович, Люся и Виктор — заспешили к сизым отрогам Белков, матово отливавших на фоне вечно заснеженных гольцов.

Вышли за поскотину, по сочно-зеленой, еще не тронутой росой отаве пологого выгона спустились к деревянному мостику — с десяток свежеошкуренных бревен в накат.

Сварливо побулькивал у свай Гремячинский ключ, не осадивший свой норов на перекатах и бучилах подбелочья. Стайка не то хариусят, не то простых мулек — «краснобрюхих авдюшек», негаданно и обрадованно вспомнил про себя Леонид Антипович, — сновала на теплой отмели, илисто рябой, в ямках от копыт у самых закраин, как на всяком скотном броду. Носком сапога Леонид Антипович маши-нально спихнул в воду древесную крошку, — на шлепок оголтело кинулась глупая мелюзга.

Однако, едва лишь неосторожная тень с моста, когда к отцу подошел Виктор, упала на воду, мулек будто и не бывало вовсе — метнулись под кочку, в промытые корни. И снова выплыли погодя, одна за другой. Привычная для рыбешек, накры-вала Гремячинский ключ спокойная тень лиловых головок иван-чая да ивы, с вес-ны полоскавшей здесь свои рукава.

88

То ли вспугнутая кем, то ли по урочной своей надобности с шумом сорвалась с луговины за красноталом пара уток и низко пошла над стерней, наносившей тер-пкие запахи жнивья.

Шла извечная жизнь, и все в ней с виду было просто и вместе с тем необъяс-нимо дорого, и Леонид Антипович вдруг поразился, как это он раньше, за столько лет, не выбрался сюда ни разу, все какие-то другие были дела, а деревня, думалось, подождет, никуда не денется: да и ничего-то там, говорил он себе, особенного — лес, кусты, трава, грязные дороги и замкнувшая все собой глушь...

И вот теперь, когда уже почти все осталось позади, что-то словно надорвалось внутри, хлестнуло горьким чувством чего-то несбывшегося, попусту минувшего.

— Ты ручьем-то, не по проселку, хаживал ли когда на пасеку?— не сразу, тихо заговорил Леонид Антипович, словно со стороны прислушиваясь к своему голосу.

— Хо!.. Лет двадцать теперь уж назад! Это в тот год, когда ты вернулся с вой-ны, — откликнулся Виктор с веселой беспечностью человека, у которого на душе беспричинный праздник.

— Да? Ты думаешь, это тогда, в сорок пятом? — быстро спросил Леонид Анти-пович, и глаза его заблестели: он опять что-то вспомнил особенное из того минув-шего и уже был снова счастлив одним этим воспоминанием.

Особенное это, как он знал теперь про себя, была их рыбалка здесь, в Гре-мячинском ключе, двадцать лет назад, сразу после войны. Жалко, что сын не вспомнил об этом первым, а должен был. Ну хотя бы потому, что шли они сейчас к Генке, и тогда он был с ними. А уже у самой пасеки, в Черемуховой лощине, они встретили и дядю Платона — широкой темной ладонью, как совком, он сгребал рои с куста черемухи в большое редкое сито с берестяной обечайкой. Пчел Вик-тор боялся дико. Не проходило дня, чтобы хоть одна не укусила его — это в дерев-не-то, где пчел было не так уж много, по два-три улья у редкого хозяина в огороде или палисаднике. Тетя Фекла вечно посмеивалась беззвучно, сидя на крыльце и глядя, как он бегает по улице и отчаянно машет руками, пытаясь отбиться от пчелы. Лицо ему чаще всего удавалось закрыть — в конце концов он падал ниц, уткнувшись носом в мурашок, но в макушку пчела вонзалась-таки. С ревом бе-жал он к ручью — делать холодные примочки, которые, кстати, помогали мало. Вздувалась шишка, и Анисья, мимоходом погладив по голове внука, добродушно бурчала: «Это что ж ты, друг ты мой ситцевый, никак не возьмешь в толк — не бегай и не маши руками! Ну, пчела. Дак и что с того? Больно ты ей нужен! Летает и летает себе, а ты размахался тут же! Пчела и думает, что ты на нее нападаешь». Нечего и говорить, что пасеку Виктор обходил за версту. И дядя Платон это знал. «А, кто идет-то! — густо, баском гуднул он в тот раз, когда они встретили его в Черемуховой лощине. — Вот опоздал-то, Витюха, нет чтобы раньше тебе подо-спеть: у меня, язви его в душу, рой никак не садился. Выметнулся из улья вслед за маткой и давай куролесить! Кружит и кружит! Ну никак не угомонится! Вот бы тебе тут-то и подойти, парень, да и врезать во все пятки вдоль по лощине — он бы тебя живо приметил».

Леонид Антипович посмеялся, а Генка с ходу подлетел к Платону Алексеевичу и, как ни в чем не бывало, взял у него из рук берестяной роевник. Утихомиривши-еся пчелы сплелись в нем в живой комок.

89

«Молодец, Генка! — сказал Платон Алексеевич. — Может, пасечником будет, не то что ты, бергалл». — Он поерошил волосы Виктора, по привычке обзывая бер-галлом — городским человеком, и только после этого, степенно оглаживая оклади-стую бороду, подошел к Леониду Антиповичу, обнялся, расцеловался с ним.

«С возвращением тебя, Леонид! То-то мать твоя Анисья намедни трундила — сон там какой-то ей привиделся, будто гостю быть. А я ишо посмеялся над ней... А оно вишь как обернулось».

Платон Алексеевич был особенно рад видеть племянника Леонида живым-не-вредимым, утер казанками узловатых пальцев повлажневшие глаза (два сына его из трех и зять, Генкин отец, с войны не вернулись).

Закурили едучий Платонов самосад, заговорили о войне — и о той, какая толь-ко что закончилась, и о той, на которой воевал когда-то сам Платон Алексеевич. «Война-лихоманка... Наши-то вон, Семен, Иван и Федор, Генкин отец... Варю жалко, исхлесталась вся, в колхозе одни бабы да мы, старики. Говори, добро ишо, что я дю-жаю, пособляю чем могу. Были года — ни картошки, ни ячменинки в колхозе, — на меде и выезжали. Весь колхоз кормился. Возили медок-то в город да на продукты какие и меняли. И пережили! Грех, грех пасеку забывать, особливо эту, в Черемухо-вой. А что останется опосля меня? — как бы сам себя спрашивал Платон Алексее-вич, — Не вечный же я. А замены-то ведь нету, Леня. Ну, бабу какую поставят — дак без мужика здесь не сладить, силов у бабы не хватит. Я как думал: ребята с войны вернутся — хоть одного да сманю на пасеку, а оно вишь как получилось...»

Про младшего своего сына Михаила, сразу по возвращении с войны перее-хавшего в город, Платон Алексеевич умышленно не упоминал, будто того не было вовсе. И больно было видеть Леониду Антиповичу, как дядя Платон, воплощение для него чего-то огромного, чему не сразу дашь название, — тут и сила, и сноровка, и умение всякое, и нрав веселый, — стоял перед ними растерянный, ссутуливший-ся, со слезинками в углах глаз. И сейчас, как живой, перед глазами — в холщовой рубахе, перепоясанной плетеным шнурком, в холщовых крашеных штанах с про-давленными коленками и чересчур свободной мотней, в намазанных свежим де-готьком сыромятных бутылах — голенища перетянуты у колен тонкими ремешка-ми с медными кольцами. И сивая, с желто продымленным верхом борода опущена на грудь, пепельно-шелковистые волосы на висках и затылке придавлены мятой поярковой шляпой.

Возможно, где-то в глубине души Платон Алексеевич надеялся исподволь уго-ворить племянника — хотя бы ему передать пасеку, но из этого ничего бы не выш-ло: тот уже навострился уезжать в город, где жил с семьей еще до войны. И Платон Алексеевич, видно, чувствовал это и не хотел бередить себе душу — не спросил.

О том и вспомнил сейчас Леонид Антипович. Молчаливо шел он вдоль ручья, по памяти спрямляя путь.

Пасека открылась сразу, как только уткнулись в Черемуховую лощину. Люся застряла у первого же куста, обсасывая ягоды прямо с ветки, а Виктор с отцом, обгоняя друг дружку, поднялись на угорье и чуть было не попали на стан с улья-ми, если бы их не остановил заливистый лай кудлатой дворняги, метнувшейся на-встречу. Они и испугаться-то как следует не успели, как из дома с звонким окри-ком: «Цыть, Малка!» — выбежала босая, простоволосая девушка.

90

— Никак, Люба? — шепнул сыну Леонид Антипович, видимо растерявшись.— Кго ж еще-то! — подталкивал тот его в спину навстречу засмущавшейся

хозяйке, досадуя, что отстала Люся. Виктор тоже помнил, как стеснительны здесь девушки и молодые женщины, как откровенно не любят они мужских компаний. Вероятно, Люба уже знала от Гены о предполагавшемся приходе гостей, но тем не менее они застали ее врасплох — пришли не со стороны проселка, а из кустов, от ручья.

— А жена ваша где? — спросила она Виктора, тут же поспешно повязывая на себя платок, и, оставив мужчин на попечение доверчиво завилявшей хвостом Мал-ки (к немалому их удивлению), сломя голову помчалась в Черемуховую лощину. На ходу крикнула, что сам Генка вот-вот будет.

— Гм. — Сдерживая улыбку, Леонид Антипович посмотрел вслед Любе и поко-сился на собаку. — Экая, однако, у тебя хозяйка, а? — Опасливо потянулся к Мал-ке, готовый в любое мгновение отдернуть руку, но та еще усерднее завиляла хво-стом, прижала уши, и морда у нее до того стала умильной, что Леонид Антипович не утерпел — коснулся рукой шишковатого ее лба, погладил. Однако пробурчал, чем-то недовольный: — У стоящего хозяина собака не станет ластиться к первому встречному.

— По-моему, наоборот... — бездумно возразил Виктор, уже не помня о собаке и размягченно как-то оглядывая округу, полнясь забытыми, но все-то не избывши-ми себя ощущениями единства, родства с окружающей его теперь жизнью, как это уже было сегодня с Леонидом Антиповичем. Стоял тот предзакатный отрадный час, когда вокруг разливается ровный, нежаркий свет, на траву и кусты падает пер-вая роса и негромкое монотонное гудение пчел в ульях плывет над станом. Редко-редко где увидишь тяжело летящую пчелу — залетела далеко, набрала много и вот еле дотянула. С мягким стуком опускается она на приставок и поспешно вбегает в леток, за которым ее ждут не дождутся сородичи.

Леонид Антипович заметил это странное состояние сына, снова заволновался тоже, как и два часа назад за поскотиной в деревне, и опять первый же не выдер-жал.

— И от такой-то благодати мы сбежали сами? — изумленно спросил он себя. — А чего, интересно, ради? Ты знаешь, Витя, я вот шел сюда и все о дяде Платоне думал — какой человек был! Вот скажи мне, что его держало здесь, в этой, как мы любим выражаться, глуши, — только ли первобытная привязанность к природе, извечная зависимость от нее? Гляди, что получается. Дед Власка, пчел которого пе-ревозит Геннадий, тоже ведь пасечник от роду, а сбежал на старости лет в город, к сыну, бросил улья на произвол судьбы. Да и пасеку вел плохо — жульничал, гово-рят, мед гнал налево. А дядя Платон, небось, тоже мог бы к Михаилу в город уехать или мед ему, скажем, сплавлять, как этот Власка, ведь и время-то какое было, — ан нет! Никто не скажет! Весь мед шел в колхоз, сам дядя Платон, насколько я помню, и не ел его — не любил сладкого, — и на бражку никогда не переводил: считал это кощунством. Была в нем такая вот натура. И еще я тебе вот что скажу, — покрепчал голос Леонида Антпповича, — что бы там ни судачили про Геннадия, лично я твер-до убежден: брехня все это! Злая брехня!

91

Весь вечер Генка то показывал им пасеку, замирая возле ульев и вслушива-ясь в тихое, усталое гудение пчел, при этом он закрывал глаза, как бы говоря: «Вы слышите, слышите, как они поют!» — и убеждал, что всяк улей поет по-своему; то принимался делать сущую ерунду — начинал гоняться за кроликами, расстилался плашмя, хватаясь за длинные их ножонки, и сидел на траве, обняв перепуганного кролика и опять вслушиваясь, как бьется у того сердчишко.

— Жалко тварей! Вот расплодились на мою голову, а убить хотя бы одного не могу! К черту такое мясо, когда надо животину порешить.

— Так ты и не охотник?—удивился Леонид Антипович.— Не-а, дядь Лень, не охотник... — И тут же кинулся в избу, выскочил с ружь-

ем: — А ну-ка, стрельнем по паре раз!Он выволок из сеней почти новый бидон, приладил на изгороди, на колу, ме-

трах в пятидесяти от избы.— Ну, кто первый?Виктор с Леонидом Антиповичем промазали по очереди, стреляя то с колена,

то лежа — для упора. Генка с бесстрастным лицом судьи молча наблюдал, потом не-терпеливо выхватил у Виктора ружье и, едва приложившись, выстрелил — бидон тяжко, коротко звякнул, и в самом узком его месте, в горловине, вспухла рваными краями дыра.

— Ну-ну, брат! — только и сказал Леонид Антипович, не глядя на сына: он считал себя охотником и был немало сконфужен собственными промахами. — Да ты, Гена, я гляжу...

— Не-е, дядь Лень, это я случайно, — сказал Генка, счастливо улыбаясь. Но тут из огорода вышла Люба, глянула на бидон и, передав ведерко свеженарытой кар-тошки Люсе, пошла к Генке. Он замер. Люба шла, чувствуя настороженные взгляды мужчин и сурово сводя к переносице разлапистые брови, но губы ее дрожали от смущения. Она была по-прежнему боса, яркое ситцевое платьице упруго натяну-лось на ней, готовое расползтись по швам, как назревший бутон.

— Ты че седни, — по возможности строго сказала она мужу, — развозился, как маленький? — Чтобы не улыбнуться, она прикусила нижнюю губу, щеки ее густо рдели. Неожиданно ловким движением она выхватила у него из рук ружье и побе-жала к Люсе.

В несколько прыжков Генка нагнал Любу и хотел шлепнуть ее ладонью пониже спины, но не рассчитал: Люба резко остановилась, крутнулась, толкнула его в пле-чо, и Генка завалился на траву. Пока он вставал хохоча, из-за дома жахнул выстрел.

— Кроля убила!.. — прошептал Генка.Люба вышла из-за дома, держа в левой руке вытянувшуюся тушку кролика.— Вот, ровно мужика нет на пасеке, — сказала она потрясенно взиравшей на

нее Люсе, и улыбнулась, и обвела всех смеющимися, дерзкими глазами, — самой пришлось выучиться этой охоте...

Вскоре все сидели за столом, тщательно выскобленным, пахнущим сосной. Генка выставил бутылку «Особой», купленной им по случаю в сельпо. В русской глинобитной печи потрескивали дрова, в отсветах пламени Люба, снующая от шестка к столу, была похожа на гигантскую диковинную бабочку, невесть откуда

92

залетевшую в эту тесноватую, с темными углами, избу. Генка перехватил взгляд Леонида Антиповича и, должно быть, мысли его угадал — сказал, улыбаясь:

— Вам супруга-то моя, дядь Лень, нравится? Я ж выкрал залетку-то, можно сказать, силком отнял! — Генкины глаза блестели исступленно, жарко, словно он еще и сейчас переживал тот момент, полный сладострастного и жуткого томления, как перед прыжком с высоты.

— Дура была, поверила, — с усмешкой коротко взглянула Люба на мужа, — ду-мала: в город увезет, в квартире с ванной буду жить, на машине раскатывать, а он меня на пасеку заточил!

— Нравится, нравится, Гена! — улыбнулся Леонид Антипович, и Любины щеки вновь потемнели от прилившей крови.

Теперь Генка щурился, глядя на огонь в печи и похохатывая:— Нашла охламона: в город я ее повезу! Как же, больно надо. В городе таких

пруд пруди!Люба тут же пульнула в Генку тетеркиным крылышком, которым подметают

шесток.— Ребята-то где? — спросил Леонид Антипович, не без удовольствия наблюдая

их возню.— Да у мамки, вчера забрала в деревню. Пускай привыкает к внукам, пока их

еще только двое!— Ты, Гена, я слыхал, в городе работал? — осторожно поинтересовался Леонид

Антипович, начиная издалека.— Ну! Было дело. Шофером третьего класса, машина «ГАЗ-69». Пропади оно

пропадом!— Что так? Заработки плохие? — как бы невинно удивился Леонид Антипович,

а глаза его выражали удовлетворение.— Не-а, дядь Лень, заработки там дай бог. Только что с того? Заработаешь —

истратишь. Ну, отложить можно. На мотоцикл, к примеру. А дальше? Лично мне от такой жизни удовольствия никакого.

— Заливай, заливай, — как бы кротко разрешила Люба, готовившаяся ударить по Генке каким-то козырем. — Пчела на мед летит, и ты это знаешь, и просто так, сдуру, ты тоже не сидел бы целый год в городе.

— То-то и оно, что сдуру! — похлопал себя ладонью по лбу Генка и погас, хмуро следя за Любой. Видно, разговор этот у них повторялся часто, и оба они устали от него, но каждый раз возвращались к нему снова и снова. — Я, дядь Лень, — сказал Генка, поворачиваясь к столу и грузно налегая на него локтями, — чего-то вдруг задумываться стал. Это ж, думаю, елки-палки, на мне весь наш корень закончится. Дядька Михаил осел в городе прочно. Двух других моих дядьев война поубивала и батьку тоже, и одна только мамка и остается в деревне куковать свой век вместе с бабушками Анисьей и Феклой. А бабушки — что им уж осталось-то... Как ломти отрезанные. Вы ж тоже все по городам расселились... — виновато глянул он на них, как бы прося прощения за откровенность. — И вот что-то мне покоя не стало, всю свою жизнь в деревне вспоминать начал. Днями еще ничего, куда ни шло, крутишь баранку да глядишь перед собой, как бы не наехать на кого, а как ночь придет —

93

куда и сон денется. Лежишь, в потолок глазами уставишься. Голова от мыслей опу-хает. Дедушка Платон перед глазами, как живой. «Ты, говорит, Гена, роевник-то мой не бросай, он, грит, удачливый, в нем и найдешь свой жизненный интерес». Ну, помучился я, помучился. «Нет, говорю, дядя Миша, видно, не судьба». Сдал свой «газон» — и пехом, пехом в деревню! А где и бегом пробежишь,— нет, точно, бежал, чего там скрытничать! — сказал Генка, как бы сознаваясь в чем-то сокро-венном, и покосился на Любу. — Вот так уж на меня нашла эта дума, оседлала, можно сказать...

Леонид Антипович невидящими глазами уставился в низкое синее оконце и за-думчиво улыбался чему-то. В переплет рамы одна за другой, вклеились призывно мерцающие звезды, где-то заполошно ухал филин, позвякивала боталом Генкина лошадь. Вековечные тикали ходики, пел за печкой сверчок, догорали, постреливая, еловые дрова, и на всем — на столе, на стенах, на их лицах — лежал ровный отсвет теплой ночи. Лампу они так и не вздули, хорошо было и без нее, и время как бы остановилось и исчезло.

Генка выговорился, притих, и все долго сидели молча. И в этой по-древнему чуткой тишине явственно возник далеко в деревне и смолк, будто надломленный, первый петушиный крик. Генка встрепенулся.

— Дядь Лень, — изменившимся голосом сказал он, — давайте-ка спать! Че мы в самом деле полуночничаем. Стели им, Люба, а я счас мигом... Гляну пойду на коня, как бы не расстреножился...

Генка встал и, ни на кого не глядя, вышел из избы. Люба выпрямилась, напря-женно застыла, вся превратившись в слух. Генкины сапоги сочно зашмурыгали по росяной траве, звук шагов удалялся стихая, и вскоре где-то у Черемуховой лощины послышалось отрывистое ржание лошади. И еще через мгновение будто ударили глухо, с дробным перестуком, копыта по мягкой пыли проселка.

— Куда это он? — сдавленно спросил Леонид Антипович.Люба откинулась к стене, и лицо ее на фоне потемневшего от времени кругля-

ка казалось неестественно белым. Теперь только было слышно как бы нараставшее тиканье ходиков, все заполнил собой их назойливый стук, оборвавшийся ружей-ными выстрелами, прозвучавшими далеко дуплетом.

— Мать твою в душеньку-то... Он что, сдурел?! — Ломая спички, Леонид Анти-пович прижег первую за вечер папиросу.

Люба сидела, как изваянная. Снова полнилась тишиной эта ночь, и казалось, колдовскому ее безмолвию не будет конца.

— Слушайте, вы, мужчины, надо же что-то делать!— растерянно произнесла Люся. Она то внимала темноте за окном, то с испугом глядела на отрешенно замер-шую молодую хозяйку.

— Далась ему эта правда... — глухо и устало откликнулась Люба. — Все Митьку ловит, которую уже ночь.

Леонид Антипович, для чего-то загасив папиросу, выбрался из-за стола и, скри-пя половицами, вышел на улицу. Вместе с последним часом ночи падал на землю окаянный сон. Все стояло недвижимо и немо. Даже не было никаких запахов. Но уже смутно, словно вырастая на глазах, подступали вздыбленные Белки, и над ло-

94

маным их окоемом опалово обозначился край неба. Полоса на глазах ширилась, оттесняя тухнувшие звезды в беспредельный купол, и снизу, над самыми снегами, мало-помалу начинало алеть.

Странное чувство было в душе Леонида Антиповича. Снова нахлынуло на него то дневное смятенной состояние, когда он словно впервые узнал для себя малую свою родину. Но теперь на это его ощущение как бы накладывалось предчувст-вие какой-то неясной тревоги. Он понимал, что это никак не могло быть связа-но с историей Геннадия — парень платил за свое временное отступничество сам отпущенной ему мерой. Видимо, то, что вызывало тревогу Леонида Антиповича, исходило теперь только от него самого, это было неизбежным продолжением его нынешнего возвращения сюда.

1968

95Д

онбасс-Ли

т.ru

ПО

ЭЗИ

Я

ПОЭЗИЯ

АВТОПОРТРЕТ

Во мне живут два разных человека,Как добрые соседи, много лет —Один похож на австралопитека,Второй с душой тончайшею — поэт!

Они живут всю жизнь в одной квартире.У них одежда общая, еда,С рождения живут друг с другом в мире,Не ссорятся друг с другом никогда.

Один за ложь готов убить на месте,Второй способен зло врагу простить,В одном бурлит рекою жажда мести,Второй же никому не станет мстить.

Один грубее пьяни подзаборной,Другой воспитан, как английский лорд,Один — безумец, матерясь отборно,Готов сразиться с сотней диких орд.

Сергей ДУКСЕНКО(г. Донецк)

Родился 23 сентября 1948 года в городе Сталино (Донецк). Окон-чил СШ № 3 (1966 г.), Донецкий политехнический институт (1972). Специальность «автоматика-телемеханика». Инженер-электрик. Более тридцати лет отдал педагогической деятельности. Писать начал в студенческие годы — стихи для капустников, эпиграммы, пародии. С 1990-х годов постоянно публиковался в периодических изданиях г. Донецка — газетах «Вечерний Донецк», «Донбасс», «Ак-

цент», «Жизнь», «КАР», журнале «Донбасс». Автор поэтических сборников «Вселенная созна-ния», «Сказочный лес». Соавтор коллективных поэтических сборников «Рукавичка», «Новая рукавичка», «Голоса любви», «Дань памяти», «Радуга», «Неслучайные дороги», «Свидание с Пушкиным», «Память огненных лет». Был победителем областного литературного кон-курса произведений для детей «Золотой олень». До 2013 года посещал литературное объе-динение им. В. Сосюры при Донецкой областной писательской организации.

Живет в Донецке.

© Сергей Дуксенко

МЫ ЖИЗНЬ НЕ ПЕРЕДЕЛАЕМ, ДРУГ МОЙ!..

96

Безбожником один себя считает,Судьбе, бросая вызов сгоряча,Второй же верит в Бога, он мечтает,От пылких чувств сгорает, как свеча.

Струной гитарною всегда натянут первый,Спокоен, рассудителен второй,Но у обоих сердце есть и нервы,Они страдают от обид порой.

Один то омут ищет, то путь Млечный.Второй не знает ехать или плыть,Все ждут ответа на вопрос извечныйНа гамлетовский: «Быть или не быть!»

Во мне живут два разных человека,Рожденных под созвездием Весов,Давным-давно, чуть более полвека,Бегут, спешат, как стрелки у часов!

ВЕЧНОСТЬ

Мы жизнь не переделаем, друг мой!Она была такою сотни лет.Всегда бродили нищие с сумойИ убивал поэтов пистолет.

Земля рабов рождала, мудрецовИ гениев скрывала до поры,Таила в недрах кости мертвецов,А летом изнывала от жары.

Пылали войны, как большой костер.Вел бунтарей палач на эшафотИ брал от Евы и ее сестерНачало наш неугомонный род.

Да к власти приходили подлецы,такие, что пером не описать,и отдавали жизнь за нас отцы —за нас за всех и за Отчизну мать.

Разили насмерть правду ложь и лесть,Картечью снайперской валили наповал,И погибала на дуэлях честь,бесчестный в громкой славе умирал.

97

Стремились к горизонту корабли,Чтобы вернуться в свой родимый край,Луна в тиши плыла вокруг ЗемлиДа праведников ждал небесный рай.

Мы жизнь не переделаем, друг мой!Она была такою сотни лет.Я видеть бы хотел ее иной —За это я шагну под пистолет!

ДЕТИ

Сколько живу лет на свете,Не устаю удивляться,Как же нежны, чисты дети —Взрослым до них не подняться.

Множество весен я встретил,Зим растопил довольно,Быстро взрослеют детиИ оттого мне так больно.

Тот, кто рожден удачей,Путь свой отыщет верный,А у других иначеСложится жизнь, наверное.

Кто-то утонет в горе,Кто-то запьет, загуляетИ чистоту, нежность вскоре.В жизни грязи изваляет.

Станет чернее он тучи,Мутным потоком прольется,В бездну с судьбы своей кручи,Неосторожно сорвется.

Солнце нам ласково светит,Землю теплом наполняя,Чистыми входят в мир дети,Что ждет их в жизни, не зная!

98

ЭЛЕГИЯ

Уходят годы быстро, безвозвратно,Но остается голубая дальИ прошлое, что не вернуть обратно,А в нем все то, с чем расставаться жаль.

Уносит время память в поднебесье,Чтоб превратить в космическую пыль,В которой растворюсь когда-то весь яИ доброй сказкой обернется быль.

Продолжит жизнь менять свои одежды,Кружить в объятьях солнечного дня,Да только не удастся ей, как прежде,На белый танец пригласить меня.

УВЫ!

Ни в Сингапур не ездил я, ни в Грецию,В Нью-Йорк, на кинофестиваль в Венецию,С Софи Лорен о пустяках не говорилИ трубку мира с Чингачгуком не курил.

Я не горел огнем, не тлел лучиною,Ни следствием я не был, ни причиною,Со шпагой острой не ходил, как д’АртаньянИ от бургундского в Париже не был пьян.

Я не был пистолетом и в нем пулею,Пчелой не подлетал жужжащей к улею,У бога Шивы не был третьею рукойИ по весне не разливался я рекой.

Я на лугу не рос цветочком аленькимИ никогда, как жаль, не буду маленьким,И добрый аист под своим большим крыломНе принесет меня, увы, вновь в отчий дом!

УРАГАН

Солнце за окном. Не вьюга…Не мороз и не туман…Мы не поняли друг друга —В дом ворвался ураган.

99

СВИДАНИЕ

Дует ветер. Стужа.Правит бал февраль.На дороге лужаСмотрит сквозь вуаль,Сшитую красивоНитью ледяной.Смотрит молчаливо.Грустно ей одной.

Дует ветер. Стужа.Улицы пусты.Загрустила лужа.Ах, мечты, мечты!День такой пригожий,Попусту прошел,Ни один мужчинаК ней не подошел.

КРАСОТКА

Ее я встретил ровно в пять,Переходя аллею,И не сумел восторг сдержать —Залюбовался ею.

Она шла, чуть гордясь собой,С улыбкой нежной, кроткой,С приподнятою головой,Плыла словно лебедка.

Я посмотрел в ее глаза,Окинул взглядом ножки —И вдруг споткнулся глупо заБугорчик на дорожке.

Стоял февральский, мрачный день,Сменил дождь колкий стужу,Я, как подстреленный олень,Безмолвно рухнул в лужу.

Шли мимо люди не спеша,Глядя настороженно.А я лежал, едва дыша,Красоткою сраженный.

100

Я ПРОБЕЖАЛ

Я пробежал дистанцию, как ветер,Оставив позади навечно годы,Промчался, как борзая или сеттер,Как пес простой, без клички и породы.

Летел по жизни беговой дорожке,От старта, удлиняя расстоянье,Глотал секунды, словно хлеба крошки,И замирал от финиша дыханья.

Бежал я резво, обгонял кого-то.И в честь мою порой трибуны пели.И мне бывало тошно, вплоть до рвоты,Когда, споткнувшись, падал возле цели.

Меня толкали подло и жестоко,И наступали, хохоча на пятки,Но всякий раз, как от удара током,Я мчался вдаль быстрее без оглядки.

Вскипала кровь от мыслей и движенья,Да находился выход в месте узком —Ведь неспроста меня еще с рожденья,Жизнь приучила к вечным перегрузкам.

Давно мелькнула финишная лента,Пропела предпоследняя минута,Но от предчувствия победного момента,Мне стало очень грустно почему-то.

Я множество кругов в спираль тугую,Свил в миг один, чуть растянувши жилы,И пусть мои соперники ликуют,Я на рывок еще оставил силы!

И вот в честь победителя фанфары,Играют туш и оглушают нервы —Под сердца барабанные удары,Я, все таки, пришел сегодня первым!

101

УЙТИ

Уйти, исчезнуть, раствориться,От глаз нечестных спрятать строчки,Пред Богом в храме помолиться,Расставить в предложеньях точки.

Бежать от лживых обещаний,Медовых слов, неверных сроков,Ненужных встреч, пустых прощаний,От покровителей, пророков.

Зажечь осенний теплый вечерВ оконной одинокой раме,Обнять любимую за плечи,Коснуться губ ее губами.

Влезть под ночное покрывало,Забыть навек про бури, грозы,По сладким снам бродить устало,глотая с наслажденьем грезы.

СЛОВО

Злой рок рифмует много лет —слова Поэт и пистолет,нацеливая пули в мыслив прямом и переносном смысле.

От прошлого косая тень,стремясь догнать ушедший день,блуждает среди рифмы ночии уходить назад не хочет.

Лишь вечный свет движеньем рукрвет темноту, впуская звук —и слышит мир сквозь выстрел снова,Как дышит праведное слово!

102

РОЖДЕНИЕ

Родился стих. И так легко вдруг стало,Как будто с плеч упал тяжелый груз.Но снова ждет душа, хоть и устала,Свидания с любимейшей из Муз.

Она начнет страдать до исступленьяОт жарких мыслей, тая, как свеча…И так до нового стихотворенья,Не находя покоя по ночам.

СТРАННЫЙ СОН

Мне снился сон. Неслись галопом кониПо выжженной, истоптанной земле,Ослепший негр играл на саксофоне,как Джон Колтрейн*, и от восторга млел.

Тонуло солнце в океане неба И посылало вниз сигналы SOS,В пустыне аравийской с коркой хлеба,Сидел, задумавшись, живой Иисус Христос.

Крест перед ним с распятием ПилатаСтоял, вонзив кривую тень в песок,Бродили люди с лицами пиратов,Иуда пил, смеясь, томатный сок.

На кладбище копал могильщик яму,Под острием лопаты червь пищал,А рядышком провидец НострадамусО гибели Земли ему вещал.

Вращалась не в ту сторону планета,Летели клином журавли на юг…И вдруг пропало все, не стало света,Замкнулся сновидений странных круг.

Подпрыгнул я в постели, как пружина,В окно взглянул из приоткрытых век — Ходили люди, ехала машинаИ улыбался двадцать первый век!

* Джон Колтрейн — в 60-е годы 20-го столетия знаменитый американский джазовый авангардный музы-кант, саксофонист.

103

* * *Я не жалею ни о чем.Мне злые ветры нипочем.Я выдержу жару, мороз,Не испугаюсь дерзких гроз!Я груз обид поднять смогуИ от судьбы не убегу.Но раненою птицей влетДуша со стоном упадет,Когда внезапно и без словУйдет навек моя любовь!

МАМА

Светлой памяти моей мамыДуксенко (Аматуни) Тамары Петровны

Умирала женщина. Умирала мать.Оставляла дом, уют, теплую кровать.Отправлялась в небеса добрая душа,Умирала женщина тихо, неспеша.

Лоб в огне испарины. Спящие глаза,В изголовье ангелы держат образа,Смотрит вопросительно ниточка бровиИ кричит пронзительно: «Погоди, не рви!»

Но судьба-разлучница знала наперед,Все, что было, не было, чей придет черед,Где засвищет иволга, зажужжит оса,Улетала женщина ввысь, на небеса.

Раны, боль, страдания, муки позади.Руки спят усталые на ее груди.Опустела комната, старая кровать — Вышла потихонечку, не простившись, мать.

104

Я ВИНОВАТ!

Я виноват перед тобой навек,прекраснейший, любимый человек,ты жизнь дала мне много лет назад,а я перед тобою виноват.

К тебе я был несправедлив порой,но ты всегда гордилась только мной,ловила с восхищением мой взгляд —я так перед тобою виноват.

С тобой делили мы одну беду,тебя я больше в жизни не найду,пусть впереди блаженный райский сад —я очень пред тобою виноват.

Ушла безмолвно ты в далекий край,мне напоследок не сказав: «Прощай».Лишь мертвых губ крепчайший узелок,пытался прошептать: «Не плачь, сынок!»

SOTTO VOCE*

Квадрат окна. Даль. Неба просинь.Кровать. Стол. Полка. Книжек взоры.В картинной раме дышит осень.Стена. Соседей разговоры.

В цветной линолеум одетый,Пол смотрит на входящих гордо.Негромко блюз играет лето, беря вкуснейшие аккорды.

Все в этой комнате, как прежде, — Спокойно, тихо, чуть прохладно,Есть место вере и надежде,Да только вот одно неладно.

Да только вот одно тревожит,Сверлит буравами упрямо — Ведь в эту комнату не сможетУже войти с улыбкой мама!

* SOTTO VOCE — СОТТО ВОЧЕ (итал.) — вполголоса (музыкальный термин).

105

БЕССОННИЦА

Я не могу уснуть.Ворочаюсь, ворочаюсь.Вновь вижу отчий дом.Воочию, воочию.

В окошке свет горитСловно цветочек аленький,А за окошком я,Как мальчик с пальчик, маленький.

На улице зимаЗамерзший нос повесила,А в комнате тепло,Светло, уютно, весело.

Я в тишине лежуВ обнимку с милой сказкою,Как солнышком согретый,Я маминою ласкою.

Отец, склонясь ко мне,Щекой щеки касается…И я пытаюсь спать,Да вот не получается.

ТО ЛИ СОН, ТО ЛИ ЯВЬ…

Я иду по траве, отражаюсь в росе,Я по лезвию жизни бегу, так как все.От укусов судьбы, получив сотню ран,С ног сбивает меня неудач ураган.

В жилах кровь закипает, как в бочке смола,Обнаженные нервы сжигает до тла,Электрическим током трехфазной сети, поражая меня, не давая идти.

И сквозь джунгли обмана, сквозь омуты лжи,Тускло путь освещают во тьме миражи,И манят за собой миллионами глаз — В горле ком от немых, неоконченных фраз.

106

То ли сон, то ли явь — я иду как в бреду,Свежий ветер хватаю, ловлю на ходу.Впереди — темнота и не видно ни зги…Лишь шепчу впопыхах: «О, Господь, помоги!»

А ТЫ?

Открытое окно.Дым сизый сигарет.Разлитое вино.Судьбы ушедшей след.

Глаз пылких — легкий блюз.Сгоревших дней мечты.Я так тебя люблю.Люблю тебя, а ты?

ЛЕТО

В память спрятало летоМесяц с номером восемьИ, дождавшись рассвета, тихо встретило осень.Шумной стаей, как птицы,Полетели дождинки,Опалили ресницыЛета грусти слезинки.

Струны сердца у летаЗазвучали в миноре — «В прошлом россыпи светаи пьянящее море.Снова дождь, не жалея,Солнца след теплый смоет,Ветер в парках аллеиПледом листьев укроет».

В путь отправилось летоИз страны милой сказки,На палитре рассвета,развела осень краски.Под рябиновой кистьюЗаиграла картина,Закружились вновь листьяВ плавном вальсе старинном.

107

Словно маковка храма,В третьей четверти года,С позолоченной рамы Посмотрела Природа — Блик холодного светаИ желтинка печали…Вот и кончилось лето,Как его долго ждали!

ФЕВРАЛЬ

Моей дочке Машеньке

Февраль, февраль — лихое время года.То снег, то дождь, то хмурый гололед.Укрывшись белой шалью, спит Природа,Да ветер колыбельные поет.

Февраль, февраль. Безумствуют метели.Бьют по лицу наотмашь холода.И резво мчатся в снежной каруселиТвои неугомонные года.

Они летят сквозь облака мороза,Уносятся, не оглянувшись, вдаль.Поэзию души сменяет проза,Унылая, как ветреный февраль.

Февраль, февраль, но он, как все, не вечен.Умолкнут вьюг колючих голоса — И вновь зажжется теплый летний вечер,В твоих, как солнце, ласковых глазах.

БЕЗДОМНЫЙ ПЕС

Бездомный пес,Промок от слез,Весь поседел от боли,Подачкам рад,Не виноватВладелец жалкой доли.

Печальный взгляд,Порой болят,Спина, живот, хвост, лапы

108

И у негоНесчастного,Нет мамы и нет папы.

Бездомный пес,Веселым рос,Хозяину был предан.Как мог, служил,Жил не тужил,Но вот награда — предан!

Он — верный друг,Однажды, вдругБыл выброшен за двери.С минуты той,Жить как изгой,Пушок стал или Джерри.

Бездомный песДостойно снесОбиду, но страдая,Людей любил,Зла не таил,Пинки их получая.

Бродить устал,Весь исхудалИ раной бок отметил,Судьбу кляня,Средь бела дняОн девочку вдруг встретил.

Стоял февраль.Беднягу жаль.Кружила злая вьюга.Давно ужеЕе душеТак не хватало друга.

Бездомный песНе может слезСдержать, от счастья плачет.Хвостом юлит,Визжит, скулитИ прыгает, и скачет.

Бездомный пес,Испачкал нос,

109

Наелся теплой каши.Нашел приют,Тепло, уютУ милой, доброй Маши.

И вот уж нетНа свете бед,Их дружба словно роза,Назло взяла И расцвелаВдруг посреди мороза.

ВИРАЖ

Когда упущено мгновенье,То нелегко взлететь.А время набирает ускореньеИ нервы, зло, смеясь, щекочет смерть.Секунд крылатых оперенье,Как дым, нельзя схватить.Отчаяние рвется в наступленье,Бессилие пытается дерзить.

Мысль гонят к пропасти сомненья,Страх в вены льет свинец,И сердце, пропустив удар в сплетенье,Превозмогая боль, хрипит: «Конец!»

Но у судьбы иное мненье.Она, включив форсаж,Найдя, лишь ей известное решенье,Бросает жизнь с бесстрашием в вираж.

И сбросив путы тяготенья,В смертельном тупике,Надежды проблеск, избежав паденья,Выводит из смертельного пике.

110Д

онба

сс-Л

ит.

ru

НА

ШИ

ГО

СТИ

НАШИ ГОСТИ

Встречаем Горловское литературное объединение

им. П. Беспощадного

Сергей ЧЕРНЯВСКИЙ(г. Горловка)

Родился в октябре 1945 года в городе Горловке. Работал на раз-личных предприятиях города.

В Горловское литературное объединение им. Беспощадного пришёл в декабре 1985 года. С 1991 по 1995 годы был секретарём, а с 2002 по 2006 годы председателем правления литературного объединения «Забой».

Печатался в многотиражных, городских и областных газе-тах, литературных журналах и альманахах. Издал шесть авторских сборников рассказов, в 2007 году сборник стихов, а в 2010 году поместил в своём блоге в Интернете историче-скую книгу «Горловский машиностроительный завод».

Лауреат 1 степени литературной премии им. Легостаева Е.И. 2012 года и литератур-ной премии им. Беспощадного П.Г. 2015 года.

СТАРЧЕСКАЯ ФАНТАЗИЯ

Из дома ушёл и решил поселитьсяСреди альтруистов, поэтов и странников,Где можно забыться, напиться, влюбиться,Где нет исполкомов, жюри и охранников,Разлук, поездов, дураков, самолётов.Где нет ураганов, пройдох и заботы,Бессонниц, скандалов, гибридной войны,Машин и виновных без всякой вины.

Уж жизнь позади. Уподобившись птицеСреди облаков, мёртвых душ и изгнанников,Летел и искал, чтобы там приземлиться,Где нет той страны, толпы и начальников.А есть тишина, шелест волн, кипарисы,Чайковский, дворовый шансон, экзерсисы…И бродят секреты, скрываются тайны…Там будет финал не такой уж печальный.

У нас в гостях

© Сергей Чернявский

111

* * *

Я смотрел на тебя, и глаза повстречались с глазами,И реальность предстала в ином, непривычном ключе.Газ теплился в углу, и, казалось, слезами,Воск струился по тонкой церковной свече.

Твой анфас стал другим, элитарным, в классическом стиле;Изменилась причёска, улыбка сбежала с лица.Но остались глаза, и всё то, о чём мы не забыли,И, возможно, теперь не удастся забыть до конца.

Я смотрел на тебя совершенно другими глазами,Принимая подарок капризной судьбы.Я смотрел и молчал, и совсем не следил за часами.Я как будто забыл, что нельзя было мне не уйти.

В ЗАБОЕ

Я в толще породы.Висит надо мнойТворенье природы —Осадок земной.

С шипеньем рокочетВ руках молоток.Ссыпаясь, грохочетВ рештак уголёк.

Последнего сбилВесового коня.Рядком под распилСтойки стали звеня.

Сложил лесогонВ третьей смене костёр, Чем сильно убавилСтихии напор.

Я в угольной маске,Завал за спиной.В прожекторе с каскиИскрится забой.

112

ГРУСТНЫЙ ТРАМВАЙ

Старый грустный трамвайДребезжал опереньем;Весь в рекламе, смотрящийся, как попугай,Клептократов сердил, вызывая презренье…Впрочем, часто наполнен он был через край!

От стахановских смен Тридцать пятого года,В наш торгашеский век воровских переменОн провёз сотни тысяч простого народа,Хоть нигде не отмечен был, как рекордсмен.

Ретро-транспорт отцовВызывал удивленьеБогачей-патриотов, прохвостов-дельцов;В непогоду не ждущих трамвай, без сомненья,А кативших в авто седоков-удальцов.

Грустный старый вагон,Доезжай без печалиВесь отведенный Богом тебе перегон.«Всё проходит», — давно записал на скрижалиАксиому земного мудрец Соломон.

АВГУСТ В ГОРЛОВКЕ

Небо разорвано в клочья,Лупит по городу «Град»,Высохший мир обесточен,Втиснута Горловка в ад!

Пламя в общаге ИнЯза,Корпус роддома разбит —Снова фашизма заразаНад Украиной висит.

В морге старухи и дети;Гибнут друзья и враги.И в инфернальной вендеттеМыслей полно всеблагих.

113

Громче гремит канонада,Срыт по фундамент Донбасс,И европейской наградыЖаждет парламентский класс.

СНЕГ НА ДОНБАССЕ

Этот сказочный лес был пушистым накрыт одеялом,И позёмка мела, перспективу скрывал снегопад.Я по просеке брёл, где недавно тащились «Уралы»,И в их узких следах мои ноги плелись невпопад.

Через сказочный лес путь, однако, тянулся к востоку.На опушке собралась огромная стая ворон,И, казалось, опять я направлен в дорогу —В те края, куда в прошлом меня отвозил эшелон.

Окажусь средь тайги, в деревянной промёрзшей казарме,Где и ночью и днём негасимо пылают дрова,В полигонном быту, на амурском болотном плацдарме,Где распадки, Хинган и берёзовых рощ острова.

Впрочем, это мираж. А в реальности снег на Донбассе.И гремит канонада, и вновь в дефиците гробы…Очень близок финал этой странной моей ипостаси,И причудливой, в общем, но в целом удачной судьбы.

МОНОЛОГ БАНКОМАТА

Банкоматы — фрагмент кибернетики —Упраздняют ненужных кассиров;Любят тех, дружен кто с арифметикойИ несут процветанье банкиров.

К банкомату вечерней порою,Что светился экраном во мгле,Аномальной и снежной зимою Зашагал я, нуждаясь в рубле.

Слава Богу, народ не толпился.Сунул карточку в нужную щель…Банкомат стал скрипеть и сердиться,Вместо денег завёл канитель…

114

Прохрипел он с большим раздраженьем:«Как же тошно от алчущих глаз…Никотинным порой окруженьемУдушает меня средний класс!

И суют мне фуфлыжные карты,Некорректный заносят пинкод.В нездоровом припадке азартаРвутся снять очень мутный доход!

Псих стучит кулаком по экрану,Медвежатники грузят в «Газель».И удравшие в «нэньку» бараныСнова тут, несмотря на метель!

Держат дулю в дырявом кармане,Прячут в землю бандеровский взгляд.А в хохлацко-шляхецком шалманеНа Донбасс брызжут трамповский яд!»

Банкомат замолчал и зажмурился…Напечатав с десяток нулей,Выдал мне, заворчав на всю улицу,Пенсиона три тыщи рублей.

15 марта 2019 г.

115

Оксана ЕГОРЦЕВА (г. Горловка)

Родилась 12 февраля 1984 года в г. Горловке в семье шахтёра и бухгалтера. Имеет высшее экономическое образование. Стихи начала писать с 14 лет. Автор поэтических сборников «Багряная осень» (2010г.), «ПРО100», «В_ДОХ», «Радуга» (2016г.). Публиковалась в журналах и аль-манахах Украины, России, Беларуси, Австралии. Председатель Горловского литературного объединения «Забой», член Межрегионального Союза писателей.

БЛАГОДАРЮ…

За гранью слов, но в рамках многоточийПунктиром проступают все мечты.При лунном свете иль во тьме полночнойЯ не одна: со мной незримо Ты.Я жаловаться права не имеюИ о богатствах небо не прошу,Я пред Тобою преклоню колени:«Благодарю за то, что я дышу,Благодарю за то, что я мечтаю,Благодарю за дочку — жизни смысл,За то, что я люблю и что летаю:В своих стихах я устремляюсь ввысь.И мне для жизни большего не надо:Я сердцем говорю всегда с Тобой…»Сбываются мечты — Твоя наградаИ Ангел крылья держит надо мной.

ОТВЕЗИ МЕНЯ В ПИТЕР!

А я хочу в Питер! Отвези меня в город дождей!Всё тебе по плечу, для меня это многое значит.Этот город мостов, и каналов, и белых ночейВстретит нас как приятелей старых, и небо заплачет.Отвези меня в Питер: хочу посмотреть на Неву,На железные руки мостов, разведённых до срока,В Лавре я помолюсь и тихонечко свечку зажгу,Ну, а в Летнем саду приручу балаболку-сороку.Отвези меня в Питер: мечтаю попасть в Эрмитаж,Разгадать Петергоф и «Кресты», побродить по аллеям,Прогуляться по крышам и впасть в туристический раж…Отвези меня в Питер — я городом этим болею…

© Оксана Егорцева

116

СТАРОМУ КРЫМУ

Бродит тенью душа, заплутав между гор,В тихом Старом Крыму поселилась,Красной нитью прошла, разлилась молоком,С Агармышем ментально сроднилась.Запах мяты, душицы, дымка от костраРасслабляет и голову кружит,Я так счастлива, рай на земле отыскав,Что опять опоздаю на ужин…Расставания день, собираюсь домой,Напоследок вдохну полной грудью…Мы с тобой, Старый Крым, стали тенью одной — Я влюбилась! Никто не осудит!

* * *Ну что, mon cher, как кофе без меня?Ты говоришь: «Холодный и невкусный.Мне не хватает твоего тепла,Объятий, смеха и чуть-чуть безумства!..»Ты говоришь, что кофе мой остыл,Но ты всё ждёшь, что я вернусь когда-то,И в дом со мной войдет любви посыл,И вновь душа окажется крылата...Я не вернусь...

* * *Летит снаряд… И в воздухе дрожитНатянутой струною чья-то жизнь.Мгновенье — и оглохла тишина,И мир оглох — у нас война! Война!Безбожно врут и СМИ, и интернет:«Войны, конечно, на Донбассе нет…»Тогда куда вновь «скорые» спешат?И чей солдат в прицеле «калаша»?Не наигрался в детстве он в войну?

Верните мир! Верните тишину!

Летит снаряд… Судьба неумолима:Весь мир оглох — а мы кричим, что живы!

117

Любовь НОВИКОВА-БЕММ (г. Горловка)

Горловчанка. Член Союза Писателей Украины. Автор книг: «Брил-лиантовая девочка», «Сказочные рассказы», «Волшебное дерево думы», «Часок-малышок», «Катя Шпулька», «Мород».

ГДЕ РОДИМЧИК ЗАРЫТ…

Тамара Коломиец… Худенькая, маленькая, как девочка-подросток. Весёлая, как весенний ручеек, едва успеваешь следить за её движениями. Добрейшая душа: на её сказках выросло не одно поколение детей.

Чаще всего мы встречались на даче у Тамарочки Коломиец. Надпись на калит-ке: «Есть собака, но не злая… Но всё же собака». Пес Черри, чёрный, лохматый, и не подозревает, что его собачья солидность погублена хозяйкой дач и, встречает веселым лаем. В нашу последнюю, предвоенную встречу, Тамарочка говорила:.

— Помни и никогда не путай. Есть батькивщина. Это где правители, законы, которые надо выполнять. Она может быть разной. Можно выбрать более благопо-лучную страну и жить счастливо. А есть батькивщина. Там, где зарыт твой пупок. Это стены, сарайчики, кривые улочки, бедная утварь. Никакие богатства мира их не заменят…

ДУША ДОМА

В доме она поселилась давно. Сложили из красного кирпича на мощном, удоб-ном фундаменте. Камин широкий, высокий, с десятком дымоходных колодцев, на самой вершине переходящий в дымарь. Жаль, зеркала рядом не было, не видела она своё великолепие.

В доме было зябко и неуютно. Печник суетился, заглядывал в поддувало, топ-ку, прихорашивал бока красной глиной, щели замазывал. Когда же работу закон-чил, принёс дровишек, разжёг огонь. По комнатам стало расходиться тепло.

Печник сидел на маленьком стульчике, следил за огнём. Когда убедился, что огонь весёлый, жаркий, с гордостью сдвинул набок перепачканный картуз и обра-тился к ней:

© Любовь Новикова-Бемм

118

— Ты — Душа Дома. Пока ты жива, в этих стенах будет теплиться жизнь. Впере-ди у тебя долгие годы. Много работы предстоит, так что будь щедрой и терпеливой…

Прошли годы и наступили страшные, странные времена. В один день дом опу-стел. Война…

Печка-Душа с тревогой вслушивалась в громовые раскаты… Долгими ночами, холодная, нетопленая, небеленая, Печка-Душа пыталась понять: кому нужно было разорять дома, покидать родной очаг, искать приюта в чужих краях? Прислушива-лась Печка-Душа, как ветер бьется в окна, как от громов войны содрогаются стены. И ждала, ждала, ждала, когда войдет Хозяйка, приедут дети, внуки. Ждала, пото-му что помнила: она — Душа Дома. Пока она жива, в этих стенах будет теплиться жизнь.

А пока ждать, ждать, ждать…

МЕЛБА

В далёком шестьдесят втором году мой отец посадил яблоньку, Мелбу. Ни у кого поблизости не было таких замечательных яблок. Шли они за белым наливом. Сочные, сладкие с легкой кислинкой. Батька имел идею приклеивать на солнечном боку, где яблочко румянится, фигурку крепить. Чтобы на красном боку рисунок солнцем «отбивался». Но мечты остались мечтами: здоровье не позволяло. Разло-гой выросла Мелба. На метровой высоте ствол делился на три ветви. Между ветвя-ми пятачок, нога вмещается, до сорокого размера. Вымахала мелба выше дома. Не стало отца, заросла яблонька, застарела. Я уже давно смирилась, что яблоню нужно будет срубить. Мой муж, незабвенный и драгоценный, понудил плодоносить «вол-чки». Успешно понудил.

Рвала яблоки вся округа. Соседский Санька Шепеленок с утра пораньше хва-тал ведро, чтобы бабушке Вале воды наносить. Бабушка только удивилась: с чего такое старание? Подстерегла Саньку. Оказалось: с утра «ныряет» под нашу мелбу.

Август, 2015-ый… Жара. Яблоки лежат, никто не собирает. Санька тоже не прибегает. Ушел на войну. Иногда приезжает на пару-тройку деньков. Иногда в го-сти заходит. Грустно… Дети на войне…

ГРУШЕНЬКА

Почти сто лет, близ бывшего Пугачевского шурфа, растёт грушенька. Вся мест-ная ребятня проводила свободное время под её сенью, в футбол гоняла. Зимой на санках, лыжах бороздили заснеженную поляну. Молодые парни с девушками вече-рами слушали соловьёв. Бывало, что выпускники школы встречали рассвет. Очень нравились терпкие дички козам. До сих пор можно найти в морозилке грушку-мелкушку, заготовленную на рождественский «узвар».

Нынче всё иначе. Не пускают ребятишек играть на поляну. Опасаются снайпе-ров. Война! Стоит наша грушенька, символ прошлой мирной жизни, всматривает-

119

ся в тревожный горизонт, вслушивается в артиллеристскую канонаду. Ждёт, когда вольный ветер принесет ей радостную весть: на Донецкой суровой земле МИР!

ОБСТРЕЛЯННЫЙ ПОСЕЛОК 2014 год. Донбасс

Как много лет прошло с тех пор… Я вспоминаю старый двор. Хрущевок жел-тых этажи, над крышей — бойкие стрижи. Поодаль тесный магазин со стопкой плетеных корзин, акаций белых стройный ряд при входе в новый детский сад.

И репродуктор на столбе. Друг Вовка громко песни пел и кричал: «Гагарин в космос полетел!» А мы — счастливые!

Давно промчались те года…

ЗАЙЦЕВСКИЙ ЗАКАТ

Сквозь желтой тоски дребезжащий просвет, сквозь призрак-мираж и рванье горизонта везет караван похороненных лет в дырявых мешках мусор бывших над-ежд. И мне не сомкнуть неизвестную даль на бесконечности двух параллелей… Услышу ли голос заветной свирели, от песни которой восход озарится, и целые со-нмища страждущих душ из плена тоски, безнадежья прорвутся, чтоб в свете баг-ряном зари раствориться…

ПРИХОЖАНЕ СВЯТО-ПОКРОВСКОЙ ЦЕРКВИ Зайцево. 2017 г.

Каждый день многострадальное Зайцево содрогается от взрывов. Зайцево — как нерушимая граница. В центре поселка Свято-Покровский храм,

разрушенный в 30-х годах двадцатого века. И деревце — устремленное в небо!.. Жив храм, жив!

НА ОЩУПЬ

Порою в жизни происходят события, изначально разумом непостижимые. Чрезвычайно бессмысленные, что, без раздумий и сожалений, отмахнешься. Со временем приходит понимание происшедшего, и уже потом оценишь значимость событий между собой, казалось бы, и не связанные.

Для чего люди живут на свете? Каждый, пришедший в мир, затягивает свой незатейливый узелок, плетёт кружево мироздания. Одни уходят, другие приходят. Так годы, столетия, тысячелетия. И в этих столетиях, тысячелетиях промелькнула пылинкой моя жизнь. Можно сказать, жизнь на ощупь…

120

Своих родителей я не знала. Память о них сокрыта кисеей предполагаемых чувств. Мама… ее прикосновения… Стена таинственности разделяла нас, но мы жили одной жизнью. Слушала ее шаги, дыхание. Улавливала голос, как колоколь-чик предупреждающий: я всегда с тобой. Плескалась в маминой душистости, ожи-дая дня, когда преграды рухнут, мама приласкает меня, а я доверчиво прижмусь к теплой груди.

А отец… в его голосе и сила и нежность. Присутствие его вызывало радостный трепет у мамы. Он защищал нас, обоих. То была великая, неподкупная вселенская любовь, никакими тяготами неистребимая.

То была жизнь-предвестие. Без пугающих разрушительной силой бурь и сво-еволия стихий. Наслаждение под чарующей властью ласкового моря. Слушаешь бесконечное рокотание, не наслушаешься. Порою непокорная волна выбьется из милозвучности мира. Но скоро непокорность развеется. Вновь ровный плеск волн.

Блаженны жаждущие бурь! Тесно им в дремотных объятиях покоя. Несутся в неизвестность. За сумеречной далью был свет, отзвуки иной жизни. Там была моя неизвестность, мой путь. Я силилась разорвать сдерживающие путы, надрывалась в немом крике.

С надсадным чувством, невообразимыми путями, стремилась в безграничный океан жизни. А росток болезни проклевывался.

И вот, незримый якорь, удерживающий моё хрупкое существо, со стоном, скрежетом начал разрываться. Ослепительная вспышка, и…

За сумеречной далью был не свет, отблеск жизни. Для меня наступали иные времена. Состояние наслаждения рассеивалось, наползало тягостное одиночест-во. Превозмогая боль, я воспринимала чуждые запахи, звуки. Голос-колокольчик умолк, затерялся. Я видела сны тьмы, в которых пробиралась через заросли. Чьи-то когти больно впивались в спину, перехватывало дыхание.

Моя жизнь — путь обреченного. Моя жизнь, длиною в четыре дня. Я пыта-лась, пыталась выскользнуть из объятий страдания!..

Коротка земная жизнь… Освобожденная душа поднимается на высшую сту-пень совершенства, где мир пламенеет, благоухает, звенит. Мир согласия, любви, покоя…

В солнечном сиянии луг. В изумрудной траве радужные россыпи цветов. А пчёл-то сколько! У той, что на голубом цветке сидит, лапки в желтой пыльце…

Возьму на ладошку доверчивую пчелку. Пусть возьмет частичку моего духа и летит в край, где помнят обо мне. Пусть отыщет большой явор, маленький кре-стик с надписью:

«Великая тайна жизни! Никем не разгадана,никому неведома. Моя жизнь была коротка.

9.05.2006 – 13.05.2006»

121

* * *

Расплещите вино по кюветам — Пусть лакают его жадно псы Расфранчённого «модного» света,И не плачьте — пробили часы. Мы уйдём в горний мир чистых звонов, Честных песен и тёплых дождей Без ужимок и льстивых поклонов, Без знамён, бодрых маршей, вождей,И без пошлых трагических масок, Что скрывают нам правды лицо, Без фальшивых мелодий и красок, Без язвительно-злых бубенцов Скоморошьих крикливых уборов — Все, шуты, снимем там колпаки. И не стаей пройдём, и не сворой, Пустомели, лжецы, дураки, Сквозь игольные всё ж турникеты, Чтоб увидеть воочию рай, И Творцу соберём мы букеты По пути в удивительный край.

22.12.2017 г.

Татьяна ВЫСОЦКАЯ (г. Горловка)

Стихи пишет более четверти века. В литературное объеди-нение впервые пришла в 1999 году. Работает в библиотеке для де-тей.

© Татьяна Высоцкая

122

* * *На зачарованном крыльце Сокрыты двери. Сказать, что сбудется в конце? Нет, не поверишь.

Ты мог меня бы полюбить, Но отступился. Всё по Шекспиру: быть, не быть?.. Нет, не решился.

Я воронихой на крыльце Стою, сгорая, И вижу на твоём лице Лишь отблеск рая,

Лишь промельк быстрый, а не свет В глазах усталых. Тебя укрыла б я от бед, Но ты из стали.

Играет юная свирель — Её не слышишь... Мой бедный ангел Ариэль Поёт на крыше.

Мой бедный ангел Ариэль Уйдёт, я знаю, В промозгло-стынущий апрель — Судьба иная.

Я воронихой на крыльце Стою и плачу, Сгорая в огненном кольце Твоей удачи...

21.02.2018 г.

* * *

Ложе брачное? Нет — Прокрустово! Я сама легла, чтоб прочувствовать Всю твою любовь, несвободную.Мне на нём лежать век голодною,Ни дышать, ни петь не получится —На прокрустовом только лишь мучиться.

123

И в разгар жестокой бессонницы Мне на нём, глупой дурочке, вспомнятсяСтрахи давние, полудетские, Разговорчики полусветские, Сплетни бабские, истеричные, Маски ряженых, все двуличные.

Ложе жёсткое, неудобное, Плаха ты моя, место лобное, Сколько мне терпеть, зря надеяться? Не взойдёт весной то, что сеется, Пустоцвету расти не получится — На Прокрустовом ложе лишь мучиться.

27.04.2018 г.

* * *У обездоленных шалав, Бродяг и мытарей безродных, Что подбирают со стола Лишь крохи жалкие, у модных Стилистов «честного» ворья, У проституток-белошвеек, Оставленного старичьяИ нищих с Аннами на шеях, У злых обиженных детей, У чудаков блаженных всуе, У всех непрошеных гостей И у катал, что жизнь тасуют, У бедных, вовсе не смешных Шутов и грустных скоморохов Во искупление вины Есть право подбирать те крохи — Клевать Господнее зерно, Кормяся высшим подаяньем, Ведь нам, счастливцам, не дано Иного в этом мирозданьи...

15.09.2018 г.

124

Николай КУЛЕШОВ (г. Горловка)

Родился в Белоруссии. Служил в Морфлоте подводником. Окон-чил Донецкий общественный институт патентоведения. Рабо-тал на шахтах Донбасса. Автор нескольких книг прозы и поэзии. Лауреат премии им. П. Беспощадного. В настоящее время живет в Москве.

БЕЛОРУСКА

Виновата не память. Так было всегда — По дороге широкой ли, узкой, Коль на Русь приходила беда, Первой плакала ті, білоруска.

Чаще всех, горькой, вдовьей слезой Землю-матушку ты орошала, Сіновей провожала на бой — За сохой и косой ожидала.

Сколько их не вернулось? Не счесть — Став легендою доблести русской, За Отечество павших и честь, И за слезы твои, белоруска.

Затуманила взор вековая печаль, Поволока в глазах, как нагрузка… Потому в них и небо, и сталь, И укор твой судьбе, белоруска.

© Николай Кулешов

125Д

онбасс-Ли

т.ru

ЛЮ

ДИ

И С

УД

ЬБ

Ы

ЛЮДИ И СУДЬБЫ

Иван МЕЛЬНИЧЕНКО(г. Донецк)

Родился 14 октября 1930 г. в с. Воссиятское Еланецкого райо-на Николаевской области. Окончил Литературный инсти тут им. М. Горького в Москве в семинаре известного советского поэта Лу-говского. В Донецке долгое время возглавлял областную писатель-скую организацию, избирался депутатом областного совета. Ав-тор множества книг прозы и поэзии. Умер в 2016 г.

И ВСЕ БЫЛОЕ(О так называемом потерянном поколении

и отнюдь не завидной судьбе советского писателя из послевоенной глубинки)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Никогда, кроме как летом, особенно в его грозовые развалы, не бывает таких неповторимых и одухотворяющих картин. Казалось бы, все на свете заслонили от тебя черные, клубящиеся, исполосованные молниями тучи, не видно уже не только неба, но и ближних полей и луговин, и тут вдруг через какое-то случайное окошеч-ко то ли луч, то ли целый сноп света озарит и откроет для тебя такой дальний го-ризонт, такую далекую сторону, которых ты никогда раньше не видел даже в самую ясную погоду, потому что солнце тоже создает свой особый непроницаемый туман, подвластный одной лишь грозе. И если заглядеться туда из какого-нибудь укром-ного заветрия, где ничто не мешает ни слуху твоему, ни взору, тебе в одночасье могут привидеться в самых малых подробностях год по году прожитые времена, а с ними и люди, которых встречал и не позабыл до сих пор. Трудно сказать, чего там больше — радостного или печального, не всем там дорожишь, однако далеко не всем можешь и поступиться.

Нечто подобное случилось со мной в один из наездов в родное Воссиятское. Тогда-то появилось и желание написать кое о чем из того, что как бы заново уви-дел, услышал и пережил в тот памятный грозовой развал. Захотелось не столько обобщить свой и чужой опыт, сколько подсветить его отдельными эпизодами и де-талями, которые могли бы дать определенное представление, в том числе и зримое, о становлении и отнюдь не завидной судьбе советского писателя из послевоенной провинции, с доброжелательной снисходительностью именуемой в столицах еще и глубинкой...

© Иван Мельниченко

126

У нас давно уже определено законом считать началом литературного стажа первую публикацию, и закон тут, пожалуй, прав: как-никак это документ, без ко-торого трудно обойтись, если человек доживает, скажем, до пенсионного возраста. Но, тем не менее, у меня здесь существует своя точка отсчета. Первое стихотворе-ние я опубликовал 30 апреля 1952 года в «Комсомольской правде». Дата, конечно, радостная и памятная и не в последнюю очередь тем, что за гонорар, полученный мною всего лишь за двадцать строчек, я купил тогда себе белый полотняный ко-стюм для лета и вдобавок, чтобы все сразу и обмыть, бутылку водки и на закуску буханку хлеба, полкило колбасы и столько же голландского сыра. По нынешним временам это звучит как байка, ибо сейчас вознаграждения за такое вот количест-во строчек, опубликованных в самой солидной газете, хватит разве что на покупку пачки или пониже сортом двух пачек сигарет. Впрочем, не хочу увлекаться этим и вернусь к своей действительной точке отсчета. Я обозначил ее июнем 1957 года и сделал это совсем не потому, что окончил тогда Литературный институт имени Горького. Все тут объясняется просто-напросто тем, что именно к той поре у меня сложилась уже довольно-таки четкая жизненная позиция, а ведь с нее-то, по-мое-му, и начинаются все более или менее серьезные шаги и поиски любого литератора.

Поэтому, наверное, не лишним будет рассказать здесь и о том, какие пути-до-роги привели меня к той самой позиции, которой я остался верен и поныне, что в свою очередь нисколько не помешало мне позже безоглядно присоединиться к мнению моих сверстников, считающих наше поколение литераторов потерянным поколением... Это отнюдь не подражание известным западным писателям, опреде-лившим себя таковыми гораздо раньше нас. Они ведь считали себя представителя-ми потерянного поколения в широком, общенациональном, если даже не в исто-рическом смысле и масштабе. А у нас все это касалось только профессиональных аспектов.

Не стану начинать со всемирного потопа, то есть с детства, несмотря на то что вижу и чувствую до сих пор его ярко и остро. Постоянная нужда, недоедание, по-столы, обноски? Так ведь таким оно было не у меня одного, а у тысяч и тысяч и даже миллионов. К тому же мои земляки нередко многое и преувеличивали, рассказы-вая о беспросветности моей ранней жизни, и делали это даже в моем присутствии. Слушая их, я улыбался, и мне невольно вспоминался один памятный вечер.

В Центральном доме литераторов в Москве чествовали известного драматурга Николая Федоровича Погодина по случаю его пятидесятилетия. Цветы, выступле-ния, приветственные адреса, телеграммы, одну из которых, помнится, прислал еще не опальный Борис Пастернак. И вот выступает главный режиссер театра имени Вахтангова Р. Н. Симонов. Горячо, эмоционально, весело рассказывает о том, как однажды пришел к ним в театр неизвестный молодой человек в изрядно поношен-ном пальто, в примятой, видавшей виды шляпе, в стареньких ботинках со скошен-ными каблуками и принес с собой пухлую тетрадь, в которой от руки, малоразбор-чивым почерком была переписана им же и сочиненная пьеса. Гость, конечно, не вызывал ни серьезного доверия, ни тем более живого интереса. Вежливый отказ напрашивался сам собой и уже вот-вот должен был прозвучать, но в последнюю минуту интуиция, шестое чувство или еще какая-то неведомая сила все же остано-вила этот беспощадный приговор.

127

— И знали бы вы только, — восклицает оратор, — как мы потом благодарили судьбу за то, что она отвела нашу карающую руку от той пухлой тетради с малораз-борчивым текстом. В ней ведь таился никем еще не читанный оригинал пьесы «Че-ловек с ружьем», которую мы, конечно же, вскоре поставили, а заодно и завоевали право на первую постановку многих последующих пьес драматурга.

Ему долго аплодировали, но когда дошел черед до заключительного слова са-мого юбиляра, тот встал и первым делом сказал:

— Рубен Николаевич, дорогой! Ну, не такое уж было тогда на мне все поношен-ное, измятое и истоптанное, честное слово. Я же знал, куда иду. А потому и надел что получше, и брюки погладил, и ботинки начистил до блеска, и выбрился, а шля-па так и вообще была у меня новая.

И слова юбиляра потонули в дружном смехе и куда более продолжительных аплодисментах.

Я привел этот пример еще и потому, что тоже, в общем-то, не обижаюсь на всевозможные домыслы: как-никак сам сочинитель и не могу уже жить без этого. Даже в наше сумеречное и призрачное время, когда и писать вроде бы незачем, ибо стало практически негде издавать книги и невозможно жить за счет своего труда.

Но пока хватит отступлений...Стихи я начал писать довольно-таки поздно — в десятом классе. Почему оно

так вышло, не знаю. Скорей всего, наверное, потому, что раньше было не до того. А тут вдруг возникли прямо-таки идеальные условия для сочинительства.

Десятый класс я кончал в райцентре, так как в первые послевоенные годы на весь район была одна-единственная средняя школа. По субботам при любой погоде я отправлялся домой за харчами. Дорога неблизкая — более двадцати километров. Думай, мечтай о чем угодно и сколько угодно — на все хватит времени. Вот тогда-то у меня и появились первые стихи. Вначале это было просто дорожной забавой, но вскоре обрело совсем иной, более серьезный смысл.

А потом, не помню, то ли я прослышал, то ли вычитал о том, что в Москве есть такой вуз — Литературный институт имени Горького при Союзе писателей, а еще раньше узнал, что очень уж часто и усерд но помогает начинающим стихотворцам известный поэт-песенник Михаил Васильевич Исаковский. Вот я осмелился и на-писал ему письмо. Стихи не предлагал, постеснялся. Спрашивал лишь его мнение о том самом институте. К моему приятному удивлению, ответ пришел довольно-таки быстро. Был он предельно лаконичным и ясным: можно и окончить Литин-ститут и не стать писателем, а можно стать им и не кончая его. Все зависит только от личных способностей. Поэтому, мол, решай сам.

И оно действительно так и есть, и не только применительно к учебе в Литин-ституте, а и к советам даже очень маститых литераторов. Было же ведь такое, о чем я узнал позже, что Горький, который, пожалуй, намного больше, нежели М. В. Иса-ковский помогал начинающим, посоветовал однажды не кому-нибудь, а молодому Александру Твардовскому бросить писать стихи и отправиться на одну из ново-строек пятилетки. Но как бы там ни было, я все-таки поехал в Москву. Увлекла меня туда отнюдь не самонадеянность, потому как я очень рано утвердился в мыс-ли, что писатель начинается с понимания собственных недостатков. Подтвержде-нием тому может служить и мое первое знакомство с Лит институтом.

128

Поднялся я по лестнице в крохотный вестибюль старинного герценовского особняка на Тверском бульваре и сразу же обратил внимание на доску объяв-лений, которая была увешана разными рукописями. То оказались студенческие стихи и рассказы. Их вывешивали для того, чтобы все желающие выступить на творческих семинарах, где они должны обсуждаться, могли ознакомиться с ними. А принадлежали те сочинения, скорей всего, заочникам — стояла середина лета, когда студенты стационара были уже на каникулах. Я, конечно, тотчас припал к стихам. Почитал-почитал и пришел к печальному для себя, но объективному и честному выводу, что я пока хуже пишу, нежели те молодые авторы. Стало быть, нечего подавать и заявление о приеме и включаться в творческий конкурс. Побро-дил еще по нескольким вузам и в конце концов подался под Химки на платформу Левобережную, где располагался библиотечный институт, ныне именуемый уни-верситетом культуры. Все же что-то родственное литературе, решил я, и на том остановился.

Осознал я тогда не только профессиональное несовершенство собственных стихов, но и другую свою слабость — бедность языковой культуры. Это значитель-но позже, семь лет спустя руководитель моего семинара в Литинституте Влади-мир Александрович Луговской скажет во время защиты мною дипломной работы: «Я горжусь тем, что отучил его от скверного донбасского языка», а тогда еще нуж-но было только приниматься за все это дело. Вообще же я, конечно, тоже горжусь тем, чего добился с помощью Владимира Александровича, хотя если говорить от-кровенно, то Донбасс нисколько не причастен к былой моей беде. В ту пору лишь начинали налаживаться мои связи с этим краем, и он, естественно, не мог как-то влиять на меня. Стало быть, я отучивался от языка моего родного Воссиятского, о чем я, однако, промолчал тогда, не поправил своего учителя и, думаю, здесь меня можно по-человечески понять.

И все же кое в чем я уже успел поднатореть и за время учебы в библиотечном институте. В нем существовал неплохой литкружок, некоторые из его членов стали впоследствии профессиональными писателями. Больше других преуспел, конечно, Фазиль Искандер. Он годом раньше меня после окончания третьего курса ушел в Литинститут, и при его помощи вскоре появились там знакомые и у меня. После этого я все чаще стал бывать на всевозможных литературных вечерах. Присутство-вал и на первой публичной встрече Назыма Хикмета со студентами Москвы, кото-рая проходила в Центральном доме железнодорожника вскоре после его побега из турецкой тюрьмы. Для вручения ему огромного букета цветов подобрали тогда пи-саную красавицу, кажется, студентку МГУ, а сам он развеселил собравшихся, когда рассказывал о том, как выступал вместе с Маяковским. «Читай стихи, Назым, не стесняйся, — подбадривал его наш трибун. — Ты ведь турок, все равно не поймут».

Очень долго жалел о том, что прозевал и не попал на торжественный пере-нос памятника Пушкину с Тверского на площадь, носящую его имя. Как известно, об этом памятнике ходили легенды. Одну из них рассказывал писатель-киносце-нарист Виктор Шкловский. Якобы, когда везли его со стороны Никитских Ворот впервые, он свалился с телеги и не где-нибудь, а напротив дома А. П. Керн по со-седству с нынешним новым зданием МХАТа. На этот раз, правда, ничего примеча-тельного не случилось, и то было для меня хоть и слабым, а утешением. Вдобавок

129

сама затея переноса памятника понемногу начинала разочаровывать. Возникала как бы ревность: ведь раньше он стоял почти что рядом с Литинститутом, который по-прежнему оставался моей заветной мечтой. Да помнился и Маяковский: «На Тверском бульваре очень к вам привыкли. Ну, давайте подсажу на пьедестал».

Делал я для себя и кое-какие открытия, связанные с литературным процессом в стране, в том числе и с тем, который был не знаком ни глазу, ни слуху широкой читательской аудитории. Одним из таких открытий стал и непечатный поэт Ни-колай Глазков. Сочинял он короткие, броские, афористичные стихи, писанные-пе-реписанные десятки и сотни раз, они ходили по рукам, молодежь, студенческая в особенности, увлекалась ими, заучивала наизусть и, как только могла, пропаган-дировала и распространяла их.

Что же касается самого автора, то он вроде бы печатал их на машинке, бро-шюровал и продавал среди знакомых по очень конкретной и популярной цене — две бутылки коньяка за экземпляр. И они, что называется, хорошо шли, подку-пая каждого прежде всего своей разудалой и несколько хулиганистой прямотой, бесспорной свежестью, чего так не доставало тогдашнему пресноватому официозу. Не знаю, не удостоверялся, знаком ли был с творчеством Николая Глазкова более поздний по сравнению даже с моими ровесниками Владимир Высоцкий, но опре-деленная духовная связь и преемственность между ними, по-моему, улавливается достаточно четко. А почему бы и нет? Разве не подтверждают это такие, например, глазковские стихи?

1. Слава шкуре барабана! Каждый колоти в нее. История посмотрит, кто — дегенеративнее.

2. А утро что и говорить! Погодка — благодать: мороз ядрен, мороз едрит, мороз едрена мать!

3. Я на мир взираю из-под столика. Век двадцатый, век необычайный, чем ты интересней для историка, тем для современника печальней.

4. Москва — столица, двадцатый век. Кто не матерится, тот не человек.

Тогда же новые мои литинститутские знакомые рассказывали о своей встрече с Б. Л. Пастернаком, рассказывали многое, но мне, по-прежнему жаждущему по-пасть в Литинститут, запомнилось в первую очередь одно. В молодости Пастернак

130

писал не только стихи, но и музыку, и ей-то и хотел посвятить свою жизнь, пото-му и обратился однажды к близкому по творческому духу, что ли, композитору А. Н. Скрябину за советом. Тот послушал и слова его, и исполнение и сказал, что для того чтобы стать настоящим музыкантом и композитором, нужен абсолют-ный слух. Молодой поэт поверил ему и забросил музыку и лишь гораздо позже уз-нал, что сам-то Скрябин не обладал абсолютным музыкальным слухом. Пришлось только сожалеть о случившемся.

Нечто подобное мне довелось слышать от другого поэта много лет спустя. Как-то на одном из писательских съездов в перерыве между заседаниями я о чем-то толковал со своими однокашниками по Лит институту, и в это время к нам подо-шел известный поэт Василий Федоров. После того как он поздоровался со всеми за руку, я вдруг сказал: «Вот, пожалуй, единственный поэт в нашей стране, которого я вспоминаю абсолютно каждый день». Василий Дмитриевич весь аж встрепенул-ся и спросил: «Это по какой же такой причине?» Я объяснил, что дома в Донец-ке постоянно хожу за различными продуктами в гастроном «Киев» и пересекаю при этом бульвар Пушкина, и там рядом с тропинкой на одной из берез постоянно вижу огромный кап и каждый раз сожалею, что его не видит Василий Дмитриевич Федоров, который, говорят, жить теперь не может без этих самых капов. «Да так оно и есть на самом деле, — быстро и с какой-то даже дрожью в голосе соглашается со мной поэт. — Я поздно, слишком поздно понял, что они-то и составляют мое призвание. А стихи только помешали всему». И я тогда подумал, что, может быть, это какое-то чудачество, а, может, и вправду, хоть и запоздалый, но все-таки насто-ящий крик души...

При каждой первой возможности посещал я и Центральный дом литераторов. На всю жизнь запомнился вечер, посвященный творческим итогам 1951 года.

Председательствовал на том вечере К. М. Симонов. В президиуме рядом с ним сидел настоящий патриарх русской литературы советского периода Михаил Ми-хайлович Пришвин. Именно благодаря его присутствию и стало памятным для меня то собрание, потому что в остальном оно мало чем отличалось от подобных мероприятий, проводимых почти во всех писательских организациях страны. Од-ного хвалят, другого ругают, третьего вообще молчаливо обошли, и он обижен, пожалуй, больше даже того, кого ругали. Не забылся почему-то лишь фрагмент из выступления Евгения Долматовского, который яростно критиковал отличного поэта-фронтовика Семена Гудзенко за появившиеся в его стихах блатные моти-вы — «гад я буду, не забуду» и прочие цитаты. Мне тогда стало обидно за Семена Гудзенко, потому что к этому поэту у меня было особое отношение. Когда в марте сорок четвертого наши войска освободили Воссиятское, у нас в доме двое или трое суток проживал молодой лейтенант, помню даже, что звали его Борисом. Так вот он, уходя дальше на запад, то ли оставил, то ли забыл журнал «Знамя», в ко-тором я прочитал знаменитое стихотворение Семена Гудзенко «Когда на смерть идут — поют». Я сразу же выучил его наизусть и не забыл до сих пор. Заодно оно стало для меня как бы открытием советской военной поэзии вообще, так как что мы могли читать в дни оккупации, если в селе были искурены не то что газеты или книги, а даже всевозможные квитанции, и в ход уже шли листья от кукурузных початков, лишь изредка перебиваемые нашими или немецкими листовками, ко-

131

торые воспринимались курильщиками как дар судьбы, да и к тому же посланный с неба.

Но вот вечер подходит к концу, и председательствующий, прежде чем подвес-ти определенные итоги, предоставляет слово Пришвину. Старик вышел на трибу-ну и буквально затоковал. Ни регламента, ни фамилий, ни перечисления вышед-ших книг, даже очки снял за ненадобностью. Все о природе да о природе, о лесном царстве, о повадках зверей и птиц, об удивительных случаях из их жизни. И все красочно, ярко, поэтично. В зале и на антресолях стоит пронзительная тишина, не нарушаемая ни единым звуком, ни единым шорохом. Публика очарована и закол-дована, а сам оратор, и отдаленно не напоминающий предыдущих, уже кажется вовсе не оратором, а волхвом-кудесником из пушкинской «Песни о вещем Олеге».

Потом взрыв восторга и нескончаемые аплодисменты, подобных которым я, пожалуй, больше никогда и не слышал. К. М. Симонов не делает каких-либо успо-каивающих жестов, стоит и выжидающе улыбается. Последнее слово теперь за ним, и он знает, что и о чем сказать.

Но тут происходит нечто непредвиденное. Заметно уставший за время своего выступления и уже как бы отрешенный от всего на свете Пришвин поднимается и торопливой шаркающей походкой снова направляется к трибуне, достает из на-грудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги и поправляет очки. Присут-ствующие, как прежде, замирают, а он словно бы не своим, робким надтреснутым голосом без малейшего следа былого вдохновения говорит: «Константин Михайло-вич, товарищи, извините, пожалуйста, но я не все сказал, — затем подносит почти к самым очкам листок и начинает читать — «Благодаря...» — и далее следует при-вычный набор слов, присущий панегирикам тех времен. Симонов заметно теря-ется, публика тоже в недоумении, но все терпеливо дослушивают до конца и даже провожают к столу президиума старейшего нашего писателя жидкими и какими-то пустыми хлопками, чем-то напоминающими слова из только что услышанной как бы покаянной речи...

Что это было? Однозначно я не могу ответить до сих пор, но по-моему, одно из двух: или это шутка, пусть не гения, а действительно крупнейшего мастера сло-ва, или же самый обыкновенный, всех и вся поглощающий страх, царивший тогда и в писательской организации страны, состав которой заметно поредел после из-вестных репрессий. Бесчисленные подробности о тех трагических событиях мы узнавали позже, теперь же о них создана хоть и не всегда объективная, но целая литература. Кое-кому из писателей, попадавших в драматические ситуации, как-то в общем повезло. Но чего стоило им порой такое везение? Взять, скажем, того же Н. Ф. Погодина, о котором я уже говорил выше. Бывало, прогуливаемся мы, студенты, весной или ранней осенью по улицам Переделкина, где под общежи-тия нам отводили никем не занятые литфондовские дачи, проходим, как прави-ло, и мимо его дачной усадьбы, и он, как только завидит нас, нет-нет и позовет. Иногда балагурит, шутит, а то окликнет дочь Татьяну, нашу сверстницу, с тем чтобы принесла волейбольную сетку, и мы с ней вешаем ее и играем («Ну, а я по-стариковски поболею»), а порой ему становится ни до того, ни до другого, и он вспоминает какие-нибудь печальные истории и эпизоды из собственной жизни. Рассказал он и такую.

132

Допустил он однажды малую неосторожность, выступая в том же ЦДЛ, и его через некоторое время вызывает к себе не кто-нибудь, а сам Лаврентий Берия. (Тут, видно, сказалось то обстоятельство, что Погодин был далеко не рядовым ли-тератором, являлся чуть ли не родоначальником ленинианы в советской драма-тургии — «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Третья патетическая».) Сесть, конечно, не пригласил, более того — не пустил дальше порога. Посверкал-посверкал холодным блеском своего знаменитого пенсне и говорит: «А что это ты там разболтался? Да ты знаешь, что все вы у меня вот здесь! — резко и громко выд-винул и захлопнул ящик письменного стола и указал пальцем на дверь. — Можешь идти!». «С тех пор, — с грустью заключил Николай Федорович, — у меня надолго пропала охота выступать где-либо».

Или такой еще пример, можно сказать, уже наглядный. Один из поэтических семинаров в институте вел Александр Александрович Коваленков, тонкий лирик, автор ряда популярных песен, в том числе и не забытой до сих пор «Солнце скры-лось за горою». В его семинаре занимались Фазиль Искандер, мой однокурсник Евгений Евтушенко, позже Белла Ахмадуллина. Вдруг узнаем, что Коваленков арестован. Обсуждаем между собой, недоумеваем. Но, слава богу, его продержали относительно недолго, кажется, не больше месяца. Вернулся бледный, седой даже после стрижки под нулевку и продолжал занятия со студентами. Что там ему ин-криминировали, нам было неизвестно, да мы ничего и не могли узнать, потому что в подобных случаях обычно брали у человека расписку о неразглашении всех подробностей...

Но я опять забегаю вперед. Поэтому продолжу линию более автобиографиче-ского характера.

После окончания второго курса библиотечного института, где учился на фа-культете культпросветработы, на каникулы я уехал не сразу. Мне не давал покоя Литинститут, и я, в конце концов, решил: «Сейчас или никогда». Уговорил маши-нистку отпечатать не то восемь, не то девять стихотворений и отвез на Тверской бульвар. Их приняли у меня и сказали, что до конца июля я получу ответ. Я оставил адрес, не воссиятский, а сестры Марии, которая жила и работала тогда на чистя-ковской десятой шахте на выборке породы, и отправился в Донбасс, а там, конечно, весь ушел в ожидание обещанного ответа. И его, наконец, прислали и обрадова-ли: конкурс я прошел и зачислен в институт без вступительных экзаменов. Уже по возвращении в Москву узнал, что рецензировали мои стихи Сергей Михалков и недавний выпускник Литинститута поэт Владимир Соколов.

Привела в недоумение маленькая приписка к извещению о моем приеме. В ней предупреждали, что я должен иметь при себе постельные принадлежности. «Как же так? — удивлялся я. — В библиотечном институте и даже в судостроительном техникуме, куда я поступал еще до отмены карточной системы, когда жизнь была намного труднее нынешней, ничего подобного не понадобилось, а тут — престиж-ный вуз, при Союзе писателей, и вдруг такое». Но деваться было некуда, пришлось покупать, несмотря на то что тогда для меня дорога была каждая копейка. — Спа-сибо покойному Володе Котову (многие, наверно, и сейчас помнят его задорную песню «Не кочегары мы, не плотники» из кинофильма «Высота»), выручил в труд-ную минуту, опубликовав перед самым началом занятий в своей «Комсомолке», где

133

он заведовал отделом поэзии, мое стихотворение о Донбассе и приурочив его ко Дню шахтера, иначе бы я не дотянул и до первой стипендии.

Но каково же было мое удивление, когда я приехал в Переделкино! Захожу на бывшую дачу Федора Панферова в отведенную для меня и еще двоих студен-тов комнату и — батюшки светы! — что вижу. Новенькие, можно даже сказать, стильные деревянные кровати, такие же новенькие одеяла, хрустящие белоснеж-ные простыни, наволочки и пододеяльники, на полу ковровые дорожки. На какие-то мгновения мне показалось, что Федор Иванович никуда не переселялся с этой дачи. Да меня разыграли, что ли? Нет, не разыграли. Все оказалось значительно проще и банальнее. Отпечатали те извещения о зачислении в институт чуть ли не в первые послевоенные дни, когда действительно очень многого недоставало, и продолжали рассылать их из года в год до полного израсходования, не удосужив-шись хотя бы карандашиком зачеркнуть злополучную концовку. Но я, разумеется, и не подумал устанавливать личность того человека, который отправлял письма абитуриентам. Он ведь оповестил меня о самом важном и главном, по сравнению с чем все остальное не стоило, как говорится, и выеденного яйца. А если что-ни-будь и стоило большего после получения радостной вести, так это совсем не легкое расставание с библиотечным институтом.

Туда я вернулся после того, как навестил в Воссиятском мать и сестру Ирину. Зашел к директору (ректоры тогда были только в университетах), подал заявление и более подробно, чем в заявлении, объяснил причины, побудившие меня пойти на такой шаг. И на меня сразу же обрушился взрыв возмущения. На твое обуче-ние государство затратило большие средства, смотрели и мы уже как на своего завтрашнего специалиста. Но тебе, похоже, уже не дорога честь института, поэто-му остается лишь узнать, осталась ли у тебя хоть капля комсомольской совести? Или уже и того не водится? Нет, дорогой, этот номер у нас не пройдет, запомни. Сегодня же мы обратимся в горком комсомола. Там ребята боевые, решительные, принципиальные, они быстро и по достоинству оценят твой поступок. К тому же у них в отделе пропаганды и агитации почти все наши воспитанники, поэтому, сам понимаешь, им далеко не безразлично то, что происходит здесь.

Я попытался было что-то еще сказать в свое оправдание, но он не стал больше и слушать меня, и я вынужден был покинуть кабинет.

Что ж делать дальше, с кем посоветоваться, к кому обратиться за помощью? Ря-дом ведь нет даже однокурсников. Городские по домам своим или на дачах, а ино-городние еще не съезжаются. Вдобавок и общежития закрыты, негде и уединиться, чтобы собраться с мыслями. Углубился было в лес, но он показался неуютным, мо-жет быть, потому, что живо припомнились лыжные соревнования прошлой зи-мой, когда я по бедности своей согласился за старую, еще дореформенную пятерку быть судьей на дистанции на самом дальнем повороте лыжни и за несколько часов стояния до того околел от мороза, что еле дождался, пока появился главный судья и снял меня с той дистанции.

Выйдя из лесу, решил было побродить вдоль канала, однако, как на зло, и там воскресли не лучшие воспоминания. А дело в том, что в институте очень строго и требовательно относились к занятиям по физкультуре. Никому никаких побла-жек, а с погодными условиями не считались вообще. Надо сдавать нормативы ГТО

134

по бегу в дождливую погоду, бежали под дождем, выпал снег или образовался го-лолед — тоже не помеха, посыпали дорожки шлаком — и снова бежали. И вот так получилось, что со всеми видами я справился удачно, а на трехкилометровке, хоть убей, никак не могу уложиться в норму. Без нее нет и зачета, а значит, отклады-вают и выдачу стипендии. Слава богу, вовремя узнал, что эту дистанцию можно заменить плаванием на 400 м. Я тогда ушам своим не поверил и в азарте заявил преподавательнице, что согласен проплыть и две тысячи метров, лишь бы свалить с себя опостылевший груз. А она была совсем молоденькая, симпатичная. Мило улыбается и говорит: «Ну что ж, давай попробуй. Посмотрим, какой ты герой». Отмерять расстояние не было никакой надобности, по каналу, как и по обычным земным дорогам, каждый километр отмечен столбиком. Следовательно, и задача у меня предельно ясная: отплыть от одного столбика к другому и обратно. И все это происходило в сентябре, под Москвой, где уже и забыли о купальном сезоне. Но перед той девушкой я уже не мог ни колебаться, ни тем более сдаваться. Выложил-ся весь, вышел на берег и обессиленный упал в траву. Зато меня потом оставили в покое и выплатили стипендию.

Короче говоря, как в лесу я не бродил долго, так не задержался и на берегу ка-нала. Возвращаюсь в институт и совершенно без всякой цели и надобности захожу в вестибюль. И тут меня неожиданно окликает вахтерша:

— Молодой человек! Ежели мне память не изменяет, ты — Мельниченко? Это ведь тебя, кажется, раздели на Новый год?

— А при чем здесь — раздели? — почти огрызаюсь я.— При чем, при чем, — ворчит по-доброму женщина. — Ему и тогда помогали,

и сейчас помочь не против, а он еще духовится. Про тебя раз, а потом и второй се-кретарша спрашивала. Велела, как увижу, передать, чтоб зашел в приемную.

Я не насторожился. Наоборот, на меня нашло озарение, и я вспомнил, что ди-ректор не вернул мне заявление, а мне раньше и в голову не пришло обратить вни-мание на эту деталь.

— Спасибо, мамаша! — радостно восклицаю я и тут же устремляюсь к приемной.— Ну, еще раз здравствуй, летун, — полуприветливо, полуосуждающе встре-

чает меня секретарша. — Забирай свои документы. Мы не возражаем. — И тут же переходит в наступление: — А может, все-таки передумаешь? Там еще, как гово-рится, бабушка на двое сказала, а у нас ты мог бы далеко пойти. Хорошо учишь-ся, активист и, самое главное, парень, притом здоровый парень. В нашем женском царстве такими мы не разбрасываемся.

«Вот оно что, — подумал я. — Значит, директор просто-напросто брал меня на арапа и не больше». И как можно мягче и вежливей ответил:

— Извините, пожалуйста, не смогу. Я слишком долго шел и готовился к этому шагу. Началось все еще до поступления в библиотечный, которому я очень многим обязан и не забуду этого. Честное слово.

Женщина молча вручила мне мои бумаги, и на том мы расстались.Тепло я попрощался и с вахтершей. И не только потому, что она первой подала

мне добрый знак. Она действительно старалась всячески не одним лишь сочувст-вием помочь в беде после той новогодней ночи, которая была насыщена и хороши-ми, и дурными событиями.

135

Тогда я учился еще на первом курсе. 31 декабря ко мне нежданно-негаданно нагрянул Юра Тертычный, мой школьный однокашник. Мы вместе кончали деся-тый класс в Еланце. После школы он поступил в погранучилище, расположенное в городе Бабушкине, не так уж и далеко от моего института. Я тогда оказался по-чему-то вне праздничных компаний, поэтому Новый год мы вдвоем и встречали. Попировали, можно сказать, знатно, а потом я повел его в институт на празднич-ный бал. Сам долг и вежливости, и дружбы требовал от меня тогда познакомить молодого курсанта с нашими девушками. Веселились мы там, как хотели, а сам я без конца заказывал необычайно популярный в то время и по-настоящему ис-крометный вальс Хачатуряна, написанный им к драме Лермонтова «Маскарад». И, видимо, все вместе — и выпитое, и этот вальс, и само праздничное действо в конце концов так закружили меня, что я почувствовал усталость и решил немного пе-редохнуть и освежиться. Благо, появился повод: девушки, с которыми я дольше всего танцевал, уходили в свое общежитие, и их, понятно, надо было проводить. Я как был без пальто, так и пошел. На дворе к тому часу разыгралась вьюга, намело сугробы. Оголенным остался лишь узкий тротуар, соединяющий институт с обще-житиями и покрытый коркой льда. Проводив девушек, назад я возвращался один. Успел увидеть бредущего по сугробам гармониста в белой нижней рубашке, а так-же услышать мужской разговор за спиной. Потом поскользнулся, со всего размаху упал и так сильно ударился головой, что на какое-то время даже потерял созна-ние. Вот тогда-то мне и «помогли» те, что шли следом: раздели и разули, забрали последние деньги и авторучку. Костюм, правда, нашелся через неделю, нашел его истопник в институтском подвале, купить новые ботинки помог профсоюз, но пе-ред тем, уже 3 января мне предстояло сдавать свой первый в жизни институтский экзамен по психологии въедливой, дотошной и дружно не любимой всеми студен-тами старухе, чем-то напоминающей процентщицу из «Преступления и наказа-ния» Достоевского. По беде своей я, понятно, не смог как следует подготовиться к экзамену и получил единственную за все годы учебы в двух институтах «тройку», в чем не последнюю роль сыграл, конечно, и характер преподавательницы. Слава богу, в Литинституте мне не пришлось встречаться и с отдаленно похожими на нее. Да там и вообще я учился легко и непринужденно, что и засвидетельствовал в сво-ей документальной повести «Тверской бульвар» мой однокурсник, московский писатель Вячеслав Марченко. Кстати, это не единственное произведение, в кото-ром я фигурирую как литературный персонаж. Встречались и другие. Тут уж я и впрямь везучий, несмотря даже на то, что в одном рассказе выведен эдаким эстет-ствующим снобом и зажимщиком молодых дарований и с помощью некоторого авторского камуфляжа представлен не писателем, а композитором.

Что же касается самой учебы, то и в доме Герцена случались свои казусы, однако у них была совершенно иная окраска. Ну, скажем, новобранцев там традиционно за-пугивали именем профессора, автора ряда известных учебников по литературе для школ и вузов Геннадия Николаевича Поспелова. И придирчивым, и злопамятным, и еще каким угодно рисовали его нам. Так, например, Николай Старшинов (я успел застать в институте студентов-фронтовиков) рассказывал мне однажды, что он по-ступал в институт незадолго до войны, и вступительный экзамен у него принимал Поспелов. На билет ответил вроде бы нормально, а вот дополнительным вопросом

136

профессор, что называется, загнал его в угол, и в результате и сам вопрос о посту-плении пришлось откладывать до лучших времен. Потом Николай успел побывать и на фронте, и более-менее залечить раны, и закончить почти четыре курса нашего института, и, наконец, выпустить первый сборник своих стихов, то есть прошло чуть ли не двенадцать лет, и они снова встретились с глазу на глаз на экзамене по русской литературе девятнадцатого века. И опять повторилась та же самая история, только несколько в ином варианте. После основных ответов Поспелов вдруг сказал: «Молодой человек, а помните, как перед войной вы поступали в этот вуз, и я тогда задал один вопрос, а вы на него так толком и не ответили. Поэтому не могли бы вы хотя бы сейчас восполнить тот пробел в своих знаниях? Если забыли суть вопроса, могу напомнить». Нет, Николай ничего не забыл, но, как и прежде, сплоховал.

Но вместе с тем надо сказать, что подобные каверзы и подковырки не всегда проходили гладко и для самого Геннадия Николаевича. Как-то он экзаменовал од-ного очень своенравного и уже немолодого студента, выходца из небольшой авто-номной республики. По лености или по недостатку времени тот не успел прочитать «Анну Каренину», а именно этот роман и значился в его билете. Следовательно, ни о каком благополучном исходе не могло быть и речи. Более того, профессор при-стыдил незадачливого студента: мол, как же так, собираетесь стать писателем и не имеете никакого представления об одной из вершин мировой литературы. Тот, од-нако, и не подумал оправдываться и даже взорвался. «А ты читал мою повесть «В одном совхозе»? — прямо-таки со злорадством спросил он, и профессор буквально опешил от неожиданности.

Это потом пошло гулять по свету нечто подобное в анекдоте о чукче, приехав-шем в Москву учиться, но для меня тот анекдот был уже вторичным, почти плаги-атом, ибо в наше время о чукчах и анекдотов не было.

Случалось слышать Геннадию Николаевичу и не такое, однако я не стану боль-ше распространяться на сей счет, ибо веду все совсем к другому. Дело в том, что конфликт с ним назревал и у меня самого, но прежде чем рассказать об этом, сде-лаю маленькое отступление. По-моему, было бы просто непростительным и нес-праведливым промолчать здесь о достоинствах этого человека. Что-что, а вот ту действительно великую русскую литературу, которая родилась с Пушкиным и про-должалась весь девятнадцатый век и даже перешагнула его рубеж, Поспелов не только знал доподлинно и глубоко, но и старался всячески оберегать ее от какого бы то ни было поверхностного, дилетантского, а тем более вульгарного восприя-тия. Так, наверное, хороший лесничий оберегает в своих угодьях каждый подлесок и каждую куртину, памятуя о том, что именно в них всегда гнездятся по весне со-ловьи. Потому, мне кажется, он и не давал пощады всем тем, кто шел в литерату-ру и не выдерживал предлагаемый им рейтинг. Насколько мне известно, в МГУ, например, где он вел и читал параллельные курсы, никаких устрашающих легенд о нем не ходило, потому как там у студентов были иные цели и устремления. Но вот беда: Бог обделил его голосом. Был он у него какой-то скрипучий, тоненький, лишенный ораторских интонаций и ударений, всевозможных подъемов и спадов. Он-то и делал его лекции скучными и монотонными, и никакие самые распрекрас-ные мысли не спасали их, зато читать их хорошо законспектированными было одно удовольствие. Они прямо-таки искрились.

137

Но я никогда в жизни не вел конспектов. Лекции Геннадия Николаевича, ес-тественно, тоже не составляли для меня исключения. Стало быть, приходилось на них скучать, а чтобы чем-то занять себя, я почитывал книги или журнальные но-винки. И профессор однажды, а был это первый семестр первого курса, обратил на это и свое, и всеобщее внимание. Читал он у нас тогда курс по литературоведе-нию, а в тот самый момент говорил о типическом в литературе. «Так вот, — ска-зал он, — если перевести понятие типического в сугубо житейскую плоскость, то молодой человек, который сидит сзади возле окна и читает сейчас книгу, являет-ся типичным студентом Литературного института. Но он забывает о том, что уже через месяц мы встретимся с ним с глазу на глаз и обстоятельно побеседуем на многие темы, связанные с моим предметом». От его слов я не только смутился, но, возможно, и изменился в лице. А на перерыве все дружно сочувствовали мне. «Да, старина, теперь тебе несдобровать», — повторяли в один голос.

Спасибо им, конечно, за сочувствие, но что было делать мне самому, где и ка-кой искать выход. Я не один день ломал над этим голову и, в конце концов, пришел к следующему.

Во-первых, надо во что бы то ни стало раздобыть конспекты лекций профес-сора. Он, говорят, легко и быстро определяет, по его ли учебникам или лекциям готовился человек к экзаменам или по каким-либо другим источникам, и этот мо-мент будто бы играет чуть ли не решающую роль, когда он выводит потом оценку в зачетной книжке. А для меня еще очень важно, чтобы конспекты были не абы ка-кие, а серьезные и обстоятельные. Таких, конечно, среди нашей шалоглазой братии не водится, их нужно искать на стороне, скорей всего, в университете, а для этого необходим еще и хороший посредник, потому что знакомств на филфаке у меня никаких нет. То позже там появятся и знакомства, и даже любовь...

Во-вторых... Тут уж я решил действовать как настоящий игрок. Никаких книг или журналов я, конечно, больше не читал на лекциях Поспелова. На них я про-сто-напросто ...писал стихи. А когда пишешь стихи, то тебе, понятно, приходится и задумываться. И вот в эти-то минуты я смотрел не в потолок, а в сторону кафе-дры. И старик, что называется, проглотил голый крючок: ему показалось, что я и слушаю, и конспектирую. Уловив это, я немного успокоился, но, разумеется, не сов-сем, и к экзамену готовился самым серьезным и тщательным образом. К счастью, все в тот день прошло благополучно, Геннадий Николаевич поставил мне отлич-ную оценку, однако несколько смутил своим последним резюме: «Ну, вот видите, не такой уж Поспелов жестокий человек, каким его иногда рисуют ваши собратья. Учли вы свою легкомысленную ошибку, исправились, и я искренне рад за вас». «Пусть будет по-твоему», — мысленно заключил я, вслух поблагодарил профессо-ра и вышел. Правда, если посмотреть на все объективно, то, собственно, никакой особой вины моей тут и не было. Предмет я усвоил хорошо, а психологический трюк послужил мне своеобразной ракетой-носителем, как бы подстраховав меня при этом. К тому же не такой уж и блистательной была моя выдумка. Другие изощ-рялись похлеще моего, и касалось это не только экзаменов. Чего стоит, например, история с Владимиром Фирсовым, о которой рассказал Вячеслав Марченко в уже упомянутой выше книге «Тверской бульвар». Я не стану излагать ее заново, отмечу лишь, что если бы мне удалось познакомиться с этим произведением в рукописи,

138

я бы напомнил автору еще ряд любопытных деталей, которые он то ли упустил из виду, то ли забыл вообще. Сам же расскажу об истории другой. Она тоже, как и в случае со мной, связана с экзаменом.

Учился у нас такой студент Роальд Недосекин. Когда я пришел в институт, он уже был старшекурсником, да и возрастом заметно превосходил меня. А жили мы с ним по соседству, на одной и той же панферовской даче. Человек он был добрый, отзывчивый, щедрый, но вместе с тем был большим скептиком и даже немного циником. Казалось, не мог прожить и часу без того, чтобы кого-либо не подко-вырнуть, не уязвить, младших в особенности. Доставалось, конечно, и мне, благо, я часто попадал под руку. Сочинит, бывало, какую-нибудь скабрезность, которая и не снилась мне, и выдает ее за мою. Пришлось искать противоядие. Однажды я сидел у него и случайно обратил внимание на фразу в каком-то недописанном им очерке: «В комнату влетел розовощекий семиклассник Петя». «Роальд, гени-ально!» — воскликнул я и прочитал уже вслух эту фразу. Он смутился, проле-петал что-то невнятное, но я потом взял ее на вооружение и каждый раз, когда надо было защищаться от его подначек, пускал ее в ход, и она всегда действовала безотказно.

Родом был Роальд из очень интеллигентной ленинградской семьи. Его необы-чайной начитанности, эрудиции можно было только завидовать, и во всем этом он преуспел в свои ранние годы, еще до того, как под конец войны юнцом ушел на фронт. В институте же, пользуясь таким преимуществом, он в отличие от нас, выходцев из рабочих и крестьянских семей, особенно не утруждал себя чтением включенных в программу книг. Конечно, не все экзамены он сдавал с блеском, но зато мог выкрутиться из любого затруднительного положения. И вот прямое и яр-кое тому подтверждение.

Сдавал он современную зарубежную литературу. В билете ему достался вопрос о «Будденброках» Томаса Манна. Роман он, разумеется, читал, но было это, опять же, давно, задолго до студенческих лет. Многое подзабылось, трудно было восста-новить в памяти даже основную сюжетную канву. Но он, тем не менее, спокойно сел за стол и начал готовиться к ответу. А успокаивало его здесь одно примечательное обстоятельство. На зарубежной кафедре у нас ввели тогда такое новшество. Если, скажем, тебе выпало по билету проанализировать какое-то произведение, а ты или не успел прочитать его или забыл, но помнишь и знаешь другие произведения того же автора, то ты можешь разобрать и проанализировать любое из них при усло-вии, что ответ твой будет высококвалифицированным и по-настоящему профес-сиональным. А как же тогда быть, спрашивается, Недосекину, если он, кроме «Буд-денброков», ничего больше не читал у Томаса Манна? Безвыходное положение? Не тут-то было. Приступив к ответу, он лихо и со всеми подробностями анализирует роман Томаса Манна, которого тот никогда не писал и которого вообще нет в при-роде. И все у него получается хорошо, профессионально грамотно и, главное, глу-боко обоснованно. Чем плохо звучит такой, например, вывод: роман этот трудно отнести к вершинам творчества писателя, он написан уже после прихода к власти Гитлера, когда не только Томас Манн, но и многие другие прогрессивные писатели Запада, Германии в особенности, начинают постепенно сдавать свои прежние пе-редовые позиции, уходят от борьбы и острых классовых противоречий, что не за-

139

медлило затем сказаться и на их произведениях, в которых теперь все чаще звучат нотки пессимизма и безысходности.

Преподаватель выслушал его с большим интересом и без колебаний по-ставил «пятерку». И он, конечно же, был прав на все сто процентов: Роальд за-служивал того, потому что такое не каждому дано. Однако дело на том не кончилось. С некоторым смущением преподаватель признался, что сам он этого романа, к сожалению, не читал. «И не могли прочитать, — не морг-нув глазом, заметил Недосекин. — Его у нас не переводили и не издавали, я с ним познакомился в военной библиотеке, когда был с войсками в Берлине. Бо-лее того, смотрел и американский фильм, снятый по нему. По-моему, получилась отличная лента, значительно лучше и острее, чем сам роман».

В нынешнее время ничего подобного не могло бы произойти. Книжный ры-нок настолько заполнен западной литературой, что интересующемуся ею челове-ку, а тем более специалисту, трудно, почти невозможно быть не в курсе связан-ных с нею событий и веяний. А тогда не выходили даже такие, скажем, журналы, как «Иностранная литература» или «Всесвіт», издавали большей частью классику, а современная литература, в том числе и вузовская программа по ней были пред-ставлены при очень малых исключениях, как правило, писателями-коммуниста-ми — Пабло Неруда, Назым Хикмет, Анна Зегерс, Джеймс Олдридж, Луи Арагон, Андре Стиль и так далее. Зато даже мы, студенты Литинститута тех лет, ничего не знали о таком, например, прекрасном писателе, лауреате Нобелевской премии, ак-тивном участнике Сопротивления фашизму, как Альбер Камю, и не знали только по той причине, что он после жестоких предвоенных репрессий в нашей стране вышел из французской коммунистической партии. Поэтому вряд ли стоит строго судить того заведенного в заблуждение преподавателя за недостаточно полное зна-ние им своего предмета, потому что то была не вина его, а беда.

Но мы все-таки учились, притом учились очень серьезно и старались извлечь максимум возможного из того, что было доступно нам. Нас трудно было запутать каверзными или неожиданными вопросами на экзаменах, а когда надо, мы еще умели и постоять за себя... Хорошо помню не только единственную «тройку», кото-рой пометили мою зачетную книжку в библиотечном институте, но и единствен-ную «четверку», полученную за время чисто учебного процесса в Литературном.

Сдавал я экзамен по русской критике первой половины девятнадцатого века профессору Архипову. Дошел черед говорить о статьях Белинского, посвящен-ных «Евгению Онегину». Материал я знал неплохо и потому отвечал спокойно и уверенно. Но когда закончил, Владимир Александрович вдруг спрашивает меня: «А вы, случайно, не припомните здесь места, где по изящности слога и изложе-ния вообще Виссарион Григорьевич в некоторой степени даже превосходит само-го Пушкина?» Мне не нужно было напрягать память. Я знал, что он имел в виду. «Бисером по бархату катятся слова» и т. д. Действительно хорошие, может быть, даже прекрасные места. Но согласиться с ним я, тем не менее, посчитал кощунст-венным для себя, посмотрел ему в глаза и сказал: «Таких мест там нет, Владимир Александрович». Он понял меня, вскипел, наговорил мне всяческих грубостей и, прямо-таки ковыряя ручкой мою зачетку, поставил ту самую «четверку». Я молча принял от него матрикул и вышел из аудитории. Оценка меня не обидела. Обиднее

140

было потом другое — то, что сам этот случай оставил злую отметину в памяти про-фессора. Уже значительно позже в журнале «Нева» должен был идти мой первый роман «Пока ты молод», и рекомендовал его туда писатель Всеволод Анисимович Кочетов, который рецензировал его в издательстве «Молодая гвардия», а затем на-писал и предисловие к нему. Все шло у меня в журнале к благополучному заверше-нию — положительные отзывы, составлен договор с автором. Оставалось дело за малым — подписать тот договор. Я тогда как раз находился в Ленинграде и свою подпись поставил, а вот заместитель главного редактора Елена Серебровская, ко-торая должна была в данном случае представлять журнал, задержалась в коман-дировке в Вешенской, куда она отправилась за рукописью романа М. А. Шолохова «Они сражались за Родину». У меня уже были на исходе деньги, я не дождался ее возвращения и уехал в Донецк. И на том все мои надежды, связанные с «Не-вой», оборвались и рухнули. Оказалось, туда после меня приехал В. А. Архипов, и ему то ли ради заработка, то ли для определенной консультации (у меня в рома-не основные события происходят в Литинституте) дали на рецензию мою руко-пись, и он, что называется, поставил на ней крест. А еще позже, когда роман вышел в издательстве, я поехал в Москву по своим делам и заодно побывал в институте. Встретил, понятно, знакомых, поговорили о разных разностях, затем я вышел во двор покурить. Вслед за мной вскоре вышел из подъезда несколько рассеянный и заметно уставший В. А. и попросил прикурить. Уже затянувшись, он приподнял глаза, вдруг узнал меня и ...густо покраснел. Я даже подивился этому — в таком-то возрасте. Что ж, как говорится, спасибо и на том...

В дальнейшем своем повествовании я буду все реже касаться сугубо академи-ческой учебы, поэтому сейчас хочу доуточнить деталь, связанную с архиповской «четверкой». Эта оценка была единственной среди тех, которые я получал на эк-заменах по семестрам. А «четверку» мне поставили и за дипломную работу, и при сдаче двух государственных экзаменов. В первом случае свою роль сыграли заку-лисные, они же и идейные мои оппоненты, о чем я не стану здесь подробно рас-пространяться, а во втором — я уже сам махнул на все рукой и ни единого дня, ни единого часа не посвятил подготовке к тем, казалось бы, ключевым экзаменам, раз-ве что два или три раза сходил вместе со всеми однокурсниками на консультации.

Но жили мы, конечно, не одной только учебой. Надо было постигать еще и саму жизнь, и ту профессию, ради которой мы и пришли в этот институт и ко-торая, в свою очередь, никак не мыслится без жизненных знаний. А чтоб весь этот процесс происходил и развивался более или менее успешно, совсем не последняя роль отводится здесь обычным житейским условиям, элементарной благоустро-енности человеческого быта. И что это действительно так, очень легко проверить и убедиться на примере сегодняшней нашей жизни. Вы можете пройти через це-лый огромный город и не встретить за всю дорогу ни единого вдохновенного, оду-хотворенного лица...

Трудно жилось нам на первом курсе. Не помню уж, как там складывались у меня дни рождения в раннем возрасте, но зато навсегда запомнил, что 14 октября 1952 года я весь день не держал во рту и маковой росинки. Самой мизерной сти-пендии, какую обычно выдают первокурсникам, явно не хватало на то, чтоб рас-тянуть ее на бесконечно длинный месяц. Не спасала и помощь, что оказывала мне

141

сестра Мария, высылая ежемесячно по 40 дореформенных рублей, хотя и они мно-гое значили для меня. Так что, если воспользоваться словами известного писателя, первый курс был в моей жизни чем-то вроде хмурого утра. Но, в конце концов, к житейским невзгодам мне было не привыкать, ничего нового и неожиданного они собой не представляли, поэтому я мог и тогда, а сейчас тем более спокойно подняться над ними. Тот учебный год памятен все же другим — событием, которое не только резко сместило акценты в умонастроениях людей, но и стало достоянием мировой истории. В марте 1953 года умер Сталин. И я хочу более подробно расска-зать о тех днях.

Пытался я это сделать и раньше, и устами своего персонажа изложил все в ро-мане «Правые берега», да не дошло все то к читателю, потому что на пути встала всесильная и всезнающая цензура. Сказали мне, как отрезали: «Нечего вспоми-нать имя Сталина всуе». Сказать-то сказали, да забыли при этом вспомнить, что сама эта заповедь, или в данном случае — сентенция, во все времена употребля-лась применительно к одному лишь Богу. Но, видно, сработала инерция. Сталина ведь тоже обожествляли многие годы, и цензура тут внесла свою достойную лепту: например, в провинциальных издательствах не выходил в свет ни один поэтиче-ский сборник, если он не открывался стихами о великом вожде. То же самое каса-лось местных журналов и различных альманахов. Не могу забыть такой словно бы и радостный, и одновременно неприятный для меня эпизод. Как-то в альманахе «Литературный Донбасс», редактором которого был знакомый уже мне поэт Вла-димир Труханов, опубликовали подборку моих стихов и прислали мне тот номер. Открывал его известный бард и певец Донбасса Павел Беспощадный своей здрави-цей, в которой были и такие строчки: «За бег шкивов, за грохот наковален спаси-бо Вам, родной товарищ Сталин». Попались случайно эти строки на глаза Марату Тарасову, он, кажется, был однокурсником Роальда Недосекина и не меньшим, чем тот, насмешником. Так вот этот самый Марат, впоследствии очень авторитетный в Карелии, да и за ее пределами поэт и, пожалуй, лучший переводчик финского эпоса «Калевала», взял, шельмец, и распустил по институту слух, будто бы те тре-клятые стихи принадлежат мне, после чего я еще долго и прямо-таки страдальче-ски открещивался от них. Но дело, в конечном счете, не в этом. Кого из нас тогда не разыгрывали, не ставили в нелепое, а то и в глупое положение? Все это я веду к очень примечательному и во многом знаменательному факту: в мое время, еще при живом Сталине, в Литинституте уже не писали стихов о Сталине. Я, во всяком случае, не видел и не слышал подобных, иначе вряд ли наши студенты реагировали бы на тарасовскую «утку» так живо и так весело, начисто забывая даже про совсем недавний арест А. А. Коваленкова. Поэтому мне кажется, что как раз в разгульный период восхваления Сталина имя его упоминалось где надо и где не надо, то есть как раз именно всуе. После же его ухода из жизни на повестку не только дня, но и, пожалуй, целых десятилетий был поставлен вопрос о коренной переоценке ценно-стей, поэтому сейчас, что называется, с высоты времени и смотрится, по меньшей мере, банальной та непререкаемая официальная установка, авторы которой утвер-ждали, что раз партия дала уже свою принципиальную оценку деятельности Ста-лина, то эта проблема не нуждается больше в каких-либо индивидуальных оценках и комментариях. Иными словами, со счетов сбрасывался весь общечеловеческий

142

исторический опыт, всегда предполагавший нечто совсем противоположное тому, что нам навязывали, а именно: любые, пусть даже самые малые, но правдивые сви-детельства очевидцев никогда не бывают лишними для полноты освещения по-на-стоящему крупных событий и явлений. Свидетельства эти, по-моему, становятся полезными вдвойне, если им не сопутствуют какие-либо претенциозные желания и устремления.

Ни на что не претендовал и я, когда описывал в «Правых берегах» похоро-ны Сталина. Более того, возникали даже сомнения: стоит ли еще раз возвращаться к тому, о чем уже писали Галина Николаева, Евгений Евтушенко и другие. Но потом все же взяла верх простая логика: я не находился в тот памятный день бок о бок с предыдущими авторами, стало быть, и видел что-то свое, чего не видели они...

Траур надвинулся на страну раньше, чем наступила кончина Сталина — с на-чала публикаций бюллетеней о состоянии его здоровья. Все вокруг погружалось тогда в какое-то тревожное, угрюмое и цепенящее состояние. Минорно-мелан-холические мелодии по радио, полное отсутствие каких бы то ни было развлека-тельных программ и представлений, скованные лица людей. Временами казалось, что даже по государственной границе Советского Союза, обозначенной на карте, все явственней проступает цвет черного крепа. А потом, когда уже все случилось, впервые за все существование Международного женского дня праздник этот ни-как не отмечался. А на следующий кульминационный день я решил пробиться как-то к Колонному залу, где был установлен главный державный гроб.

Из Переделкина до Киевского вокзала я ехал в электричке. За окном шел мо-крый снег. Он то переставал, то возобновлялся и временами становился настолько густым и непроглядным, что дальше кюветов ничего не было видно. Почему-то снова и снова вспоминался Блок, все одни и те же строки: «А там уйдем, уйдем от жизни... Уйдем от этой грустной жизни!» — кричит погибший человек... И март наносит мокрый снег».

Центральные станции метро были, конечно, закрыты. Дальше Белорусского вокзала электропоезд не пустили, и я поднялся на площадь. Сверху по Ленинград-скому шоссе и дальше по улице Горького тянулся неоглядный людской поток. Он был нестройным и безбрежным, потому что пока еще не было никакого оцепле-ния, оставались неперекрытыми поперечные улицы и переулки, откуда он беспре-рывно пополнялся, отчего становился все более плотным и тесным. Я тоже влился в него, не обратив даже внимания на то, в чьей колонне оказался, как не обратили внимания и на меня самого. Двигались медленно, но, в общем-то, свободно, и так продолжалось до площади Маяковского, а там уже начиналась полная, жесткая и безраздельная власть органов правопорядка. Все подступы перекрыты военны-ми грузовиками, вдоль тротуаров цепи солдат внутренних войск, а между ними и колонной конная, по парадному разодетая милиция, уже тогда ставшая предме-том едких насмешек из-за этой своей противоестественной нарядности. Тротуары полупустые: по ним разрешалось идти только в противоположную сторону. Если же кто-нибудь из находящихся там пытался уговорить солдат или милиционеров пропустить его в колонну, то умолимых среди них, конечно же, не находилось.

Препятствия, однако, ожидали дальше и нас, а не только людей со стороны. На подступах к Моссовету была перекрыта грузовиками уже и сама улица Горького,

143

а впереди гарцевали все те же бравые и нарядные милиционеры. Правда, их было немного, и они прикрывали в основном узкий проход между двумя грузовиками, через который время от времени пропускали небольшими группами участников шествия. Но далеко позади никто ведь не знал об этом проходе с его ничтожно малой пропускной возможностью, наверное, уже и ворчали, и роптали, а больше всего давили, наседали на передних. Их натиску, казалось, уже не могло проти-востоять ничто. Возле перекрытия каждый по-своему начинал искать какой-ни-будь выход из по-настоящему угрожающего положения. В углу слева, подальше от прохода, небольшая группа молодых людей попыталась было штурмом прорваться через кузов одного из грузовиков, но подскочившие всадники тут же начали ста-скивать их оттуда. Воспользовавшись некоторым оголением правого фланга, то же самое предпринимает другая группа, однако и там все заканчивается безуспеш-но. И когда последовала и еще одна подобная попытка, конники проявляют вдруг прямо-таки фантастическую сноровку и находчивость — разворачивают лошадей задом к людям, и взбудораженные животные начинают часто и резко помахивать хвостами и в невольной своей жестокости хлестать ими по лицам находящихся впереди совсем уже беспомощных участников траурного шествия. Раздается смех, вначале обыкновенный, а затем его сменяет истерический хохот какой-то пожилой женщины. Она еще хохочет, а я вдруг вижу, как опять же слева, но уже из глубины двора по пожарной лестнице взбирается на крышу дома золотопогонный генерал и как заправский пластун ползет-ползет по ней в сторону Колонного зала. Этот его поступок тоже вызывает смех, не скажешь и какой — то ли нервный, то ли попро-сту ротозейский.

А сзади продолжают давить, наседать и снова давить, и сам этот натиск уже становится каким-то ритмически четким и точным в своих периодах, напоминая движение огромного маятника. Может быть, маятника судьбы. Судьбы многих и каждого человека в отдельности, скажем, того вот совсем молоденького лейте-нанта, недавнего выпускника пехотного училища...

Я впервые увидел его на подступах к площади Маяковского, когда в колонне было еще более или менее просторно. Низкого роста, худощавый, несколько даже тщедушный, кажется, кареглазый. Лицо почему-то незагорелое и необветренное, что как-то не вязалось с пехотинцем. По всему было видно, что он первый раз в Москве: запоминающе, с любопытством рассматривал дома и всевозможные вы-вески, то и дело оглядывался по сторонам. Пожалуй, на площади Пушкина я поте-рял его из виду и вроде бы даже забыл о нем. И вот он показался снова...

Толпа словно бы выдавила его из себя, как зубную пасту из тюбика. Сначала он еще не кричал, просил и умолял о чем-то, но когда, очевидно, понял, что толпа эта уже не сможет расступиться и тем самым помочь ему, у него задрожали посинев-шие губы, и он тут же заплакал, а потом и завыл — истошно и душераздирающе. Прошли еще какие-то недолгие минуты, и он окончательно закатил глаза... Хорошо хоть, что не видела всего этого его родная мать...

«Нет, отсюда надо уходить», — решил я твердо и начал изо всей мочи проти-скиваться к правому тротуару. Не знаю, как бы это удалось мне, если бы не выпало малое везение: именно в тот самый момент открыли проход на площадь Моссове-та, и проскользнувшие в него люди освободили за собой небольшое пространство.

144

На тротуаре до меня, наконец, дошло, что я совсем не чувствую собственных ног — настолько они окоченели от сырого холода. Надо, наверное, побыстрей до-браться до своего института, а там, может, на месте окажется сторож, и я смогу немного отогреться. Уже по дороге открыл для себя и такую деталь: оказалось, что здесь, на относительно свободном месте люди осведомлены обо всем происходя-щем вокруг значительно больше тех, кого захлестнула та невероятная давка. Они уже знали о смерти не одного только лейтенанта, которого видел я. Позже, конеч-но, узнал и я, что количество погибших и искалеченных исчислялось даже не де-сятками, а сотнями человек, но тогда для меня это было действительно открытием, и я невольно вспомнил прошлое, а в нем печально знаменитое Ходынское поле. Разницы по чти никакой. Отличались лишь цели жертвоприношений: там по слу-чаю коронации последнего российского царя, а здесь, как у древних наших пред-ков, во имя поминовения усопшего вождя.

Но, как ни странно, дальше меня ожидали и совсем невероятные вещи. Зайдя во двор института и так ни до кого не достучавшись, я заторопился к арбатскому метро, чтобы хоть под землей немного отогреться и прийти в себя, а затем уже добираться до своего Переделкина. Не доходя до Никитских Ворот, вдруг обна-ружил, что открыта и, как ни в чем ни бывало, работает столовая. Я, понятно, без промедления захожу в нее и тут же останавливаюсь как вкопанный от удив-ления. На первых порах мне даже показалось, что здесь вообще не знают о том, что происходит всего лишь в двух кварталах отсюда. Дым коромыслом, громкие, а кое-где и веселые разговоры, водка, вино, пиво, горячие закуски. При виде все-го этого у меня прямо-таки перехватило дыхание. И все же это мое состояние длилось недолго. За одним из столиков я высмотрел свободное место и двинулся туда. На водку у меня, кажется, не хватало, и потому я заказал себе стакан вер-мута и к нему сосиски с тушеной капустой. Официантка, как почти все они у нас, оказалась не из расторопных, но я не торопил ее и не нервничал. Для меня уже само тепло этого общепитовского заведения было и утешением, и спасением. Ну а раз ты ничем не занят, то невольно прислушаешься к разговорам окружающих. И я прислушался.

За соседним столиком единой компанией сидели четверо мужчин, похоже, ра-бочие. Они как раз распили бутылку водки и, наскоро закусив, закурили. Тут же всех потянуло и на разговор.

— А что, мужики, может, он и прав, что отдал концы. Пора. Больно уж поста-рел за последнее время. На себя не похож стал. Прямо тебе колючий дедочек с де-ревенской завалинки, да и только, — сделал свое заключение тот, что сидел справа от меня.

— Не говори, — поддержал его второй и вдруг воскликнул: — Лизавета! Ну где ты там?

— Аулечки! Я здесь. Чего изволите? — словно из-под земли выросла официан-тка с полным подносом, на котором я безошибочно определил и свой заказ.

— Нам еще одну белокуренькую. А то батя вдруг обидится, что плохо помяну-ли его.

Лизавета ничего не отвечает, но улыбается, и эту улыбку, наверное, надо пони-мать как задаток того, что все будет исполнено в лучшем виде и без промедления.

145

А я продолжаю удивляться: ни соседи мои ни на кого не оглядываются, ни на них никто не косит глазами, как будто так было положено всегда и так же бу-дет продолжаться и впредь. Но и это еще не все. В дальнем углу я замечаю другую компанию. Там вообще веселятся, похоже, рассказывают анекдоты и бесшабашно режутся в карты.

Куда я, в конце концов, попал? И не видение ли это какое-то, нахлынувшее на меня после недавнего нервного перенапряжения? И чтобы как-то встряхнуться и вернуть себя в привычный реальный мир, я залпом выпиваю все вино, которое раньше собирался подрастянуть во времени, и, не торопясь, начинаю закусывать.

Так прошло еще несколько минут, я окончательно согрелся и расслабился, по-сле чего мое сознание действительно вернуло меня в реальный мир, и только тогда я понял, что не такие уж тут собрались простачки и прохиндеи, потерявшие всякий контроль над собой. Нет, они ничего не теряли, им просто-напросто подсказывало элементарное человеческое чутье, что все недреманные очи и уши сосредоточены ис-ключительно вокруг улицы Горького и замыка ющих ее центральных площадей, и там пока никому нет никакого дела до того, что происходит или может произойти в ка-кой-то третьеразрядной столовке у Никитских Ворот. Хотя могло быть по-всякому, и, возможно, я и не прав в своих заключениях, а та ситуация и впрямь была уже как бы предтечей неписаных норм нашего завтрашнего раскованного поведения. Кто знает.

Долго задерживаться в столовой я не стал и, расплатившись с официанткой, отправился к метро. А на улицу Горького решил заглянуть завтра перед началом занятий.

Утром я сел в электричку, которая шла чуть раньше привычной для нас, и при-мерно через час был уже в центре Москвы. Сейчас на улице Горького, или уже сно-ва Тверской, растут разные деревья, а раньше там были одни лишь липы. Так вот именно они, прежде всего, и поразили меня, когда я снова очутился на этой улице. Вначале мне показалось, что их облепило черное воронье и облепило так густо, что между ветками почти не осталось просветов. Но, подойдя поближе, я чуть не ахнул: то оказались самые обыкновенные калоши, которые носили тогда поверх обуви. Заботливые и сердобольные дворники насобирали их несметное множест-во и все до единой аккуратно развесили на деревьях. Приходи и выбирай по вкусу и размеру, если не отыщешь свои. Я и подумал тогда: для того, кто не был здесь вче-ра, не надо никаких иных свидетельств или особого воображения, ему достаточно взглянуть на эту картину, и он все поймет и представит...

После смерти Сталина многие из нас довольно-таки продолжительное время находились в состоянии не то чтобы подавленности, но какой-то неопределенно-сти. И такое было, пожалуй, со всей страной, и потому на фоне всего этого как-то инородно звучали мажорно-радужные интонации в бесчисленных выступлениях сталинских наследников, которые тогда словно бы соревновались друг с другом в оптимизме и антиимпериалистической боеготовности. Но Советский Союз — это страна в основном восточных и полувосточных народов, стало быть, мы знали и многие обычаи Востока, а среди них и такой вот китайский: надо, скажем, выпро-водить из дома соседку, тут хозяйка и начинает корить да поругивать собственную дочку, а та вовсе и не обижается на нее, ибо знает, что все это адресуется соседке, ко-

146

торая, конечно, тоже улавливает, в чем дело и, не засиживаясь, удаляется восвояси. Нечто подобное, хотя и с перестановкой мест слагаемых, происходило и у нас и не только в те годы. И люди, народ уже привыкли и научились понимать иносказания и по-своему настораживались от каждого очередного шума об империалистиче-ской угрозе, которому всегда, как правило, сопутствовали очередные завинчива-ния гаек внутри страны. Все это, понятно, никого не вдохновляло и не окрыляло, пишущих людей в особенности. Я, например, что-то не припоминаю написанных в то время ярких произведений, даже отдельных стихо творений, которые запали бы в душу и память. Бичевалось, как и встарь, с первых шагов советской власти мещанство, а в самой этой теме появилось как бы ответвление, ставшее вдруг на-стоящим поветрием — борьба с так называемыми стилягами. Не обошло стороной это поветрие и наш институт, и просклоняли мы тех самых стиляг на все лады и все стихотворные размеры. Правда, далеко не каждому это удавалось сделать печатно, а моему курсу, наверное, в особенности. Мы, конечно, тоже публиковались, однако все это было скромным и малоприметным. Каким-то поздним сортом выдались мы, и хорошо, хоть не знали, что о нас думало тогда наше институтское начальст-во. О том мне признался гораздо позже наш славный директор Иван Николаевич Серегин...

В октябре 1963 года мы с ним были в одном заезде в ялтинском Доме твор-чества имени Чехова, в столовой сидели за одним столом. Стало быть, и о мно-гом вспоминали. А в день моего рождения, когда я к тому столу сделал еще и свою соответствующую прибавку, он как-то очень уж разоткровенничался и признал-ся, что они тогда считали, что более серого и заурядного курса, чем наш, ни они никогда не набирали, ни их предшественники. А для признания у него были две небезосновательные причины. Ну, во-первых, выяснилось, что я под конец учебы, чего даже и не подозревал, ходил у него чуть ли не в любимчиках, в то время как сам я почему-то очень долго опасался его и считал, что он просто-таки недолю-бливает меня. А во-вторых, и это самое главное, на тот момент, когда мы находи-лись вместе в Доме творчества, из тридцати двух выпускников нашего курса двад-цать восемь были членами Союза писателей, многие стали известными, и никакой другой выпуск за всю историю института никогда не поднимал так высоко свою атлетическую планку. Считалось, что если из каждого выпуска становятся про-фессиональными писателями хотя бы пять-шесть человек, то институт выполняет и оправдывает свое назначение.

И попутно скажу еще об одной любопытной детали. Тогда вместе с нами отды-хала молодая куйбышевская журналистка Любовь Поротикова, и она так понрави-лась Ивану Николаевичу, что он начал всячески добиваться того, чтобы я непре-менно женился на ней. И, в конце концов, добился своего. А потом, позже, когда я навестил его умирающего в кремлевской больнице, он в последний момент не забыл поинтересоваться о ней и о том, как мы живем вместе...

Исключением среди нас был, конечно, Евгений Евтушенко. Он очень рано на-чал печататься, чуть ли не с пионерского возраста, а второкурсником издал уже свой второй поэтический сборник «Третий снег». Его знали в профессиональных литературных кругах, он всюду был вхож и постоянно выглядел этаким жизнера-достным баловнем судьбы. Но какого-то откровенного зазнайства, а тем более вы-

147

сокомерия за ним все же не водилось. Он живо интересовался, о чем и как пишут сокурсники, расспрашивал о житье-бытье, а однажды сделал и такой, по-моему, совсем не показной жест — пригласил весь курс к себе домой на чаепитие. Забот-ливой и приветливой оказалась и его мамаша. Не помню уж, где она работала тогда, но знаю, что позже, уже в преклонном возрасте много лет проработала в газетном киоске. Во всяком случае, в 89-м году она еще не покидала его, о чем похвалился сам Евгений во время нашей последней встречи в Донецке, куда он приезжал сразу же после своей победы на выборах в Верховный Совет СССР в Харькове. Тогда же он встречался с партийно-хозяйственным активом города и перед самым выходом из кабинета секретаря горкома в зал обронил такую фразу обо мне: «Вот, пожалуй, единственный человек, с которым я ни разу не ругался в Литинституте». В общем, все это действительно так, хотя и единомышленниками мы тоже никогда не были, что он хорошо знал, когда говорил, и что не помешало ему сделать очень теплую надпись на титульном листе своей действительно подвижнической книги перево-дов стихов современных грузинских поэтов «Тяжелее земли». Это, если угодно, как раз и есть тот самый признак хорошего тона, которого нынче зачастую так не хва-тает в человеческих взаимо отношениях.

Но Евгений Евтушенко составлял исключение всего лишь на нашем курсе. А на старших курсах уже многие успели заявить о себе в полный голос, и первыми среди них были, конечно, недавние фронтовики. Из самых молодых же особо выде-лялся энергичный, жизнерадостный, прямо-таки искрометный, а заодно и краси-вый сам собою Владимир Морозов. Из сверстников, подающих большие надежды, ему тогда явно уступали и его земляк-петрозаводец Роберт Рождественский, и тот же Евгений Евтушенко. Они были просто популярны среди московской молодежи, особенно студенческой, а Владимир шел просто нарасхват. Комитет комсомола не успевал удовлетворять заявки разных вузов на его выступления и вынужден был заводить даже очередность. Но ранняя слава, как это очень часто бывает, сослу-жила ему дурную и коварную службу. Он быстро зазнался и запил, и все у него так же быстро пошло под откос — и творчество, и учеба, и моральный облик. По-следняя его громкая выходка была связана с рестораном «Прага». В те годы только начинали практиковать издания так называемых «Общежитий» — коллективных поэтических сборников, в которых и авторов было немного, и представлялись они довольно-таки полно и объемно. Вот такой сборник и вышел в Петрозаводске, и Владимир Морозов занимал в нем ведущее место. Книжка уже давно в его руках и всем показана, а обмыть ее не за что. Дублем идут в издательскую бухгалтерию телеграммы, звонки, письма, но гонорара все нет и нет. Наконец он приглашает большую группу друзей в «Прагу». Пировали и веселились на славу, засиделись до поздней ночи, когда уже пришла пора и ресторан закрывать, а, стало быть, и рас-плачиваться. Подходит к столу официант и предъявляет счет. В ответ Морозов достает из кармана паспорт, хлопает им по столу и с широкой купеческой небреж-ностью восклицает: «Без сдачи!» Среди друзей гоголевская немая сцена, а по зову ресторанной администрации тут как тут оказывается и милиция. С огромнейшим трудом и полуунижениями удалось договориться об отсрочке оплаты счета. Но все там, в конце концов, уладилось, потому что буквально через день или два пришел все-таки долгожданный гонорар. Не дошло дело до лада лишь в институте. Уго-

148

варивали, совестили, предупреждали — никаких результатов. И пришлось Влади-миру отнюдь не по собственному желанию расстаться с институтом. После этого его сразу же призвали в армию. А нас ведь никого и никогда туда не брали. Я, на-пример, так и остался годным, необученным рядовым запаса второй категории до полного списания. Зато мы знали и помнили, что в сорок первом все наши студен-ты, способные носить оружие, ушли добровольно на фронт и почти все погибли... Служил Владимир Морозов где-то в суровых краях и вернулся оттуда каким-то потухшим и совсем неузнаваемым. Его восстановили в институте. Никаких выхо-док за ним больше не водилось, но и в стихах уже не чувствовалось былой страсти и темперамента. Он женился на какой-то ученой даме с дачей и на той же самой даче и повесился. В Петрозаводске его чтут и помнят, по крупицам собрали все на-писанное им, издавали «Избранное». А все мы вместе потеряли, наверное, так и не состоявшегося большого поэта, и, к великому сожалению, он у нас такой не первый и не последний. И главное, применительно к Владимиру Морозову никак нельзя сказать, что недоглядели и чего-то недоделали. Для того чтобы спасти его, делали, может, и не все, но почти все. К тому же, институт всегда располагал достаточным количеством чутких и проницательных людей, прежде всего в преподавательском корпусе, которые умели вовремя обнаружить и распознать в человеке не открытые им самим возможности и затем всячески благоприятствовать тому, чтобы эти воз-можности проявились самым наилучшим образом. Взять здесь хотя бы такой факт.

До войны в семинаре В. А. Луговского занимался молодой поэт Платон Во-ронько. Писал он тогда на русском языке и вроде бы писал неплохо. Но по каким-то искринкам и нюансам в его стихах Владимир Александрович уловил и определил, что на украинском языке поэт сумеет добиться большего, и тактично, ненавязчиво посоветовал ему перейти на «ридну мову». Тот внял его совету, а результат всем из-вестен. То же самое произошло и с Линой Костенко, произошло, что называется, на моих глазах. Она поступила в институт на год раньше меня, а в чьем семинаре за-нималась — уже запамятовал. До сих пор помню одно очень милое стихотворение. Она читала его на вечере новых произведений, и в нем рефреном звучали строчки из старинного романса «Вспоминаю заветную грушу, под которой тебя целовал». Неизвестно, как сложилась бы ее творческая судьба, если бы она продолжала пи-сать на русском языке: осталась бы на плаву или затерялась в общем потоке, а вот подсказали добрые люди доброе дело и — пожалуйста: что Платон Воронько, что Лина Костенко стали звездами первой величины в современной украинской поэ-зии.

Аналогичен пример и узбека Азиза Абдуразакова, с той лишь коренной раз-ницей, что по-русски тот писал до невозможного скверно, а его стихи, как и сам он, всегда были среди студентов предметом едких насмешек и убийственных эпи-грамм. А стоило убедить его вернуться в стихию родного языка, и — ничего, пош-ло, как у людей, и Азиз в конце концов утвердился в узбекской литературе...

Я вспомнил сейчас эпиграммы и должен сказать, что чего-чего, а этого добра, ну и заодно, конечно, и пародий писали у нас тогда великое множество. Незаме-ченной не оставалась, кажется, ни единая плохая, а тем более нелепая строка или такого же свойства оброненная в разговоре фраза. Почему-то на всю жизнь приле-пилась к памяти, как репейник, простенькая и вроде бы ничем не примечательная

149

пародия Роберта Рождественского на все сразу так называемые производственные стихи:

Петрова Нина выполняла план, — она любила очень ведь Сергея. А он стоял с зубилом перед нею и молча наблюдал, как движет кран.

Да, писать и вообще стали больше и активнее к пятьдесят четвертому году. Видно, тут не последнюю роль сыграл общенародный вздох облегчения после аре-ста Берии. Кстати, я видел его за день до ареста. Шел из института вниз к метро и у Никитских Ворот вынужден был остановиться: по правительственной трассе через большой коридор милиции как раз следовал кортеж автомобилей, в одном из которых царственно восседал ничего не подозревавший, еще всесильный и все-могущий сатрап.

Конечно, до двадцатого партийного съезда было еще далеко, и по-настоящему больших перемен мы не чувствовали, но, тем не менее, жить и дышать стало легче, а для нас, литинститутцев, заметное облегчение наступило и в чисто материальном плане. Просто на диво расщедрился Литфонд. В Переделкине на даче творчества открыли столовую с бесплатными завтраками и ужинами, всем выдали бесплатные спортивные костюмы, в институт и обратно нас начал возить опять же бесплатный автобус. Если к этому добавить свободные от занятий творческие дни, которых у старшекурсников насчитывалось ни много ни мало, а три в неделю, то вполне понятной станет зависть прослышавших о том студентов других вузов Москвы, которые стали называть нас не иначе, как кадетами.

Ну, а раз нам выдали спортивную форму, то она помимо того, что многие ходи-ли в ней и на лекции, должна была нести и свое прямое назначение. И мы, конечно, занимались спортом — легко, свободно, с выбором по вкусу того или иного вида, а не по изнуряющему душу принуждению и муштре, как это было в библиотечном институте.

Никогда не забуду того нервного напряжения, которое я испытал после своей первой встречи с физруком Иваном Кирилловичем Чирковым. Не желая больше повторения тех мытарств и переживаний, которые доставили мне уроки физкуль-туры в библиотечном, я принес ему оттуда справку о том, что мною выполнены все нормативы ГТО. Он почитал ее, нахмурился, затем строго посмотрел на меня сквозь очки и сказал: «Ну, нет, дорогой, никаких исключений мы ни для кого не делаем. Здоров, значит, надо заниматься». Я тогда, кажется, чуть ли не содрогнул-ся от неожиданного разочарования. Но как наивен я был тогда, легко приняв его слова на веру! Ничего страшного меня не ожидало. Бедному Кирилычу приходи-лось нередко уговаривать каждого из нас в отдельности, чтобы пошел на занятие. Иногда даже подкреплял свои уговоры обещанием и пивком побаловать после них, на что я обычно отвечал: «Ну, пиво — то уже слишком много, да и накладно. Но никаких шведских стенок и прочего выламывания рук и ног. Только игровое. Баскет, например». «Хорошо, поиграем и в баскетбол», — быстро соглашался он и всегда сдерживал слово. А я действительно любил этот вид спорта и, хотя играл

150

в защите, потом еще долгие годы мог легко и почти небрежно попадать на рассто-янии окурком в урну. Вторыми у меня были лыжи и неимоверная радость бродить на них по оврагам и буреломам лесного Подмосковья. Что же касается футбола и волейбола, то здесь мне чаще всего доставалась роль судьи — в поле или на выш-ке. Футбольными противниками у нас, как правило, были ребята из подшефного колхоза и студенты консерватории, в команде которой ходил в лидерах всемирно известный теперь маэстро Владимир Ашкенази. В молодости он не вернулся с ан-глийских гастролей. В Москву приезжал уже в девяностые годы и встречен был по ритуалу, достойному кумира. А тогда... Колхозники традиционно побеждали наших, хотя и со скромным счетом. Зато во встречах с консерваторскими всегда находила коса на камень. Сплошной фейерверк. Никаких ничьих, никакого малого счета. Разгромы и только разгромы то в их пользу, то в нашу. Но это, так сказать, международные встречи, а были еще соревнования и внутренние, где больше всех выражал недовольство моим судейством ныне покойный поэт и прозаик Иосиф Курлат и все потому, что я чаще, чем кого-либо другого, останавливал его перед чу-жими воротами за положение вне игры. Может, ему казалось, что я поступаю так преднамеренно, из чувства мести за его беспрерывные и воинственные выпады на всевозможных собраниях против Вячеслава Марченко и меня (Вячеслав был тогда секретарем институтского комитета комсомола, а я его заместителем). Не знаю. Знаю только то, что я дорожил оказанным мне доверием быть арбитром в поле и делал все в меру своей компетентности. А строгим был потому, что судил все-таки футбол мужской, а не женский. Что же касается моей мнимой мести, то ска-жу следующее. Уже в Донецке на собрании писательской организации нас вместе с Иосифом принимали в Союз писателей, и тогда подошел ко мне секретарь пар-тбюро и предложил как давно знающему Курлата и не разделяющему его взгляды выступить против приема этого человека. Я начисто отверг это предложение как беспардонное и глубоко оскорбительное для себя лично.

А вот в связи с волейболом приходилось испытывать обиды несколько иного свойства, хотя адресованы они были вовсе не мне. На большой переменке в те-плые времена года наши студенты нет-нет и выплескивались на площадку, обо-рудованную во дворе института. К этому же времени нередко подстраивали свои перерывы в репетициях и наши непосредственные соседи — артисты театра имени Пушкина. Играли командами. За них, бывало, выступал знаменитый киноактер, человек, можно сказать, с мировым именем, к которому все мы относились пои-стине с благоговением. С ним обычно выходила на площадку и его супруга, тоже актриса, но, конечно, не столь популярная.

Как известно, в любой игре, и волейбол здесь не исключение, ошибки и про-махи совершают даже прославленные профессионалы, с любителей же тем более спрос невелик, особенно когда игра для них — всего лишь отдых и развлечение. Но, Господи, что только ни сыпалось на голову бедного кинокумира, если он допу-скал какие-то неточности и оплошности. «Дурак!», «Болван!» и прочее, и прочее, и прочее. Во мне все буквально кипело, и тут уж, казалось, надо было судить куда более строго, чем в случае с Иосифом Курлатом, но... я уже все сказал чуть выше. Зато сейчас я, пожалуй, не только не возводил бы подобные выходки в ранг миро-вой трагедии, но и вообще отнесся бы к ним очень и очень спокойно, ну разве что

151

в очередной раз скептически ухмыльнулся бы: слишком уж много мне довелось потом насмотреться и наслушаться этих прелестей устного творчества, низверга-ющихся на людей, именитых не только на поприще кино. Да оно попросту и ни к чему увлекаться разными черными ходами литературы и искусства, а тем более их задворками, иначе можно потерять из виду и истинное лицо этих чудодейст-венных явлений любой национальной культуры. Конечно, там тоже далеко не все черное, встречаются и свои искорки, которые подчас могут и тронуть, и очаровать тебя.

Для меня, например, замечательно смотрелся и смотрится до сих пор ма-ститый драматург и прозаик Борис Андреевич Лавренев, который за дружеским застольем в ресторане ЦДЛ горячо и вдохновенно рассказывал однажды о сво-ей давней охоте на Амуре. В несколько свободном моем изложении это звучало приблизительно так. «После долгих скитаний по лесам и болотам вернулись мы в охотничий домик, можно сказать, ни с чем. Пернатая мелочь, да и то не у каж-дого. Усталые, мокрые, голодные, злые. В глаза друг другу не смотрим. Никому не хочется даже печку растопить. Сидим молча и глушим спирт. — Наливает только в свою рюмку коньяка, выпивает и, причмокнув губами, продолжает: — Я сидел тогда напротив окна с видом на Амур и его грандиознейший ледоход, который один лишь и волновал еще как-то душу. Льдины грохочут, трещат, скрежещут, наползают одна на другую. И все толстые, мощные, огромные. И голубые-голу-бые, как небо где-нибудь у меня на Херсонщине. — Наливает еще себе рюмку, но тут же отодвигает ее. — Вдруг вижу и глазам своим не верю: длиннющая, как подлодка, льдина несет на себе пятнистого оленя. Не мешкая ни секунды, хватаю ружье и выбегаю к берегу. Думать некогда и там. Прыгаю на самую близкую льди-ну, и она меня тоже несет. Но я, конечно, на ней не задерживаюсь и, как только вплотную притерлась другая, перемещаюсь туда, потом на следующую. А они, вы-лизанные водой, скользкие до невозможности, качаются и кренятся. Того и гляди, плюхнешься в бешеную круговерть. Но я же, кажется, моряк, черт побери, меня голыми руками так просто не возьмешь! И не такое видали. — Механически под-хватывает рюмку и, даже не взглянув на нее, опрокидывает в рот. — Дело, однако, не в этом. Наконец, я оказываюсь в каких-нибудь десяти метрах от оленя и в нере-шительности останавливаюсь. Он весь напрягся, дрожит, в глазах и страх, и ужас, и безумие. Кажется, еще один мой шаг или даже резкое движение — и он сорвется с места. И что тогда? Погибнет, да и только. Всенепременно погибнет. А я для него не помощник и не спаситель в любом случае. Значит, выход один — стрелять. Же-стокость, но разумная. И я не вскидываю, а тихо и медленно, как на спортивных стрельбищах, поднимаю ружье. На таком расстоянии и при такой мишени целить-ся, конечно, не стоило. Стрельба в упор, что я и делаю. У него подламываются пе-редние ноги, и он падает. Я успеваю оглянуться и заметить, что охотничий домик уже пропал из виду, и тотчас кидаюсь к добыче. И вот тогда только и начались мои адские муки. Ну, представляете, каких трудов и сноровки мне стоило про-биться к могучей стремнине налегке, а тут еще надо тащить на себе не абы какую тушу. И все же нашлись у меня те самые последние силы, с помощью которых я со льдины на льдину, со льдины на льдину, прыгая и почти карабкаясь, добрался до берега. Сбросил, наконец, на землю оленя и теперь лишь увидел по-настоящему,

152

какое это было чудо. Красавец неимоверный! Полосатый, с усищами...». Эта не-ожиданная метаморфоза, превращение пятнистого оленя в уссурийского тигра вызывает, конечно, дружный смех за столом, а сам рассказчик нисколько не те-ряется, лукаво улыбается и протягивает руку к графину, чтобы налить уже всей честной компании.

Не знаю, то ли этот случай был нетипичен для Б. А. Лавренева, то ли он не по-лучил достаточной огласки в институте, но сейчас мне кажется несколько стран-ным, что его не подхватили и не взяли на свое вооружение наши имитаторы. А то ведь у нас и здесь всегда были люди, так сказать, на подхвате. Имитацией одного лишь голоса или манеры говорить, конечно, не ограничивались. Как правило, все это носило пародийный характер, притом порой гиперболизированный до край-ности. Немного был причастен к этому и я. Использовал мотивы Алексея Суркова, Степана Щипачева и некоторых других известных советских поэтов. Иногда вроде бы получалось неплохо. Правда, что касается А. Суркова, который очень уж любил повыступать у нас с воспитательными и довольно-таки арапистыми речами и бе-седами, то его лучше всех, и, что называется, вне конкуренции имитировал Егор Исаев. У него уж действительно получался всем арапам арап.

Но как бы там ни было, всевозможные литературные забавы начинали уже от-ходить на второй план, уступая место серьезным раздумьям над всем тем, что про-исходило вокруг нас и чему мы становились живыми и прямыми свидетелями. Как-никак наступала пора, которой суждено было войти в отечественную историю под именем хрущевской оттепели. Тогда многие молодые как-то разом поверили в себя и в свой завтрашний день. Воспрянули духом и те, кто постарше. Появилось, нако-нец, и такое долгожданное понятие, как «смелое произведение», и я тогда и позже понимал всю горечь вечно острословного Михаила Аркадьевича Светлова, кото-рый тоже был одним из руководителей поэтических семинаров в нашем институте и который однажды, прибыв на свой семинарский четверг, с эдакой полувосковой мефистофельской улыбочкой изрек: «Вчера писал смелое стихотворение и от стра-ха дрожал». Ну то, повторяю, шутка, а тем временем на горизонте, словно бы флаг-манский корабль, возник сильный, по-настоящему глубокий и всеохватный роман Леонида Леонова «Русский лес». Чтобы как-то выделиться и стать действительно явлением нашей литературы, этому произведению ни в какой, даже в самой малой степени не понадобился для сравнения тот серый фон, который представляли со-бой многие и многие литературные поделки, отмеченные Сталинскими премиями и потом заполонившие собой буквально все на свете — книжные прилавки, изда-тельские планы, школьные и вузовские программы. Роман выдержал испытание временем, и поэтому не случайно чуть ли не через четверть века после его выхода в свет с трибуны всесоюзного писательского съезда как к судье высшей инстан-ции обращался за помощью к его автору О. Т. Гончар, приведя вопиющий пример варварского отношения к природе — о том, как драгоценный карпатский бук, что называется, напропалую рушили и отправляли эшелонами в далекую таежную Си-бирь, чтобы там распределять его на дрова. Слушать это, сужу по себе, было выше всяких человеческих сил. Характерно, наверное, здесь и то, что даже в нынешнее время сокрушительных и зачастую не очень правомерных низвержений былых ав-торитетов имя и честь Леонида Леонова остались нетронутыми.

153

Ну и раз уж я коснулся здесь романа «Русский лес», то сама собой возникает необходимость рассказать хотя бы вкратце и о встречах с его автором.

В переделкинскую пору своей жизни мне доводилось видеть Леонида Мак-симовича очень часто, чуть ли не каждый день, потому как его дача находилась в непосредственном соседстве с нашей, бывшей панферовской, а сам он крайне редко отлучался в Москву и в свободное от своей прямой работы время иногда до самозабвения копался и возился в своих, можно сказать, уникальных цветочных клумбах. У него там было столько видов и подвидов разных цветов, что ему могли бы позавидовать и некоторые ученые мужи из ботанических садов. В этом с ним вроде бы состязался Константин Федин, но у того я никогда не бывал на даче, а рас-смотреть что-либо со стороны мешал довольно-таки высокий забор.

Встреч же продолжительных и обстоятельных с этим большим мастером оте-чественной словесности, что называется, живым классиком, было только две, но запомнились они на годы и годы, хотя и не во всех подробностях, и тому была своя особая причина. Ну кому, скажите, не доводилось встречать людей, которые могут так увлечь своим рассказом, настолько поразить и душу, и воображение искромет-ным красноречием, что вы при этом можете и дыхание затаить, и даже рот раз-инуть. А потом заканчивается это действо, вы понемногу приходите в себя и вдруг с каким-то стыдом обнаруживаете, что красочный тот рассказ, оказывается, был пустопорожним и ничегошеньки после себя не оставил ни в душе, ни в памяти. На сей счет мне вспоминается очень показательный пример. Вел у нас спецкурс по сюжету известный киносценарист и литературовед Виктор Борисович Шклов-ский и как-то рассказал забавную и поучительную историю о не менее известном артисте Мамонте-Дальском, который в годы гражданской войны стал анархистом и как таковой описан Алексеем Толстым в романе «Хождение но мукам». Так вот, принес он однажды К. С. Станиславскому пьесу собственного сочинения и предло-жил послушать ее. Тот согласился, и артист буквально потряс его своим чтением. Станиславский тут же загорелся желанием поставить пьесу и, не сделав автору ни единого замечания, сказал, что прочтет ее еще и сам, чтобы прикинуть, кому и как распределить в театре роли. И он прочитал ее и до того разочаровался и расстро-ился, что не знал, куда девать себя перед новой встречей с Мамонтом-Дальским. Вот что значит — уметь преподнести товар!

Когда слушаешь Леонова, тоже захватывает дух, но, к сожалению, далеко не все запоминается. Ему не нужен эффект, он на него никогда не рассчитывает, да вот мозг наш так устроен, что порой не в состоянии усваивать слишком спрес-сованный сгусток мыслей, для этого ему необходимы какие-то паузы, хоть самый коротенький отдых, а Леонов не отводит вам на то ни единого мгновения. Именно поэтому, мне кажется, даже Вячеслав Марченко, отличающийся феноменальной памятью (с момента ее зарождения он помнит все дни своей жизни и может о ка-ждом рассказать во всех подробностях), как-то слишком уж бегло и отрывочно описал одну из наших встреч с Л. М. Леоновым. Следовательно, Леонова надо толь-ко стенографировать, иного выхода нет. Ну а я уже отмечал выше, что сам никогда и ничего не конспектировал, и тем более не стенографировал. Стало быть, тоже не могу претендовать здесь на полноту изложения. Но, тем не менее, основные посыл-ки и направления тех бесед все же не забыты мною.

154

Первая из них состоялась в нашем переделкинском клубе, или бывшей лит-фондовской даче творчества, которая затем снова вошла в комплекс зданий Дома творчества. Леонида Максимовича тогда долго не пришлось уговаривать, благо клуб этот находился в каких-нибудь двухстах метрах от его собственной дачи. От-казался он только от импровизаций, которыми обычно пользуются многие лите-раторы, и потому отвел для себя время на подготовку. А подготовил он, можно сказать, лекцию о писательском мастерстве, пожалуй, мало в чем уступающую из-вестной нам уже по его последнему роману блистательной лекции о лесе. Ну чего стоит, например, одно лишь его определение формы художественного произведе-ния! Сколько раз нам объясняли ее суть и назначение в школе, в институте, в ста-тьях и учебниках, а она для многих по-прежнему оставалась каким-то застывшим и холодным понятием и всегда напоминала чем-то малоправдоподобную русалку, у которой вроде бы есть очень много женского, да нет при этом самой женщины. А Леонов открывает нам эту самую форму как бы заново. Вот, говорит, сейчас из-готовляют все стеклоизделия машины, в древности же это делали люди, стеклоду-вы, и всему придавали необходимую форму исключительно с помощью дыхания. Точно так же надо поступать и в литературной работе. Без авторского дыхания не получится никакой формы произведения. Короче говоря, он нам преподнес не су-хое академическое определение, а яркий и живой образ, который уже невозможно забыть никогда.

Много и обстоятельно он говорил в тот вечер о природе и специфических осо-бенностях романа. Даже нарисовал на доске схему своего романа «Вор». Выстроил в один ряд всех героев и повел их прямые и кривые линии вверх, слева и справа по вертикали обозначил основные даты и наиболее важные события, и дальше пошел такой пасьянс, от которого впору было и голове закружиться. Сплошное перепле-тение линий, а значит, и судеб, прямые и опосредствованные связи между героя-ми, какие-то поляны для авторских отступлений и всевозможных исторических и других справок, и все спланировано заранее до таких мельчайших деталей, что туда уже ни под каким видом не может просочиться даже самая ничтожная случай-ность или какая-то вольность. Иными словами, он, еще не начиная работу над этим романом, знал уже каждый день и каждый шаг любого, даже самого третьестепен-ного своего персонажа. Но Леонов не преподносил это в качестве обязательного для всех рецепта, о чем потом и сам сказал. Очень любопытной и интригующей по-казалась нам также его мысль о так называемой центральной главе, необходимой любому роману. Читатель, говорил он, не признает и не замечает разбросанных по книге медяков, ему надо выдавать все и сразу крупными долями и желательно, если уж не золотом, то хотя бы серебром. Для этого и нужна та самая центральная глава, в которой, как в фокусе, должны быть сконцентрированы все наиболее существен-ные, коренные интересы главных героев или, на первый случай, самого главного из них — идейные, профессиональные, глубоко личные. Здесь же требуется раскрыть и весь механизм повседневной их деятельности, особенно если речь идет о чем-то малодоступном для широкого читателя, ну, скажем, когда в роли главного героя выступает банкир, ученый или же человек иной редкой профессии.

Но о чем бы ни заводил разговор писатель и к чему бы ни призывал, он пос-тоянно и целенаправленно подчеркивал главенствующую роль труда, трудолюбия

155

в литературном творчестве. Однажды он даже слегка приподнял руки и с достоин-ством заявил: «Я всем в своей жизни обязан вот этим рукам. Благодаря им я напи-сал и издал свыше пятисот авторских листов и, будучи многолетним председателем правления Литфонда, никогда не брал в нем ни ссуд, ни тем более безвозвратной помощи». Кстати, в свое время «Огонек» так и обозначил подпись под портретом писателя — «Руки Леонова». Они у него не холеные, не изнеженные и действитель-но принадлежат настоящему трудяге.

А вторая у нас встреча с ним была особая, несколько даже щепетильная. Не знаю, как сейчас, а в мои годы существовала, можно сказать, традиция, по кото-рой заканчивающие институт студенты ходили по квартирам и дачам именитых писателей и приглашали их на свой выпускной вечер. Цель была до примитивного простая: если человек и не сможет участвовать в том грустном действе, а чаще все-го так оно и получалось, то все же в меру своей щедрости внесет достойный взнос в общий котел. Вот и мои однокурсники определили для этой цели делегацию, в ко-торую вошли Владимир Гордейчев, Наталья Тарасенкова и я, — все активисты, вче-рашние члены комитета комсомола (пятикурсников туда у нас не избирали).

У меня возник было чисто спортивный интерес навестить С. Я. Маршака. О невероятной скупости этого человека ходили легенды, и мне захотелось убе-диться в том воочию. А вершиной среди тех легенд я до сих пор считаю такой случай. Одна писательница, всуе не стану называть ее имени, высмотрела как-то в универмаге шубку и, как это часто случается с женщинами, тут же загорелась желанием купить ее. А денег не хватало. В достаточном количестве их не нашлось и у хороших знакомых. Но она уже не могла отступать от задуманного и рискну-ла все же обратиться к Маршаку. Тот, когда услышал объявленную сумму, сразу же горестно запричитал: «Э-э, миленькая, откуда у меня возьмутся такие деньги? На обед еще могу ссудить и не больше». Но женщина не поверила ему, на то у нее было достаточно оснований, и продолжала уговаривать. Дескать, я же не надолго прошу, через два дня у меня аванс в издательстве, как получу, тотчас же верну. Кре-пость, однако, осталась неприступной. И тогда, крепко обидевшись, просительни-ца в сердцах заявила: «Самуил Яковлевич, вы меня поражаете, потому что я не могу припомнить в истории мировой литературы ни одного по-настоящему большого писателя, который отличался бы скупостью, да еще и непомерной». Повернулась и пошла. Хозяин закрыл за ней дверь, но когда она уже открывала дачную калитку, вдруг выскочил на крыльцо и с каким-то радостным воодушевлением воскликнул ей вдогонку: «А Фет, а Фет!»

Когда я отдыхал в Ялте и мой бывший директор Иван Николаевич Серегин открывал для меня некоторые институтские тайны, в то же самое время там на-ходился и Самуил Яковлевич Маршак, и мне посчастливилось выступить вместе с ним на устроенном в Доме творчества литературном вечере. То, пожалуй, было одно из последних его публичных выступлений. Он был уже совсем немощный. Его привезли в коляске. Но он все-таки читал стихи. Как всегда, прекрасные. И в те светлые минуты я, конечно же, не думал о совсем непохвальной слабости этого большого поэта...

А в день сбора дани в фонд выпускного вечера товарищи не поддержали мое предложение, и мы не заглянули на его дачу.

156

Начали посещения с Корнея Ивановича Чуковского. Его дача, как и леонов-ская, тоже находилась рядом с моей панферовской, только с другой стороны и через дорогу. Входная дверь была распахнута настежь, и потому, поднимаясь на крыльцо, никто из нас не заметил табличку, предупреждающую о том, что посещения посто-ронних без предварительной договоренности по телефону нежелательны. Ее мы обнаружили лишь при уходе, однако Корней Иванович не придал тому никакого значения и встретил нас приветливо. Да к тому же подобные визиты для него на-верняка и давно уже были не в новинку. Познакомился он с нами поближе, поинте-ресовался, кто что пишет, а потом вдруг спросил, как мы относимся к Маяковско-му, много ли сейчас у него последователей среди молодых и прибавится ли их число в будущем. Володя и Наташа промолчали, ответил за всех я, совсем еще недавний подражатель Маяковского, и ответ мой был отрицательным. Он цепко посмотрел на меня и улыбнулся, как бы поддерживал тем самым в том, что я решился на та-кую, казалось бы, дерзость, а затем вздохнул и сказал: «Да, к сожалению, вы пра-вы». Под конец он вручил нам сторублевку, пожелал успехов и заранее извинился, мол, вряд ли смогу присутствовать на таком дорогом для вас прощальном вечере, а мы, ободренные первой удачей, двинулись дальше. Совсем рядом, чуть наиско-сок, была, конечно, дача Леонова. У него мы тоже не хотели долго задерживаться, чтобы не стеснять своим присутствием, но он сам задержал нас на довольно-таки продолжительное время, о чем мы, понятно, нисколько не пожалели.

Теперь мы уже могли вплотную рассмотреть и другое творение рук его — зна-менитый цветник, о котором он говорил с нескрываемой гордостью и любовью, и из этого нетрудно было заключить, что в него он вкладывал ничуть не меньше собственной души и вдохновения, чем в написанные им произведения.

А потом опять, как прежде в клубе, пошел разговор о литературе, о мастер-стве, вообще о писательском житье-бытье. Смещались только некоторые акцен-ты с учетом того, что в клубе пришлось встречаться с народом разноликим, где были и старшие, и младшие курсы, а теперь с выпускниками. Спросил Леонид Максимович, как часто мы печатаемся и является ли это уже для нас заметным подспорьем в материальном плане. Густотой публикаций мы, конечно, еще не могли похвастать, и тогда он сказал нам такие слова. Да, мол, дорогие мои, при-выкайте к тому, что еще не раз будут возвращать вам из издательств и редакций рукописи, и какая-нибудь тамошняя зеленая девочка с беглым филологическим образованием будет вам советовать побольше работать над собой, расширять свой кругозор, учиться у Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова. А сама-то она, бедняжка и представления не имеет о том, что это значит учиться, скажем, у того же Пушкина. В каждую профессию входят ведь прежде всего рукой. Вот видите, по соседству строят дачу, так там работает один плотник. Клад, а не че-ловек. Я не могу налюбоваться им. Кладет руку на бревно и с закрытыми глазами со всего размаху рубит рядом с пальцами и рубит так до конца. С такими руками нигде не пропадешь. Применительно к этому есть и у меня свой малый опыт. Так, в молодости я, чтобы как-то открыть для себя секреты пушкинской мастерской, решил переписать от руки «Капитанскую дочку». На первый взгляд, вроде бы не-благодарное занятие и, прежде всего, изнурительное. Но когда все же переписал, я вдруг воочию увидел Пушкина, сидящего за столом, и понял, какие куски ему

157

давались легко и какие с трудом, почему в одной главе больше страниц, а в дру-гой меньше, какого затраченного времени стоил сбор исторического материала и так далее и так далее. И помогла мне здесь опять же моя рука. Подобным же образом проверял я себя и когда захотелось постичь чеховскую краткость изло-жения. Можете проделать то же самое и вы, вреда от этого не будет. Внимательно прочтите какой-нибудь отрывок и напишите его заново, но уже своими словами, и сравните, у кого получилось короче, у кого длиннее, чей вариант лучше, а чей хуже и почему...

Удивительное и совершенно неожиданное воздействие оказала на нас эта встреча. Когда мы покинули дачу Леонида Максимовича, то рядом с тем миром, в котором мы только что побывали, очень уж жалкими и недостойными пусть и молодых, но все-таки пишущих людей показались нам наши колядки. Поэтому мы развернулись и решительно зашагали к электричке, чтобы доложить затем обо всем в институте. И даже, сокращая путь, пошли на станцию не по шоссе, а через поселок Чоботы. Да и к тому же на этот раз мы ехали не из дому, как прежде, а до-мой: в последнем семестре нас, выпускников, переселили из Переделкина в осво-бодившиеся квартиры во дворе института, занимаемые раньше писателями, и там каждому предоставили по отдельной комнате, а я так и вообще оказался в отдель-ной однокомнатной квартире со всеми удобствами. Для студента это почти что кум королю, не иначе.

А незадолго до нашего переселения в том же самом клубе, где мы принимали Л. М. Леонова, у нас состоялась еще одна по-настоящему знаменательная для всех встреча — с Александром Трифоновичем Твардовским. Она тоже описана в книге В. Марченко, поэтому я и здесь не стану вдаваться в подробности, а лишь доуточ-ню то, что он при его редкой памяти, как ни странно, малость подзабыл. Тогда для более близкого знакомства Александр Трифонович предложил студентам почитать свои стихи, и многие читали. В. Марченко утверждает, что гость наш никого не похвалил в тот вечер, а это вовсе не так. Двое все же удостоились его доброго по-хвального слова — бурятский поэт Николай Дамдинов и русский Владимир Фир-сов. О Николае он даже с улыбкой, на которую был не так щедр, и без всякой иро-нии сказал: «Так это же настоящий Пабло Неруда». А что касается стихо творения Фирсова, то канву его я и до сих пор помню. Ушел хлебороб на войну, защищал Родину и родную хату, вернулся победителем, но хата давно брошена им, и ее пе-чальные окна крест-накрест заколочены досками. Что же случилось и почему? Твардовский тогда не назвал фамилии автора, но отметил вот что. Есть, мол, среди вас тут еще один молодой поэт. Стихи у него пока несколько корявые, чувствуется отсутствие опыта, но человек он думающий, всерьез ищет свою тему, и мне кажет-ся, со временем из него получится толк. И он не ошибся: и Николай Дамдинов, и Владимир Фирсов давно уже стали признанными поэтами.

Уместно здесь вспомнить и такую деталь. Когда тот же Вячеслав Марченко вме-сте с Юрием Казаковым, обзаведясь фирменным конвертом Ленгосиздата, готови-ли в Дубултах розыгрыш Фирсова и сочиняли в его адрес фиктивное письмо о том, что к 40-летию Советской власти издательство намерено выпустить серию книжек наиболее одаренных молодых поэтов страны и в связи с этим обратилось к ряду ведущих литераторов с просьбой порекомендовать кандидатуры, я же и подсказал

158

им сослаться на Твардовского и напомнил при этом как раз ту самую переделкин-скую похвалу. Получалась ведь хорошая и правдоподобная связка.

Для меня же лично встреча с Александром Трифоновичем оставила по себе не-сколько иную память. Я в то время делал уже какие-то наброски к своему первому роману «Пока ты молод», опыта работы в прозе еще не было никакого, уверенности в себе тоже, можно сказать, не было, а потому нет-нет и возникало беспокойство: за свое ли дело я принимаюсь. Вот мне и захотелось поинтересоваться на этот счет именно у поэта, и я спросил: «Александр Трифонович, а бывает ли у вас такое со-стояние, когда очень хочется что-то сказать, а его ну никак не возьмешь стихом?». Он улыбнулся второй и едва ли ни последний раз за весь вечер и с некоторым даже вздохом ответил: «Конечно же, бывает. Да и вообще, по-моему, нет такого поэта, который бы не мечтал написать хотя бы один в жизни, но роман. В прозе, разуме-ется...». У меня сразу как бы отлегло от сердца, и я уже потом спокойно продолжал работу.

Немало у нас проходило встреч и с зарубежными гостями Союза писателей СССР. Однако над руководством писательской организации страны, мне кажется, все еще довлела инерция прежних времен, благодаря которой к нам крайне ред-ко направляли литераторов из капиталистических стран, а если уж и направляли, то непременно коммунистов. Там, наверху, по всей вероятности, опасались, как бы мы не сказали чего лишнего при общении с так называемыми буржуазными писателями. Не случайно же один из первых руководителей Союза Алексей Алек-сандрович Сурков так часто посещал наш конференц-зал, чтобы покомиссарство-вать перед нами. Но даже те гости, которых к нам допускали, нередко вызывали у нас по-настоящему живой интерес. Сказывалась все же профессия, и благодаря ей люди умели подниматься над теми или иными политическими догмами. При-мечательной в этом отношении была встреча с австралийским поэтом Виктором Вильямсом. Вел он себя непринужденно, по-свойски, без всяких оглядок на что бы то ни было, и это нас сразу расположило к нему, возникла обоюдная задушевность и теплота. А случай из его переводческой практики, о котором он рассказал, окон-чательно покорил и развеселил нас. Я, говорил он, являюсь членом Центрального комитета коммунистической партии Австралии. Она немногочисленна и не столь влиятельна в обществе, как некоторые европейские партии в капиталистических странах. Но зато мы научились не меньше вашего заседать — подолгу и зачастую с пустой тратой времени. Мне это, в конце концов, надоело, и я однажды впервые у нас в стране перевел стихотворение Маяковского «Прозаседавшиеся» и, когда пришло время очередного пленума партии, настоятельно напросился на то, чтобы мне предоставили слово сразу же после докладчика. И что вы думаете? Вся работа пленума продолжалась не больше часа. Случись это при жизни Маяковского, как бы он обрадовался.

А я, в свою очередь, подумал тогда, что так бы непринужденно могли прохо-дить встречи и с теми литераторами, от которых нас отгораживали какой-то неви-димой стеной. Да, собственно, чем и кого мы могли скомпрометировать? Люди как люди. Со своими, конечно, причудами, малыми шалостями, а порой и загадками не только в своем характере, но даже и во внешнем облике. Ну вот, скажем, такие, как мой однокурсник Юрий Третьяков и его неразлучный друг Кирилл Сенягин,

159

который учился курсом старше. Милые, безобидные, с какой-то врожденной, хотя и несколько провинциальной интеллигентностью ребята. Бесспорно, одаренные, особенно Юрий. Но нельзя было не только ортодоксу, а обычному трезво и реаль-но мыслящему человеку смотреть на них без улыбки, когда они, собрав воедино какие-то свои гроши, отправлялись в кабачок за переделкинским прудом, имену-емый еще Никишкиным холлом, где за кружкой пива по обыкновению заводили между собой длинные разговоры об Ибсене и о том, что на всю страну они лишь двое являются учениками и последователями великого норвежца, чем положитель-но и отличаются от остальной пишущей братии.

А чем был плох в своем творческом упорстве однокурсник уже не мой, а того же Кирилла Сенягина Борис Палкин из автономной республики Коми? Жил он на той же даче, что и я, только на втором этаже. Как-то в один из творческих дней заглянул я туда, а он сидит там отрешенный от всего на свете над белым листом лощеной бумаги и, кажется, до физического напряжения мысли о чем-то думает. Я прошел мимо него, даже не поздоровался, чтобы не отвлекать парня от его слад-ких мук. Сыграл в соседней комнате партию в шахматы и спустился к себе. Потом уже под вечер, не помню уж по какой надобности, я снова поднялся на второй этаж и вижу: сидит наш белокурый Борис все над тем же девственно белым листом бумаги и сосредоточенно думает, думает. На этот раз я не выдерживаю и говорю: «Боря, дорогой, ты бы по примеру классиков, которые, когда им не писалось или останавливалось письмо, хотя бы какие-нибудь женские головки рисовал, что ли». Он поднимает на меня красивые голубые глаза, мягко улыбается и, не сказав ни слова, снова погружается в свое белое безмолвие.

Или такой еще, например, человек-загадка, как Шарип Альбериев из Дагеста-на. С виду вроде бы неказистый мужичок, все на нем выглядело как-то не опрятно, в глазах моих сверстников уже староват, что подчеркивала и широкая поляна-лы-сина, в общении с товарищами заметно замкнут, не ахти какой и поэтический рей-тинг.

Но приглашаем мы к себе в гости молодых мхатовцев. У тех некоторое преи-мущество перед нами: они уже не учатся, самостоятельные люди. Однако это ни-сколько не мешает почти мгновенному возникновению по-настоящему теплой ат-мосферы, вопросов друг к другу тоже хоть отбавляй. Под занавес наши, конечно, читают стихи. В большинстве своем хорошие стихи. Да и ребята все, как на подбор. Однако реакция обыкновенная, аплодисменты умеренные, почти что дежурные. И вдруг к столу выходит Шарип, тоненьким, невыразительным голосочком читает стихотворение «Лампочка Ильича». Веками аул жил темной жизнью, ничто в нем не радовало глаз, но вот пришла туда лампочка Ильича и сразу все озарила своим светом. Я ничего здесь не утрирую. Передаю истинную суть стихотворения. И, тем не менее, в зале, особенно среди женской части прибывших гостей, уже не апло-дисменты, а настоящий восторг, от которого невольно приходишь в недоумение: да есть ли у людей хотя бы самый элементарный вкус?

Потом, позже я назначаю своей девушке свидание в арбатском метро, мы встречаемся, и тут как раз проходит мимо нас Шарип, здоровается и в ожидании поезда неподалеку останавливается. «Кто это?» — спрашивает девушка, и я почти с обидой передаю ей то, что происходило в нашем переделкинском клубе. Она вни-

160

мательно, изучающе присматривается к Шарипу, а затем и говорит мне: «Ничего ты не понимаешь». Оказывается, в кроссворде не так уж и много пересечений, поэто-му он и отгадывается без особого труда, но только не мужчинами.

Я мог бы и дальше продолжить рассказ о самых разных разностях в поступ-ках, поведении, характерах многих других моих друзей и товарищей по учебе, но сколько бы я ни продолжал это, уверяю, ни один непредвзятый человек не обнару-жил бы в ком-нибудь из них чего-то подозрительного или тем более криминально-го. Поэтому подчеркиваю снова, что вряд ли стоило руководству так называемого большого Союза писателей излишне опасаться того, что Волга впадает в Каспий-ское море. Но что ж поделаешь, было такое, задним числом не поправишь. А тогда временами казалось, что все происходило прежде всего от самого первого челове-ка — Александра Александровича Фадеева. Мы его почитали и любили как писате-ля, а меня, например, даже восхитило, когда я узнал, что он может в кругу друзей, при хорошем расположении духа прочитать на память, с передышками, разумеет-ся, «Евгения Онегина». Но уж больно строгим и неприступным он казался с виду. И именно это обстоятельство помешало мне однажды сесть за один гостеприим-ный стол с его присутствием.

Был такой писатель Илья Чернев. До войны у него вышел не без помощи Фадее-ва нашумевший потом роман «Семейщина». А тому, что Александр Александрович всегда помогал ему, была своя причина. Дело в том, что Чернев — это псевдоним писателя, а настоящая у него фамилия тоже Фадеев. Так вот однофамилец и попро-сил его подобрать себе тот самый псевдоним, и когда тот согласился, посчитал себя как бы обязанным ему за это на всю жизнь. Но, тем не менее, у Чернева не было квартиры в Москве, и жил он с супругой и сыном Роальдом в Переделкине в вось-миквартирном деревянном доме, расположенном чуть наискосок от дачи имени-того покровителя, а тот нет-нет и навещал его, чтобы пропустить вместе по одной-две чарки. А Роальд, в свою очередь, дружил с Роальдом нашим — Недосекиным. И вот как-то он забрел к тезке, у которого как раз сидел и я, поговорили о том о сем, а потом гость вызвался сходить в гастроном за бутылкой. Мы что-то там добавили ему, и он отправился. Миновал, однако, час, начал близиться к концу и второй, вот-вот должен наступить перерыв в гастрономе, а Германа, то бишь Роальда, все нет. Вынужден был идти на поиски его я. Заглянул в гастроном, там вообще пусто. По-шел за плотину к Никишкиному холлу (а вдруг зацепился с кем-нибудь), и там его никто не видел. Спиртного же предостаточно что в одном заведении, что в другом. Тогда в чем дело? Иду, понятно, к нему домой, мало ли что могло случиться. Стучу, открываю дверь и тотчас сталкиваюсь с цепким, прямо-таки сверлящим взглядом Александра Александровича. Всегда обходительные и гостеприимные хозяева тут же приглашают меня к столу, на котором стоит графин с водкой и разные яства, а я от растерянности не сразу могу объяснить им, что пришел не в гости, а за их сыном, с которым, дескать, должен был встретиться у нас на панферовской даче, да он почему-то не пришел. «Ничего, ничего, встретитесь позже, а пока милости просим». Но я благодарю, извиняюсь и отступаю назад.

Соблазн, конечно, был велик. Как же: прийти потом к своим и, прежде всего, к тому же вечному насмешнику Недосекину и похвалиться тем, что пировал не с кем-нибудь, а с самим Фадеевым. Небось, и не поверили бы, приняли за болтуна.

161

Позже так близко я видел Фадеева уже мертвым...Случилось это 13 мая 1956 года. С утра еще кое-кто из нас, панферовцев, зани-

мался сочинительством, а поближе к полудню отложили все свои бумаги и засели играть в домино. Вдруг появляется наша уборщица тетя Катя и говорит: «Что ж вы сидите здесь и коптите папиросами? Фадеев застрелился». «А брось ты!» — чуть ли ни хором отвечаем ей и продолжаем стучать костяшками. «Я серьезно говорю. Там уже куча машин наехала», — с некоторой обидой добавляет тетя Катя, и нас тут как ветром сдуло с места.

До дачи Фадеева рукой подать. Она стоит перед плотиной справа, над глубо-ким оврагом, и является как бы околицей Переделкина. Поблизости от нее дейст-вительно припарковалось не менее двух десятков легковых автомобилей разных марок и стран. Стало быть, слетелась вездесущая журналистская братия, которая спешит обо всем узнать первой и сделать все возможное и невозможное для того, чтобы наиболее респектабельные, а значит, и наиболее оперативные газеты и теле-графные агентства смогли в тот же день оповестить мир о сенсационном самоубий-стве члена ЦК КПСС, депутата Верховного Совета СССР, генерального секретаря Союза писателей СССР, члена Всемирного Совета мира, идейного наставника со-ветской молодежи, писателя Александра Александровича Фадеева. И так оно там у них и будет. Это нашим некуда и незачем спешить. Многократно, до последней запятой отредактированное в ЦК сообщение появится в печати лишь на третий день после случившегося.

Поступок Фадеева был не порывным, как у Маяковского. К нему он готовился не один день. Написаны два письма друзьям — Николаю Тихонову и Юрию Лебе-динскому. В них больше о том, чтобы позаботились о семье. Третье, по словам оче-видцев, — пухлый и объемистый пакет, — было адресовано ЦК, и о нем мы узнали не когда-нибудь, а в тот же трагический майский день.

Помешать произвести роковой выстрел практически никто из домашних не мог. Супруга уехала на гастроли в Югославию, старший сын Александр был на за-нятиях в щепкинском театральном училище. На даче находились лишь домработ-ница и младший сын, совсем еще малолетний школьник. Домработница рассказы-вала, что готовила завтрак и услышала в это время какой-то несильный хлопок, но не придала ему значения, приняв за автомобильный, затем поднялась на второй этаж, чтобы позвать Александра Александровича к столу, и все увидела. Тогда же поняла, почему таким приглушенным оказался выстрел: пистолет перед тем был прижат подушкой.

Гроб с телом покойного установили в Центральном доме литераторов. В день похорон в караул пригласили и наших студентов. Мы же везли в крытом грузовике на Новодевичье кладбище и венки и возлагали их на могилу под проливным не-проглядным дождем...

Не так давно в журнале «Огонек» была помещена редакционная публикация, в которой категорически и непререкаемо утверждалось, что никакого фадеевского письма в ЦК в природе не существовало. Мы, дескать, провели тщательное рассле-дование и нигде не нашли какой-либо регистрации этого документа. Стало быть, о нем нужно забыть раз и навсегда. Прочитав это решение суда высшей инстанции, я улыбнулся, потому что оно мне невольно напомнило одного московского поэта,

162

который однажды заявил: «Вчера написал цикл стихотворений о любви и закрыл тему». Если поверить и повиноваться огоньковским предписаниям, то как же тогда быть со свидетельством личного референта М. А. Шолохова Федора Шахмагонова, который еще в те давние траурные дни сообщил близким друзьям о том, что Миха-ил Александрович звонил Ворошилову и возмущался очернительским текстом не-кролога, на что тот якобы ответил ему: «Своим письмом он наплевал нам в душу». Как быть также с тогда же просочившимися каким-то чудом сквозь кремлевские стены фразами и целыми отрывками из того письма, в том числе и его заключи-тельными словами: «Я не хотел кривить душой». Они ходили в литературных кру-гах и передавались из уст в уста. И наконец, зачем понадобилось А. Т. Твардовско-му длительное время спустя обращаться к Н. С. Хрущеву с просьбой ознакомиться с письмом и обнародовать его в «Новом мире», на что тоже, как и в случае со звон-ком М. А. Шолохова, последовал недвусмысленный ответ: «Публиковать его пока рано». Что ж это все от начала до конца — сплошная мистификация и не более того?

Нет, загадки вокруг смерти знаменитых людей так просто не решаются и од-ним росчерком пера не отметаются. Они остались после ухода Есенина и Маяков-ского, останутся и после смерти Фадеева...

А теперь уже, наверное, пришло самое время, самый подходящий черед ска-зать доброе и сокровенное слово о главном своем учителе и наставнике — Влади-мире Александровиче Луговском.

В семинар к нему я попал не сразу. Первокурсников распределяли по семина-рам произвольно, а не по их выбору и привязанностям, что, может, было и пра-вильным, иначе бы такие из них, как, например, поэтический В. А. Луговского и прозаический К. Г. Паустовского могли оказаться чересчур громоздкими, а зна-чит, и малоэффективными. Поэтому на первых порах мне пришлось заниматься у Василия Андреевича Журавлева — хорошего поэта, высококлассного перевод-чика и редкостной доброты и сердечности человека. Я не помню другого такого руководителя, который бы так усердно помогал своим подопечным и практически. И напечатает в редактируемой им «Молодой гвардии», и пристроит стихи в иных изданиях или на радио, а иноязычных сам же, конечно, и переведет при этом. Так что жаловаться на него было бы, по крайней мере, просто грешно. И, тем не менее, какая-то магнетическая центростремительная сила неудержимо влекла и притяги-вала меня к Луговскому. С самого первого дня, как увидел его. Все это, понятно, не могло возникнуть без влияния его стихов, а их-то я знал и помнил давно, и начи-нались они, конечно, с этой вот почти хрестоматийной, железной, как у Киплинга, поступи ритмов: «Итак, начинается песня о ветре, о ветре, обутом в солдатские гетры, о гетрах, идущих дорогой войны, о войнах, которым стихи не нужны». Да в этом, кажется, и облик, и образ его самого — рослого, широкоплечего, мужест-венно красивого, с крупными, словно бы летящими по ветру бровями, с благород-ной сединой, которая иногда казалась не навязанной ему природой и возрастом, а выхоленной им самим, и наконец, с роскошным бархатным басом, буквально оча-ровывающим людей при чтении стихов.

Но я допустил одну непростительную оплошность. Вместо того чтобы внача-ле в самой что ни на есть тактичной и доверительной форме поговорить о своем

163

неотступном желании перейти в семинар В. А. Луговского с моим руководителем, я сделал все наоборот — встретился с Владимиром Александровичем и, получив от него «добро» с оговоркой о предварительном согласии его коллеги, лишь по-том обратился к В. А. Журавлеву, уже как бы поставив его перед свершившимся фактом. Ему же, в свою очередь, кто-то посоветовал разобрать и обсудить мой по-ступок на очередном семинаре, что и было сделано. Пришлось мне услышать пре-достаточно нелестных и резких слов со стороны товарищей по семинару, доходило дело даже до предложений о применении самых крайних мер, однако добрый по природе Василий Андреевич сумел поохладить эти страсти и тем самым сгладить остроту положения. В результате кончилось все лишь предупреждениями на бу-дущее и обычным пожуриванием. Что же касается наших дальнейших отношений с В. А. Журавлевым, то мы с ним довольно-таки быстро одолели возникший было барьер взаимной неловкости, а в конечном итоге он даже согласился быть моим оппонентом при защите дипломной работы и написал более чем просто положи-тельный отзыв о представленных мною стихах. Но и то еще не все. Он же на до-бровольных началах редактировал и мой первый сборник стихов «Осенний гром», который вышел в Донецке.

Но как бы там ни было, я, в конце концов, оказался под мощным крылом Вла-димира Александровича Луговского.

Его семинары — это такие занятия, во время которых ты и мельком не посма-триваешь на часы, и забываешь о существовании перерывов, таких порой долго-жданных при иных условиях. И все начинается с его шагов, вернее, даже поступи, которую мы слышим и легко определяем еще там, за дверью аудитории, и опре-деляем не только потому, что он уже ходил тогда с тростью. Затем открывается дверь, он скупо, но мягко улыбается, тихо, почти глухо здоровается и обстоятельно усаживается за столом. И наконец, работа. В нее он уходит целиком, не давая даже малейшего повода подумать о том, пушкинском: «Сижу ль средь юношей безум-ных, я предаюсь своим мечтам». Да он и вообще, похоже, всех этих юношей, кроме меня, сам же и отбирал для своего семинара. Все до единого — представители Вос-тока. А Восток с его поэзией, философией, обычаями был, как известно, его особой страстью, и ему он посвятил добрую половину своей поэтической молодости. Но с не меньшей страстью и энергией он добивался и того, чтобы приобщить своих иноплеменных питомцев к великой европейской культуре, а в ней уже и к тайнам такой же великой поэзии. При этом, когда ему хотелось донести до слушателей во всей полноте и блеске музыку, краски, динамику сонетов Петрарки или Шекспира, стихов Гете или Верлена, он старался по возможности избегать переводов, даже самых признанных и, как правило, преподносил все в самом что ни на есть пер-вородном виде, и это, разумеется, еще больше приподнимало его в наших глазах. Иными словами, он отдавал нам все, чем только располагал сам. Но почему-то не позволял себе лишь одного: он никого из нас не продвигал в печать, хотя другим, не институтским нашим сверстникам, помогал в этом и давал свое благословение. Здесь, наверное, играл определенную роль чисто психологический или даже пе-дагогический фактор: представить под рубрикой «Доброго пути» всех до единого воспитанников было бы просто несолидным, а давать кому-либо из них предпочте-ние — значит, способствовать возникновению не самой лучшей атмосферы в кругу

164

подопечных. И, слава богу, что он не пошел ни на то, ни на другое. Да говорит сам за себя и результат: я, например, не помню такого случая, когда бы кто-нибудь из наших обижался на Владимира Александровича по этому поводу. Наоборот, по отдаче с его стороны мы, скорей всего, чувствовали свое преимущество по сравне-нию с теми, кого он представлял в печати. Для них то было одноразовое внимание, а мы его испытывали на себе повседневно. Ну а что касается его участия в моей личной судьбе, то для меня здесь является как бы венцом тот день, когда я принес ему в переделкинский Дом творчества свою дипломную работу.

В Подмосковье начиналась весна, погода была сырая, но уже не промозглая, и поэтому мы не стали засиживаться в его номере, вышли на свежий воздух, а там облюбовали себе и скамейку под старой березой. О моих стихах почти не говорили, он их знал, знал мои возможности и недостатки. Неожиданно, даже сверхнеожи-данно для меня он начал рассказывать о себе, о своей молодости, о службе в группе наших военных советников при штабе Чан Кай Ши, а потом перешел, конечно, и к стихам, о которых он не мог не заговорить, потому что тогда шла его вторая и необычайно плодотворная поэтическая молодость. Неизвестно, когда и чем бы она закончилась, если бы через несколько месяцев не оборвалась его жизнь.

Почти дословно запомнился поразительно яркий эпизод из рассказа. Я, гово-рил он, слишком много ездил в своей жизни, многое перевидел и пережил. Но ни с чем не сравнимым для меня было и остается одно место на всей земле. Вот когда выйти на Гоголевский бульвар со стороны Арбатской площади, то сразу же за па-мятником Гоголю слева можно увидеть третью скамейку. А прямо напротив этой скамейки в жилом доме на втором этаже есть окно, за которым давным-давно жи-вут чужие и незнакомые мне люди. Но когда-то за этим окном жил очень дорогой для меня человек, и, знаешь, все лучшее, что я написал в жизни, я написал именно на той третьей скамейке напротив того окна на втором этаже.

И надолго замолчал, погрузившись, очевидно, в память о том, что уже было неподвластно никаким даже самым порывистым откровениям. Я, конечно, ничем не нарушил и не потревожил его молчание. Нестерпимо хотелось закурить, но удержал себя и от этого. Таким думам можно было лишь позавидовать, и я, ка-жется, тогда завидовал ему. Чувство это, однако, было коротким, потому что Вла-димир Александрович, словно бы стряхивая с себя воспоминания, попытался было решительно встать, но никакой решительности у него не получилось, его вдруг качнуло в сторону, и он, сопротивляясь этому, переступил с ноги на ногу и не оперся на трость, а прямо-таки вдавил ее в землю. Я вопросительно и с тре-вогой посмотрел ему в глаза. Он слабо и не без труда улыбнулся, помолчал еще некоторое время, а потом сказал: «Пошаливать стал мотор. Но ничего страшного. Сейчас пойдем ко мне в номер, приму таблетки, и все пройдет. А потом, когда уже защититесь, уеду в Ялту, там и вообще забуду обо всем, потому как она всегда действовала на меня благотворно». Я согласно кивнул, сделал, наверное, вид, что успокоился, а сам невольно вспомнил, что такое с ним уже случалось и раньше. Расхаживает, бывало, по аудитории во время семинарских занятий, и его нет-нет и качнет, не так заметно, как в данном случае, но от моего внимания это не усколь-зало. Каждый раз он, как правило, присаживался к столу, а порой прибегал и к по-мощи таблеток.

165

В номере, когда к нему окончательно вернулась прежняя бодрость, он спросил меня, где и как я собираюсь устраиваться после института. При этом напомнил о том, что в Российской Федерации открывается много печатных органов, которые не будут одновременно и центральными. Там, естественно, нужны будут и кадры, их уже подбирают. Я призадумался и сказал, что пока побаиваюсь этого варианта, в газетах ничего, кроме стихов, не печатал, о статьях или очерках даже и не по-мышлял. Вдруг ничего не получится, и уволят с работы. Позор да и только. Нелов-ко будет и перед институтом. В нем мы не проходили предмет чести, но какие-то неписаные ее нормы все же усвоили. Владимир Александрович усмехнулся. «Мо-жет быть, ты и прав, — сказал он. — Чувство мне, в общем-то, знакомое. Но какой же тогда выход?». Я ответил, что, скорей всего, вернусь на Украину, а дальше — что Бог пошлет. Он немного повременил, призадумавшись, и затем уже почти непрере-каемо объявил: «Остается одно: я пишу рекомендательное письмо своему хороше-му другу Миколе Бажану. Он сейчас там голова Союза писателей. Не возражаешь?». И, не дожидаясь моего согласия, взял лист бумаги и быстро, без малейшей заминки сочинил короткое одностраничное послание. Затем вложил его в конверт, который по своей природной интеллигентности, конечно, не заклеил. Более того, велел мне ознакомиться с содержанием письма. «Если нужно что-нибудь добавить, подска-жешь».

А что же я мог сказать или добавить, когда там перед поклоном супруге адре-сата и привычным «Заранее благодарю» стояла аккордная и беспредельно лестная для меня фраза: «Годен хоть в подводную экспедицию».

Несколько позже и с той же целью Владимир Александрович познакомил меня с киевлянами — участниками очередного пленума Союза писателей СССР. Среди них был и Виктор Андреевич Кондратенко, возглавлявший в то время украинский комитет кинематографии. Тот сразу же и заявил о том, что постарается оказать мне всяческую помощь и поддержку. Так что помимо письма у меня возникла еще одна надежда.

И вот уже позади защита дипломной работы. До госэкзаменов еще далеко. Воспользовавшись избытком свободного времени, я решил съездить в Киев как бы на предварительную разведку.

Дорога была невыносимой. Уже в самом ее начале у меня до того разболелся зуб, что я не знал, куда себя девать. Держался лишь на вере, что в таких случаях помогает и никотин, и потому курил и курил без конца. Где-то за Белой Церковью, когда я как раз вернулся из тамбура в купе, заговорило радио. Передавали послед-ние известия из Москвы, и в самом их конце потрясающая весть как-то разом, по-чти мгновенно заглушила прежнюю боль: в Ялте, в Доме творчества имени Чехова скоропостижно скончался Владимир Александрович Луговской. А вокруг в купе, в вагоне совершенно чужие мне люди, не с кем и горем поделиться. Невольно при-шлось снова возвращаться в тамбур, и там уже я подумал о том, что везу с собой письмо покойного человека. Для меня оно теперь обретало еще больший вес и зву-чание, а как для других — неизвестно.

В Киеве первым делом надо было найти стоматологическую поликлинику, и я буквально ринулся на поиски ее. Нашел такую напротив главпочтамта. Жен-щина-врач перед тем как удалить мой злополучный и опостылевший за дорогу зуб,

166

успела пожаловаться на предыдущего больного, который страшно боялся удаления зуба и всячески умолял ее как-нибудь подлечить его на первый случай. То, оказы-вается, был вратарь киевского «Динамо» Лемешко. Когда он выходил из кабинета, я его не узнал, потому что мне, конечно же, было не до того.

Почувствовав, наконец, хоть какое-то облегчение, я пересек площадь и напра-вился в Союз писателей. Когда пришел туда и объяснил, кто я и зачем приехал, мне сказали, что раньше одиннадцати часов никого из руководства не будет, а что касается Миколы Платоновича Бажана, то он и вообще не каждый день появляется в Союзе. Тогда я, чтобы как-то скоротать время, попросил поселить меня в гости-ницу. За этим дело не стало, и вскоре я устроился совсем неподалеку в гостинице Киевского военного округа «Красная Звезда». А потом, конечно, снова вернулся в бывший игнатьевский особняк.

Первым из секретарей правления пришел на работу Семен Дмитриевич Скля-ренко. Встретившись с ним, я начал было представляться, но он меня остановил и пояснил, что мы уже знакомы, и знакомил нас в Москве никто иной, как покой-ный Владимир Александрович Луговской. Я, понятно, смутился, однако он и здесь упредил мои извинения и вполне резонно объяснил все моим душевным состоя-нием: как-никак ученик Владимира Александровича. «Да это и для всех нас тяже-лая утрата, — добавил он. — Прекрасный был поэт и человек». Меня, конечно, не могли не тронуть его слова. И не только слова. Немаловажным было и то, что он оказался первым человеком, с которым я вообще заговорил о смерти моего учите-ля. Но и это еще не все. Он же сообщил мне и о том, что вскоре должен появиться Микола Платонович, и я смогу встретиться с ним, а напоследок не забыл спросить и про гостиницу. Все это я воспринял как добрый знак и вышел в вестибюль, чтобы там дождаться прибытия председателя правления.

И вот, наконец, Микола Платонович довольно-таки легким шагом поднима-ется по лестнице. Не узнать его — невозможно: как-никак портреты знакомы со школьных лет, а внешне он мало в чем изменился. Оттого, наверное, и какая-то робость нашла на меня в ту минуту, и я не решился остановить его в вестибю-ле. Поэтому все пошло по привычному ритуалу присутственных мест: девушка из приемной докладывает, получает «добро», и потом уже я вхожу в кабинет. Вручаю письмо. Хозяин быстро пробегает по нему глазами, настолько быстро, что даже голова движется вслед за каждой строкой, и тут же откладывает его в сторону, на кипу всевозможных бумаг. Делает он это не демонстративно и не небрежно, но я все же улавливаю какое-то «чуть-чуть» и одного и другого, и у меня вдруг возни-кает острое предчувствие того, что уйду я отсюда ни с чем. А Микола Платонович сразу же и подкрепляет мои опасения: снимает трубку телефона и звонит кому-то по сугубо служебным делам. И хотя тот звонок, скорей всего, был заранее услов-ленным, и всегда почитаемая мною мужская обязательность требовала и точно-сти исполнения обещанного, неординарность обстоятельств, при которых все это происходило, могла бы, тем не менее, позволить интеллигентному человеку пред-варительно извиниться даже перед безвестным студентом. То ли дело, если ты при-надлежишь к категории людей немедленного действия и сразу же хватаешься за ту самую трубку, чтобы без промедления помочь сидящему перед тобой посетителю. Тогда уже действительно не до извинений. А так...

167

— Ну что я могу для вас сделать, молодой человек? — разводит, наконец, рука-ми Микола Платонович. — Вы, наверное, знаете, что все более или менее серьезные кадровые вопросы у нас решают партийные органы. А у нас какая власть? Мы же общественная организация, и этим все сказано. Могу позвонить в Полтаву, там, кажется, нужен ответственный секретарь в альманахе.

От недавней моей робости не остается и следа.— Микола Платонович, — говорю, — но там ведь тоже есть свои партийные

органы, и без согласования с ними вряд ли обойдется мое назначение. А я, помимо того что чужой, еще и беспартийный. Поэтому у меня очень мало шансов на поло-жительный результат. Но главное даже не в этом. Я пишу на русском языке, а Пол-тава — это, можно сказать, колыбель украинского литературного языка. Я его, конечно, знаю, но не до тех тонкостей и нюансов, которые необходимы человеку, каким-то образом влияющему на литературный процесс в истинно украинской об-ласти.

Он легко соглашается со мной и, немного подумав, выдвигает самый обтека-емый вариант: ладно, мол, я скажу тут своим товарищам, и они выйдут на какие-нибудь свои связи и, может, подыщут что-то подходящее.

Мне оставалось только извиниться — за визит. Что я и сделал. А перед тем в последний раз с невыразимой тоской и сожалением посмотрел на доставленное мною письмо. Ведь Владимир Александрович сам разрешил мне ознакомиться с ним. Почему я не догадался снять копию? Остались бы на память добрые слова, сказанные обо мне. А так не будет и того.

Обидно стало и за своего учителя. О какой дружбе он говорил перед тем, как сесть за это письмо? Перечеркнули ее, вычеркнули из памяти уже через несколько часов после той жгучей вести, которую я услышал в вагоне. Да и существовала ли она вообще? А впрочем, у царедворцев о ней свое представление. Хорошо и легко им писалось когда-то: «Людина стоїть в зореноснім Кремлі. Людина у сірій війсь-ковій шинелі. Ця постать знайома у кожній оселі, у кожній хатині на нашій зем-лі». Это поощрялось, приносило почести, премии, награды. А о дружбе, равно как и о чести, мужской в особенности, пусть рассуждают те, кого заставляли в школе зубрить подобные славословия, или все тот же неисправимый до конца дней своих романтик Луговской, у которого только-то и титулов было, что столбовой дворя-нин, о чем и напоминать считалось небезопасным, да еще почетный пограничник...

Я вышел на улицу и не знал, что мне делать дальше. Постоял, покурил, потом вспомнил все же обещания Виктора Андреевича Кондратенко, с которым меня по-знакомил Владимир Александрович в Москве, и пошел вниз к Крещатику. Комитет по делам кинематографии находился в том же здании, где располагалось и более знакомое киевлянам Министерство культуры, а все это совсем рядом. Председате-ля комитета на месте не оказалось, и мне там посоветовали прийти завтра к девяти утра, и тогда я наверняка смогу встретиться с ним. Я внял совету и отправился в гостиницу. А поутру мне действительно не пришлось томиться в ожидании Вик-тора Андреевича. Принял он меня на редкость тепло и сердечно, а его предложе-ние было и совсем уж размашистым — пойти на должность главного редактора сценарного отдела киностудии имени Довженко, для слуха студента это звучало прямо-таки фантастически. Правда, моя эйфория оказалась недолгой, потому что

168

тут же сам собою возник и подводный камень: я ведь не состоял тогда в партии. Но Виктор Андреевич все же не терял оптимизма, мол, время у вас еще есть, можно оформиться хотя бы кандидатом, и на первый случай хватит и того.

Как бы там ни было, я остался доволен этой встречей и на следующий день уе-хал в Москву. Там как-то незаметно пролетело время, сдал я госэкзамены, получил диплом, в Центральном доме литераторов отпраздновали свой выпуск. Пришла пора собирать камни. После ухода из жизни В. А. Луговского для того чтобы при-нять окончательное решение, всерьез посоветоваться было практически не с кем. Оставался лишь внутренний голос, с ним-то мы и определились на том, чтобы по-даться все-таки в Киев.

Туда я прибыл по-прежнему беспартийным, поэтому обращаться снова к В. А. Кондратенко, в сущности, не имело никакого смысла. К тому же его и не ока-залось в городе, он как раз ушел в отпуск и находился где-то на юге. Союз писате-лей отпадал тоже. Однако надо было все же как-то действовать, и я, поразмыслив, направился в ЦК комсомола, а там уже попросился на прием в сектор печати. При-нял меня очень общительный и, похоже, не менее деловой парень с небольшим, но далеко не поверхностным опытом журналистской работы. Тут же позвонил редак-тору русской молодежной газеты с несколько уже анахроничным названием «Ста-линское племя». Тогда ее еще то ли не успели, то ли не спешили переименовать в «Комсомольское знамя».

В редакции мне сразу же дали задание съездить в Житомирскую область и на-писать что-нибудь о сельском комсомольско-молодежном звене, а заодно устроили и в общежитие. На следующее утро я был уже в дороге.

От Киева до Житомира, считай, подать рукой, добрался быстро. Представил-ся, конечно, в обкоме комсомола секретарю, им же там виднее, где у них маяки, а где отстающие. Посоветовались и остановились на Бердичевском районе. Там в одном из колхозов хорошо уже заявило о себе полеводческое звено девушек. Ну а я молодой парень, почему бы и не познакомиться с ними. Да заодно вспомнился и Бальзак, его женитьба на графине Ганской и вообще вся история их романтиче-ских взаимоотношений. Когда приехал в Бердичев, рабочий день в райкоме ком-сомола уже заканчивался, но до вечера было еще далеко: как-никак стояла самая середина лета. Секретарь-идеолог проводил меня в гостиницу, я устроился, и по-том он по всему городу начал показывать мне свое любимое детище — наглядную агитацию. Все похвалялся, что любой ценой добьется того, чтобы без наглядной агитации не осталась ни одна улица Бердичева. Я слушал его невнимательно, по-тому что всегда считал это занятие, особенно в нашем родном исполнении, пустой тратой огромных средств и времени. Но он продолжал и продолжал давить на меня своими новациями на этот счет с явным, конечно, акцентом на то, что они более чем заслуживают печатного обнародования. И у меня тогда вдруг возникла мысль, что если я встречусь с колхозными девушками и они окажутся действительно сто-ящими людьми, то и сам материал, который я сделаю после поездки, постараюсь преподнести в двух подачах: сначала люди дела, а потом люди пустого слова. Так оно впоследствии и получилось, и так я и написал все, как задумал.

Освободившись, наконец, от своего опекуна, я решил просто прогуляться и по-смотреть город, который не мог не привлечь меня довольно-таки примечательным

169

своеобразием: девять мельниц, бесчисленное количество всевозможных мелких мастерских и прямо посредине города очень большой и красивый пруд с пляжем и лодочной станцией. Сразу же бросалась в глаза и какая-то подавленность насе-ления, две трети которого составляли евреи. Невольно возникла догадка, что все это связано с бесконечным повторением по радио сенсационного сообщения о ра-зоблачении антипартийной группы в составе Маленкова, Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шипилова. Но для полной ясности захотелось все же кого-нибудь спросить о том. И я остановил одного интеллигентного на вид человека средних лет. На мой вопрос он ответил более чем полно: «О чем вы говорите? Ко-нечно, связываем. Сам Лазарь ничем не лучше остальных, Сталина — тоже. И все это знают. Но мы, евреи, привыкли во всем что-то усматривать. Жизнь научила. Давно ли, например, было дело врачей. Или вы уже забыли про него?». Нет, я не забыл, о чем и сказал ему, а заодно и поблагодарил. Потом двинулся дальше, но он все еще стоял на месте и смотрел мне вслед. И я подумал, не смутила ли его моя тельманка, которую я пошил себе вместе с Юрием Казаковым в Риге, когда мы находились прошедшей зимой в Дубултах. На нее тут многие обращали внимание, и она, чего доброго, могла вызвать всякие мысли и у того человека.

Не стану рассказывать в подробностях о своей поездке в колхоз. Девушки и вправду оказались славными. Я написал о них что-то вроде очерка, и материал без каких-либо помех и правок сходу пошел в номер. Зато второй подачи не состо-ялось. Один из влиятельных членов редколлегии, известный на Украине очеркист и публицист, так прямо и заявил, что я не имею никакого морального права крити-ковать секретаря райкома комсомола. Это, конечно, обидело и насторожило меня, и я невольно вспомнил свои опасения, которые высказывал В. А. Луговскому во время нашей памятной встречи в переделкинском Доме творчества. Однако разо-браться во всем и сделать какие-то окончательные выводы я не успел. Пришла те-леграмма из Донбасса о том, что мой старший брат Семен получил тяжелую травму на работе, и мне надо было срочно выехать туда. Чтобы как-то помочь мне, редак-тор выдал командировку не только в Донецкую область, но и в Николаевскую, на родину, куда я еще не приезжал после окончания института.

Как раз из родных мест я привез потом и очерк. Материалы, подобные тому, что уже опубликовал, я мог бы писать хоть каждый день, и их тоже наверняка бы охотно печатали. Но хотелось же как-то за явить о себе, а не быть всего лишь ста-тистом, простым регистратором событий. И потому я постарался забыть о том са-мом моральном праве, о котором мне совсем недавно и недвусмысленно говорили, и в своем очерке затронул проблему нерационального и неразумного использова-ния земельных угодий в колхозах, после чего упомянутый уже мною член редколле-гии, который курировал сельский отдел, взъярился уже окончательно. Угодничать или подлаживаться под чью-либо диктовку я не собирался ни под каким видом. Вступать же в серьезный конфликт с куратором тоже было бесполезно. В одиночку да еще совершенно новым и малоопытным человеком такое не делается. Поэтому я без долгих колебаний решил подобру-поздорову расстаться с этой газетой. Раз и навсегда.

Впереди был Донбасс.(Окончание следует.)

170

ДУХОВНОСТЬ

Дон

басс

-Ли

т.ru

ДУ

ХО

ВН

ОС

ТЬ

МИФЫ, ЛЕГЕНДЫ И РЕЛИГИОЗНЫЕ ТРАДИЦИИ

ГОРНОГО ДЕЛАГлава из книги

«Недра духовной культуры горного дела»

1

Мифология и религия являются органично присущими горному делу сферами духовной культуры. Недра земли и происходящие там процессы всегда были свя-заны с суевериями. Ж. Верн в романе «Черная Индия» задается вопросом: «..есть ли место более пригодное для козней и шуток духов, гномов, кобольдов и прочих актеров фантастических драм, чем глубокая, мрачная угольная шахта?» — и далее живописует демоническую среду, в которой добывается уголь под землей: «В шахте случаются внезапные обвалы, взрывы, затопления горных выработок водой, хлынувшей неведомо откуда, случались... внезапные выбросы угля и газа. В тишине, под мрачными сводами горной выработки, слабо освещаемой тусклым светом шахтерских ламп, настороженный слух рабочего, оставшегося в силу различных обстоятельств в одиночестве под землей, уловит и гулкие раскаты оседающих пород, и потрескивание древесной крепи, и шипение воздуха... Все эти загадочные явления суеверный шахтер, тем более еще не привыкший к шахте новичок, мог объяснить проявлением чегото сверхъестественного и враждебного человеку».

Свойственные горному делу опасности с глубокой древности вызывали не только суеверные страхи, но и набожность горнорабочих, почитавших особых свя-тых покровителей — защитников их жизни и здоровья.

Н. Гринько, В. Грунь, В. Лунев

Гринько Николай Константинович (род. в 1928 г.). Выпуск-ник Ленинградского горного института им. Г. В. Плеханова. Горный инженер, д. т. н., профессор, Заслуженный деятель науки и техники РСФСР. Угольной промышленности России и Украины посвятил око-ло 60 лет трудовой жизни.

Грунь Валерий Дмитриевич (род. в 1947 г.). Выпускник Москов-ского горного института. Горный инженер, к. т.н., Член Союза писа-телей России. Горной промышленности России, в том числе уголь-ной, посвятил около 40 лет трудовой жизни.

Лунев Владимир Горгиевич (род. в 1949 г. в семье потомствен-ных шахтеров). Выпускник Ленинградского горного института им. Г. В. Плеханова. Горный инженер, к. т. н. Угольной промышленности России и Украины посвятил более 40 лет тру-довой жизни.

© Н. Гринько, В. Грунь, В. Лунев

171

2

Мифы и легенды о горных духах, пристанищем которых являются пещеры, рудники и шахты, сопровождают жизнь горняка с незапамятных времен. Горняки всегда мечтали о вмешательстве сверхъестественных сил, способных отвести от природных опасностей, указать на рудоносную жилу, спасти от произвола хозяина рудника. Появление и развитие подземной угледобычи, более сложной и опасной технологии в сравнении с добычей металлических руд и других полезных иско-паемых, еще более содействовало распространению шахтерских суеверий, мифов и легенд.

Обратимся еще раз к роману «Черная Индия» Ж. Верна. Новую угольную шах-ту, построенную рядом с закрытой, преследует череда аварий — пожары, обвалы, затопления и др. Среди шахтеров началась паника, никто не мог понять причины этих бедствий. Неожиданно выяснилось, что устроителем большинства из аварий был бывший шахтер, которого звали Сильфакс. Когда-то он работал на закрытой шахте последним «кающимся грешником»1. Придя когда-то на шахту, Сильфакс сам выбрал ремесло газожёга. Среди горнорабочих шахты он выделялся жутким дикарским характером и бесстрашием, совершенно не боясь воды, обвалов и по-жаров. Сильфакс блуждал по шахте, выжигая газ, в сопровождении огромного «гарфанга» — чудовищных размеров совы, помогавшей ему в опасном ремесле. Птица держала в клюве горящий фитиль и проникала туда, куда не дотягивалась рука Сильфакса. Эта жуткая работа со временем повлияла на его рассудок.

После закрытия старой шахты Сильфакс пропал из виду. Впоследствии выяс-нилось, что, возненавидев людей и жизнь на поверхности, он сделал шахту своей обителью, превратившись в её призрака. Сильфакс по старым горным выработкам пробирался в новую шахту и устраивал там аварии. Роман «Черная Индия» закан-чивается тем, что после ряда драматических событий Сильфакс погибает, но его зловещий дух надолго остается в памяти углекопов и жителей шахтерского поселка.

3

Происхождение мифических персонажей подземного мира берет начало от духов природы, бытующих в крестьянском фольклоре (леших, водяных, русалок, эльфов и т.п.). Горные духи, бытующие в горняцких легендах многих стран и на-родов, наделяются своими типичными признаками. Вот только некоторые из этих признаков.

Обличье горных духов. Они предстают перед горняком в виде антропоморф-ных, зооморфных и гибридных существ. Человекоподобные горные духи могут быть как мужского, так и женского пола. В качестве звероподобных существ чаще всего выступают змеи, ящерицы, совы, филины, свиньи, олени. Гибридные суще-ства — это оборотни.

1 «Кающимися грешниками» называли «газожогов», которые, рискуя жизнью, искусственно вы-зывали взрывы рудничного газа.

172

Места обитания горных духов. Они привязаны к земной утробе. Это — ска-лы, пещеры, подземные гроты, выработки шахт и рудников.

Деяния горных духов. По деяниям горных духов делят на «вредителей», «хра-нителей» и «хозяев». К Вредителям относят Горного дьявола, Горного черта, Гор-ного кобольда, Горного никеля, Троллей и др. К Хранителям относят разработчи-ков недр, волшебных помощников, охраняющих ценные минералы, покровителей горняков, блюстителей нравственности и социальной справедливости. Хранители помогают трудолюбивым, честным, бедным и многодетным горнякам, часто мило-стиво обогащая их. В ответ на это деяние хранители требуют от простых горняков участия в совместных весельях, попойках и застольях.

К Хозяевам относят Горного монаха, Горного батюшку, других человекопо-добных горных духов. Образ Хозяина противоречив и сложен. Он может быть одновременно как вредителем, так и хранителем. Хозяин может наказать, может и наградить. Поэтому противоречивым является и отношение горняков к этому мифологическому персонажу. В основе образа горного духа — Хозяина лежат древ-ние мифы и легенды, согласно которым природными богатствами земных недр владеют сверхъестественные существа. Они обитают в самых потаенных местах земных недр. Для них не существует препятствий в свободном перемещении по многочисленным и разнообразным подземным закоулкам. Они могут представать перед горняком в любом обличье — от жалкого низкорослого уродца до великана циклопических размеров.

Одеяние горных духов. Оно связано с видом добываемого минерала. У рудоко-пов горные духи предстают в разноцветном одеянии: желтый цвет символизирует золото, белый — платину, красный — медь, зеленый — малахит и т. д. У углекопов горные духи одеты в одежду преимущественно черного цвета.

4

В Западной Европе рабочая фольклорная традиция имеет многовековую исто-рию. Подобно процессу эмиграции горняков в другие страны и континенты, из древних легенд разных племен и народов со временем формировались собиратель-ные образы мифических персонажей горного дела.

Одним из таких образов является дух Горного монаха. По древним легендам, живой прообраз этого духа имел монашеское звание и работал рудокопом. Он так мечтал остаться вечным горняком, что попросил на смертном одре у Всевышнего разрешения находиться в недрах до Судного дня, чтобы осуществлять божий над-зор за правильным ведением горных работ.

Призрак Горного монаха появлялся неожиданно, медленно выплывая из сте-ны горной выработки, в обличье простого рудокопа, держа в руке серебряную шахтерскую лампу. Призрак был в добром настроении, если видел, что рудоко-пы трудятся усердно и правильно ведут горные работы. В добром настроении он помогал рудокопам отбивать руду, вращать водяное колесо, оказывать помощь в опасных ситуациях. В одной из легенд о рудниках Гарца рассказывается, как од-

173

нажды Горный монах помог двум горнякам, добросовестно работающим в забое. Увлекшись отбойкой руды, они не заметили, что в рудничной лампе закончилось масло, и она погасла. Что делать, как выбраться из кромешной тьмы подземелья? И вдруг рудокопы увидели, как далеко в глубинах штрека замелькал огонек. Через мгновение они увидели перед собой огромного человека, одетого в монашескую одежду с большой рудничной лампой в руке. Он подошел к застывшим от страха рудокопам и сказал: «Не бойтесь, я хочу вам помочь». Из своей рудничной лам-пы он влил масло в шахтерские фонари, а затем принялся помогать испуганным горнякам отбивать руду. За один час Горный монах отбил столько руды, сколько рудокопы не отбивали за неделю. Перед своим исчезновением он потребовал от изумленных рудокопов никому не рассказывать об этой встрече. После этого Гор-ный монах ткнул молотком в стенку штрека, она расступилась, и он исчез. В конце легенды рассказывается, что масло, подаренное призраком, не кончалось в лампах рудокопов до тех пор, пока они, не сдержав слово, рассказали о встрече с подзем-ным призраком своим собратьям по труду. Сразу же после этого волшебное масло в лампе исчезло.

Другое дело, когда Горный монах гневался. Происходило это, когда он оказы-вался свидетелем хищнического ведения горных работ или отсутствия усердия у рудокопов. Тогда огромная рудничная лампа Горного монаха светила ужасным огнем, а глаза метали искры — ужас тогда пронизывал души рудокопов.

По образу Горного монаха в других горнодобывающих странах создавались свои национальные легенды о мифических человекоподобных горных духах. В руд-никах и шахтах Польши почитался подземный дух по имени Скарбник2. В легендах он предстает то ангелом-хранителем горняков, то злым и расчетливым духом. Так, например, с криком «Вы здесь спите, а должны работать!» выплывающий из недр Скарбник мог согнать с места уставшего, решившего слегка отдохнуть горняка. Как только испуганный горняк стремительно покидал место отдыха, здесь же слу-чался обвал породы. Считая, что он чудом спасся от верной гибели, горняк усердно благодарил Скарбника за спасение.

Горняки Чехии и Словакии почитали подземного горного духа Перкмана (от немецкого термина «Bergmann» — горный человек). Он также неожиданно появ-лялся перед рудокопами, одетый в черную шляпу, зеленый костюм с манжетами, черную обувь и белые чулки, всем своим видом напоминая строгого горного мас-тера-штейгера.

5

Многие легенды народов Европы повествуют, что отдельные её территории в древности были полностью заселены гномами. Однако под натиском людей им пришлось отступить и навсегда уйти в свои тайные подземные убежища. Такие

2 В польском и украинском языке под именем Скарбник когда то называлось лицо, ведавшее фи-нансами или попросту казначей. Как мифический персонаж, Скарбник чаще всего являлся символом бездушия и хищничества.

174

мифы бытовали и в России, где загадочный народ — «чудь желтоглазая»3 — ушел в земные разломы при приближении людских племен.

Подземных горных духов, имеющих вид маленьких существ, похожих на кар-ликов или стариков, которые водятся в местах, богатых драгоценными металла-ми и камнями, упоминает в своих трудах Г. Агрикола. Известный церковный де-ятель эпохи средневековья шведский монах О. Магнус описал нескольких типов горных гномов, однако все они считались монахом порождением Сатаны. Самы-ми опасными считались карлики-«цверги» — низкорослые уродливые человечки с длинными бородами. Эта порода гномов специализировалась на добыче золота и самоцветов. Они жили в богатых рудных местах и делали вид, что старательно ищут и добывают золото, тем самым ложно заманивая доверчивых рудокопов. Те же, поддавшись на обман и не обнаружив золотоносной руды, начинали гневаться и богохульствовать. Гномы только этого и дожидались. За горняцкое богохульство они могли, не раскаиваясь, устроить обвал и погубить рудокопов. В мифах об этой породе гномов отмечалась также их необычайная прожорливость. Они могли за-просто съесть множество буханок хлеба и выпить несколько десятков литров пива. Именно неуёмный аппетит выдавал цвергов, незримо присутствующих за празд-ничным столом горняков.

Гномы-рудознатцы являются героями знаменитой сказки братьев Гримм «Бе-лоснежка», действие которой происходит в саксонских Рудных горах. Эти сказоч-ные существа очень любили повеселиться, любили танцы и музыку. А. Н. Афа-насьев — известный российский этнограф, издатель «Народных русских сказок», писал в одном из своих сочинений: «Улужичан4 карлики называются людки: это подземные духи, обитающие в горах, холмах и темных пещерах... Людки — искусные музыканты, любят танцы и являются на сельские праздники. За услуги дают подарки, а когда бывают раздражены — отплачивают злыми шутками».

Гномы, по преданиям, занимались добычей и хранением в недрах земли не только драгоценных металлов и камней. Сходство ближайших минеральных род-ственников железа — кобальта и никеля—удивительнейшим образом начинается с имен Кобольда и Никеля, прозвищ горных гномов. Кобольд (или Кобальт) был подземным карликом, который приноровился воровать драгоценный минерал прямо из руды. Кобольда упоминает И. Гёте в трагедии «Фауст»:

«...Кобольдам добрым мы родня;Хирурги гор, свой труд ценя.Сверлим мы их по мере сил,Пускаем кровь из рудных жил,Металлы грудой копим мыИ кличем ласково из тьмы.Чтоб бодрость путнику вдохнуть:«Счастливый путь! Счастливый путь!»

3 В легендах Урала «чудью желтоглазою» называют еще уральских гномов.4 Лужичане (лужицкие сербы), самый маленький из славянских народов, живший в прошлом

в северных Карпатах. Их предки в настоящее время живут на территории Германии (в округах Сак-сония и Бранденбург).

175

В трагедии упомянуты также горные духи-великаны:

«Народом диким мы слывем,В ущельях Гарца мы живем;В природной силе, прост и наг,Идет гигант, — отважен шаг,В руке могучей трость-сосна,Вкруг бедер перевязь одна,Передник грубый из ветвей, —Мы папской стражи здоровей!»

Старый Ник (или Никель) — имя другого зловредного подземного духа, «спе-циализировавшегося» по медным рудам. Немецкий историк-горняк К. Бакст отме-чает, что испорченный этим демоном металл шахтеры называли «купферникель», то есть никелевая медь, что понималось как ругательство, вроде как «чертова медь». По внешнему виду кобальт так же мало отличался от серебра, как и купфер-никель от меди, но стоило положить их в печь, как начинался подлинный содом! Из плавильного горна неожиданно поднималось облако дыма, разившее чесночным смрадом. Плавка рушилась, мастера разбегались кто куда. Они заранее знали, что металла все равно не будет, а отравиться можно легко, ведь запах чеснока — это явный признак наличия мышьяка.

В северных областях Великобритании рудокопы верили в горных духов — «ко-блинай». В западной горняцкой мифологии их еще называют «стуканцами»5. Эти мифические существа обладают достаточно мирным характером. Внешне они по-ходят на малорослых, со страшными лицами, горняков, одетых, как и полагается, в кожаные фартучки, держащих в руках рудничную лампу и кирку. «Стуканцы» чрезвычайно трудолюбивы, все время что-то делают, как настоящие шахтеры: на-гружают ведра рудой и самоцветами, стучат кирками, бегают по штольням и пеще-рам, прячут добытые сокровища в укромных выработках. Они могут закидать не-вежливого горняка камнями, а если тот вдруг свистнул товарищу, то этому глупцу могут запросто свернуть шею. Зато горнякам, которые пришлись «коблинай» по душе, гномы подсказывают, где искать драгоценную жилу, постукивая крошечны-ми молоточками по массиву горных пород. Или тем же стуком они предупреждают рудокопов об опасности обрушения горных пород.

6

Трудно представить, что современные горняки, работающие на горных пред-приятиях, оснащенных современной высокопроизводительной техникой, наивно верят в существование подземных духов. Однако в Боливии — стране в Южной Америке, в которой горнодобывающая промышленность является опорой нацио-

5 Под общим названием «коблинай» известны фейри, обитающие в шахтах, каменоломнях и в пещерах Уэльса. Коблинай соответствуют классическим гномам. Слово «коблин» имеет два значения: «стуканец» и «дух, демон».

176

нальной экономики, полуграмотные и суеверные горняки до сих пор поклоняются подземному духу по имени Тио (в переводе с испанского — «дядюшка»)6. Они счи-тают, что только Тио является настоящим хозяином богатых рудных жил. Поэтому его надо всячески почитать и ублажать. В специальных нишах горных выработок рудников Боливии установлены примитивные скульптурные изваяния Тио, рот которого всегда открыт и готов принимать жертвенные подношения. В привычках боливийских горняков жевать листья «коки», ими они набивают ненасытный рот горного духа, а к растопыренным рукам изваяния прикрепляются бутылки с мест-ным самогоном. Нос изваяния подземного идола обуглен от дымящихся сигарет. Шахтеры часто обращаются к искусственному Тио: «Дядюшка, помоги нам в рабо-те. Не допускай несчастных случаев и нашей гибели!».

Отдельные изваяния Тио «снабжены» фаллосом в состоянии эрекции. Эти примитивные скульптуры эротического характера должны пробуждать страсть у немощных рудокопов и чудодейственным образом вновь обрести в любви и се-мейной жизни свое счастье.

7

Европейские традиции горного дела, как уже отмечалось, приживались в Рос-сии с трудом. То же самое можно сказать о горняцкой мифологии и фольклорных традициях. Хотя, казалось бы, этому должны были способствовать межэтнические контакты7. Как бы то ни было, в шахтерском фольклоре Донбасса запечатлелся только единственный образ горного духа по имени Шубин.

Отмечается, что впервые легенды о духе Шубине записали писатели Б. Горба-тов и Л. Жариков. Бытует несколько версий о происхождении этого мифического персонажа горняков Донбасса. Одни считают, что прообразом духа Шубина явля-лось вполне реальное лицо. На соляной шахте работали Игнат Шубин и откатчица Христина. Они любили друг друга, и дело шло к свадьбе. Но в результате несчаст-ного случая Христина погибла. Виновным в ее смерти признали шахтовладельца. В отчаянии Игнат его убил, а сам бросился в шурф. С тех пор Игнат стал вроде шахтерского домового, бродит он в темных штреках, ищет Христину.

6 В 2005 г. на мировых экранах был показан документальный фильм «Дьяволы шахтеров» («The Devil’s Miner»). В фильме рассказывается о жизни родных брата и сестры, которые работают по 12 часов ежедневно в серебряных рудниках города Потоси в Боливии. Работая с примитивной техникой и средствами защиты, в надежде, что опасности работы в шахте обойдут их стороной, они постоянно обращаются за поддержкой к изваянию Тио, расположенному в забое, где в поте лица трудятся герои этого фильма. Фильм «The Devil’s Miner» был признан лучшим на многих международных фестива-лях документального кино в 2005-2006 годах.

7 В одной из работ по истории каменноугольной промышленности Донбасса отмечается, что еще в 17-18 вв. мало тронутые природные богатства этого края обратили на себя внимание задунайских славян («всех этих Депрерадовичей, Шевичей..., Божедаровичей...»), которые ринулись в этот край в поисках работы. Как известно, в качестве специалистов также приглашались горняки из многих других стран Европы. Посредством этих межэтнических контактов создавались все условия для про-никновения элементов европейской горняцкой культуры в Донецкий край. Но это проникновение, как показала история, оказало малое влияние на местное крестьянское население, из которого фор-мировалось местное горняцкое сословие.

177

Можно только догадываться, знакомы ли были собиратели легенд о Шубине с романом Ж. Верна «Черная Индия», однако существует и такая версия, что про-образом мифического Шубина был горнорабочий — «газожёг». Для выполнения своей работы он облачался в овчинный тулуп, вывернутый мехом внутрь, с обез-жиренной кожей (некое подобие шубы).

Ряд догадок о происхождении Шубина выдвигается в книге «Байки, сказы и бывальщины Старого Донбасса», написанной бывшим шахтером из г. Стаханова Донецкой области Е. Коноваловым. Автор собрал и обработал несколько десятков шахтерских легенд, бытовавших в шахтерских поселках Луганской и Донецкой об-ластей Украины. Из этих фольклорных повествований о Шубине вырисовывается образ горного духа, которого видели будто бы седым старым шахтером «с крючком в руках, каким таскают вагонетки». Обходя штольни, он по-стариковски кашляет. Характерная примета Шубина — ярко горящие глаза. Ноги у него «с волосатыми копытами», а тело горного духа покрыто длинными волосами, словно «шубой», ко-торые спускаются на его копыта. К характерным приметам Шубина относят его любовь подшутить над шахтерами, неимоверную человеческую силу, доброту, ще-дрость к простым шахтерам и мстительность по отношению к алчным хозяевам шахт. В одной из легенд Шубин обрушил к ногам трудолюбивого шахтера гору угля, так что счастливец разбогател за одну ночь. В другой легенде Шубин помогал шахтерам в их тяжелом труде, например сам гонял вагонетки с углем. А самоду-ру — хозяину шахты, кричавшему на углекопов: «Я здесь хозяин! Я что хочу, то и делаю!», Шубин показал, кто действительный хозяин, разрушив шахту взрывами рудничного газа, обвалами и наводнениями. Из таких вот отдельных горняцких легенд и сложился миф, что Шубин — трудовое божество, владыка здешних под-земных богатств и настоящий хозяин шахты.

Вполне вероятно, что имя подземного духа связано с реальным персонажем, носившим такую фамилию. В одной из публикаций рассказывается о старин-ных подземных каменоломнях близ Петербурга (в районе Красного Села), в ко-торых в XIX в. работал штейгер по фамилии Шубин, отличавшийся редкостной придирчивостью и жестоким обращением с рабочими. Однажды в шахте этого штейгера все-таки завалило горной породой. С тех пор его дух обитал в забро-шенных выработках каменоломни, устраивал обвалы горных пород и др. Гор-ными работами в этих каменоломнях, скорее всего, руководили выпускники петербургского горного института. Многие из специалистов этого старейшего учебного заведения направлялись работать на рудники и шахты Донбасса. Поэ-тому вполне вероятно, что легенда о Шубине из Красного Села могла добраться и до Донбасса.

8

В далекое прошлое уходит фольклорная традиция горняков Урала. В ураль-ском горнозаводском промысле издавна покровителем рудокопов, камнетесов и кузнецов, хранительницей недр и горных богатств почиталась хозяйка Медной горы. В уральских сказках (сказах) легендарный образ Хозяйки Медной горы вы-

178

ступает также и под другими женскими именами — Малахитницы, Горной матки, Каменной девки, Девки Азовки, Золотой бабы8.

Хозяйка Медной горы не любит жадных и бесчестных людей. Приглянувше-муся работнику Хозяйка может показать, где скрывается рудная жила или лучшие самоцветы, однако её симпатии редко приносят счастье. «Худому с ней встретить-ся — горе, и доброму — радости мало», — пишет П. Бажов в знаменитой «Малахи-товой шкатулке».

В легендах Урала мифический образ Малахитницы предстает также в виде ог-ромной ящерицы со свитой из разноцветных ящерок. В сказах П. Бажова упомина-ется громадный змей Великий полоз, указывающий старателям на месторождение драгоценных металлов и камней. Образ этого змея присутствует в эпосе коренных жителей уральского региона — хантов и манси. На Алтае, в г. Змеиногорске живы многочисленные предания, связанные со священной Змеиной горой (в древние времена её называли «Мать-горой»). Рудокопам змеиногорских рудников была из-вестна легенда о Великом Полозе, который живет в недрах горы и охраняет несмет-ные сокровища. Согласно другой легенде, Мать-гора в какой-то момент должна уйти под землю: «Сотрясется земная твердь, померкнет солнце, и погибнет много людей и животных тварей. После того как в живых останутся одни лишь праведники, на месте Змеиной горы появится огромное озеро с живой водой, окруженное золотыми и серебряными каменьями. Эта вода заменит людям пищу, и они станут жить вечно».

В основе суеверий часто лежат реальные физические факты, события и про-цессы. Например, вот как объясняется происхождение мифов о Великом Полозе. На Урале и в Сибири широко распространен минерал вермикулит — чешуйчатая глинистая слюдка золотисто-желтого или бронзово-желтого цвета. Вермикулит обладает интересным свойством: при нагревании он сильно вспучивается. Ку-сочки вермикулита, положенные в костер, вспучившись, напоминают золотистые елочные шарики, удивительно красивые и легкие. Пластинчатый вермикулит иног-да в процессе вспучивания принимает форму большого извивающегося столба (червяка, змеи). Во время этого процесса слышно легкое потрескивание. Древний манси-охотник, сидя в тайге у костерка, часто мог видеть, как из огня, извиваясь, с треском выползает громадный змей. И если вдруг неподалеку от этого места на-ходили месторождение россыпного или самородного золота, то такой факт обра-стал мифическими легендами и суевериями.

В горнозаводском фольклоре Алтая существуют легенды о природном духе, которого называют Горный батюшка, или Горный хозяин. Многие из алтайских ле-генд собрал в 30-е гг. XX в. и описал в своих книгах «Бергалы» (1937) и «Легенды и были» (1938) сибирский писатель А. А. Мисюрев. Он писал, что прообразом Гор-

8 В германском горняцком фольклоре существует мифологический образ Королевы золотой шахты, которая живет в горах или под землей, носит связку ключей от подземных кладовых, отпуги-вает золотоискателей зычным голосом. Она помогает только тем горнякам, которые с любовью от-носятся к своей профессии, правильно и умело осваивают недра. В фольклоре других стран Европы (Франция, Чехия и др.) бытовали мифы о Белой женщине, живущей в подземных замках и охраняю-щей клады золота и драгоценных камней. Специалисты подчеркивают генетическую связь этих жен-ских образов с родовыми именами Девы, Матери, Бабушки и др.

179

ного Батюшки, без сомнения, является выходец из приисковых рабочих, а молва увеличила этот образ до размеров божества.

Из истории российского горного дела известно, что первое высшее учебное заведение — Горное училище в Санкт-Петербурге было открыто по инициативе башкирских горнопромышленников, обратившихся к тогдашнему президенту Берг-коллегии М. Ф. Соймонову с просьбой начать подготовку профессиональ-ных горных специалистов. Башкирские легенды, как и многие другие горняцкие легенды Урала и Сибири, глубоко связаны с меднорудным и золотоискательским фольклором. Главными персонажами этих легенд являются Хозяин и Хозяйка под-земных кладовых. Всесильный хозяин умеет разгадывать скрытые замыслы людей, не терпит шуток над собой, не дает обмануть себя, не допускает нарушения дого-вора между ним и рудокопом, не прощает неискренности и лицемерия. Он может лишить жизни горняка, вызвавшего его гнев. Хозяин рачителен, он озабочен, что-бы не оскудели его подземные кладовые. Особенно Хозяин не любит, когда золото в большом количестве становится добычей людей. Если золотодобытчики не при-слушиваются к предостережениям Хозяина, он вмиг прекращает горные работы, а за этим часто следует гибель горнорабочих.

9

После длительного периода официального безбожия в России и Украине за-метным явлением стало возведение в шахтерских городах и поселках храмов и ча-совен. Конечно, многие современные горняки России не настолько религиозны, как это было век назад. Однако, как нам кажется, именно среди горняков ортодок-сальных безбожников должно быть меньше по сравнению с другими массовыми опасными профессиями. Когда над горняком, работающим под землей, давлеет многометровая толща горной породы и он нередко становится беззащитным перед силами природы, ему остается уповать только на Божью волю.

Сочиняя свои наставления для горняков, Г. Агрикола писал, что они «прежде всего... должны свято чтить бога, ибо божьим промыслом устроено так, что людям знающим... все их начинания сулят успех, людей же бездеятельных и беспечных постигают неудачи».

Художнику Ван Гогу во время его пасторства в Боринаже приходилось прикла-дывать немало усилий, чтобы приобщать к слову Божьему неверующих шахтеров «с костлявыми, изъеденными пылью лицами, обреченными проводить весь свой век с отбойным молотком и лопатой в руках во чреве земли, видеть солнце лишь раз в неделю — по воскресеньям; женщин, тоже порабощенных шахтой: широкобедрых откатчиц, толкающих вагонетки с углем, девчушек, с малых лет работающих на сортировке угля». Художник-проповедник с пасторской настойчивостью читал пе-ред шахтерами свои проповеди, ухаживал за больными, учил грамоте детей, устра-ивал богослужения. Однако часто его пасторские усилия не встречали доброго отклика, а сопровождались бранью утомленных шахтеров. Ван Гог на эту брань отвечал смиренно: «Брани меня, брат мой, ибо я это заслужил, но прислушайся к Слову Божьему».

180

Английский писатель Д. Лоуренс в романе «Сыновья и любовники» заметил, что в типичном шахтерском городке (поселке) Великобритании «... выше всех по положению стоял священник. За ним шел управляющий банка, потом доктора, потом торговцы, а уж после них сонмище углекопов».

10

С далекой древности богатства земных недр почитались как божий дар, а само горное предприятие рассматривалось как своеобразный микрокосм. Первые ме-таллы, которые начал добывать человек—золото, серебро и медь, причислялись к «божественным» полезным ископаемым. В Библии упомянуты шесть божествен-ных металлов — золото, серебро, медь, железо, олово и свинец, а также божествен-ные драгоценные камни — рубин, топаз, изумруд, карбункул, сапфир, алмаз, яхонт, агат и аметист. Этими камнями надлежало украшать одеяние Первосвященника, несшего своим послушникам волю Бога.

В текстах Библии также встречаются описания технических приемов горно-го дела и металлургии. Мы как-то упоминали о так называемом «методе пожога», с помощью которого ослаблялся массив горных пород в древних рудниках. Слова из книги Иова, что «Земля, на которой вырастает хлеб, внутри изрыта как бы ог-нем», некоторые авторы относят к документальному свидетельству использования этого метода.

Библейскими сюжетами и мифологическими легендами овеяны родственные горному делу отрасли и профессии — металлургия и кузнечное дело. В Библии упоминается, что задолго до потопа родился искусный мастер во всякой медной и железной работе по имени Тувалкаин (кузнец из Тувала). Из древнегреческой мифологии известен бог огня и кузнечного дела Гефест, выковавший щит Ахилла9.

На службу религии было поставлено горное дело в Древнем Египте. Сохрани-лись специальные таблички с надписями, которые были найдены у заброшенных входов в медные рудники долины Тимна: у богов испрашивалось разрешение на счастливое возвращение из рудника. Так зародились первые профессиональные культовые обряды, в основе которых лежало «обожествление» добываемых полез-ных ископаемых. В долине Тимна был отлит первый в истории медный слиток. Со-гласно легендам, тайну выплавки знала только богиня Хатор — покровительница медных рудников, которой поклонялись египетские горняки и металлурги.

11

В Древнем Египте толкователями божественной воли являлись священнослу-жители-жрецы. Они были своего рода посредниками между богами и обычными людьми. Жрецам приходилось быть проводниками многих прогрессивных начи-

9 Ахилл — один из греческих героев Троянской войны. Погиб от стрелы, поразившей его в пятку. Отсюда выражение «аххилесова пята» (уязвимое место).

181

наний, заниматься хозяйственной и организационной работой. Так, и в горном деле, жрецы, владея знаниями о свойствах горных пород и способах их разработки, умело руководили горным производством в рудниках и каменоломнях.

Служители религиозного культа сыграли важную роль в развитии горного дела в период средневековья. Тогда монастыри были единственными учреждения-ми, обладавшими прочной организационной основой. Аббаты и монахи были уме-лыми управителями и хозяйственниками, разбирались в аграрном деле, многих других технических ремеслах. Пользуясь покровительством и защитой феодальной власти, монахи были не только господними слугами, но и активными проводника-ми технических достижений. В монастырях главенствовал принцип «молись и ра-ботай». Среди монахов было немало любознательных, изобретательных и энергич-ных людей. Многие из них профессионально посвятили себя горному делу, стали первыми носителями знаний о горном деле, его проповедниками.

В IX в. монах одного из аббатств в Эльзасе на границе Франции и Германии по имени Отфрид сочинил поэму «Христос», в которой в рифмованных строках по-пытался пересказать основное содержание Евангелия. В поэме он также упомянул и отдал должное франкским горным разработкам рудных залежей меди, железняка и серебра. До появления первых печатных книг по горному искусству и металлур-гии (появившихся в эпоху средневековья) единственным доступным материалом о горно-металлургических процессах являлись сведения из манускрипта под на-званием «Schedula diversarum artium», написанного в XI в. под авторством монаха Теофила. Рукописный труд содержал сведения о добыче руды, выплавке металлов, выполнении других технических работ и ремесел во славу церкви.

В главах книги отмечалось, что символ горняков — «перекрещенные молот и кирка» — впервые появился на гербе монастыря в Берхтесгадене (Германия) в XII в. Монахи этой обители получили право на добычу каменной соли и посвятили себя горному делу. В соляном промысле возник обычай ежегодно освящать рудники. Руд-ник служил местом совершения различных культовых обрядов и церковных служб.

Согласно легенде, месторождение серебряных руд в чешском городе Кутна Гора в XIII в. открыл монах по имени Антоний. Однажды, работая на монастырском винограднике, монах утомился и решил отдохнуть. Очнувшись ото сна, он уви-дел выросшие из земли рядом с его головой серебряные прутики. Монах обозна-чил это место монашеской рясой, которая на чешском языке называется «кутна», и сообщил об удивительной находке управителю монастыря. На месте выросших прутиков было найдено месторождение серебра и основано шахтерское поселение, получившее название Кутна Гора.

Одним из самых известных в истории горного дела его проповедников по пра-ву считается лютеранский пастор Й. Матезий (Johann Mathesij). Богословские зна-ния он получил в Германии, примкнув к движению М. Лютера, став впоследствии его другом и первым биографом. Позже (в 1532 г.) он перебрался в Богемию, го-род Йоахимсталь (ныне — Яхимов), где вначале был ректором гимназии, а затем полностью отдался пасторской деятельности. В 1564 г. он издал «Книгу сарептских проповедей» («Sarepta oder Bergpostill»)10.

10 Книга названа так по древнему городу Сарепта в земле обетованной, где было развито рудо-копное дело.

182

В каждой из проповедей (у автора они именуются «псалмами») специальные знания по горному искусству, металлургии и геологии преподносились вкупе с авторскими трактовками библейских заповедей, народных легенд и верований. Фанатичная любовь Й. Матезия к горному делу проявлялась также в сочинении духовных горняцких гимнов и песен. Тексты этих музыкальных произведений основывались на псалмах религиозного и этического содержания и являются се-годня образцами горняцкого фольклора средневековья.

Примеры специализации монахов в горном и металлургическом искусствах также можно отыскать в истории России. В 1644 г. на берегу реки Исеть на Урале (на территории нынешней Курганской области) был основан Далматовский Успен-ский монастырь, обитатели которого были заняты копкой руды и плавкой железа. В 1700 г. рядом с монастырем был построен старейший на Урале Каменский метал-лургический завод.

12

На протяжении веков среди горняков христианской веры самой почитаемой святой покровительницей считается великомученица Барбара (Варвара) Илио-польская11.

Согласно легенде великомученица Варвара родилась в III в. н. э.12 в городе Или-ополе Финикийском, расположенном в Малой Азии, в семье знатного и богатого человека по имени Диоскор —убежденного язычника и яростного противника христианской веры. Варвара была единственным ребенком в семье. Отец обожал ее, нанимал ей лучших учителей, понимающих толк в искусствах и науках. Чтобы защитить ее от тлетворных влияний, он выстроил для дочери специальную башню, в которой создал роскошные условия для жизни и учебы. Однако Варвара тайно начала знакомиться с учением Христа.

Отец хотел выдать дочь замуж, чтобы она наградила его наследником. Варвара обещала подумать, но вскоре призналась отцу, что приняла христианскую веру. Гневу отца не было предела. Приверженцев христианства в то время наказывали самым суровым образом. Девушка была затворена в своей башне. Её поступок лично рассматривал римский проконсул. Все попытки отца и властей принудить Варвару отказаться от христианской веры были отвергнуты. Девушке удалось по-кинуть башню и найти убежище в скале, открывшей ей свои недра. Обезумевшему отцу все же удалось выхватить из скалы Варвару. Голодом, жаждой, избиениями отец не оставлял попыток отречения дочери от христианской веры. Все оказалось напрасным, и отец лично казнил свою дочь. Варвара приняла смерть с достоинст-вом, улыбкой и верой, что её мучения не напрасны. Бог покарал мучителя-отца. Через мгновение после казни дочери он погиб от удара молнии.

11 Происхождение имени Барбара от греческого βάρβαρος (барбарос) — «чужеземный». В като-лицизме и православии имя Барбары (Варвары) дается в честь одной из самых почитаемых святых в христианстве.

12 Святая великомученица Варвара всегда почиталась и православной, и католической церковью.

183

В VI в. мощи святой великомученицы Варвары были перенесены в Констан-тинополь. Если вспомнить древнюю русскую историю, дочь византийского им-ператора Алексия I Комнина княжна Варвара, вступая в брак с русским князем Святополком Изяславовичем, привезла с собой в Киев в 1108 г. мощи святой вели-комученицы Варвары, где они и поныне хранятся во Владимирском соборе.

Поначалу имя великомученицы Варвары (Барбары) связывалось как со свя-той защитницей от поражения молнией и огнем. Об этом свидетельствуют древние календари, найденные в одном из соборов Кёльна (Германия). Примерно начиная с XIII-XIV вв., когда горное дело в Европе получает широкое распространение, Варвара была признана в качестве святой покровительницы горняков. С началом использования в рудниках пороха, взрывы которого напоминали хлопки грома и молнии, репутация Варвары как святой покровительницы только упрочилась. Святой великомученице Варваре католики и православные христиане молились об избавлении от неожиданных неприятностей, бед, болезней и внезапной смерти. Образ Св. Барбары (Варвары) был источником вдохновения для многих худож-ников и архитекторов. Специалисты насчитывают более 200 её изображений на памятниках архитектуры, офортах, витражах, картинах и скульптурах.

У углекопов США до сих пор жива молитва, посвященная Святой Барбаре: «Спускаясь в темные недра Земли, молю тебя, сладчайшая Барбара, отвести от меня беду, потому что я не хочу преждевременно и не будучи званным предстать перед Богом!»

В отдельных горнодобывающих странах и регионах Европы, США, остального христианского мира почитались и другие имена небесных покровителей горного дела и металлургии. Почитание этих имен не всегда было связано с характером или преобладанием той или иной профессиональной деятельности. Первоисточником здесь могла служить вековая традиция почитания того или иного святого велико-мученика в конкретном месте проживания людей.

Например, рудокопы австрийских Альп в период расцвета меднорудного про-мысла (XV–XVI вв.) почитали своим небесным покровителем св. Даниила, которо-го считают библейским «пророком руды». Лик св. Даниила украшал устья штолен, ведущих в рудники. Рудокопы Богемии почитали св. Прокопия. Моравские и си-лезские горняки молились св. Якубу. Горняки Франции, Италии, Бельгии чтили св. Анну, св. Леонарда из Ноблака, св. Элигия. Рудокопы и углекопы Корнуолла (Вели-кобритания) молились св. Пирану Корнуолльскому.

Горняки Чехии в большинстве своем почитали Св. Барбару. В тоже время в де-ревне Грушкова, расположенной в районе Карловых Вар, души погибших шахтеров поминают в день святого Николая-Чудотворца в костеле, названном в его честь13. Этот костел упоминается в хрониках со времен царствования чешского короля Вацлава I (XII в.), который оказывал горному делу всемерную поддержку. В этот

13 Святой Николай (по гречески Николай означает «победивший народ») предположительно ро-дился в III–IV вв. н. э. в г. Патары области Ликии в Малой Азии (сейчас Турция). С детства Николай отличался мудростью и тягой к добру. Например, все деньги, доставшиеся ему в наследство от роди-телей, роздал нуждающимся людям. Став священником ликийского города Миры—отсюда еще одно имя святителя, Николай Мир Ликийский — он все силы направил на служение людям. Почитали святого Николая не только христиане, но и мусульмане.

184

день перед алтарем костела раскладываются символы шахтерского труда — кирка, молоток, клинья. Рядом с алтарем стоят юноши, одетые в традиционную горняц-кую форму, держащие на серебряных подносах дорогие минералы. В первых рядах сидят седобородые пожилые горняки. Панихида завершается благодарственной молитвой, пением «Gloria in exelcis deo»14 и звоном колоколов.

13

Издавна важнейшим источником природного сырья являлась каменная соль, которая в культуре многих народов почиталась как божественный дар. Отсюда и происхождение старинного обычая встречать именитых гостей или жениха с не-вестой хлебом и солью.

Одним из самых замечательных памятников всемирного культурного насле-дия горного дела в Европе является соляная шахта в Величке (Польша). «Magnum sal» — «Величественная соль», так называлась эта шахта в старинных рукописях. Обычай освящать рудники возник в соляном промысле.

Залежи каменной соли в Величке начали разрабатываться в XIII в. монахами-бенедиктинцами. Сегодня подземный музей «Соляная шахта Величка» — огром-ный лабиринт с множеством подземных коридоров и штолен длиной около 350 километров. Самый глубокий подземный горизонт находится на глубине около 350 метров. На глубине 101 метр находится внушительная по размерам часовня св. Кинги — покровительницы польских горняков-добытчиков соли.

Согласно легенде, король Венгрии Бела IV (XIII в.) решил выдать свою дочь Кингу замуж за краковского князя Болеслава Стыдливого. В приданное дочери он отдал соляную шахту в Венгрии, в которую она перед отъездом в Краков броси-ла обручальное кольцо. Это кольцо чудесным образом, вместе с залежами соли, оказалось в Величке. Приехав в Краков, Кинга указала место, где находится бога-тое месторождение каменной соли. В первой же добытой соляной глыбе рудокопы нашли обручальное кольцо. В 1690 году Кинга была объявлена благословенной, а в 1999 году римский папа Иоанн Павел II (бывший краковский епископ Кароль Войтыла) во время своего визита в Польшу объявил её святой.

Одним из святых, кому также поклонялись рудокопы Велички, был Св. Анто-ний. В его честь в конце 17 в. была построена часовня. Это старейшая из сохранив-шихся подземных часовен, куда шахтёры приходили на церковную службу перед началом работы. Первая служба прошла здесь в 1698 году. В нише главного алтаря находятся фигуры Распятого Христа, Божьей Матери с младенцем и Св. Антония.

14

Возрождение религиозных традиций среди шахтеров уже в новой России по-сле длительного периода их забвения началось с официального признания право-славной церковью культа святой Варвары. Сегодня она почитается как небесная

14 «Gloria in exelcis deo» — древний христианский богослужебный гимн. Исполняется на христи-анских богослужениях в католической церкви с глубокой древности.

185

покровительница горняков, артиллеристов, ракетчиков и пожарных. День памяти святой Варвары по православному календарю отмечается 17 декабря. С благосло-вения Патриарха Московского и всея Руси Алексия II заслуги работников горно-промышленного комплекса отмечаются Патриаршим знаком Свято Великомуче-ницы Варвары двух степеней.

Святая Варвара изображена на одной из икон в Церкви «Всех скорбящих Ра-дость» в селе Богородичное, расположенном неподалеку от рукотворной жемчу-жины Украинского Донбасса — Свято-Успенского Святогорского монастыря15.

Церковь в селе с поэтичным названием Богородичное, построенная в XIX сто-летии, как и многие другие храмы, была разрушена в советский период. Названная в честь иконы Богородицы «Всех скорбящих Радость» красавица-церковь вновь возродилась в самом начале XXI в. богоугодными усилиями двух братьев — Сер-гея и Владимира Луневых-горных инженеров, посвятивших свою жизнь угольной промышленности.

Возрожденной Святогорской лавре и расположенной рядом церкви иконы Бо-городицы «Всех скорбящих Радость» посвятил торжественную оду «Песнь на от-крытие Святогорской лавры» писатель и журналист Е. Нефедов.

Донец-река — история живая,Над ней легенда вечности царит.И чудо Божье — церковь меловаяЛампадой негасимою горит.

И в плеске волн, и в шелесте дубравыСлышна и ныне предков наших речь.Родной земле они снискали славу,И эту славу нам дано сберечь.

Мир вам, Святогорские края!Пусть под вашей сенью возродитсяНаша православная семья,Братское славянское единство.Братская славянская семья,Наше православное единство.

Приди сюда, когда в душе отрада,Приди, когда душа твоя болит,И храм иконы«Всех скорбящих радость»Тебя небесным светом исцелит.

15 В замечательной книге «Путь к истине. Прошлое и настоящее Святогорья» дается описание истории Святогорского края и создания Свято- Успенского Святогорского монастыря. В 2004 г. мона-стырю был присвоен статус лавры и Святогорская обитель стала пятой лаврой Русской православной Церкви.

186

Чем глубже корни, тем сильнее крона,Тем крепче наша вера будет в нас.И Святогорским освященным звономБлагословенье нам Всевышний даст.

Мир вам, Святогорские края!Пусть под вашей сенью возродитсяНаша православная семья,Братское славянское единство.Братская славянская семья,Наше православное единство.

15

Первым святым покровителем, которого стали почитать горняки Российской империи, был Макарий Египетский. В далеком прошлом его почитали рудокопы Малой Азии и Греции. По легенде, преподобный Макарий, живший в 4 в. веке, ро-дился в семье священника. Когда мальчик подрос, родители женили его, но юноша вскоре овдовел. После смерти супруги преподобный Макарий укрепился в жела-нии избрать монашеский путь. Проводя время в труде и молитве, он ухаживал за своими старыми родителями. В легенде о Макарии отмечается, что в молодости он был добытчиком селитры. Когда родители Макария отошли к Господу, он раз-дал оставшееся наследство на поминовение родителей. Долгие годы прожил он от-шельником, пока не удалился в Скитскую пустыню (в северо-западной части Егип-та), где и просиял своими большими деяниями. Из легенды о Макарии Египетском известно, что он обладал даром вызывать к жизни умерших, а сам прожил около ста лет.

Традиция почитать Макария Египетского как покровителя горняков пришла в Россию в начале XIX века. Началом традиции стало открытие в 1805 г. первой домовой церкви при Горном кадетском корпусе в Санкт-Петербурге, которая была освящена его именем. В Уставе Корпуса, высочайше утвержденном Императором Александром I, записано: «Для вящего утверждения воспитанников в законе веры, предмета столь священного и необходимого, учредить и содержать впредь в Гор-ном Кадетском Корпусе церковь нашего вероисповедания».

В 1918 г. церковь была закрыта. В 1996 г. Санкт-Петербургский государствен-ный Горный институт был включен в свод особо ценных объектов культурного наследия России. В 1998 г. начался поиск архивных документов по церкви Горного института, и через два года начались работы над проектом воссоздания церкви. В 2001 г. по инициативе ректора и поддержке Ученого Совета Горного институ-та было принято решение о воссоздании домовой церкви преподобного Макария Египетского.

Как в советские времена отмечали День шахтера, так отмечали в Донбассе в XIX и начале XX веков День поминовения св. Макария Египетского (19 января — 1 фев-раля по новому стилю). Появление первого храма в Донбассе в честь этого свято-

187

го великомученика связано с именем известного российского горного инженера П. Н. Горлова — выпускника Санкт-Петербургского горного института, стоявшего у истоков зарождения угольной промышленности на юге России. В 1881 г., когда в посёлке Корсуньской копи было открыто штейгерское училище, при нем была устроена домовая церковь в честь этого святого покровителя. Позже, спустя почти 20 лет, когда посёлок стал называться Горловкой, недалеко в Щербиновке (ныне — г. Дзержинск) был построен просторный Свято Макарьевский храм. В конце XIX в. П. Н. Горлов, работая на Дальнем Востоке, увековечил имя почитаемого им святого в названии Свято-Макарьевского угольного месторождения.

Кузбасский город углекопов Прокопьевск, как считают краеведы, назван в честь святого праведного Прокопия Устюжского. Молились св. Прокопию кре-постные горняки золотых рудников Колывано-Воскресенского (Алтайского) гор-ного округа. Святой Прокопий по происхождению был немцем католического вероисповедания, иностранным купцом, торговавшим в Новгороде. Пленившись красотой православного богослужения, он принял православие, раздал свое богат-ство нуждающимся и вступил иноком в обитель преподобного Варлаама Хутын-ского под Новгородом. Через некоторое время, избегая известности, он удалился в город Устюг. Здесь он избрал для себя трудный путь юродства Христа ради, чтобы приобрести совершенное смирение. В церковной литературе его считают первым юродивым на Руси. За Прокопием в легендах числится немало героических поступ-ков, за которые он удостоился дара прозорливости. В 1290 г. он предсказал сильную бурю с грозой и смерчем. А когда стихийное бедствие приблизилось, Прокопий отвратил эту беду от города своими молитвами. Умер Прокопий в 1303 г. Москов-ский Собор в 1547 г. причислил праведного Прокопия к лику святых и установил совершать ему память 8 (21) июля.

Горняки Урала почитали Святую Великомученицу Екатерину, в честь которой были названы города Екатеринодар (Краснодар), Екатеринослав (ныне — Днепро-петровск), Екатеринбург (бывший Свердловск), а также множество храмов и мо-настырей.

Обратившись еще раз в этой главе к имени Св. Николая Чудотворца, отме-тим, что он являлся для многих православных россиян одним из самых любимых заступников. В старинных богословских трудах отмечено, что «... он является скорым, без промедления, защитником всех, находящихся в бедах, спасает от потопления,.. подает исцеление слепым, хромым — хождение, глухим — слышание, немым — глаголание. Премногих он обогатил, когда те находились в крайней нищете, спасая от лютой смерти, голодным давал пищу, а невинно оклеветанным спасение». В 2005 г. из Москвы в уральский город Пермь была доставлена икона святителя Николая Чудотворца. В свое время эта икона более четырех столетий обитала в уральском горняцком городе Соликамск (Пермская область). С XV века, когда здесь начали добывать соль, жители этого горняцкого поселения почитали Николая Чудотворца своим покровителем.

Вера в Св. Николая Чудотворца однажды сохранила жизнь православным шахтерам. Произошло это событие в США. 19 декабря 1907 г. на одной из угольных шахт в штате Пенсильвания произошел мощный взрыв метана, в результате кото-рого погибло 240 человек. В основном, все погибшие углекопы были эмигрантами

188

из Венгрии, Италии и других европейских стран с католическим вероисповедани-ем. Однако в эту смену в шахте должно было работать более 400 человек. Катастро-фа произошла в большой православный праздник — день св. Николая Чудотвор-ца. В этот день отказались от заработка и не вышли на работу более 200 чел —по национальности русинов16. Для них день поминовения Николая-Чудотворца был святым праздником и они готовились принять участие в божественной литургии, во время которой и произошел взрыв газа в шахте. Таким вот трагическим образом вера в святого заступника и покровителя спасла жизни сотен православных горня-ков. В 1910 г. рядом с шахтой на пожертвования шахтеров была построена церковь Св. Николая-Чудотворца.

16

Мы неоднократно упоминали в книге немецкого поэта Г. Гейне, который любил посещать серебряные рудники Гарца. Об этих посещениях он оставил свои роман-тические воспоминания. Поэт пишет, что как-то, после тяжелого подъема из недр рудника на земную поверхность, старый рудокоп пригласил его побывать у него дома. В гостях поэт «познакомился с их скромным домашним бытом, слушал их песни, ... старые горные сказки и те молитвы, которые они читают сообща перед спуском в мрачную шахту, и не одну прекрасную молитву прочел вместе с ними...».

Мы приводим текст одной из таких старинных молитв, которую произносили европейские рудокопы перед спуском в рудник: «Господи, благослови наш промысел и сохрани нам новую штольню. Ниспошли совет и мудрость нашим патронам, возьми рудокопов под свою защиту. Услышь нас, Отче, услышь нас. Аминь! А теперь спустимся в шахту с именем божьим. Глюкауф!»

В 1853 г. один из горняков-старателей в период «золотой лихорадки» в Ка-лифорнии (США), почитая классические библейские заповеди, сочинил 10 свои заповедей горняка («The Miner`s Ten Commandments»). Глубоко верующий и бла-гочестивый автор этих заповедей, оказавшись в далеко не праведной обстановке «золотопомешательства», считал, что горняк должен работать не ради наживы, а только исключительно ради обеспечения достойной жизни для себя и своих близких. Только этим нравственным критерием он и определял тяжелый труд гор-няка. Ниже приводится перевод этих горняцких заповедей.

I. Каждый старатель должен добросовестно отрабатывать свой участок, пока жила не истощилась.

II. Каждый старатель должен добросовестно трудиться 6 дней в неделю. Воскресенье — день отдыха, и старатель должен печь хлеб, готовить пищу, приводить в порядок инструмент и рабочую одежду.

16 Русины — восточнославянский этнос, и поныне населяют Закарпатскую область на Украине, часть словацких и польских земель. По вероисповеданию относятся к православной вере. Более того, борются за создание самостоятельного государства, желая откусить кусочки от Украины, Словакии и Венгрии.

189

III. Тяжкий грех старателя, когда он проматывает заработанные деньги, золотой песок и своё доброе имя за карточным столом. Чем больше золотого песка кладешь на карточный стол, тем меньше получаешь обратно.

IV. Не алчность к деньгам и золоту, а только неустанная работа приносит достаток. Безнравственно и грешно возвращаться к домашнему очагу без заработка, нищим и ободранным.

V. Тяга к спиртному — большой грех.VI. Еще более тяжкий грех — желание присвоить участок (горную выра

ботку) товарища, причинить ему вред и пытаться от него избавиться, убив его.

VII. Грех впадать в уныние, если жила оказалась бедной и ты не нашел золотых самородков. Нужно продолжать работать, тебе обязательно повезет, и ты вернешься домой полный самоуважения.

VIII. Нельзя красть у соседа горняцкий инструмент, наводить порчу на его участок, обманывать партнера и воровать его долю. Когда это обнаружится, тебя вправе заклеймить позором или даже повесить.

IX. Не рассказывай лживых небылиц про свой участок, ибо тот, кто поверит в твою ложь, придя на прииск, поймет, что его обманули, вправе разрядить в лжеца свою винтовку.

X. Помни, что тебя ждут родные и близкие, ждет жена, которая покрывает твои письма поцелуями. Не желай чужой жены или дочери. Если же твоё сердце свободно и любовь чиста — решай вопросы так, как это делают настоящие мужчины.

И последняя заповедь: «Если есть у тебя жена и дети, которых ты любишь более всего в жизни, и ты благополучно вернёшься домой — отблагодари отца небесного».

Завершим эту главу текстом молитвы, почитаемой углекопами Великобрита-нии и США в конце XIX века. Она так и называлась «Молитва углекопа».

О Господи! Когда завершится моя рабочая смена, я выйду из недр и преклоню перед тобой колени, надели меня благоразумием, Верой, Надеждой и Любовью. Заполни горные выработки чистым воздухом твоего милосердия. Дай мне луч надежды на твое участие в моей шахтерской судьбе. Сделай так, чтобы мои шахтерские инструменты — кирка и лопата всегда были исправны, я мог, хорошо потрудившись, заработать себе на жизнь. Сделай так, чтобы, отколов последний кусок угля и погрузив его в вагонетку, я мог взять в руки Святую Библию и произнести, что ты, Бог — «Главный Управляющий Всех Шахт», достойно вознаградил мой труд благоверного шахтера, подарил мне вечное счастье. Аминь!

190Д

онба

сс-Л

ит.

ru

ИС

ТОР

ИЯ

И К

РАЕВ

ЕДЕН

ИЕ

ИСТОРИЯ И КРАЕВЕДЕНИЕ

Сергей БОГАЧЕВ(г. Донецк)

Сергей Богачев родился 25 мая 1957 года в г. Краснодо-не Луганской области. Окончил институт стали и сплавов в г. Москве. Работал инженером в научно-исследовательском институте комплексной автоматизации г. Донецка. Послед-ние годы занимал важные государственные посты. Эконо-мист. Доктор экономических наук. Автор романов «Переплет», «Переход», «Мизер с тузами», «Ударная волна», «Газовый контракт», «Граффские наследники», «Богдан Хмельницкий. Искушение», «Про-клятие Митридата»», «Незаконченный дневник». Член Союза писа-телей России.

СУДЬБА РУССКОЙ АМЕРИКИИ с т о р и ч е с к и е э т ю д ы *

(Из будущей книги «Аляска-Крым: сделка века»)

* Окончание. Начало в №№ 1-4.

© Сергей Богачев

Глава XXIV

15 августа 1871 г. Ипподром. Красное село.

Ипподром ровным своим гулом напоминал улей. Звук этот, изредка прерыва-емый звонким ударом колокола, оповещавшего о начале заезда, Лузгин заслышал ещё на подходе.

— Адъютант его высочества, великого князя Константина Николаевича Рома-нова! — Капитан второго ранга предъявил кирасирам, стоявшим навытяжку при входе в царскую ложу некую бумагу, после чего был беспрепятственно пропущен.

Взлетев на несколько ступенек, ведущих на трибуну, Лузгин остановился, что-бы оглядеться, перевести дух и оправить мундир.

Император в обществе августейшей семьи, расположившись в своей ложе, увлечённо обменивался мнениями со своим братом, великим князем, таким же любителем скачек. Интерес высших особ к этому событию никак не был связан с азартом или, тем паче, со ставками. Всякие пари на этих дерби были категориче-ски запрещены — на ипподроме состязались не жокеи, а офицеры — цвет русской

191

армии. Целью их была победа на глазах императора, отстаивание чести своего пол-ка и запись в послужном списке.

Ежегодные манёвры в Красном селе подходили к концу, и офицерские скач-ки, как соревнование лучших из лучших, традиционно завершали летние лагерные сборы. Присутствовать на этом мероприятии было честью для любого военного, чиновника или члена кабинета, а билет на главную трибуну, поближе к царской беседке, гарантировал его обладателю на ближайший год статус обласканного го-сударем придворного.

Окрестности Красного села раз в год волшебным образом превращались в по-добие Петергофа. Нет, гостям здесь не предоставлялось ни малейшего шанса на-сладиться архитектурой, вычурными творениями садовников или красотой фон-танов, но по количеству представителей высшего света, прибывших на офицерские скачки, сравнение можно было считать вполне уместным.

Девицы состязались в красоте своих нарядов, заблаговременно заказанных у лучших портных Петербурга, коннозаводчики соревновались за звание лучшей конюшни, а офицеры стремились стать первыми на дистанции не только за приз императора, но и ради заветной записи в послужном списке, гарантировавшей уважение однополчан и командиров и продвижение по службе.

Колокол второй раз раскатисто зазвенел, что для участников скачек означало команду занять седла и место на старте.

Публика на трибунах принялась оживлённо переговариваться — вот-вот нач-нётся самая главная скачка сезона — на четыре версты с препятствиями. Финиш произойдёт здесь же, напротив императорской ложи.

Распорядитель, став сбоку от соискателей приза и славы, испросил их готов-ности, после чего, когда они выстроились в линию, громко скомандовал, махнув рукой: «Марш!»

Публика возбуждённо отреагировала на начало заезда — то там, то здесь раз-давались выкрики однополчан, периодически перебиваемые громким свистом, таким длинным и переливистым, как это умеют делать только самые бравые кава-леристы. В порыве азарта, сбившись возле ограды ипподрома на изгибе дорожки в группы по признаку принадлежности к какому-либо полку, офицеры перекри-кивали друг друга, оказывая поддержку своему наезднику, при этом совершенно оставив в стороне всякое смущение и сдержанность, так необходимые в присутст-вии венценосных особ.

— Коко1, не находишь, что у этих молодцев сил осталось ещё не на одни лагер-ные сборы? — Александр II искренне потешался, наблюдая беснующихся вдалеке болельщиков.

— Была бы моя воля, брат, я бы их щадил поменьше… — с серьёзным видом отвечал великий князь, накручивая ус. — Бравые, конечно, да и в военном деле — удальцы, но в мирное время сноровку теряют всё же. Приключений всё ищут. По своим адъютантам знаю.

— Дай нам Бог, Коко, продержаться без войны ещё лет пять хотя бы, силы на-брать ещё нужно. Не готовы мы. Горчаков ужом извивается, всё между австрияка-ми и англичанами лавирует. Французы, опять же, хитрецы известные…

1 Домашнее прозвище великого князя, Константина Николаевича Романова.

192

— Ваше величество, продержимся. Султан османский ведёт себя пока друже-любно. Посол наш, Игнатьев, как известно, нашёл к нему подходы. Оттого англи-чане и французы беснуются в ревности своей. Такое положение дел для них непри-вычно и неприемлемо.

— Ревнуют, говоришь? — ухмыльнулся царь. — Известные интриганы эти французы.

— Британцы почище будут, — уточнил великий князь, обратив внимание на то, что его адъютант стоит на лестнице и пытается обратить на себя внимание уже несколько минут. — Надеюсь, ваше величество, в ближайшее время мне найдётся что доложить по этому поводу.

Один за другим начинались заезды, после которых их триумфаторы попадали в объятия славы и своих друзей-однополчан, а Лузгин всё продолжал стоять на верхних ступенях деревянной лестницы, не имея возможности донести до шефа важные вести.

Наконец, когда колокол отбил финиш последнего заезда, государь встал, чтобы аплодисментами приветствовать победителя. Вместе с ним встала и вся трибуна.

— Пойдём, Коко! Будем наших удальцов награждать! — Александр II, учтиво пропустив вперёд свою супругу, императрицу Марию Александровну, приобнял за плечо великого князя и, довольный состоянием духа своего войска, направился к лестнице.

Как только государь, увлечённый предстоящим ритуалом поощрения своих офицеров, повернулся к трибуне спиной, великий князь задержался, позволив адъ-ютанту присоединиться к процессии.

— Капитан, вид у вас взбудораженный, будто после баталии, — Константин Николаевич сразу же, как только приметил Лузгина в поле своего зрения, сделал вывод, что адъютант недаром нетерпеливо переминается с ноги на ногу, не имея возможности подойти.

— Почти так, ваше высочество. Могу доложить, что остался последний шаг до виктории. Я прибыл сюда, чтобы передать агенту лорда Клиффорда очередное поручение.

— Вы в своем уме, капитан? — Абсолютно, ваше высочество. Сбился с ног, разыскивая его в Петербурге,

и надо же — он здесь, на главной трибуне, в обществе императора.— Лузгин… Ваши экспромты доводят меня до сердечных болей. Доложите об-

стоятельно.— Ваше высочество. Человек Клиффорда знает меня в лицо. Знает, что я ваш

адъютант. Наш план сработал. Журналист раскрыл его имя, приняв меня за по-сланника лорда. Теперь я должен не подвести Томсона и его начальство в Англии. Позволите в вашем присутствии передать агенту поручение из Лондона? Могу га-рантировать, что вы, ваше высочество, получите истинное удовольствие от этой яркой сцены.

— Капитан… — Великий князь Константин Николаевич не любил экспромтов, если они не в его исполнении.

— Под мою ответственность. Это абсолютно точно. Он здесь.

193

Оркестр заиграл марш лейб-гвардии Семёновского полка, обозначив, что пер-вым из рук государя получит награду офицер в синей форме.

— Ещё несколько минут, ваше высочество, ещё несколько минут… — Лузгин, как и все присутствующие, аплодисментами сопровождал каждое вручение госу-дарем именной шпаги победителям скачек.

Торжественная часть, сопровождаемая сменяющимися маршами полков в ис-полнении оркестра, длилась около четверти часа.

Счастливец, пришедший к финишу первым на донском скакуне конюшни Ило-вайских, из рук императора получил три тысячи рублей и хронометр на золотой цепочке. Второму офицеру, искренне раздосадованному тем, что проиграл победи-телю всего лишь полкорпуса, достался ценный приз и тысяча семьсот рублей на-личными, а третий, отставший от фаворитов более чем на десять секунд, получил семьсот рублей.

Всё это время Лузгин находился в свите государя, прямо рядом с великим князем, пытаясь перекричать звуки барабанов и труб, чтобы доложить о своих по-хождениях за последние двое суток. Председатель Государственного совета ни на секунду не изменился в лице, а лишь официально улыбался при вручении очеред-ного приза.

— Дело сделано, господа, примите мои поздравления! В следующем году скачки будут проходить также на дистанции в четыре версты, с препятствиями! — громко оповестил присутствующих Александр II, чем вызвал овацию придворных.

— Мой государь… — Великий князь, подождав, пока царь закончит обмен любезностями и примет все комплименты от придворной публики, стал справа от брата, обратив на себя его внимание. — Труды Генштаба и моих адъютантов не прошли даром. Обстоятельства сложились так, что именно сейчас мы готовы представить вам, ваше величество, агента британского Адмиралтейства в Петер-бурге. Единственное, о чём прошу, — примите участие в нашей постановке. Хотя бы в качестве зрителя... Вы знаете, я слаб в режиссуре, это вы могли заметить ещё по нашим наивным детским спектаклям, потому предпочитаю сильную драматур-гию, где сценарий основан на реальных событиях, и уверен — развязка в вашем присутствии украсит любой спектакль. Тем более что написание этой пьесы заняло несколько лет. Позволите?

Великий князь, столкнувшись с колким взглядом старшего брата, картинным движением пригласил его проследовать вместе, однако получилось так, что обра-зовался коридор из желающих поприветствовать царя. Военачальники, министры, фрейлины и простые офицеры стали в линию в надежде получить если не рукопо-жатие, то хотя бы кивок в свою сторону, чтобы потом весь следующий год с упо-ением рассказывать об этой своей удаче родственникам, друзьям и завистникам.

Генералы отдавали честь, барышни перед государем замирали в книксене, чиновники разного ранга молча и смиренно кивали в ответ на приветствие царя, подтверждая свою преданность. Лузгин шёл параллельно процессии, только за спинами государевых подданных, и вот, когда пришла очередь одного из них лич-но удостоиться чести ощутить рукопожатие императора, капитан, протиснувшись сквозь зрителей, подобрался к нему со спины.

194

Подданный его величества уж было протянул руку для приветствия, как сзади раздался голос адъютанта:

— Владимир Алексеевич, лорд Клиффорд из Лондонского адмиралтейства просил вас озаботиться планами крымских тоннелей. Ещё очень просил не откла-дывать в долгий ящик…

Фраза эта, неожиданно прозвучавшая в столь торжественный момент, произ-вела эффект майского грома тихой и безветренной ночью.

Государь, глядя на своего министра, излучал не столько ненависть, сколько не-доумение и жалость к судьбе предателя.

Министр путей сообщения, граф Бобринский, так и замер с протянутой ру-кой. Одной его мыслью было — уж лучше бы действительно меня сейчас сразила молния.

Почуяв, что импровизированный приём государя пошёл не по плану, стражду-щие августейшего рукопожатия растворились так же быстро, как и перед этим со-брались. Государь, министр Бобринский, великий князь и его адъютант остались наедине.

— Арестовать. В Петропавловку его, — приказал царь адъютанту, стоявшему за спиной министра.

— Ваше величество, с этим всегда успеем. — великий князь имел свои планы на дальнейшие события. — Давайте пока ограничимся домашним арестом. Моти-вы этого своего предложения я поясню вам лично…

Константин Николаевич после высочайшего согласия взглядом приказал адъ-ютанту исполнять волю монарха, после чего Лузгин сопроводил министра до ка-реты, оживлённо и громко беседуя с ним о новых достижениях в деле коннозавод-чиков. Сам же Бобринский, явно угнетённый, лишь делал добропорядочную мину, слушая рассуждения капитана об ахалкетинцах.

— Почему пощадить? — Император, пребывавший явно на взводе, обратился к брату резко, будто тот лично являлся причиной его раздражения.

— Потому, ваше величество, что англичане не должны знать об этом. Дайте мне недельку-другую. Поиграем с ними. Пусть Бобринский заболеет…

Глава XXV

16 августа 1871 г. Доходный дом Лопатина. Невский проспект. Санкт-Петербург

— Генри, всё отлично!Корреспондент вздрогнул оттого, что дверь шумно распахнулась.— Вот они! Вот они, планы тоннелей!— И что теперь? — Явно озадаченный своей пассивной ролью в этой опера-

ции, журналист склонился над своей статьёй, которую он не мог дописать уже вто-рой день.

— Поражаюсь вашему настроению, Генри! Или медаль уже не манит вас своим блеском?

— Скорее, Джеймс, это будет ваша медаль.

195

— Не лукавьте, мистер Томсон. Скромность украшает разведчика, но до опре-делённого предела. Вы приложили руку к этому успеху, однозначно! Хотя бы уже тем, что не позволили себя сцапать.

— Худшего комплимента придумать было сложно… — не поднимая глаз от письменного стола, заметил журналист.

— Оставьте свою меланхолию. По прибытии в Лондон я доложу лорду о вашем мужестве. Не каждый смог бы вот так, как вы, в состоянии ежедневного расстрой-ства души ещё и что-то делать. Очередной раз убеждаюсь, что лорд был прав, когда отправил меня к вам на помощь.

— Я расцениваю этот шаг лишь как подстраховку. Старый лис посчитал нуж-ным убедиться, что я ещё жив и здоров. Не более того.

Джеймс Кларк, разложив перед журналистом карты, выполненные от руки, на-спех, продолжил:

— Я вас уговаривать больше не буду, Генри. Вы не леди, которая нуждается в комплиментах. Предлагаю доклад об этом успехе составить вашей рукой. Я же в свою очередь в устном докладе подчеркну, что в вашем лице нашёл человека, на которого смог опереться в сложной ситуации.

— Как будет угодно… — Генри взял новый лист бумаги.— Пишите, мистер Томсон, — Кларк уселся на угол стола, не оставляя жур-

налисту ни малейшего шанса на послабление чувств или силы воли. — «Встреча состоялась. Господин К. прибыл в Санкт-Петербург. Получил от него вашу поддер-жку и указания».

Томсон старательно скрипел пером, стараясь не упустить ход мысли Кларка.— Перейдём к делу и постараемся лавры разделить поровну. Я добыл по вашей

протекции, а вы докладываете, Генри… Теперь с новой строки...Кларк, раздумывая над последующим текстом, принялся импульсивно ходить

по комнате, изрекая слова поодиночке:— «Касательно железоделательного и рельсового производств получил инфор-

мацию, что ближайшие три года на собственный чугун в достаточном количест-ве России рассчитывать не приходится. Концессия Губонина под угрозой срыва. Трассу Лозовая—Севастополь начнут строить не ранее 1874 года»… Есть? — Кларк заглянул через плечо Генри, который дописывал последние слова.

— Господин министр себя чувствует уверенно? — Томсон спросил это с над-еждой, будто справлялся о своей собственной судьбе.

— Более чем. Я нашёл его в превосходном состоянии духа.— Это внушает надежду.— Генри! Ваш пессимизм меня доведёт до нервного срыва! Перестаньте видеть

мир в серых тонах! — Кларк взял в руки письмо лорду и ещё раз пробежал его глазами. — Отлично. Теперь прошу вас — некоторое время поберегитесь. Завтра я съеду. Корреспонденция уйдёт почтой, это срочно. Я ещё поеду в Москву — есть несколько поручений.

— А в Лондон когда?— Через неделю, не раньше, — Джеймс Кларк запечатал письмо и положил его

на стол перед журналистом. — Подлежит спешной отправке в адрес тётушки Мэг-ги. 12, Honey Lane. Забыли, Генри?

196

Оставив пребывавшего в расстроенных чувствах Генри, Лузгин отправился в свою квартиру, где ещё раз перечитал послание Томсона лорду Клиффорду. Взяв в руки ножницы, капитан отрезал верхнюю часть, где убористым почерком зна-чилось: «Встреча состоялась. Господин К. прибыл в Санкт-Петербург. Получил от него вашу поддержку и указания». Остальной текст вместе с фальшивой картой прокладки тоннелей в Крымских горах был тщательно упакован в конверт для по-следующей отправки в Лондон.

Глава XXVI

4 сентября 1871 г. Дворец Долмабахче — резиденция султана.

Константинополь

— …И в свете этого мы утверждаем, что Россия не в состоянии противостоять внешней угрозе на юге, если в основу сил союзников ляжет английская эскадра и турецкий флот.

Султан Абдул-Азиз сорок минут слушал посла Эллиота, который аргумен-тированно, опираясь на разведывательные материалы Адмиралтейства, пытался подтолкнуть того к мысли о неизбежности большой войны с Россией.

— Мы говорили в прошлый раз о броненосцах… — Адбул-Азиз поглаживал свою бороду, никак не выказывая своих эмоций.

— Договор наш остаётся в силе, великий султан. — сказал Эллиот с истинно британским спокойствием и хладнокровием. — Более того. Смею утверждать, что великому султану сейчас как нельзя кстати будет победоносная война. До спуска кораблей на воду максимум два года, а железную дорогу в Севастополь русский царь ещё даже не начал строить.

— Мистер Эллиот, стремление Британии обрести на берегах пролива союзника объяснимо. Но Лондон находится далеко, а Россия вот она, рядом. И в случае неуда-чи под ударом будем мы, а не Вестминстер. Для принятия решения о коалиции мне нужно время. Я хочу положить на весы с одной стороны все ваши аргументы, а с дру-гой — все свои доводы. Не торопите меня. Ошибка может нам всем дорого стоить.

Посол Эллиот не нуждался больше ни в каких аргументах, чтобы понять, что аудиенция закончена:

— Разрешите откланяться, ваше величество. Надеюсь, мой следующий визит состоится в ближайшем будущем с вашего позволения…

Британский дипломат, несколько разочарованный нерешительностью и осто-рожностью султана, покидая зал приёмов, размышлял лишь об одном — алчный константинопольский правитель принял все его дары, при этом ни на фут не сдви-нувшись в сторону позиции Лондона. Вот оно — пресловутое восточное коварст-во, о котором с таким наслаждением рассуждал Клиффорд, пытаясь унизить его, потомственного дипломата.

— Рад приветствовать вас, посол Эллиот! — От тяжёлых мыслей дипломата отвлёк Игнатьев, ожидавший своей очереди на приём. В руках его был некий па-кет — но что было внутри, Эллиоту оставалось только догадываться, — а рядом стояла тренога, накрытая плотной тканью.

197

— Взаимно, коллега… — Британец обычному обмену колкостями предпочёл ретироваться. Не те были обстоятельства, да и настроение соответствующее.

Как только двери за британским посланником закрылись, Игнатьев направил-ся в зал приёмов. Встретившись взглядом с повелителем высокой Порты, русский посол первым делом произнёс:

— Я рад видеть вас в добром здравии, ваше величество! Уже стало традицией, что я здесь сталкиваюсь с британским посланником, но на этот раз лицо его не выражало удовольствия.

— Вы наблюдательны, господин Игнатьев… — Султан не так искусно владел способностью моментального перевоплощения, как это умели делать дипломаты, оттого лицо его ещё несло на себе печать озабоченности.

— Позвольте попросить вас, ваше величество, сделать несколько шагов в со-седний зал, дабы я своими нелепыми потугами не испортил впечатление от своего презента.

— Как обычно, господин Игнатьев, вы своё появление обставляете основа-тельно и с долей интриги, — Абдул-Азиз был рад видеть своего друга, с которым ему не приходилось ломать голову в поисках выхода из дипломатических лабирин-тов и ловушек, которые так густо на его пути расставляли австрияки, французы и англичане.

— Прошу вас, ваше величество, принять мой скромный презент! Фотографи-ческая камера новейшей модели. Понимаю, вас этим не удивить, но посмотрите на качество снимков, которые она делает!

Игнатьев развернул пакет, в котором большим форматом аккуратно были уло-жены снимки, выполненные в технологии карбоновой печати.

— Полюбуйтесь, ваше величество… Какая резкость, какой фокус! Вот здесь — домна Юзовского железоделательного завода. Это юг России. Наши недобро-желатели распространяют слухи, что домна безвозвратно утеряна в результате технологического недоразумения, произошедшего этой весной. Так вот, благодаря идее, поданной нашим военным инженером, генерал-майором Оттомаром Бори-совичем Герном, английские металлурги быстро решили эту задачу. Они выкопали под домной котлован, а затем разобрали её нижнюю часть. Спекшийся чугун про-сто рухнул в подготовленную яму. Остроумно, не правда ли? Обратите внимание, ваше величество: работа кипит, и домна на месте. Стали бы англичане заниматься бесперспективным делом?

Султан Абдул-Азиз, внимательно всматриваясь в фотографические пластин-ки, только слегка кивал головой, полностью погружённый в свои мысли.

— А вот это, великий султан, прокладка железнодорожного пути на ветке, иду-щей к Севастополю. Мне кажется, карбоновая печать прекрасно передаёт изобра-жение в перспективе… Не находите? И наконец, тоннели в крымских отрогах… Вот эти меловые горы, белые пятна на фоне растительности, опалённой жарким солнцем. Говорят, химики уже придумали, как передать изображение окружающе-го мира в цвете, но эти места хороши и в чёрно-белом изображении.

— Ваш презент как нельзя кстати, господин Игнатьев. Вы сейчас уберегли меня от опрометчивого решения… Не хотите разделить со мной пиалу хорошего чая?

198

Послесловие

Домна Джона Хьюза дала качественный металл в январе 1872 года. После этого производство непрерывно развивалось, положив начало поселению Юзовка, которое со временем превратилось в большой и современный город, имя которому — Донецк.

Итак:— железнодорожная ветка Лозовая — Севастополь усилиями концессионера Пет-

ра Губонина была достроена к 1875 году. Первый поезд в Севастополь прибыл 15 сен-тября;

— 2 сентября 1871 года министр путей сообщения Владимир Алексеевич Бобрин-ский был разжалован по болезни без права членства в Государственном Совете. Оста-ток своей жизни провёл в Киевской губернии, где и скончался в своём имении спустя двадцать семь лет;

— великий султан Абдул-Азиз правил Османской империей до 30 мая 1876 года, пав жертвой заговора, одним из главарей которого стал его заклятый враг Мидхат-па-ша. Через несколько дней после свержения Абдул-Азиз был найден мёртвым в одном из своих дворцов. Трон занял его племянник Мурад V, правление которого стало са-мым краткосрочным в истории Османской империи — всего девяносто три дня;

— в 1876 году на троне Мурада V сменил Абдул-Хамид II, последний самодержав-ный правитель Османской империи, сделавший все от него зависевшее, чтобы втянуть Россию в военный конфликт;

— в апреле 1877 года Россия в ответ на притеснения христиан на Балканах объя-вила Турции войну, результатом которой стала независимость Болгарии и расширение земель Сербии и Черногории;

— Мидхат-паша в 1881 году приговорён к смертной казни по обвинению в убий-стве султана Абдул-Азиза, и лишь благодаря заступничеству влиятельных британцев приговор был изменён на пожизненное заключение. Спустя три года Мидхат-паша всё же был убит в тюрьме охранниками;

— император Александр II «Освободитель» погиб 1 марта 1881 года в результате покушения, организованного народовольцами;

— великий князь Константин Николаевич после смерти брата был вынужден отойти от дел, попав в немилость к своему племяннику Александру III, принявшему по праву престолонаследия корону российских императоров. Константин Николаевич Романов мог бы ещё с честью служить отечеству, но провёл последние одиннадцать лет своей жизни в фактическом бездействии;

— Николаевские и Севастопольские верфи стали центром строительства броне-носных кораблей Черноморского флота. В 1883 году в Николаеве был заложен первый из них — «Екатерина II», одновременно в Севастополе начато строительство ещё двух барбетных броненосцев — «Чесма» и «Синоп». Спущены на воду в 1886-87 годах;

— капитан второго ранга Лузгин, получив отпуск и благословение великого кня-зя, сделал предложение Татьяне Борисовне Данзас, и её согласие предопределило его дальнейший образ жизни, но только в части обещания не стреляться с малознакомы-ми людьми. Остальные свои недостатки адъютант его высочества обещал супруге ис-править со временем. Первое, с чего он начал, — это перестал пропадать и появляться без предупреждения…

В НОМЕРЕ - donbass-lit.rudonbass-lit.ru/magazine-19/Magazine-5-2019-new.pdf · В...

Documents

Transcript of В НОМЕРЕ - donbass-lit.rudonbass-lit.ru/magazine-19/Magazine-5-2019-new.pdf · В...