231

19 мая 2018 года в кинотеатре «Иллюзион» состоится от-чётно-выборное собрание РОО «Землячество Донбассовцев». Начало в 10.00.

В повестке дня:1. Отчёт о работе Правления за период май 2013-май 2018 гг.2. Отчёт Ревизионной комиссии.3. Выступления.4. Награждения.5. Выборы нового состава Правления.6. Выборы нового состава Ревизионной комиссии.7. Концерт мастеров искусств.8. Праздничный фуршет.

ДОРОГИЕ ЗЕМЛЯКИ!

Прошло пять лет как состоялась отчётно-выборное собрание Землячества Донбассовцев, на котором были избраны нынешние Правление и Ревизионная комиссия. Согласно Уставу, сегодня мы отчитываемся перед Вами о проделанной работе за эти годы, а вы изберёте председателя Правления, новые составы Прав-ления и Ревизионной комиссии.

За прошедшие пять лет Землячеством проведено более 450 собственных ме-роприятий, члены Землячества участвовали почти в 200 мероприятиях по линии Правительства Москвы, четырежды делегация Землячества выезжала в Донецк на празднование Дня города и Дня шахтёра, а в 2017 году к нам приезжала де-легация Администрации города Донецка, возглавляемая мэром города А.В.Ку-лемзиным. Мы достойно отметили 20-летие образования нашей организации, на торжества к нам приезжала делегация ДНР во главе с А.В.Захарченко.

Стало доброй традицией ежегодно отмечать в сентябре годовщины освобо-ждения Донбасса от немецко-фашистских захватчиков, выступления наших ар-тистов с сольными концертами в Донецкой областной филармонии, проводить новогодние огоньки членов Землячества.

В 2015 году наша организация была удостоена высокого звания «Человек года» в международном конкурсе.

Вместе с тем, отчётные пять лет были неординарными для нашей органи-зации. Мы потеряли Николая Стефановича Лунёва, который без малого почти 20 лет руководил Землячеством. На нашу Родину – Донбасс – пришла война. Жители не приняли новую власть Киева, пришедшую в результате переворо-та и кровавого Майдана. В ответ украинская власть обрушила на города и сёла Донецкой и Луганской областей ракеты и бомбы, разрушая инфраструктуру реги-онов, убивая женщин, стариков и детей, вызвав многочисленный поток беженцев.

МОСКОВСКИЕ ДОНБАССОВЦЫ СТРОЯТ ПЛАНЫ НА БУДУЩЕЕ

В этих условиях работу Землячества можно разделить на два периода: до войны (май 2013 – апрель 2014гг.) и после войны (апрель 2014 – май 2018 гг.).

До войны работа Землячества строилась в основном на проведении различ-ных мероприятий в Московском регионе.

С началом боевых действий на Донбассе центр тяжести работы был перене-сён на оказание помощи жителям шахтёрского края и беженцам.

Вот только некоторые важные наши действия в эти военные годы: опублико-вано несколько различных обращений членов Землячества к жителям Украины и Донбасса с просьбой найти мирное решение конфликта; учреждены благотво-рительные фонды «Мы с тобою, Донбасс!», «Руспомощь», волонтёрская группа «Москва – Донбасс» которые оказывают гуманитарную и иную помощь жителям Донбасса. Для улучшения взаимодействий подписаны Соглашения о сотрудни-честве между Землячеством и ДНР, Землячеством и Администрацией города Донецка, проводится патриотическая акция «Розы Донецка – городам России», ежегодный фестиваль для детей ДНР «Горячее сердце».

Детям Донбасса мы уделяем особое внимание. Правительство Москвы по инициативе Землячества ежегодно приглашает до 80 школьников на новогодние каникулы в столицу, КПРФ вместе с Землячеством в подмосковном оздорови-тельном комплексе «Снегири» организует в летний период отдых 300 ребяти-шек из Донбасса, Благотворительный фонд «Руспомошь» отправляет целевую помощь в Донбасс первоклассникам, в школы, детские дома…

Как председатель Правления Землячества, я только за период военных дей-ствий 10 раз приезжал в Донбасс: привозил гуманитарную помощь, музыкаль-ные инструменты, встречался с ополченцами, посещал детские учреждения и больницы, выступал с сольными концертами. Видел своими глазами все тяготы и лишения земляков, выпавшими на их долю. Знаю, что практически каждый член Землячества в той или иной степени помогает своему родному Донбассу.

Хочу поблагодарить всех вас, дорогие Земляки, за то, что за эти непростые годы мы стали одной большой, сплочённой семьёй, не забываем друг друга, про-тянули руку помощи и дружбы жителям Донбасса.

Спасибо правительству Москвы, всем неравнодушным организациям и лю-дям за ту неоценимую помощь, которая оказывается ими через Землячество жи-телям шахтёрского края.

Желаю героическому Донбассу выстоять и победить, а всем нам, членам Землячества, новых интересных идей в работе, счастья и благополучия на мно-гие годы.

Иосиф КОБЗОН, председатель Правления РОО «Землячество Донбассовцев»,

депутат Государственной Думы ФС РФ, Герой Труда Российской Федерации,

Герой ДНР, ЛНР, Народный артист СССР, ДНР, ЛНР

В НОМЕРЕ:

Виктор СУХОРУКОВПриключения маленького меня. Рассказы о Мариуполе, которого уже нет и никогда не будет ...3

Николай ДОРОШЕНКОЗолотой век. Историософскоеразмышление ............................ 118

ИЛЬЯ ПАНТАЗЬЕВПамять. Красота. Два рассказа. ........................... 134

Андрей МЕДВЕДЕНКОНескончаемый рейд.Героическая поэма................... 138

Константин СКВОРЦОВСтепенно кружится планета. Стихи ........................143

Пётр АКАЁМОВЧтобы не было большеразлуки. Стихи ....................... 157

Николай НОВОСЁЛОВПока с душою не сроднится свет. Стихи ............................... 163

Николай ПЕРЕЯСЛОВМой ангел ваших ждёт молитв. Стихи французских поэтов в переводах ............................... 170

Юрий ХОБАБаба ягодка опять. Рассказ......................................... 179

Наталья ИГНАТОВАКачели. Рассказ ....................................... 184

Фёдор БЕРЕЗИН490-й ............................................ 186

Екатерина ЕВГЕНЬЕВАЗаветные билетики. О Донецкой филармонии и его дирижёре, музыкальном руководителе, композиторе и аранжировщике Даниле Милка ............................................208

Николай СУЛИМСудебное дело. Юмористический рассказ .....................229

Сергей БОГАЧЕВ. Баллада о Донбассе. Рассказы о донецком крае .....211

© Донбасс – Лит. Ru, 2018

Журнал выходит при поддержке общественной организации «Землячество донбассовцев в Москве»

и творческом содействии Союза писателей России.

Направление деятельности электронного историко-лите-ратурного журнала «Донбасс-лит. Ru» –публикация на его страницах высокохудожественных произведений прозы, по-эзии, публицистики, продолжающих духовные традиции как русской, так и украинской классической литературы, попу-ляризация творчества писателей Донбасса, а также начинаю-щей творческой молодежи нашего края, богатого небывалыми страницами героического прошлого и настоящего. Издание, в свою очередь, не оставит без внимания и такие важные темы, как культура и искусство, наука и образование, история и кра-еведение.

Адрес редакции:г. Донецк, б. Пушкина, 30 а

Ответственный за выпуск – Евгений Иванов

Журнал не несёт ответственность за достоверность фактов авторов произведений и статей. Точка зрения редакции не всегда совпадает

с мнением авторов.

Донбасс-Л

ит. Ru

ПРО

ЗА

© Виктор Сухоруков

ПРОЗА

Виктор СУХОРУКОВ(г.Мариуполь)

Виктор Сухоруков родился в 1953 году в Мариуполе. Учился на филологическом факультете Донецкого государственного университета и на факультете журналистики Московского го-сударственного университета имени М.В.Ломоносова.

С 1976 года работает в мариупольской городской газете «Приазовский рабочий», где прошел путь от корреспондента до первого заместителя главного редактора.

Издал четыре книги: «Criminal.1» (1997 г.), «Жизнеописание В.Д.С.» (2011 г.), «Театр абсурда-1937» (2012 г.) и «Приключения

маленького меня» (2016 г.); последняя книга стала победителем конкурса «Лучшая книга 2016 года». А также написал пьесу «Черное и красное, или Мариупольский клад Нестора Махно», которая в 2009 году была поставлена на сцене Донецкого област-ного академического драматического театра (г. Мариуполь). Автор многочисленных газетных и журнальных публикаций в украинских и зарубежных СМИ.

Трижды признавался лауреатом премии «Золотое перо Донбасса».

ПРИКЛЮЧЕНИЯМАЛЕНЬКОГО МЕНЯ*

Р а с с к а з ы о М а р и у п о л е , к о т о р о г о у ж е н е т и н и к о г д а н е б у д е т

Моему читателю

Я очень рад, что мне когда-то было пять лет, потом шесть, потом семь лет! Если бы тогда меня кто-нибудь из взрослых спросил: «Где ты живёшь?», я бы обязательно отве-тил: «В Советском Союзе!» или «В Сталинской области», или «В городе Жданове!», или «В Орджоникидзевском районе!». Но сейчас я хорошо понимаю, что это были бы непра-вильные ответы. И не потому, что уже давно нет такой страны, как Советский Союз, Сталинская область стала Донецкой, городу Жданову вернули его первое и настоящее имя – Мариуполь, а пока эта книга готовилась к печати, Орджоникидзевский район переименовали в Левобережный.

Тогда я ещё и сам не понимал, что живу в самом удивительном мире – в стране моего детства. Став взрослым, я видел много диковинок. Опускался в морскую глубину в тяжелом

скафандре водолаза, поднимался в небо в самолёте и улетал на другую сторону Земли,

* Журнальный вариант

4

уходил в дальние рейсы на пароходах, плыл по каналам Венеции, шлюзам Эльбы, устью Нила и Северной Двине.

Бродил с ружьём по полярной тайге и тропическим джунглям Цейлона, у берегов Америки в Мексиканском заливе ловил барракуду. Поднимался в горы Кавказа и купался в Индийском и Атлантическом океанах, пересекал африканскую пустыню и сидел на уступах египетской пира-миды Хеопса. В Иерусалиме прикасался к Гробу Господню, стоял у Голгофы и на Елеонской горе Вознесения. Писал очерки о посещаемых мной тюрьмах Варшавы, кофейнях Вены, мостах Праги, дворцах Будапешта, базарах Стамбула.

С оперативниками милиции и контрразведчиками сидел в засадах и присутствовал при за-держании настоящих бандитов и контрабандистов. Встречался с президентами, министрами, генералами и послами, с великими писателями, художниками и артистами. Среди моих старших товарищей были даже герои – Герои Советского Союза и Герои Социалистического Труда.

Обо всем этом я написал несколько книг. И даже умудрился сочинить пьесу, по которой в театре поставили спектакль.

Но сейчас, оглядываясь назад, я точно знаю, что самые удивительные и невероятные со-бытия со мной происходили именно в детстве. Когда каждый день вводил меня в огромный и разноцветный мир.

Почему-то считается, что самой главной для всех людей становится только их взрослая жизнь. Мол, только тогда человек и совершает свои самые главные дела. Возможно, какая-то правда в этом есть. Но я точно знаю, что истоки всех этих самых главных дел всё равно лежат в раннем детстве каждого человека.

Полвека назад на последней страничке каждой книжки издательство обязательно разъяс-няло, для кого именно эта книга написана. Например, «для детей дошкольного возраста», «для детей «младшего (варианты: среднего и старшего) школьного возраста».

Не исключено, что издатели почему-то очень боялись, что какой-нибудь ребёнок, допустим, младшего школьного возраста вдруг возьмёт да и прочитает книжку, предназначенную исклю-чительно для детей среднего школьного возраста! Думаю, издатели опасались этого как боль-шой беды, которая может нанести непоправимый ущерб тонкой психике советского школьника.

Вспомнив об этом, я сам спросил себя: а для кого написана эта, моя книжка? И сам себе ответил: в первую очередь – для детей, но и – для взрослых младшего дошкольного возраста.

Потому что внутри каждого даже самого большого дяденьки обязательно сидит маленький мальчишка с панамкой на стриженой голове, в коротких штанишках и сандаликах на босу ногу.

Детство никогда и никуда не уходит от нас, и мы всё равно всегда остаемся детьми. Просто хитрые взрослые скрывают это от малышей. Наверное, потому что взрослые очень завидуют детям: их свободе, искренности и способности каждый день совершать удивительные открытия.

О моих детских открытиях я и написал эту маленькую книжку, ничего не придумывая и не приукрашивая.

СЕМЬ ПЕРВЫХ РАССКАЗОВ

Школьная фуражка

Как и все малыши, я мечтал поскорее стать школьником. Но это не было стрем-лением к грамоте и знаниям. Во-первых, я понимал, что школа станет избавлением от детского садика, который я ненавидел всей душой. А во-вторых, и в-главных, по-ступление в школу означало, что я буду ходить в настоящей школьной форме.

5

Ах, какой замечательной была эта форма в 1959 году! Школьники мне напомина-ли маленьких солдат, и поэтому я даже первоклашкам завидовал. Обычно школьни-ков я видел из-за решётки детского сада. Садик был рядом с нашим домом. А совсем близко (нужно было только перейти через дорогу) высилось огромное трёхэтажное здание 40-й школы. Возвращающиеся домой ученики всегда весёлой гурьбой прохо-дили мимо садика, а я, прижавшись к прутьям решётки, восхищенно смотрел на них. И было чем восхититься!

Каждый ученик щеголял в специальном костюме из серого сукна. Брюки были обыкновенными. Но вместо рубашки и пиджака школьники носили настоящие гим-настёрки со стоячим воротником, к изнанке которого, как у настоящих солдат, ка-ждое утро подшивался белый подворотничок. На гимнастёрке были три блестящие пуговицы. На поясе ученики носили форменный ремень с блестящей же бляхой.

Но самым главным была прекрасная фуражка с высоким верхом и сияющей кокардой. На ней был даже специальный лакированный ремешок, который можно было распустить и продеть под подбородок. Тогда фуражка уже никогда, даже при самом сильном ветре, не могла слететь с головы школьника. Можно было подумать, что советские ученики постоянно лазают по мачтам парусника, попавшего в шторм. Или бегают в штыковую атаку на противника. Эта фуражка сразу давала знать всем окружающим, что ученик – не просто мальчик, а особенный человек, которому дове-рили носить такую прекрасную форму.

Добавлю, что на латунных пуговицах, ременной бляхе и кокарде фуражки были вы-давлены школьные символы. Слева и справа штамповались лавровые ветки, внизу шла красивая извилистая лента. В самом центре поднимались лучи восходящего солнца. На этих лучах покоилась раскрытая книжка. А под ней – римская цифра III, то есть «три».

По моей просьбе папа расшифровал все эти школьные знаки. Лавровые ветки были символом победителя и его славы. Значит, школьник своей хорошей учебой побеждает темноту неграмотности и добивается славы отличника. Лучи солнца сим-волизировали тягу каждого ученика к знаниям. Книжка была мне понятна и без объяснений: книжки читают и по ним учатся в школе.

Главная загадка заключалась в таинственной цифре III. И эту загадку не только мой папа, но и вообще никто не смог разгадать. Папа предположил, что она означа-ет «школа III ступени». Школы третьей ступени давали полное среднее образование – все одиннадцать классов. Вторая ступень давала неполное среднее образование, а первая – начальное. Но были утверждения и о том, что это вовсе не древнеримская цифра III, а русская буква «Ш», символизирующая принадлежность обладателя пу-говиц, бляхи и кокарды к советской трудовой школе. А наш сосед по подъезду, Валик Скоркин, который уже учился во втором классе, важно сказал мне, что в школе они этот знак называют вовсе не цифрой и не буквой, а «короной». За что получают наго-няй от учительницы. Я завистливо посмотрел на его бляху и согласился: корона! Но с другой стороны, корону носил царь, которого свергли ещё в 1917 году. И учительница правильно ругала Валика за слово «корона»: ведь не может советский октябрёнок носить царскую корону.

Весной 1960 года в нашей квартире состоялся большой военный совет, который должен был решить мою судьбу. Дело в том, что в школу принимали только детей, которым уже исполнилось семь лет. А мне семь лет исполнялось только во второй половине октября этого года. Поэтому мама и папа, бабушка и дедушка спорили: отдавать меня в школу сейчас или подождать ещё год? Меня на совет не пригласили, но из другой комнаты я хорошо слышал прения сторон.

6

Папа сказал:– Пусть идёт сейчас. Раньше повзрослеет. Школа на него будет благотворно вли-

ять.Я не знал, что такое «благотворно», и на всякий случай испугался.Мама сказала:– Мне его жалко. Может, ещё годик походит в детский сад? А на следующий год

мы запишем его в школу вместе с ровесниками.Бабушка сказала:– Меня отдали в церковно-приходскую школу вообще в восемь лет. И ничего

страшного не произошло.Дедушка сказал:– Если он в классе окажется самым маленьким, его все будут бить. У нас,

в реальном училище, самых маленьких всегда били. Это такое правило. Уж по-верьте моему слову, я родному внуку плохого не пожелаю.

Меня уже не пугали ни благотворность, ни драки с одноклассниками, ни пример церковно-приходской школы. Я начал чувствовать, что, похоже, в этом году я могу остаться без вожделенной формы. И громко закричал из-за двери:

– А я хочу в школу! Хочу фуражку!!!Очень странно, но именно этот простой аргумент убедил всех членов военного

совета.Папа сказал:– Вот видите: ребёнок сам просится в школу и стремится к знаниям. Пусть идёт.Мама сказала:– Хорошо! Не будем травмировать ребёнка. Если сам хочет – пусть идёт.Бабушка сказала:– Делайте, что хотите, а у меня на кухне тесто подходит.Дедушка сказал:– Научится грамоте и по вечерам будет вслух читать мне газету.На следующий день папа и мама пошли к директору школы и упросили записать

меня в первый класс, несмотря на то, что к первому сентября мне еще не исполнится семь лет. Измученный второгодниками, прогульщиками и хулиганами директор со-гласился легко: ему тоже было интересно посмотреть на мальчика с необыкновенной тягой к знаниям. И пообещал записать меня учеником в первый класс.

Я торжествовал и уже видел себя в чудесной школьной форме. По десять раз в день я приставал к маме и папе с просьбами сейчас же идти в магазин, чтобы купить мне форму и фуражку. Я представлял, с какой гордостью выйду из подъезда, а все старушки, сидящие во дворе на скамейках, будут смотреть на меня и говорить друг другу:

– Глядите: какой маленький пострелёнок, а уже настоящий ученик! Ему даже форму и фуражку купили!

Но торжество моё длилось недолго. Через неделю дедушка, еще сам читавший за чаем вечернюю газету, громко воскликнул:

– Товарищи, вы только послушайте! Оказывается, началась школьная реформа! Теперь в средней школе будут учиться не одиннадцать, а десять лет. Обязательное ношение школьной формы тоже отменили. И каждый ученик может одеваться так, как он сам хочет.

Похолодев от ужаса, я закричал:– А я сам хочу форму! И фуражку!

7

Сломленная моим неподдельным горем мама в ближайшую субботу повела меня по магазинам. Но – увы! Ни в одном магазине школьной формы мы не нашли. Одна из продавщиц по секрету сообщила, что из торга во все магазины накануне поступил приказ снять с продажи и отправить на склад все комплекты отмененной школьной формы.

По магазинам мы ходили целый день. Но – безуспешно. Лишь к вечеру в одном из дальних магазинов мы обнаружили школьную фуражку. Она сиротливо лежала на полке среди кепок и шляп.

Наверное, её просто там забыли. Мама колебалась, но я умолял:– Мамочка! Родненькая! Давай хотя бы фуражку купим!И мама сдалась. Мама примерила на моей голове фуражку. И хотя она (фураж-

ка, а не мама) была тесновата, она (мама, а не фуражка) оплатила покупку. Я очень хотел сразу надеть фуражку, но мама сказала, что это нечестно: ведь меня ещё не записали в школу. Пока мы шли домой, я нес фуражку в руке и любовался кокардой с «короной». Вечером, засыпая, я положил фуражку рядом со своей подушкой. Всю ночь мне снилось первое сентября, до которого ещё было больше трёх месяцев.

Первое сентября было по-летнему жарким, даже знойным днём. И я согласился с мамой в том, что сегодня в фуражке я буду выглядеть клоуном:

– Для полного комплекта тебе осталось только валенки надеть.В тот праздничный день я впервые пришёл в свою школу и с изумлением увидел,

что никто не пришел на занятия в форме, которую все носили последние десять лет. Потом я узнал, что старшеклассники эту форму просто ненавидели и с радостью сбросили её.

В октябре наконец-то стало совсем прохладно. Мама вытащила из сундука моё пальто и сказала:

– Вот теперь, если ещё не расхотел, можешь достать свою любимую фуражку.Уже без прежнего энтузиазма я перед зеркалом надел фуражку. Оказалось, что за

лето и начало осени я здорово подрос. Подросла и моя голова. И фуражка, которая в мае была мне просто тесновата, сейчас вообще едва налезла на голову. Сбылось: как и мечталось, я шёл в школу в форменной ученической фуражке! И ничего страшного не было в том, что фуражка сидела на самом моём затылке. И прохожие на меня поглядывали – я это точно замечал.

Мама шла на работу и по дороге провожала меня в школу. Я гордо обратил её внимание на любопытные взгляды прохожих. Но мама отрезвила меня:

– Да, они на тебя смотрят. Но не восхищаются твоим бравым видом, а думают: «Какой странный мальчик! Школьную форму давно отменили, никто её не носит. А этот мальчик почему-то надел фуражку...»

В школе тоже все смотрели на меня как на странного чудака. Более того, кое-кто начал подсмеиваться надо мной и над моей чудесной фуражкой. В раздевалке я даже слышал, как за моей спиной старшеклассник одернул малышей:

– Не смейтесь над ним! Может быть, этот мальчик живёт в такой бедной семье, что у его родителей нет денег на новую кепку...

Смешки в раздевалке прекратились. И я заметил, что одноклассники теперь смо-трят на меня с сочувствием и симпатией.

...В общей сложности, я носил эту фуражку два дня. Утром второго (и последнего дня) папа сходил со мной к школе и на память сфотографировал меня, когда я стоял на фоне школьного забора. В фуражке с блестящей кокардой.

Фотография осталась на память. А фуражку я больше не надевал.

8

Алёша Ляпинский

В конце пятидесятых Алёша Ляпинский был, наверное, самым известным жите-лем нашего города. Это был знаменитый сумасшедший. Как видно из его прозвища, жил он в посёлке Ляпино прямо у берега моря. Но каждый день, уже с раннего утра он появлялся на нашем, левобережном базаре.

Базар был совсем рядом с нашим домом. Если из нашего двора перейти улицу Владимирскую, на её противоположной стороне ты сразу попадал в «базарный двор». В том дворе, метрах в пятидесяти и раскинулся лабиринт длинных прилавков. Еще ночью сквозь сон мы слышали шум перегруженных машин и стрекот мотоциклов с колясками. Это на базар ехали продавцы из близлежащих сёл и посёлков.

Когда рассветало, на базар тянулись первые покупатели. Но работал он до самого вечера. А многие продавцы оставались даже ночевать. Они спали прямо на прилав-ках, под которыми лежали огромные груды арбузов и дынь. Летние ночи были очень жаркими, поэтому продавцы даже не укрывались: просто спали, подложив под голо-ву свёрнутые мешки.

Конечно же, базар соблазнял всех детей. Но самому туда идти было рискованно. «Базарный двор» считался отдельной территорией, и местные мальчишки зорко сле-дили, чтобы к ним не заходили посторонние дети. Они обычно грозно спрашивали:

– А чё ты тут делаешь? Это наш двор!Это значило, что сейчас нарушитель границы запросто может схлопотать плюху.

Поэтому мы побаивались «базарных», недолюбливали их, а иногда и просто вра-ждовали с ними. Но вражда не доходила до рукопашной схватки. Случалось, что мы выстраивались – каждый на своей стороне улицы – и перебрасывались камнями. К счастью, никто никогда ни в кого не попадал. А вот окна первых этажей могли по-страдать. После каждого разбитого стекла на улицу выбегал разъярённый дяденька в майке и пижамных штанах, и на этом война надолго заканчивалась.

Зато с родителями мы ходили на базар каждый день! Взяв за руку папу, можно было безбоязненно идти куда угодно, даже через «базарный двор»! И потом дол-го ходить в узких проходах между прилавками, беспрестанно удивляясь великоле-пию выставленных на продажу товаров. Никакого забора вокруг базара не было, но всё равно самый широкий проход со стороны нашего двора все называли «главным входом». У него всегда стояли бабушки с красными леденцами на длинных белых палочках. На низких табуреточках сидели старушки с вёдрами жареных семечек: белых, тыквенных, и черных, подсолнечных. Рядом вереницами стояли испуганные пожилые женщины, держащие в руках вязанные ими шапочки и всякие кружева; их все вполголоса называли страшным словом «спекулянтки».

Уже на входе ко мне доносились чудесные запахи рыбных рядов! Наиболее почет-ные места здесь отводились самой дорогой и вкусной рыбе – «красной». Я и мои това-рищи, выросшие на море, с раннего детства знали толк в рыбе и её сортах, понимали, как именно рыбу нужно выбирать и покупать. Но вот слова «осётр» в нашем лексиконе не было, была только красная рыба. Целиком краснюка никто никогда не продавал. На прилавке лежали огромные, толстенные шматы туши, разрубленной топором. Даже го-лову красной рыбы продавали двумя-тремя кусками. Одного такого кусманища хватало на самую большую кастрюлю наваристой ухи. Но красная рыба покупалась нечасто: к праздникам и дням рождения. Как и паюсная икра, которую на базаре продавали из-под прилавка в литровых банках. Икра была и во всех магазинах, но на базаре она всегда стоила в два раза дешевле.

9

Рядом с чемпионом-краснюком всегда продавалась вторая по значимости рыба – сула. Все мы, подрастая, безмерно удивлялись, узнав, что кто-то называет нашу сулу странным словом «судак». На базарных столах сулу обычно уважительно расклады-вали на газетных листах, а иногда – на огромных листьях лопуха или горках только что срезанной травы. Самые хитрые продавцы приносили с собой целые охапки мор-ских водорослей, а уже на них выставляли свой товар. Мокрые рыбины с еще ма-товой от воды чешуёй на водорослях смотрелись очень живописно! А острый запах моря особенно привлекал к прилавку покупателей.

Трудно было удержаться в стороне: ноги сами несли тебя к рыбному прилавку – полюбоваться только что пойманной сулой. И свежевыловленную метровую сулу раскупали все и очень быстро. Так что к вечеру на прилавках оставались только шта-беля сухой сулы. Странные приезжие курортники называли её непонятно – «вяле-ным судаком».

В нашей семье сухую сулу обычно покупали к самому желанному – воскресному завтраку. На кухонный стол её выкладывали с деревянным стуком. Иногда папа боль-шим ножом и молотком разрезал сулу на десяток кусков. Но чаще они с бабушкой вместе готовили самое удивительное блюдо. Незадолго до завтрака они ошпаривали сухую сулу струями кипятка из чайника. А потом быстро нарезали и подавали на стол. Вместе с вареной картошкой с маслом и петрушкой. Ошпаренная сула из бесчувствен-ной деревяшки мгновенно превращалась в нежнейшее и ароматнейшее лакомство! Её солёное мягкое мясо таяло на моём языке, а острый запах буквально обволакивал.

Кстати, на тех же прилавках продавали и сулу маленького размера – до полу-метра. Такую недорогую рыбу все ласково называли подсулком. Подсулок был на нашем столе почти каждый день. И, услышав впервые слово «судак», я спрашивал бабушку, не называют ли курортники подсулка «подсудаком»?

А почётное третье место всегда было за сушеной азовской таранкой. Под неё всег-да подстилали газеты, потому что связки таранки истекали тяжелым и капающим жиром. Им были насквозь пропитаны все газеты. Таранки были огромными – рыбу меньше 25 сантиметров было неприлично продавать. И знатоки покупали таранку с удовольствием, растягивая процесс покупки. Мы, мальчишки, любили смотреть, как дяденька-знаток, пачкая руки жиром, поднимает вверх рыбину и осматривает ее в лучах солнца. Солнце насквозь просвечивалось через толстую мясистую спинку. Дя-денька удовлетворённо щелкал пальцем по таранке и солидно спрашивал продавца:

– А она икряная?– Обижаешь! – обычно отвечал продавец, хотя по нему совсем не было заметно,

что слова дяденьки могли его обидеть. – Полный животик!Таранка была самой обычной рыбой, но я всегда считал её икру деликатесом.

Папа и мама всегда из своих кусочков икру выковыривали вилкой и выкладывали на мою тарелку.

Но вот что интересно – самой распространённой на базаре рыбой были огром-ные бычки. И свежие, и сушёные. Но мы их никогда не покупали. За этим следила бдительная бабушка. Она выросла в семье настоящего азовского рыбака – Якова Михайловича Овчинникова. По её красочным рассказам, у них в специальном са-рае всегда висели двухметровые балыки красной рыбы, огромные чебаки и чехони, связки отборной тарани, стояли бочонки с паюсной икрой. Но только не бычки! По словам бабушки, прадедушка Яков считал бычка сорной рыбой. И если бычки попа-дали в сети, их брезгливо выбрасывали обратно, в море. И бабушка никогда не могла допустить, чтобы на нашем столе появились бычки.

10

Ну а ближе к окраине рыбных рядов шла сущая мелочь – хамса и тюлька. И свежую, и копченую, и сушёную тюльку продавали блюдечками и насыпали – как семечки – в бумажные кулёчки. Покупатели сразу же начинали жевать тюльку на ходу, прохаживаясь по базару. Кто-то выплёвывал головки и хвостики, кто-то глотал тюльку целиком.

...И всё же!!! Всё это великолепие для нас, мальчишек, затмевалось, когда на ба-заре во всей своей красе появлялся сам Алёша Ляпинский!

Строго говоря, он был обыкновенным дурачком лет тридцати. Но он не мыслил себя вне базара, и скоро базар перестал мыслить себя без Алёши Ляпинского. Целый день он по порядку обходил дозором все прилавки базара. Кругами, по несколько раз возвращаясь на одно и то же место.

Наблюдая за ним, мы пришли к выводу, что Алёша просто забывает, что он уже был в этом месте. И, заходя туда в третий раз, он, словно впервые, снова и снова здоровался с продавщицами.

Продавщицы любили и жалели Алёшу. Они всегда ласково приветствовали его, а некоторые даже гладили по голове. Алёша в ответ радостно улыбался и что-то мычал. Он чувствовал, что здесь его не обидят, что здесь ему рады. Тем более, что почти все сердобольные продавщицы чем-то угощали Алёшу. Одна даст печенюшку, другая – конфетку. В молочных рядах Алёша мог выпить стопочку молока и съесть стаканчик арьяна с коричневатой корочкой. Всё это он заедал морковкой с яблочком или варёным кукурузным качаном, обсыпанным крупной солью.

Всё с благодарностью входило в его бренное тело. А добрые продавщицы прово-жали Алёшу улыбками.

Одна страсть была у Алёши Ляпинского вечной и безграничной: он питал сла-бость к значкам. С ранней весны и до поздней осени он являлся на базар в одном и том же наряде. Рваные штаны. Шлёпанцы на черных от грязи и потрескавшихся но-гах. А сверху он носил старенький пиджачок, застёгнутый на все пуговицы. Пиджак этот был главной частью алёшиного гардероба. Ведь именно на пиджаке висела вся его бесценная коллекция значков!

В значках мы, дети, разбирались не хуже Алёши. И видели, что каких-то редко-стей в его коллекции не было. Лацканы и полы пиджака были увешаны неимовер-ным количеством самых обычных значков. Там был десяток октябрятских звёздочек с портретом маленького кудрявого Володи Ульянова и столько же пионерских и комсомольских значков. Больше всего было значков с разными красными флажками.

Но самыми любимыми для Алёши были значки шестого фестиваля молодёжи и студентов, который только что прошёл в Москве под девизом «За мир и дружбу!» Эти значки представляли собой различные вариации цветка с пятью – по количе-ству континентов – лепестками: желтым, голубым, коричневым, красным и зелёным. Именно этими значками Алёша более всего гордился. Подходя к торговкам, он тыкал в свою грудь и мычал:

– А-а...ё...а! И...ой...И торговки его ласково успокаивали:– Конечно, Алёша – герой! На тебе грушку, убогий. Ступай с миром!Разумеется, мы не думали, что Алёша является каким-то там борцом за мир. Мы

знали, что он не умеет даже читать и поэтому не знает, что написано на значках. Более того, многие значки на его пиджаке висели вверх ногами, но это Алёшу нисколько не смущало. У него были собственные представления о прекрасном, и он, безусловно, имел на них никем не могущее быть оспоренным право.

11

Иногда Алёше казалось, что его коллекция недостаточно красочна. И на следу-ющий день он появлялся с самодельными медалями на пиджаке. Он их вырезал из цветной бумаги или складывал из конфетного «золота» – тонких кусочков фольги, в которую заворачивали «Мишку на севере» или «А ну-ка, отними!» Прибежав на базар, он радостно хвастался своим рукоделием, а продавщицы, улыбаясь, хвалили:

– Ай, какой Алёша молодец! Какие у тебя красивые медали!Не уверен, что Алёша понимал эти слова. Но в добрых интонациях он разби-

рался хорошо. Например, он питал понятную мне слабость к рыбным рядам с их чудесным запахом моря и рыбы. Но в тех рядах торговали преимущественно сами рыбаки – люди суровые и не склонные к открытому проявлению нежных чувств. У них были коричневые от солнца и ветра морщинистые лица, а кисти испещрены глубокими шрамами – следами глубоких порезов от сетей и крючьев. Алёшу они не прогоняли, но никакого дружелюбия не выказывали. Возможно, они не без основа-ний опасались, что присутствие грязноватого Алёши с его постоянно текущими изо рта струйками слюны может отпугнуть состоятельных покупателей. Поэтому Алёша старался сюда пореже заглядывать.

Это был первый сумасшедший, которого я видел в своей жизни. И, конечно же, он производил неизгладимое впечатление и на меня, и на всех ребят с нашего дво-ра. Возможно, в этом была нормальная детская жестокость. Ведь ребёнок не всегда может отделить хорошее от дурного. А человек, потерявший разум, всегда почему-то возбуждал наш непреходящий интерес.

Несколько раз мы с самыми храбрыми ребятами устраивали специальные экспе-диции – «в сумасшедший дом». Мы пробирались в больницу. Вёл ребят я, потому что здесь работала моя мама, и я разбирался в больничной географии. В стороне от основ-ных корпусов находилось отделение с очень сложным для нас названием – «психонев-рологическое». Особую остроту нашему любопытству придавало то обстоятельство, что отделение было отгорожено высоким каменным забором.

Мы предвкушали, что за этим забором постоянно бегают сумасшедшие, кривля-ются, кричат, бросаются друг на друга и, вообще, ведут себя смешно. Помогая друг другу, мы карабкались на забор, а с него перелезали на толстые ветки растущих у забора деревьев.

Увы, никто во дворе сумасшедшего дома не корчил гримасы и не бросался на стенку. Всё, что нам довелось увидеть, – это сумасшедших в одинаковых синих бай-ковых халатах, из-под которых торчали ноги в белых кальсонах. Сумасшедшие хо-дили по двору между цветочными клумбами, почти не разговаривая друг с другом. О том, что они ненормальные, свидетельствовали только решётки на всех окнах.

Тогда мы убедились, что ничего весёлого в сумасшедшем доме нет. С забора мы или сами слезали, или нас сгонял прибежавший санитар. Но домой мы возвращались погрустневшими.

...А вот Алёше Ляпинскому удалось и обессмертить своё имя, и войти в историю Мариуполя. Его прозвище очень скоро стало нарицательным и общеупотребляемым. Вслед аляповато одетому прохожему всегда кто-то презрительно говорил в спину:

– Разоделся, как Алёша Ляпинский! Когда я в магазине тыкал пальцем в стекло витрины и просил маму купить знач-

ки, она смеялась:– Хочешь быть похожим на Алёшу Ляпинского?И потом, когда я пошёл в школу, узнал, что вспоминать нашего базарного ду-

рачка любили многие учителя. Образ Алёши помогал им бороться за достойный

12

внешний вид советских школьников. И если кто-то приходил в школу с необычной причёской или нескромно одетым, учительница беззлобно и снисходительно вызы-вала его к доске таким образом:

– А сейчас мы узнаем, как выучил уроки наш Алёша Ляпинский! – и жестом приглашала ученика выйти из-за парты.

Жертва понуро шла к доске, а весь класс хихикал от восторга: ведь мы все видели настоящего Алёшу – тихого городского сумасшедшего. Да, над одноклассником мы дружно ржали. Но даже мы, мальчишки, никогда не смеялись над самим Алёшей.

Прошло десять, двадцать, пятьдесят лет. Двадцатый век ушел в прошлое, и сей-час уже двадцать первый век на всех парах мчится к своей середине. А Алёшу Ляпинского в Мариуполе помнят и сегодня. Почему? Ведь он не был ни великим учёным, ни известным депутатом, ни популярным артистом. А вспоминают его чаще многих знаменитостей…

Возможно, потому что многотысячный базар, пригревший и приголубивший убо-гого дурачка, явственно ощутил, что он сам становится добрее, чище и светлее. Что не оскудевает рука дающего. Что милость к падшему – жизненная потребность на-шей души.

Конечно, рыночные торговки о таких высоких материях никогда не думали. Они просто ласково улыбались несчастному Алёше Ляпинскому. Который сам не знал, что ему суждено навсегда превратиться в символ и легенду большого приморского города.

Первая двойка

О том, что в школе учителя ставят ученикам оценки, я знал давно, еще когда ходил в детский садик. Нашу дворовую компанию составляли дети разного возрас-та: кто-то был постарше, кто-то моложе. Еще недавно мы с Валиком вместе бегали, играя в прятки. И вдруг утром я, как обычно, иду в детский садик, а Валик уходит в школу. Он стал школьником.

Первоклассники обычно еще продолжали играть с нами, малышами. Но посте-пенно уходили от нас всё дальше. И вскоре они, школьники, образовывали новую, свою компанию школьников. На нас, дошколят, они смотрели немного свысока, но без презрения. Наоборот, они считали, что как старшие должны защищать и опекать нас, маленьких.

На школьников мы смотрели с уважением и завистью. Нам тоже хотелось носить ранец с учебниками и тетрадками, а во дворе рассказывать про перемены, школьные звонки, столовую и другие интересные и не очень понятные вещи.

Первая школьная оценка, о которой я узнал в своей жизни, была двойка. Всё тот же Валик Скоркин как-то важно вышел из подъезда и на наш вопрос: «Как дела?» с небрежной важностью ответил:

– Та-а... Пару сегодня получил!Мы ничего не поняли. И Валик снисходительно объяснил нам, что «пара» – это

двойка, которую ему учительница сегодня поставила в тетрадке. За то, что он не-правильно решил задачу. В доказательство Валик тут же вытащил из-за пазухи смя-тую тетрадку, пролистал её и показал нам последнюю страничку. На ней красными чернилами была нарисована большая цифра «два». Впрочем, Валик потом учился

13

очень неплохо и почти каждый учебный год оканчивал отличником. Но его рассказ о «паре» меня почему-то очень заинтересовал.

Моё заочное познание школьных тайн продолжили соседи со второго этажа. Там жила семья Кисляковых, в которой были двое ребят. Вася был моложе даже меня. А вот старший, Шурик, уже учился в четвертом классе и поэтому казался мне недо-сягаемо взрослым. Из школы он всегда возвращался, радостно размахивая настоя-щим портфелем; ранец он отказывался носить, обижаясь:

– Это первоклассники пусть с ранцем ходят. А мы уже выросли!Когда он входил во двор, его мама, тётя Маруся, часто вместе с бабушками си-

дела на скамейке у нашего подъезда и лузгала семечки. Завидев возвращающегося домой сына, она обычно хохотала и пронзительно кричала на весь двор:

– Шурка-паразит!!! Ну шо, опять цвайку принёс? Вот я приду домой и шкуру с тебя спущу!

Это она так шутила, понимал я. И никакую шкуру с сына спускать не станет. А неведомую «цвайку» она сама словоохотливо разъясняла старушкам:

– В ихнем классе немецкий язык учат. Так он из всех цифр пока только до двух выучил. Цвайка – это двойка по-немецкому.

Старушки вздыхали и уважительно кивали головами в платочках. А тётя Маруся горделиво смотрела на них. Получалось, что, в отличие от старушек, тётя Маруся могла говорить по-немецкому, и это невероятно возвышало тётю Марусю в глазах соседок.

Во дворе же я узнал и о других оценках. Отличники получали одни пятёрки, хорошисты – четвёрки, троечники – тройки. Таким образом, школьные законы в моей голове превращались в стройную и почти понятную систему. Почти. Потому что вопросы оставались. Например, отличником называли ученика, который по всем предметам получает только пятёрки. По этой логике, двоечник – это школьник, ко-торому учитель ставит исключительно двойки. Но ребята мне объяснили, что таких в школе вообще не существует. Не было и нет такого мальчика, у которого в тетрадках и дневнике одни двойки.

Но тогда всплывал неизбежный следующий вопрос: а сколько двоек должен по-лучить ребёнок для того, чтобы его назвали двоечником? Одну двойку? Мне сказали, что рано или поздно, но двойку получает каждый ученик. Две двойки? Десять двоек? Никто не мог ответить на мои вопросы. Поэтому я даже не стал спрашивать, как на-зывается школьник, у которого в дневнике, скажем, десять пятёрок и десять двоек.

Была в этой системе оценок ещё одна жгучая тайна, которая так никогда и не была мной открыта. Вопреки всей логике, вопреки всем правилам, ниже двойки су-ществовала еще одна удивительная оценка, выражающаяся цифрой «один». Да, стар-шие ребята тут же просветили меня: эта странная оценка ещё называется так – кол! Этот кол тоже иногда появлялся в их дневниках. Но никто так не растолковал мне, какая разница между двойкой и колом. Если двойку ставят за невыученное задание, то за что тогда ставят кол?

Этот вопрос живо обсуждался за ужином, но конкретный ответ я так и не полу-чил.

Папа, глотая горячий борщ, долго думал, а потом огласил малопонятное мне мнение:

– Возможно, кол – это высшая мера социальной защиты учителя от плохого школьника?!

Мама с ним, кажется, не согласилась:

14

– Я думаю, что двойку ставят за просто невыученный урок. А единицу – если ученик не выучил урок с особой дерзостью. Например, нахамил учительнице.

Бабушка и дедушка дипломатично промолчали. И тогда я задал другой насущ-ный вопрос:

– Ученик, получающий двойки, называется двоечником. А как называется уче-ник, который получает единицы? Единичник?

На этот вопрос очень заинтересованно отреагировал дедушка:– Может быть, не единичник, а единоличник? После революции была коллекти-

визация, и все крестьяне объединялись в колхозы. А тех, кто не хотел объединяться, называли единоличниками, потому что они оставались одни, единолично со своим маленьким домашним хозяйством.

Так я впервые в жизни узнал о коллективизации и единоличниках. Но ответ на свой вопрос так и не получил.

...Параллельно с этими исканиями у меня вызревала огромная проблема, с кото-рой знакомы многие малыши. Я не выговаривал букву «Р»!

Пока я бегал в детский сад, это было забавно и невинно. Но накануне посту-пления в первый класс проблема обострилась. Папа и мама были уверены, что, не выговаривая этот очень важный звук, я не смогу нормально учиться. В конце концов, эта буква есть и в моём имени, и в моей фамилии. Домашние не без оснований опа-сались, что я стану посмешищем для всего класса.

Вначале меня пытались научить этому звуку дома. Все по очереди показывали, как нужно раскрывать рот и шевелить языком, прижимая его к щели между зубами. У всех получалось превосходное рычание. Даже у дедушки, несмотря на его вставные челюсти. Я пытался повторить их трюк, но безуспешно. Может быть, мелькнула у меня мысль, потому что у меня нет вставных челюстей?

Тогда мама-медсестра мудро повела меня к доктору по фамилии Логопед, ока-завшемуся женщиной. Она всовывала в мой рот металлический шпатель и надавли-вала им на мой язык – примерно так меня обычно проверяли на наличие ангины. Она постукивала шпателем по моим зубам, сквозь зеркальце заглядывала в нос и уши. Потом она учила меня повторять за ней слова с буквой «Р».

Это мучение длилось более недели. И в конце-концов докторша Логопед сда-лась. Она сказала маме, что я – неизлечимый случай. И до конца жизни я обречён на скудоречие. Последнее слово мама запомнила, и вечером с грустью повторяла не раз. Меня самого это угнетало: ведь все мои товарищи преотлично букву «Р» произ-носили.

В 1960 году первое сентября выпадало на четверг. Но к этому дню наша семья начала готовиться заранее. Давно был собран новенький ранец с пеналом, ручками и карандашами, чистыми тетрадками и единственным учебником – азбукой. В поне-дельник, 29 августа, мама разбудила меня с памятными словами:

– Просыпайся! Сегодня начинается твоя последняя дошкольная неделя. Теперь каждый понедельник ты будешь идти не в садик, а в школу.

Я сел на кровати, потирая глаза, и сказал:– Ну и хорошо! Просто прекрасно, что утром не пойду в дурацкий садик. Там

неинтересно и противно!При этих словах мама замерла на месте. Она пристально смотрела на меня, но я

не понимал, почему. Мама вдруг радостно вскрикнула:– Ура! Ты сам только что произнёс букву «Р»!!! Удивительное дело. Вечером я ложился спать скудоречным ребёнком, а проснул-

15

ся нормальным – с заветной буквой «Р» во рту. Будто среди ночи в моей голове щелкнул какой-то переключатель, и звук «Р», до сих пор спящий, пробудился вместе со мной.

Весь день я произносил только те слова, в которых была эта буква! На всякий случай мама срочно отвела меня к докторше Логопед. Та совсем не обрадовалась. Она сквозь толстые очки смотрела на меня подозрительно. Наверное, она думала, что я всегда мог произносить букву «Р», а над ней просто издевался. Наконец, она сказала маме, что это её занятия помогли мне. Но сказала это как-то раздражённо. И быстро выпроводила нас.

Буква «Р» стала радостью для всего нашего дома. Я уже немного умел читать, и с наслаждением находил любимую теперь букву на корешках книг и в газетных заго-ловках. Вечером, накануне первого сентября, мама, сидевшая за столом и читавшая полученный сегодня журнал, спросила меня:

– Как мой журнал называется?Понимая эту игру, я подскочил к маме и прочитал:– Журрррнал «Р-р-р-работница»!Мама обрадованно похвалила меня уже в сотый раз. А я спросил про интересную

картинку на обложке:– А что тут наррррисовано?На картинке был нарисован мальчик с опущенной головой, в пальто и с портфе-

лем в руке. На него с осуждением смотрели пожилая женщина и девочка в пионер-ском галстуке. Мама прочитала:

– Это картина художника Решетникова. Она называется «Опять двойка». Ви-дишь, этот мальчик в школе получил очередную двойку. Его мама очень расстрои-лась из-за этого. А вот левее – его старшая сестричка. Всем сразу понятно, что она отличница. Она даже сейчас уроки учит. А мальчику-двоечнику стыдно! Завтра ты впервые пойдёшь в школу. И, смотри, чтобы ты не был похож на этого двоечника!

Конечно, я был согласен с мамой. Но в то же время понимал, что двойка всё же – одна из самых важных школьных оценок. Вот про отличников и хорошистов почему-то никогда не пишут в журналах, не рисуют их на картинах, их оценки не обсуждаются во дворе... А двойки – они какие-то особенные.

На следующий день я впервые пришёл в школу в качестве полноправного и пол-ноценного ученика. Выговаривающего все буквы и готового к любым педагогиче-ским испытаниям. Единственным разочарованием первого сентября было объявле-ние нашей первой учительницы Анны Павловны:

– Дорогие ребята! Сегодня мы только начинаем занятия. Сначала мы с вами будем учиться читать, писать и считать. Это трудно. Поэтому я пока никому оценки ставить не буду. Вы сейчас все одинаковые, все в равных условиях. А через полгода мы все узнаем, кто из вас лучше успевает, а кто – отстаёт. Поэтому учитесь прилежно и старательно!

Я немного приуныл. Очень уж я мечтал, что гордо принесу домой пятёрку или, на худой конец, четвёрку. И меня все будут хвалить.

...Прошла первая четверть – без отметок. К 7 ноября нас всех приняли в октя-брята, и я уже носил на груди пятиконечную красную звёздочку. После Нового года Анна Павловна начала ставить отметки в наших тетрадках. Поначалу все получали сплошные пятёрки и четвёрки. Потом стали появляться тройки. Первую тройку я получил, естественно, по чистописанию. Нам на уроке нужно было из специальной книжечки-прописей перерисовывать в тетрадку наклонные палочки и разные кру-

16

жочки с хвостиками. Тетрадка была в косую линейку, но палочки всё равно полу-чались кривыми, а между ними образовывались пятна клякс, падавших с перышка. Дома моя тройка особого интереса не вызвала.

А на исходе зимы в моей тетрадке неожиданно для меня появилась и первая двойка. Накануне я допоздна гулял во дворе, поэтому задачки по арифметике не ре-шил. А мама, захлопотавшись по хозяйству, не проверила мои задания. Наутро Анна Павловна, собрав тетрадки, долго изучала мой чистый лист, вверху которого я успел вывести лишь слова «Домашнее задание». Учительница вздохнула и сказала мне:

– Пусть это послужит хорошим уроком для тебя и твоих родителей.Все другие тетрадки остались на её учительском столе, а мою она сама поднесла

к моей парте и положила передо мной. Я открыл тетрадь и увидел запись красными чернилами: «Домашнее задание не выполнено совершенно!» А ниже пририсовала большую гибкую двойку. Перевёрнутый красный след записи и двойки даже красиво отпечатался на промокашке.

И тут в моей душе всколыхнулись прежние воспоминания и размышления о странностях школьной двойки. Но вместо печали и раскаяния я взволнованно ощу-тил неожиданное чувство гордости. Я с трудом досидел до конца урока арифметики, который удачно оказался последним.

Из школы я пошёл отнюдь не домой, как делал обычно. Я побежал к маме на работу, в больницу. На улице ещё лежал ноздреватый снег, но вдоль бордюров уже бурным потоком струились талые воды. Светило обманчивое солнце. А я мчался в расстегнутом пальто, не обращая внимания на лужи под ногами. Мне пришлось пе-рейти две дороги и одни трамвайные пути.

Меня переполнял странного рода восторг: я чувствовал, что сегодня стал насто-ящим школьником. Ведь теперь я сам могу небрежно сказать: «Получил пару по арифметике!», а друзья посмотрят на меня с уважением.

В знакомую поликлинику я влетел вспотевший и раскрасневшийся, на ходу сни-мая ранец и путаясь в его ремнях. И, ворвавшись в мамину лабораторию, я торже-ствующе закричал:

– Мамочка! Я получил двойку!Мою радость никто не разделил. Но дома меня и не ругали особенно. Только

смотрели укоризненно. Но зато в этот вечер я не вышел гулять во двор. Я сидел за учебником арифметики и решал примеры: и по вчерашнему домашнему заданию, и по сегодняшнему. В тот день я узнал, что полученную двойку мне нужно обязательно и срочно исправить. То есть заработать по арифметике пятёрку или четвёрку. И тогда двойка как бы перестаёт существовать.

Эту двойку я исправил быстро. Но и на следующий вечер меня не выпустили на обычную прогулку. Вместо того, чтобы весело гонять по двору, я сидел за тетрадками и старательно писал. А мама и папа бдительно, по очереди проверяли мои задания. И даже заставляли переписывать кривые строчки. И только тогда я постиг тяжкую жи-тейскую истину: лучше не допускать ошибки. Ведь их всё равно придётся исправлять.

Безрукий мальчик

Я не очень любил ездить в летний пионерский лагерь. С одной стороны, в пио-нерском лагере было не так уж и плохо. Можно было играть с ребятами, купаться в море, иногда ловить рыбу, а два раза в неделю в летнем кинотеатре смотреть кино.

17

Но с другой стороны, еще интереснее было играть дома, во дворе, с давно знако-мыми ребятами. Наверное, главным для меня всё же было то, что во дворе никто не заставлял нас строиться в колонну и маршировать. Играть нас водили (тоже строем) в специальную «Игровую комнату».

Еще хуже было, когда вожатые каждый день усаживали весь наш отряд на ска-мейки, и целый час мы должны были хором петь песни. Было очень печально и скучно. Хотелось побегать по кустам, поиграть в индейцев, но вместо этого двадцать пионеров хором тянули заунывную песню о вожде:

В маленьком и тихом Городе Симбирске, Там, где катит волны мать российских рек, Всем народам мира Дорогой и близкий Родился великий человек.

Если сказать честно, в нашем дворе тоже пели песни, но совсем другие. Это был двор конца 50-х и начала 60-х годов, поэтому песни распевались особенные. Напри-мер, Женька из среднего подъезда всегда напевал:

Когда я был мальчишкой,Носил я брюки клёш, Соломенную шляпу,В кармане – финский нож.

Эту песню у нас все знали наизусть. Ребята постарше любили более сложные песни:Потом выступал прокурор.Он судит воров беспощадно, Не зная, что сын его – вор.

В общем, положа руку на сердце, трудно было сказать, какие песни для детей вреднее: лагерные или дворовые. Тут есть над чем поразмышлять. Но то, что песен хватало и дома – это точно. И ведь дома я тоже мог ходить на море, чтобы поку-паться и ловить рыбу. А фильм в кинотеатре всегда был лучше: я сам мог выбрать, какое кино сегодня посмотреть на выданные мне с утра десять копеек. Так что мои отношения с пионерским лагерем можно было назвать сложными.

По воскресеньям в лагере устраивали родительские дни. В другие дни родителям было запрещено навещать своих детей, что тоже было мне непонятно. Чтобы пред-упредить проникновение несознательных родителей в лагерь, у его запертых парад-ных ворот стоял специальный деревянный грибок.

Под грибком всегда сидели дежурные пионеры: мальчик и девочка в галстуках на белых рубашках и с красными повязками на рукавах. Обычно они сидели под грибком и болтали ногами. Но когда к воротам подходила, например, старушка с сумкой, дежурные пионеры подбегали к воротам и говорили взрослые слова: «Вход посторонним запрещен!»

Дежурные очень гордились своими повязками. Наверное, пионеры чувствовали, что в эти минуты они становятся как бы начальниками над каждым взрослым. А мне почему-то всегда было жалко родителей, которые, потоптавшись у ворот, грустно уходили и уносили сумки с гостинцами.

Иногда самые отчаянные взрослые всё же нарушали запрет и проникали в лагерь. Молодой мужчина мог перелезть через забор. Женщина могла найти дыру в заборе. Или калитку служебного входа. Я помню, как дежурный пионер в панике мчался от ворот к домику начальника лагеря и орал дурным голосом:

18

– Тревога! Безнадзорная прошла!!!А вожатый, который сидел в кресле под тенистым навесом и листал журнал, ле-

ниво говорил:– Дима, не занимайся демагогией!Что такое «демагогия», я еще не знал. Но чувствовал, что это какая-то ерунда....Зато в воскресенье с главных ворот снималась толстая цепь вместе с висячим

замком. И почти весь день любой родитель мог вполне безнадзорно проникать в ла-герь и видеться со своим ребенком. Еще было принято обязательно кормить своего ребенка. Что тоже было не совсем понятно. В лагере нас кормили три раза в день, и никто не оставался голодным.

Ну ладно, если бы родители приносили детям какое-нибудь лакомство вроде шо-коладки или мандаринки. Нет же! Бабушки и мамы приносили в лагерь банки с бор-щом! Все банки оборачивались газетами, чтобы борщ не остыл. Бабушки доставали припасенные ложки и заставляли внука съесть весь борщ. Также приносили котлеты с картофельным пюре и овощные салаты. И еще – хлеб, который нарезали еще дома. Всё это нужно было съесть в присутствии родителей, и тогда они, успокоившись, уходили домой. А все урны были забиты смятыми газетами.

В тот памятный день мама, к счастью, принесла мне не борщ с котлетами, а це-лую миску свежей клубники с сахаром, залитой сливками. Пока я глотал эту вкус-нятину, мама расспрашивала меня о лагерной жизни и сама рассказывала домашние новости. В родительский день из всех динамиков лагеря гремела радостная музыка, и я жевал клубнику в такт самой популярной песенке года «Бабушка, научи танцевать чарльстон!»

И вдруг, глядя мимо меня, мама негромко сказала: – Смотри: вот идет безрукий мальчик!Услышав эти слова, я забыл про клубнику и, выронив ложку, в восторге вскочил

на ноги. Конечно, я уже понимал, что безрукому мальчику нужно посочувствовать, пожалеть его. Но я прежде никогда не видел мальчика без рук. И я не мог удержаться от желания увидеть это диковинное зрелище.

В моей голове еще мгновенно промелькнула правильная мысль о том, что без-рукий мальчик, наверное, пришел сегодня в гости вместе с родителями. Потому что, если бы безрукий мальчик жил в нашем лагере, он бы обязательно стал всеобщей достопримечательностью, и я непременно знал бы его.

Я оглядывался по сторонам. Всюду ходили родители в обнимку со своими деть-ми. Кто-то сидел на скамейках или на сиденьях карусели, кто-то – прямо на траве. Но никакого мальчика без рук я в окрестностях не рассмотрел. И спросил маму:

– Где этот мальчик? Покажи мне его!Мама кивнула вправо:– Вот этот мальчик.По аллее к нам приближался самый обыкновенный пионер – с обеими руками,

засунутыми в карманы. У меня еще оставалась слабая надежда на то, что у мальчика нет кистей рук. И я спросил:

– Так какой же он безрукий? У него руки видны.Но мама спокойно объяснила:– Конечно, он безрукий! Посмотри, у него на рубашке оторваны две пуговицы:

одни нитки торчат. А если мальчик в его возрасте не в состоянии пришить пуговицу на свою рубашку, то этого мальчика можно назвать безруким.

19

Я очень расстроился из-за того, что не увидел безрукого мальчика. И это было нехорошо. Конечно, мне бы следовало обрадоваться, что этот мальчик здоров. Но мне почему-то было обидно. И клубнику я доедал уже без прежнего аппетита.

Но эту историю я запомнил на всю жизнь: и тот день в лагере, и безрукого маль-чика. После этого я сам научился вдевать нитку в иголку и пришивать пуговицу. И с тех пор никогда на моих рубашках не было оторванных пуговиц.

Счастливая спичечная коробка

В нашем дворе игры всегда принимали характер эпидемии. Никогда не было известно, кто именно из ребят придумывал и предлагал новую игру. Но уже на сле-дующий день все мальчишки нашего двора не могли ничем заниматься, кроме новой игры.

Например, целый месяц мы с утра до вечера играли в «котёл». В земле вырывали глубокую ямку, в которую каждый из нас вкладывал конфетный фантик. А потом мы по очереди с трех метров, от специально нарисованной черты бросали в «котёл» тяжелую круглую свинчатку. Кто умудрялся попасть, тот забирал все фантики.

Кому на самом деле были нужны эти конфетные обёртки? Никому. Но в нашем дворе они стали настоящей валютой. Все мальчики и девочки у себя дома охотились уже не за конфетами, которые родители запирали в ящики буфета или прятали на шкафу. Охотились за фантиками. У самых везучих этими бумажками были забиты все карманы. Менее удачливые выменивали фантики на значки, солдатские пугови-цы и другие ребячьи драгоценности. В «котёл» мы играли до самой ночи, и родите-лям приходилось силой растаскивать нас по квартирам.

А потом все вдруг перестали играть в «котёл». Наверное, надоело. Или двор дру-гой игрой заболел.

Тем летом, когда я только что окончил первый класс, весь двор играл с маленьки-ми гоночными машинками. Машинки были великолепными! Обтекаемый пластмас-совый корпус. Колёсики, которые легко крутились. Но самое главное – в открытой кабинке каждой машинки сидел микроскопический гонщик. В шлеме и защитных очках. Впереди у каждой машинки было колечко, сквозь которое можно было про-деть тоненькую бечёвку и таскать машинку за собой. А если во дворе оказывались две-три машинки, можно было устраивать настоящие гонки: кто быстрее проедет по асфальту дистанцию, не перевернувшись?!

Такой машинки у меня не было. Ужас ситуации состоял в том, что машинка сто-ила бешеных денег – целых двадцать копеек. А мама и папа выдавали мне на недель-ные каникулярные расходы всего один гривенник – десять копеек.

Конечно, и десять копеек были большими деньгами. Например, на них можно было купить детский билет в кино на дневной сеанс. Можно было купить вкус-ное пирожное или три стакана газированной воды с вишнёвым сиропом; после трёх трёхкопеечных стаканов даже оставалась ещё одна копейка, на которую можно было приобрести очень полезный коробок спичек. Но ждать две недели, чтобы скопить двадцать копеек, было мучительно.

Мама сразу отказалась давать деньги на машинку. Она сказала:– Во-первых, в твоём возрасте десяти копеек на карманные расходы вполне до-

статочно. А во-вторых, мы не можем покупать все игрушки, которые тебе понрави-лись. Сегодня я куплю тебе эту машинку, а завтра ты так же жалостно будешь про-

20

сить новый мячик или пистолет. Привыкай к тому, что подарки делаются лишь по какому-то поводу. Вот наступит день твоего рождения – и тебя засыпят подарками.

Я заскучал, потому что до дня рождения нужно было ждать почти полгода. Что-бы развеять мрачные мысли, я вышел во двор, но там мне стало еще тоскливее. Пря-мо у нашего подъезда ребята устроили гонки машинок. Они даже мелом расчертили трассу с поворотами и виражами. Смотреть на всё это не было моих маленьких сил. И я пошёл со двора солнцем палимый – куда глаза глядят.

Оказалось, что мои глаза глядели в совершенно определённом направлении. Я шёл по булыжной мостовой улицы Владимирской, которая была раскалена от лет-него зноя. И ноги сами вели меня в сторону магазина «Промтовары», в котором про-давались заветные гоночные машинки. Я робко вошёл в магазин – с надеждой, что машинки могли подешеветь; а выпросить у мамы пятнадцать копеек на 25 процентов легче, чем двадцать копеек.

Я долго стоял в приятной прохладе у отдела детских игрушек. Передо мной под стеклом выстроились пять разноцветных машинок по двадцать копеек за штуку. Они были одинаковыми, но мне почему-то больше всего понравилась желтая машинка. Ими я любовался очень долго, пока продавщица не спросила строго:

– Мальчик! Ты будешь что-нибудь покупать?Я испуганно оторвался от зрелища машинок и вышел из магазина. Прохожих

на улице было мало. Я засунул руки в карманы, завернул за угол и поплёлся домой. Я шёл мимо моей школы, закрытой на всё лето, глазея по сторонам. Замедлил шаг у огромных кованых ворот в соседний двор. И увидел спичечный коробок, который валялся под решетчатыми чугунными створками.

Ну вот скажите мне, какой семилетний мальчик может спокойно пройти мимо выброшенного кем-то спичечного коробка?! Никакой не сможет пройти! Во-первых, потому что в коробочке может оказаться несгоревшая спичка, оставленная рассеян-ным курильщиком. А ведь даже одна спичка в опытных мальчишечьих руках – это страшная сила.

Поэтому, подняв коробок, я первым делом потряс его и услышал глухой стук. В коробке что-то было! С заколотившимся сердцем я открыл его и увидел засияв-шую серебряным блеском монету в двадцать копеек!

Конечно же, я не поверил своим глазам. Ну не может ведь здесь быть этой монет-ки, о которой я мечтал несколько дней. Но двугривенный был самым всамделишным: это я чувствовал даже по весу монеты. Сразу же я испугался, что сейчас сюда прибе-жит прохожий, уронивший коробочку с этим несметным сокровищем. И отберёт её у меня. Возражать я бы не стал. Но было бы очень горько.

И я, зажимая монету в потном кулачке, со всех ног понёсся назад, в магазин «Промтовары». Там всё было по-прежнему: пусто и прохладно. Увидев меня, продав-щица лениво спросила:

– Ну что? Надумал?– Надумал! – ликующе подтвердил я и добавил. – Дайте мне эту вот машинку...

Жёлтенькую!...Домой я бежал вприпрыжку. Весело, но настороженно оглядываясь по сторо-

нам. Я прекрасно понимал, что и сейчас может воротиться дяденька – за потерянной коробкой с монетой. Но если раньше я вернул бы ему двадцать копеек, то теперь дело хуже: за неимением истраченной монетки мне пришлось бы отдавать дяденьке мою жёлтенькую машинку!

К счастью, никакой дяденька меня так и не догнал. И душа моя отчасти успокои-лась. Получилось, что и спичечная коробка, и монета были как бы ничейными.

21

В свой двор я влетел победителем! Ребята ещё играли в гонки и сразу же при-няли меня в свою компанию. Борька Казаков даже сбегал домой и принес толстую нитку, которую мы вместе привязали к моей машинке. И уже я сам сидел в кабинке гоночного болида, застегнув шлем и надев квадратные очки. Я боролся с соперника-ми, отставал и нагонял их. Один раз я даже выиграл гонку. Но тут наступил вечер, и меня позвали домой.

Дома первым делом заметили новую машинку и поинтересовались, у кого я её взял поиграть. Я радостно объяснил, что так долго и сильно мечтал о машинке, что монетка в двадцать копеек сама объявилась на моём пути. Выслушав моё объяснение, мама недоверчиво хмыкнула. А папа вовсе не поверил мне:

– Покажи мне это место, где валяются спичечные коробки с деньгами! Я тоже хочу не работать, а поднимать деньги с земли!

Мне было обидно, что папа и мама не поверили моему рассказу. И самое обидное было даже не в том, что они решили, что я их обманываю. А в том, что они подумали, что я без спросу взял эту машинку у кого-то из ребят нашего двора.

Замечу, что в течение всей моей горестной жизни я не раз был наказуем за про-ступки, которые я не совершал. К ответу за них меня привлекали не только родите-ли, но и воспитательницы детского сада, а затем – школьные педагоги. Все они на-стойчиво требовали, чтобы я признался в том, что разбил окно, которое не разбивал, порвал книгу, которую не рвал, нарушил дисциплину, которую я не нарушал. И ещё более им было нужно, чтобы после признания своей вины я чистосердечно просил прощения.

А все мои попытки доказать свою невиновность и отказы просить прощения рас-ценивались взрослыми как особая, вызывающая дерзость, только подчёркивающая мою неисправимость и вопиющую злокозненность.

Конечно же, я, как и все мальчишки, и стёкла разбивал, и книги рвал, и дисци-плину нарушал. И был готов нести за это всю полноту ответственности. Но незаслу-женное наказание всегда оказывалось самым постыдным, тяжёлым и незабываемым.

Утешение я нашёл, когда обнаружил выход из этих ситуаций. Оказалось, что, не-смотря на обиду, моя совесть остаётся спокойной. И моё, внутреннее осознание того, что я на самом деле не совершал плохой поступок, в котором меня обвиняют, очень помогало мне переживать и публичные выговоры, и коллективные обсуждения, и даже записи в школьном дневнике.

Вот, если хорошенько разобраться, то спичечная коробка с монеткой принесла мне настоящее счастье. А потом начались сплошные огорчения. И чего мне перепало больше, я не знаю даже сейчас.

Как рыбий жир меня перехитрил

Я никогда не встречал ни одного мальчика, который бы любил пить рыбий жир. Девочек таких я тоже не видел. И сам я, конечно, не был исключением. С раннего детства меня время от времени поили этой гадостью, изготовленной из печени север-ной рыбы трески. Я еще не понимал, с чем именно можно сравнить противный запах рыбьего жира. Но каждый раз, когда перед обедом мама доставала бутылку с жиром и большую, столовую ложку, я падал духом.

Когда я в первый раз понюхал полную ложку блестящего жира, от отвращения на мои глаза слёзы навернулись. И мама сочувственно посоветовала:

22

– Если неприятно, то не нюхай вообще. Задержи дыхание и глотай.Я хотел последовать этому совету, но еще не знал, как можно задерживать дыха-

ние. Поэтому я двумя пальцами крепко сжимал свой нос и послушно глотал вязкую скользкую жидкость. Мне сразу пришла в голову отличная мысль, что гораздо на-дежнее зажимать нос обыкновенной деревянной прищепкой для белья.

Но мама не согласилась. Она сказала, что нельзя превращать приём полезного рыбьего жира в цирковое представление. И добавила, что длинная прищепка поме-шает ложке влезть в мой рот. Я протестовал и предлагал опытным путем проверить её слова, прицепив к моему носу прищепку. Но мама ответила, что на мои провока-ции ни за что не поддастся и не позволит мне отвлечь её от увлекательного процесса поглощения рыбьего жира.

Проблема разрешилась сама собой. Когда я впервые проглотил ложку рыбьего жира, дыхание задержалось без моего вмешательства. Я беспомощно кривился и хва-тал воздух ртом. А мама посоветовала:

– Рыбий жир можно заедать кусочком чёрного хлеба с солью. Попробуй – по-может!

Я попробовал. Кусочек солёного хлеба немного помог. Но я ещё долго продол-жал эксперименты с ним. Мне было интересно установить связь между количеством соли, насыпанной на хлеб, и степенью моего отвращения к рыбьему жиру. Экспе-рименты вскоре закончились. Как-то я настолько увлёкся, что высыпал на ломтик хлеба почти всю солонку. И после того, как я прожевал эту соль с хлебом, рыбий жир впервые показался мне вполне приятной штукой.

К медицинским же заверениям мамы о том, что рыбий жир очень полезен и в нём много витаминов, я относился с недоверием. Какие-такие там витамины? Про витамины я уже немного знал. Они кругленькие и обычно сверху сладкие. А если их раскусить, то на языке появляется вкус больницы, а во рту – такой же запах. И ничего общего с витаминами вонючий рыбий жир не имел.

К счастью, примерно через месяц бутылка с рыбьим жиром опустела, и мама решила, что мой организм уже достаточно насыщен витаминами. И я на собственном опыте убе-дился, что в этой жизни все несчастья рано или поздно кончаются. Но о рыбьем жире и его запахе я с тех пор всегда вспоминал с содроганием.

...В одно прекрасное лето мама отправила меня в специальный детский санато-рий, в котором отдыхали дети с болезнями бронхов. Санаторий стоял в настоящем сосновом лесу и оказался заведением вполне приличным. Он немного напоминал мне пионерский лагерь. Но, в отличие от лагеря, в санатории детей никто не за-ставлял маршировать и хором петь песни. Наверное, детей здесь любили и жалели по-настоящему.

Так что детям здесь жилось не так уж и плохо. Нам даже разрешали гулять по лесу – правда, под надзором воспитательницы, которая оказалась очень доброй; в большой соломенной шляпе она сидела под деревом и читала толстую книгу. А мы свободно бегали по лесу, дав ей честное слово не отходить далеко.

В общем, жизнь в санатории была бы вполне терпимой, если бы не рыбий жир! В первый же день все дети собрались в большой столовой на обед. Мы сидели за ни-зенькими столиками на четверых. Из кухни к нам вышла высокая тётенька в белом халате и, почему-то засмеявшись, объявила, что она – медсестра по имени Панна Василисовна. Услышав это имя, я сразу почувствовал какой-то неминуемый подвох: от медсестры с таким именем нельзя было ждать чего-то хорошего. К несчастью, я оказался прав.

23

Дальнейшая речь медсестры была страшна:– Дорогие дети! Не забывайте, что в нашем санатории вы будете не только отды-

хать и оздоравливаться, но и лечиться. Для того чтобы вы выздоравливали и хорошо росли, вам нужны хорошие и полезные витамины. А где больше всего витаминов? – Тётенька заговорщичецки улыбнулась и сделала паузу, предвкушая дружные кри-ки ответа. Но зал столовой откликнулся на её улыбку гробовой тишиной. Тётенька, впрочем, не растерялась и столь же радостно ответила сама себе. – Правильно! Это рыбий жир!!!

В столовой нас было человек тридцать. И я почувствовал, что при этих словах весь зал одеревенел от ужаса.

А смешливая тётенька продолжала свой безжалостный приговор:– Теперь перед завтраком и обедом каждый из вас должен будет выпить ложку

этого полезного рыбьего жира! Дорогие дети, приготовьте свои ложки! Сейчас я по-кажу вам, как мы будем пить рыбий жир!

При этих словах из столовой, переваливаясь, вышла толстая санитарка. На ней тоже был белый халат. Но если у Панны Василисовны он застегивался спереди на пуговицы, то у санитарки халат завязывался на спине – специальными завязками. В этих тонкостях я разбирался после знакомства с маминой больницей.

Под мышкой санитарка держала наклонённую огромную бутыль с устрашающей каждого ребёнка наклейкой «Рыбий жир». Санитарка по очереди подходила к каждо-му столику и из горлышка наливала в подставленные ложки рыбий жир. По столовой пронеслась волна тухлого смрада. Наивные дети, впервые столкнувшись с таким са-наторным порядком, пытались схитрить. Кто-то не спешил глотать жир, кто-то делал вид, что уже выпил его ,и в доказательство показывал дочиста облизанную ложку. Но никому не удалось провести бдительную медсестру. Она зорко следила, чтобы на её глазах каждый проглотил рыбий жир. Панна Василисовна была настоящим специали-стом по рыбьему жиру!

Удивительным было то, что, оказывается, почти все дети, как и я, уже проходи-ли домашние испытания рыбьим жиром. Это я понял по тому, что, услышав при-говор медсестры, все мальчики и девочки дружно схватили из хлебниц по кусочку и принялись круто его солить. В нашем бесправном детстве у всех нас были общие беды...

Нужно ли говорить, что с той поры завтраки и обеды мы поглощали без всякого аппетита. Кормили в санатории хорошо. Но каждому из нас казалось, что и супы, и котлеты с пюре, и даже компот воняют рыбьим жиром. Этим запахом пропиталась вся столовая. И мы уже начинали ощущать, что и сам целебный воздух благоухает уже не лесной хвоей, а жиром! жиром! жиром!

Единственным, праздничным исключением был ужин, к которому рыбий жир почему-то не прилагался. Ужины мы трескали с удовольствием. И любое блюдо нам казалось безумно вкусным уже только потому, что его не предварял рыбий жир.

Именно это обстоятельство натолкнуло меня на гениальное открытие. Хоро-шенько продумав его, я утром подбежал к медсестре с необычной просьбой:

– Дорогая Панна Василисовна! Мы каждый день за завтраком и обедом выпи-ваем по одной ложке рыбьего жира. Получается – две ложки в день. Пожалуйста, разрешите мне за завтраком выпивать сразу две ложки! А в обед я пить не буду.

Странно поглядев на меня, медсестра тяжко задумалась, не без оснований пола-гая, что за моей просьбой наверняка кроется какой-то подвох. А я, опасаясь отказа, теребил её:

24

– Ну какая вам разница? Две ложки и есть две ложки! И всё равно, выпью ли я их сразу или через несколько часов.

Тётенька глубоко вздохнула, с нескрываемым сожалением посмотрела не меня и... согласилась.

В то утро ребятня стала свидетелем аттракциона невиданного мужества! Обычно никто не спускал глаз с очередной полной ложки. Те, кто уже проглотил рыбий жир, вероятно, злорадствовали над теми, кто только открывал рот. Те, кому ещё пред-стояло пить полезный витамин, наблюдали этот увлекательный процесс с чувством собственной обречённости.

И каково же было всеобщее изумление, когда один маленький мальчик, выпив ложку рыбьего жира, тут же снова подставил ложку под бутыль! Повинуясь указую-щему знаку Панны Василисовны, санитарка наполнила и вторую ложку. Которую я выпил залпом. А потом зажевал корочкой хлеба с солью.

В тот знаменательный день вектор моей репутации среди детского народонаселе-ния нашего санатория дважды круто разворачивался на 180 градусов.

После завтрака все только и делали, что говорили обо мне. Причем говорили дур-но. Крутили пальцем у виска. Называли обидным словом. Собственными ушами я слышал, что за моей спиной кто-то вполголоса делился с друзьями свежей новостью:

– Смотрите! Смотрите! Это идёт тот самый придурок, который перед завтраком сам захотел выпить целых две ложки рыбьего жира!

А вот в обед этого дня я взял убедительный реванш. Пока мои многочислен-ные маленькие друзья давились, глотая отвратительный витамин и вытирая с глаз горькие слёзы отвращения, я спокойно сидел на своём стульчике, поигрывал чистой ложечкой и ловил завистливые взгляды. У моего столика Панна Василисовна громко сказала, указывая на меня:

– Этому не давать! Он свою дозу уже принял утром.В обед я был единственным ребёнком, который совершенно легально не пил ры-

бий жир! И вероятно, лишь я мог в полной мере оценить вкусный суп, голубцы и лимонное желе.

До утра следующего дня весь санаторий обсуждал один животрепещущий во-прос: есть ли смысл последовать моему примеру? Я оказался в самом центре этой дискуссии. Со мной советовались. Выпытывали мои ощущения. Интересовались, не бурчит ли у меня в животе.

Самые отчаянные и горячие головы сразу решили последовать моему примеру. Но скептиков было больше. Они охлаждали головы простым вопросом:

– А ты уверен, что сможешь проглотить две ложки рыбьего жира подряд?Крыть было нечем. И санаторное вече приняло однозначное решение: лучше

растянуть мучение и дважды в день глотать эту гадость, чем подвергать себя испыта-нию целыми двумя ложками вонючего снадобья.

Так продолжалось моё единоличное противостояние с дружным коллективом оз-доравливающихся детей. На моё счастье, этот конфликт обнажался лишь во время завтрака и обеда. Вне столовой никто претензий ко мне не предъявлял. Так что я, как и все, обзавёлся товарищами и даже друзьями. Но на завтраках торжествовал кол-лектив, ехидно наблюдавший, как в моём рту исчезают две ложки отвратного зелья. А в обед торжествовал я.

Обнаглев, я начал публично колдовать над закуской. Под взглядами всего зала я вначале солил кусочек хлеба, а потом, поколебавшись, осторожно мазал его горчи-цей. Вероятно, что для окружающей меня среды я уже стал своеобразным экспертом

25

в области рыбьего жира. Во всяком случае, после этого обеда посудомойки обнару-жили, что на всех столиках стопочки с горчицей опустели.

Эта история закончилась неожиданно и печально. Утром я, как обычно, выпил двойную дозу. А в обед случилось большое разочарование. Из кухни, как всегда, вы-шла Панна Василисовна. Но на этот раз – без санитарки со страшного вида бутыл-кой. Вид у медсестры сегодня был скорбным. Она вышла в центр обеденного зала и трижды хлопнула в ладоши, призывая нас к тишине.

– Дорогие ребята! – громко сказала она звенящим голосом. – У нас в санато-рии – беда! – Зал при этих словах уже непритворно притих и напрягся. А медсестра продолжала с трагической интонацией. – У нас кончились запасы рыбьего жира. А аптекоуправление, которое обслуживает наш санаторий, сообщило, что мы вычер-пали квартальный лимит. И теперь рыбий жир нам привезут почти через месяц.

Ответом ей был атомный взрыв неподдельного ребячьего восторга. Осчаст-ливленные дети вскочили на ноги. Кто-то подбросил в воздух безопасную уже сто-ловую ложку. Кто-то обнимался. Кто-то просто визжал: «Ура!!!» Никто из нас не знал, что такое «аптекоуправление», «лимит» и «квартал». Но все понимали, что наконец-то наступило всеобщее счастье.

И лишь я тихо сидел среди всеобщего восторга. В моей маленькой голове кру-тились еще более маленькие мысли. Которые сводились к одному невесёлому итогу. Оказалось, что я, в отличие от всего коллектива, выпил на одну ложку больше, чем все остальные ребята. Ведь сегодня утром все пили одну ложку, а я – две. Правда, я пытался утешить себя тем, что у меня всё-таки были два десятка вкусных обедов. Но я не был уверен, что это обстоятельство – достаточный повод для успокоения.

Так я на своей шкуре убедился, что судьба и на самом деле играет даже малень-ким человеком. Она запросто может и вознести его высоко, а может и в бездну бро-сить без стыда...

Насчёт стыда – это ещё не самое страшное. Стыд я бы как-нибудь проглотил. Но вот за то, что я выпил лишнюю ложку рыбьего жира, мне очень обидно до сих пор!

Украденный троллейбус

Одними из самых радостных событий моего детства были частые и долгие поезд-ки в Киев. С папой и мамой мы гостили у моего дяди Саши, который жил в самом центре города – на Крещатике. И каждый день приносил мне замечательные откры-тия.

В один из таких дней меня повезли на выставку достижений народного хозяй-ства. Выставка была где-то на окраине города, и мы туда долго ехали. Как оказалось, эта выставка была гораздо интереснее взрослым, чем мне. Я лизал фруктовое моро-женое в хрустящем вафельном стаканчике и без особого любопытства смотрел на достижения народного хозяйства.

Пожалуй, самым интересным был всамделишный паровоз, стоящий на рельсах. Он был раскрашен свежей краской, и мне было приятно прикоснуться рукой к хо-лодному железу черно-красных колес.

Мне уже приходилось видеть паровоз – на железнодорожном вокзале, когда мы уезжали в Киев. Но рассмотреть его мне не дала мама. Она за руку оттащила меня от замечательного паровоза, окутанного клубами дыма и пара.

26

Так что паровоз привлек гораздо больше моего внимания, чем все остальные до-стижения народного хозяйства вместе взятые. Нам показывали всякие сенокосилки и комбайны, заводские станки и инструменты. Чуть более интересны были живые существа, демонстрировавшиеся на выставке: гигантские кролики, неописуемых раз-меров свинья и корова, которая давала хозяйству рекордное количество молока.

На выставке мы провели целый день. Даже обедали мы на выставке: чтобы по-сетители не проголодались, там был ресторан со столиками на улице, под навесами, которые защищали от жаркого солнца.

А потом мы возвращались домой. Выяснилось, что у выставки – конечная оста-новка троллейбуса. Или – самая первая: это зависело от того, с какой стороны на эту остановку посмотреть.

И было так приятно вбежать в совершенно пустой троллейбус, в котором я ока-зался самым первым пассажиром. Я сразу выбрал себе наиболее удобное место – на первом сиденье у переднего выхода. А позади меня шумно расселись мама, папа и дядя Саша.

Я сидел на чудесном месте, самом лучшем! Троллейбус еще долго стоял с от-крытыми дверями. И я, положив подбородок на поручень, всё видел прекрасно. И кабину водителя, и его огромный пластмассовый руль, и зеркальца заднего вида.

А когда троллейбус тронулся, оказалось, что я один, в отличие от всех пасса-жиров, могу видеть всю открывшуюся впереди дорогу! Водителем была пожилая женщина в красном платочке на волосах. Мне очень нравилось наблюдать, как уверенно она крутит тяжелый руль, нажимает рычажок открытия и закрытия дверей. Водитель громко объявляла остановку, и двери закрывались с приятным шипением – как в автоматах с газированной водой. От этого шипения даже ста-новилось прохладнее.

Мы проехали долгие поля и пустыри, потом начались киевские новостройки. А когда мы уже въехали в город, троллейбус подкатил к очередной остановке у неболь-шого домика с вывеской «Диспетчерская». Тётенька-водитель, как обычно, объявила эту остановку. Но дальше началось что-то совершенно необычное и страшное!

Вместо того чтобы закрыть двери, тетенька откинула железную перекладину, от-деляющую ее кабинку от салона троллейбуса. Сняла с крючка свою курточку, попра-вила косынку и вышла на улицу. Я прилип к оконному стеклу и смотрел, как тетень-ка скрылась в домике диспетчерской. Я понял, что из троллейбуса она выскочила по каким-то своим неотложным делам.

Наверное, ей срочно понадобилось в туалет, а ведь троллейбусы уборными не оборудованы! Это даже я понимал.

Троллейбус мирно стоял с открытыми дверцами. Я видел, как к передней двери быстро подошел новый пассажир. Это был пожилой худощавый дяденька в пиджаке. Он поднялся по ступенькам, но не пошел к свободным сиденьям. Дяденька внима-тельно посмотрел на полупустой салон. А потом вдруг повернулся и юркнул в води-тельскую кабинку. Снял пиджак и повесил его на крючок. Сел на тётенькино сиденье и отгородился перекладиной. Потрясенный, я наблюдал, как дяденька ловко нажал на рычажок закрытия дверей и начал крутить руль.

Троллейбус тронулся с места! Я оглянулся на диспетчерскую. Я очень надеялся, что вслед за троллейбусом бежит

тетенька-водитель, размахивая своей красной косынкой и пытаясь остановить свой троллейбус. Но тетеньки не было видно, вероятно, она задержалась в своем туалете.

И я понял, что случилось самое ужасное: воспользовавшись отсутствием легко-мысленного и доверчивого водителя, неизвестный прохожий дяденька украл наш

27

троллейбус! Вместе с пассажирами! Вместе со мной, мамой, папой и дядей Сашей. За окном уже мелькали здания центра Киева. А я сидел, вцепившись в поручень по-холодевшими пальцами. Я боялся даже обернуться и сообщить родителям страшную весть о том, что мы украдены.

Боялся я не случайно. Я прекрасно видел, что за рулем сидит опытный и хлад-нокровный преступник! Дяденька очень ловко скрывал кражу. Чтобы пассажиры не заметили подмену, он, притворяясь настоящим водителем, тормозил у каждой оста-новки и громко объявлял её название. Наивные пассажиры весело входили в салон, бросали в кассу монетки, отрывали билетики, даже не догадываясь, что попали в лапы хитрого бандита.

Я было подумал, что можно громко крикнуть: «Милиция! Помогите!» Но в трол-лейбусе, как назло, не было ни одного милиционера. И бандита я сам боялся: этому злодею ничего не стоит свернуть шею маленькому мальчику, вставшему на защиту троллейбуса и пассажиров.

К счастью, все мы остались живы. Троллейбус подъехал и к нашей остановке на Крещатике. Маме пришлось силой разгибать мои закоченевшие на поручне пальцы и вытаскивать меня на улицу. Только на остановке я смог перевести дух. И когда мы шли домой, я всё время оборачивался, чтобы посмотреть, как украденный троллейбус скрывается в потоке машин. Ужасно было то, что, кроме меня, никто на свете даже не подозревал, что среди бела дня совершилось злодейское преступление!

Ужинал я без аппетита и спать укладывался беспрекословно. Накрыв меня одея-лом, мама поцеловала меня в нос и села на кровать:

– Ты почему грустишь?Подбирая слова, я решился открыть мою страшную тайну и рассказал, что сегод-

ня все мы были украдены вместе с троллейбусом. Мама погладила меня по голове и сказала:

– Забудь про эту историю. Может быть, нас вовсе и не украли? Может быть, это просто был настоящий водитель, сменщик тётеньки?

Это объяснение меня немного утешило. Но ведь мама не видела, какие страшные, преступные глаза были у дяденьки!

...Через день, вечером, я спросил у дяди Саши, не написано ли в газетах об укра-денном троллейбусе. Дядя Саша работал заместителем редактора газеты «Киевская правда» и знал обо всем, что происходит на свете. Но про вчерашнюю кражу даже он ничего не слышал.

Так и затерялся этот украденный троллейбус в глубине времен.

СЕМЬ ДРУГИХ РАССКАЗОВ

У детского садика был забор...

Бабушка и дедушка переехали от нас в свой домик на Слободке, рядом с морем. Этот домик был не очень далеко, в другом районе города. Но мы уже не могли ви-деться с ними каждый день. И вечером, после обеда, мама сказала мне:

– Отпуск закончился. Завтра мы с папой опять выходим на работу, поэтому утром я поведу тебя в детский садик!

28

Я не придал этому сообщению никакого значения, но на всякий случай уточнил:– А после детского садика ты возьмешь меня с собой на работу? Или оставишь дома?Мой нервный папа встал из-за стола и молча ушел в другую комнату. Он уже

понял, что у меня с мамой впереди – тяжелая беседа.– Нет, – ответила мне мама. – Утром я отведу тебя в садик, и ты там останешься

на весь день.Я загрустил, чувствуя, что ничего хорошего эта новость мне не принесет. Но мама

пыталась меня утешить:– В садике очень весело! Там много других детей, и вы весь день будете играть

в интересные игры! За вами будут следить воспитательницы. Они вас покормят и после обеда уложат спать.

Я потребовал подробности. Кто эти – «другие дети»? Знаю ли я их? Не злые ли они? В какие игры я буду играть? Как зовут воспитательниц? А они добрые? Чем нас будут кормить? А если я не захочу днём спать?

В утешение мама мне пообещала:– День пройдет быстро, а после работы я сразу заберу тебя, и мы пойдем домой.Я не стал торговаться. У меня оставалась надежда, что до завтра всё может изме-

ниться. Что мама утром забудет отвести меня в садик.Но мама не забыла....Утром я необычно долго просыпался. Потом целую вечность не хотел выходить

из туалета. И в довершение наотрез отказался завтракать. Предчувствуя нехорошее, мама буквально вытянула меня за руку на улицу, и я тащился за ней сзади, цепляясь носками сандалий за каждую трещину в асфальте.

Примерно тогда я начал плакать. А у входа в детский сад я разразился уже на-стоящими рыданиями.

Мама вначале смущалась, а потом и у нее на глаза навернулись слёзы. Однако отступать ей было некуда: нужно было спешить на работу, в больницу. Она подвела меня к воспитательнице в белом халате. Воспитательница, видевшая на своём веку и не такое, пыталась меня утешить, но я не поддавался. Тем более, что белый халат испугал меня всерьёз: так одевались только медсестры, которые делали мне уколы.

Расцеловав меня на прощание, черная от горя мама в слезах убежала на работу. А воспитательница мертвой хваткой держала меня в своих руках, несмотря на то, что я изо всех сил брыкался, лягался и вопил во всю мочь.

Так состоялось наше знакомство. Садик не понравился мне. А я не понравился садику.

...Два десятка маленьких людей в трусиках, маечках, сандаликах и белых па-намках складывались в «группу». «Группа» дружно играла в песочнице, каталась на качелях, водила хороводы, пела песенки, кушала и спала. Почти каждый со временем обзаводился друзьями, с кем-то ссорился. Всё лето «группа» обедала в открытом павильоне, на свежем воздухе.

Наверное, всё это было весело. Со временем я привык к садику и по утрам плакал все реже. Но самым счастливым мгновением каждого дня все же был вечер, когда за мной приходили папа или мама. А до этого весь день меня постоянно тянуло к забо-ру, окружавшему садик. И если бы меня не оттаскивали от него воспитательницы, я бы мог часами стоять у забора и сквозь редкие железные прутья смотреть на улицу. Там была свобода, там было настоящее счастье.

Самое удивительное было в том, что детский садик был построен рядом с нашим домом. От стены дома до забора детского садика было всего пять метров. А если

29

смотреть от ближайшего перекрестка, то садик и дом одинаково сливались в буйной зелени уличных акаций, кленов и тополей. Но близость родного дома нисколько не успокаивала меня. Наоборот – это соседство еще больше усиливало чувство безыс-ходного одиночества.

Но, к счастью, всегда наступал благословенный вечер. Меня забирали домой. И, только попав в родные стены, я окончательно успокаивался. Жизнь продолжалась. Из дому я выходил во двор и встречал живших в нашем доме приятелей, тоже отпу-щенных погулять до сумерек.

И, как вы думаете, куда все мы дружно отправлялись погулять перед сном?Правильно! В опустевший детский садик по соседству. В его прутьях мы знали

каждую щель: здесь можно пролезть, здесь – нельзя. Но куда нельзя, мы не лезли.Какие упоительные и счастливые вечера были у нас в опустевшем садике! Из

зоны особого воспитательского надзора, из детского заведения со строгим режимом содержания он мгновенно превращался в царство безудержной детской свободы. Мы катались на качелях и играли в песочницах, прятались в игрушечных домиках, лаза-ли по деревьям, брызгались струями питьевых фонтанчиков.

Да, иногда из здания садика с пронзительным криком выскакивал разъяренный сторож, угрожающе размахивающий метлой. И мы в ужасе брызгали в разные сто-роны, к спасительным щелям в заборе. А когда сторож, успокоившись, уходил, мы столь же дружно, как тараканы, вновь просачивались сквозь щели. В садик. На нашу любимую игровую площадку.

Сам я в этом не видел никакого противоречия. Утром и днем детский садик был для меня чужим миром взрослой воли и ещё более чужих и непонятных взрослых желаний.

А по вечерам тот же садик становился защищенным от всего остального мира уголком свободной, а потому особенно искренней и радостной игры и веселья.

И забор детского садика из безжалостной преграды чудесным образом превра-щался в щель к детскому счастью.

Чудесные сапоги

Маленькие дети всегда мечтают о том, чего у них нет. В моем детстве не было многих удивительных игрушек и вещей, которые есть сейчас. А мои дети и внуки сейчас получают подарки, о которых я в детстве никогда не мечтал, потому что тогда их не было: ни внуков, ни подарков.

В пятидесятых годах прошлого, двадцатого века игрушки были самыми просты-ми: деревянные кубики с картинками и буквами, плюшевые медведи, пластмассовые пупсы, железные грузовики.

В магазине они стоили дорого, наши родители зарабатывали немного денег, и покупка каждой игрушки была редким, праздничным событием.

То же было и с моей одеждой. Все дети одевались очень скромно и одинаково. Но мои папа и мама старались одевать меня в самые лучшие костюмы, которые можно было достать. Я это не мог оценить. Наоборот, мне всегда хотелось одеваться так, как одеваются мои товарищи по нашему большому двору. Например, один мальчик и зимой, и даже летом щеголял в шапке-«кубанке», сшитой из настоящего меха, да еще с красным верхом. Эта шапка мне снилась по ночам. Но папа и мама и слушать про

30

нее не хотели. Они постоянно объясняли мне, что ходить по городу в таком головном уборе просто неприлично.

Еще одним предметом моих детских страданий были недостижимые кирзовые сапоги. Правда, в них ходили дети из самых бедных семей. Да и то редко, потому что даже в самых бедных семьях родители старались как можно лучше одевать и обувать детей. Но мне приходилось видеть, как по улице топает мальчик в настоящих сапо-гах! И мое сердце разрывалось от зависти. Почему-то именно такие сапоги казались мне самой желанной обувью.

Моя мечта сбылась в детском саду, в один прекрасный майский день. Неза-долго до этого мои папа и мама ездили в Москву. И среди других подарков они привезли мне черные лакированные туфли. Носки этих туфель блестели, как настоящее зеркало. Мама рассказала, что в магазине «Детский мир» они целых четыре часа стояли в длинной очереди за этими туфлями. Как-то так получилось, что мама и папа этим лакированным туфлям радовались гораздо больше, чем я.

Я вышел во двор, по которому носились мои друзья – в разношенных ботинках. Они лазали по деревьям и стенам строящегося во дворе гаража, гоняли по асфальту пустую консервную банку. А я даже к этому футболу не мог присоединиться. Папа меня строго проинструктировал, что эти туфли очень дорогие и очень нежные. Их легко поцарапать и этим самым загубить.

Поэтому я должен быть очень осторожным, беречь туфли и никоим образом не ступать в лужи. Я стоял у своего подъезда, смотрел на товарищей, бегающих по дво-ру, и горестно размышлял: зачем вообще нужны туфли, если в них нельзя залезть в подвал или пнуть железную банку?

На следующее утро мама отвела меня в детский сад. Я шел осторожно, обходя лужи и поднимая ноги над бордюрами.

В садике мои новые туфли были замечены. Дети меня разглядывали, а одна де-вочка даже присела на корточки и погладила пальчиком блестящий носок. Такое внимание мне было приятно, и я уже начал думать, что эти туфли не так уж и без-надёжны.

А уже во второй половине дня, после «тихого часа», ко мне подошел мальчик из соседней группы, что была постарше нас. И сказал:

– Я никогда не видел таких красивых туфель! Можно мне их посмотреть и по-трогать?

– Конечно, можно! – с радостью ответил я. Было необычно, что на меня обратил внимание более старший мальчик. Обычно старшая группа смотрела на нас свысока и не замечала «малявок». Еще я обратил внимание на то, что тапочки он носит на босую ногу. И, раз уж речь зашла об обуви, я поинтересовался:

– А почему ты без носков?Мальчик шмыгнул носом и привычно ответил:– А у меня нет носков. У меня сапоги с портянками.У меня сладко заныло сердце, и я выдвинул встречное условие:– А мне можно посмотреть на твои сапоги?Мальчик как-то странно посмотрел на меня и снисходительно сказал:– Да сколько угодно смотри. Если хочешь, даже можешь надеть!Это был настоящий звездный час моей маленькой жизни! Вместе с мальчиком

мы уединились в раздевалке и присели на длинную скамейку, которая стояла перед шкафчиками. На каждом шкафчике была приклеена картинка, чтобы малыши, ко-торые не умеют читать, могли узнать дверцу своего шкафчика с одеждой. На кар-

31

тинках были нарисованы груши, грибы, зайчики, уточки и вишенки. Из моего ящи-ка с собачкой я притащил свои лакированные туфли с развевающимися шнурками. А мальчик из своего шкафчика с лошадкой вытащил сапоги и протянул их мне.

С бьющимся сердцем я озвучил своё мгновенное озарение:– А давай поменяемся? Ты возьмешь туфли, а мне отдашь сапоги.Мальчик сразу согласился. Нога у него оказалась небольшой, и мои бывшие туф-

ли легко налезли на него. А я с наслаждением рассматривал свое заветное приобретение. Ах, какие это

были замечательные сапоги! Тяжелые, как и положено мужской обуви. С негнущи-мися, твердыми голенищами.

Правда, голенища были немного забрызганы свежей грязью, но она лишь при-давала сапогам суровый вид надежности и прочности. Я их любовно взвешивал в руках, гладил пупыристую поверхность кирзы. И не мог поверить своему счастью.

В раздевалку хлынули дети: пора было выходить на прогулку во двор. Я быстро надел сапоги и встал. Сапоги были тяжеловаты, но мне было приятно ощущать эту тяжесть. Они были и великоваты, и мне приходилось поджимать пальцы ног, чтобы сапоги не соскочили. Мои тонкие ноги болтались в широких голенищах, как карандаш в стакане, но я не замечал этих маленьких неудобств. Во двор садика я вышел с важно-стью наследного принца. Первым делом влез в лужу, а потом вступил в грязь. Сапоги с честью выдержали это испытание.

Через полчаса за мной пришла мама. Стуча сапожищами, я радостный и счаст-ливый выскочил из-за угла садика. И, переполняемый гордостью, бросился к ней:

– Мамочка!!! Смотри!!! У меня настоящие сапоги!!!Мама вначале схватилась за сердце. А потом начала хохотать. Она смеялась так

громко, что на ее смех из здания садика выбежала воспитательница. Несколько ми-нут они смеялись вместе, а потом пошли искать лакированные туфли. Они нашли туфли вместе с их обладателем. Мальчик стоял у ступенек садика в самом чистом и сухом месте и боялся пошевелиться. Из лакированных туфель торчали концы портя-нок, которые он умело намотал на ноги.

Мальчик был старше меня и более мужественно перенес дальнейшее. Он не проро-нил ни слова, пока нас разували и обували. А я заливался горькими слезами. Мне было бесконечно трудно расставаться с моей заветной мечтой о настоящих сапогах. Я пла-кал, пока мама вела меня домой. Дома мои слезы высохли. Но горе моё было безмерно.

Вечером меня уложили спать. Но я слышал, как за закрытой дверью мама смея-лась и рассказывала папе:

– Ты представляешь?! Чудовищные кирзачи со стоптанными кривыми каблуками! Я таких даже на фронте не видела! Нечищенные, рыжие носки загнуты вверх! Голе-нища все в грязи! А он прямо светится от счастья. И, ты знаешь, мне было жалко того мальчика... Он, бедняга, надевая туфли, накрутил на ноги портянки. Бедное дитё!!!

На мои глаза опять навернулись слёзы. И я подумал, что перед сном тот мальчик тоже, наверное, плакал.

Чёрствый хлеб

Я ещё не научился читать, а уже полюбил книжки. У нас дома было много книжек, но я знал, что многие книги – для взрослых, а поэтому мне не интересны. А вот книж-ки со сказками были для меня самыми главными.

32

Эти сказки мне вслух каждый день читали папа и мама, бабушка и дедушка. Конечно, не все сразу. Смешно представить, что вокруг меня кружком сидят папа, мама, бабушка и дедушка. Каждый из них держит в руках свою книжку и читает её вслух, перебивая друг друга. Они бы тогда обязательно поссорились, а я бы ничего не понял. Как бы я ни любил сказки, но четыре сказки одновременно даже я не вы-держал бы.

Они читали их по очереди. А книгу для чтения вслух каждый день выбирал я сам. Я хорошо разбирался в разноцветных обложках. А когда раскрывал книгу, мог найти любимую сказку, потому что к каждой из них были замечательные рисунки с узнаваемыми сценами из сказок.

Больше всего было книг со сказками разных народов. Поэтому сказки были для меня первыми учебниками географии. Из «Щучьего веления» я узнал, что есть Рос-сия. Украину для меня представлял «Ивасик-Телесик». Тогда наша страна очень дру-жила с Китаем, и китайскую страну мне открыла сказка «Жёлтый аист».

Очень необычными были грузинские народные сказки. Толстая и тяжелая книжка в сиреневой обложке и с картинками. На рисунках по горам скакали храбрые всадни-ки, возле каменных башен сидели старики с седыми бородами. Но меня больше всего привлекали грузинские народные чудовища, которых называли дэвами.

Уже первая сказка про дэвов поразила меня такими подробностями: голодный дэв проглотил окорок, а косточки выплюнул через нос! Потрясенный этой картиной, я особенно заинтересовался дэвами. И когда мне читали другие грузинские народные сказки про дэвов, я всегда с нетерпением ждал, не будет ли и этот дэв глотать окорока и выплёвывать косточки через нос? Но, к моему сожалению, дэвы больше не показы-вали этот загадочный фокус с выплёвыванием косточек через нос. И на многочислен-ных картинках художник рисовал дэвов в разных ситуациях, но только не за обедом.

Эти дэвы были очень сильными, коварными, злыми, но, в сущности, глупыми существами. Возможно, потому что у дэвов был во лбу лишь один глаз, их всегда побеждали умные, благородные герои сказок и их смекалка. И эти герои всегда были молодыми, влюблёнными в красавиц и очень бедными людьми.

...Однажды, наслушавшись сказок, я обратил внимание на то, что главные герои сказок обязательно брали в дальнюю дорогу чёрствый хлеб. И у русского героя, и у украинского, и даже грузинского были разные приключения. Но у каждого из них или в котомке, или в кармане лежала краюха чёрствого хлеба. Как я понимал, друго-го хлеба сказочные герои не ели. Но слово «чёрствый» было незнакомым.

Об этом я долго думал перед сном, а проснувшись наутро, сразу вспомнил о чёрством хлебе. Мама и папа к тому времени уже давно ушли на работу. На кухне дедушка Антон, надев круглые очки, читал газету. А бабушка Марфа хлопотала у большой плиты, которую топили дровами и углем. Я решил начать с бабушки.

– Бабушка, у тебя есть чёрствый хлеб? – сразу спросил я.Почему-то бабушку этот вопрос очень обидел.– Я хорошая хозяйка, а у хорошей хозяйки на столе не может быть чёрствого

хлеба, – расстроенно сказала она.– А какой это хлеб – «чёрствый»? – не отставал я. – Про него всё время в сказках

рассказывают...Дедушка посмотрел на меня поверх очков и вступил в разговор:– Это обыкновенный хлеб, только подсохший, – сказал он и продолжил чтение.– Как сухари? – спросил я обрадованно. Про сухари я уже всё знал. Бабушка

часто делала сухари. Раскладывала кусочки хлеба или булки на противень и за-

33

совывала в духовку печи. Потом папа и дедушка или крошили сухари в суп, или размачивали в стакане горячего чая.

– Нет, – ответила бабушка, вытирая руки о фартук. – Это уже не свежий хлеб, но ещё и не сухарь.

Это объяснение совсем меня запутало, и я просто попросил:– Бабушка, дай мне чёрствый хлеб – такой, как в сказке.– Оставь свои глупости и садись завтракать! – рассердилась бабушка, но я уже

начал ныть:– Ну, бабуленька, я так хочу попробовать чёрствый хлеб! Ну что – тебе жалко?– Нет у меня чёрствого хлеба! – отрезала бабушка. Но потом, поняв, что я не

отстану, решила схитрить:– Садись кушать, а потом я тебе приготовлю чёрствый хлеб.Никогда в жизни я так быстро не завтракал, мгновенно очистив тарелку. И стал

ждать, когда бабушка выполнит свою часть договора:– Ну и где чёрствый хлеб?Бабушка прибрала со стола, протёрла клеенку, достала буханку хлеба и острым

ножом отрезала небольшой кусочек. Положила его на блюдце и поставила на стол.– Вот это и есть чёрствый хлеб? – обрадовался я.– Ещё нет, – сказала бабушка. – Нужно подождать, пока он зачерствеет.– А долго ждать?– Пока не зачерствеет.Я придвинул блюдце поближе и понюхал кусочек. Подложил под подбородок ку-

лаки и принялся ждать. Минут через десять мне это ожидание надоело, и я спросил бабушку:

– Ну что – он уже чёрствый?– Нет, – сказала бабушка. – Хлеб еще свежий. Жди.Делать было нечего, и, чтобы скоротать время, я принялся одеваться, решив погу-

лять во дворе. Натягивая на себя пальто и завязывая шнурки ботинок, я думал о том, что у сказочных героев и в самом деле была нелёгкая жизнь: ведь им всё время приходилось долго ждать, пока из свежего хлеба будет готова чёрствая горбушка, которую они возь-мут в дорогу.

Тот зимний день был морозным и солнечным. Во дворе я с ребятами бросал снежки, катался на санках, прыгал по сугробам. И про чёрствый хлеб я начисто за-был. Даже когда вернулся домой пообедать: после еды меня опять потянуло во двор. И лишь когда начало темнеть, меня привела домой мама, которая вернулась с рабо-ты. В прихожей она помогала мне раздеться. А встречала нас бабушка Марфа. Она вышла из кухни с блюдцем, на котором лежал ломтик хлеба.

– Ты так хотел чёрствый хлеб, – сказала она. – Он готов – кушай.Я недоверчиво взял хлеб. Опять понюхал его. Поверхность хлеба была жесткой

и даже твёрдой, но пружинила. Я откусил кусочек, радуясь, что вот наконец-то я уз-наю вкус настоящего чёрствого хлеба из сказки. Особого вкуса я не ощутил. Жевал с трудом и всё никак не мог проглотить. А когда проглотил, разочарованно сказал:

– Фу-у... так ведь он совсем невкусный!Мама смеялась надо мной, а бабушка сказала:– В сорок седьмом году за такой кусочек в ножки бы поклонились....Больше я не просил бабушку приготовить мне чёрствый хлеб, а на домашнем

столе он никогда не появлялся. Но потом я вырос и многое понял. Я узнал, что в послевоенном сорок седьмом году был голод, и наша семья спасалась только тем,

34

что дедушка Антон каждое утро ходил на Гавань. Там вернувшиеся с моря рыбаки из жалости к интеллигентному седоволосому старику насыпали в его сумку немного тюльки и хамсы. Этой рыбной мелочью бабушка кормила всех.

Как-то дедушка понёс эту рыбу на базар, чтобы обменять на кусочек хлеба, но ми-лиционер задержал дедушку «за спекуляцию». Дедушку скоро отпустили из милиции, но сам он вспоминать об этом очень не любил.

Всякое в моей жизни бывало. Несколько раз случалось, что и мне приходилось обедать куском черствого хлеба, даже без соли. Который я запивал холодной водой. И каждый раз я вспоминал эту историю, бабушку и дедушку. Я уже знал, что у чёр-ствого хлеба – совсем не сказочный вкус нужды.

Голова в заборе

Когда мы с мамой приехали в лесничество, я, естественно, первым делом спросил хозяйку дома лесника – Калиновну:

– А волки в вашем лесу есть?– Конечно, есть, – ответила Калиновна и погладила меня по волосам. – Но к нам

они никогда не забегают. Наверное, нашего Тузика боятся. А в лесу еще есть зайцы, олени, дикие кабаны, фазаны. Если повезёт, ты их в лесу увидишь.

Сразу скажу, что мне не повезло. Ни волков с зайцами, ни дикого кабана с оле-нем, ни даже фазана я так и не увидел. Мы с мамой каждый день гуляли в лесу, и я всё время оглядывался по сторонам и крутил головой: нет ли поблизости волка? Но, наверное, все волки при нашем приближении в панике разбегались.

Единственный зверь, которого я все-таки увидел в лесу, оказался пауком. Когда мы с мамой в чащобе спускались по крутой тропинке в лесную балку, по дну которой протекал речей, я паука и увидел.

Он сидел на листьях куста у тропинки. Между листьями паук натянул густую паутину и оттуда смотрел на тропинку и на меня. Паук был огромным, зеленым и с длинными коленчатыми лапами. Он притаился, и мы смотрели друг на друга. Я не подал виду, что испугался. Но мне было страшно. Если я пройду мимо этого куста, то паук окажется совсем рядом со мной. И он может наброситься на меня. И утащить в кусты, такой он был большой.

Мама паука не испугалась. Она прутиком легонько ударила по веткам куста. Паук подумал и медленно уполз в свои заросли. И хотя он сидел рядом, я храбро прошел мимо. Мама потом сказала мне, что паук был не очень-то и большим: просто я – маленький, потому паук и выглядел таким огромным в моих глазах.

Других зверей я в лесу не видел. Но зато много зверей было у дома Калиновны! Куры и утки весь день клевали пыль и расхаживали по двору как настоящие хозяева. Грозный индюк с висящей под носом соплёй посматривал на меня искоса. Индюка я немного опасался и потому обходил его стороной.

Зато моим настоящим другом стал маленький кудлатый Тузик, который с ве-сёлым лаем носился по окрестностям, отгоняя волков. Ко мне он сразу проникся доверием и лизнул меня в нос своим шершавым языком.

Обрадованный таким знакомством, я нежно прижимал Тузика к своей груди. Он радостно колотил воздух хвостом, и я слышал, как часто билось его преданное со-бачье сердце.

Тузик был обыкновенной доброй и искренней дворняжкой. Для Калиновны и её

35

семьи эта собачка была обыкновенным зверьком. Тузика кормили остатками с хо-зяйского стола и никогда не баловали. Разве что мальчики могли иногда погладить. И моя ласка оказалась для Тузика невиданным ранее блаженством.

Мы с ним подружились так крепко, что Тузик с раннего утра топтался у порога. А когда я, еще заспанный, выходил из избы, Тузик заливался ралостным лаем и, став на задние лапы, передними упирался в мою грудь.

Это была честная дружба, основанная на бескорыстной любви и заботе друг о друге. Тузик заботился обо мне. Когда во дворе огромный гусь выгнул длинную шею и угрожающе зашипел, мне на выручку бросился верный Тузик, который звонким лаем отогнал моего обидчика.

Если мама давала мне конфету, я всегда по-честному делился ею с Тузиком. И со стола всегда умудрялся стащить что-нибудь вкусное. Или косточку от борща, или кусочек привезённой из города колбасы. И для удобства общения с Тузиком я всегда опускался на четвереньки. Так мы были наравне и прекрасно понимали друг друга.

Однажды, когда я погнался за бабочкой и влез в огороженный заборчиком пали-садник с цветами, Тузик придумал новую игру. Он просовывал свою голову между прутьями заборчика и лаял, подзывая меня. А когда я на коленках подползал к забо-ру, Тузик с притворным испугом отскакивал назад.

Когда мы этот фокус повторили три раза, я решил разнообразить игру. Теперь я сам просунул голову между прутьями заборчика и начал звать Тузика. А когда он подбежал, я отпрянул назад. Но не тут-то было! Оттопыренные уши не позволили мне освободить голову. Чтобы выскочить из этой западни, я решил применить силу. Я просунул голову подальше, а потом резко подался назад, надеясь, что уши сдадут-ся. Но уши оказались крепкими.

И я обречённо понял, что спасения мне нет. Единственное, что я мог сделать, это звать на помощь. И я заорал благим матом. На мой крик вскоре прибежали мама и Калиновна. Они попытались меня освободить, но безуспешно. Мама и Калиновна тоже испугались и заорали. На их вопли примчались дети лесника – Саша и Серёжа. Они принялись тащить меня за ноги, однако голова не поддавалась. Саша и Серёжа запаниковали и тоже дружно заорали.

По моему раскрасневшемуся лицу катились слезы. Я чувствовал, что и голова, и шея, и уши распухли и заполнили всю щель между прутьями заборчика.

На тот момент картина происходящего выглядела следующим образом. Я стоял на карачках, с головой в заборе, и орал. Мама и Калиновна бегали вокруг меня и тоже орали. Побледневшие от ужаса Саша и Серёжа держали друг друга за руки и тоже, рыдая, орали. Вокруг всего этого безобразия бегал Тузик с жизнерадостным лаем. На-верное, он думал, что это какая-то новая игра.

Меня спас лесник. Уже потом я понял, что, на моё счастье, он в тот час был дома. Но тогда я решил, что лесник, как обычно, бродил где-то в густой чаще леса, выслеживая с ружьём дикого кабана или волка. И, услышав мои крики, он, словно сказочный герой, мгновенно явился из чащобы на выручку.

Железными руками он раздвинул прутья, и мама подхватила меня на руки, бор-моча слова благодарности.

А чтобы отвлечь меня от душевных переживаний, добрая Калиновна сказала:– Пошли со мной, посмотрим нашу корову, Зорьку. Она только что домой верну-

лась с пастбища.До этого меня к корове не подпускали. Боялись, что она может боднуть. Но се-

годня Зорька в коровнике стояла смирно, что-то медленно жевала и глядела на меня приветливо.

36

Я осторожно погладил её по мягкой шерсти морды. И отогнал мух, круживших-ся над её печальными глазами. Потом не удержался, встал на цыпочки и поцеловал Зорьку. Она очень вкусно пахла – полевыми цветами и молоком.

Калиновна устраивала под Зорькиным выменем скамеечку и подойник. Она сказала:– Ну вот, Зорька тебя и признала. Теперь ты здесь совсем свой.Осчастливленный, я стоял рядом с Зорькой и гладил её. А на пороге коровника

опасливо топтался Тузик и иногда ревниво тявкал.Мне не хотелось уходить из коровника. И я долго ждал, пока Калиновна надоит

полное ведро молока и отнесёт его в дом.Раньше я никогда не любил пить молоко, которое каждый день дома наливали

мне мама или бабушка. Но в тот день я за ужином залпом выпил большую чашку пахучего парного молока. Ведь оно было Зорькино!

...Закончился мамин отпуск, и мы вернулись в город. Прошло лето. А поздней осенью, когда за окном шли холодные дожди, я как-то по старой привычке опять закапризничал, увидев на столе чашку с молоком:

– Опять молоко? Не хочу!Но мама пристыдила меня:– Зорька очень обидится, если ты не станешь пить её молоко!Потрясённый, я уточнил:– Так это от Зорьки молоко?– Конечно, от Зорьки, – ответила мама.– А как мы его получили? Ведь лесничество далеко...Мама подумала и сказала:– Молоко к нам пришло по телеграфу! По проводам!Про телеграф я знал. На одном конце провода отправляют телеграмму, а на дру-

гом – хоть за сто миллионов километров! – телеграмму принимают. И я сразу выпил молоко. Оно оказалось таким же вкусным, как и летом, в лесничестве.

С тех пор, когда мама наливала молоко, я деловито спрашивал:– От Зорьки?И, получив утвердительный ответ, всегда пил молоко с удовольствием. Ведь не

мог же я обидеть моих лесных друзей?!

Жареная корочка

Толстых детей в нашем дворе никогда не было. Хотя все кушали нормально и ни-кто не был голодным. В разных семьях жили по-разному. В одной квартире каждый день на завтрак и обед ели борщ. В другой квартире на столе всегда были колбаса и сыр. Но, повторю, никто не голодал.

Многие вкусные вещи были редкостью. Например, ни в одной квартире никогда не лежали на виду конфеты. Родители конфеты покупали нечасто. А когда покупали, то давали детям по две-три штучки, а остальные прятали в буфет под замок. Поэтому сладкое всегда было деликатесом. И поэтому же все дети тайком охотились за бан-ками с вареньем и повидлом, которые рядами стояли в кладовках. Варенье готовили в августе. Мы жили в двух шагах от базара, и родители несли домой целые ведра абрикосов, вишен и яблок.

Варка варенья тоже была интересным для детей событием. Варенье долгими ча-сами варили на печке в огромных металлических чашках. И в раскаленных от лет-

37

него зноя и жара печи кухнях у этих мисок стояли наши мамы и бабушки в фарту-ках. В руках они держали свернутые газеты, которыми отгоняли мух, налетавших на вкусный запах сладкого. И еще у них была либо большая ложка, либо деревянная лопаточка.

Этими ложками и лопаточками они снимали с готовящегося варенья белесую пенку, которая образовывалась на поверхности варева. Не знаю почему, но считалось, что эту пенку на варенье оставлять нельзя. Её осторожно собирали в ложки, а потом стряхивали в специально подставленное блюдечко. Стряхивать приходилось каждые пять-десять минут.

Поэтому к вечеру блюдечко наполнялось пенкой до самых краёв. Тогда мамы и бабушки звали на кухню детей и разрешали им чайной ложечкой съесть пенки. Это-го момента с нетерпением ждал каждый из нас. Волшебную сладость пенок мы ели медленно, растягивая удовольствие и закрывая от наслаждения глаза. К сожалению, кончались пенки быстро.

Но зато после пенки в каждой квартире начиналась долгая и сладкая история ва-ренья. Его обычно заливали в литровые банки, которые сверху закрывались плотной бумагой. А бумага по ободку горлышка банки крепко завязывалась бечёвкой. Эти банки рядами стояли в кладовках, чтобы потом целый год можно было лакомиться вареньем. Оно всегда пахло летом. А на бумажках, закрывавших варенье, каждая хозяйка обязательно писала карандашом «вишня 1959» или «айва 1961».

Эти банки были для всех ребят настоящим соблазном. Рано или поздно каж-дый из нас, дождавшись ухода родителей, с бьющимся от волнения сердцем отворял дверку кладовки и выбирал банку. Чтобы отведать запретные плоды, нужно было соблюсти несколько обязательных условий.

Главное – родители не должны были узнать, что я без их разрешения ел варенье. Поэтому на свет вытаскивалась банка из самого дальнего угла, до которой очередь наверняка дойдет в самом конце. Во-вторых, потом нужно было аккуратно завязать бечёвку, желательно на такой же бантик, который был на банке изначально.

Было и третье, самое невыносимое условие. Из банки нужно было отъесть со-всем немного варенья. Чтобы родители этого никогда не заметили. Казалось бы, чего проще: набрал столовую ложку варенья – и всех делов. Да, одна, пусть даже столовая ложка будет незаметна. Но ведь было совершенно невозможно, чтобы не зачерпнуть варенье еще раз. Ну, посудите сами: одна или две ложки – какая раз-ница? Опасность заключалась в том, что вскоре каждый мальчик убеждал себя в том, что никакой разницы нет между пятью и шестью ложками. А это уже грозило неприятностями, так как уровень варенья в банке почему-то снижался с неимовер-ной скоростью.

Нужно было обладать огромным терпением, чтобы, отведав одну ложку, вовремя остановиться. Была разумная тактика: постепенно, по очереди, брать варенье из ка-ждой из множества банок, но – только по одной ложке. Однако после третьего-чет-вертого такого захода чья-то бабушка непременно начнет задаваться вопросом:

– Неужели и варенье может выдыхаться? И наступал час расплаты.Это многое объясняет. По крайней мере, то, почему в нашем дворе не было тол-

стяков и жирдяев. Не подумайте только, что мы имели что-то против упитанных ребят. Если они попадались на нашем жизненном пути, мы играли с ними как с равными. Но в случае обиды вполне могли ответно обозвать «жиртрестом» или «мя-сокомбинатом». Это было ничуть не более оскорбительно, чем, например, «шкиля»

38

(«скелет») в отношении меня или ещё более тощего Борьки Казакова из первого подъезда нашего дома.

Отчасти нашу хорошую спортивную форму поддерживал строгий распорядок дня, установленный в каждой семье. Было немыслимо, чтобы, например, мама, придя с работы, села пообедать; а потом домой пришёл папа и теперь поел сам. Железное правило гласило: за стол усаживается вся семья, без исключения.

Обедали все вместе. Рассказывали, что произошло за день. Строили планы на завтрашний день. Решали проблемы взрослых и малых. Кухня была своего рода клу-бом, местом общения. И соблюдения обеденного ритуала. Если кто-то раньше других доедал тарелку с первым блюдом (борща или супа), то он ждал, пока опустошатся тарелки у всех едоков. И только потом всем подавалось второе.

Пропустить общую трапезу для ребёнка означало одно – он останется голод-ным. В этом плане все мамы были беспощадны. И любовь к порядку у них прео-долевала любовь к своему чаду. Чадо всегда оказывалось смышлёным. И, однажды оставшись голодным, вырабатывало в себе условный рефлекс. Теперь при мамином крике из форточки: «Коля! Обед!!!», у Коли сразу начиналось обильное слюноот-деление, а колины ноги сами несли его домой. Какой бы увлекательной игрой мы ни были заняты.

Но! В этом неукоснительно соблюдаемом порядке была одна приятная щелочка. Мамы прекрасно знали, что если их дети весь день гоняют на улице собак, то у них (у детей, не у собак!) развивается страшный аппетит. Ребята часто сами забегали в свою квартиру и в неурочный час канючили: «Мама, дай чего-нибудь пожевать!» Разумеется, мамы даже голодного ребёнка за стол не усаживали (см. правило «Обед – для всей семьи!»). Но вполне могли дать «чего-нибудь пожевать». Основой этого «чего-нибудь» всегда был кусок хлеба.

Так что было совсем нормально, что среди бела дня во двор из своего подъезда выходил мальчик или девочка с куском хлеба в руке. Никто этому не удивлялся, тем более, что каждый по своему опыту знал, что хлеб во дворе всегда вкуснее, чем на кухне.

Но кусок хлеба никогда не был пустым, и в этом заключалась главная изюмин-ка. Каждая мама всегда старалась даже простую горбушку превратить в маленькое, скромное, но – блюдо. Можно было просто посыпать хлеб солью. Уже эта нехитрая процедура делала хлеб яством. Иногда были более сложные комбинации.

Хлеб можно было намазать маслом и посыпать сахаром: тогда он превращался в намёк на пирожное. Можно было полить хлеб подсолнечным маслом – аромат этого блюда мгновенно распространялся по всему двору. Часто горбушку натирали души-стым чесноком, и тогда аппетит разыгрывался у всей компании.

Основной фокус, повторю, заключался в том, что хлеб должен быть съеден не-пременно во дворе, на свежем воздухе. И желательно – в присутствии друзей. Одна маленькая девочка с гордостью объявляла:

– Ага, Вовчик, а я хлеб с малгалинчиком ем!Новое слово «малгалин», оказавшееся прозаическим «маргарином», я узнал

именно тогда. И мне «малгалин» был особо интересен. В нашей семье по настоянию бабушки маргарин не употреблялся вообще – только чистое коровье масло. Еще одно важное слово – «смалец» – я узнал от Женьки Жица, который вышел во двор с ломтем, обмазанным странной белой пастой, оказавшейся перетопленным свинным жиром. Женька даже дал мне понюхать смалец, хотя я никакого запаха не ощутил. Впрочем, было нормально, если кто-то просил:

39

– А можно мне у тебя откусить кусочек?Владелец хлеба милостиво разрешал. В связи с этим все свято соблюдали неписа-

ный закон, как бы ни хотелось всем, попросить «откусить кусочек» мог только один из нас. И это было правильно. Если бы все десять ребят, играющих в этот момент во дво-ре, попросили откусить по кусочку каждый, то от хлеба вообще ничего не осталось бы.

Но вершины дворовой кулинарии достигались, когда мы устраивали «походы». Как правило, местом очередного путешествия была близлежащая балка, до которой было всего пять минут хода по брусчатке улицы Владимирской. Даже в разгар жар-кого лета в зарослях балки было тенисто, а по её дну иногда бежал ручеёк.

Здесь можно было ненадолго, но надёжно спрятаться от взрослых. И в каждом походе мы обязательно разводили небольшой костёрчик из сухих веточек, собранных в кустах. За костёр отвечал один из нас. Он должен был принести в кармане смятую коробку, в которой тарахтело несколько спичек.

А когда костёрчик разгорался, мы доставали из карманов кусочки хлеба и нани-зывали их на тонкие веточки, отломанные от кустов. Мы усаживались на корточки и осторожно подносили свои кусочки к пламени костра. Хлеб вначале начинал парить, а потом – постепенно подгорать.

Уловить момент полной готовности мало кому удавалось. У одного хлеб еще был сыроватым, у кого-то подгоревшим. Но никто не мог дотерпеть, чтобы поджаренная им корочка остыла. Все с наслаждением лопали обжигающий хлеб. Откусывая по маленькому кусочку и вдыхая его запах, смешанный с ароматным дымком костра.

Домой из балки мы возвращались перепачканными и продымленными, в ожида-нии родительского нагоняя. Но абсолютно уверенными в том, что поджаренный на костре кусочек хлеба – самая вкусная вещь на свете!

Больная Родина

Радиоприёмник «Балтика» был самым любимым предметом в нашей семье. На-верное, поэтому он у нас стоял особняком – на специальной этажерке из бамбуковых палочек. А сверху радиоприёмник покрывался белой кружевной салфеточкой, сви-савшей вниз.

Программу радиопередач печатали в газете. И папа всегда изучал её, советуясь со всеми. Самые интересные радиопередачи он подчеркивал карандашом – чтобы не забыть послушать. И газета с телепрограммой всегда тоже лежала на этажер-ке. Самый большой интерес вызывали радиоспектакли. Вся наша семья вечером заранее усаживалась за большим столом, покрытом скатертью. Бабушка и мама расставляли чашки и блюдца, плошки с разными вареньями, вазочки с яблоками и сухариками. Над головой уютно светила лампа под оранжевым матерчатым абажу-ром. Все торопились к началу передачи. Нужно было заранее разлить по чашкам чай, чтобы потом не отвлекаться. Папа лично настраивал приёмник на нужную станцию. Приёмник мяукал, пищал, а потом всё лишнее исчезало, и чистый голос диктора торжественно объявлял:

– В эфире – «Театр у микрофона»! Сегодня мы предлагаем нашим радиослуша-телям радиоспектакль...

Некоторые спектакли передавали с продолжением. И тогда мы три или четыре вечера подряд слушала спектакль. А в перерывах все так бурно обсуждали услы-шанное, словно в спектакле речь шла о членах нашей семьи. Самыми интересными

40

были спектакли «Анна Каренина» (все слушали и горевали) и «Пиквикский клуб» (все слушали и веселились). Иногда кое-что перепадало и мне, самому малому. Меня просто потряс «Старик Хоттабыч». Эту сказку мне читали много раз, но услышать по радио голоса Хоттабыча и Вольки Костылькова было сродни чуду. Я потом долго жалел, что спектакль получился таким коротким и не шёл целую неделю.

А днём наша «Балтика» обычно звучала, чтобы никому не было скучно. Радио весь день передавало разные новости, а между новостями певцы и певицы пели пес-ни. Иногда хором.

В один такой день по радио прозвучала песня под названием «Родина». Навер-ное, это была очень хорошая песня. Потому что с тех пор её передавали каждый день по несколько раз. И даже в передаче «По вашим письмам» многие слушатели поче-му-то просили, чтобы эту песню спели ещё разок.

Я к ней особенно не прислушивался, потому что для меня в этой песне ничего интересного не было. Песню пел какой-то уставший дяденька. Он пел очень медлен-но, растягивая все слова. Я ещё подумал тогда, что ему должно быть очень тоскливо. Ведь каждый день по десять раз петь одно и то же – это просто скучно. Когда диктор торжественно объявлял эту песню, он всегда произносил слова «Серафим Туликов». И мне было жалко этого самого Серафима, обречённого уныло повторять и повто-рять всё те же строчки:

Родина, тебе я славу пою!Родина, я верю в мудрость твою!Все твои дороги, Все твои тревогиЯ делю с тобой, земля моя!Дай мне любое дело, Чтобы сердце пело!Верь мне, как тебе верю я!

Я сам не заметил, как эти строчки осели и в моей маленькой голове. Я даже пой-мал себя на том, что иногда про себя их напеваю.

Но кто такая эта «Родина», я не знал совершенно – вот в чём был весь фокус. Я спросил у дедушки, но он даже рассердился. Дедушка сказал:

– Тебе уже почти четыре года. В таком возрасте стыдно не знать, что такое роди-на! Неужели в вашем детском садике вам это не объясняли?

Но за меня вступилась бабушка:– Он ещё совсем маленький. Не надо его ругать. Давай мы вместе объясним ему,

что такое родина.За вечерним чаепитием началось объяснение. Мне сообщили, что у каждого че-

ловека есть своя собственная родина. И привели примеры.Первым выступил дедушка, который, наверное, чувствовал свою вину за то, что

днём рассердился на меня:– Моя родина – казачья станица Новониколаевская. Но сейчас её переименовали

в Будённовку.Примерно так же ответил мне папа:– Моя родина – город Екатеринодар. Но сейчас его переименовали в Краснодар.Бабушка не была оригинальна:– Моя родина – хутор Кривая коса. Но сейчас его переименовали в Седово.

41

Выслушав их, мама по-пионерски подняла руку и повторила бабушкины слова:– Моя родина – тоже хутор Кривая коса. Но сейчас его переименовали в Седово.Вроде бы все высказались. Но из этих объяснений мне было понятно только

одно: родина – это что-то такое, что постоянно и в обязательном порядке пе-реименовывается. Этот вывод я высказал вслух. Все наперебой закричали, что родина – это место, где они родились. И, конечно же, я первым делом спросил:

– А где я родился?Семья хором воскликнула:– В нашем городе! В Жданове!Это сообщение мне ровным счётом ничего не объяснило. И я попытался уточ-

нить:– Как это – в городе? Не мог же я родиться в целом городе?!Мне ответили:– На заводе Ильича. Так мы называем Ильичёвский район.Но я по-прежнему не понимал:– Выходит, что всё, что есть в одном этом районе, – моя родина? А в других рай-

онах города – это уже не родина, получается. Но ведь вы сами только что говорили, что моя родина – весь наш город?!

На этом терпение папы, дедушки и примкнувшей к ним бабушки лопнуло оконча-тельно. Они ушли на кухню, что-то бормоча о моих издевательствах. А я ни над кем не издевался. Это одна мама понимала. Она сказала:

– Ладно, я сейчас в отпуске. Как-нибудь выберем время и съездим с тобой в Ильичёвский район. Я покажу тебе твою родину.

Очень часто мама перед сном читала мне стихи Пушкина. Почти все его стихи она знала наизусть. «Евгения Онегина» и «Полтаву» я слышал с самого раннего дет-ства, потому что мама читала мне их по памяти. И не только вечерами, а и, например, в парке, где мы гуляли каждое воскресенье. В этот вечер мама читала мне стихотво-рение Пушкина «Пророк»:

Духовной жаждою томим,В пустыне мрачной я влачился, —И шестикрылый серафимНа перепутье мне явился.

Когда мама дошла до слов «шестикрылый серафим», я прервал её декламацию и спросил:

– Это Серафим Туликов – с шестью крыльями? Который по радио песню о ро-дине поёт?

Мама засмеялась и сказала:– Ну, во-первых, Серафим Туликов – не певец, а композитор. Он к этой песне

музыку написал. А во-вторых, у Пушкина серафим – это такой шестикрылый ангел.Про ангелов я уже что-то слышал. И поскольку мама проявила ко мне особое

терпение, я пояснил:– Понимаешь, мне просто обидно, что у всех вас есть своя родина: и у тебя, и у

папы, и у дедушки с бабушкой. А у меня родины, получается, совсем нет, я её никогда не видел.

Моя обида чем-то тронула маму. Потому что она наклонилась, поцеловала меня и пообещала:

42

– Знаешь, мы не будем тянуть с поездкой. Давай завтра, после завтрака и поедем?! Я покажу тебе твою родину.

Я засыпал почти счастливым, думая о шестикрылом композиторе Серафиме Ту-ликове и гадая, какой может оказаться моя родина.

На следующий день мы очень долго ехали, чтобы посмотреть на мою родину. Мы даже дважды пересаживались на другие трамваи. Но уже сама поездка была интересной, и из трамвайного окна я видел многое: и прохожих, и красную пожар-ную машину, и светофор, и даже собачку, лежащую в тени прилавка мороженщицы. Погладить собачку мама мне не разрешила, но купила пломбир, велела не глотать его целиком и сказала:

– Ну вот, мы и приехали к твоей родине!При этих словах я сразу забыл о мороженом. Мы с мамой шли по длинной ал-

лее, со всех сторон обсаженной высокими деревьями и цветочными клумбами. На скамейках сидели молодые мамы с колясками и старушки, бегали дети. Но никакой родины я ещё не видел. И я тормошил маму:

– Где? Где моя родина? Покажи!Мама всё обещала:– Сейчас, сейчас! Вот за этим поворотом.Мы свернули налево вместе с аллеей. Но родины не было заметно. Слева был

какой-то длинный забор, за которым виднелись невысокие домики. Мама показала на них рукой и сказала:

– Смотри! Вот это и есть твоя родина!Я по-прежнему ничего не видел. И уточнил:– А на что это ты показываешь?Мама ответила:– Это больница. Твоя родина – в этой больнице!Как сын медсестры, я немного разбирался в медицине и сразу же деловито спросил:– А что – моя родина заболела?Мама рухнула на ближайшую скамейку. Обхватив руками свой живот, она на-

клонила голову к коленкам. И голова её вздрагивала. Я не успел испугаться. Мама подняла голову, и я увидел, что она хохочет. Старушки с соседних скамеек смотрели на нас с осуждением. Но мама никак не могла успокоиться. Она всё смеялась и сме-ялась. Я ей не стал мешать: пусть смеётся, если хочет. Я спокойно сел рядом с ней на скамейку и размышлял о своём, заветном.

Вроде бы с местом обитания моей родины мы определились – больница. Теперь следует её проведать. Мне самому приходилось лежать в больнице, и я знал, на-сколько это тоскливо. Зато как приятно, когда тебя навещают близкие! Поэтому нам с мамой обязательно нужно зайти в магазин за гостинцами – яблок там купить для родины, кефир... что там ещё в больницу приносят?

Увы, кефир для родины нам покупать не пришлось. Отсмеявшись, мама долго объясняла мне, что моя родина – это вовсе не живое существо, а место, где я появил-ся на свет. Поэтому оно для каждого человека самое дорогое и близкое. Я её не очень понял, но согласился, чтобы не расстраивать маму.

Потом мы трамваем возвращались домой, а я всё размышлял. Вот мама и папа, бабушка и дедушка для меня – самые дорогие и близкие! Что ещё! Ну, дом наш – он тоже самый дорогой и близкий... А вот то, что моя родина за больничным забором тоже мне дорога и близка, я, к сожалению, совершенно не чувствовал. Поэтому у меня было ощущение того, что я не оправдал надежды родителей и вместо радости испытываю разочарование.

43

В наш двор я вбежал со всех ног, оставив маму далеко позади. От ребят я узна-вал все важные новости, ведь мы не виделись целый день! Потом я прибежал домой обедать и сразу уткнулся лицом во вкусно пахнущий бабушкин фартук, когда она обняла меня на кухне.

Вечером мы ходили в гости к моему крёстному, там меня угощали всякими вкус-ностями. Я играл в саду с весёлой и доброй собакой и краем уха равнодушно слы-шал, как мама, смеясь, рассказывала о нашей сегодняшней поездке. А домой мы возвращались с огромной охапкой веток жасмина, которые замечательно пахли.

Вот и вся история. А о своей родине я в детстве вспоминал только тогда, когда по радио звучали тоскливые песни шестикрылого композитора Серафима Туликова.

Веселые обезьянки

В нашей семье я был единственным ребенком. Правда, у меня была сестра Гре-точка, но она была намного старше меня. И когда я научился ходить, она уже закон-чила техникум и даже поступила на работу. Мысль о братике в мою голову даже не приходила. Я так понимал: братик – он или есть, или его нет. У некоторых ребят с нашего двора были братики. У меня не было.

Но зато у меня из головы не выходила мысль об обезьянке! Живых обезьянок я никогда не видел, но из сказок и фильмов я точно знал, что обезьянки – умные, дружелюбные и веселые существа, очень похожие на нас, людей. Что они любят но-сить штанишки и кушать ложкой. Замечательно лазают по деревьям, любят играть в догонялки.

Как было бы хорошо, если бы в нашей просторной двухкомнатной квартире жила обезьянка! Мы бы с ней вместе гуляли во дворе и по улицам. Как бы мне завидовали все дети! Вместе с обезьянкой мы бы завтракали и купались. Я был согласен даже спать с обезьянкой в одной кроватке. Об этом окончательном решении я тут же, за обедом, сообщил маме и папе. Они ничего не ответили, только переглянулись. И я обрадованно понял, что они мне не отказали! Вероятно, им нужно время подумать, где достать обезьянку, как ее привезти к нам домой, в какой комнате разместить. Пусть подумают и решат.

Но время шло и шло, а папа и мама не спешили привозить мне обезьянку. И я начал напоминать про нее. Вначале – робко. А потом – настойчивее. Мне самому уже казалось, что папа и мама на самом деле пообещали мне обезьянку, но теперь не хотят выполнять обещанное. И я проявил настойчивость. Каждый день я просил и просил: «Купите обезьянку!» Я канючил с утра до вечера. От избытка чувств и от обиды я мог даже всплакнуть.

Но на папу и маму мои слезы не подействовали. Тогда я в отчаянии решился на последнее средство, которое, как я чувствовал, обязательно должно помочь. Я пообе-щал родителям, что с сегодняшнего дня буду хорошо себя вести!

Потрясенный собственным благородством, я добавил страшную фразу о том, что согласен безропотно съедать манную кашу, даже если в ней будут попадаться про-тивные комки!

Родители не поддались даже на эту страшную клятву. А я продолжал умолять и стенать, пока в один прекрасный день эта история не закончилась. Мы с мамой возвращались домой из гостей, и я плелся сзади. Но когда я в тысячный раз заныл: «Мама, купи мне обезьянку!», мама неожиданно обернулась и сказала:

44

– Сейчас же перестань! У нас уже есть обезьянка!Не поверив своим ушам, я набросился на маму с вопросами:– А какая обезьянка? А какого роста? А она хорошая?Мама отвечала обстоятельно:– Обезьянка как обезьянка. Ростом, примерно, с тебя. В общем-то, она хорошая,

но бывает вредной и непослушной.Ноги уже сами несли меня домой, и теперь уже я тянул за руку отстававшую от

меня маму. Меня прямо колотило от нетерпения. Я бегом промчался по лестнице на второй этаж нашего подъезда и подпрыгивал у дверей. Ну почему это мама так медленно поднимается по лестнице и так долго достает из сумки ключ от квартиры?!

Наконец, дверь отворилась, и я вбежал! Первым делом я кинулся в комнаты. Но сразу обезьянку не нашел. Ага! Известно, что обезьянки – народ хитрый! Наверное, она где-то спряталась, чтобы мы поиграли в прятки, и я искал ее! Бросившись на пол, я обследовал пространство под кроватями. Заглянул за диван. Открыл дверцы шка-фа и выдвинул ящики. Обезьянки всё не было... Расстроенный, я зашел на кухню:

– Мама! Я всё обыскал, но обезьянку не нашел...Мама хлопотала у плиты. И посоветовала:– А ты в ванной комнате смотрел?Ну конечно же! Где же еще летом быть обезьянке, как не в ванной? На улице

жара стоит, вот обезьянка в воду и залезла! Я побежал туда, но ни в ванне, ни под ней никого не нашел. И закричал:

– Мама! Её и здесь нету!Мама, вытирая руки о фартук, вошла в ванную комнату и спросила:– Ну, как это нет? Она здесь. Ты, наверное, плохо искал.Подвела меня к умывальнику и указала на зеркало, висящее над краном:– Вот, смотри! Это и есть обезьянка, живущая в нашем доме. Хорошая и люби-

мая, но иногда – вредная. А доставать еще одну – этого наш дом не перенесёт. Две обезьянки в одной квартире, согласись, слишком много для меня одной!

Я еще раз посмотрел на моё отражение в зеркале, подумал и согласился. Да, я очень мечтал об обезьянке. Но мама была для меня дороже.

...А несбыточную мечту об обезьянке я окончательно оставил через год. Полови-ну лета мы гостили в Киеве, у моего дяди Саши. И почти через день меня водили в зоопарк. Я катался на пони и часами стоял у площадки молодняка, морковкой кормил зебру и даже отважно бросил барбариску белому медведю, который плавал в бассейне. Однажды мы увидели огромную толпу любопытных посетителей. И сразу поспешили к ней: значит, там что-то очень интересное!

Так и было! Толпа собралась у одной из клеток обезьянника. Мама, прочитав по-верх голов таблички на клетке, сообщила мне, что это – самая знаменитая обезьянка Советского Союза. Шимпанзе по имени Пират. Тот самый, который снялся в только вышедшей на экраны страны кинокомедии «Полосатый рейс». В этом фильме, поми-мо полосатых тигров, была и преуморительная обезьяна. Над ней смеялась вся стра-на. И я замирал от восторга, когда в третий раз попадал в кинотеатр и вновь видел на экране шкодную обезьянку.

Узнав от мамы эту новость, я понял, что сейчас могу не просто увидеть обезьянку, а настоящую кинозвезду, которая умеет делать любые трюки. Между ног посетителей зоопарка я быстро пробрался к ограждению между толпой и клеткой. И приник к прутам забора.

При ближайшем рассмотрении Пират оказался вовсе не какой-то легкомыслен-ной «обезьянкой», а вполне нормальной обезьяной – ростом раза в полтора больше

45

моего. Он сидел у самой решетки клетки и оттуда грустно смотрел на ликующую толпу, изредка помахивая рукой с лаково-черными пальцами.

Близость величайшей из обезьян привела меня в такой восторг, что я не удержал себя. Быстро проскользнул сквозь прутья забора и перебежал несколько метров от ограждения до клетки. Поднявшись на цыпочки, я сразу же просунул в клетку свою руку и пожал пальцы шимпанзе:

– Здравствуй, Пират! Как твои дела?За моей спиной раздались дикие вопли, но я даже не обернулся: мало ли что там

происходит, всё равно у меня здесь самое интересное. Пират с любопытством рассма-тривал меня и, подумав, протянул мне фантик от съеденной конфеты. И вдруг Пират испуганно отскочил вглубь клетки, а передо мной неожиданно оказалось голубое небо и солнце. Толпа вокруг меня орала. От других клеток к нам неслись служители зоопарка с дубьём и кольём наперевес. Оказалось, что я, сам того не зная, нарушил строжайшие законы зоопарка, запрещающие заходить за ограждающий барьер.

Служитель в кепке держал меня над своей головой. Это он схватил меня и ута-щил от клетки. Наконец, отойдя подальше, он поставил меня на ноги и сказал:

– К зверям подходить нельзя! Это наше правило! Они все с виду симпатичные. Но внутри – звери. У нас многие без пальцев остались, когда пытались погладить.

К нам подбежала мама с обморочной белизной лица, схватила меня на руки и разрыдалась. Ее служитель не пожалел. Он сказал:

– Стыдно, гражданочка, ребенка без присмотра оставлять!И ушел назад, к своим обезьянам. Заплаканная мама теребила меня и прижимала

к груди. А я держал в руках фантик и думал, что, и в самом деле, обезьянка в нашей двухкомнатной квартире, пожалуй, будет лишней.

СЕМЬ ПОСЛЕДНИХ РАССКАЗОВ

Мои велосипеды

В нашем дворе велосипед всегда был сокровищем. Причем сокровищем невидан-ным. Мы жили в большом двухэтажном доме. Три подъезда и двадцать четыре квар-тиры, в каждой из которых были дети. В каких-то квартирах со взрослыми жил один ребёнок, в каких-то – двое или трое. Несколько квартир были коммунальными. В них жило несколько семей: каждая семья в своей комнате, но с общей кухней, туалетом и ванной. Понятно, что в таких квартирах детей было больше.

Так вот, в конце пятидесятых годов ни у кого из детей нашего двора не было ве-лосипеда. Нужно подчеркнуть, что под «велосипедом» подразумевалось не просто колёсное транспортное средство, приводимое в движение мускульной силой челове-ка. Детские трехколесные аппараты в расчет не принимались, они были несерьезны. И проявлять интерес к ним было так же неприлично, как, например, к погремушке или соске. А вот велосипеды настоящие – подростковые и взрослые – были абсолют-но недосягаемы из-за своей заоблачной цены.

Именно через велосипедную тему я и мои товарищи узнавали, сколько зарабаты-вают наши родители. Если мама возмущенно говорила: «Какой велосипед? Это же почти месячная зарплата нашего папы!!!», я понимал, что папа на заводе зарабаты-

46

вает 500-600 «старых» рублей в месяц. После денежной реформы 1 января 1961 года ситуация оставалась прежней, только велосипед стоил уже 50-60 «новых» рублей. И никто из детей к этому разговору больше никогда не возвращался, ибо прекрасно понимал его бессмысленность.

Мой роман с велосипедами начался традиционно. Года три мне было, когда папа и мама торжественно внесли в дом трёхколёсный, так называемый, велосипед для самых маленьких. Сидеть на нем было безопасно. А двигаться – совсем просто: две педали были установлены по обе стороны втулки переднего колеса. А маленькие задние колеса двигались вслед за передним, большим. Вначале я отважно рассекал по квартире, пугая родителей молодецким воплем: «С дороги, куриные ноги!» Так кричали все дошколята на трёхколёсных велосипедах. Родители, особенно бабушка, были очень недовольны. Оказалось, что литые резиновые шины моего лисапета по-путно наматывали на себя все половики и сдвигали ковры.

В связи с этим обкатку покупки перенесли во двор, где я прокатился под презри-тельными взглядами старших ребят. К счастью, мой папа, как человек технически подкованный, знал опасность жесткой сцепки педалей и переднего колеса. Поэтому, когда на уклоне при каждой попытке торможения я перелетал через руль, твердая папина рука хватала меня за шиворот и возвращала в седло.

На следующее лето мне купили другой трехколесный велосипед. Мне было очень приятно, что у этого велика была самая настоящая цепь, а педали располагались как у нормальных велосипедов. Но на этом сходство с обыкновенным велосипедом заканчивалось. Колесница была неповоротлива, а на спусках ехала сама по себе, при-чем я был вынужден бесконечно крутить педали синхронно с каждым оборотом ко-леса. Грустно посмотрев на меня, папа решился на модернизацию. Оказалось, что трехколесный велосипед легко превращался в двухколесный. Папа снял оба задних колеса, установив одно. Он подкатил ко мне уже двухколесный велосипед и сказал: «Ты уже подрос... Пора...»

С бьющимся сердцем я оседлал двухколесную машину, представляя, как, почти по-взрослому, лихо мчусь по нашему двору, наматывая круги. Все на меня смотрят с одобрением, а девочки – восхищённо!

Пока я представлял эти сладкие картинки, папа легонько подтолкнул меня сзади. Велосипед тронулся с места и рухнул. Что интересно, почему-то первым рухнул на асфальт я, а велосипед уже упал на меня сверху. Велосипед не пострадал, пострадало то, что лежало под ним и вопило от страха. Коленки, локти, нос и лоб вся семья лечила йодом. Йод жёг неимоверно, и эти страдания отвлекали меня от позорных мыслей о том, что я никогда не смогу ездить на двухколёсном велосипеде. Вскоре с этой скорб-ной мыслью я свыкся. Но делиться с друзьями этим горем не стал. Стыдно было...

А велосипеды всё так же оставались важнейшей темой разговоров в нашем дворе. Если кто-нибудь из взрослых на велике приезжал в наш или соседний дом, оставляя свою машину у подъезда, мы гурьбой бежали туда. Во-первых, нам было приятно охранять велосипед от посягательств возможных бандитов. А во-вторых, можно было не только пристально рассмотреть его, но и украдкой потрогать. Конечно, и я всегда вертелся с толпой ребят. Я тоже уже щегольски называл велосипед «лайбой» или «великом». Кому-то эти слова могли показаться уничижительными. Но на самом деле лихие жаргонные словечки должны были демонстрировать всем нашу причаст-ность к великому племени велосипедистов.

В эти минуты я забывал о том, что природа жестоко лишила меня способности ездить на велосипеде как все, нормальные, мальчики и девочки. Мне было очень

47

лестно прислушиваться к тому, как старшие ребята со знанием дела обсуждают до-стоинства и недостатки увиденного сегодня велосипеда. И сладко было повторять за ними волшебные слова «ниппель», «звёздочка», «солидол», «спица», «вилка». В этом было очарование, непонятное странным взрослым.

По ночам мне снились самые знаменитые и распространенные модели – «Укра-ина», «Минск», «Дружба». Счастливые взрослые оборудовали эти машины по соб-ственному вкусу. Какая прекрасная вещь – фара, питающаяся электричеством, про-изводимым вращающимися педалями. Поздними летними вечерами велосипедиста было видно издалека – по неяркому дрожащему свету фары. Кто-то устраивал на раме самодельное сиденье для ребёнка, и радостный малыш вместе с папой ехал, уцепившись ручонками за руль. Иногда так путешествовала целая семья: впереди – ребенок, в середине – папа, а на заднем сиденье – мама. Кто-то расширял багаж-ник над задним колесом: нередко там велосипедист вёз целый мешок картошки. А некоторые народные умельцы украшали свои сиденья вязаными чехлами с висящей разноцветной бахромой!

Была еще одна забавная примета велосипедиста. Дело в том, что новые мужские велосипеды, как правило, комплектовались специальными щитками, закрывавшими сверху цепь. Щитки предохраняли вовсе не брюки, которые могли испачкаться от соприкосновения с пропитанной смазкой цепью. Щитки предохраняли самого ве-лосипедиста от большой беды: цепь могла затянуть на звёздочку свободно болтаю-щуюся штанину. В результате машина мгновенно останавливалась, а велосипедист неизбежно падал.

Но крепления щитков было хлипким, и вскоре они отпадали сами по себе. Так вот, чтобы уберечься от зажевывания брюк, велосипедисты придумали два самых распространенных приёма. Они либо засовывали концы штанин в правый носок, либо обматывали штанину вокруг правой голени и фиксировали её обыкновенной деревянной бельевой прищепкой. И если в магазин заходил гражданин с прищепкой на правой ноге, то всем было ясно, что он только что оставил у входа свой велосипед. Взрослые прищепок нисколько не стыдились.

Но особой славой у нас пользовался поистине легендарный подростковый вело-сипед для мальчиков «Орленок»! Кто только ни мечтал о нём! Это была абсолютно точная копия взрослого велика – лишь немного уменьшенная. Но на наших улицах «Орленок» встречался гораздо реже обычных «Украин» и «Минсков». И это было понятно: взрослая машина обычно покупалась для хозяйственных нужд целой семьи, например, поездок на базар и рыбалку или перевозки того же мешка. «Орленок» же в этом, бытовом плане был бесполезен, а потому являлся чистой воды баловством – с точки зрения родителей. Покупать очень дорогой велосипед для развлечения маль-чика было роскошью непозволительной.

Но перепадало счастье и некоторым детям, отцы которых владели взрослыми велосипедами. Иногда добрые папы разрешали им прокатиться по двору на своей ма-шине. В технологии такого катания были свои особенности. Как ни опускай седло ве-лосипеда, а ни один мальчик не мог ногами дотянуться до педалей. И тут на помощь приходил придуманный народом прием катания «под рамой». Мальчик подходил в велику с левой стороны и, как положено, опирался левой ногой на левую педаль. А вот правую ногу он, в отличие от своего папы, не перебрасывал через раму. Он про-совывал правую ногу под рамой и нащупывал ею правую педаль.

Вначале он это проделывал, пока папа – для устойчивости – держал велосипед в своих железных руках и не давал ему упасть. Потом, потренировавшись и выработав

48

способность балансировать, мальчик мог, поставив левую ногу на левую педаль, оттал-киваться правой ногой от земли. И уже в движении велосипеда просовывать ногу под раму – на правую педаль. Для посторонних наблюдателей это было захватывающее зрелище! Мальчик фактически висел с левой стороны велосипеда. И, чтобы не упасть, он был вынужден наклонять велосипед вправо, сохраняя хрупкое равновесие. Но мно-гие ребята умудрялись долго, лихо и бесстрашно кататься таким необычным манером.

Это было признаком особого умения. И я даже слышал, как одна мама приводила в пример своему непутевому сыну какого-то мальчика: «Смотри: ему лишь семь лет, а он уже катается «под рамой».

В наш город иногда заезжал бродячий цирк – шапито. И каждый раз среди арти-стов были велосипедисты, которые катались по арене на странного вида машинах: и трёхколёсных, и даже одноколёсных. Раскатывая, они жонглировали, ездили задом наперед и иногда даже кувыркались с трамплина. И при каждом посещении цирка я удивлялся тому, что никто из циркачей не демонстрировал катание «под рамой». В конечном счете, я пришел к единственно правильному выводу: катание «под ра-мой» настолько сложно и рискованно, что даже циркачи боялись так ездить по арене.

...Но в один прекрасный летний день, в самом начале каникул, в наш двор пришел великий праздник! Борька Казаков из первого подъезда оказался владельцем велоси-педа. Борька положил его на землю и торжествующе ждал реакции двора. Реакция была предсказуемой. Побросав дела и обеды, все мальчишки сбежались к подъезду и окружили Борьку с его сокровищем. Мы смотрели и не могли насмотреться. Потом к нам подошел дядя Ваня Порьяз, а за ним, стуча костылями, – дядя Лёня Жиц. Ничто не могло испортить наш восторг! Даже когда дядя Ваня деликатно хмыкнул, а прямой дядя Лёня грубо спросил: «На какой свалке вы этот металлолом нашли?»

Мы на них не обиделись. Во-первых, ничто не могло омрачить нашу радость. А во-вторых, мы никогда не обижались на них – из уважения к недавнему боевому прошлому: дядя Ваня вернулся с фронта, получив там орден Красной Звезды, а дядя Лёня вернулся с фронта, потеряв там ногу.

По правде говоря, они были отчасти правы. При ближайшем рассмотрении Борь-кин велосипед оказался, мягко говоря, не совсем новым. Его марка была покрыта мраком, так как краска на раме облезла полностью – вместе с названием.

А ещё у этого велика, действительно, не было фары, звонка, насоса и сумки с инструментами. Не было багажника, резиновых накладок на руле, брызговиков. Не было половины спиц, а оставшиеся, кривые, свободно болтались. Свёрнутый набок руль не проворачивался вообще. Покрытая засохшей грязью цепь свисала вниз, а проржавевшие звездочки были забиты чем-то черным и липким.

К некоторым недостаткам машины можно было отнести и то обстоятельство, что у велика совершенно отсутствовало сиденье. Отсутствовала, кстати, и одна педаль. Но к всеобщему облегчению её Борька достал из кармана.

Однако, несмотря на эти шероховатости, в остальном велосипед был великолепен! Почти неделю – от заката до рассвета – во дворе кипела работа, к которой вскоре при-соединились и взрослые. Заскорузлая цепь отмокала в ведре с ароматным керосином. Выкрученные спицы чистились наждаком и выпрямлялись. Из всех кладовок во двор несли гаечные ключи; особый восторг вызвал пожертвованный кем-то на общее дело «семейный» ключ – с шестигранными отверстиями под любую гайку. Проколы и поре-зы обеих камер заклеивались и на прочность проверялись в тазике с водой.

Взрослые сами увлеклись процессом. И к торжественному моменту сборки нас, детей, не допустили. Собирали велик они долго, придирчиво проверяя каждое сое-

49

динение, смазывая его. Из своих карманов они извлекали специально принесенные шайбы и контргайки, маленькие подшипники.

Надо ли говорить, что честь первого проезда была предоставлена Борьке Коза-кову?! Он был моим ровесником, но уже обладал даром катания на велосипеде – да-ром, которого я был, увы, лишён. Мы всем двором держали велик, на который влез Борька. По его команде мы отпустили раму, Борька нажал на педали и – покатил!

Следует добавить, что седло мы так и не раздобыли. Вместо него торчала страхо-людного вида труба, на которую должно было крепиться отсутствующее седло. Так что Борьке пришлось ехать стоя. Что сразу же вызвало возмущенные вопли бабушек, сидящих на скамеечках у подъездов. Они хором кричали Борьке: «Малахольный! Копчик разобьёшь!!!» Но мы на эти крики внимания не обращали. Велик был вели-колепен! Борька был великолепен! И жизнь была великолепна!

Вторым поехал Валик Скоркин, за ним – Вовка Лицкевич. Все делали по одному кругу, объезжая большую поляну, которую окружали наш и соседние дома. С вело-сипеда ребята соскакивали лихо и радостно: в нашу жизнь вошло маленькое чудо. А у меня в этот момент никакой печали не было. Ну и что с того, что я сам не умею кататься? Зато теперь в нашем дворе есть свой велосипед!

Это ощущение праздника настолько овладело всеми, что никто не заметил, что я был единственным мальчиком, который не опробовал машину. Каждый следующий день я наскоро завтракал и стремглав выбегал во двор. Для меня счастьем была уже малая сопричастность к нашему общему торжеству, возможность прикоснуться к велику, смотреть, как ребята по очереди катаются, с видом знатока обсуждать их манеры вождения и поведение машины.

И лишь на третий день Борька предложил прокатиться и мне. Похолодев от сты-да и ужаса, я признался:

-Да я не умею кататься... Сколько раз ни пробовал, ничего не получается...К моему изумлению, Борька не стал смеяться надо мной. Наоборот, он почему-то

обрадовался и с восторгом заорал:-Да ты чё?!! Да ты чего?!!! От ты дурной! Щас всё получится!!! Залезай!Борька проявил неожиданную заботу. Он не стал подсаживать меня в отсутству-

ющее седло, а предусмотрительно подкатил велосипед к скамейке:-Лезь на лавку, а с нее – на педали. И не бойся, я лайбу подержу.Отступать было некуда, и я покорно влез на скамейку. В этот жаркий полдень во

дворе не было никого, кроме нас. И я этому обстоятельству был рад: никто больше не увидит моего позора. Я осторожно сполз со скамейки и стал на педали, вцепившись в руль вспотевшими руками. А Борька без всякой психологии дал последнее напут-ствие: «Главное – нажимай на педали и не смотри на колесо! И смотри – не сядь на трубку». С этими словами он изо всех сил толкнул меня в спину, отпустив в свобод-ное плавание по асфальту. Велосипед проехал метр, потом другой, третий... А я всё не падал. Сзади невидимый Борька вопил: «Педали!!! Крути педали!!!» Я послушно покрутил, и велик вместе со мной покатил под уклон. Велосипед всё не падал. Труд-но, почти невозможно было поверить в то, что свершилось чудо и я поехал!

К счастью, захлестнувший меня восторг не отвлек от контроля за великом. Осто-рожно сдвигая педали назад, против часовой стрелки, я притормозил на спуске и, легонько повернув руль, вписался в поворот. По противоположной стороне поляны, уже на подъеме, я действовал уже смелее, раскачиваясь и помощнее нажимая на педали. Подъехав к Борьке, я уже самостоятельно притормозил и лихо спрыгнул на землю. Борька скупо похвалил меня:

50

– Ну вот! А ты боялся!Вечером, за общим обедом, я как бы мельком сообщил родителям, что сегодня

впервые самостоятельно проехал на двухколёсном велосипеде. Ни разу не упав. Папу и маму это известие почему-то не воодушевило: они просто кивнули. И чтобы про-должить волнующую меня тему, я высказал тревожащее меня опасение: а вдруг к за-втрашнему дню я разучусь ездить? Но папа, расправляясь с борщом, успокоил меня:

– Не волнуйся. Велосипед – такая хитрая штука, что если один раз поехал, то уже до конца жизни не разучишься.

В ту ночь мне снились дивные сны. Ветер бил мне в лицо, по сторонам мелькали дома и прохожие, а дальняя дорога была мне подчинена – как её хозяину.

На следующий и другие дни я вошел в почетный клуб полноправных хозяев общественного велика. Как и все, я теперь терпеливо стоял в очереди, а потом выпи-сывал по двору вензеля, с каждой поездкой всё больше ощущая себя единым целым с великом.

Тем летом случилась еще одна велосипедная история. Через неделю у меня порвались кеды. Они были неотъемлемой частью нашего летнего костюма, и мама, увидев рвань, со вздохом повела меня в магазин. Там, в отделе спортивной обуви, под стройными рядами кед и полукед, я увидел прелестную новинку. На её ценнике было написано: «Туфли велосипедные». И просили за них на три рубля больше, чем за кеды.

Мне стоило немалых трудов убедить маму, что покупка именно этих туфель по-зволит нашему семейному бюджету сэкономить деньги. Ведь кеды были изготовлены из резины и обычной тряпки. А эти туфли – из настоящей черной кожи. Ведь ясно, что эти туфли никогда не порвутся. А если и порвутся, то не скоро; за это время я много пар кед сносил бы. Мама удачно не стала изучать ценник и оплатила покупку. Домой я возвращался, бережно прижимая к бьющемуся сердцу картонную коробку.

Но уже дома меня ждал сюрприз. Оказалось, что вожделенные туфли были пред-назначены именно и только – для езды на велосипеде. У них даже конструкция была особая. Подошва в передней части, ближе к носку, сильно утолщалась – до сантиметра. А вот каблука совсем не было. Что было понятно: для поездок на спор-тивном велосипеде каблук не нужен вообще, а вот толстый нос будет плотно входить в специальное гнездо педали спортивного велосипеда.

Дело было за малым – спортивным велосипедом!Тут нужно сделать еще одно уточнение. Если в конце 50-х – начале 60-х обыкно-

венный, дорожный велосипед встречался редко, то велосипед спортивный был явле-нием легендарным и во многом мифическим. Мало кто из ребят нашего двора видел спортивный велосипед живьем. И не было ни одного счастливчика, который бы мог похвастаться поездкой на этой чудо-машине.

Её главным отличием была возможность переключения аж четырех скоростей. А основной достопримечательностью – особый руль. Он изгибался вначале с двух сторон сначала вперёд, а потом вниз, после чего еще раз изгибался в сторону велоси-педиста. Кто-то из ребят слышал, что из-за этих изгибов руль называют «бараном». Но мы это слово никогда не использовали: уж очень оно было оскорбительным для такого уникального аппарата, как, например, «Турист».

Правда, стоил он в два раза дороже и без того очень недешевого обычного вело-сипеда. Однако в моей душе зародилась безумная надежда на то, что мои родители, узнав, что купили мне специальные туфли для спортивного велосипеда, поймут, что теперь они просто обязаны купить мне эту машину – чтобы оправдать деньги, выбро-

51

шенные на туфли. Надеждой я себя тешил недолго. И до конца лета ходил и бегал странной походкой.

Обратив внимание на мои необычные туфли, Коля Черняев из первого подъезда высказал очень интересную версию. Он рассказал, что видел, как в шпионских филь-мах вражеские диверсанты переходили границу в ботинках-обманках, к которым подметка прибивалась наоборот: на носке был каблук, а на месте каблука – носок. И если шпион пробирался через границу к нам, то его следы показывали обратное – словно он уходил из нашей страны через контрольно-следовую полосу.

Это меня отчасти утешило, хотя я предпочел бы ходить в туфлях наших доблест-ных пограничников, а не вражеских диверсантов. И к необычной подошве я, в конце концов, привык. Доносил их до конца лета. И хотя они, действительно, оказались очень прочными, на следующее лето я их не надевал: за прошедший год вырос и я, и мои ноги.

...Это были самые драматичные и мятежные страницы моего детского романа с вело-сипедом. После того как они были перевёрнуты, мне стало жить гораздо легче. Теперь я знал, что смогу усидеть в седле любого велосипеда, даже если у него седла нет вообще. Эта уверенность придавала некоторую осмысленность моему будущему, несмотря на то, что о покупке персонального велосипеда по-прежнему не могло быть и речи.

И всё же! Всё же... всё же... всё же... Справедливость не могла не восторжество-вать. И уже следующей весной и на мою улицу пришел подлинный велосипедный праздник. Символично, что произошло это первого мая. Когда наша семья вместе со всеми родственниками шумным и весёлым кругом отмечала Первомай. По давней традиции после демонстрации наш клан собирался в квартире моей тёти Лиды – в доме на углу проспекта Ленина и улицы Советской. Эта большая и красивая пятиэ-тажка в народе называлась «домом со сберкассой».

За праздничным столом женщины говорили и о домашних проблемах. Тётя Лида пожаловалась, что давно не может расчистить кладовку, заметив, что всё никак не соберется выбросить велосипед и старую тумбочку. Эту жалобу я услышал с другого конца гостиной, и тут же подтащил к тёте Лиде папу, который сообщил, что мы по-можем освободить кладовую. Тётя Лида обрадовалась: «Танечка из этого велосипеда уже давно выросла, и мы просто не знаем, что с ним делать. Заберите его, ради бога!»

Надо ли говорить, что на следующий день, ранним утром, я уже звонил в дверь квартиры тёти Лиды. Через пять минут за дверью послышались шаги, и дверь отво-рила заспанная тётя Лида, которую я, как выяснилось, поднял с постели. Она долго не могла понять, чего я хочу в этот ранний час законного праздничного дня, когда все добрые люди отсыпаются после первомайских хлопот. Но не вытурила меня, а, открыв в большой прихожей кладовку, выдала мне велосипед. Боясь, что тётя Лида может передумать, я мигом стащил сокровище с третьего этажа во двор. Еще не веря своим глазам, я дрожащими руками гладил велик и любовался им. Единственной проблемой были спущенные камеры, но это меня не смущало. Ухватившись за руль, я гордо по-катил домой мой первый настоящий велосипед.

Сказать «покатил» – легко. От центра города и дома тёти Лиды до нашего дома на Левом берегу было ровно семь километров. И я добрых два часа катил свою машину – через мосты, по набережной Кальмиуса, вдоль бесконечного заводского забора. Мимо проезжали машины, автобусы и трамваи. Кто-то из окна смотрел на меня. А я был готов идти не семь, а все семьдесят километров.

Правда, в глубине моего счастья была махонькая червоточинка. Велосипед носил широко известное всем детям имя «Ласточка». Это была абсолютная копия знаменитого

52

«Орлёнка», но – девичья модификация. Ведь его купили для Танечки, которая ездила не очень много. Сейчас она уже десятиклассница, из девочки превратившаяся в девушку. И ей, конечно, уже не подобало ездить на изделии со сложным названием «Подростко-вый велосипед для девочек ХВЗ В-62 «Ласточка» выпуска Харьковского велосипедного завода». Его единственным отличием от «Орлёнка» было отсутствие рамы, идущей от сиденья к рулю. Это понятно: девочкам не так удобно усаживаться в седло, перебрасы-вая ногу через раму. Вот и было небольшое сомнение: а как вдруг мои товарищи засмеют меня за то, что я езжу на девчоночьем велосипеде?!

Опасения были напрасны. Мои друзья и соседи надо мной не только не насмеха-лись, но и открыто завидовали. И несколько лет я был неразлучен с моим велосипе-дом. Я постиг его лучше, чем себя самого. Я знал, что он никогда не подведет меня. Все летние каникулы я передвигался исключительно на двух колёсах. Я научился заскакивать колесами на бордюры и ступеньки. Я ездил сидя, стоя и даже лёжа. Раз-гоняясь на пустой дороге, я ездил даже «без рук». Сбылся мой давний пророческий сон.

Помнится, моя одноклассница Таня Иванова летом сообщила мне радостную новость: её мама получила восьмой том двадцатитомного издания собрания сочи-нений Вальтера Скотта! Это был тот самый том, который принес читателям долго-жданный роман «Айвенго» в переводе Елизаветы Бекетовой. За «Айвенго» я охо-тился давно, но в нашей детской библиотеке сэр Вальтер был представлен лишь зачитанным до дыр романом «Квентин Дорвард», а в библиотеку для взрослых меня не впускали по крайней молодости лет. О великом «Айвенго» я много слышал от взрослых и старших товарищей, заверивших меня, что именно «Айвенго» – луч-ший из всех написанных рыцарских романов.

К Тане – по её просьбе – я приехал уже к вечеру. И вот – в моих руках оказалась эта книга в тёмно-розовой обложке, на которой фамилия писателя была нанизана на грозный меч, выдавленный золотом и перевитый лавровой ветвью. Сбежав вниз, к оставленному у подъезда велосипеду, умом я понимал, что надо как можно скорее мчаться домой, чтобы начать читать этот чудный роман. Но руки сами раскрыли книгу, а глаза впились в начало – посвящение достопочтенному д-ру Драйездасту Ф.А.С. в Касл-гейт, Йорк.

Оторваться от этого великолепного в своей загадочности текста не было никаких сил. Я сел на велосипед и вдруг, повинуясь странному озарению, положил на руль раскрытый томик. Надавил на педали, тронулся по придомовой асфальтовой дорож-ке, а перед моими глазами стояли роскошные слова первой главы: «В той живопис-ной местности весёлой Англии, которая орошается рекою Дон, в давние времена простирались обширные леса, покрывавшие большую часть красивейших холмов и долин, лежащих между Шеффилдом и Донкастером».

Вот так, поглощая «Айвенго», я и проехал по Комсомольскому бульвару на буль-вар 50-летия Октября и свернул на улицу Киевскую. Но никто не замечал, что на самом-то деле я ехал не по городскому асфальту, а по лесистым холмам западного Йоркшира – местам, где друиды когда-то совершали свои обряды. И подо мной был не верный велосипед, а верная лошадка, послушно трусившая рысью и прядавшая ушами. А навстречу мне шли вовсе не дяденьки в капроновых шляпах и с арбузами в сетках-авоськах, а живописные крестьяне в кожаных куртках из дублёной шкуры, за чьими поясами торчали длинные широкие ножи с роговой рукояткой.

Какой-то добрый книжно-велосипедный бог, наверное, хранил мою глупую душу все эти километры и пять перекрёстков оживлённого дорожного движения. Не отры-

53

ваясь от очередной страницы, я краем глаза видел пешеходов и встречные машины, вовремя притормаживал и успешно поворачивал. У своего подъезда я соскочил с вело-сипеда и прочитал последнюю строчку первой главы: «Этот новейший Эвмей торопли-во шёл к опушке леса, подгоняя с помощью Фангса пронзительно хрюкающее стадо».

Об этой поездке я никому не рассказывал. Родители бы обязательно выругали меня. А друзья просто не поверили бы, что велосипед стал моим и письменным сто-лом, и читальным залом.

Как я опозорился перед патриархом

В киевской квартире дяди Саши на Крещатике, 12 самыми интересными были часы традиционного вечернего чаепития. За большим круглым столом собирались все: дядя Саша со своей женой, тётей Клавой, мои папа и мама. А также я. Лично я обычно помалкивал, но слушать вечерние разговоры взрослых было очень интересно. Например, ни с того, ни с чего вдруг начинали обсуждать необычную тему устройства дирижаблей, о которых я еще ничего не знал; на салфетках рисовались схемы, вспо-минались рекорды, катастрофы и другие увлекательные подробности. Часто говорили о войне: дядя Саша служил военным журналистом и закончил войну в звании майора и с тремя боевыми орденами.

Одним прекрасным августовским вечером мы все чистили ножами яблоки, чтобы нарезанные кусочки бросить в стаканы с горячим чаем. Получалась вкусная штука: чай приобретал нежный запах яблок, а распаренные кусочки приобретали приятный кисловатый вкус. Нарезая яблоко, дядя Саша мельком сказал:

– Между прочим, товарищи, завтра – Яблочный Спас. Наша мама в этот день всегда в церковь ходила – на Преображение Господне.

Мой папа, великий спорщик, тут же возразил:– Ну, сейчас никто в церковь уже не ходит. Никому эти спасы не интересны.– Не скажи! Нет, Костик, ты не прав! – возразил дядя Саша на правах старшего

брата. – Вот наша редакция сегодня получила бумагу из обкома партии – насчет за-втрашнего праздника. Между прочим, завтра в Лавре будет служить не кто-то там, а сам патриарх Алексий Первый! Он специально из Москвы приехал. Так что народу завтра много будет.

В разговор вмешалась мама:– Кстати, мы ещё в Лавре не были. Это упущение надо наверстать! Стыдно ни

разу не побывать в знаменитой на весь мир Киево-Печерской лавре!Я обрадовался: значит, интересная программа завтрашнего дня уже готова! Когда перед сном мама купала меня в ванне, я спросил:– А что такое «Печерская»?Мама, которая всё на свете знала, объяснила:– Там под землёй много пещер. А пещеры в старину называли «печерами». По-

тому такое название.Я обрадовался ещё раз. Ведь нет в мире ничего интереснее пещер! Я сразу пред-

ставил, как мы с мамой полезем под землю и целый день будем бродить по таин-ственным тоннелям и коридорам, на потолках которых вниз головами висят колонии летучих мышей. Первым делом я вспомнил, что мама читала мне книжку про Тома Сойера, который вместе с девочкой заблудился в подземной пещере. Поэтому я сразу сказал маме:

54

– Не забудь завтра взять верёвку, свечки и спички, чтобы под землёй не заблу-диться.

Мама засмеялась, шлёпнула меня по мыльной спине и сказала:– Не бойся, не заблудимся.Уже в постели, накрывшись одеялом, я приготовился ко сну. Но краем уха слы-

шал всё продолжающийся разговор папы и дяди Саши, которые сидели за столом. Чай уже был допит, стаканы и баночки с вареньем убраны. Перед ними стояли

две рюмочки. Папа и дядя Саша сидели тихо, подперев руками подбородки. И дядя Саша негромко говорил:

– Ты понимаешь, Котя, оказывается, этот патриарх – боевой парень. С одной сто-роны – опиум для народа, мракобесие и всякое такое... А с другой стороны – в молодо-сти он был гренадерским офицером. Потом, уже митрополитом, всю блокаду под бом-бёжками прожил в Ленинграде, отказался от эвакуации. И каждый день сам служил, молился с народом за победу над фашистами. Его епархия деньги собрала на целую танковую колонну имени Дмитрия Донского. Вот тебе и служитель культа. Конечно, я, как старый коммунист, должен бороться с религиозным дурманом. Но вот смотри: этот самый Алексий награждён медалью «За оборону Ленинграда». А у меня тоже есть медаль за оборону – «За оборону Кавказа». И получается, что официально мы как бы враги и противники. А в душе я отношусь к нему как к нормальному мужику, который по-своему честно служил и с которым мы четыре года войны одно дело делали. Хотя сейчас он по-другому служит.

Папа успокоил брата:– Не волнуйся, Саша! Тебе с ним детей не крестить. Он Богу служит, а ты – об-

кому партии. Пошли лучше на кухню – покурим. Этот разговор меня тоже заинтересовал. В свои четыре года я уже всё знал про

Бога. Бабушка часто его вспоминала. И когда я спросил её, кто такой Бог, бабушка мне всё тут же разъяснила:

– Он – самый главный, над всеми людьми! Бог очень добрый и любит всех нас. Но и наказывает нас, если люди совершают плохие поступки, обижают друг друга. А плохие поступки называются «грех». От Бога никто не спрячется: Бог всё видит, когда человек хорошо себя ведёт, а когда – грешит. Вот ты сегодня утром котлету не доел и выбросил её в мусорное ведро. Мама этого не видела, а вот Бог видел, как ты сделал плохое.

– А где Бог находится, что он всё видит и за всеми следит, – спросил я. Бабушка показала пальцем вверх. Я тоже посмотрел вверх. Но увидел только потолок и высо-кий старый буфет с резными дверцами.

– Он на буфете сидит? – уточнил я.– Нет, не на буфете, – ответила бабушка и ласково улыбнулась. – Бог на небе и

оттуда смотрит на нас.После этого я несколько дней пристально всматривался в небо и облака, пытаясь

рассмотреть Бога. Но так и не увидел его....Наутро, позавтракав, мы с мамой отправились в экспедицию – посмотреть на

патриарха. К моему глубокому разочарованию, верёвка и свечки нам не понадоби-лись: Киево-Печерская лавра оказалась не лабиринтом подземных ходов, а старин-ным городом с огромными дворцами, которые назывались «храмами», или «церква-ми».

Но ещё больший мой интерес вызвали странно одетые люди, которые стояли или сидели у больших ворот. Одежда у них была совсем старая, а у многих я заметил ото-

55

рванные пуговицы и даже дырки на заплатанных пиджаках и брюках. Перед одними на земле стояли чашечки с несколькими монетками, а другие протягивали вперед ладошки. Мама сказала, что это «нищие» – люди, которые нигде не работают, и им не на что купить себе еду. Почему они не работают, мне было понятно: почти у всех были костыли или палочки, на которые опирались эти больные люди.

За воротами мы сразу встретили строгого вида женщину, которая с головы до пят была закутана в черные одежды. Мама спросила её:

– А куда нам пройти, чтобы посмотреть службу патриарха?Черная тётенька неожиданно приветливо разъяснила:– А вот сюда – идите прямо, в Успенский собор. Только поспешите, а то обедня

скоро закончится.Я не удержался и, в свою очередь, полюбопытствовал у нашей странной собесед-

ницы:– А что – патриарх сейчас обедает?Тётенька не рассердилась, а наоборот, улыбнулась и потрепала меня по волосам:– Нет, не обедает. «Обедней» называется церковная служба, литургия. Святей-

ший вместе с митрополитами сейчас Богу служит. Эта служба всегда проводится до обеда, поэтому в народе её называют «обедней». Ступайте с Богом!

И мы с Богом пошли посмотреть на обедню. Оказалось, что сделать это непросто. Уже на подходе к собору мы увидели, что толпы народа стоят даже на его ступень-ках. Кое-как мы с мамой протиснулись к распахнутым дверям. Мама тащила меня за руку, но увидеть что-либо невозможно было даже ей, взрослой. Про меня и говорить нечего: перед моими глазами были только ноги столпившихся людей. Лишь какое-то далёкое пение было слышно, да и то ни одного слова нельзя было понять. Через не-сколько минут мне уже совершенно надоело это стояние. И я начал канючить:

– Мама! Я ничего не вижу! Давай пройдём вперёд, чтобы я увидел патриарха!На мою просьбу откликнулись стоящие вокруг тетёньки в платках на головах –

несмотря на жаркий день. Они начали наперебой советовать маме:– Гражданка, вы сами туда не протолкнётесь. А ребёночек пусть пробирается. Он

– душа невинная, и ему сам Бог велел побывать на такой службе. Может, он никогда больше патриарха не увидит! Его мы с радостью пропустим.

Мама заметно колебалась, но я, обрадовавшись, просил:– Мамочка, отпусти! Ничего со мной не будет!Мама решилась:– Ладно, пробирайся. Только ненадолго: посмотри на патриарха и сразу – назад.

Я буду тебя здесь ждать.Обрадованный, я бросился в толпу. Люди стояли передо мной плотной стеной,

плечом к плечу. Но что было вверху, я не видел. Передо мной были одни ноги, ко-торые стояли не такой уж и плотной стеной. И я начал пробираться между ними. Где-то мне удавалось сразу проскользнуть вперёд. Где-то приходилось протискивать-ся с трудом. Один раз я даже пролез между ног здоровенного дяденьки. Это было увлекательно!

Мне даже вспомнилась книжка «Морской волчонок», которую мне папа читал. Там мальчик оказался закрытым на самом дне корабельного трюма, а над ним были сотни тяжелых ящиков и мешков. Так вот, этот мальчик целую неделю пробирал-ся к выходу из трюма с помощью одного перочинного ножа. Хорошо, что в трюме он наткнулся на ящики с продуктами и водой! А мне в этой толпе даже ножик не понадобился, когда я лез вперёд – к дивному зрелищу. Правда, иногда тётеньки и

56

дяденьки гневно оборачивались, недовольные тем, что кто-то лезет вперёд. Но уви-дев, что перед ними всего-навсего маленький шкет, они успокаивались и даже сами пропускали меня.

Наконец, я прорвался к концу толпы. Женщины, стоящие в первом ряду, придер-жали меня, чтобы я не вырвался на свободу. Оказалось, что мы стояли у широкого прохода, образованного лентами, висящими на железных стойках. Лента была у меня под подбородком и не мешала смотреть. А посмотреть было на что! Я поднял голову, и она у меня чуть не закружилась: в бесконечности купола сверкало золото украше-ний, а сверху свешивалась сияющая золотая люстра.

Я завертел головой и увидел, что все стены украшены картинами. А вдали всё блистало золотом, серебром и драгоценными камнями. Там стояли старички с длин-ными бородами, в коронах и блестящих одеждах до самого полу. Вокруг них горели тысячи свечей, где-то вверху пел хор. А старички с песней ходили вокруг одного из них. Этот дедушка держал в руке подсвечник с тремя большими свечами.

Всё это было любопытно, но совершенно непонятно. Однако вскоре я догадался, что старичок, стоящий в центре, и есть тот самый патриарх, на которого я так хотел посмотреть. Всё происходящее вращалось именно вокруг него. К патриарху справа подошел безбородый юноша в золотой одежде, поцеловал его руку и отобрал под-свечник. Другой золотой юноша подошел слева, поцеловал руку патриарха и дал ему небольшую золотую чашечку на длинной цепочке. Патриарх начал размахивать ею, и из чашечки начал струиться дымок. Все эти манипуляции необыкновенно заинте-ресовали меня. Такого я никогда не видел!

Тем более что вскоре патриарх начал по проходу торжественное шествие. Чуть позади его двумя стройными рядами шли остальные старички. А люди, стоящие с обеих сторон прохода, кланялись, когда процессия проходила мимо них.

Патриарх шёл медленно, не торопясь и поглядывая почему-то на меня. Он по-прежнему размахивал чашечкой на цепи. Дымок из неё шел всё гуще. Я даже начал ощущать неизвестный, но приятный сладковатый запах.

Однако через несколько минут во мне начало нарастать непонятное вначале бес-покойство. Во-первых, я с тревогой заметил, что идущий патриарх не просто глядит вперёд и смотрит на меня одного, но даже не спускает с меня глаз. Мне это сразу показалось скверным предзнаменованием: я прекрасно знал, что, если взрослые при-стально смотрят на меня, ничего хорошего от них ожидать не стоит.

Между тем размеренное шествие продолжалось, и я со страхом увидел, что про-цессия приближается. Всё ближе и ближе. Размеренно. Неумолимо. Взгляд строгого патриарха был прикован ко мне. И я, наконец, осознал, что все эти люди, возглавля-емые старичком с длинной седой бородой, идут именно ко мне. И меня объял дикий ужас! Я понимал, что они хотят меня куда-то забрать, навсегда. А это значило, что я больше никогда не увижу маму и папу, никогда не обниму бабушку и дедушку. Что моя прежняя счастливая жизнь закончилась, и дальше я буду жить только так, как захотят эти старички в золотых одеждах.

Горючие горестные слёзы брызнули из моих глаз на середину прохода, окропив красную ковровую дорожку. И когда патриарху оставалось лишь несколько шагов до меня, я, раскрыв рот, дико заорал. Вероятно, это был единственно верный способ протеста четырёхлетнего мальчика, не могущего даже пошевелиться перед лицом страшной беды. Я истошно вопил, однако заметив сквозь горькие слёзы, что патри-арха это нисколько не смутило, и он по-прежнему идёт ко мне. Вокруг зашелестели тревожные шёпоты:

57

– Почему ребёнок плачет? Где его родители? Прекратите безобразие! Уведите ребёнка!

Людская толпа зашевелилась, и чьи-то невидимые руки схватили меня одновре-менно за шиворот и за плечи. Меня куда-то тащили, а я, продолжая кричать, пытался отбиваться, лягаясь ногами. Я понял, что жизнь кончена и меня неотвратимо волокут в страшную неизвестность.

И вдруг меня обхватили знакомые руки, и я ощутил родной запах мамы. Услышав мои мольбы о спасении, она ринулась мне навстречу и наконец-то обняла меня. Сквозь толпу мы протискивались под осуждающими взглядами стариков и старух. И только на ступень-ках собора, рядом с нищими, я начал успокаиваться. Заметив, впрочем, что нищие смотре-ли на меня с интересом. Вероятно, для них мой конфуз был своеобразным развлечением.

...Вечером этого дня мы все, как обычно, пили чай. И мама рассказывала о проис-шествии в лавре, красочно описывая детали случившегося. Тётя Клава меня пожале-ла. Папа осудил маму, которая отпустила меня одного в неизвестность. А дядя Саша, протирая очки, сказал:

– Понимаешь, во всём надо находить положительные моменты. Вот смотри: в Москве и Киеве патриарха видят десятки и сотни тысяч людей. Все, конечно, помнят патриарха. Но вряд ли патриарх запоминает кого-то из приходящих на службу. А вот тебя сегодня патриарх заметил наверняка: такое на службе нечасто бывает.

Но меня это слабо утешило. Мне было не очень приятно, что патриарх запомнит меня только потому, что я опозорился перед ним.

Мой остров сокровищ

Я с самого рождения знал, что на свете нет ничего интереснее книжек! Это мне объяснили мои мама и папа. От них самих я знал, что стоило мне появиться на свет, как они начали покупать и собирать книги. Конечно, у нас в доме были книги и до моего рождения. Но папа и мама начали покупать книги специально для меня – на вырост. Я еще лежал в пелёнках и не мог даже говорить, а они уже покупали в книж-ных магазинах томики с красивыми и разноцветными обложками.

Конечно же, самыми первыми были сказки. Их я очень любил, поэтому родители каждый день читали их вслух. Потом пришла очередь небольших томиков из серии «Моя первая книжка». Ну и, конечно, самыми любимыми были «Золотой ключик», «Приключения Незнайки» и «Старик Хоттабыч». Эти книги вместе с другими мои-ми стояли на отдельных полках. И я, хотя и не умел ещё читать, хорошо различал их по цвету корешков и по рисункам на обложках.

Конечно же, для меня именно картинки были самым интересным в книжках. Букв я не знал, но прекрасно разбирался в том, что изображено на рисунках. Поэто-му книги без рисунков для меня в то время не имели никакой ценности. Это были книги для взрослых.

Такие книги стояли целыми полками, и я не переставал удивляться, как папа и мама могли их читать?! Ведь в них – одни буквы. Однажды я специально взял тол-стенную книжку и старательно перелистал все страницы. Так вот, в ней я не нашёл даже намёка на рисунки. И был очень удивлён, когда мама сказала, что это её лю-бимая книга под названием «Война и мир». Что она её читала не раз и будет читать ещё. Это мне тоже было совершенно непонятно. Я был уверен, что в книжке про войну обязательно должны быть замечательные картинки со стреляющими танками,

58

пикирующими самолётами, а также солдатами, стреляющими из автоматов по врагу. И как можно читать книгу, в которой нет ни одной картинки?!

Любимой книгой папы был роман под названием «Пётр Первый». Папа объ-яснил, что так звали знаменитого царя. С моей точки зрения, эта книга была чуть приличнее маминой «Войны и мира». В папиной книге картинок тоже не было, но зато на обложке был рисунок царя с тоненькими завитками усов. В поднятой руке знаменитый царь воинственно держал обнаженную шпагу, что мне особенно при-шлось по душе.

А вот у бабушки были целых три любимых книги: «Три мушкетёра», «Дон Ки-хот» и «Консуэло». Судя по её рассказам, последняя была совершенно скучна: в ней были одни девчачьи любовные переживания. «Дон Кихот» был повеселее: её герой был рыцарем с копьём и щитом; это было весело и заманчиво. Но «Три мушкетёра» оказались просто прелестью! Бабушка часто описывала мне приключения Д`Арта-ньяна, в которого я был заочно влюблён. Заочно, потому что эту книгу родители не захотели мне читать. Как часто бывало, они заявили: «Подрастёшь, выучишься и сам прочитаешь». И я долго предвкушал, когда смогу самолично насладиться описания-ми бесконечных дуэлей!

Дедушка по вечерам книжек не читал. Он говорил, что все необходимые книги он уже прочитал в детстве и юности. Но зато он от корки до корки читал все газеты. Утром, по дороге в магазины, он покупал свежие газеты в киосках, а вечером читал уже газеты, которые мы доставали из почтового ящика. Поэтому дедушка лучше всех разбирался в политике, знал всех президентов по именам и тщательно следил за тем, что происходит в каждой стране мира.

В магазинах и ларьках обычно выстраивались длинные очереди покупателей. И дедушка часто вступал в долгие разговоры, объясняя окружающим политическую ситуацию. За это его очень уважали, всегда прислушивались к его мнению. А если в очереди возникали споры, то кто-нибудь обязательно говорил: «Вот сейчас придёт Антон Иванович и всё объяснит!» Так и случалось. Приходил дедушка и всё объяснял.

Родители не спешили обучать меня грамоте. Они решили, что за одиннадцать школьных лет обучение грамоте неизбежно мне надоест, поэтому не следует торо-питься и нужно дать ребёнку насладиться беззаботным детством.

Был ещё один аргумент: считалось, что если ребёнок рано начинает читать, то у него непременно испортится зрение. Возможно, потому, что все члены нашей семьи читали в очках. А у папы их было целых две пары: одна – чтобы смотреть в даль, другая – чтобы читать.

Из-за этого я не очень переживал. Во-первых, мне и без того постоянно читали вслух книги. Более того, не умея читать, я уже многое знал – начиная, конечно, с Пушкина. И даже мог наизусть прочитать целые главы из «Руслана и Людмилы», «Евгения Онегина» и «Полтавы». Мама сама заучила их еще в своём детстве. И не потому, что её заставляли в школе, а просто потому, что любила эти стихи. И часто читала мне их наизусть. А во-вторых, я понимал, что скоро всё равно буду учиться грамоте вместе с другими ребятами.

Хотя мне иногда самому было стыдно, что я не умею читать. Я понимал, что маль-чик, не умеющий читать, это примерно то же самое, что мальчик, не умеющий ходить. Если этот мальчик – инвалид, то его нужно было пожалеть. Но если не ходит нормаль-ный, здоровый мальчик, то это просто неприлично.

Однажды морозным зимним вечером мы с мамой и папой возвращались из гостей, где мне подарили книгу сказок. Мы ехали в обледеневшем трамвае, в котором из-за

59

позднего времени было всего пять-шесть других пассажиров. Я держал книгу в толстых и мохнатых варежках. А потом вдруг открыл её и начал всматриваться в страницы, иногда перелистывая их. Мне почему-то очень захотелось, чтобы кто-то из пассажиров подумал, что я читаю. И одновременно мне было немного стыдно из-за того, что я при-творяюсь грамотным, а значит, обманываю попутчиков.

Потом я оглянулся на них. Но оказалось, что никто на меня и не смотрел. Все пассажиры сидели, уткнув носы в поднятые воротники пальто и шуб. И никому из них не было никакого дела до мальчика, якобы читающего книгу. Казалось бы, их невнимание должно было успокоить меня: ведь никто не видел, что я жульни-чаю. Но неприятное чувство не проходило. И я понял, что один человек все-таки заметил моё притворство – я сам. Поэтому я захлопнул книжку и дал себе слово больше никогда в жизни не притворяться.

И всё же некоторое притворство, связанное с книжками, осталось. Например, когда мама читала вслух и доходила до картинки, то я отбирал у неё книгу и долго рассматривал рисунок. Почти всегда под рисунками были подписи – строчки из книги. И я всегда невольно запоминал подписи. Не все, конечно, но самые впечатля-ющие. И я мог в присутствии взрослых открыть тяжеленный первый том собрания сочинений Фенимора Купера с замечательным романом «Зверобой». В конце двад-цатой главы на целую страницу был помещен рисунок, потрясший меня до глубины души.

Мама читала текст Купера с трагической интонацией: «Он сидел, прислонив-шись спиной к стене, в углу комнатки, и голова его тяжело свешивалась на грудь. Подчиняясь внезапному порыву, Джудит бросилась вперед и сдёрнула с отца колпак, нахлобученный на голову и закрывавший лицо почти до самых плеч. Она увидела ободранное, трепещущее мясо, обнажённые вены и мышцы… Хаттер был скальпиро-ван, хотя всё ещё жив…» Конец главы!

На рисунке была, на первый взгляд, вполне невинная сценка. Женщина в длин-ном платье и чепчике стояла, опершись рукой о стену. Вторая, одетая так же ста-ромодно, присев, наклонилась над лежащим навзничь человеком, чья голова была чем-то обмотана. Но подпись! Подпись! Она была завораживающе ужасна: «Хаттер был скальпирован, хотя всё ещё жив».

Ну разве я мог не запомнить такую прекрасную фразу? И каждый раз, от-крывая этот зелёный том, я находил памятную иллюстрацию и вслух, нарочито громко, как бы читал: «Хаттер был скальпирован, хотя всё ещё жив». Со стороны, действительно, могло показаться, что я читаю эти слова. Но на самом деле я раз за разом произносил эту строчку, ярко памятную мне всю мою жизнь. Я смотрел эту картинку так часто, что зачитал это место, и потом толстый том сам открывался на 329-й странице.

...В первом классе школы постижение грамоты для меня началось, как и для всех, с букваря. Правда, оно началось с небольшого, но яркого разочарования. Ког-да я во дворе торжественно объявил, что меня записали в первый класс и я скоро научусь читать букварь, ребята-старшеклассники добродушно засмеялись: «А-а... Мама мыла раму?» И объяснили насчёт мамы и рамы – что это самое известное предложение букваря.

Это подтвердил и папа. Перебирая новенькие учебники для первого класса, он взял в руки букварь и, улыбнувшись, торжественно произнёс: «Мама мыла раму!» Я понял, что эта фраза – не простая, что в ней наверняка заключён какой-то особый смысл! Я предвкушал, что скоро и я прикоснусь к этой мудрости.

60

Однако, к моему глубокому огорчению, на уроках мы так и не дошли до неё. Я подумал, что наша учительница просто пропустила предложение о мытье рамы. И сам начал штудировать букварь. Наверное, никто из первоклассников с таким внимани-ем не читал этот учебник. Так вот, про маму я нашёл много примеров: «Сама мама мыла Рому», «Мама мыла Машу», «Мама мыла Сашу». Были предложения и с рамой: «Наша рама», «Сушу раму» и «Ношу раму». Наиболее близкой была фраза «У мамы рамы». Но, увы, знаменитого примера «Мама мыла раму» я так и не обнаружил.

Была мысль, что у меня букварь какой-то неправильный. Но я проверил: у всех ребят из нашего класса на партах лежал точно такой букварь, отпечатанный в 1959 году. Самое интересное, все взрослые и старшие ребята, которых я опрашивал, клят-венно заверяли меня, что «Мама мыла раму» – самый известный пример букваря. И не верили мне.

Но от этого была и некоторая польза. В напрасных поисках мамы, моющей раму, я самым первым из всех учеников нашего класса прочитал букварь от корки до корки. И, не замечая этого, самостоятельно постиг премудрости букво– и словосложения. Буквы как-то сами по себе выстраивались в совершенно понятные слова, а из слов, тоже само по себе, появлялось предложение.

Первые из них я вначале читал по слогам и даже шёпотом. Но потом дело пошло веселее, и уже через несколько страниц я понимал смысл фразы, даже не произнося её в уме. Оказалось, что, если просто смотреть на страницу, смысл написанного сам проявляется в моей голове.

И пока весь класс хором читал: «Ма-ра У-ра», мне это уже было неинтересно. И я потихоньку рассматривал цветные картинки. Их было очень много – красивых и ярких. А вот подписи оказались никудышными!

Например, я расстроился из-за такой симпатичной картинки: в лесной чаще сто-ит маленькая девочка в платочке и что-то кричит. Под рисунком я прочитал подпись: «Ау, ау!» Ясно было, что девочка заблудилась. Но ведь гораздо интереснее была бы история о том, что в лесу беззащитная девочка спасается от стаи кровожадных вол-ков! Или о том, что юная партизанка птичьим криком героически предупреждает своих товарищей о приближении отряда фашистов!

Да, взрослым, которые написали букварь, фантазии не хватало.Подобные вопросы у меня возникали постоянно. Вечером, сидя над домашними

заданиями, я открыл учебник арифметики для первого класса и записал в тетрадку условия двух заданных задач. Задача первая: «Рабочие ремонтировали машины в колхозе. В первые 5 дней они чинили по 3 машины в день, а в шестой день починили 4 машины. Сколько всего машин починили рабочие?» Задача вторая: «В прошлом году в колхозе было 60 лошадей, а в этом году на 20 лошадей больше. (Поставить вопрос и решить задачу)».

Но вместо того, чтобы складывать и вычитать, я невольно размышлял над смыс-лом упражнений. Иногда логика арифметических текстов заводила меня в совер-шеннейший тупик. В соседней комнате было в разгаре вечернее чаепитие, и я позвал на помощь родителей:

– Если в колхозе много машин, то для чего колхозу нужны лошади? И почему лошадей в колхозе с каждым годом становится всё больше и больше?

В двери показался папа, который, подумав, выдвинул свою версию:– Ну... может быть, колхоз выращивает не обыкновенных лошадей, а породистых,

скаковых. Для ипподромов.– А что такое «ипподром»? – спросил я.

61

– Помнишь, мы с тобой на стадион ходили? Там вокруг футбольного поля есть беговые дорожки для легкоатлетов. А ипподром – это такой стадион, на котором по дорожкам тоже бегают, только не спортсмены, а лошади. А люди на трибунах ставят деньги на победу какой-то одной лошади. Если кто угадает победителя, то большие деньги может выиграть! Вот мы как-то раз с дядей Мишей в Ростове ходили на ип-подром. И представь себе...

Тут интереснейшую историю резко оборвала появившаяся в дверях мама:– Не надо ничего представлять! Надо просто решать задачи и не смешивать их ус-

ловия. Займись одними цифрами. Тебе не живых лошадей, а числа нужно складывать. В дверях показался дедушка с большой чайной чашкой в руке. Дедушка вступил-

ся за меня:– Числа числами. А всё равно задачи нужно сочинять так, чтобы у детей ум за

разум не заходил! У нас тоже были такие задачи...В дверях показалась бабушка и, улыбнувшись, посоветовала дедушке:– Ты ещё им про Некту расскажи.Дедушка оживился и даже взмахнул чашкой:– У нас в учебниках в каждой второй задачке главным действующим лицом

был Некто. Задачки так и начинались: «Некто оставил трём сыновьям наследство...», «Некто получает жалованье из двух мест...», «Некто в первый день сберёг 45 копе-ек...» И вместо того, чтобы задачи решать, мы все спорили, что это – фамилия такая странная или имя? И кто этот Некто по профессии?

Мама возразила:– Эти учебники пишут люди умные и учёные. И дети должны доверять каждому

их слову!Дедушка почему-то обрадовался и со злорадством сказал:– Вот мы учились по сборнику арифметических задач Верещагина. Там была

одна знаменитая задачка! Где я потом ни работал – и на зерновой бирже, и в банке – все мои коллеги эту задачку помнили наизусть. Вот послушайте: «Виноторговец ку-пил бочонок вина, содержащий в себе 150 бутылок, и заплатил по 3 рубля за бутылку. Купленное вино он разбавил 40 бутылками воды и стал продавать бутылку смеси по 2 рубля. Сколько рублей прибыли или убытку получил он от продажи всей смеси?»

– Три года в колонии общего режима с конфискацией имущества! – мгновенно подсчитал папа. И дедушка, что с ним бывало нечасто, согласился:

– Конечно! За разбавленное вино и на каторгу нужно ссылать, чтоб неповадно было. Вот какие вредные арифметические задачки были при проклятом царском режиме!

А папа гневно добавил:– Эту задачку надо задать и всем продавщицам пива. У нас все они пиво водой

разбавляют и никакого ОБХСС не боятся! Раскрыв рот, я с огромным интересом слушал эту дискуссию. Сколько новых

вещей я успел узнать, пока мама не увела за чайный стол всю семью. А мне посове-товала:

– Не надо учебник арифметики читать как литературу! Там самое главное – цифры!

К сожалению, уже никому не удавалось отучить меня от чтения и размышлений о прочитанном. Вероятно, поэтому уроки чистописания были для меня самым тяж-ким наказанием. Копируя из прописей палочки, кружочки и странные закорючки, я решительно не видел в них никакого смысла. Добрейшая наша учительница Анна Павловна называла мои тетрадки «грязнописанием». Но, видимо, из жалости не на-

62

казывала меня слишком строго и даже позволила закончить первый класс с отличи-ем. О чём свидетельствовала официальная надпись на подаренной мне книжке «Про жизнь совсем хорошую».

Провожая наш класс на первые каникулы, Анна Павловна продиктовала нам задание на лето: какие книжки нужно прочитать. Ничего интересного для меня в этом списке не было. Отдельные стихи Сергея Михалкова и Агнии Барто, не-сколько коротких рассказов Пришвина и Бианки.

На следующий день все эти тоненькие книжки из списка мама добросовестно принесла из библиотеки, но я прочитал быстро и без особого воодушевления. Меня уже манили книги толстые. И я всерьёз начал подумывать о том, чтобы, подставив стул, добраться до полок со взрослыми книгами и наконец-то вытащить толстый том «Трёх мушкетёров». Однако меня сдерживали опасения: а вдруг я, маленький, не смогу читать эти большие книги?!

...Через несколько дней мама послала меня к нашим друзьям Горшковым, которые раньше жили по-соседству, а недавно переехали в новую пятиэтажку. Мама велела передать бумажный пакет: «Это материя для нашей модистки». Насчет «модистки» у меня вопросов не было: я знал, что так называют Симу Мироновну, которая для всех шьёт платья.

Но к Горшковым я побежал с удовольствием, предвкушая встречу с Валерой. Он был совсем взрослым, потому что перешел уже в седьмой класс. Но из-за этого он нос не задирал и всегда общался со мной как с равным. Показывал солдатский ремень с бляхой и пилотку со звёздочкой и даже давал их подержать. Учил меня играть в шахматы, и хотя я был плохим учеником, он никогда не сердился из-за моих глупых ходов.

На моё везение, Валера был дома. Пакет с материей он бросил на стол в гости-ной, а меня провёл в свою комнату. Она у него была совершенно отдельная, что подчеркивало его взрослость. Родителей дома не было, но Валера сам угостил меня конфетами. А потом, заметив, что я рассматриваю полки с книгами, он протянул мне одну из них:

– Вот, смотри – это самая лучшая на свете книжка! Называется «Остров сокро-вищ». Я её только что дочитал до конца, и мне даже жалко, что она закончилась. Там сражения с пиратами, поиски клада с золотом, путешествия в океане. В общем, класс! Если хочешь, почитай.

Дожевывая конфету, я сел на диван, вначале взвесил книжку в руке, а потом придирчиво пролистал её. В ней было ровно 196 страниц. Это, конечно, было го-раздо меньше, чем в «Трёх мушкетёрах», но гораздо больше, чем в любом издании серии «Моя первая книжка». Обложка была прекрасна! На ней шлюпка с воору-жёнными людьми направлялась к чёрным скалам, над которыми парили белоснеж-ные чайки.

А в шлюпке, опираясь на костыль, во весь рост стоял необыкновенный человек в треугольной шляпе. За его спиной висело ружье, а на плече сидел попугай. Кар-тинка говорила, что Валера не соврал. Я открыл обложку и прочитал:

«Глава I. Старый морской волк в трактире «Адмирал Бенбоу». Сквайр Трелони, доктор Ливси и другие джентльмены попросили меня написать всё, что я знаю об Острове сокровищ. Им хочется, чтобы я рассказал всю историю, с самого начала до конца, не скрывая никаких подробностей, кроме географического положения остро-ва. Указывать, где лежит этот остров, в настоящее время ещё невозможно, так как и теперь там хранятся сокровища, которых мы не вывезли. И вот в нынешнем, 17...

63

году я берусь за перо и мысленно возвращаюсь к тому времени, когда у моего отца был трактир «Адмирал Бенбоу» и в этом трактире поселился старый загорелый мо-ряк с сабельным шрамом на щеке».

Я уселся поудобнее и начал наслаждаться необыкновенными словами: «незнако-мец, посвистывая, оглядел нашу бухту и вдруг загорланил старую матросскую песню, которую потом пел так часто: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рому!» Всё это было завораживающе увлекательно: сабельный шрам, мерт-вецы, остров, ром... И я, задыхаясь от восхищения, перевернул первую страницу.

Я даже не заметил, что это была первая в моей жизни книга, в которой слова оказались важнее картинок. Конечно, и картинки были великолепны. Чего стоила, например, одна карта острова! Настоящей музыкой океана звучали чудесные сло-ва на старом пергаменте: «Холм Фок-мачты», «Остров Скелета», «Холм Подзорной трубы», «Мыс Тяги булиня» (я сразу же узнал, что «булинь» – это самый надёжный морской узел). На одной из первых иллюстраций ужасающего вида слепой пират Старый Пью по прозвищу Черный Пёс вкладывал в руку капитана Билли Бонса чёрную метку! Подпись гласила: «Дело сделано, – сказал слепой».

Но я уже не спешил к следующей картинке. Я глотал и глотал восхитительные строчки: «Я был первым штурманом... да, первым штурманом старого Флинта, и я один знаю, где находится то место. Он сам все мне передал в Саванне, когда лежал при смерти, вот как я теперь лежу. Видишь? Но ты ничего не делай, пока они не пришлют мне чёрную метку или пока ты снова не увидишь Черного Пса или моряка на одной ноге. Этого одноногого, Джим, остерегайся больше всего».

В комнату заглянул Валера, но не стал меня отвлекать. Он проявил понимание и сказал только:

– Читаешь? Ну и правильно! Читай пока, а я пойду во двор в футбол играть.Я даже не успел пожалеть Валеру, который убежал играть в какой-то футбол

вместо чтения «Острова сокровищ». Мне было некогда: я переворачивал очередную страницу и уже оказался в портовом городе Бристоле, где сквайр Трелони покупал двухсоттонную шхуну «Испаньола».

Писатель Роберт Льюис Стивенсон сыграл со мной удивительную шутку. Дело в том, что свой роман он написал от первого лица – мальчика Джима Хокинса. В тексте романа каждая строка звучала так: «Всем сердцем презирал я старого Тома», «О, сэр, – закричал я, – когда же мы отплываем?» или «Он заметил, что я стою и смотрю на вертлюжную пушку».

Эти многочисленные «я» мгновенно обманули меня. И я невольно начал пони-мать, что это я сам презираю Тома, жду отплытия шхуны и смотрю на вертлюжную пушку – маленькое орудие, которое легко поворачивалось на специальной враща-ющейся установке. Это я плыл на «Испаньоле», это я, сидя в бочке из-под яблок, подслушивал заговорщицкие речи пиратов. Это я ступил на землю далёкого тропи-ческого острова и вошел за частокол старого форта.

В самый разгар атаки пиратов на форт с дачи вернулись родители Валеры. Горшковы обрадовались мне и пригласили за обеденный стол. Но я только невежли-во отмахнулся и ещё крепче вцепился в книгу: в этот момент я взобрался на палубу брошенной шхуны и спускал позорный пиратский флаг под зловещим названием «Весёлый Роджер».

...Уже начало темнеть, когда я, вдоволь наевшись солёной козлятины Бена Ганна, вместе с моими старшими товарищами начал перетаскивать на «Испаньолу» золо-тые монеты и слитки. «Английские, французские, испанские, португальские монеты,

64

гинеи и луидоры, дублоны и двойные гинеи, муадоры и цехины, монеты с изображе-ниями всех европейских королей за последние сто лет, странные восточные монеты, на которых изображен не то пучок веревок, не то клок паутины, круглые монеты, квадратные монеты, монеты с дыркой посередине, чтобы их можно было носить на шее, – в этой коллекции были собраны деньги всего мира. Их было больше, чем осен-них листьев. От возни с ними у меня ныла спина и болели пальцы».

С каждым часом страницы переворачивались всё быстрее и быстрее. Я сам не за-метил, что читаю эту книгу совсем как взрослый. И меня охватило безутешное горе, когда я на последней странице прочитал последние же слова: «До сих пор мне снятся по ночам буруны, разбивающиеся о его берега, и я вскакиваю с постели, когда мне чудится хриплый голос Капитана Флинта: «Пиастры! Пиастры! Пиастры!»

Горе моё было непоправимо, потому что больше всего на свете я хотел читать и читать дальнейшие приключения «Острова сокровищ». Я подумал, как было бы хо-рошо, если бы были написаны десятки – нет сотни и тысячи – томов, продолжающих эту историю. Но я знал, что этих книг нет.

Пошатываясь, я брёл домой по вечерним улицам. Ещё не понимая, что сегодня я по-настоящему прочитал первую в моей жизни книгу. Я размышлял об Испан-ском море, которое на самом деле было Карибским. О судьбе долговязого одноногого Джона Сильвера, который коварно сбежал с «Испаньолы», избежав таким образом виселицы. О том, дожил ли до наших дней Капитан Флинт: ведь Сильвер утверждал, что «попугаи живут без конца». Я никак не мог покинуть мой остров сокровищ.

Но перед сном я все-таки забрался к верхним полкам книжного шкафа. И впер-вые вытащил толстую книжку с двумя острыми шпагами, перекрещёнными на сире-невой обложке. И долго сидел, держа её в руках. Я никуда не спешил. Потому что, наученный горьким опытом, знал: чем скорее я открою самую замечательную книгу, тем скорее она закончится.

Но горечь моя была сладка. Потому что интуитивно я чувствовал, что на моём острове сокровищ Джим Хокинс непременно встретится и с Д`Артаньяном, и с Дон Кихотом, и с Робинзоном Крузо. А всех этих бесконечных сокровищ мне хватит на всю мою жизнь. И никто и никогда не сможет отобрать их у меня.

Первый телевизор

В нашем большом доме было три подъезда, а в двадцати четырёх квартирах жили почти сто человек. Но ни в одной квартире не было телевизора. Из-за этого никто не горевал. Кое-кто вообще даже не слышал о том, что есть такой прибор, по которому, не выходя из дома, можно бесплатно посмотреть и концерты, и даже фильмы – как в кинотеатре.

Мальчишки нашего двора о телевизорах имели такое же смутное представление, как, например, о спутнике. Ну да, все знали, что мы первыми запустили в космос искусственный спутник Земли с собакой Лайкой на борту. Но судьба собаки Лайки интересовала нас гораздо больше, чем спутник.

Мы все горевали о том, что Лайка героически погибла на космической орбите. Нас не могло утешить даже то, что взрослые увековечили Лайку, выпустив почто-вые марки и даже сигареты с одноимённым названием и с изображением Лайки на пачке. На этой картинке была нарисована крупная голова печальной собачки; казалось, что она знает о своей неизбежной гибели. А на заднем плане в чёрном

65

космосе летели два спутника. Даже эта картинка доказывала, что Лайка гораздо важнее, чем спутник.

А спутник... Спутник был где-то там... далеко... как и неведомый прибор под на-званием «телевизор».

Кое-кому из ребят везло, и они могли похвастаться, что не только видели теле-визор, но и своими глазами смотрели настоящую телепередачу. В этих красочных и хвастливых рассказах обычно фигурировало слово «открытка». Все делали упор на то, что экран телевизора больше даже размера почтовой открытки!

Я столько раз слышал это сравнение с открыткой, что иногда представлял себе телевизор в виде ящика, на который спереди наклеена поздравительная почтовая карточка – с букетом цветов или Дедом Морозом.

Зато почти в каждой квартире были радиоприёмники. Например, у нас на эта-жерке стояла замечательная «Балтика». В основном радио слушали папа, бабушка и я. Мама и дедушка обычно слушали радио вместе с нами, особенно когда по вечерам передавали очень интересные длинные радиоспектакли. Некоторые постановки шли даже по два-три вечера подряд. И все мы днём обсуждали спектакли, пытаясь пред-ставить их продолжение.

Папа, большей частью, слушал репортажи о футбольных матчах. При этом он всегда очень нервничал и часто убегал на балкон, чтобы выкурить папиросу и успо-коить нервы. Тогда он включал звук на полную громкость, чтобы даже на балкон доносился голос футбольного комментатора Вадима Синявского.

Каким бы странным это ни показалось, но всеми хитростями радиоприёмника до-сконально овладела лишь наша бабушка – человек, бесконечно далёкий от техники. Каждый вечер бабушка устраивалась на стуле у этажерки с «Балтикой» и, повернув ухо к динамику, бережно вращала рукоятки настройки. Бабушка слушала «голоса».

Уже с раннего детства я знал о существовании таких радиостанций, как «Голос Америки», «Свобода» и «Свободная Европа». Знал также, что эти «голоса» глушат-ся, и от бабушки требовалось виртуозное умение отсекать шумы глушилки, чтобы услышать новости, передаваемые на русском языке. К моему удивлению, бабушка с интересом также слушала передачи «Радио Пекина» из Китая или «Радио Тираны» из Албании. Она наизусть помнила все частоты этих радиостанций и по вечерам легко находила их.

Моя старенькая бабушка воистину была вольной дочерью эфира. К любой техни-ке она, как старорежимный человек, относилась с опаской и даже боязнью. И только «Балтика» – серьёзный ламповый аппарат – полностью покорился ей. Даже папа с его техническим образованием уважительно признавал первенство бабушки в овла-дении премудростями радиоприёмника.

К «Балтике» тянуло и меня. Хотя я никогда не мог послушать ежедневную «Пионер-скую зорьку», чьи позывные звучали по утрам ровно в семь тридцать. Потому что пер-вый урок в школе начинался в восемь часов, и для того, чтобы вовремя попасть в класс, все мы должны были именно в семь тридцать выходить из дому. Помнится, эту передачу кто-то шутливо назвал «Пенсионерской зорькой», потому что слушать её могли вовсе не школьники-пионеры, а только старики и старушки, остававшиеся днём дома.

Странно, что на радио об этом никто не задумался и не сместил начало «зорьки» на семь утра – самое удобное для школьников время.

Замечу, что учебная неделя длилась у нас шесть дней – с понедельника по субботу включительно. И лишь воскресенье было единственным выходным днём. С поправ-кой: именно в воскресный выходной нам приходилось делать уроки на понедельник.

66

И всё же это был настоящий праздничный день! Хотя бы потому, что раз в месяц через «Балтику» ко мне приходила моя наилюбимейшая радиопередача «Клуб зна-менитых капитанов»!

Я с волнением включал приёмник, переходил на средние волны и, поворачивая ручку настройки, находил на подсвеченной изнутри жёлтой шкале риску Всесоюз-ного радио. И – наконец! С замиранием сердца я слушал вступительные аккорды, за которыми следовала негромкая песня-заставка Клуба:

В шорохе мышином,В скрипе половицМедленно и чинноСходим со страниц.Шелестят кафтаны,Чей-то меч звенит.Все мы – капитаны,Каждый – знаменит.

И целый час можно было слушать истории и споры великих капитанов: Немо и Гулливера, Робинзона Крузо и Тартарена из Тараскона, Мюнхгаузена, Паганеля и даже Синдбада-морехода. Из своих книг они выходили в эфир, чтобы рассказать о сегодняшних географических открытиях и приключениях в Арктике и Антарктике, на тропических островах, в джунглях и в глубинах океанов.

У приёмника было очень уютно. Он был добрым, привычным и тепло подми-гивал мне своим зелёным глазом индикатора точной настройки на станцию. Исто-риями капитанов я просто упивался и давно различал их по знакомым голосам. Их рассказы в моей голове превращались в самые настоящие и зримые картинки. И я настолько был предан «Клубу знаменитых капитанов», что ни за что бы не променял его очередной выпуск даже на воскресный поход в кинотеатр.

Была ещё одна неплохая детская передача с завлекательным названием «КОАПП», или «Комитет охраны авторских прав природы». Она тоже шла по вос-кресеньям. Её героями были Кашалот, Птица-секретарь, Сова, Гепард и Человек. Их рассказы об охране природы и животных тоже были интересны. Особенно загадоч-ной была роль Птицы-секретаря. Каждый раз она своим гортанным криком объявля-ла о начале и завершении передачи и более никогда не вступала в диалоги о природе. Я долго надеялся, что рано или поздно Птица-секретарь заговорит. Но птица так и не заговорила. «КОАПП» тоже был по-своему интересен, но с приключениями зна-менитых капитанов он не мог сравниться.

К «Балтике» я привык, и она стала обычной для меня вещью. Поэтому я очень удивился, когда как-то летом ко мне зашел Толик Иголкин из соседнего подъезда. Он сразу бросился к радиоприёмнику, попросил включить его и дрожащими руками начал крутить ручки настройки и переключателя диапазонов.

Он слушал речи на непонятных языках, странную чужую музыку, какой-то смех, рёв автомобилей, обрывки морзянки. И блаженно улыбался. Мне это было совер-шенно непонятно. Но вскоре Толик тоскливо сказал мне:

– Ты не представляешь, как я завидую, что у тебя есть такой приёмник! Если бы он был у меня, я бы никогда не уходил гулять во двор. Я бы всё время сидел возле приёмника и слушал разные передачи.

Оказалось, что у Иголкиных радио нет. То есть что-то такое было, но не совсем «Балтика». Толик специально повёл меня к себе домой. В двухкомнатной квартире

67

на первом этаже его семья занимала одну комнату. И там на белой стене висела большая чёрная тарелка с металлическим ободком, на котором была натянута чёрная бумага. Снизу болтался провод. Толик взял этот провод и воткнул вилку в необычно маленькую розетку. Тарелка начала кашлять, а потом звук очистился, и из тарелки понеслась передача «В рабочий полдень». Её я знал: она передавала песни по заявкам комбайнёров, шахтёров, моряков и строителей. Толик объяснил:

– Понимаешь, она передаёт только один канал. А у тебя можно переключать ка-налы, самому искать любую передачу. Это же настоящее счастье!

Вот и получается, что для Иголкина обыкновенный ламповый приёмник был несбы-точной мечтой. Поэтому о каком-то чудесном телевизоре никто из нас не мог даже меч-тать. Это было бы дерзко, немыслимо и смешно. Тем более что из разговоров взрослых мы знали два убийственных факта. Во-первых, телевизор стоит очень дорого и купить его может только богач. А во-вторых, в свободной продаже телевизоров никогда не бы-вает. И даже богачу нужно в магазине записываться в очередь на покупку телевизора и каждую неделю приходить туда для сверки своего номера. И лишь через много месяцев могла подойти очередь богача. Но и тогда счастливчик сможет купить не тот телевизор, который ему нравится, а лишь тот, который сегодня стоит на прилавке.

Поэтому холодной осенью 1962 года телевизионный праздник в нашу квартиру пришёл абсолютно нежданно. В пятницу я прибежал из школы и с удивлением об-наружил, что мама пришла с работы раньше обычного и уже хлопочет дома. Наскоро покормив меня, мама заставила меня сесть за уроки, сопроводив этот приказ зага-дочной фразой:

– Делай побыстрее, потому что вечером будет некогда!Этому замечанию я не придал значения, решив, что к нам придут гости. Но не

успел я переписать в тетрадку решённые на черновике задачки, как в прихожей раз-дались напряжённые голоса и глухой стук. Это пришёл папа. Я выскочил туда, чтобы посмотреть, что происходит.

В прихожей стоял большой узел из скатерти, завязанной сверху на бантик. А над узлом стоял мокрый от дождя торжествующий папа. Он улыбнулся мне и радостно сказал:

– Вот! Теперь и у нас есть телевизор!Вне себя от счастья я бросился помогать развязывать узел и тащить в гостиную

оказавшуюся в нём неподъемную картонную коробку. Наверное, я больше мешал, путаясь под ногами, но меня не отгоняли: сегодня был особый день.

Откуда взялся телевизор? Мама охотно рассказала мне длинную историю. Нака-нуне в почтовом ящике она обнаружила вызов на телефонные переговоры. Вечером они с папой сходили на переговорный пункт и поговорили с маминой знакомой, ко-торая жила в соседнем посёлке – Новоазовске. Знакомая сказала, что в новоазовский магазин привезли телевизоры и будут их свободно, не по записи продавать. И если завтра папа пораньше приедет в магазин, то он сможет купить телевизор.

Вечером они успели снять со сберегательной книжки деньги, а ещё затемно папа уехал в Новоазовск. К открытию магазина он был первым покупателем, а потом на попутной машине привёз телевизор домой. Стоил он 220 рублей – папина зарплата за два месяца работы на заводе.

В гостиной папа поставил телевизор на низкую тумбочку, с которой убрали га-зеты и книжки. Наш телевизор оказался большим светло-коричневым ящиком со стеклянной передней стенкой. На ней был овальный экран, а под ним – широкая матерчатая полоска. Полоска, как объяснил папа, прикрывала динамик, из которого идёт звук.

68

– Знакомьтесь, – сказал папа и любовно погладил по дереву ящика. – Называет-ся «Рекорд-12» Воронежского завода «Электросигнал». Огромный экран – 21 на 28 сантиметров: это гораздо больше, чем почтовая открытка! Вес 25 килограммов. 15 радиоламп, 10 диодов. Главная особенность, – подчеркнул папа, – то, что он может принимать целых пять каналов. Хотя непонятно, для чего это. У нас в стране есть один канал, и его всем хватает. А пять каналов... Смешно! Это даже представить себе невозможно... такого просто никогда и нигде быть не может.

Мама позвала в гостиную бабушку с дедушкой и тожественно объявила им:– Садитесь поудобнее. Сейчас будет первый просмотр телевидения! Наконец-то

и у нас в доме оно появилось!Мне тоже очень хотелось внести свой вклад в общий праздник телевидения. И я

начал стаскивать в гостиную стулья, вместе с ними волоча половики. Все пять стульев я расставил перед телевизором красивым рядом – как в кинотеатре. Конечно, жаль, что у стульев не было подлокотников. Но с другой стороны, у нашего, домашнего кинозала был и несомненный плюс: никакие другие зрители теперь не будут сидеть перед нами и заслонять экран своими головами и дамскими шляпками. Я сразу уселся на стул в центре нашего ряда и нетерпеливо заёрзал, предвкушая начало сеанса.

Но папа не спешил. Он надел очки и раскрыл брошюрку, которую вместе с теле-визором достал из картонной коробки. И я понял, что начало откладывается.

Дело в том, что папа всегда очень серьёзно относился к новым покупкам и опа-сался, что мы можем испортить любой прибор, если будем неправильно использовать его. Поэтому в магазине, даже при покупке настенного светильника, папа первым делом изучал инструкцию и задавал продавщице множество технических вопросов. Просил вкрутить лампочку и проверял, как она работает. Бдительно следил, чтобы в инструкции был верно заполненный гарантийный талон, требовал, чтобы продавщи-ца обязательно расписалась и поставила штамп магазина. Меня это всегда нервиро-вало, но я знал, что тут папу никто не переспорит.

Итак, папа для всех нас вслух читал: – Канал изображения телевизора состоит из блока ПТК, трёхкаскадного усили-

теля промежуточной частоты, видеодетектора на полупроводниковом диоде и одно-каскадного видеоусилителя.

Послушав, бабушка ехидно сказала папе:– Всё это, Константин Александрович, конечно, очень интересно! А как же насчет

просмотра телевидения?Папа важно ответил:– Не спешите! Всему своё время! Телевизор мы купили для всех нас. Поэтому

каждый из нас – даже вы и Антон Иванович – должны знать правила обращения с этим тонким прибором.

И в подтверждение своих слов прочитал:– Телевизор «Рекорд» небезопасен в эксплуатации из-за того, что шасси телеви-

зора находится под напряжением сети 220 вольт. То есть может шарахнуть.Бабушка сказала:– Господи Исусе! – и перекрестилась.На это папа ответил ещё более жестокой строчкой инструкции:– Во избежание взрыва кинескоп следует оберегать от толчков!Бабушка схватилась за сердце и спросила маму:– Нина! Где у нас валокордин?И ушла на кухню, бормоча под нос:

69

– Я так и знала, что будут неприятности. Недаром мне третьего дня снилась пу-стая бочка...

Папа сказал:– Ладно, технические тонкости сейчас можно пропустить. Потом я их сам буду

изучать. А теперь – самое важное для телезрителя!И он прочитал:– Одно из самых главных правил эксплуатации телевизора: электрический и

дневной свет не должен падать непосредственно на экран! При этих словах мама встала и завесила экран телевизора заранее приготовлен-

ным куском плотной ткани – красной с жёлтыми цветами. Об этом мы все давно знали. Все владельцы телевизоров рассказывали о губительном и разрушительном влиянии света, падающего на экран кинескопа. Говорили даже, что экран может лоп-нуть. Из уст в уста передавали жуткие истории. Вроде той, что владельцы новенького телевизора уехали в отпуск, забыв занавесить экран; по возвращении им пришлось выбросить этот телевизор с безнадёжно испорченным кинескопом.

Поэтому на всех телевизорах висели разноцветные занавесочки, иногда даже кру-жевные. А чтобы они не соскальзывали с полированной крышки телевизора, занаве-ски сверху придавливались либо вазочкой, либо какой-нибудь красивой скульптурой – в виде пограничника с собакой, колхозницы со снопом пшеницы или пионера с моделью самолёта в руках.

Папа продолжал:– Для наилучшего восприятия передаваемого изображения зрители должны рас-

полагаться на расстоянии 1,5-2 метра от экрана телевизора. Это важно! Иначе мы можем окончательно испортить наши глаза.

Без чьих-то указаний я понял, что это, прежде всего, обращено ко мне. Ведь это я расставлял стулья в ряд, значит, именно я теперь нёс всю тяжесть ответственности за наше зрение. Поэтому я бегом бросился к письменному столу, в углу которого стояла большая коробка.

Под её крышкой были всякие девчачьи штуки: напёрстки, мотки каких-то лент, катушки разноцветных ниток, обрезки материи, пуговицы, старые непарные запонки, шпильки и даже кусочек воска, которым иногда натирали нитку – для придания ей особой прочности. Рыться в этой коробке следовало очень осторожно, потому что почти в каждой катушке или смотанной ленте торчали иголки разных размеров, но одинаковой остроты. Из них меня всегда очень интересовали самые большие и тол-стые иглы, которые почему-то назывались «цыганскими».

Ни разу не уколовшись, я успешно нашел в коробке свёрнутую в смотанную в небольшой рулон клеёнчатую ленту «сантиметра». Это был портновский измери-тельный инструмент длиной ровно полтора метра, или 150 сантиметров.

Начало ленты я засунул под ножку тумбочки, на которой стоял телевизор, а с другим концом в кулаке на коленях пополз к стульям. Измерения выяснили, что почти все стулья стояли на положенной дистанции. Только дедушкин стул подкачал: от него до телевизора было всего 148 сантиметров! Дедушка даже не подозревал, ка-кая опасность угрожала его глазам! И я был рад, что могу спасти любимого дедушку от грядущего несчастья со зрением.

Стоя на коленях, я попросил:– Дедушка! Встань! Твой стул надо передвинуть назад на два сантиметра!Дедушка не стал спорить и послушно встал. Но после передвижки не сел на пра-

вильно установленный стул. Он вежливо сказал папе:

70

– Ну, вы здесь разбирайтесь. А когда всё изучите, позовите. Мне пока нужно га-зету дочитать: там в Греции какие-то непорядки. – И ушёл в спальню.

Вслед ему папа назидательно прочитал:– Во время работы телевизор нагревается, поэтому нужно позаботиться о созда-

нии нормальных условий для его охлаждения.Мама спросила:– Зимой телевизор будем смотреть на балконе?Папа не стал спорить. Он достал из, казалось, пустого ящика из-под телевизора

какие-то тонкие железяки, поколдовал над ними и установил на телевизор странную рогатую конструкцию. Папа пояснил:

– Это – комнатная антенна. Она ловит эфирный телесигнал и передаёт его в те-левизор. Сейчас мы его и опробуем.

Папа опять взял инструкцию и громко прочитал:– Поворотом ручки выключателя по часовой стрелке включить телевизор.

О включении телевизора свидетельствует щелчок. Свечение экрана появляется спу-стя две-три минуты после включения телевизора, тогда как звуковое сопровождение, как правило, появляется раньше.

Держа в левой руке цитируемую инструкцию, папа повернул ручку выключателя строго по часовой стрелке. Щелчок действительно свидетельствовал о включении те-левизора. Однако прошли не только две-три минуты, а и все пять минут, но мы так и не дождались не только свечения экрана, но и звукового сопровождения.

Папа почесал затылок и сказал:– М-да... Что-то здесь не так...Я не удержался и высказал своё мнение:– Папа, а может, дело в том, что ты пытался включить телевизор, поворачивая

выключатель? А ведь выключатель только выключает. Может, тебе включатель по-вернуть?

Мама одобрительно погладила меня по голове и сказала: «Какой у нас умный мальчик!» Папа ещё раз вслух перечитал инструкцию:

– В этом что-то есть... Действительно, по инструкции телевизор включается по-воротом выключателя. Не очень логично, но это всё – просто терминология. И вклю-чается, и выключается телевизор одной и той же ручкой. Тут дело в чём-то другом.

Он пролистал инструкцию и с облегчением воскликнул:– Конечно же! Помехи! Индустриальные и бытовые помехи. Индустриальных

помех у нас быть не может, а вот бытовые... – И призвал к ответу бабушку:– Марфа Яковлевна! А утюг у вас выключен?– Мы его сегодня вообще не включали! – ответила бабушка.– А вы все-таки проверьте утюг! – требовал папа.Бабушка ушла в спальню и вынесла вещественное доказательство – холодный

утюг.Папа продолжал искать решение проблемы. Он опять взял в руки книжку-ин-

струкцию и читал:– Источником помех может быть плохой контакт в патроне осветительной лам-

пы. Это – да! Об этом я не подумал.Со стулом в руках папа обошёл всю квартиру и по очереди выкрутил и вкрутил

все лампочки. Даже в туалете. Но телевизор упорно молчал.В конце концов, бабушка сказала, что её нервы не выдерживают такое испытание,

как просмотр телевидения. И опять ушла в другую комнату, где дедушка спокойно

71

читал газету. Меня очень задело, что дедушка не проявил никакого интереса к теле-визионному приёмнику. На что дедушка философски ответил:

-Я Гражданскую войну пережил, Махно, Деникина, Будённого и даже атамана Краснова. Что мне после этого какой-то телевизионный приёмник!

Так что только мы с мамой по-прежнему сидели на стульях и покорно смотрели, как папа вращает разные ручки и, заглядывая в брошюрку, отвёрткой крутит что-то на задней стенке телевизора. Я сидел тихо, боясь нарушить процесс включения. Мне казалось, что если я чихну или громко заговорю, то телевизор никогда не включится.

Через полчаса экранчик начал оживать. Он просветлел, и по нему прошла лёгкая рябь, кривые полоски, странные штрихи, напоминающие косой дождик или линейки в тетрадке для письма. Папа приободрился. Он понял, что идёт по верному пути. Это подтвердил и пробудившийся динамик. Из него по квартире понёсся дикий и хриплый вой, обрадовавший меня и испугавший бабушку и дедушку. Из приоткрыв-шейся двери спальни они выглянули одновременно: вверху была голова дедушки, а внизу – бабушки.

И вдруг случилось настоящее чудо: шум, шорох, треск, свист и писк на мгновение исчезли бесследно. И в полной тишине мужской голос громко и яростно сказал: «Ты – предатель!» После чего шум, шорох, треск, свист и писк возобновились с прежней силой. Я замер в восторге. А папа облегчённо вздохнул:

– Ну вот, значит, не всё так и страшно. Сигнал есть, а это главное.Этим вечером мы в телевизоре больше ничего не увидели и не услышали, кроме

той памятной фразы. Засыпая, я пытался представить себе, о чём же был этот фильм, в котором кого-то обвиняли в предательстве?

На следующий день в школу я пришёл уже не обычным учеником, а обладателем сокровища в виде телевизора. Когда Витя Якушенко перед первым уроком спросил, прочитал ли я заданный раздел из «Родной речи», я, зевнув, небрежно сказал:

– Да нет, не успел. Вчера весь вечер мы наш новый телевизор «Рекорд-12» смо-трели.

Витя посмотрел на меня с уважением. На следующих переменах я несколько раз вставлял в разговор поражающее моих одноклассников замечание о том, что нака-нуне по телевизору показывали фильм про предателя, которого прямо в глаза так и обвинили, сказав: «Ты – предатель!» Я был горд, что никто больше это кино не видел. И в моих словах «смотрели телевизор» большой неправды не было. Ведь мы действительно весь вечер смотрели на телевизор «Рекорд-12»! Поэтому, если это и была неправда, то неправда совсем маленькая, а поэтому, наверное, и простительная.

Тем более что жизнь вокруг новоприобретённого телевизора кипела отчаянно! Когда я пришёл домой из школы, выяснилось, что для дальнейшей работы по улуч-шению телевизионного вещания папа не только взял на заводе отгул, но и принёс домой наружную антенну. Которая должна была заменить менее надёжную комнат-ную антенну.

Понятно, что наружная антенна должна стоять снаружи. То есть – на самом конь-ке нашей высоченной крыши. Туда вёл железный люк в потолке нашей лестничной площадки. Но люк вёл не на саму крышу, а на чердак. И только из чердака, по дере-вянной лестнице можно было вылезти на крышу.

Конечно же, и чердак, и крыша представляли для нас, дворовых ребят, чрезвы-чайный интерес! Именно поэтому все три люка во всех трёх подъездах круглосуточ-но были прочно закрыты тяжелыми висячими замками. Мы иногда лезли к люкам по вертикальной металлической лестнице, чтобы проверить прочность замков. Но

72

каждый раз нас с криком сгоняли бдительные старушки, живущие на втором этаже. Им домовая общественность вручала на хранение ключи от замков и поручала охра-нять их от покушений малолетних правонарушителей. Признаюсь, старушки не без оснований боялись, что мы на чердаке свернём свои головы или – что было для них ещё страшнее – устроим там пожар.

Но сегодня у меня появилась надежда, что папа разрешит мне влезть на чердак. Ведь там устанавливают нашу антенну! А это значит, что все члены нашей семьи – вплоть до бабушки и дедушки! – имеют законное право залезть на крышу, чтобы посмотреть на антенну. Странные бабушка и дедушка от этой привилегии почему-то наотрез отказались. А отказ мне мама сопроводила даже лёгким подзатыльником.

В итоге на крыше безраздельно царил только один человек – наш сосед с первого этажа дядя Ваня Катькало. Он сам с удовольствием вызвался помочь папе, потому что не боялся упасть с высоты и хорошо разбирался в технике.

Это был очень захватывающий процесс! Дело в том, что с крыши дядя Ваня не мог докричаться до гостиной, в которой стоял телевизор. Поэтому дядя Ваня на кры-ше поворачивал антенну в разные стороны и о каждом повороте молодецким криком сообщал вниз стоящей на балконе маме. Мама, приняв эстафету, уже своим криком передавала эту информацию папе, который в дальней комнате с отвёрткой в руках колдовал над молчащим телевизором. Услышав очередной мамин призыв, папа кру-тил ручки телевизора, орудовал отвёрткой и, в свою очередь, кричал маме:

– Скажи, что отсутствует изображение, но звук есть! Пусть назад крутнёт. Так... Теперь отсутствует звук, но изображение есть! Пусть так немного подержит!

Эти сообщения, по цепочке – через маму – возвращались обратно, на крышу, к дяде Ване, и он снова, руководствуясь указаниями папы, послушно проворачивал антенну в нужную сторону.

Я подошёл к окну и посмотрел вниз. Под нашим окном стояла небольшая, но все же толпа соседей и прохожих. Все они, задрав головы, смотрели вверх и внима-тельно слушали технические переговоры. Остановилась даже наша соседка тётя Оля Боцунова, которая с тяжёлой сумкой возвращалась из магазина. А незнакомый мне дяденька – наверное, случайный прохожий – авторитетно посоветовал снизу маме:

– Скажи ему, чтобы он гетеродин покрутил! Может, поможет...Бабушка больше всего была озабочена сильным сквозняком из открытой балкон-

ной двери. Она даже заставила меня обмотать шею шарфом, а на голову надеть шап-ку-ушанку. Сама она вместе с дедушкой предусмотрительно ушла в тёплую кухню. Они уютно устроились за обеденным столом, рядом с растопленной печкой, и играли в карты – в игру под названием «шестьдесят шесть».

Правда, бабушка иногда высовывала голову из кухонной двери и недовольным голосом спрашивала маму, когда можно подавать обед и сколько раз его можно разогревать.

Услышав волшебные слова «Изображение есть!», я прибежал в гостиную. И – о чудо из чудес! – на экране снегопад постепенно стих, чёрные полосы начали сжи-маться и складываться в какое-то подобие картинки. Папа сосредоточенно крутил ручки на задней стенке телевизора и смотрел в зеркало, установленное перед экра-ном; только так он мог наблюдать, что происходит с изображением. А оно проявля-лось всё чётче и яснее. И наконец, настал дивный момент, когда на экране я увидел лицо очень красивой тётеньки с высокой причёской. Тётенька обворожительно улыб-нулась мне и вкрадчивым голосом сказала:

– А сейчас, дорогие телезрители, приглашаем вас на передачу «Ленинский уни-верситет миллионов».

73

Вне себя от счастья я бросился сначала на балкон, а потом на кухню. С торже-ствующим воплем:

– Ура!!! Нас пригласили на передачу «Ленинский университет миллионов»!!!Так в нашем доме началось телевизионное вещание, и это был поистине истори-

ческий момент!Мы даже не предполагали, что это научное достижение во многом изменит нашу

жизнь. Например, наша семья теперь особое внимание обращала на то, что каждую неделю на последней странице городской газеты «Приазовский рабочий» печаталась коротенькая колонка под названием «На экране телевизора». В ней была программа телепередач на предстоящие семь дней.

Каждый день телепрограммы шли два часа утром – с 10 до 12 часов. А потом начинались вечерние передачи, с половины шестого. В субботу, вообще, утренних программ не было, а телевизор можно было включать с четырёх часов дня. А вот по воскресеньям было настоящее пиршество! Передачи начинались с половины второго дня и заканчивались аж в одиннадцатом часу вечера! Именно по воскресеньям ино-гда показывали мультфильмы!

Эту программу мы теперь тщательно изучали за вечерним чаем. И голосовали – какую передачу подчеркнуть карандашом, чтобы потом обязательно посмотреть, а какую не жалко и пропустить.

Например, папа вслух читал:– 17.30 – «Весёлые звёзды». Передача для пионеров». Ну что, товарищи? – Това-

рищи молчали. – Значит, пропускаем... Что у нас дальше? А дальше – 18.25 – «Нау-ка, новаторы, производство». Что думаем? Ничего не думаем... Далее... 20.10 – «Лю-бимые артисты кино. Сергей Филиппов». Кто – за?

Все сидящие за столом дружно поднимали руки за любимого комика Сергея Филиппова и даже улыбались в предвкушении зрелища, которое мы сможем увидеть в ближайшую среду. И эта строчка в программе подчёркивалась особенно жирной чертой – чтобы ни в коем случае не пропустить.

Самую большую проблему представляли передачи, из названия которых ниче-го нельзя было заранее понять. Например, «хроникально-документальный фильм», «кинохроника», «киножурнал» или «концерт». На первый взгляд, ничего интерес-ного в этих названиях не было. Но по опыту мы знали, что любая передача может с одинаковой вероятностью быть как скучным сюжетом о проблемах хлеборобов, так и захватывающим рассказом о последнем чемпионате мира по хоккею.

Но, конечно же, самым притягательным на телеэкране были редкие художествен-ные фильмы. Считалось, что наш, единственный на всю страну канал один такой фильм показывает раз в день. Но на самом деле фильм часто заменялся каким-ни-будь спектаклем, а то и вовсе – многочасовым концертом художественной самодея-тельности из Дома культуры районного центра.

Но и с кино были схожие проблемы. Хорошо, если в программе было написано ясно и понятно: «Художественный фильм «Сказка о потерянном времени». Увы, не-редко в программе была лишь короткая немая строчка «Художественный фильм». Тогда всем приходилось ждать начала передачи, чтобы узнать, как это кино называ-ется и стоит ли его смотреть.

Слух о том, что в нашей квартире появился телевизор, разнёсся по всему дому и несколько дней был главной темой разговоров. В нашем доме жили несколько муж-чин по имени Константин. И чтобы не было путаницы, их обычно называли по фа-милии. Но моего папу с тех пор начали называть «Дядя Костя с телевизором». Мне было лестно, что именно мой папа стал называться столь необычным образом. Имя

74

«Дядя Костя с телевизором» мне даже казалось похожим на очень мужественные длинные имена отважных индейцев из книг Фенимора Купера – Соколиный Глаз, Длинный Карабин, Кожаный Чулок. Это бросало на папу дополнительный лучик славы.

Несколько неожиданным для всех нас стало то, что и наша квартира стала поль-зоваться невиданной популярностью среди жильцов дома. На третий вечер в нашу дверь постучали. Мама открыла дверь пожилым супругам из второго подъезда, ко-торые спросили:

-Нина Антоновна, можно ваш телевизор посмотреть?Мама впустила гостей. Вначале я их слова понял буквально и решил, что им хо-

чется просто глянуть на телевизор, погладить лакированные стенки, покрутить ручку выключателя. Оказалось, что они хотят посмотреть идущие сейчас телепрограммы. Старички чинно сели на предоставленные им стулья. И долго сидели перед телеви-зором, наслаждаясь передачей под завлекательным названием «Новый учебный год. Выступление зав.областным Домом политпросвещения тов. Медяника». После окон-чания выступления тов. Медяника они ушли, горячо поблагодарив маму, а заодно и меня, сидевшего в углу дивана.

На следующий вечер они опять пришли, но на этот раз не одни, а с соседями из первого подъезда. Стульев им уже не хватило, и двум бабушкам пришлось сесть на диван, рядом со мной. Я потеснился: ведь старикам везде у нас почёт! В этот ве-чер нас развлекала передача «Навстречу ноябрьскому Пленуму ЦК КПСС», которая длилась целый час. Уходя, соседи опять благодарили нас.

Через несколько дней соседи, проявив смекалку и дисциплинированность, на-чали приходить, прихватив из своих квартир собственные стулья. Теперь у каждого телезрителя было своё законное место. Стулья выстраивались даже в несколько ря-дов, и между соседями иногда даже возникали споры о том, кому сидеть в первом ряду, а кому – во втором. Менее сообразительные соседи, приходившие попозже и не догадавшиеся принести стулья, были вынуждены стоять за последним рядом. Но они быстро осознавали свою ошибку и потом приходили со стулом или табуреткой.

Я уже немного разбирался в телепрограммах. И понимал, что наряду с переда-чами интересными по телевизору почему-то показывают и скучные. Их можно было распознать заранее, по одному лишь названию: «Чтобы человек был здоров», «По-левой дозор в походе – материалы рейда-проверки «Комсомольского прожектора», «Страничка технической информации».

Но наших соседей нисколько не смущало ни сомнительное название телепередач, ни их еще более сомнительное содержание. С одинаковым вниманием они смотрели, например, сюжет об участии населения в учениях по гражданской обороне или фильм о работе горноспасателей Донбасса. В начале шестидесятых эти темы почему-то были самыми злободневными. И соответствующие передачи появлялись на экране едва ли не каждый день.

Только потом я понял, что моих соседей совершенно не интересовало содержание программ. Они впервые в своей жизни увидели настоящий телевизор. И их полно-стью захватывало радостное осознание того, что вот, в обычной квартире, можно своими глазами увидеть то, что прежде можно было наблюдать только в кино. Со-седи были счастливы от того, что перед их глазами на экране двигались картинки, появлялись какие-то люди, звучали мужские и женские голоса, а иногда – и музыка. И уходя, они обсуждали вовсе не передачу, а свои впечатления:

– Как живые! И ходят, и говорят!

75

– А ты заметил, какое платье было на дикторе? С выточками и рюшами!– Надо и нам сходить в жэк и узнать, где наше бомбоубежище....Через какое-то время на крыше появилась вторая, потом – третья антенна.

С каждым годом их становилось всё больше. Однако наша антенна навсегда осталась первой – не только для нашей семьи, но и для всего нашего дома.

А космонавта я и не приметил...

День 12 апреля 1961 года в нашей школе был совершенно обычным. Все мы счи-тались самым младшим классом, и это было верно. Но мы, семилетние ученики, уже не были испуганными новичками. Мы были возмужавшими и даже опытными пер-воклассниками. На переменах мы более не жались робко к стенам, а наоборот – чув-ствовали себя хозяевами широкого школьного коридора, с гиканьем носясь по нему сломя голову. Мы уже умели правильно пить воду из фонтанчиков, расставленных на каждом этаже, не боялись входить в туалетные комнаты и знали, что с каждым – даже незнакомым – взрослым, появившемся в школе, нужно здороваться.

Ну и само собой разумелось, что при появлении в коридоре нашего директора следовало с галопа перейти на мелкую рысь, а потом – и на сдержанный шаг. Это были маленькие премудрости, которые постигались с увлечением.

Более того, нас уже приняли в октябрята, а это значило, что мы стали полно-правными учащимися средней школы номер 40. И когда кто-нибудь спрашивал нас, в каком классе мы учимся, мы никогда не отвечали: «В первом». Мы обязательно подчёркивали – «В первом «А». Это имя собственное, «А», было для всех моих одно-классников очень важно. Мы понимали, что наш класс ещё ничем особым не сумел отличиться. Но у нас был маленький, пусть и не заслуженный, но всё же повод не-много гордиться своим формальным первенством в череде первых классов. Конечно, мы не смотрели свысока на первые классы «Б», «В» и «Г». Но нам было приятно со-знавать, что в этом перечне именно наш класс всегда был первым, пусть даже нашей заслуги в этом не было.

В тот день нам предстояло отсидеть ещё один, четвёртый урок, после которого можно было разойтись по домам. Да, мы знали, что у старшеклассников каждый день бывает даже не пять, а целых шесть уроков. Но для нас, первоклассников, суровым испытанием были и четыре урока, во время которых нужно было сидеть смирно, что было совершенно невыносимо – не вертеться и не разговаривать. И со звонком на урок мы торопливо расселись по своим партам, предвкушая скорый конец учебного дня и возможность сколько угодно побегать по подсыхающему весеннему асфальту.

Но странное дело: шли минуты, а наша учительница всё не появлялась в классе. Нас это удивило и встревожило, потому что Анна Павловна была очень аккурат-на. И обычно входила в класс либо сразу после звонка, либо одновременно с ним. Негромко переговариваясь, мы прикидывали причину опоздания. Все сходились на том, что это неспроста. Кем-то было даже высказано не лишенное здравого смысла предположение о том, что наш класс собирается посетить какая-то «комиссия». Я не знал, что означает слово «комиссия», но чуткое детское сердце верно подсказывало, что от «комиссии» не стоит ждать ничего хорошего.

Так что, на всякий пожарный случай, мы притихли, услышав в коридоре при-ближающиеся к нашему классу шаги. Анна Павловна вошла одна, что было добрым

76

знаком. Она торопливо подошла к кафедре: её учительский стол стоял на небольшом деревянном возвышении. Положила журнал и указку и повернулась к нам – уже стоящим возле парт в молчаливом приветствии. Щеки Анны Павловны горели, и она торжественно сказала:

– Ребята, сегодня у всех нас необыкновенный день, который можно назвать историческим! Сегодня состоялся первый полёт человека в космос! И этим первым человеком стал гражданин Советского Союза... – Анна Павловна подняла к подсле-поватым глазам листок бумаги и громко прочитала, – майор Гагарин Юрий Алексе-евич. – И она радостно взмахнула листком.

Видимо, Анна Павловна ждала какой-то особой нашей реакции. Однако весь класс, выстроившийся у парт шестью шеренгами, молчал. Анна Павловна вздохнула и разрешила сесть. Мы начали дисциплинированно раскрывать задачники по ариф-метике и тетрадки в клетку. Но Анна Павловна не спешила начать урок. Она сказала нам:

– Вы ещё не понимаете, какое великое событие произошло сегодня. Но пройдёт время, и вы будете гордиться тем, что стали свидетелями этого события. На всю жизнь запомните эту дату – 12 апреля 1961 года.

Домой я возвращался, забыв об этих словах: всё из головы вылетело на весеннем воздухе. Но бабушка меня встретила словами:

– Сегодня наш первый космонавт полетел в космос!С работы пришла мама и, открыв дверь, сразу спросила:– Про Гагарина слышали?Словно сговорившись с ней, вскоре и папа с порога закричал бабушке:– Марфа Яковлевна! Включайте приёмник! Будем слушать новости о полёте

космонавта. Он уже в Москве!Этим вечером мы обедали и ужинали без обычных разговоров о том, как у каж-

дого из нас прошёл день. Всё наше внимание было приковано к радиоприёмнику, который на всех волнах рассказывал о подробностях первого космического полёта. О грандиозной демонстрации в Москве, на которую вышли сотни тысяч человек. О радостных митингах в Берлине и Софии, Праге и Париже, Лондоне и даже Нью-Йор-ке. Последнее подтвердила и бабушка, поймавшая «Голос Америки». Уж на что этот самый голос был империалистическим и агрессивным, а и он восхищался достиже-нием советских учёных и признавал, что Советский Союз опередил Америку.

В этот вечер и московский «Маяк», и «Голос Америки» из Вашингтона переда-вали один и тот же текст поздравления, которое Хрущеву направил президент США Кеннеди: «народ Соединенных Штатов разделяет удовлетворение народа Советского Союза в связи с благополучным полетом астронавта, представляющим собой первое проникновение человека в космос. Мы поздравляем Вас и советских ученых и ин-женеров, сделавших это достижение возможным. Я выражаю искреннее пожелание, чтобы в дальнейшем стремлении к познанию космоса наши страны могли работать вместе и добиться величайшего блага для человечества».

Эти сообщения мы слушали, затаив дыхание.Всё это было очень интересно и приятно. Но мне почему-то было грустно. По-

лучается, что веселился и ликовал весь мир, и только первый «А» класс 40-й школы не принял участие в этих торжествах. Мне было пришла в голову мысль о том, что, может быть, еще не поздно завтра немного поликовать всем классом.

Но эту мысль я отбросил как несвоевременную и никак не могущую искупить наше утреннее бесчувствие и политическую близорукость. Насчет «политической

77

близорукости» – это, конечно, не сам я придумал. Просто это словосочетание часто звучало в радиопередачах и очень нравилось мне.

На следующий день дедушка купил все газеты, и наша семья их дружно изу-чала. Одно огорчало: во всех газетах были одни и те же статьи о Гагарине и его полёте, а также совершенно одинаковые фотографии. Дедушка даже расстроился из-за небольших, но всё же денежных трат на целую пачку газет. Он был уверен, что нам хватило бы одной газеты «Известия», которую почтальон приносил в наш почтовый ящик.

Вскоре я заметил некоторое изменение тональности сообщений о Гагарине. Вна-чале основной упор делался на чудеса советской науки и технические детали. На все лады повторяли, что первый полёт длился ровно 108 минут, и за это время корабль «Восток» с пилотом-космонавтом Гагариным на борту выполнил полный оборот во-круг Земли.

Но через несколько дней начали появляться подробности личной жизни нового героя. Выяснилось, что для всех читателей и слушателей личная жизнь Гагарина была гораздо интереснее любых технических открытий. На кухнях и в очередях к магазинам, в трамваях и на рабочих местах народ с огромным удовольствием рас-сматривал фотографии супруги Гагарина – Валентины и их малолетней дочки Лены.

Всем очень понравилась мама Гагарина – Анна Тимофеевна, которая жила в го-родке Гжатске и скромно работала на молочнотоварной ферме.

Так что весной и летом 1961 года в каждом номере газеты, в каждом выпуске радио-новостей обязательно было новое сообщение о Гагарине, его выступлениях перед метал-лургами, строителями, физкультурниками, альпинистами, поэтами или целинниками.

Одновременно Гагарин путешествовал по всему миру: в Чехословакию, Болга-рию, Финляндию, Великобританию, Польшу, Кубу, Бразилию, Канаду, Венгрию, Ин-дию, Цейлон, Афганистан. Везде героя с любовью и радостью встречали огромные толпы восторженных поклонников. Его забрасывали букетами цветов, носили на ру-ках – в самом прямом смысле этого слова.

Примечательно, что подобное обожание встречало Юрия Алексеевича не толь-ко в странах народной демократии, но и в государствах развитого империализма. Такое признание было лестно каждому советскому человеку. Он воочию видел, что западные агрессоры, с одной стороны, злобно ведут «холодную войну» и наращивают гонку ядерных вооружений. А с другой стороны, признают, что герой Гагарин стал настоящим и безусловным героем для всего мира.

Но у всемирной славы Гагарина была ещё одна, казалось бы, малозаметная, но очень показательная сторона. В 50-е и 60-е годы открытки знаменитых актёров в газетных киосках стали особенно ходовым товаром, быстро раскупаемым юными де-вушками и ещё более юными школьницами. Это были высокохудожественные фо-токарточки самых желанных красавцев отечественного киноэкрана.

Все знали их в лицо – Николая Рыбникова, Олега Стриженова, Евгения Матве-ева, Георгия Юматова... Но официальным неотразимчиком Советского Союза был актер Леонид Харитонов, известный миллионам кинозрителей по комедии «Солдат Иван Бровкин».

Каждая уважающая себя девушка украшала стену над своей кроватью веером таких открыток. А школьницы на переменах и даже на уроках хвастались друг перед другом пополнениями своих коллекций. Особый размах приобрел обмен фотографи-ями кинозвёзд. На школьной бирже даже существовал свой плавающий курс карто-чек, чутко регулируемый спросом и предложением.

78

Например, я слышал, как Люда Самойлова целых две перемены выторговывала у Вали Щергец заветную фотографию Василия Ланового, только что прогремев-шего в фильме «Алые паруса». Ставки всё повышались и повышались, пока Валя не рассталась с Лановым, заломив за него несусветную цену в Коренева из «Че-ловека-амфибии», Бондарчука, Пуговкина и пожертвованной в нагрузку Тамарой Носовой!

Так вот, в 1961 году даже Харитонов-Бровкин не мог составить реальную конку-ренцию первопроходцу космоса Юрию Гагарину! Миллионы фотографий и открыток развозились по газетным киоскам и мгновенно раскупались.

Меня немного смущала фамильярность, с которой женский пол обращался со светлым образом героя. Старушки называли его Юрием Алексеевичем, женщины средних лет – Юрием. А вот девчонки говорили влюблённо и нежно: «Юрочка!» Помнится, в кинотеатре перед началом сеанса показывали киножурнал «Новости дня». И как только на экране появился Гагарин, какая-то девица пронзительно заво-пила на весь зрительный зал: «Юрка!!!»

Впрочем, подобная бестактность нисколько не подрывала авторитет первого кос-монавта. Этот авторитет был несокрушим и держался на чистой и бескорыстной любви народа. Лицо улыбающегося космонавта можно было увидеть в кабине води-теля грузовика, на зеркале парикмахерской, в регистратуре поликлиники, на прилав-ке магазина «Овощи-фрукты» и даже в кабинете участкового милиционера.

В нашей школе ещё не было электрического звонка. Начало и конец каждого академического часа знаменовал оглушительный звон самого настоящего медного колокольчика с деревянной ручкой. В коридоре первого этажа школы, сразу справа от входа, у стены стоял однотумбовый письменный стол. На нём под стеклом лежали листы бумаги с расписанием уроков.

Над столом висели часы, чьи стрелки каждое утро выверялись по радиосигналам точного времени. А за столом всегда сидела пожилая техничка в синем халате. Ос-новным занятием наших техничек была уборка коридоров, туалетов и классов. Вооб-ще-то, классы обычно убирали сами ученики. Но, как правило, техничкам всё равно приходилось в этих классах прибирать следы ученической уборки. Но уборщиц в школе называли «техничками».

Под часами они дежурили по очереди. Во время уроков, когда в школе стояла мёртвая тишина, техничка мирно клевала носом за столом. Но задремать ей не по-зволяла бдительность. И в урочную минуту техничка, поднявшись, взмахивала коло-кольчиком, чей звон доносился до самых дальних классов. Это был торжествующий и жизнеутверждающий сигнал к долгожданной перемене.

Дежурные технички гордились своей важнейшей обязанностью поддерживать строгий школьный распорядок. Они держали свой стол в идеальной чистоте. И ни-когда никому из учащихся не позволяли не то что подержать в руке колокольчик, но даже подходить к своему столу.

Однако в мае 1961-го над рабочим местом техничек появилась вырезанная из журнала «Огонёк» цветная фотография Гагарина с алым пионерским галстуком на шее и белым голубем мира в руках. Портрет космонавта был аккуратно пришпилен к стене под часами четырьмя блестящими кнопками. Это значило, что герою космоса удалось подобрать ключик и к суровым сердцам техничек 40-й школы.

В тот памятный год единственную конфликтную ситуацию вокруг подвига Гага-рина создала известная речь руководителя нашей страны Никиты Сергеевича Хру-щёва на партийном пленуме по вопросам антирелигиозной пропаганды.

79

На этом самом пленуме Хрущёв, весело посмеиваясь, заявил: «Ну, зачем за Бога цепляться? Вот Гагарин летал в космос, а Бога не видел!» Сама речь транслировалась по радио, а потом постоянно цитировалась и во всех радионовостях, и во всех газе-тах. Как лично предъявленное Никитой Сергеевичем вещественное доказательство того, что Бога не было, нет и в ближайшее время не предвидится. Более того, скорый на обещания Хрущёв заявил: «К 1980 году я покажу по телевизору последнего попа!»

Обещание было опрометчивым. Слушавшая эту речь моя бабушка сразу же в уме сделала арифметические подсчеты и вслух сердито сказала Хрущёву в радиоприём-нике:

– Ты сначала сам доживи до 1980 года! Вот тогда мы и посмотрим, кто кого бу-дет по телевизору показывать.

За вечерним чаем бабушка сама затронула эту тему. И, как мне показалось, не-много обиделась из-за того, что мама и папа равнодушно отнеслись к заявлению Хрущёва.

Разговор поддержал лишь дедушка, который вспомнил, как в 1925 году по его родной станице Ново-Николаевской бегали члены только что созданного «Союза воинствующих безбожников» и распевали песню:

Бога нет, царя не стало:Власть советская настала!

Дедушка сказал:– С тех пор уже тридцать пять лет прошло. Каждый день уверяют, что Бога нет.

А теперь в качестве доказательства приводят тот факт, что за полтора часа полёта Гагарин Бога не встретил. При этом сами же утверждают, что Вселенная бесконечна. Можно подумать, что по заданию Хрущёва Гагарин всю Вселенную обыскал в поис-ках Бога!

В этот разговор я не встревал, потому что колебался, к чьей стороне склониться. Конечно, Хрущёв был авторитетом непререкаемым. Но своего родного дедушку я всё же любил больше, чем первого секретаря ЦК КПСС и председателя Совета ми-нистров СССР товарища Хрущёва. Например, я знал, что каждый вечер, перед сном, мой дедушка украдкой крестится и читает «Отче наш». А что читает перед сном то-варищ Хрущёв, я не знал. Поэтому я внутренне больше симпатизировал дедушкиной точке зрения.

Бабушка высказала свои предположения:– Я вообще сомневаюсь, что Гагарин это говорил! Если бы он это на самом

деле сказал, то это его заявление всё время крутили бы по радио и пропечатали во всех газетах. Тем более что если Гагарин в 1934 году родился, то, значит, он наверняка крещёный! А Никита Сергеевич – он такой... ему говорить – что с горы катиться.

Папа сделал бабушке замечание. Как я понял, из чисто педагогических соображе-ний. Чтобы не ронять в моих глазах авторитет главы государства:

– Ну... вы скажете, Марфа Яковлевна... «с горы катиться»... Хрущёв – человек государственный, и мы не можем не доверять ему.

Бабушка посмотрела на меня, вздохнула и, собрав пустые чашки, молча ушла на кухню. По раздавшемуся оттуда грохоту посуды я догадался, что бабушка с папой не совсем согласна.

Более того, у меня были основания догадываться, что Гагарина любят гораздо больше, чем Хрущёва. Наш сосед по лестничной площадке, Иван Фёдорович, был

80

страстным футбольным болельщиком. Он, как и мой папа, никогда не пропускал ни одного радиорепортажа о футбольных матчах. Однако эфирный сигнал не всегда поступал качественным.

Иногда голос комментатора заглушался каким-то посторонним шумом и треском, а подчас и вовсе исчезал. Как правило, это случалось в самые напряженные моменты игры, когда комментатор, например, азартно кричал: «Турянчик проходит по правому краю и отдаёт пас Лобановскому! От него мяч переходит к Базилевичу, который вы-ходит один на один с вратарём «Спартака». Базилевич бьет и... трррр хрррр прррр...»

В эти секунды бледный от волнения папа крутил ручки настройки радиоприём-ника, пытаясь узнать, насколько удачно Базилевич ударил по воротам москвичей. Более нервный Иван Фёдорович не мог в своей квартире усидеть у хрипящего радио. Он выскакивал на гулкую лестничную площадку и во весь голос яростно кричал:

– Ёлки-палки, та шо ж это такое творится?! Как футбол – так обязательно по-мехи! А как эта лысая попа полдня речи толкает, так – идеальная слышимость! Они шо – специально?

Обвинительные речи Ивана Фёдоровича я немного смягчил, вставив более-менее приличное и нормативное слово «попа». На самом деле Иван Фёдорович употреблял выражение покрепче. И ни у кого, даже у меня, первоклассника, не было никаких сомнений в том, кого именно Иван Фёдорович столь агрессивно имеет в виду. Голова Никиты Сергеевича Хрущёва была абсолютно лысой и служила поводом для множе-ства анекдотов, впрочем, большей частью беззлобных.

Так что в плане популярности с Гагариным не мог тягаться даже Хрущёв.Интересно, что над Гагариным пытались посмеяться наши школьные хулиганы.

Тогда была дурацкая традиция переиначивать самые популярные песни, сохраняя мелодию и рифму, но придумывая несусветные тексты.

Хороших поэтов среди младшеклассников было немного, поэтому из переина-чивания обычно получалось или коверканье текстов песен, или уж совсем явные глупости.

Например, строчки «Выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой» переделали таким образом: «Выходила на берег кобыла на высоких женских каблу-ках». Согласитесь, что смешного здесь было мало.

Весной 1961 года огромную популярность набрала песня «Журавли». Каждый день на всех радиоволнах звучало предисловие диктора: «Музыка – Вано Мурадели, слова – Павла Барто, поёт – Капитолина Лазаренко». И невидимая Капитолина за-душевным голосом пела песню, которую скоро все знали наизусть:

Высоко летят под облаками И курлычут журавли над нами. Вдаль скользя по ветру лёгкой тенью, Тают птицы в синеве осенней.

Школьная хулиганская самодеятельность тут же придумала для этой мелодии собственные слова – на космическую злобу дня. Конечный поэтический продукт в их исполнении звучал так

:Высоко летит под облакамиЮрий Алексеевич Гагарин,А жена кричит ему вдогонку:«Юра, не забудь про самогонку!»

81

Этот шедевр пытались спеть либо утром в раздевалке, либо на перемене – в ту-алете. Но исполнители так не дождались ни похвал, ни аплодисментов. На певунов мы смотрели как на дурачков, которыми они, впрочем, и были. И всем было понятно, что туалет – самое подходящее место для такого рода творчества. Ведь если рассу-ждать по совести, то какой-то смысл был только в первой строчке. Юрий Алексеевич Гагарин, действительно, летал высоко и над облаками. С этим не поспоришь. Но – причём тут самогонка? И почему Гагарин не должен про неё забывать?

Больше я не слышал пение этих куплетистов. Наверное, они сами устыдились того, что пытались посмеяться над героем, которого все горячо любили и глубоко уважали.

...В конце июля 1961 года мы получили письмо от нашего дяди Саши – папи-ного брата, который жил в Киеве. Правда, письмо он прислал из Москвы, куда каждый год ездил, чтобы навестить сестру и встретиться с фронтовыми друзьями. Дядя Саша писал: «Я в Москве еще неделю побуду, а потом – домой. Так что после 10 августа приезжайте всей семьёй к нам в гости до конца августа. Я по вам очень соскучился!»

Дядю Сашу я очень любил, но ещё больше я любил наши долгие поездки в Киев. Дядя Саша работал заместителем редактора главной киевской газеты «Киевская прав-да». Его знала половина города, везде ему были рады. И каждый наш отпуск в Киеве он превращал в настоящий праздник. У него и его жены, тёти Клавы, детей не было, и дядя Саша всё внимание уделял мне, что я очень остро чувствовал и чему был рад.

Он сам гулял со мной в парке, где я часами кружил на самокате вокруг памятни-ка генералу Ватутину, возил меня на выставки, катал на катере по Днепру, выходные проводил с нами на пляже и строго следил, чтобы каждый день я обязательно поку-пал мороженое и ходил в кино. Для семилетнего мальчика это были недели непре-рывного и настоящего счастья!

Но и помимо этого я гордился просто тем, что у меня есть такой замечательный родственник. Дядя Саша даже внешне вызывал доверие. Он был высоким, очень плотным и столь же добродушным. Была у него одна редчайшая способность мгно-венно сходиться с людьми и вызывать их полное расположение. Стоило ему заго-ворить, как на него влюблёнными глазами смотрели не только суровые дворники и бдительные участковые милиционеры, но и такие избалованные судьбой люди, как продавщицы магазинов и таксисты.

После письма уже на следующий день мы начали готовиться к отъезду. Папа съездил на вокзал и купил билеты на поезд. Вместе с мамой они ходили на базар и покупали подарки, которые всегда везли в Киев. Им даже не пришлось составлять список подарков. Мы все знали, что повезём дяде Саше банку паюсной икры, два десятка огромных таранок, вяленую сулу и корзину персиков.

Но праздник подготовки к поездке неожиданно отошёл на задний план. Произо-шло ещё более громкое событие: шестого августа в космос полетел второй космонавт – Герман Степанович Титов!

Важно отметить, что в этот день он отчасти затмил подвиг Гагарина. Конечно, потом, когда в космос полетели второй, третий, а потом десятый космонавты, пальма первенства вновь – и уже навсегда! – вернулась к Гагарину. Другие герои были всего лишь вторым, третьим и десятым. А Юрий Алексеевич – самым-самым первым!

Но это было позже. А шестого августа все невольно сравнивали полёты Гагарина и Титова и единодушно признавали: Титов, конечно, круче!

Дело в том, что Гагарин был на орбите всего 108 минут, а Титов провёл в космосе целые сутки, а впридачу час и одну минуту. Гагарин совершил один оборот вокруг

82

Земли, а Титов – 17 оборотов. Гагарин пролетел 41 тысячу километров, а Титов – более 700 тысяч километров.

Была и ещё одна важнейшая деталь. О полёте Гагарина сообщили, когда он уже благополучно приземлился. А о старте космического корабля «Восток-2» радио пе-редало сразу после старта с Байконура. Новости с орбиты рассказывались по радио каждые тридцать минут. И эти сутки вся страна жила исключительно полётом Тито-ва и ожиданием его возвращения на Землю. То есть за судьбу Гагарина никто даже не успел попереживать. А за Титова все переживали целых двадцать пять часов.

Приёмники были включены во всех домах и на всех рабочих местах. Многие их не выключали даже ночью, чтобы не пропустить информацию о возвращении Тито-ва. Совершенно незнакомые люди на улице могли спрашивать у первого встречного: «Ну, как там Титов? Не приземлился ещё?» Первый встречный своими словами и с нескрываемым удовольствием пересказывал содержание только что услышанных им последних радионовостей. Рядом с ними останавливались другие прохожие, а потом начинался оживлённый обмен мнениями.

Помнится, что женщин более всего умиляло то обстоятельство, что Титов ока-зался моложе Гагарина: «Вы только представьте! Всего двадцать пять лет и уже в космосе! Совсем ведь мальчик!» А вот на мужчин это никакого впечатления не про-изводило. В ответ они несколько ревниво напоминали, что во время недавней войны с фашистами Героями Советского Союза становились мальчишки восемнадцати и девятнадцати лет, и это никого не удивляло.

Многих интриговало и редкое имя космонавта – Герман. Уже днём шестого ав-густа на скамейках у подъездов нашего дома бабушки, не так давно пережившие два года немецкой оккупации, оживлённо обсуждали важнейшую проблему: «Не немец ли, часом, наш Герман Титов?»

Вероятно, не одни они задавались подобным вопросом. Потому что вечером этого дня московское радио подробно разъяснило этот пункт биографии космонавта. Было объявлено, что отец космонавта, Степан Павлович, – школьный учитель русского языка и литературы. Он искренне и беззаветно любит произведения нашего велико-го классика Пушкина. Поэтому своим детям Степан Павлович дал имена любимых пушкинских героев. Сына Германом он назвал в честь героя повести «Пиковая дама», а дочку Земфирой – в честь героини поэмы «Цыганы». С точки зрения бабушек на скамейке, имя Земфира было не менее подозрительно, чем Герман. Но радиоразъяс-нение их полностью успокоило.

Когда утром седьмого августа Титов приземлился живым и здоровым, вся страна была охвачена энтузиазмом и радостью. Возможно, её было даже чуть больше, чем 12 апреля. Тогда торжества проходили стихийно, теперь – организованно. Я впервые пожалел, что сейчас каникулы. Если бы мы были в школе, и Анна Павловна сообщи-ла нам о приземлении второго космонавта, Титова, то наш класс уже не промолчал бы позорно, а в едином порыве счастливо закричал: «Ура!!! Да здравствует космонавт Титов!»

Пока мы ехали в Киев, все дорожные разговоры в поезде так или иначе крути-лись вокруг полёта «Востока-2». И даже дядя Саша, встречавший нас на киевском железнодорожном вокзале, по дороге домой обсуждал в такси с папой малопонятный мне вопрос с воинскими званиями.

Он размышлял, почему старшему лейтенанту Гагарину после полёта присвои-ли внеочередное звание майора, пропустив капитанское звание. А капитану Титову присвоили всего лишь очередное звание майора. Дядя Саша считал, что по справед-

83

ливости и Титову нужно было присвоить внеочередное звание и сделать его подпол-ковником.

В квартире дяди Саши нас ждал праздничный обед, приготовленный тётей Кла-вой. На этот же стол к неописуемой радости дяди Саши мама сразу выложила наши подарки с Азовского моря.

Эта квартира дяди Саши была замечательной во всех отношениях! Во-первых, она располагалось в самом центре Киева: на первом этаже дома 12 на улице Креща-тик. Многие провинциалы, впервые приехавшие в Киев, первым делом спрашивали киевлян: «Как нам до центра добраться? До Крещатика?» А мне нужно было просто выйти из подъезда и – сразу же оказаться в самом центре. Во-вторых, мне очень нравилось, что в подъезде к дверям в квартиру дяди Саши вели три каменные сту-пеньки. Такого я никогда не видел.

Более того, в широкой прихожей были еще три ступеньки – на этот раз дере-вянные, которые из коридора вели в комнату. Конечно, моё восхищение вызывали и потолки, уходящие в бесконечность, и широчайшие коридоры. Но ступеньки были примечательнее всего, и я с упоением прыгал на них, мешая взрослым.

Первый тост за столом подняли за нашу встречу. А второй, естественно, за кос-монавта Германа Титова. А потом дядя Саша рассказал о своей поездке в Москву:

– Ты знаешь, Котя, – сказал он, обращаясь вначале к папе, – я у Зои, на Ле-нинском проспекте, почти и не жил. Меня Мишка Голышев к себе, на Керченскую, переманил, и я всё время у него пропадал. Но как пропадал?!

Папа уже был знаком с Голышевым и хорошо знал его. Но для мамы и для меня дядя Саша подробно сообщил:

– Мы с ним на фронте познакомились, еще в начале войны. Он юным политру-ком был, когда его в армейскую газету перевели, а я уже – заместителем ответствен-ного редактора. Ну и моложе он меня лет на пятнадцать. Так что я вначале своего рода шефство над ним взял, и мы крепко подружились. Даже ордена по одному при-казу получали. Потом меня в политотдел забрали, а Миша войну закончил во фрон-товой газете «Советский воин» Третьего Украинского фронта. Я демобилизовался и в Киев приехал жить. А Миша остался в армии – военной журналистикой в Москве заниматься. Теперь он уже полковник авиации и редактор журнала «Авиация и кос-монавтика».

Тётя Клава расставляла на столе чайные чашки и стаканы в серебряных подста-канниках. Дядя Саша и папа закурили. Причем папа закурил папиросу, а дядя Саша – сигарету, которую вставил в коротенький и толстый мундштук.

– Так вот, – с удовольствием рассказывал дядя Саша, – в этом году полковник Голышев попал в самую гущу исторических событий. В апреле Гагарин в космос по-летел. И через неделю в отряде космонавтов поняли, что им нужны настоящие про-фессионалы журналистики. Не для того, чтобы статьи о космонавтах писать, а для того, чтобы помогать журналистам газет, радио и телевидения. Пошли бесконечные пресс-конференции и встречи с народом. Посыпались тысячи запросов из советских и иностранных газет – на проведение интервью. В общем, сумасшедший дом. И если пойти всем навстречу, то Гагарину некогда было бы поспать. И решили найти чело-века, который был бы посредником между Гагариным и прессой. Думали-думали, на самом верху кандидатуры обсуждали, – дядя Саша указал мундштуком в пото-лок. – И наконец остановились на Голышеве. Ну, сами понимаете: кадровый офицер, полковник авиации, фронтовик-орденоносец, журналист. И не просто журналист, а редактор! И не просто редактор, а – журнала «Авиация и космонавтика». То есть

84

самый подходящий и самый ответственный человек, да ещё с официальным косми-ческим уклоном.

– Наверное, он даже самого Гагарина видел, – мечтательно спросила мама.– «Видел»?.. – засмеялся дядя Саша. – Да Михаил Иванович Гагарина за руку

водит на встречи с общественностью и на пресс-конференции. В общем, пока я был в Москве, Михаил меня брал на свои мероприятия. И даже с Гагариным познакомил. Юрий Алексеевич к нему в кабинет заглянул, когда я там тоже сидел. Так Голышев силой усадил Гагарина за свой стол, положил перед ним пачку фотографий космо-навта и сказал, что не выпустит из кабинета, пока Гагарин всё не подпишет. И что? Гагарин улыбнулся, достал авторучку и сказал: «Если надо для дела, то возражать не имею права».

– А как он... вообще? Говорят, что не задаётся... Говорят, что скромный... – спро-сил папа.

– Абсолютно нормальный парень! – сказал дядя Саша. – Когда Миша предста-вил меня – как киевского журналиста и фронтового друга, Гагарин не просто мне руку пожал, а, улыбаясь, сказал: «Очень рад! Теперь по знакомству могу дать вам интервью вне очереди. Если, конечно, Михаил Иванович разрешит». А потом сел и на всех фотографиях расписался. Две карточки и мне достались.

Дядя Саша сделал паузу и наконец-то сказал самое главное:– Мне ещё повезло! Как раз, когда я был в Москве, в космос и Титов полетел.

И представьте, что Михаил меня и с ним познакомил. Так что и Титов мне свои автографы оставил. Но в спешке я их в кабинете Голышева забыл. Потом спохва-тился и страшно расстроился. Но Михаил по телефону сказал, что обязательно сам привёзет мне их в Киев. И слово сдержал! Сегодня вечером Титов приезжает в Киев, ну и, конечно, Голышев с ним. Титов сейчас в «Чайке» по городу едет на митинг на Софийской площади. Михаил мне сказал, что на завтра у Титова весь день расписан на встречи с общественностью. Сначала встреча будет в ЦК, а потом он Титова к нам, в «Киевскую правду» первым делом привезёт! Прав был Гагарин: знакомство не помешало.

И дядя Саша обратился ко мне:– Завтра ты познакомишься с «космонавтом номер два»! Сам увидишь Титова

совсем рядом.Этому известию я, конечно, был рад. Увидеть живого космонавта! Будет чем по-

хвастаться в классе. Да что там – в классе! Наверное, во всей нашей огромной школе не найти другого мальчика, который бы лично увидел Титова!

...Утром, сразу после завтрака дядя Саша спросил меня:– Ну что, готов? Пойдёшь со мной ко мне на работу?Я с готовностью бросился обуваться. На работе дяди Саши я никогда не был, но

давно знал, где она находится. Дядя Саша жил в доме номер 12. А по адресу: Креща-тик, 10 располагалась редакция «Киевской правды». Между двумя подъездами было всего несколько метров, что представляло несомненное удобство. На обед дядя Саша всегда приходил домой. А если на улице шёл дождик, то дяде Саше не надо было брать зонт: дождь не успевал намочить дядю Сашу, пока он шёл на работу.

Перво-наперво дядя Саша познакомил меня со своей работой. Ничего особо при-влекательного я в ней не нашёл. Мы ходили по длинным коридорам, по обеим сто-ронам которых зияли открытые двери кабинетов. А в кабинетах за письменными столами сидели окутанные клубами табачного дыма люди. И все что-то писали на стопках бумаги.

85

Интересно было только в большой и шумной комнате. Там сидели десять тётенек, и каждая очень быстро и громко стучала на своей пишущей машинке. Безусловно, мне было бы очень приятно и самому постучать по клавишам. Но тётеньки показа-лись мне очень занятыми, хотя и угостили меня конфетой и яблоком.

Пока я грыз яблоко, дядя Саша поторопил:– Пора в нашу гостиную! У нас всего пятнадцать минут осталось.А вот гостиная меня приятно поразила. Вдоль стен большого зала стояли диван-

чики, стулья, кресла, а перед ними – столики на тоненьких ножках. Народу в зале было немного – несколько человек, двое из которых были военными. Тот, который был постарше, сразу обнял дядю Сашу, расцеловался с ним, а потом подхватил меня подмышки и поднял высоко в воздух:

– Саша, это и есть твой любимый племянник? – спросил он. Дядя Саша с улыб-кой кивнул. И военный, не отпуская меня, сказал. – А я – дядя Миша Голышев! Будем знакомы! – Он внимательно посмотрел на меня и сказал. – Да ты мужик серьёзный! Тебе надо, как нам, в журналистику идти, чтобы продолжить фамильную традицию. Пойдёшь к нам, в журналистику?

– Пойду, – ответил я, чтобы от меня отвязались. С высоты поднятых рук дяди Миши я увидел завораживающее зрелище: посреди зала на шести ножках стоял огромный зелёный бильярдный стол, на котором в беспорядке лежали светло-жёл-тые шары. Дядя Миша, наконец, опустил меня на пол. И я было рванул к бильярду. Но тут меня перехватил второй военный, который был помоложе. Он усадил меня на своё колено и принялся расспрашивать: как меня зовут? в каком классе я учусь? какие получаю оценки? какой предмет люблю больше всего, а какой не люблю? Во-просы были самыми обычными, взрослые всегда их задавали, и я спокойно отвечал. Но потом военный сказал:

– А сейчас я проверю твою сообразительность!Этой проверки я немного испугался. Она мне напомнила школьные уроки, на

которых за неправильный ответ можно было получить двойку. А мне очень не хо-телось опозорить дядю Сашу – да ещё и на его работе. Вдруг все подумают, что у него племянник плохо соображает. Но военный легонько подтолкнул меня в спину и попросил:

– Принеси мне с бильярдного стола два шара.Это задание оказалось совсем простым. Более того, задание было приятным и

направляло меня к чудесным шарам, к которым меня и без того тянуло с непреодо-лимой силой. Я подбежал к столу, взял в каждую руку по тяжёлому шару и принёс военному. Он посмотрел и одобрительно сказал:

– Молодец, правильно! Отнеси их назад, на стол.Похвала была приятна. И я с сожалением, но послушно положил шары на зелё-

ное сукно и вернулся к военному. Он улыбнулся и сказала:– А теперь – более сложное задание! Пойди к столу и на этот раз принеси мне

пару шаров.На этот раз я шёл к столу медленнее, обдумывая задание. Я знал, что пара ша-

ров – это два шара. Но два шара я военному уже приносил, и, возможно, он имел в виду что-то другое... Я внутренне напрягся, но ничего другого придумать не смог. К счастью, я вспомнил, что военный обещал проверить не моё умение считать до двух, а сообразительность. И, сообразив это, я опять взял два шара и принёс их военному. Тот облегченно улыбнулся, потрепал меня по волосам и подытожил:

– Ну что сказать... Соображаешь ты хорошо. Даже отлично! Можешь спокойно идти во второй класс: с твоей сообразительностью там тебе ничто не грозит.

86

Он засмеялся, а вместе с ним засмеялись дядя Саша и дядя Миша, которые всё это время наблюдали за экзаменом, который я с честью выдержал. Я тоже засмеялся от радости за то, что не подвёл моего дядю.

Тут в зал начал входить народ. Людей было так много, что про меня все забыли, и я наконец-то добрался до бильярдного стола. За моей спиной громко говорили раз-ные голоса, иногда смеялись, а время от времени даже хлопали в ладоши. Но меня никто не отвлекал. Я обнаружил, что на каждом шаре нарисована чёрная цифра. Собрал все шары и не сразу, но выстроил их по порядку цифр. Потом я осторожно – чтобы стуком шаров не привлечь к себе внимание – покатал шары по столу. Не-смотря на свою тяжесть, они катились легко и бесшумно.

Ими нельзя было не залюбоваться: они были гладкими и даже тёплыми. Поче-му-то я вспомнил Никиту Сергеевича Хрущёва. Я слышал, как в радиопостановках актёры иногда употребляли такое сравнение: «голова – как бильярдный шар». Рань-ше мне оно было непонятно; возможно, из-за непонимания смысла я и запомнил эти странные слова. Но сейчас я убедился, что это сравнение справедливо: голова Хрущёва, действительно, напоминала бильярдный шар.

В гостиной взрослые шумно развлекались какими-то разговорами, а я мечтал о своём. Очень хотелось бы, чтобы, увидев мой острый интерес к шарам, дядя Саша подарил мне хотя бы один из них. Но еще лучше – все шары: шестнадцать желтых и тяжёлых.

Это даже можно было бы объяснить несомненной пользой для обучения в школе. Ведь все шары пронумерованы разными цифрами. И если эти шары, предположим, размещать в разном порядке, то из них можно выстраивать настоящие арифметиче-ские задачи. Например, если учительница положит на стол шары с номерами «4» и «7», а между ними поставит знак «плюс», то школьник должен среди других шаров отыскать номер «11». Вроде было логично... И я надеялся, что моя логика произведёт впечатление на хозяев стола. Понятно, что им жалко будет отдавать такие чудесные шары. Но чего только не сделают взрослые ради успешной учёбы детей, говорил себе я. А шары для бильярда можно новые достать...

Пока я богател этой думкой, сзади раздались оглушительные аплодисменты. Они долго не стихали, и мимо меня постоянно пробегали тётеньки с красными от волне-ния щеками. Каждая из них держала в руках охапку цветов. Постепенно народ начал расходиться. Появился дядя Саша и взял меня за руку:

– Пошли быстренько домой. Дядя Миша пригласил меня с ним поехать.Мы вышли на шумный и оживлённый Крещатик. И вдруг, вспомнив что-то очень

важное, я обиженно спросил:– Дядя Саша, как это ты без меня уедешь? Ты же обещал мне космонавта пока-

зать!Дядя Саша выпустил мою руку и, схватившись за живот, наклонился так резко,

что с его головы слетела белая капроновая шляпа с дырочками вентиляции. Вначале я испугался, решив, что ему стало плохо. Но потом понял, что дядя Саша хохочет во всё горло. Он пытался распрямиться, и я видел, что из его глаз под очками с толстыми стёклами катились крупные слёзы. Он смеялся так заразительно, что про-хожие посматривали на него, хотя и с недоумением, но с улыбками. Через минуту дяде Саше удалось успокоиться. Он достал из кармана платок, вытер глаза и протёр запотевшие очки. И спросил меня:

– А как ты думаешь, кто это тебе задачки задавал про бильярдные шары?Я пожал плечами и ответил:

87

– Ну... какой-то молодой военный дяденька.Дядя Саша в ответ высморкался, а потом сказал:– Эх ты... Это ведь и был сам космонавт номер два, Герой Советского Союза Гер-

ман Степанович Титов. И ты перед ним экзамен держал!Я стоял пристыженный и оглушённый. Горе моё было непоправимо. Но добрый

дядя Саша меня ободрил. Он сказал:– Конечно, жалко, что космонавта ты и не приметил. Но ничего страшного не

произошло. Вот смотри: ты ведь встречался с космонавтом? Встречался. Титов про-верял твою сообразительность? Проверял. Ты выдержал его экзамен? Выдержал. Он тебя похвалил? Похвалил. Видишь, мы нисколько не соврали ни в одном слове: всё было так, как мы сейчас рассказали. Так что не переживай.

Домой, то есть в дядисашину квартиру я вернулся, воспряв духом. Даже попры-гал на ступеньках. Дома папа, мама и тётя Клава наперебой расспрашивали меня о встрече с героем космоса. Я честно рассказал всё: и что сидел на колене у Титова, и что он проверял мою сообразительность, и что я эту проверку, естественно, выдер-жал с блеском. Мама и тётя Клава ахали от восторга и всплескивали руками. Папа довольно улыбался. Про то, что я не узнал Титова, я скромно промолчал. Я уже знал от взрослых, что скромность украшает человека, и сегодня я ею украсил себя.

Но зато как красочно и восторженно я описывал замечательные бильярдные шары! Как мне показалось, мой рассказ начал склонять папу к тому, чтобы он попро-сил подарить мне эти шары. Но папа меня разочаровал. Он подумал и сказал:

– Нет, шары нельзя. Но я могу попросить дядю Сашу, чтобы он подарил тебе бильярдный стол. Согласен?

Я подумал и не согласился. Разумеется, и зелёный бильярдный стол прекрасен. Но без шаров он никакой ценности не представлял. Вдобавок он не влез бы ни в одну из комнат нашей квартиры.

Поздним вечером, сквозь сон, я слышал, как домой вернулся дядя Саша. В кори-доре он громко и с восторгом рассказывал:

– Ну да... А Титов ему и говорит... Титов на самом деле похвалил его! А потом он спрашивает меня: «Дядя Саша, а когда же ты мне космонавта покажешь?!»

В прихожей грянул такой общий хохот, что от огорчения я уснул. Наверное, что-бы не слышать продолжение рассказа, которое меня не украшало.

...На следующее утро я проснулся, когда дядя Саша уже ушёл на работу, а тётя Клава с мамой – на Бессарабский рынок. Услышав, что я заворочался, ко мне подо-шел папа и сказал:

– Посмотри, какие сокровища тебе дядя Саша принёс!Я мгновенно выскочил из-под одеяла и босиком подбежал к столу, стоявшему

в центре комнаты. На скатерти в ряд лежали фотографии. Но какие фотографии!!! Первой была всем известная чёрно-белая фотография Юрия Гагарина в форме

майора авиации и со звездой Героя Советского Союза на груди; справа от его головы стоял – понятный росчерк светло-синими чернилами: личная подпись первого кос-монавта. Заглядывая через моё плечо, папа добавил:

– Представь себе только: Гагарин сам держал в руках эту карточку и расписался на ней!

А рядом лежали еще две фотографии. Только взглянув на них, я сразу понял, кто это. Это был тот самый молодой военный дяденька, с которым я встречался вчера. На первой Титов был снят в скафандре космонавта, и он расписался по белому шле-му чёрными чернилами.

88

А вот другой снимок оказался только что выпущенной почтовой карточкой. На ней была цветная фотография космонавта номер два, а под ней подпись «Гражданин Союза Советских Социалистических Республик лётчик-космонавт Герман Степано-вич Титов». Очень интересно было узнать, что эту открытку отпечатали прямо в день полёта Титова. Его космический корабль «Восток-2» стартовал с космодрома Байко-нур 6 августа 1961 года, а приземлился на следующий день, 7 августа. Между тем на обороте открытки можно было прочитать: «6/VIII. 1961 г. Т. 2 000 000. Цена 2 коп.»

Конечно, в самой открытке ничего уникального не было, потому что таких от-крыток только за один день отпечатали два миллиона штук. Но дело в том, что на пустом месте, отведённом под текст отправителя, стоял личный автограф Титова! А на оставшемся пространстве оборотной стороны было написано малоразборчивым почерком: «Витя! Это фото с личным автографом Германа Титова, которое я получил в г.Москве в день приезда его после возвращения из Космоса. Это дорогое фото дарю тебе, Витюша, в знак моей горячей любви к тебе. Дядя Саша август 1961 г.»

Возможно, что именно за эту ночь я стал немного взрослее. Возможно, до меня, пусть и с запозданием, но дошли простые слова учительницы Анны Павловны. Но, бережно рассматривая фотографии и трогая пальцем подписи космонавтов, я вдруг на самом деле понял, что стал свидетелем великих событий. Память о которых мне предстоит хранить всю мою жизнь – как и эти карточки с автографами людей, уже вошедших в мировую историю.

...У этой истории было и продолжение. Дядя Саша дарил мне фотографии с авто-графами и следующих космонавтов – Николаева и Поповича. Дядя Миша присылал уникальные любительские снимки, на которых он стоял в окружении отряда космо-навтов.

С моими родителями Голышев постоянно обменивался поздравительными от-крытками и письмами. Помню, как папа вслух читал письмо дяди Миши с адресо-ванными мне словами: «Желаю тебе безоблачного счастья детства и юности! Учись, расти, готовься достойно занять в жизни достойное место».

Он даже обещал свое содействие в организации встречи нашего класса с женой Гагарина – Валентиной. Правда, он честно сообщил, что Валентина Гагарина очень загружена семейными делами и общественной работой, а решение о встрече на 100 процентов зависит даже не от неё, а от начальника Центра подготовки космонавтов генерала авиации Каманина. На всякий случай дядя Миша даже сообщил служебный телефон Каманина: Г-4-67-61.

Эти строчки вызвали у моих домашних настоящий взрыв эмоций. Фамилию Ка-манина я услышал впервые, но они обрадованно говорили о нём как о своём добром знакомом и даже по имени -отчеству. Дедушка важно спросил меня:

– А ты знаешь, что Николай Петрович Каманин в 1934 году стал Героем Советско-го Союза номер два? О нём тогда все говорили, как сейчас о Гагарине и Титове. Он со своим отрядом лётчиков спасал полярников с затертого льдами парохода «Челюскин».

Папа добавил интересные подробности из своего житейского опыта:– Группа Каманина вывозила челюскинцев на одномоторных двухместных само-

лётах Р-5. Обычно этот самолёт считался бипланом, но официально назывался «од-ностоечным расчалочным двухместным полуторапланом». Нас это инструкторы за-ставляли наизусть выучить, когда я служил в лётном училище. Р-5 делали из дерева и фанеры. И мы на них учились летать – с инструктором в задней кабине. Тогда все курсанты удивлялись, как Каманину удалось за девять полётов вывезти 34 полярни-ка. Оказалось, что он их вёз в подвешенных под крыльями парашютных ящиках! Так

89

что и лётчик, и пассажиры в каждом рейсе имели больше шансов гробануться, чем долететь до материка и Большой земли.

Папа так разволновался, что побежал в спальню и достал из старой, потёртой кожаной сумки стопку документов, стянутых белой резинкой от трусов. В качестве доказательства героизма Каманина папа предъявил нам старую и рассыпающуюся «Лётную книжку курсанта», в которой его почерком были записаны «Лётные зада-ния», схемы учебных полётов на Р-5, «Отчёты о полётах» и «Замечания руководите-ля полётов». Он ткнул пальцем в книжку и сказал:

– С нами, курсантами, разные инструкторы летали. И мы сразу чувствовали, что с худеньким инструктором Р-5 летит легче и свободнее. А если инструктор тол-стый и тяжелый, то это обязательно ощущалось по поведению самолёта. Значит, десять-двадцать лишних килограммов уже затрудняли полёт! А Каманин в одном полёте четверых пассажиров умудрялся перевозить. Да ещё в условиях Арктики! Безусловно, Николай Петрович настоящим героем был!

Но самое интересное замечание сделал дедушка. Он, хотя и не летал на полуто-раплане Р-5, был человеком старым и мудрым. Послушав моего папу, дедушка вслух размышлял:

-Это письмо, товарищи, значит, что нашей семье оказано особое доверие. Мы ведь знаем, что космосом занимаются исключительно военные, поэтому всё, что ка-сается космоса, является военной тайной. Вы обратили внимание, что ни в газетах, ни по радио не говорили, как зовут главного конструктора или где делают ракеты. Конечно, всё это строго засекречено! И если нам дали служебный телефон началь-ника Центра подготовки космонавтов, то это свидетельствует о том, что наша семья благонадёжна и никогда не даст этот номер посторонним людям. Потому что среди них могут оказаться американские шпионы!

Последняя фраза испугала бабушку и очень вдохновила меня. Ясное дело, кто же не хочет посмотреть на настоящего американского шпиона? Но мама вернула наш разговор к главной теме:

-Конечно, шпионам мы не будем показывать это письмо. Но сейчас гораздо важ-нее решить вопрос о поездке вашего класса в Москву. Надо будет обсудить его с ди-ректором школы и родительским комитетом. На поездку нужно деньги найти, чтобы все ребята поехали. Определить, кто будет сопровождать ваш класс. А потом будем звонить дяде Мише и генералу Каманину и просить, чтобы они организовали встре-чу с Валентиной Ивановной.

Папа согласился:– Правильно! Если с Валентиной встретитесь, то и с Каманиным познакомитесь.

А там... может быть, и кого-нибудь из космонавтов увидите!Увы, коллективная поездка в Москву не состоялась. И я навсегда так и остался

единственным в нашем классе учеником, который сидел на колене космонавта...

Купец Иголкин

Одним из самых удивительных открытий моего детства было то, что, оказывает-ся, у всего на свете есть своя национальность.

Конечно, в пять лет я слышал, что есть такие, например, – немцы. Но немцами назывались плохие люди, которые пришли на нашу землю с войной и которых мы победили. Слышал я также, что есть и такие нехорошие люди – европейцы. В связи

90

с этим, я, помнится, очень испугался и расстроился, когда узнал, что мы сами живём в Европе и тоже называемся европейцами.

По радио я часто слышал гневные слова о Европе. Каждый день упоминалось, что европейские политики бряцают оружием, мечтают о реванше и развязывают гон-ку вооружений. И мне трудно было понять, как мы все тоже можем называться ев-ропейцами, если мы – я, мама, папа, мои бабушка и дедушка – никогда не бряцали оружием, не мечтали о реванше и не развязывали гонку вооружений.

Началось это открытие с того, что папа торжественно принёс в наш дом удиви-тельный подарок – новенькую машинку. Но машинку не простую, а заводную. При-чем у неё не было обычного заводного ключика. Для того, чтобы завести невидимый мотор машинки, нужно было ее вначале несколько раз катнуть назад. А уже после этого машинка сама по себе ехала вперёд. Папа сказал, что эта машинка – инерцион-ная и едет по инерции, которую набирает, когда колёсики крутятся назад.

Тут же выяснилось, что на ковре машинка отказывается заряжаться и ехать. Папа сказал, что для этого нужна гладкая поверхность, и завернул ковёр к стенке. Ма-шинка послушно поехала по доскам пола, но в нашу игру вмешалась бабушка. Она сказала, что, во-первых, пора усаживаться за обеденный стол. А во-вторых, самые гладкие поверхности находятся во дворе, где машинку можно сколько угодно катать по асфальту, и никакие ковры ей мешать не будут. Я понял этот тонкий бабушкин на-мёк на то, что после обеда меня выпустят погулять на улицу. Я обрадовался, потому что мне очень хотелось показать новую игрушку друзьям.

Во дворе машинке обрадовались и мои друзья. Они с удовольствием повторяли новое слово «инерционная». И с ещё большим удовольствием катали её. По двору машинка бегала проворно, и слышно было, как внутри её урчал невидимый мотор-чик. Как я и предполагал, подобной игрушки ещё ни у кого не было. И даже ребята постарше – Валик Скоркин и Коля Черняев – подошли к нам, чтобы самим пару раз катнуть машинку.

И ещё я обратил внимание на то, что один Толик Иголкин не проявил к машинке никакого интереса. Он стоял в стороне, засунув руки в карманы брюк и равнодушно глядя на наши игры с машинкой.

Надо сказать, что эти самые брюки Толика были уникальными и единственными на весь двор. Они назывались «брюки-гольф». Брючины у них были короткими, но это не были обычные штанишки для малолеток. Каждая короткая штанина под ко-ленкой застёгивалась на специальную пуговичку.

Когда стемнело и мамы начали загонять нас домой, я сам предложил Толику:– Хочешь покатать машинку? Она так здорово катится по асфальту! Даже в гору.Но Иголкин немного презрительно ответил:– Тоже мне – «новая игрушка»! У меня дома, может, десять таких машинок...Я немного расстроился. Мне было обидно, что моё сегодняшнее торжество нена-

стоящее. Я даже не успел подумать, почему Толик, будучи обладателем целых десяти инерционных машинок, до сих пор ни разу не вынес во двор хотя бы одну из них.

А тем временем Толик окончательно добил меня словами:– У меня, может, такая штука есть... которой ни у кого нету! Я ею так горжусь,

что никогда и ни на что не поменяю... Даже на твою машинку!Внутри меня что-то зачесалось от любопытства:– А что это у тебя за штука? Покажи?Толик важно сказал:– Не-ет... Это моя тайна. Я один ею любуюсь. Тем более что она – живая. Ни у

кого такой не было и нет.

91

И тут я начал позорно ныть:– Ну, Толик... Покажи... Я никому не скажу... Пожалуйста...Через несколько минут Толик сжалился надо мной и пообещал вынести свою

ценность из дому, чтобы показать мне. Он скрылся в подъезде, а я сел на скамейку и, чтобы скоротать время, начал болтать ногами.

Толик вышел ко мне с очень таинственным видом. И раскрыл кулак: на его ла-дони лежала картонная коробочка из-под кнопок. Меня начало колотить от нетерпе-ния, но Толик предупредил:

– Это мой большой секрет. Я о нём никому не рассказывал, чтобы у меня его не украли. Знаешь, сколько желающих есть?..

Конечно, и я был желающим! Только не украсть эту тайну, а посвятиться в неё. Толик сжалился надо мной и приоткрыл коробочку, из которой высунулись чёрные усики. За усиками показалась толстая головка странного насекомого. Головка тоже была чёрной. В полном восторге я смотрел на это чудо и боялся пошевелиться. А Толик прокомментировал:

– Это мой секретный таракан! Я его кормлю хлебными крошками. А потом буду его дрессировать. Чтобы по моей команде он на задние лапки становился. Может, я даже танцевать его научу!

Моё сердце пронзила острая зависть. Как дальше жить, если у меня нет такого таракана? Ведь я тоже мог бы стать дрессировщиком и укротителем. А Толик безжа-лостно добивал меня:

– Ни у кого такого нет, и он мне дороже всего! Я его ни за что не отдам, даже на инерционную машинку не поменяю!

Это мне было понятно. Для чего Иголкину менять изумительного дресирован-ного таракана на обыкновенную инерционную машинку, если у него дома уже есть десять таких машинок. Ведь одиннадцатая машинка ему совсем ни к чему.

А Толик добавил:– Но самое главное, что этот не простой таракан. Это – таракан румынский!

Есть такие люди – румыны. И таракан это, как они, – румын. Может, он один такой в нашем городе!

На моих глазах появились слёзы отчаяния. И я жалобно попросил:– Я тоже хочу такого румынского таракана. Толик... Может, ты все-таки захочешь

поменяться со мной на что-нибудь? – И я протянул ему инерционную машинку, ко-торая к этому моменту уже не представляла для меня никакой ценности.

Добрый Толик взял машинку в руки, взвесил её, раздумывая. И, в конце концов, сжалился надо мной. Он протянул мне коробочку и сказал:

– Ну, ладно. Если ты так просишь, то я не могу отказать тебе. Ты же все-таки мой друг. А друзья должны помогать друг другу и делиться всем. Получается, что я поделился с тобой моим румынским тараканом, а ты поделился со мной своей инер-ционной машинкой.

Я был в восторге! Я был счастлив! О существовании тараканов я, конечно, слы-шал. Но – таракан румынский... Почему-то именно национальная принадлежность таракана сразила меня окончательно и была решающим доводом в нашем обмене. Зажав в кулаке коробку, я гордо пришёл домой.

Встретив меня на пороге, папа ласково спросил:– Ну как, наигрался сегодня с инерционной машинкой? Нахвастался во дворе?

Кстати, где она?Задыхаясь от радости, я сказал:

92

– Мне так сегодня повезло, папа! Толик Иголкин согласился обменяться со мной. Я дал ему машинку, а он – вот это. – И я протянул папе коробочку.

Мама подошла к нам. Ей тоже было интересно узнать, что же я такое драгоценное выменял. Папа немного приоткрыл коробочку, и оттуда мгновенно выглянула голова румынского таракана. Он посмотрел сначала на папу, а потом на маму.

Мама подпрыгнула на месте и громко вскрикнула – вероятно, от радости. А папа быстро закрыл коробку. Таракан едва успел втянуть свою голову. Однако один ус остался торчать и шевелиться.

Папа невозмутимо поблагодарил:– Огромное спасибо тебе! Раньше в нашей квартире никогда тараканов не было.

Теперь ты принёс одного. Значит, будет много и других тараканов, и наконец-то, в наш дом вместе с ними придёт счастье.

Мама проворно отскочила в сторону и оттуда закричала папе:– Сейчас же убери эту гадость!!!В ней сразу проснулся медицинский работник, и мама объявила мне:– Нам в доме только таракана не хватало! А ты знаешь, что тараканы являются

переносчиками опасных инфекционных заболеваний, например, дизентерии и яиц глистов? Ты хочешь, чтобы у всех нас появились глисты?

Зная, что глисты – это такие вредные червяки, которые заводятся внутри чело-века, я закрыл глаза и представил, что глисты завелись внутри нас. Внутри мамы и папы, бабушки и дедушки. И даже меня. Как они ползают в кишках, в темноте, и питаются нашими желудочными соками. Я вздрогнул от ужаса и понял, что не хочу, чтобы у всех нас появились глисты.

И ещё я начал догадываться, что таракан родителям, кажется, не очень понра-вился. И они, похоже, не захотят жить с ним под одной крышей. На всякий случай я немного побарахтался, выложив последний аргумент:

– Мамочка, ты ничего не понимаешь?! Это ведь не простой таракан, а – румын-ский! Толик мне сказал, что есть такие люди – румыны, а это – таракан-румын. Он необыкновенный!

При этих словах из спальни настороженно вышли дедушка и бабушка. Но они тоже наотрез отказались взять в руки не только самого таракана, но даже коробочку из-под кнопок.

В конечном счёте коробочку с румынским тараканом папа плотно обернул бу-магой, перевязал верёвочкой и положил свёрток в прихожей на пол у двери. После этого мама заставила его пойти в ванную и хорошенько вымыть с мылом руки.

Мама уже не сердилась и не пугалась. Она смеялась и сама себе восхищённо говорил:

– Ай да молодец твой Иголкин! Настоящий купец!А что такое «купец»? Это слово я раньше слышал в сказках. У купцов были доче-

ри, купцы путешествовали по морям, встречались с чудовищами. Но ни одно из этих определений к Иголкину не подходило. У него не было дочерей, он не путешествовал по морю и с чудовищами, насколько я знал, пока не встречался.

Мама перестала смеяться и объяснила мне:– Купец – это такой богатый человек, который всё время что-то продаёт. Он по-

стоянно что-то покупает, а потом продаёт другим людям с большой выгодой для себя. – Так Толик ничего не покупал и не продавал! – вступился я за товарища.Дедушка откашлялся. Он всегда так делал перед тем, как вступить в серьёзный

разговор:

93

– Раньше, до революции, все люди принадлежали к какому-то сословию. Напри-мер, дворяне, духовенство, купечество... были ещё мещане, ремесленники, крестьяне. Так в паспорте и писали. Но часто купцами называли просто хитрых людей, которые обманывали других и наживались на этом.

Этот намёк мне решительно не понравился. И я сказал:– Толик не обманывал меня и не наживался. Он честно поменял своего румын-

ского таракана на мою инерционную машинку!Дедушку я не убедил. Он уже обратился не ко мне, а к папе, потребовав:– Вы должны сейчас же пойти к Иголкиным и сказать его родителям, чтобы они

вернули моему внуку его замечательную машинку!Я видел, что папа колеблется. Но родительские сомнения, как это часто бывало,

разрешила мама. Она сказала:– Товарищи, давайте не будем паниковать, спешить и что-то требовать. Сейчас

все дружно идём мыть руки и пить чай. А с купцом Иголкиным и румынским тара-каном потом разберёмся. Всему своё время.

Чай я пил без особого аппетита. Я размышлял о румынском таракане, который лежал в одиночестве, спеленатый и завязанный. Вероятно, не я один думал о нём, потому что дедушка, отодвинув пустую чашку, вдруг сказал:

– Кстати, в газете «Известия» писали, что засахаренные тараканы — одно из блюд традиционной китайской кухни. Уверяли, что они очень вкусные.

Бабушке это замечание за обеденным столом показалось бестактным:– По-моему, это совсем некстати. Извини, Антон Иванович, но сегодня на второе

у нас было всего-навсего котлеты и пюре. – И она со стуком поставила перед дедуш-кой блюдечко с вареньем.

Когда мы допивали чай, раздался стук в дверь. Мы все вышли из-за обеденного стола и проследовали в прихожую. Папа отворил входную дверь, и мы увидели, что на пороге стоит мама Толика Иголкина с инерционной машинкой в руке. Рядом с ней стоял сам купец Иголкин. На нас он старался не смотреть, и вообще, имел вид очень сконфуженный и виноватый.

– Вот, возьмите вашу машинку, – сказала мама Толика и протянула её нам. – И извините, что так получилось.

Моя мама взяла машинку и в утешение ответила:– Да ничего страшного! Какие тут извинения... Это же дети...Мама Иголкина считала иначе. Она отвесила сыну лёгкий подзатыльник и сер-

дито сказала ему:– Хорошенькое дитё! Машинку на таракана выменял! Это ж додуматься надо!

Ничего... я с тобой ещё дома поговорю!Теперь и моя мама вступилась за купца Иголкина. Она попросила:– Пожалуйста, не надо Толика наказывать. Он больше не будет так поступать.

А мы все забудем об этом....Надо ли говорить, что в тот памятный вечер вся жизнь нашей семьи вращалась

вокруг румынского таракана? Нет, об этом говорить не следует. Но самое необычное продолжение этой истории сделала наша бабушка.

Услышав мой чистосердечный рассказ о купле-продаже таракана, она ударилась в подробные воспоминания.

Конечно, её, как хозяйку, чрезвычайно возмутило появление в нашей стерильной квартире существа подотряда насекомых из отряда тараканообразных. Но ещё боль-ше её оскорбило известие о том, откуда прибыло это зловредное насекомое. Дело в

94

том, что наша бабушка питала очень нехорошие чувства не только к Румынии как государству, но и ко всему, что имело хотя бы малейшее отношение к этой стране.

Пятнадцать лет назад бабушке и дедушке пришлось пережить двухлетнюю окку-пацию Мариуполя немецко-фашистскими и румынско-фашистскими войсками. Ок-купанты натворили много бед и преступлений. Голод, холод, отсутствие работы – всё это пришло в каждую семью.

Досталось нашему дедушке. Немецкие солдаты задержали его на улице вместе с другими пожилыми мужчинами. Дедушка попытался возмутиться, но это вызвало лишь ответное возмущение солдат, и дедушку через весь город гнали в центральный сквер прикладом карабина. А уже в сквере дедушке дали лопату и заставили рыть могилы для немецких солдат и офицеров.

Бабушка потом целую неделю выводила синяки с дедушкиной спины и гневно осуждала оккупантов.

Тогда все жили впроголодь. Но, по рассказам бабушки, самым тяжёлым было полное отсутствие элементарных товаров. Например, ни в одном магазине, ни в од-ной лавке нельзя было найти иглу для примуса, обыкновенные нитки, спички или консервный нож. Советские запасы товаров кончились очень быстро, а везти нитки в Мариуполь из Германии оккупанты считали делом расточительным.

Всё приходилось покупать на стихийных базарах, которые назывались «толкуч-ками», потому что там не было торговых рядов, а продаваемые товары торговцы просто держали в руках на виду. Причем они не столько продавались, сколько обме-нивались на другие дефицитные товары.

В годы оккупации самыми прибыльными профессиями были специальности са-пожника, портного и лудильщика, который запаивал дырявую посуду. Потому что разваливавшийся башмак или порванный пиджак до войны просто выбросили бы на помойку. Но купить новую обувь и одежду было невозможно. И большая часть мариупольцев ходила в залатанных костюмах и платьях и в десятый раз зашитых ботинках.

Всё это было тяжко, обидно и унизительно. Но наиболее злодейское зверство по отношению к нашей семье, по словам бабушки, было допущено в сентябре 1943 года – в день освобождения Мариуполя от фашистских захватчиков.

Самой большой радостью бабушки за это время было долгожданное приобрете-ние совершенно нового эмалированного ведра. Старое ведро прохудилось настолько, что ни один лудильщик – даже очень нуждающийся в деньгах – не брал его в ремонт. А без ведра, как известно, жизнь совершенно невозможна! В ведре носили воду из уличной колонки, на дровяной печке в ведре нагревали эту воду для купания, с ве-дром летом ходили собирать упавшие с деревьев абрикосы и жердели.

Бабушка и дедушка несколько дней торговались с продавцом, жившим по сосед-ству. И к общей радости договориться удалось. За ведро наша семья отдала совсем новые бабушкины лакированные туфли, которые два года хранились в нижнем ящи-ке платяного шкафа. К ним пришлось добавить почти всю имеющуюся в доме налич-ность – 60 оккупационных марок. За эти деньги на толкучке можно было купить три килограмма сахара или два кило масла.

Бабушка и дедушка торжественно вечером принесли домой это ведро, невесть как сохранившееся в первозданном виде, несмотря на военное лихолетье. Соседи с доброй завистью поздравляли бабушку и хвалили покупку. А на следующий день, проснувшись, она первым делом тщательно вымыла и протёрла ведро. И во дворе повесила его вверх дном на колышек забора – чтобы просохло на солнышке.

95

К сожалению, бабушка, занятая приятными хлопотами, не заметила, что с ранне-го утра вверх по улице Итальянской тянулись конные обозы с имуществом и солда-тами. Вначале это были немцы, а за немцами последовали румыны.

На улицу высыпали все жильцы старинного дома, построенного купцом первой гильдии и судовладельцем Региром. Бабушка и дедушка жили в одной из комнат этого двухэтажного здания с колоннами, которые поддерживали балконы второго этажа.

Всем было интересно, куда это переезжают немцы и румыны? Правда, все слыша-ли очень далёкую артиллерийскую канонаду, но эти звуки были обычными, и никто даже предположить не мог, что оккупационные войска просто бегут из Мариуполя.

Апофеоз позорного бегства захватчиков наступил, когда с проезжающей мимо дома Регира подводы спрыгнул пожилой румынский солдат в форменной фуражке с острым концом матерчатой тульи. Он проворно забежал в открытый двор, оглянулся и, увидев висящее на заборе ведро, схватил его, крича: «Галеата! Галеата!» Все, конеч-но, поняли, что так на румынском языке называется ведро.

Вместе с ведром оккупант мгновенно выскочил на улицу и побежал вверх по Итальянской. Догнав свою телегу, фашист запрыгнул на неё и уселся, обнимая ведро обеими фашистскими руками.

Онемевшая от ужаса бабушка смогла сделать только одно – закричать: «Гра-бят!!!» и погрозить оккупанту тоненькими кулачками. А оккупант, увидев бабушкин гнев, оскорбительно показал язык и засмеялся.

Таким образом, ведро уехало малой скоростью в главный город Румынии – Буха-рест. И это обстоятельство несколько смазало радость от освобождения Мариуполя советскими войсками, которые вскоре вошли в город.

Когда бабушка рассказывала мне эту историю в первый раз и доходила до осво-бождения Мариуполя, я очень надеялся на то, что по улице Итальянской проехал и советский конный обоз. И что у дома Регира с одной из подвод соскочил наш солдат и вручил бабушке новое ведро.

Если бы историю с ведром снимали в кино, то, конечно, именно так она и закон-чилась бы. Но жизнь оказалась суровее киновымысла. И бабушка осталась не только без новых туфель, но и без нового ведра (потерянными оккупационными марками можно было пренебречь).

Именно в тот день у неё появилось ещё одно обвинение оккупантов: в том, что они заблаговременно не предупредили мариупольцев о том, что собираются сбежать из города навсегда. Тогда бабушка не спешила бы с покупкой ведра, а значит, и не потеряла бы его.

Забыть эту историю она не могла до конца жизни. И сохранила соответствующее отношение к румынам. Например, услышав в какой-то радиопередаче упоминание о том, что именно в Румынии находился замок легендарного вампира Дракулы, бабуш-ка злорадно объявила:

– Ну, конечно, в Румынии! Где же ещё могло родиться и жить такое чудовище!Бабушку не мог убедить даже тот факт, что после войны Румыния стала большим

другом нашего народа и, вообще, вошла в состав социалистического лагеря.К социалистическому лагерю бабушка относилась хорошо. И с большим вни-

манием следила за внутриполитическими процессами в странах этого лагеря. Она назубок знала должности и имена всех руководителей социалистических государств. Прежде всего – первого секретаря ЦК Социалистической единой партии Германии Вальтера Ульбрихта.

96

Особую слабость она почему-то питала к руководству Польши и всегда вы-деляла не только первого секретаря ЦК Польской объединённой рабочей партии Владислава Гомулку, но и председателя Совета министров Польши Юзефа Циран-кевича. И даже географически далёкий первый секретарь ЦК Монгольской Народ-но-Революционной Партии товарищ Юмжагийн Цэдэнбал был для бабушки своим человеком.

Но как только в эфире звучали новости, связанные с выступлениями или ви-зитами генерального секретаря Румынской Коммунистической партии Георге Геор-гиу-Деж, бабушка вновь вспоминала давнюю обиду и, пылая гневом, в сотый раз пересказывала домашним историю о похищении ведра. С её точки зрения, это было совершённое с особым цинизмом злодейское, непростительное и не имеющее срока давности преступление Румынии против человечества.

Вообще-то, бабушка была существом очень добрым и покладистым. И только в отношении дружественной сейчас Румынии она проявляла невероятную принци-пиальность, а порой и – кровожадность. Даже когда газета в статье о результатах футбольных матчей сообщала, что сборная Румынии проиграла, бабушка ликовала:

– Так румынам и надо! Не будут вёдра воровать! ...В тот вечер меня ждало ещё одно открытие, заключавшееся в том, что не только

у тараканов, но и у людей есть какая-то национальность. Это мне было совершенно непонятно. И папе пришлось приводить примеры:

– Вот, наши соседи, Кисляковы, – греки. Они родом из греческого Мангуша. Тётя Мария и дядя Костя Кирицы – тоже греки. Фира Исааковна Гуревич из шестой квартиры – еврейка. А твой друг Вова Лицкевич – поляк.

– А чем все эти наши соседи отличаются друг от друга, – спросил я.– Ничем не отличаются, – хором ответили папа и мама. – Все мы и все они –

одинаковые.Это объяснение меня совершенно не удовлетворило, запутав ещё больше. Но я

уточнил:– Так зачем их по-разному нужно называть? Поляками, греками, евреями...Папа и мама не знали ответа на этот вопрос. Они так и сказали:– Не знаем. Но мы их и не называем никак.Я сдался, вовремя сообразив, что бессмысленно искать внятные ответы на мои

вопросы. Утешала меня лишь привычная мысль о том, что я просто слишком мал для постижения всех тайн мира взрослых. Вот подрасту – тогда сам разберусь. А пока перед сном я размышлял о более интересных и важных вещах: существуют ли на свете греческие, еврейские или польские тараканы?

...Утром, проснувшись, я первым делом побежал в прихожую, но коробочки там уже не было. Заметив моё разочарование, мама из кухни утешила:

– Мы твоего таракана освободили из заточения и выпустили на свободу. Сейчас он спешит к себе на родину – в далёкую и загадочную Румынию.

Я было пригорюнился: мне было жалко расставаться с таким уникальным жи-вотным. Но с другой стороны, эта история закончилась благополучно. Ведь даже в самой удобной коробочке из-под кнопок румынский таракан находился в неволе и наверняка тосковал по родным румынским просторам. А теперь он радостно бежит домой и вскоре встретится со своей семьёй.

Единственное, что огорчало меня, так это печальная мысль о том, что мой друг Толик Иголкин оказался пострадавшим в этой истории лицом. Например, я остался с моей инерционной машинкой. Румынский таракан обрёл долгожданную свободу.

97

И только один несчастный Толик лишился всего: и машинки, и таракана. Более того, днём выяснилось, что Толик также лишился и свободы. Мама Иголкина в нака-зание на весь день заперла его в комнате и не выпускала во двор. Об этом сам Толик, жалобно подвывая, поведал нам через открытую форточку. Весь двор сочувствовал Толику. Кто-то даже предложил ему вылезти из окна через форточку. Но Толик по-думал и отказался. Он не был уверен, успеет ли влезть обратно в фоточку, когда во дворе покажется его мама.

К счастью, уже на следующий день и Толика выпустили из заточения. Но в на-шей семье к нему навсегда прилипло прозвище Купец Иголкин. Когда папа спраши-вал, с кем я иду играть в домино, я отвечал: «С купцом Иголкиным». Когда мама давала мне маленький кулёчек с конфетами, она всегда напоминала: «Не забудь с купцом Иголкиным поделиться!»

Получилось так, что это прозвище было исключительно для внутреннего упо-требления – в нашей семье. А на улице ни я, ни мама никогда не называли Толика купцом.

В нашем дворе Толик, конечно же, остался моим самым близким другом. И при-думанное моей мамой новое прозвище как бы подчеркивало его исключительность и выделяло из толпы других ребят нашего двора.

А единственное, что осталось не до конца выясненным, так это судьба таракана. Об этом можно было лишь гадать. Я иногда представлял, как таракан, перебирая тонкими лапками, долго бежит в свою родную Румынию, преодолевая широкие реки и высокие горы, просторные степи и дремучие леса.

И я очень надеялся на то, что это путешествие румынского таракана завершилось благополучно. Он это заслужил.

Летающие удочки... летающие мальчики...

Нет ничего более отвратительного на свете, чем раннее зимнее утро, когда нужно просыпаться, вставать и идти в школу.

Холодный пол под ногами, ледяная струйка из крана задают тон всему дню, ко-торый надвигается на каждого школьника как беспощадная снежная лавина. И даже в стакане утреннего горячего чая скрыто предательство. Ему нельзя верить, он при-думан для обмана детей, которые, согревшись чаем, беззаботно выбегают из дому в мир мороза и жестокости ещё ночного мрака.

В снегу уже протоптаны узкие тропинки, посыпанные жужелкой – печной зо-лой, которую по утрам ведрами выносят из всех квартир. И жужелка скрипит под резиновыми подошвами моих галош, и тропинка уже выводит из двора на улицу, освещенную редкими фонарями. А свет их ламп вовсе не тепло-жёлтый, он, скорее, мрачно-красный и этим ещё ярче подчеркивающий безнадёжность морозной ночи.

В этой темноте ещё не пробудившегося дня из всех дворов на ледяную улицу выходят маленькие невыспавшиеся дети с ранцами, папками и портфелями.

Наверное, существует и совсем другой мир – тот, о котором пишут в книжках для детей. В том мире школьники утром радостно выпрыгивают из постели, предвкушая новый учебный день. Там дети делают зарядку и весело обтираются холодной водой. Послушно съедают полезный завтрак из борща и картошки с мясом. А потом спешат в родную школу, сбиваясь на улицы в задорную толпу розовощёких одноклассников. Они дружно бегут в школу и ликующе поют песню «Ровесники», которую каждое утро передают в радиопередаче «Пионерская зорька»:

98

Девчонки, мальчишки,Мальчишки, девчонкиМы учимся вместе, друзья.Всегда у нас весело в классе.Да здравствует дружба! Ура!

Но, наверное, этот, иной мир находится где-то очень далеко. Потому что в моей реальности выходящие из дворов тени детей тихо и поодиночке идут вверх по улице. С каждой минутой их становится всё больше и больше. Каждая фигурка с ранцем идет, погрузившись в свои, утренние мысли. А к перекрёстку у школы уже со всех сторон тянутся четыре тёмные колонны детей, шагающих размеренно и единообраз-но. Пар из детских ртов поднимается над улицей и растворяется в зловещем свете фонарей.

И кажется, что впереди кто-то невидимый играет на дудочке тоскливую мело-дию. И, повинуясь ей, сотни детей послушно идут на этот звук, влекомые им и заво-роженные. И постепенно исчезают в туманной темноте так и не наступившего утра...

Да! Нет ничего более отвратительного на свете, чем раннее зимнее утро, когда нужно просыпаться, вставать и идти в школу.

Но нет ничего более прекрасного на свете, чем раннее летнее утро, когда нужно просыпаться, вставать и идти на рыбалку.

Особенно если этого утра ты, оказывается, ждал всю жизнь. Я это понял, когда несколько дней назад у меня появилась первая настоящая удочка. Впрочем, это было лишь удилище, но – всамделишное, бамбуковое и поэтому почти невесомое, хотя в длину оно было в два моих роста. От восторга я даже не спросил папу, откуда он принёс это чудесное удилище. А спросить следовало бы!

В магазинах бамбуковые удилища никогда не продавались. То есть, вероятно, в ка-ком-то неизвестном магазине какой-то неизвестный человек мог его купить. Но никто из ребят моего класса и даже моего двора никогда не видел, чтобы в магазине прода-вались бамбуковые удилища. А ведь мы знали это абсолютно точно. Почти каждый день кто-то предлагал: «Давайте сходим в «Спорттовары»?» И толпа дружно шла в ближайший промтоварный магазин, в котором работал отдел с таким названием.

Даже простой осмотр его витрин доставлял неописуемое наслаждение! Здесь были вещи, обладать которыми мечтал каждый из нас. И вещи, совершенно необхо-димые любому здравомыслящему мальчику! Например, шагомер. Если этот кругляш с циферблатом утром положить в карман, то вечером можно узнать, сколько шагов ты сделал за весь день. Очень полезный и нужный прибор!

Столь же притягательными были мотоциклетные очки, плетёные мячики для хоккея. Но настоящим царём всех спорттоваров был всегда лежащий на верхней полке акваланг с двумя баллонами. Стоил он почти сто рублей, и старшекласс-ники постоянно высчитывали, за сколько лет они смогут накопить на покупку акваланга гривенники, сэкономленные на школьных завтраках. Что интересно, нужно было вычислить точное количество не только лет, но месяцев и даже дней. И не было ни одного случая, чтобы у двух старшеклассников эти сроки сошлись. Даже это обстоятельство придавало аквалангу особую таинственность и признак непознаваемости.

А самой доступной была витрина с рыболовными принадлежностями. Перед ней мы могли стоять часами, живо обсуждая достоинства того или иного крючка и споря о подходящей толщине лески. Все мы помнили, как несколько наших вдруг разбо-

99

гатевших товарищей покупали себе снасти. За ними завистливо шёл весь двор, вва-ливался в магазин и, затаив дыхание, смотрел, как счастливчик за пятьдесят копеек покупает «удочку» – намотанную на картонку леску с уже прикреплёнными к ней поплавком, грузилом и крючком.

Именно о поплавках и их форме шли основные и самые горячие споры. Многие ребята почему-то склонялись к поплавкам коротеньким и толстеньким. А меня более всего манил поплавок тонкий и длинный, вытянутый, словно бело-красное пластмас-совое веретено. Самое смешное заключалось в том, что никто из нас не мог внятно разъяснить достоинства того или иного поплавка. Но, наверное, именно отсутствие конкретных аргументов придавало нашим дискуссиям особую остроту и запальчи-вость: каждый из нас был по-своему прав.

Так что я очень обрадовался, но нисколько не удивился, когда папа, поставив в угол чудесное бамбуковое удилище, достал из кармана картонную пластинку, на которую была намотана леска с крючком и грузилом, а также – вожделеемый мной тонкий поплавок.

Конечно, мне хотелось сразу привязать леску к удилищу, но мой пыл остудила мама, велевшая всем мыть руки и усаживаться за обеденный стол. Расстаться с моей новенькой удочкой я решительно не мог и притащил её из коридора в гостиную. По-ставить её в угол было непросто: конец удилища упирался в потолок и даже гнулся. Поэтому я поставил удилище наклонно. Так, за обедом я мог всё время любоваться им. И поддерживать общий разговор. Естественно, все говорили только об удочке и о рыбалке. Я очень удачно начал эту беседу, заметив, что было бы неплохо сходить порыбачить завтра утром. Эту идею мама решительно отклонила:

– Одного мы тебя на рыбалку никогда не отпустим. Ты для этого мал ещё...На выручку мне пришёл мой добрый папа. Наверное, он чувствовал личную от-

ветственность за рыбалку: ведь это он принёс мне новенькую удочку. И, задумчиво помешивая ложкой раскалённый борщ, папа вслух размышлял:

– В следующую субботу я вернусь с работы пораньше, и мы с тобой сходим в балку – накопать червей. А в воскресенье утром пойдём ловить рыбу.

В папины размышления вмешалась мама:– Не выдумывай, Костик! Мы уже запланировали, что в воскресенье утром у нас

базар, где мы должны купить два ведра абрикосов.Я с надеждой посмотрел на дедушку-пенсионера и высказал робкое предположе-

ние о том, что на рыбалку в принципе можно пойти в любое подходящее утро, а не только воскресное. Но дедушка, не глядя на меня, как-то обиженно сказал:

-Все знают, что каждое утро я занимаю очереди за молоком и за хлебом. Если вы хотите, чтобы дом остался без молока и хлеба, то, пожалуйста, – я с удовольствием пойду на рыбалку.

Лично я с радостью бы провёл день без молока и хлеба, но дом единогласно за-протестовал. И дедушка стал заметно веселее доедать борщ.

Оставался один вариант – бабушка. Конечно, она была уже старенькая, ей недав-но исполнилось 74 года. Но, с другой стороны, бабушка ещё была весьма крепкой старушкой. С раннего утра до позднего вечера она хозяйствовала на кухне и была на ногах. И ей, наверное, не очень трудно будет сходить со мной к морю. Тем более что она сможет спокойно сидеть и отдыхать, пока я буду ловить рыбу. Может быть, она будет мне даже благодарна за то, что я её хотя бы на один день освободил от кухон-ных трудов! Воодушевившись этим умозаключением, я перевёл взгляд на бабушку. Я не успел раскрыть рот, но она очень категорично сказала мне:

100

– Даже не думай! – И ушла на кухню – накладывать на тарелки пюре и котлеты с подливкой.

...Мою печаль несколько скрасили дальнейшие приятные хлопоты. До самого ве-чернего традиционного чаепития мы с папой занимались удочкой! Строго говоря, удочкой занимался папа. Но я тоже деятельно вмешивался в процесс, пытаясь по-мочь папе. Однако, даже несмотря на мои попытки помочь, папе удалось крепко-на-крепко привязать конец лески к вершине бамбукового удилища. Попутно, я узнал много нового. Например, папа сообщил мне, что удочка потому так легка, что бамбук внутри пустой. Поэтому удочка никогда не утонет. Мама сообщила мне совершенно потрясающую новость о том, что бамбук, оказывается, не дерево, а трава, которая растёт очень быстро – буквально на глазах.

Дедушка не мог не подключиться к разговору на такую интересную тему. Он вспомнил, что ещё до революции в старом журнале «Вестник Европы» читал увлека-тельнейшую статью под названием «Люди и нравы в Китае». Основная часть статьи отводилась подробному описанию китайских казней. По словам дедушки, китайцы были самыми изобретательными палачами. А одна из жутких казней заключалась в том, что преступника за руки и ноги растягивали над растущими побегами молодого бамбука; сквозь человеческие тела побеги прорастали за несколько суток, причиняя этим неимоверные страдания казнимому.

Бабушка и мама хором закричали:– Прекрати! Зачем ты на ночь глядя такие ужасы рассказываешь?!Покладистый дедушка прервал приятные воспоминания, сохранив при этом лицо:– Между прочим, это совсем не ужасы, а – наоборот. Это – научные знания из

области истории. А знание истории обязательно пригодится ребёнку в дальнейшей жизни!

На этой высокопедагогичной ноте и закончился тот вечер, и на следующее утро я проснулся уже счастливым обладателем самой настоящей удочки из травы бамбук!

И мучавшая меня проблема благополучно разрешилась сама собой. После за-втрака бабушка вручила мне матерчатый мешочек и послала в магазин за сахаром. Предупредив, чтобы я купил не коричневатый кубинский сахар, а отечественный – белоснежный. И на выходе из магазина, нагружённый увесистым мешочком бе-лоснежного сахара, я столкнулся с моим одноклассником Юрой Кудиным. Жил он в двух кварталах от моего дома, поэтому мы встречались в основном в школе, а на каникулах вообще не виделись. Но тут мне повезло, и я первым делом похвастался:

– А у меня настоящая удочка есть! С поплавком и крючочком!На Юру новость не произвела ожидаемого мной сокрушительного впечатления.

Он только одобрительно кивнул и, в свою очередь, сразил меня наповал:– А я завтра утром иду на рыбалку. С моей удочкой.Сердце моё пронзительно заныло, и я попросил:– Юра... Я тоже хочу с моей удочкой! Возьми меня с собой! Порыбачим вместе?!Юра был мальчиком добрым и отзывчивым. И охотно согласился. Но оказалось,

что он был мальчиком не только добрым и отзывчивым, но и умным мальчиком. Потому что он поставил одно условие:

– Только ты поговори с родителями, чтобы они тебя со мной отпустили. Если согласятся, то завтра в шесть утра встречаемся возле моего дома. И червей не забудь накопать.

Воодушевлённый, я бежал домой. А дома, к моему удивлению, мне очень быстро удалось получить согласие. Главным было мнение мамы, для которой решающим ар-

101

гументом было то, что я собираюсь на рыбалку не абы с кем-то, а с Юрой Кудиным. Мама прямо так и сказала:

– Юра Кудин – очень хороший мальчик, он прилежный и дисциплинированный ученик. На родительских собраниях его постоянно хвалят и ставят всем в пример... Не то, что некоторых...

Тут мама осуждающе посмотрела в мою сторону, давая окружающим понять, что меня, в отличие от Юры Кудина, не постоянно хвалят, а в пример ставят не всем, и уточнила:

– Особенно впечатляют успехи Юры в арифметике, а также – в устном счёте! Тут мама сделала ещё одну многозначительную паузу и вновь пристально посмо-

трела на меня. Я невольно съежился, но тут же воспрянул духом, потому что оконча-тельный приговор мамы был радостным и жизнеутверждающим:

– Поэтому я думаю, что мы можем отпустить тебя на рыбалку с таким надёжным товарищем, как Юра Кудин. Только ты дай нам честное-благородное слово, что не будешь на рыбалке купаться!

Я, не сходя с места, дал честное-благородное слово и побежал в балку копать чер-вей. Налегая на лопату, я пытался найти логическую связь между рыбалкой и успе-хами Юры в арифметике. И пришёл к единственно возможному выводу, что юрино владение всеми действиями арифметики (особенно сложением) может помочь нам правильно подсчитать количество рыб, которые мы завтра поймаем.

Дома папа одобрительно обследовал консервную банку с червями и посоветовал сбрызнуть водой землю, в которую я переселил червей. А потом, чтобы черви ночью не задохнулись, мы обтянули жестянку марлей.

Спал я вполуха. Мне снились мокрые метровые рыбины, бьющие хвостами. И китайская трава бамбук, причем на каждом стебле бамбука висела леска с бе-ло-красным поплавком, крючком и грузиком. Сны были приятными, но чуть тревожны-ми, потому что более всего я боялся не проснуться вовремя. И хотя на рассвете сон был самым крепким, я мгновенно вскочил, когда папа, наклонившись надо мной, шепнул:

– Вставай! Всю рыбу проспишь...Утро началось радостно. Во-первых, папа, уходя на работу, сунул мне блестя-

щую десятикопеечную монетку – на карманные расходы, связанные с рыбалкой. Во-вторых, несмотря на мои опасения, все черви были живы и здоровы. Меня даже не смутило, что они проявили чрезмерную живость. Ночью черви каким-то непо-стижимым образом проделали в марле дырки и расползлись по всему коридору. Ползая на четвереньках, я быстро собрал их в банку, радуясь, что мама не увиде-ла это нашествие выползков. Впрочем, мама не заставила себя ждать. Выйдя из спальни, она заставила меня умыться, почистить зубы, а потом выпить стакан чая с бутербродом. На дорогу она дала мне шесть копеек. На проезд в трамвае: туда и обратно. Несмотря на отсутствие особых успехов в арифметике, я тут же прикинул, что стал обладателем целого богатства в шестнадцать копеек. Такое сокровище не часто попадало в мои руки!

И, конечно же, мама предупредила меня:– Это – только на трамвай, если понадобится. Главное – не вздумай покупать на

улице какие-нибудь пирожки! Там такой тухлятиной могут накормить, что все кани-кулы в больнице пролежишь!

С удочкой и консервной банкой я бежал по утренней улице Владимирской к двору юриного дома. Солнце уже взошло, но еще чувствовалась ночная прохлада. И прохожих было совсем немного: рабочие на завод уходили чуть позже. Часов

102

у меня не было, и я немного опасался, что Юра может меня не дождаться. Но, на моё счастье, Юра сидел на скамейке у своего дома, прислонив свою удочку к стене.

Юра уже не в первый раз шёл на рыбалку, поэтому я безусловно полагался на его опыт. И согласился с ним, когда он сказал, что решил сегодня не идти на «камни» – самое популярное у рыболовов место. Называлось оно так, потому что представляло собой огромное скопление высоченных отвалов шлака, который по ночам выливался на участок между пляжем и заводом. Юра сказал, что на мелководье, у самого берега, рыбы мало, а волны постоянно прибивают поплавок к берегу. Поэтому Юра сказал:

– Давай поедем на азовстальский канал. Там очень глубоко, и рыба в канал захо-дит самая большая. Наш сосед там всегда ловит.

Обрадованный, я рядом с Юрой бежал к трамвайной остановке. На бегу мы, есте-ственно, первым делом померялись нашими удочками, и юрина оказалась почти на полметра длиннее моей. Меня это нисколько не расстроило. Юре было приятно, что в этом соревновании выиграло его удилище. Но он был великодушным мальчиком и утешил меня:

– Зато у тебя новенькая удочка, а моей уже много лет!С нетерпением мы ждали трамвай на остановке у больницы. Наш трамвай,

«пятёрка», выезжал к остановке из-за поворота. И нам было интересно предугадать его появление. Ещё задолго до появления трамвая из-за поворота можно было услы-шать стук и скрежет колёс, а иногда – и пронзительные звонки, которыми трамвай отгонял с рельсов зазевавшихся пешеходов. И только потом в перекрёсток улицы Киевской и проспекта Первого мая въезжала плоская морда жёлто-красного трамвая.

Вместе с толпой ранних пассажиров мы двинулись к задним дверям остановив-шегося трамвая и вежливо пропустили толпу, и только потом поднялись по ступень-кам. Мы-то с Юрой поднялись, но удилища, которые мы тащили за собой, никак не хотели подниматься. Они оказались слишком длинными.

Совсем молодая девушка-кондукторша с кирзовой сумкой через плечо смотре-ла на нас с любопытством. И даже помахала нам рукой, к пальцам которой были привязаны колечки билетов. Двери с шипением закрылись, защемив концы удочек, которые остались снаружи. И тут, к несчастью, нас в зеркальце заднего вида замети-ла и тётенька-вагоновожатая. Она не стала нам приветственно махать, а, наоборот, сердито закричала:

– Эй вы, пацаны с удочками! Немедленно выметайтесь из поезда, а то сломаете мне дверь!

Все пассажиры сразу обернулись и начали рассматривать нас. Это было очень неприятно: ведь вагоновожатая выгоняла нас из трамвая принародно и с позором. И на остановку мы возвращались, как малолетние правонарушители, застигнутые на месте преступления.

Юра огорчённо сказал:– И как нам теперь добираться до канала? Конечно, можно пешком пойти. Но это

нам по улице Набережной придется весь завод обойти кругом, а это – много киломе-тров. Пока дойдём, и уже возвращаться надо будет. Вот тебе и рыбалка...

Идти пешком очень не хотелось. И я предположил:– Давай подождём следующий трамвай... Может, у него двери другие будут...Трамвай появился вскоре. И вдруг меня осенило, когда я увидел лица пассажи-

ров, сидящих у открытых окон. Я схватил юрину удочку, подбежал к середине вагона и жалобно попросил:

– Дяденька, пожалуйста, подержите удочку! А я войду и сам буду держать ее.

103

Я сам очень удивился тому, что из трамвайного окна послушно высунулась огром-ная толстая рука, сплошь покрытая курчавыми зарослями черных волос, и крепко схватила бамбуковое удилище. Нам оставалось лишь благополучно вместе с другими пассажирами войти в вагон. И перехватить у доброго пассажира висевшие снаружи лёгкие удилища. Очень удобно был устроен этот вагон!

Слева стоял ряд двойных сидений, и эти, левые окна почему-то всегда были закрыты. А вот правый ряд составляли чрезвычайно удобные сиденья на одного пас-сажира. И каждый из них, при желании, мог нажать на две пружинных защелки на нижнем крае окна. А потом, поднатужившись, поднять стекло хоть немножко, хоть до самого верха. Про желание я не случайно упомянул. Например, старуш-ки категорично отказывались поднимать стекло. Наверное, они боялись сквозняка. И напрасно боялись: встречный легкий ветерок летом очень приятно освежал лицо пассажира. Особенно, если пассажир бежал к остановке и теперь, разгоряченный, с наслаждением ловил лицом свежесть, льющуюся в открытое окно. Но старушки за трамваями не бегали.

А вот для детей не было большего удовольствия, чем сидеть у открытого трам-вайного окна. Из него можно высунуться почти по пояс и разглядывать пейзаж. В окно можно было безнаказанно плюнуть. Я плеваться не любил. Но каждый раз, усаживаясь у окна, ощущал странное настоятельное желание.

Но нам редко выпадало счастье посидеть у поднятого трамвайного окна. Дело в том, что все взрослые были убеждены в страшной и неотвратимой опасности таких окон. Все они рассказывали страшную историю о том, что один мальчик высунул в окно руку, и в этот момент стекло в железной раме упало вниз. Как нож гильотины. И отрубило мальчику правую руку. Мальчик так и поехал дальше в трамвае, а его отру-бленная рука осталась лежать у рельсов. Признаться, эта история нас немного пугала. Ведь никому не хотелось ехать в трамвае, когда твоя рука валяется где-то там, сзади, на земле. Но никто из нас никогда не видел, чтобы поднятая рама вдруг упала. Так что мы все, конечно, с удовольствием высовывали в окно руки, но всё же с некоторой настороженностью поглядывали на железную каёмку рамы. В принципе все мы посто-янно были готовы вовремя отдернуть руку и спасти её. Бдительность – прежде всего!

Мы с Юрой по очереди держали наши удочки: на каждого по одной остановке. Удочки, конечно, были лёгкими, но все равно нам приходилось немного напрягаться, чтобы выравнивать их на встречном ветру и держать строго параллельно вагону. На этот раз никто не возмущался и не ругался. Более того, и пассажиры, и кондукторша вполне одобрительно поглядывали на нас и на нашу выдумку.

На остановке «Миклухо-Маклай» в наш вагон заскочил запыхавшийся дяденька. Всем было видно, что он боялся опоздать на работу. Обрадованный тем, что до-гнал трамвай, он сунул кондукторше монетку, взял оторванный билетик, засмеялся и громко сказал:

– Вот оно что! А я бегу и думаю: что это за удочки летят рядом с вагоном?! А это, оказывается, – рыболовы!

Мы с Юрой сразу почувствовали, что этот дяденька как бы похвалил нас. И оба подумали, что попали в очень хороший вагон, в котором нас не ругают и из которого нас не выгоняют.

На конечной остановке, у трамвайного кольца, пассажиры вышли из вагона. Все двинулись к центральным заводским проходным – на работу. А мы прошли чуть дальше, к горострову, который справа был омываем речкой Кальмиус, а слева – мор-ским каналом.

104

Самое интересное находилось на восточной стороне острова, выходящей на ка-нал. Здесь к берегу длинной цепочкой были пришвартованы брошенные прогулоч-ные теплоходики, катера, рыболовные сейнеры, буксиры и прочие небольшие, но самые настоящие суда. Судя по ржавчине, они были брошены давно. И не интересо-вали никого, кроме нас с Юрой. С удочками наперевес мы шли по узкой земляной тропинке мимо молчащих судов. Наконец Юра предложил:

– Давай залезем на этот пароход!И, подтянувшись, вскарабкался на борт. Я передал ему удочки и банки с червя-

ми. И, уцепившись за протянутую Юрой руку, сам перевалился на палубу. Недавно я прочитал книгу Александра Беляева «Остров погибших кораблей». Там заросли водорослей в Саргассовом море притягивали к себе тысячи брошенных или погиб-ших морских судов: от средневековых каравелл до современных теплоходов. Что-то подобное я увидел и на этом горострове погибших кораблей. Мне было приятно, что и Юра читал этот роман. Разматывая леску, он согласился со мной:

– Очень похоже. Только в книге к острову прибивались корабли в полной со-хранности. Там можно было найти и оружие, и одежду, и еду, и книги, и музыкальные инструменты. А тут всё растащили, и ничего, кроме, железа, не осталось.

Поплевав на червяков, мы насадили их на крючки и забросили в морскую воду канала. Как рассказывал папа, здесь очень глубоко – более десяти метров, потому что с моря сюда заходят и огромные буксиры, и тяжело нагруженные баржи. Это значи-ло, что сюда могла зайти самая крупная рыба. Может быть, она и заходила, но наши червяки её пока не интересовали.

Мне было очень интересно наблюдать за поплавком, колышущимся в лег-кой волне. Сверху покачивалось беленькое пластмассовое острие. А когда волна чуть-чуть наклоняла поплавок, показывалась и ярко-красная нижняя его часть. Я знал, что при поклёвке поплавок должен вначале задёргаться, а потом резко уйти в глубину – тогда и нужно было резко подсекать рыбу. И вытаскивать добычу из воды. Но пока подсекать и вытаскивать было нечего. Юра стоял в нескольких метрах от меня и тоже следил за своим поплавком. Юрин поплавок был особенным и мастерски сделанным из пробки и длинного гусиного пера. Наверное, этот поплавок был лучше моего, потому что вскоре он затрепетал. Но когда Юра резко потянул на себя удилище, из воды выскочил пустой крючок. Юра огорчённо воскликнул:

– Сорвалась! Ты представляешь, сорвалась! Вот гадство! А какая крупная была! Я её тяжесть почувствовал, когда подсекал.

Мне тоже было жаль, что юрина рыба сорвалась. На всякий случай я вытащил и свой крючок, который тоже оказался пустым. Юра меня утешил:

– Вот видишь, и к твоему крючку рыба подходила. Съела червяка, только очень осторожно.

Мы насадили новых червей и забросили удочки. Теперь Юра влез на борт и усел-ся на нём, болтая ногами над водой:

– Так гораздо удобнее, чем стоять на палубе. Сколько там простоишь, пока ноги не устанут? А здесь сидеть можно хоть до вечера!

Разувшись, я последовал его примеру. Сидеть, действительно, было удобнее. Только нужно было сохранять равновесие, чтобы не бухнуться в воду канала. Об этом я и спросил:

– Юра, а ты не боишься свалиться в море?Юра отрицательно помотал головой:

105

– Не боюсь! Вообще, я боюсь только одной вещи на свете!Так я узнал и то, что Юра был не только дисциплинированным и прилежным, но

также и храбрым мальчиком. Я тоже на этом свете кое-чего боялся. Но таких вещей было гораздо больше одной. И чтобы понять суть юриного бесстрашия, я поинтере-совался:

– А чего ты боишься? Если не секрет...Юра из этого секрета не делал:– Больше всего я боюсь аппендицита! Только не саму операцию. Если уж забо-

лею аппендицитом, то операцию всё равно нужно делать, чтобы спасти жизнь. Я бо-юсь, что у меня приступ аппендицита может случиться, когда я буду где-то далеко от города и больницы, например, в походе. Бывают случаи, что человек даже умирает, если ему вовремя не делают операцию. Вот это меня тревожит...

Я поддержал разговор:– Конечно, страшно умирать от аппендицита. А вот мои мама и папа уже давно

без аппендикса живут, у них его вырезали.Юра с завистью вздохнул:– Везёт же людям... Не то, что мне...Дальнейшая беседа прервалась неожиданной поклёвкой, и сияющий от счастья

Юра вытащил очень приличного – средних размеров – бычка. Из солидарности я тоже дернул своё удилище, но, увы, на крючке не было никакого намёка ни на бычка, ни на червяка. Но я нисколько не унывал. Ведь Юра дал мне подержать и погладить только что пойманную рыбку! А потом я помог нанизать бычка на кукан из обрывка лески, привязанного к спичке.

Солнце поднялось уже высоко и начало припекать. Мой поплавок тонуть никак не хотел. А Юра тем временем вытащил второго бычка, который так же нанизался на кукан. Может быть, всё дело было во мне? Возможно, я сам почему-то отпугиваю рыбу? Почему-то в голову пришел вопрос: а бывает ли аппендицит у рыб?

Насадив очередного червяка, я вставил конец бамбукового удилища в дырку, ко-торая зияла в борту, и спрыгнул на палубу, чтобы размяться. Каким именно это судно было раньше, я догадывался: наверное, рыболовецким сейнером. Я прошел по палу-бе, осторожно переступая через груды железных обрезков и куски стального троса. И подошел к надстройке в средней части корпуса. Потянул ручку железной двери с облупившейся краской, и дверца неожиданно поддалась. С ярко залитой солнцем палубы казалось, что внутри – сплошной и страшный мрак. Хотелось позвать Юру, но я устыдился своей робости. Юра боялся только аппендицита и, значит, совсем не боялся такой темноты. А я, хотя и не боялся аппендицита, всё равно не хотел пока-зать, что опасаюсь входить в темноту рубки.

Тем более что, когда мои глаза привыкли, оказалось, что здесь совсем и не мрак, а вполне терпимый полумрак. Из узких трещин в корпусе и широких окон иллюми-наторов с давно выбитыми стеклами в надстройку просачивались лучики света. И я увидел еще две железные двери. На одной из них даже можно было различить полу-стёртую табличку, которую я смог разобрать с помощью солнечного зайчика, кото-рый, отразившись от воды, вдруг влетел в иллюминатор: «Машинное отделение». У этой двери вместо обычных ручек были два рычага, тяжёлых даже на вид. На всякий случай я подергал рычаги, и вдруг верхний со скрипом пошёл вверх, а потом дверь сама приоткрылась на несколько сантиметров.

Обрадованный, я заглянул в дверной проём, но сумел рассмотреть лишь крутую лестницу, уходящую вниз. Теперь я имел полное право удивить Юру моим открыти-

106

ем. Но захотелось увидеть чуть больше, и я шагнул на верхнюю ступеньку, а потом на вторую и третью. И замер. Это был удивительный мир. Полный абсолютного мрака. Только подняв голову, можно было увидеть вверху рассеянный и тусклый свет. Но самым неприятным оказалась мёртвая тишина, которую нарушало лишь моё дыхание. Я знал, что совсем рядом находится оживлённая площадь у центральных проходных. Что там звенят трамваи и гудят машины. А автобусы с подвыванием двигателей проезжают старый горбатый мост. Еще ближе были нависшие над про-тивоположной стороной канала гигантские доменные печи, испускавшие то громкое шипение, то оглушающие хлопки, то натужное пыхтение.

Странно, но внутри сейнера ничего этого не было слышно. Здесь как-то очень гармонично сочетались полная тишина и полный мрак. Я даже подумал, что любые внешние звуки обязательно рассеяли бы темноту. Много лет по этой лестнице мо-ряки и рыбаки спускались в шумное машинное отделение, и всё здесь было ярко освещено. А теперь вся жизнь из этого сейнера вытекла, оставив ржавое, грязное и безлюдное пространство, которое я сам вполне мог заселить своими собственными страхами. Например, мертвецами, привидениями или вообще невероятными чудови-щами. Чтобы представить это, даже не надо было закрывать глаза. Можно было про-сто стоять на лестнице, вцепившись руками в шершавые поручни, смотреть в черное ничто и слушать тишину. И совсем уж легко было допустить, что снизу потянется холодная скользкая рука, крепко ухватит меня за лодыжку и властно потянет вниз – к себе, в ужасающую неизвестность ненасытного чрева моего воображения.

С колотящимся сердцем я выскочил в надстройку, которая теперь показалась совсем светлой, приветливой и даже гостеприимной. Дверь в машинное отделение я закрыл, опустив рычаг до упора. И подумал, что если бы у меня был фонарик, я, конечно бы, спустился вниз и исследовал новый мир, чтобы потом пригласить в него Юру. Ну а поскольку фонарика у меня не было, то и обвинять меня в трусости нельзя. Ведь зачем спускаться в самый низ, если всё равно ничего там не увидишь?

На палубе я на минутку ослеп от полуденного солнца и оглох от шума доменно-го цеха. Юра приветливо помахал мне рукой и торжествующе показал три пальца, закричав:

– Уже целых три бычка есть!Я опять взгромоздился на борт и с удовлетворением заметил, что моё удилище

по-прежнему торчит в дыре. Признаться, у меня были опасения, что какая-то боль-шая рыба может так сильно дёрнуть леску, что удилище выскочит из своего простого крепления и уплывёт в открытое море – вслед за рыбой.

И вдруг я понял, что совершенно не вижу поплавка! Престранным образом он исчез, хотя леска исправно тянулась от конца удилища в воду. И под необычным – почти прямым – углом. Пытаясь разыскать пропавший поплавок, я машиналь-но потянул удилище вверх. Но оно почему-то упиралось, словно что-то тащило его к воде. Я было горестно подумал, что крючок под водой зацепился за какую-то коря-гу, и отчаянно рванул удилище вверх. И тут из воды наконец-то выскочил бело-крас-ный поплавок, а под ним трепеталось нечто прекрасное, блистающее и разбрасываю-щее вокруг радужные брызги.

Это была рыба! И не простая рыба, в смысле – не простой бычок. Это была на-стоящая таранка. Серебристая, плоская и гибкая.

От восторга я закричал, и подбежавший ко мне Юра стал давать советы:– Не спеши и не дергай больше, а то может сорваться. Тяни ее к себе поверх

воды. Осторожно!

107

Я задрал удилище к безоблачному небу и осторожно потянул рыбку по поверхно-сти воды. У самого борта она притихла, словно устав бороться со мной. Я спокойно переместил её из моря на ржавую палубу.

Думаю, что именно такая рыбка снилась мне этой ночью. Правда, на деле она оказалась не такой большой. Но – гораздо длиннее моей ладони. Юра уважительно помог мне снять таранушку с крючка и пристроил её на опущенный с борта в воду кукан. Теперь на нём был уже более-менее достойный улов: три бычка и таранка. С таким куканом уже не стыдно было ни в трамвай влезть, ни по улице пройти.

Наверное, справедливо, что на этом клёв закончился, и больше мы ничего из моря не выудили. Мы уже были счастливы тем, что с рыбалки вернёмся не с пу-стыми руками. По дороге к трамваю мы немного обсудили весомость наших уловов. И пришли к выводу, что таранка, безусловно, гораздо ценнее и благороднее любого бычка. Но три бычка, похоже, должны перевесить одну таранку на весах рыболов-ной удачи. По нашему разумению, одна таранка равнялась, примерно, двум бычкам. И улов в три бычка более весом, чем одна тарань.

Пока мы ждали трамвай, я сказал Юре: – Ты знаешь, очень жаль, что этот день уже заканчивается. Может, ещё куда-ни-

будь сходим? Например, на море – скупнуться. Я ещё ни разу на море без родителей не ходил.

Юра подумал и с сожалением отказался:– Мне после обеда надо дома быть, я маме обещал с сестричкой, Анжелой, поси-

деть. А ты, если хочешь, сходи. Я и удочку твою пока у себя оставлю. А вечером ты её заберёшь вместе со своей таранкой.

Юриному предложению я обрадовался. Но таранку забирать не захотел. Рыбал-ка, ясное дело, была замечательная. Но возвращаться домой лишь с одной рыбкой было как-то неловко. Поэтому я попросил Юру взять таранку себе. Три бычка и одна таранка – это улов, которые уже можно поджарить.

Когда подошёл наш трамвай, мы повторили наш трюк с удочками. Юра вошёл в вагон, а я стоял у открытых окон и ждал, когда он высунет руку и возьмёт удилища. Юра немного замешкался, но удочки ухватил крепко. И пока я бежал к задним две-рям, они вдруг закрылись, и трамвай, тренькнув звонком, отправился в рейс, оставив меня на остановке в одиночестве.

Но я не огорчился. Наоборот, мне даже повезло со стороны увидеть, как наши удочки летят рядом с трамваем: ведь из вагона мы на них не могли посмотреть. И за удочки мне не нужно было беспокоиться: ведь мы с Юрой заранее договорились, что ближе к вечеру я зайду к нему.

Поэтому я сам сел уже не в «пятёрку», а в «шестёрку». Трамвай этого маршрута шёл по кольцу в обратном направлении и мог быстро довезти меня до остановки, от которой до спуска к морю было рукой подать.

Летом здесь всегда было очень многолюдно. С утра до вечера навстречу друг другу двигались два густых человеческих потока. Один возвращался с моря, а другой только направлялся на пляж. С кромки очень высокого берега был хорошо виден весь мир. От Зелёного острова слева и до тающих в дымке кранов порта справа. А у начала спуска на низеньких табуреточках всегда сидели бабушки, разложившие перед собой настоящие сокровища, при виде которых должно было дрогнуть сердце каждого нормального человека. Бабушки продавали семечки: чёрные подсолнечные были дешевле, а белые тыквенные – подороже. Сушёные бычки, докрасна сваренные раки, украшенные веточками укропа. И – в зависимости от сезона – яблоки, груши,

108

вишни, персики, виноград. И обязательно рядом с ними стояло несколько дымящих-ся кастрюль с только что отваренными початками кукурузы; к ним бабушки бесплат-но предлагали соль на обрывке газеты.

Но мимо всех этих яств я прошёл спокойно. Да, в моём кармане лежали целых десять копеек, но я не хотел тратить их на пустяки. Впереди был желанный пляж, к которому я спускался вместе с толпой отдыхающих.

Нужно отметить, что, почувствовав под ногами нежный песок, я ощутил очень неприятные, но нарастающие угрызения совести. Ведь сегодня утром я дал маме тор-жественное обещание не купаться. Это было мучительное ощущение. Я даже присел на песок в раздумьях о своей греховности и бесчестности. Но раздумья принесли мне и облегчение. Я просто вспомнил точные формулировки маминых предостережений и моих обещаний. Во-первых, мама строго-настрого запретила мне купаться на рыбалке. Именно на рыбалке! И ведь, получается, что я сдержал своё слово: пока мы с Юрой ловили рыбу, я не только не купался, но даже и не помышлял об этом. Значит, слово я сдержал! Ну а купание на пляже... Что ж, нужно честно признаться, купаться на пляже мама мне не запрещала. А значит, купаясь на пляже, я никакого слова не нарушил.

Угрызения совести отступили. У ближайшей скамейки я быстро разделся и бро-сился в море. Которое ждало меня.

Следует отметить, что, только появившись на свет, я был наделён двумя очень важными для каждого мальчика способностями: шевелить ушами и плавать.

Я мог шевелить обоими ушами, а мог – поочерёдно, вначале – одним ухом, а потом – другим. Иногда я машинально шевелил ушами, как бы дирижируя мелоди-ей, которую проигрывал в своей голове – в такт песенке. Позже, в школе, эта спо-собность доставляла немало удовольствия моим одноклассникам. особенно тем, кто на уроке сидел за моей спиной. Для уточнения добавлю, что за моей спиной всегда сидел весь класс. Ибо дальше первой парты меня учителя никогда не отпускали. По мнению многих учителей, я был учеником подозрительным и непредсказуемым. А на первой парте я всегда был в поле зрения бдительного педагога, который даже не подозревал, что и на этом, лобном месте я со временем приспособился незаметно для учителей заниматься своими обычными омерзительными гадостями: чтением посто-ронних книжек, рассматриванием заоконного пейзажа, дерзкими, но несбыточными мечтами о свидании с нравящейся мне девочкой и рисованием в тетрадке по родной речи принципиальной схемы атомной бомбы.

Точно так же я не помню, когда начал плавать. Вероятно, я родился с этим умени-ем. Во всяком случае, даже в самом раннем детстве, когда мама или папа на своих ру-ках опускали меня в прибрежную волну, я пытался высвободиться из родительских объятий и уйти в спокойное автономное плавание. И зелёная морская вода всегда была тёплой, ласковой и гостеприимной. Она не просто не была враждебной – она была таким же комфортным местом обитания, как и суша.

Ведь никому в голову не придёт гордиться тем, что он живёт на суше?! Точно так же я всегда считал естественным и единственно возможным своё существование между сушей и морем. Каждое лето в наш дом издалека приезжали целые семьи ку-рортников, с детьми которых наш двор быстро сдруживался. И меня всегда удивляли слова маленьких москвичей, киевлян и воронежцев, которые открыто завидовали нашему невиданному счастью жить у моря. Я немного стыдился своего ничем не заслуженного превосходства и чувствовал, что невольно обманываю добрых гостей.

Встречал я и ребят, которые вообще никогда не видели море и только страстно мечтали об этом. В их представлениях берег моря был счастливым местом кругло-

109

годичного тепла и вечного счастья. Узнав о том, что я живу на море, они почему-то всегда были уверены в том, что двери моего дома выходят прямо на песок пляжа. И мне достаточно переступить порог, чтобы, проснувшись, сразу нырнуть в воду.

На самом деле всё обстояло несколько иначе. От нашего дома до пляжа было километра полтора. И традиционный воскресный поход на море был сопряжён с определёнными хлопотами. На купание наша семья (как, впрочем, и все семьи) от-правлялась, словно в маленькую экспедицию. В сумки укладывались продукты пита-ния, полотенца, подстилки, простыни. А потом наша маленькая процессия неспешно шествовала строго на юг – по длинной тенистой улице Владимирской, которая за-канчивалась спуском к морю. Впереди нетерпеливо бежал я, а за мной шли мама и папа с тяжёлыми сумками в руках.

Пляжный день с родителями был несколько утомительным. Все взрослые стара-лись устроить прямо на песке подобие халабуды и на четырёх колышках растягивали простыню, под которой можно было спрятаться от солнца. Ещё взрослые почему-то очень любили кушать на пляже. Они целыми сумками несли на море яйца, помидо-ры, огурцы, жареную курицу и котлеты. Всё это было мне не совсем понятно. Зачем идти на море, если потом там прятаться от солнца: ведь надо загорать! И почему все так часто и помногу едят?

А впервые оказавшись на пляже в приятном одиночестве, я сполна ощутил счастье самостоятельности. Хочу – загораю, хочу – купаюсь, хочу – ныряю! С нырянием, впрочем, не всё было просто. Для того, чтобы нырнуть, нужно было уйти в море далеко от берега. Метров тридцать я шёл по колено в воде, которая потом опустилась вниз почти до щиколоток: это была первая мель. Уже по пояс в воде нужно было долго плестись ко второй мели. И лишь после неё волна на-конец-то доходила не только до груди, но и до шеи. Теперь, за третьей мелью, в сотне метров от берега, уже можно было спокойно нырять. Между прочим, тут был и ещё один очень интересный признак глубины: иногда ноги соскальзывали с твёрдого песка и проваливались в вязкую грязь. Эту чёрную грязь мы называли «мулякой», и казалось, что это слово хорошо передаёт главную особенность грязи – её вонючесть.

Некоторые взрослые считали муляку целебной. Зайдя за третью мель и нащупав ногами пятно грязи, они ныряли, собирали пригоршни муляки и бережно выносили её на берег. Здесь они размазывали муляку по коленям и локтям, груди и спине. А потом долго стояли под солнцем. Наверное, чтобы муляка хорошо схватилась. Мальчишки тоже иногда с ног до головы обмазывались чёрной мулякой, но не для оздоровления, а веселья ради. Тогда мы превращались в настоящих чертей и весело носились по пляжу, пугая младенцев и заснувших пенсионеров. Но эта забава скоро надоедала. Тем более что муляка, засыхая, противно стягивала кожу. И мы старались поскорее смыть её.

Так что, попав ногой в ямку с мулякой, я понял, что вышел на глубину, позволя-ющую спокойно нырять. И с наслаждением нырнул, уже не боясь врезаться головой в дно.

Подводное царство было не слишком разнообразным. Перед моими глазами в жёлто-зелёной воде плыла взвесь из песчинок, тонких водорослей и маленьких ме-дуз. Но нырять всё равно было очень интересно. Во-первых, я старался каждый раз проплыть как можно дальше. Во-вторых, иногда на дне я замечал разноцветные кам-ни, обросшие ракушками; со второй попытки к этим камням можно было донырнуть и вытащить их из воды, чтобы внимательно рассмотреть, а потом вернуть в море. А в-третьих, я всегда надеялся увидеть под водой рыбу. Я знал, что Азовское море

110

– самое рыбное море в мире. И, казалось бы, вода вокруг меня должна буквально кишеть бычками, таранкой и подсулками. Однако ни одной рыбы я под водой так и не встретил. Я не видел даже обычного морского конька или морскую иглу, которых было очень много у самого берега.

Присутствие в море рыбы проявлялось лишь в одной форме – довольно стран-ной. Когда я вдруг ощущал скользящее холодное прикосновение к своей ноге. По-нятно, что это в мою ногу просто-напросто случайно утыкалась проплывавшая мимо рыба. Но каждый раз мне казалось, что под водой ко мне подплыл утопленник. И мгновение прикосновения было жутковатым. И по спине всегда бежали мурашки. Я немного стыдился своих страхов. Пока, подсмеиваясь над собой, не рассказал о них ребятам с нашего двора. И успокоился, узнав, что подобные переживания были у многих из них. Ведь жизнь на море такова, что люди время от времени тонули. И все наши родители были глубоко убеждены, что мы, их дети, тоже мгновенно утонем, если окажемся на море без их, родительского, надзора.

Страхи родителей подогревались со всех сторон. На последних перед канику-лами родительских собраниях учителя не только выдавали табели с оценками, но и непременно читали злобные лекции об утонувших пионерах. С потрясающими под-робностями, от которых у мам и пап кровь стыла в жилах.

А тут ещё дома дедушка за вечерним чаем разворачивал газету «Приазовский рабочий» и начинал читать её с самой интересной, четвёртой страницы:

– Вы только послушайте, товарищи: опять в пионерском лагере утонул пионер! И горсовет решил на этом показательном примере мобилизовать всю педагогическую общественность – чтобы не допустить новых трагедий с пионерами!

К обсуждению животрепещущей темы охотно подключилась бабушка:– Недавно об этом и по радио была передача. Там призывали на летних канику-

лах особенно зорко следить за пионерами, чтобы они не утонули. И рассказывали, как надо откачивать пионера, если он утонул.

Мама, как знаток санитарного просвещения, поправляла бабушку:– И не откачивать, а оказывать первую медицинскую помощь! Она включает це-

лый ряд мероприятий, главное из которых – искусственное дыхание. А насчёт кани-кул... ты совершенно права: учительница Анна Павловна даже приводила родителям конкретные примеры гибели пионеров в воде.

Из всех этих весёлых разговоров я мог сделать только один вывод: летом в море тонут исключительно пионеры. То есть в самом прямом смысле. Об утонувших ок-тябрятах или комсомольцах ни в газетах не писали, ни по радио не рассказывали. И получалось, что сам факт вступления школьника в пионеры резко повышал его шансы утонуть во время купания. Косвенные подтверждения этого вывода мне ино-гда приходилось слышать даже от взрослых. Например, я своими ушами слышал, как два пожилых рыболова отчаянно спорили о достоинствах и недостатках различных поплавков. И усатый дедуля кричал своему собеседнику:

– Ты мне эти поплавки даже не показывай! Знаю я их: тонут, как пионеры!Поэтому во время моего первого самостоятельного и безнадзорного купания в

море я совсем не боялся утонуть: ведь я ещё не был пионером, а это значило, что никакая опасность утопления мне не грозит. И с лёгким сердцем я нырял и нырял. А когда уставал, то просто переворачивался на спину и отдыхал, качаясь на мелкой волне и глядя на крикливых чаек в безоблачном небе.

И вдруг рядом со мной из моря вынырнула чья-то голова. Незнакомый мальчик, отплёвываясь от попавшей в рот воды, немного заикаясь, спросил:

111

– А чё ты тут один делаешь?Спросил он мирно, поэтому я охотно разъяснил:– Родители меня одного на море пока не отпускают. Но сегодня утром я с това-

рищем на рыбалке был, а теперь вот сбежал понырять. – И, в свою очередь, поинте-ресовался:

– А ты чего один купаешься?– Я тоже понырять пришёл, – сказал незнакомец. – В нашем дворе я один из де-

тей остался. Все разъехались: кто – к бабушке в деревню, кто – в пионерский лагерь. Вот я один и хожу нырять.

Беседуя таким образом, мы незаметно выгребли к третьей мели и не спеша пошли к берегу. Мирного мальчика звали Коля, и оказалось, что он жил недалеко от меня – рядом с парком строителей. Даже удивительно, что мы никогда с ним раньше не встре-чались. Колю очень заинтересовала моя утренняя рыбалка. Было искушение приврать и рассказать о каком-то невероятно богатом улове. Но я решил ограничиться правдой и честно сообщил о таранке и трёх бычках. На что Коля философски заметил:

– Это ж рыбалка! Можно и пустым вернуться, и ведро рыбы принести.Мне понравилось, что Коля не стал смеяться над моей одинокой рыбкой. А по-

скольку на берегу я почувствовал страшный голод, то предложил Коле:– У меня десюлик есть. Давай пирожки купим?!Я зажал в кулаке десятикопеечную монету, и мы медленно пошли в большому де-

ревянному павильону с буфетом. Павильон был круглым, и в нём стояли столики, за которыми взрослые пили пиво и ели шашлык. А медленно мы шли потому, что Коля всё время проделывал какие-то странные манипуляции. Как только мы подходили к очередной из установленных цепочкой скамеек, Коля тут же опускался на колени, погружал ладони в песок и долго водил там руками. А потом он раскрыл мне дивную тайну пляжного песка:

-А ты разве не знал, что из карманов одежды, которую вешают на спинки скаме-ек, часто выпадают деньги. И остаются в песке. Если хорошенько поискать, то можно много монеток собрать. Даже полтинники попадаются! А вообще, пацаны говорили, что кто-то и часы находил, и кольцо из настоящего золота. Но сегодня мне что-то не везёт.

Но остановки мы делали не только у скамеек, но и у компаний взрослых, чьи тела были расписаны синими наколками. Обычно эти взрослые, как правило, до-черна загоревшие, сидели кружком и шлёпали по песку засаленными картами. При этом они всё время курили короткие папиросы «Прибой» и всё время сплевывали на песок коричневую слюну. Но когда по пляжу проходил обливающийся потом ми-лиционер, расписанные взрослые переставали плеваться, проворно присыпали карты песком и, таким образом, превращались в обычных отдыхающих.

– Это тюремщики, – шепотом сказал мне Коля. – Они или убивали людей, или воровали. А сейчас их выпустили из тюрьмы, чтобы они с нами жили.

Я немного обиделся тому, что Коля объясняет мне такие простые вещи:– Конечно, тюремщики: я это давно знал. Пошли – почитаем, что на них напи-

сано.Мы подошли к очередной кучке картёжников и, вытаращив от любопытства гла-

за, изучали нательную живопись. Там были самые разнообразные рисунки: портреты Ленина или Сталина, или их обоих. Были звезды на коленях, погоны на плечах. Особенно нам понравились острые кинжалы, обвитые змеями! А вот русалки или девчачьи головки оставили нас равнодушными. Кое у кого попадались целые красоч-

112

ные картины. Например, огромный орёл, который в небесах несёт в когтях женщину! Именно так в «Детях капитана Гранта» страшный гриф нёс бесчувственное тело мальчика Роберта.

Было там и что почитать. Хорошо, что мы с Колей уже обучились грамоте. Поэ-тому мы могли читать на ногах надписи «Они устали», а на руках – «Не забуду мать родную и сестру Наташу» или «Нет в жизни счастья». Очень интересными и позна-вательными были эти картёжные тюремщики!

Так, узнав много нового, мы и подошли к павильону и сразу пристроились в хвост очереди к буфету. Здесь было очень шумно. Причём шум нёсся из огромных динамиков. Впрочем, если внимательно прислушаться, то это был не совсем шум, а популярные песни советских композиторов, которые невидимый нам радист крутил по кругу: когда заканчивалась последняя, он опять ставил первую пластинку. Этим летом самыми популярными песнями были «Стань таким, как я хочу» и «Венок Дуная» в исполнении известной певицы Эдиты Пьехи. Также Раиса Немёнова пела песню «Текстильный городок», Лев Барашков – «Главное, ребята, сердцем не ста-реть!», Дмитрий Ромашков – «Бирюсинка», а Тамара Миансарова – «Чёрный кот».

Правда, слушание песен было осложнено. Дело в том, что от павильона вдоль всего пляжа были расставлены столбы с динамиками. Наверное, предполагалось, что теперь все отдыхающие – независимо от места их отдыха – могут одинаково на-слаждаться лучшими произведениями советской эстрады. На самом деле всё было наоборот. Когда из динамика на павильоне звучали две последние строчки куплета, из дальних динамиков доносились две ещё первые строчки. Звук отставал от самого себя, и песня превращалась в кашу из отдельных слов. Например, песню о текстиль-ном городке все слышали в следующем порядке строк:

В нашу комнату девичью Бывший флотский паренёк и лишь потом потом:Но в хороший вечерокЗаглянул на огонёк

Но даже эта странная музыка не помешала нам с Колей спокойно отстоять оче-редь и купить два жареных пирожка с повидлом. Правда, стоя в очереди, я опять предался воспоминаниям о маминых утренних наказах. Ведь было её распоряжение и относительно пирожков. Мама ясно и недвусмысленно запретила мне покупать пи-рожки на улице. На улице! И это слово я, получается, сдержал. Ни на какой улице я пирожки не покупал. А пирожки на пляже... Если бы мама сказала, что нельзя поку-пать пирожки не только на улице, но и на пляже, то тогда я бы проявил нечестность. Но о пляже и речи не было! В пользу этого вывода работали и мамины опасения о том, что меня могут накормить какой-то тухлятиной. Как известно, протухнуть могут только пирожки с мясом. А ведь я купил пирожки с яблочным повидлом, которое ни при каких обстоятельствах протухнуть не могло. Следовательно, запрет на пирожки с мясом на улице никоим образом не распространяется на пирожки с повидлом на пляже.

И угрызения совести опять благополучно отошли на заранее подготовленные позиции.

Ах, какими вкусными были эти только что поджаренные пирожки! Сверху – золотистая хрустящая корочка, а внутри – еще горячее нежное тесто, сдобренное

113

начинкой из варенья. Чтобы растянуть удовольствие, мы откусывали небольшие ку-сочки и долго разжёвывали их, не торопясь проглотить. А когда всё было съедено, на наших пальцах остались жирные следы масла, очень остро пахнущие пирожками. И я, не стесняясь окружающих, облизал вкусные пальцы. А потом мы долго запивали наш обед водой, которая била вверх струйкой фонтанчика. Мы были счастливы и готовы к новым приключениям!

Я предложил ещё раз пойти в море и понырять, но согласился с Колей, который хотел посмотреть, как отдыхающие берут на прокат лодки для купания. Коля был прав: интересно было видеть, как отдыхающие вручали пожилому лодочнику свои паспорта и деньги. Потом они вместе шли к вытащенным на берег лодкам, выбирали подходящую и сталкивали её в воду. А лодочник тем временем на плече выносил из своего сарайчика два весла с железными уключинами и трёхлапый якорь с мотком верёвки. Отдыхающие – кто в одиночку, кто вдвоём, а кто целой семьёй, улыбаясь, сидели в лодке, а лодочник в закатанных до колен брюках сталкивал её в море.

Всё это было увлекательно, но моё внимание привлек другой, ещё более важный объект. Недалеко от лодочного сарайчика с берега в море шли деревянные мостки, снизу подпёртые толстыми сваями. К этим мосткам и причаливал длинный прогу-лочный катер, в котором любой желающий мог покататься за тридцать копеек. Важ-ный старичок получал деньги и выдавал билетики. А молодой парень в тельняшке за руку проводил каждого экскурсанта на борт катера и усаживал на место. Пассажи-ры боязливо оглядывались по сторонам, словно прикидывая, насколько надёжным морским плавсредством является этот катер, и не потонет ли он в бурном открытом море? Когда все места были заняты, старичок объявлял об этом очереди и сам под-нимался на борт. Он устраивался на корме у большого железного штурвала, нажимал какие-то кнопки и дёргал рычажки. Над кормой тут же поднимался сизый дымок выхлопной трубы, раздавалось мерное тарахтение движка, и катер медленно отходил от берега, оставляя за собой длинный белый бурунчик пены.

Постепенно катер наращивал и наращивал скорость. И даже с берега было видно, что многие пассажиры руками придерживают свои белые войлочные шляпы с бахро-мой, чтобы их не снесло за борт встречным ветром. Зачарованный, я не отводил от удаляющегося катера глаза. И у меня сама по себе вырвалась мечта:

– Представляешь, как здорово было бы нырнуть с такого катера?!Коля со мной охотно согласился:– Конечно, здорово! Да ещё бы на полном ходу! Колю тоже захватила эта мечта. И мы наперебой начали фантазировать, как слав-

но мы бы ныряли, если бы у нас был такой катер. Более того, мы даже прикинули, что можно накопить по тридцать копеек, купить билет на борт, а в открытом море прыгнуть в море. Эта идея, вероятно, была не очень удачна. Во-первых, накопление тридцати копеек во время каникул было маловероятно. А во-вторых, мы сами догада-лись, что старику-капитану и матросу в тельняшке пришлось бы вытаскивать нас из моря. Учитывали мы и высокую вероятность того, что старичок-капитан вполне мог от всей его морской души дать нам по шеям. А может быть, за ухо привели бы нас к родителям, и хуже этого варианта на всём белом свете ничего быть не могло. Это мы с Колей знали по собственному горестному опыту.

Пока мы обсуждали новую мечту, катер, описав в море большой круг, вернулся к своему деревянному причалу. Пассажиры радостно выпрыгивали на мостки и выхо-дили на берег с выражением даже какой-то гордости на лице. Словно эти лица уже были обветрены пассатами и муссонами. Они как бы прошли морское крещение и

114

уже сами немного стали мореплавателями. Мы с Колей, не сговариваясь, засмеялись. И словно по заказу из динамика на крыше павильона знаменитый певец Эдуард Хиль громко затянул самую популярную песню этого лета:

Моряк вразвалочку сошёл на берег,Как будто он открыл пятьсот америк,Ну не пятьсот, так пять, по крайней мере,И все на свете острова он знал как дважды два!

А на берегу уже выстроилась новая очередь курортников, желающих выйти в море и подставить свои лица муссонам и пассатам. Однако что-то изменилось в уста-новленном порядке. Старичок-капитан, который всегда сам обилечивал отдыхаю-щих, на этот раз сунул своему помощнику книжечку квитанций и медленно пошёл по песку в сторону павильона. Может быть, покушать, может быть, пива попить, может быть, в туалет. А парень в тельняшке, облечённый властью руководителя, начал формировать новый экипаж путешественников. Он был строг, но справедлив. Вначале он потребовал, чтобы курортники выстроились ровной цепочкой. А потом велел женщинам и детям первыми ступить на борт своего судна. Очередь с уважени-ем смотрела на исполняющего обязанности капитана и беспрекословно выполняла его распоряжения. Курортники как бы почувствовали себя настоящими моряками, которые с удовольствием подчиняются командам опытного флотоводца!

И тут меня неожиданно обуяла решимость, в которой безнадёжность была пе-ремешана с безумным восторгом отчаяния. Потянув за собой Колю, я подошёл к пареньку и из-под его локтя жалобно попросил:

-Милый дяденька! Разреши нам хотя бы один разок нырнуть в море с твоего замечательного катера!

Паренёк, не переставая отрывать билетики, посмотрел на меня с подозрением. Но тут подключился и Коля:

-Дяденька! Возле берега очень мелко. А мы хотим хотя бы раз в жизни нормаль-но нырнуть. Да ещё бы на полном ходу!

Паренёк заметно колебался. Было понятно, что, с одной стороны, ещё никто не обращался с такой просьбой ни к нему самому, ни к его капитану. Но, с другой сто-роны, никакие правила не запрещали маленьким мальчикам нырять с борта катера. И сейчас он, как главное лицо на катере, должен был сделать выбор. Думаю, что решающую роль сыграло то обстоятельство, что мы с Колей называли его дяденькой. Вероятно, его – по молодости лет – ещё никто так не называл. Ему наверняка было приятно, что эти мальчики называют его дяденькой. И ему, конечно же, трудно было отказать таким мальчикам в их жалобном прошении.

И случилось ещё одно чудо этого дня. Снисходительно посмотрев на нас, паренёк махнул рукой:

– Ну, ладно... Что с вами поделаешь... Быстро лезьте на нос – на носовую палубу.Не веря своим ушам, мы по колено в воде пробежали вдоль борта, мимо голов ку-

рортников. У носа катера я схватился за кромку борта и, подтянувшись, перевалился на железную палубу. Рядом плюхнулся Коля, а сзади уже раздалось постукивание дви-гателя. Катер тронулся с места и вышел в море! И я был на его борту! Это был дивный сон среди бела дня, и больше всего я боялся проснуться и вновь оказаться на берегу.

Метрах в ста от берега мы с Колей присели на палубу и свесили с неё ноги. Кра-ем глаза я заметил, что курортники, сидящие на дощатых скамейках, смотрят на нас

115

с огромным любопытством. Возможно, они думали, что это какая-то обязательная часть экскурсии – маленькие мальчики, сидящие на носу катера. А между тем мы уже не сидели, а, выпрямившись, стояли на носу катера, чуть пригнувшись вперёд под обдувающим нас ветерком.

На секунду я успел оглянуться и удивиться поразительной панораме моего горо-да, от которого мы отступили всего лишь на несколько сот метров. За секунду мой взгляд сумел охватить всё побережье, вдоль которого растянулись крыши домов и заводские трубы. А впереди было только зелёное море и не видимые с пляжа силуэты океанских сухогрузов, стоящих на рейде у порта.

Вероятно, всё это увлекло и паренька. Из-за штурвала на корме он крикнул нам:– Приготовиться!!!Я приготовился – с колотящимся от волнения сердцем. Еще острее ощущался

солнечный жар, который подогревал меня не только сверху, с неба, но и снизу, с па-лубы. Выкрашенная белой краской, она была раскалена и обжигала ноги. Я ступил к самому краю палубы – в место, где она переходила в отвесный борт. По их стыку шёл бугристый сварной шов, небрежно окрашенный. Кое-где краска отшелушилась, а кое-где под ней уже просвечивались пятнышки коричневой ржавчины. Пальцами ног я обхватил этот шов и почувствовал свою устойчивость, хотя катер всё время легко подбрасывало на мелкой волне. Так мчался катер, а по краям его носовой па-лубы стояли мы – две маленькие и тощие загорелые фигурки, уже наклонившиеся и приготовившиеся к заветному прыжку. И наконец-то юный капитан азартно ско-мандовал нам:

– Па-а-ашли!!!И мы пошли. Изо всей силы оттолкнувшись от раскалённого борта, я прыгнул

вперёд. И этот рывок, умноженный на скорость катера, поднял меня в горячий мор-ской воздух. И вдруг мгновения полёта растянулись в секунды, а секунды – в мину-ты. Я видел под собой замершую волну, над которой зависли капли, сорвавшиеся с пенного гребешка. Я слышал, как мимо меня промчался катер.

Неожиданно я успел передумать множество очень важных мыслей. Мои ладони, вытянутые вперёд, ещё не коснулись воды, а я почему-то вспомнил, что в детстве был убеждён, что все дети появляются на свет с перепонками между пальцев рук и ног. Я пожалел своего старенького дедушку, который каждое утро проводил в очере-дях у продуктовых магазинов. Я устыдился тому, что сегодня дважды обманул маму, придумав для себя смешные оправдания. Мои пальцы только начали входить в воду, а я вспомнил пойманную утром таранку и тоже искренне пожалел её, потому что ей так хорошо жилось в родном подводном мире. Я даже хотел пожалеть самого себя, вспомнив все причинённые мне несправедливые обиды и наказания, но сразу усты-дился ещё раз, подумав, что неправильно жалеть самого себя, когда вокруг столько хороших людей, которых я пожалеть не успел. И я посочувствовал им всем, потому что никому из них никогда не выпадало столь огромное счастье прыгнуть в море с борта катера в такой ясный и солнечный день такой прекрасной жизни, в которой сбываются даже самые несбыточные мечты.

Мои руки медленно входили в воду – по локоть, по плечи... И когда моё лицо врезалось в прозрачную прохладу солёной воды, уши на мгновение заложило от громкого хлопка, и море надавило на меня со всех сторон. Я открыл глаза, но даже погружаясь всё глубже и глубже, не видел дна. Изогнувшись и оттолкнувшись от воды сильным гребком, я начал подниматься вверх – туда, где весело плясали пятна солнца. И, вынырнув, я жадно вдохнул воздух радости и покоя.

116

Покрутив головой, я увидел вдали уходящий в сторону посёлка Сопино катер; под водой его тарахтение слышалось очень гулко. А потом я увидел голову Коли. И мы долго плыли рядом. Нам уже никуда не надо было спешить. Иногда мы пе-реворачивались на спину и немного отдыхали. Волна была совсем маленькой, но даже из-за неё мы не могли видеть пляж: перед нашими глазами была лишь высо-кая стена берега. Нам даже не было интересно знать, а как далеко мы ушли в море? Мы потихоньку плыли и плыли, и берег постепенно приближался. Через какое-то время до нас издалека донеслась первая примета пляжа – усиленная динамиками песня Александры Пахмутовой на стихи Гребенникова и Добронравова:

В дальний путь собрались мы, А в этот край таёжный Только самолётом можно долететь.

Под этот жизнеутверждающий марш мы вначале увидели крышу павильона, по-том цепочку скамеек и маленькие фигурки отдыхающих.

Мы с Колей долго сидели на горячем песке. Но сидели молча. Волшебный пры-жок с катера был настолько ярким и чудесным, что у нас не было слов для его об-суждения. Не было и желания говорить о маленьком чуде, которое сегодня вдруг снизошло на двух маленьких мальчиков. Так же молча мы оделись и поднялись на вершину берега.

...Когда я вернулся домой с удочкой, которую захватил у Юры Кудина, папа встретил меня вопросом:

– А где рыба?Из кухни появилась бабушка. Вытирая руки о фартук, она ехидно сказала:– А я уже сковородку на примус поставила!Выручила меня мама, которая велела срочно мыть руки и садиться за стол. За

обедом мой рассказ о пойманной таранке ни у кого не вызвал восхищения. Все друж-но пришли к одному выводу: если я получил удовольствие от такого времяпрепро-вождения, то и хорошо, то и слава Богу! О своих же приключениях на пляже я благоразумно умолчал.

Вечером мама погнала меня в постель раньше обычного, объясняя это тем, что я и так очень рано встал сегодня утром, а потом весь день провёл на свежем воздухе. Для порядка я похныкал, но чувствовал, что мама и на этот раз совершенно права. И, положив на стул у дивана ещё не прочитанную мной книжку «Волшебник Изумруд-ного города», я бухнулся в белоснежную постель и зажмурился.

И тут мне в глаза опять ударили солнечные блики, пляшущие по зелёной воде, и я опять вобрал в себя глоток солёного морского воздуха, пахнущего водорослями и раскалённым песком. А подо мной, распластанном в недвижимом пространстве, вновь лежали замершие в ожидании зелёные волны.

Я открыл глаза. И в вечернем сумерке увидел только полоску света, просачива-ющегося под дверь из гостиной, в которой продолжалась церемония вечернего чая. Привычное тихое позвякивание ложечек, приглушённые голоса, негромкий смех. За-сыпая, я успел подумать только об одном. Как хорошо, что у меня такие молодые и красивые мама и папа! Как хорошо, что мои любимые бабушка и дедушка ещё креп-ки и полны заботы обо мне и нашем доме!

Как хорошо, что все мы живём на этом прекрасном, восхитительном и добром свете!

И всё ещё было настолько впереди, что уже и не вспомнить...

117

Послесловие

Знаю, что многие мои бывшие одноклассники непременно будут спрашивать меня о том, почему я писал только о нашей жизни в младших классах? Почему я не писал о событиях последних, выпускных лет, когда мы были почти взрослыми? Но на этот вопрос у меня есть только один ответ: тогда моя книга была бы слишком печальной.

И мне остается лишь благодарить судьбу за то, что она дала мне возможность написать эту книгу о городе, которого уже нет и больше никогда не будет. Городе моего счастливого детства.

Поэтому упомяну один важный вопрос, ответа на который у меня нет. Я сам прекрасно понимаю, что «книга для детей» и «детская книга» – это совсем не одно и то же. Книгу о детстве и для детей написал. Но – станет ли она детской книгой, которую будет интересно читать детям, я совсем не уверен. Есть общее правило, заключающееся в том, что для детей надо писать так же, как и для взрослых, только лучше. Эту умную мысль приписывают то Самуилу Маршаку, то Бернарду Шоу, то Константину Станиславскому, то Сомерсету Моэму, то Максиму Горькому, то Кор-нею Чуковскому. Я лично могу сделать однозначный вывод, что эта абсолютная му-дрость, скорее всего, просто ниспослана нам Богом, для которого все мы – его малые и несмышленые дети. Особую заботу к которым должны проявлять не только роди-тели, но и писатели.

Эту книгу я постарался написать честно и искренне. А что из этого получилось, судить уже не мне.

До свидания!

2012-2016 гг.

118

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПРО

ЗА

ПРОЗА

Николай ДОРОШЕНКО(г.Москва)

Родился 16 сентября 1951 года в селе Сухиновка Глушковско-го района Курской области. После службы в Армии (1975-1977 гг.) поступил в Литературный институт им. А.М. Горького на отде-ление прозы.

Работал рулевым матросом, главным хранителем ВООПиК, ответственным секретарем Комиссии по работе с молодыми литераторами в Московской писательской организации, глав-ным редактором газеты «Московский литератор» (1988-2000 гг), главным редактором ТВ «Парламентский час», экспертом на ТВЦ,

секретарем правления по творческим вопросам и общественным связям Московского отделения Союза писателей России, редактором общественно-политического отдела в журнале Газпрома «Фактор», преподавателем в Международном независимом эколо-го-политологическом университете (читал спецкурс «Культура как среда обитания» и прелодавал журналистское мастерство). Член Союза писателей России с 1985 года. В настоящее время - секретарь правления Союза писателей России, главный редактор газеты «Российский писатель».

ЗОЛОТОЙ ВЕКИ с т о р и о с о ф с к о е р а з м ы ш л е н и е

Глава 1. О том времени, когда меня во мне не было

В тысяча девятьсот шестьдесят первом году в свои десять лет я почему-то ни-как не решался заглянуть в личико только что привезенного из роддома племян-ника – еще красненькое, еще словно бы недосотворенное, но уже обрамленное тем белым, с тонюсенькими кружавчиками, чепчиком, который сшила моя старшая сестра Нина, а теперь, значит, уже – его мать.

А тётя Фрося очень уж настойчиво меня подбадривала: – Ты не бойся, ты подойди поближе, оно же тебя не видит! Ему пока еще ан-

гелы небесные поют! Да и Нина при этом мне улыбалась так, как будто я уже и не я, и она уже – не

она. А её муж Алексей попытался было спичкой поджечь свою папиросу, но тетя Фрося сразу же его прогнала.

Видимо, сколько-то шагов я все-таки сделал в приближении к племяннику, но потом тихонечко отступил и вышел во двор к Алексею, одиноко и с папиросой в оскаленных зубах сидящему у порога. Он меня тут же подхватил за пояс, рядом с собой примостил, совсем не по-взрослому спросил:

– Ты-то хоть его разглядел? И я, уставясь на мысок его до блеска начищенного хромового сапога, вдруг

понял, что и он, до сих пор одним только своим встрепанным чубом, одною только

© Николай Дорошенко

119

своею совсем уж занебесной улыбкой всегда повергавший меня в щенячий восторг, может оказаться таким же неприкаянным, как и я.

И с этого мига я полюбил его уже как обыкновенного человека, а не только как того вихря, который на своем редком по тем временам мотоцикле или иным спосо-бом вдруг возле нашего двора появлялся и столь весело да напористо с нами разгова-ривал, что каждый раз, когда Нину, им все-таки завоеванную, он уводил прогуляться до клуба, то и я, и даже мои родители какое-то время должны были приходить в себя.

– А правда, что ангелы ему поют? – спросил я у Алексея. – Да так поют, что даже, ты ж видишь, тетка твоя меня от него прогнала! Только

возле роддома сегодня утром дали чуть на руках подержать! – жарко и отчаянно от-ветил он и сунул в зубы новую папиросу.

Впрочем, в дальнейшие их церемонные у нас гостевания был он уже более спо-койным, но – и не прежним парубком, а всего лишь веселеньким мужичком с теплы-ми и волглыми, как согретый воск, глазами в темных и острых ресничках. И едва мой племянник успевал хныкнуть с нашей кровати, поперек которой его укладывали, Алексей тут же устремлял к Нине свой вдруг весь заострившийся, как и его рес-нички, взгляд. И у меня сердце начинало щемить от этого его беспокойства, а Нина Алексею в ответ улыбалась как-то очень уж снисходительно; и мне казалось, что это от одной лишь её улыбки, медленной, для меня пока непривычной, племянник мой опять затихал. Алексей же, нашарив в просторном кармане своего пиджака папиро-сы, устремлялся на волю двора.

И я по своей привычке вслед за ним выходил. А он то ли приобнимал меня за плечи, то ли даже меня ощупывал; и с восхищением мне сообщал:

– Вот станет он таким же, как и ты, хлопчиком с косточками, буду я его от мамки даже и на покосы с собою брать!

Мой отец тоже выходил к нам. Садился рядом с Алексеем, чтобы с торжествен-ной оцепенелостью помолчать.

– Что ли и вам не позволяют его на руки взять? – начинал допытываться у него Алексей.

Отец ничего не отвечал. Потом, опамятовавшись, напоминал нам:– К столу надо идти, а то всё стынет там…Потом, как самое неважное, добавлял:– А чё тебе, Алексей, его на руки брать, пусть растет себе оно и растет… А когда

ты понадобишься ему, то никуда не денешься…Потом, на Алексея не глядя, строго добавлял:– Ты ото папиросы свои выкинь… Какой пример будешь подавать, когда оно вы-

растет… Ты ж с сих дней уже перестал быть парубком…И за столом, чтобы не потревожить Колю (племянника назвали, как и меня, Ко-

лей), он в женские тихие разговоры не встревал. А я уже вполне смело подкрадывался к племяннику, стремясь снова и снова уви-

деть, как он безмятежно посапывает в своем – словно бы от всех нас далеком-дале-ком – сне.

И казалось мне удивительным то, как он, все-таки уже почти настоящий челове-чек, в своей далечине пока еще не догадывается, что я на него – уже смотрю.

А вот теперь я много отдал бы за то, чтобы вспомнить пение также и своих ан-гелов.

Может быть, пение это еще не истаяло; может быть, где-то в самых уже нераз-личимых потемках моей памяти оно хранится. Может быть, я теперь всего лишь не

120

могу различить его сквозь тесную толщу своих прожитых лет, а оно, уже и неслыш-ное, само во мне потихонечку длится и длится.

Однако же, хоть и смутно, но помню тоненькое посверкивание голоса моей ма-тери над, должно быть, моею подвешенной к потолку люлькою. Или – это даже не столько голос матери мне запомнился, сколько впервые запечатленный в моем созна-нии её образ, от которого все-таки сбереглось во мне вот это, как вечный небесный жаворонок, невесомо и неумолчно звучащее мерцание.

Трудно мне теперь угадать, что обнаружил я рядом с собой, впервые открыв глаза.

Да уже и стал я путать то, что запомнилось мне увиденным наяву, с тем, что уви-дел я в своих первых и причудливых сновидениях. Потому что, едва я просыпался, мать всегда с певучей радостью спрашивала: «А что моей пчёлочке золотенькой при-сни-и-илося?» И я невольно оглядывался в свой сон прежде, чем успевал его забыть.

К тому же, рождение моего первого племянника окончательно спутало всё, что я о своем младенчестве в тогдашние десять лет не успел забыть, а что из забытого, на нового Колю глядя, вдруг припоминал.

Например, когда мать по своей крестьянской простоте советовала Нине пеленать Колины ножки потуже, «чтобы они у него не кривенькими выросли», то я вроде бы как вспоминал собственные колени, стиснутые пеленками или – уж не знаю, во что меня заворачивали в послевоенной нищете моего тысяча девятьсот пятьдесят перво-го года рождения. И когда племянник приучился ползать, я, сострадая его ненасыт-ному упрямству, обнаруживал, что и мои ладони да коленки всё еще хранят память о бугорочках узелков на наших самотканых половичках, о гладких, утром холодных, а к полудню горячих камнях у порога нашего дома, о шершавом, в гусином помете и пухе, пространстве нашего двора и о ласковой, как тонкий шелк, земляной пыли у амбара, в которой, видимо, издревле купались и нежились все поколения наших кур.

Моя младенческая память оказалась живучей еще и по причине того, что слишком долго на мне, как на самом младшем, было сосредоточено в нашей семье всеобщее внимание. Не давали моей памяти обесцветиться постоянные, из года в год, рассказы и пересказы о том, как и по каким причинам я рыдал, чем меня от рыданий можно было отвлечь, чему я, «делая губы колечком», внимал наиболее охотно и радостно.

Брат Саша был старше меня на пять лет, а сестра Катя ¬– всего лишь на три года. Но именно они оказывались моими сторожами и пастухами после того, как мать, убаюкав меня, спешила на огород. И когда я просыпался, то они должны были со мною изо всех сил играться. Но я уползал от них в поисках матери, я начинал плакать, когда они моему устремлению препятствовали. И пока я полз, брат и сестра, видимо, играли в то, что вот я все-таки ползу, а они мне, как плененной божьей ко-ровке, не позволяют выбрать неверный путь.

Хотя, не могу я теперь понять, как эти малыши, сами нуждающиеся в опёке, меня опекали. Да и через много лет однажды нашел я на чердаке сплетенную из тонкой лозы, наподобие корзины, «стоячую люльку», в которой, как оказалось, мать всех нас в нашем беспомощном возрасте, спящих или бодрствующих, вслед за своими забо-тами по хозяйству переставляла, в том числе и на огороде. Может быть, всего лишь несколько раз она меня оставила на попечение сестры и брата, а я это на всю жизнь хоть и смутненько, но запомнил.

Да и предположим, что аж до полутора лет – но ведь не дольше же? – ползать мне было сподручнее, чем ходить. Но – ладони мои и колени всё еще отчетливо пом-нят гладенькую тропочку огородной межи, мягенькие кудряшечки травы по её обо-

121

чинкам (эта трава почему-то называлась «гусиными лапками»), а также вездесущий молочай и суховатые, всегда припыленные листки подорожника. И невольно чуть ли не вздрагиваю я до сих пор, когда вспоминаю, как вдруг обжигал мое голенькое пле-чо свирепейший наждак стеблей или листьев подсолнухов, высаженных по обе сто-роны этой моей первой и, как мне тогда казалось, бесконечно длинной дороги. Еще помню, как вдруг под, видимо, особо крупными листами подорожника обнаруживал я внимательно вглядывающиеся в меня круглые и влажные глаза огромной лягухи, как пережидали мы вместе с нею свой осторожный друг к дружке интерес, и как она вдруг упрыгивала с межи в свою тайную лягушечью жизнь. И еще помню, как не без удивления поглядывали на меня ногастые кузнечики своими цяточками глаз, как я пытался хотя бы одного схватить, как эти кузнечики в сей же миг неизвестно куда пропадали. И помню, как брат опережал меня, когда я пытался сунуть себе что-ни-будь или кого-нибудь в рот. Помню, с каким трудом проглатывался мною воздух, настоянный на теплой земляной влаге, на душных запахах картофельной ботвы, на медвяном гуле пчёл, на прозрачном и призрачном стрекоте и шорохе всяких иных насекомых; как сонный, но хладенький ветерок эти запахи и шумы то ли шевелил, то ли взламывал и тем помогал мне их все-таки вдыхать и выдыхать. И, помню, как уже в полном изнеможении я начинал различать голос матери: «А кто это мамочку свою наше-о-ол, кто это к мамочке припо-о-олз, а кому я огурчик, а кому я самую красненькую морко-о-овочку тута нашла-а!»

В теперешней своей взрослой жизни, когда день пролетает, как единый миг, мне, наверно, за многие годы не выпадает столько умственных и переживательных уси-лий, сколько испытывал я, проползая от порога дома до той огородной грядки, где мать и Нина ловко орудовали своими тяпками. Каждая былиночка была для меня удивительной и своим стебельком, и своими боязливо замершими листиками; каж-дые встречные муравей или жучок меня завораживали ниточками своих лапок, свои-ми, похожими на посверкивающие бусинки или даже на сундучки, тельцами.

И, конечно, отчетливо помню себя уже не на четвереньках, уже самостоятельно поедающим неподалеку от матери то ли первую завязь огурца, то ли с первой крас-нотцой помидор, то ли огромный, скрученный в бараний рог, стручок сочнейшего сахарного гороха; то ли уже на полуголом огороде терпеливо ждущим, когда брат наконец-то выкатит палочкой из костра нестерпимо горячую картофелину или, на-пример, обскоблит такой же обугленный корень сахарной свеклы, который я затем поедал как самую огромную и самую сладкую конфетину.

А вербы в конце огорода – таинственные, темные и чужеватые – обозначали гра-ницу, продвигаться за которую мне не позволялось. И что было там, за вербами, а так же – что таилось за всеми нашими плетнями, за воротами, за всеми доступными мне пределами, я не знал. Да, вроде бы, и не стремился узнать. Иной раз мать выносила или выводила меня на улицу, но на всё, что там мне встречалось, я глядел так, как теперь гляжу лишь на бесконечно далекие звезды, для жизни моей посторонние. Ка-кая-нибудь старуха подходила ко мне, чтобы беззубо прошепелявить: «А вот заберу я тебя у мамочки! А вот заберу-заберу!», но мне достаточно было отвернуться, чтобы разглядывать уже не её усохшее лицо, а цветастую мамину кофту. Если же старуха не отставала, то я прижимался к маминому плечу и весь пропадал в нём – таком бесконечно теплом и мягком, что лишь в его укромнейшую тишину я невольно вслу-шивался и врастал.

Заметную часть времени проводил я, конечно же, и во дворе, где отец в иной день с утра до вечера тюкал и тюкал своим острющим топором по звонким бревнам, а я

122

подбирал длинные, в кольца свитые щепы и тоже что-то свое из них то ли городил, то ли мастерил. А когда начинался дождь, отец меня ставил рядом с собой под скат соломенной крыши сарая, и мы молча глядели, как тонкие водяные струи стекают перед нами, слушали, как чуть в сторонке от нас вкрадчиво ропчет под колкими дож-девыми каплями наш, как мне тогда казалось, бесконечно просторный сад.

Отец чаще молчал со мной, чем разговаривал. Потому что всегда так выпадало, что вместе с ним мы либо каждый в своем деле копошились, либо, «для передышки», смотрели на скачущих у собачьей миски воробьев, на кур, безруко слоняющихся у плетней, или – на беззвучнейшие пожарища заходящего солнца, или – даже на восходы огромной и красноватой луны. При этом я вцеплялся в полу отцовского пиджака или в его штанину, а он накрывал мою голову рукою, как большою и теплою шапкою.

Да вечно же мне было на что-то глядеть. Например, на огромную мосластую ло-шадь, которую отец приводил с колхозной фермы, чтобы вспахать огород или мало ли для чего другого. Или на собаку, вылезающую из будки и во весь свой алый рот зева-ющую. Или на петуха, зорко и грозно с плетня на всех нас посматривающего. Или на нашего гусака, который всегда на меня шипел, всегда пытался меня ущипнуть.

Впрочем, вряд ли я тогда гусака боялся так, как, например, уже в школьном возрасте страшился свирепейшего колхозного быка. Утром я стремился прокрасться на порог раньше, чем гусей выпускали к пруду; и не успевал как следует угреться на солнышке, гусак вдруг вскидывал голову, а завидев меня, начинал своим гусы-ням что-то гортанно кричать, а они ему что-то на своем гусином языке отвечали, а гусята тоже начинали пищать, мол, мы видим, мы тоже этого Колю видим! А наго-готавшись, гусак расправлял паруса своих могучих крыльев, и, уцелив в меня свой тяжеленный клюв, неспеша да косолапо ко мне устремлялся. И сердцу моему ста-новилось так жарко, что я уже на месте усидеть не мог и заворожено полз или шел гусаку навстречу. Но тут чьи-то руки меня подхватывали, я взлетал над гусаком и с выси своей глядел, как он, победно крича, возвращался к стаду. Гуси же все разом встречали его такими истошными криками, что уши у меня закладывало.

Но, помня вот этот жестяный и надсадный гусиный звон в ушах, я не помню себя тогдашнего.

И свои оцарапанные коленки, и свои, вечно в занозах, пятки, и свои ладони, и свои обожженные подсолнуховыми наждаками плечи я помню. И как сердце мое, когда гусак на меня наступал, будто кипятком ошпаривалось, я помню, а себя, а того человечка, который моими глазами на гусака при этом глядел, я не помню.

Как на фотографиях остается все, что увидел фотограф, но нет самого фотографа, так и в картинках моей памяти нет воспоминаний лишь о том, кем я в своем младен-честве был и что теплилось в моей душе.

Например, вроде бы я частенько плакал. Но было ли моей душе горько при этом? Или – еще чаще я чему-нибудь удивлялся либо радовался. Но – чем отличались все мои плачи от всех моих радостей?

Что ли они, как вихри в поле, хоть и во мне, но ко мне непричастно зарождались и сами неизвестно куда пропадали?

Или – кого-то я, например, нетерпеливо звал, кому-то о чем-то кричал. Но поче-му кричал? Какая у криков моих была причина?

По рассказам матери, я громко гыгыкал брату: «Гы! Гы!». «Гы-гы», – охотно и на моем языке отвечал брат, видимо, передразнивая меня. И потом мы, нагыгыкавшись, сияли друг другу глазами.

123

Но не из пустоты же сияли мои глаза брату Саше в ответ на его сияние? Вот же, отчетливо помню себя в более старшем возрасте и уже от всех отдель-

ного, уже во что-то свое погруженного, уже от кого-то уворачивающегося, а кому-то стремящегося попасться на глаза. Как, например, дядьке Максимычу, нашему соседу. Мол, гляди ж, дядька Максимыч, это я тут по улице иду, я! Чтобы он вдруг с восхи-щенным изумлением объявил чуть ли не на всё село:

– Люди добры! А поглядите, какой Мыколище тута вышагивает! Еще б усы ему под нос прицепить, да шашку сбоку подвесить – и от истинного казачка было б не отличить! Ай да хлопец у Григорыча уродился, ай да парубок у нас на селе появился!

И я при этом тайно пузырился и чуть не лопался от ощущения великой своей значимости. И понимал, что это я шлепаю по дорожной пыли босыми пятками, а не кто-то другой.

Но ведь и раньше все обязательно обращали на меня внимание, а вот что за существо ответно из меня выглядывало на всех наших сельчан, а также и на всех всматривающихся в меня кузнечиков, воробьев и ласточек, кто глядел из меня на наши огненно рдеющие помидоры, на надсадно орущего с плетня петуха – вспомнить я не могу.

Но – не могло же быть во мне тогда так пусто и тихо, как бывает пусто и тихо лишь там, где пока еще никого и ничего нет?

Или и на самом деле во мне в ту пору пока еще не душа теплилась, а сохранялась нетронутой та первозданная тишина, в которой только и можно было различить чи-стое и прозрачное, как сам невесомый воздух, пение небесных ангелов?

Глава 2. О том, как в начале жизни я, подобно Адаму и Еве, пребывал в райских кущах

Теперь даже в переполненном вагоне нашего московского метро, где все мы, как шпроты в банке, друг к дружке притулены, если нечаянно за чей-то взгляд заце-пишься, тут же куда-то в сторону свои глаза отвернешь, дабы не выглядело так, что покушаешься на частность такого же, как и сам, человека. И если он спросит о чем-то, ответишь вроде охотно, но именно непространным своим ответом вроде как проявишь уважение к этому человеку. И на улице если кто заговорит о чем-то неопределенном, вроде того, что, мол, как же надоела эта жара, то точно так же, как если бы этот человек споткнулся, а ты его за локоть осторожненько поддержал, ты отвечаешь ему вполне участливо: «Да, дождик не помешал бы…» «Уже ж и трава на газонах вся выгорела!» – не унимается, допустим, этот неизвестный тебе человек. И ты вроде бы не молчишь, разговор продолжаешь вполне душевно. Но так и голубь, бывает, садится на подоконник моей кухни, и мы друг на друга смотрим, пока он не улетит или пока я сам не шагну к плите, чтобы снять с неё наконец-то зашумевший чайник. Но если б двойных стекол в окне не было, то и голубь, наверно, на мой по-доконник не сел, а если бы и сел, я бы машинально его прогнал.

Вот и все люди в тесноте наших нынешних тротуаров и где угодно теперь друг на друга если и поглядывают, друг с другом если и вступают в разговор, то словно бы сквозь двойное стекло.

А иной раз идешь по улице, а навстречу женщина малыша за руку ведет. И ма-лыш этот на тебя своими глазками глядит, и, допустим, пусть он при этом даже не улыбается, пусть он даже вроде бы куксится, но – все равно, весь он ясненький, так

124

что и вся его кукса сквозь него просвечивает, как нити жилочек в кленовом листике, попавшем под ослепительный солнечный луч. Так что вдруг захочешь ты ему хотя бы подмигнуть, чтобы тем самым обрадоваться его пока еще легкой, как пух, жизни. Но, из приличия, эту свою радость утаишь, мимо, как и подобает уличному прохо-жему, пройдешь.

Хотя – все-таки нечаянную светлотцу от этого ребеночка в себе ощутишь и далее уже с этой светлотцой сколько-то минут проживешь.

А в ту далекую пору, когда я был таким же малышом, все мои односельчане по своему простодушию стремились мне в лицо заглянуть, все пытались меня либо погладить, либо даже потискать, либо, по крайней мере, сунуть мне конфету или пряник. И в памяти у меня остались ласковейше притишенные голоса этих со всех сторон устремляющихся ко мне односельчан.

Пройти мимо птичьих мельканий их рук было невозможно. Даже глухой на оба уха дед Яшка – мне особо запомнившийся своей приземистостью, необыкновенно широкими и кверху, как у орла, вздернутыми плечами, а также тонкой и длинной шеей, а также носом увесистым, вытянутым далеко вперед, и губами впалыми, будто проглоченными, – даже вот этот удивительнейший дед Яшка если заходил к нам во двор и, громко прокричавши моему отцу: «Иван Грыгорыч! Не одолжишь ли бурав на часок? А то, будь оно неладно, дырку кой-где пробуравить надо!», – то затем же и непременно спрашивал: «А твоего меньшенького почему не видно?» А обнаружив во дворе и меня, руки длиннющие растопыривал и, как гусак, шел мне навстречу. А затем, с растопыренными руками, обмирал, и непонятные губы его раздвигались в улыбке, а глаза умилительнейше зажмуривались. Отец подавал ему свой плотниц-кий, свой тяжеленный, не магазинный, в кузне выкованный и на каменном круге за-точенный бурав, что-то и сам кричал ему в ухо, но дед Яшка не сводил с меня своих восхищенных глаз и уже как не глухой, уже голосом обыкновенным, тихим, пытался со мной заговорить. А я, может быть, даже рот раскрывши и не дыша, зачарованно глядел на его огромный нос, на его пожамканное, в глубоких и темных рвах морщин, лицо, на его будто проглоченный рот, на его огромный кадык, на его орластые плечи.

Полагаю, что в деде Яшке и во всех моих, в возрасте, односельчанах лишь с наи-большей непосредственностью проявлялось общее для всех много поживших людей стремление узнать в каждом детском лице то чистейшее мерцание, из которого ког-да-то вылепились и их собственные души, – затем, может быть, жизнью обугленные, болящие, но и хранящие, все-таки помнящие в себе хотя бы самую малую искру изначального покоя и ничем не замутненного первородного счастья.

Потому как, где бы ни родился человек – в избушке ли, по пояс в землю вросшей и со слепыми окошками, или в вызолоченном дворце – в начальную пору жизни для него это были такие же райские кущи, как и те, в которых обитали самые первые люди – Адам и Ева – до их изгнания.

Когда твоя душа еще не знает ни добра, ни зла, когда твоя душа, как утренний воздух, абсолютно безмятежна, то вкус картошки так же приятен, как и вкус любого самого изощренного яства; и не было у меня тогдашнего гордыни, ради которой вкусу простого сахара предпочел бы я сладость более редкую. Да и вручную сколоченная и непокрашенная, воистину деревянная наша табуретка с её за многие годы отполиро-ванными до янтарного блеска жилами, с буграми её твердейших сучьев, с её, между толстых ножек, перекладинками, о которые можно упереть свои не достающие до пола пятки, была для меня тем же самым, что и для кого-то иного дорогущее кресло; да и ни что, – ни золото, ни серебро – так завораживающе не блестит под солнцем,

125

как живая капля на промытом дождем оконном стекле, ни что так не драгоценно, как тонюсенькие розовые лепесточки обычного для тогдашних сельских изб цвет-ка, называемого «семейной радостью», ни что так не удивительно, как неутомимый маятник жестяных часов, приржавевших к стене рядом с семейными фотография-ми, как огонь, жарко мерцающий сквозь щели меж чугунными блинами грубки, как посапывание ветерка в печной вьюшке, как отцовский карман, в глубинах которого, едва отец возвращался с работы, нетерпеливо добывал я гостинчик, переданный мне летом от «ласточки», а зимой от «зайчика», и ни что меня так не насыщало уютным покоем, как несмолкающий голос матери, и ни что меня в моей жизни уже так не воодушевляло, как, например, вот эти «ласточки» и «зайчики», никогда обо мне не забывающие, вечно обо мне помнящие и вечно меня одаривающие если не конфетой, то необыкновенно вкусным кусочком хлебушка, который я не разжевывал, а – дота-ивал во рту до его сладчайшей и воистину чудесной сути.

Мне довелось родиться хоть и в избе старинной, подслеповатой, по тому времени вполне обычной для нашего Курского края, но – установленной на высоком кирпич-ном фундаменте; и, конечно же, со светлицей, с кухней, которая почему-то называ-лась «черной комнатой», с просторнейшей печкой, с темным и широким жерлом под-печья, с множеством печурок, с широкими запечными полатями, а так же с сенцами, с кирпичным подвалом, с чуланом – притягательно сумрачным, освещенным лишь сквозь, величиной с кулак, отдушину.

Теперь не понятно мне, как мы все – мои отец, мать, брат, две сестры и я – в тес-нотушечке такой не наступали друг на друга, как помещались в черной комнате еще и другие полати, более широкие, чем запечные, а также накрытый клеенкой стол, по-судница, лавки, табуреты, а в часы ежедневного «поранья» – еще и деревянное корыто для мойки картофеля, стада чугунов, ведер, кувшинов… Или – как в комнате «светлой» помещалась старинная, с резными спинками, кровать, всегда украшенная вышитыми подзорами и кисейным да кружевным покрывалами, самодельный, отцом выструган-ный диван, широкий и толстоногий стол, стулья, сундук такой, что на нем даже спать было можно, и сундук другой, в виде большого фанерного чемодана, ножная швейная машинка, дощатый шкаф, а также все те мелочи, которые уже не перечислить.

Но можно же было мне вместе с котом надолго от всех затаиться под просторным столом, можно же было мне подползти к подпечью и украдчиво заглянуть в его тьму, как в бездоннейшую пещеру, или подкрасться к самой нижней печурке и вытащить оттуда гребешок со сломанными зубьями, пустой спичечный коробок, катушку без ниток, или совсем уж крошечный пузырёчек, или почти не ржавый гвоздочек, или отливающую перламутром пуговицу, или совсем уж драгоценные, но, как ты их вни-мательнейшее ни разглядывай, совершенно не нужные бусины, или даже расписной, может быть, братом забытый глиняный свисток, или даже шпульки от того ткацкого станка, который отец зимой ненадолго устанавливал в «светлой» комнате, – так что, пока мать ткала половики или рядна, взрослому человеку можно было пройти мимо неё только боком, переступая через массивные и древние балки станочных стоп.

Даже притом, что на всю глубину печурок длины моей руки не хватало, богатства мои приумножались бы с каждым днем, если бы я их тут же не терял или если бы я благополучнейше не забывал о них, где-то вроде надежно припрятанных. Но с нена-сытной надеждой на будущие свои поживы всякий раз я поглядывал и на печурки верхние, мне пока не доступные.

А в одной из печурок я однажды нашел, видимо, часть той конопляной кудели, из которой мать пряла нити для своего тканья. И когда я эту кудель попробовал выта-

126

щить, отец мне усмешливо сообщил, что это какой-то бородатый дед давным-давно к нам заходил, но бороду свою забыл, и вот теперь она его тут, в печурке, дожидается. И я уже к этой печурке не приближался. Хотя частенько глазами своими упирался в жутковато выглядывающие из неё волосья бороды, и не будучи в состоянии осмыс-лить эту тайну, щупал собственный подбородок, с которого, как пообещал мне отец, когда-то у меня вырастет борода такая же.

Помню, однажды, обнаружив фанерный сундук открытым, я вытащил оттуда от-цовские, от войны, медальки, а мать, удачам моим обычно радующаяся, эту находку у меня отобрала, и я было разрыдался, но брат вдруг извлек из своего кармана куда более важное сокровище – складной ножичек. «Хочешь увидеть, как он режет?» – спросил он торжественно и подобрал у печки оставшуюся от растопки щепочку, и начал её строгать. Я, конечно, рыдать перестал, потянулся к ножичку, а брат с вели-кою важностью меня предостерег: «Этот нож такой сильный, что у тебя он из рук, как царапучий кот, вырвется, и сделает тебе бо-бо…» И осторожненько уколол меня кончиком лезвия в ладонь. «Бо-бо! Бо-бо!» – с не меньшей важностью стал я пока-зывать всем свою тронутую удивительным ножичком ладонь. Но напрочь забыл и о медальках, и о ножичке, когда увидел, что отец, вооружившись самодельным совком, отправляется в чулан за зерном для гусей. О, у меня мурашки по спине ползли то ли от холода, то ли от жути в этом нашем сумеречном чулане, где вдоль одной сте-ны простирались массивные и, чтобы мыши их не прогрызли, окованные железом закрома, а над ними свисали с потолочных крючьев мешочища и мешочки с сахаром, с маком, с горохом и фасолью, с сушеными для взвара фруктами и мало ли с чем еще. А вдоль другой стены были полки, и кроме отцовских столярных и плотницких инструментов, которые я уже мог отличить, всё прочее на этих таинственных полках мне было непонятным и то ли виделось, то ли жутковато мерещилось.

Лишь в подвал мне долго не удавалось заглянуть, потому что, если его откры-вали, чтобы извлечь из него, допустим, банку с вареньем или капусту, или моченую в капусте антоновку, то меня тут же кто-то подхватывал на руки, на что-то другое отвлекал, и я, по простоте своей, даже об этом таинственнейшем подвале в единый миг забывал.

Родительские или Нинины руки, а также Сашины и даже самые незамысловатые Катины хитрости, подобно явлениям природы, сверху и с боку, и отовсюду чинили препятствия всем моим устремлениям, но и тут же прицеливали на что-то другое. Все меня переставляли и передвигали с места на место, как табурет, вечно откуда-то меня выманивали и куда-то заманивали, и я, насытившись в кочевьях своих по дому, иногда садился поближе к матери на половичок и начинал хныкать, возможно, по тем же причинам, по которым, например, люди взрослые и степенные даже во время самых веселых застолий вдруг с особым наслаждением начинают петь какую-нибудь свою самую что ни на есть печальную, самую заунывную песню. Сестра Катя пыта-лась на что-то меня отвлечь также и от этого моего хныканья, а мать ей говорила: «Если ему так сподобилось, то пусть же он погудит...»

Еще не зная жажды добра, я никого из не позволяющих мне покрутить колесо прялки или достать из кошелочки первого и особо приманчивого цыпленочка не мог заподозрить во зле, а не зная горя, я не понимал, что счастливей, чем я, быть уже невозможно. Как сытая рыба-кит блуждает по океану, так и я блуждал под столом и вокруг стола, а также от чулана к печке, а от печки в светлицу, например, к совсем уж волшебной швейной машинке «Зингер», чтобы, не успевши вздрогнуть от прикосно-вения к ней хотя бы кончиком пальца, вдруг обнаружить, что Нина под ту табуретку,

127

у которой в сиденье была дырочка от выпавшего сучка, ставит устланную тряпицей кошелочку с цыплятками, чтобы я, желтеньким и писклявеньким комочкам этих цыпляток не причиняя вреда, как Нина меня уже научила, кидал им сквозь дырочку пшенную кашку, а потом глядел, как пушистенькие цыплятки эту кашку склевывают своими крошечными клювиками. Ах, вряд ли кто-нибудь и для кого-нибудь, как для меня моя удивительная сестра Нина, создаст такую же – из табуретки с дырочкой, из застеленной тряпицей кошелочки с цыплятками и пшенной кашки – фабричку по производству той нежности, которою я согревался и насыщался, то кашку сквозь дырочку прокидывая, то под табуретку на удивительные живые комочки цыпляток, кашку склевывающих, заглядывая.

Да и уже мало кто, видимо, помнит, что когда-то каждый сельский дом был ис-тинным Ноевым ковчегом, странствующим в вечных потопах крестьянского бытова-ния. В пещере подпечья иногда вдруг появлялся в качестве жильца купленный отцом на базаре опасливый и глупенький поросеночек, которого невозможно было обнять так же, как и, например, кота, но, если удавалось почесать его за ухом, то он вдруг этой ласке подчинялся, становился покорным и смирным.

А еще иногда все пространство возле печки мои родители выстилали золотою, пахнущей морозом соломою, а потом вносили на рядне только что родившегося те-леночка и укладывали на эту солому. И он тут же пытался встать на свои дрожащие ножки. И я заворожено на него глядел. Я пытался погладить его мордочку, а он пытался поймать своими мокрыми и теплыми губами мои пальцы, полагая, что это, может быть, коровье вымя. И мать давала мне бутылку с соской: «На, покорми своего дружка…» И вместе мы кормили жадного к молоку теленочка. Мать при этом бутыл-ку держала, а я осмеливался её лишь касаться.

Все те несколько первых дней жизни теленка, пока его не переселяли в коровий хлев, я не отходил от него, то трогал его шелковую шерстку, то просто глядел в его сказочные, в длинных ресницах, глаза.

А к весне под кроватью светлой комнаты и под полатями черной комнаты вдруг поселялись гусыни. Они сидели в своих плетеных из ивовых прутиков гнездах, и пе-ред каждой стояли мисочки с водой и едой. И так было для меня в охотку дотянуться до теплых и с каждым днем все более бледных их клювов. «Чавш-чав-чавш», – шер-шавым шепотом они отвечали на мою ласку к ним. И ночью, засыпая, я слышал, как они мне вышептывали: «Чавш-чав-чавш». И так таинственна была их спрятанная под кроватью и под полатями жизнь. А потом вылуплялись под ними их шустрень-кие гусятки. Из гнезд мать пересаживала этих гусяток в просторшейшую кошелину. И мне, опять-таки, позволялось лишь глядеть на них, поскольку я, однажды одного выхвативши, чуть его от восторга не задушил…

А едва началось настоящее лето, из дома я выбирался, блуждал по необъятным просторам нашего двора, нашего сада, нашего огорода. И, как пчела добывает мед во мреющих огнях цветущих подсолнухов, так и я упрямо напитывался либо долгими созерцаниями вот этой пчелы, либо первыми сроненными с веток яблоками белого налива, либо накаленною солнцем, во рту жарко и сладко тающей малиной, либо – мало ли еще чем.

А недавно мне довелось найти в Интернете весьма добротное киноповествование о жизни того народца, который пока еще из лабиринта амазонских джунглей в наш нынешний взрослый мир из своего золотого века не выкарабкался и свой младенче-ский образ пока еще не утратил. Когда глядел я, как трое первобытных и бесштан-ных мужчин заостренными палочками ради пропитания неторопливо выкапывали

128

анаконду из неким зверем покинутой норы, то в их воистину безмятежных лицах я считывал то, что в свои незапамятные детские времена испытывал и сам, когда с от-цом мы кормили кур или гусей, когда возле матери я пасся на огороде, когда вместе с братом мы пекли в нашем осеннем костерке картошку и сахарную свеклу, когда с сестрой Катей мы щепочками проковыривали из дождевой лужи тонюсенькую ни-точку собственного укромного ручейка.

Вот же, даже и изгнавши нашу пытливую человеческую породу из рая, Господь все-таки дает нам возможность оглядываться из своей уже отнюдь не райской жизни на покинутые нами райские кущи.

И орлиный дед Яшка с его длиннющим носом и огромнейшим кадыком, с его великой, сквозь первую, свозь гражданскую и сквозь вторую войны, сквозь голодо-моры проросшей жизнью, – вот этот дед Яшка если растопыристо устремлялся ко мне, еще младенцу, то – только потому устремлялся, что понимал, что я пока еще тот Адам, который из рая не изгнан, который жизни в крови и в поте лица еще не знает.

Глава 3. О том, как я себя в себе обнаружил

Потом я все-таки стал иногда прокрадываться аж к краю огорода, почти под вербы. Но огромные, сталисто посверкивающие кроны этих верб так незнакомо встречали меня, и с такою могучею и тяжкою ко мне безучастностью шумели на высоком ветру, что я, прозрачнейше постояв у них на виду с полминуты, помимо своей воли возвра-щался к тому месту среди огорода, где в своей цветастой кофте и с тяпкою склонялась над кудрями картофельной ботвы вместе с Ниной или без Нины моя мать.

При всем том, что мать никогда не упускала меня из виду, очень уж радовалась она моему возвращению или, вернее, моему все-таки бегству от далековатых и трево-жных верб. Но вот только я, никогда не успевающий оголодать без её ласки, всегда этой её лаской пресыщенный, делал вид, что мать даже и не слышу, что сам собою я тут на огороде живу. А вернее, под защитною сенью её голоса я действительно жил-поживал так, как хотел. Лишь когда мать умолкала, когда на лице её обнару-живалось одно только строгое внимание к лезвию тяпки, стремительно подрезающе-му сорняки и заодно пеленающему картофельные стебли мягеньким порохом нашей живородной землицы, я, опять же помимо своей воли, приближался к ней, и либо утыкался носом в её бок, либо просто цеплялся рукою за её юбку. «Да как же птяше-няточко по мамочке своей соскучилось!» – опять радовалась она. И, оставив тяпку, начинала меня целовать и обнимать. А я из её объятий опять выпутывался, уходил, например, к густо усыпанной желтыми чашечками цветков огуречной грядке, чтобы проверить, не появился ли там огурец хотя бы толщиною с мой тонкий палец.

– А было ж времечко, когда тебя отлепить от себя не могла, – певуче жаловалась мне мать на меня самого. – Да для чего же я тебя в капусте искала, если к тебе теперь уже и не приластиться?

И кое-когда со стороны верб мимо нас в сторону двора, как вспугнутый заяц, очень уж шустро пробегал по меже мой брат Саша. И мать, с трудом разгибая на-труженную спину, кричала ему: «Там на окне кувшин, дак ты хоть заодно молочка попей!» Он на её голос оглядывался, но лицо его оставалось и для меня, и для ма-тери посторонним. И мне казалось, что это когда под вербами пробегал он с того лужка, на котором паслись наши гуси, то, может быть, ледяной вербный шум все его лицо выпил. Мать же опять начинала мне жаловаться: «Неужели и ты, пчелочка моя

129

роднесенькая, к товарищам из своего гнездочечка вылетишь, и таким же, как Саша, малахольным станешь?..» А вскоре брат мчался обратно – уже с куском, толсто отре-занным от самопечной паляницы и обмакнутым в сахар. «Хлеба всухомятку наешь-ся, а скоро обед!» – опять пыталась докричаться до него мать. А у меня тоже вдруг возникало желание откушать нашего ржаного хлебушка. И мать охотнейше уступала: «Ну, пойдем же, пойдем, отломлю и тебе кусочек, а заодно хотя бы разогнусь…»

Лишь отец оставался невозмутимым, когда Саша даже и на обед опаздывал, а прибежавши, еду в себя запихивал наспех и ни на кого не глядя. Мог отец лишь спросить: «А гуси где?» «Да в пруд я их загнал! – отвечал Саша вроде как недоволь-но. – Там хлопцы уже, небось, с обеда вернулись и купаются, так что и я побегу!» «Вот так растишь, растишь этих деток, а они, еще и не выросши, от сердца твоего уже спешат отлепиться…» – опять начинала жаловаться мать. «Ему в эту осень в школу идти, а ты его у подола хочешь удержать. Пусть же приучается жить положенной ему жизнью», – сурово отвечал отец и меня, пока еще от их сердца не отлепленного, поглаживал по голове своей шершавой, как подсолнух, ладонью.

А я и сам страдал оттого, что Саша прибегал с завербного лужка столь чужим. Помню, в один из ясных и, видимо, воскресных дней, отец не на работе пропадал, а, пользуясь погодой, разостлал по двору все наши самотканые рядна и высыпал на них зерно для просушки. А затем приказал Кате сменить Сашу возле гусей на завербном лужке, чтобы, значит, Саша тут во дворе прогонял от зерна очень уж вороватых во-робьев.

Воробьи же сидели всюду: на плетнях, на ближних яблонях сада и даже на со-ломенных крышах сараев. И отважно поглядывали они на отца. А едва отец отходил от ряден, сразу они серыми тучами устремлялись к зерну. «Пырр! Пыррр!» – кричал на них отец с такою свирепостью, что я и сам пугался. И, чтобы отец поскорее ста-новился обыкновенным, я собственными криками начинал прогонять этих крылатых грабителей: «Пырль! Пырль!»

Саша обиженно и как-то боком-боком вернулся с лужка и, ни слова не вымолвив, уселся на угол крайнего рядна.

«Ты не сиди, ты и зерно иногда шевели, чтобы оно быстрее проветривалось. А после обеда будем с тобою его засыпать в закрома», – велел отец Саше и, напоказ пошуровав по золотому зерну своею ладонью, ставшей похожею на лопату, ушел. И воробьи тут же и с крыш, и с плетней, и с яблонь на рядна спикировали. Но брат, вскочивши, эту атаку их молча и мрачно отбил. Когда же они на свои прежние по-зиции вернулись, он принялся швырять в них всем, что под руку ему попадалось. И лишь после того, как в зоне нашей видимости ни одного воробья не осталось, опять мой брат стих и скукожился. И на меня даже не взглянул, когда я попробовал ему показать собственное умение зверски супить брови и комья земли кидать. Не об-ратил он своего внимания и на мою попытку шевелить золотое зерно выпрямленной наподобие лопаты ладонью. Так что уже ничего мне не оставалось иного, кроме как подойти к Саше, да и притулиться лбом к его остренькому плечу.

– Вот же, еще и с тобою тут нянчиться.., – вымолвил брат вроде и не сердито, но обращаясь явно не ко мне, а к собственным хмурым мыслям.

И в этот миг во мне, где-то под сердцем, вдруг впервые вспухло и зашевелилось нечто пока еще для меня незнакомое. Может быть, позже из этого горячего, перехва-тывающего дыхание комка, вдруг обнаружевшегося в моей груди, затем выткутся по отдельности и моя грусть, и моя щемливистая тоска, и мои самые жгучие обиды, и мои леденящие одиночества, но тогда это всё было слеплено в единый под сердцем

130

комок, и я, не сумев ни захныкать, ни расплакаться, всего лишь потверже уперся лбом и носом брату в плечо и затих, полагая, что уж брат-то знает, как дальше мне быть.

То есть, всегда было так, что и отец с его топором, и мать с её либо чугунами возле печи, либо с тяпкою на огороде, и Нина с её веселым да ласковым нравом, и Саша с его всегда участливыми ко мне выдумками, и Катя, пытающаяся Сашу предо мною пересиять, до сих пор жили-поживали только ради меня, а теперь вот впервые я обнаружил, что у Саши есть та своя завербная жизнь, по которой он только-то и тоскует, в сравнении с которой я уже для него мало что значу.

То есть, получилось так, что душа моя для меня различимою стала лишь тогда, когда впервые оказалась отдельной от Сашиной, уже завербной души.

– Ты чё, так и будешь тут носом своим в меня дышать? – спросил брат, уже, ви-димо, ко мне потеплевши. – Иди к матери, там хоть гороха наешься…

Я послушно от Саши отлепился, но не на огород отправился, а в сад, к кустам смородины, в которых вроде как воробей какой-то все-таки затаился. Жалобным и уже одиноким голосом вскрикнувши: «Пырль! Пырль!», я и ком земли докинул в кусты, но оказалось, что за воробья я принял досрочно пожухший лист.

Потом я, брату ненужный, прокрался и на огород. Мать, собиравшая созревшие помидоры в большую корзину, тут же, конечно, начала радоваться моему появлению. Но именно обыкновенность этой её радости показалась мне предательской.

И я вдруг разрыдался так, как, может быть, еще никогда не рыдал.И мать перепугано поставила корзину меж помидорных кустов, ко мне подбежа-

ла, стала взволнованнейше допытываться: «А что случилось? А кто моего пташеня-точку обидел? А никому да я не позволю моего Колечку обижа-а-ать!»

Но эти, теперь уже не ко мне прежнему относящиеся и потому напрасные, её при-читания лишь прибавили мне обиды даже и не на Сашу, и даже не на тот помидор, который мать в отчаянии начала мне совать со своими обычными, горячими, но – ко мне нынешнему все-таки безучастными словами: «А ты ж да глянь, какой приберегла я помидорчик тута, а ты ж да только откуси чуточек, а ты ж да и выплюнь, если тебе не понравится…»

И чем больше она старалась утешить меня, тем с большим отчаяньем я рыдал. Она подхватила меня на руки и попыталась к себе прижать, но я с яростью, до

сих пор мне неведомой, принялся визжать и вырываться.И неизвестно, чем кончилась бы эта наша борьба, с её стороны, наверно, абсо-

лютно слепая, да и моя такая же, если б не подошел к нам отец.– Это почему он так орет? – расслышал я его хрипкий голос.– Да сама не знаю, отчего вдруг будто сказился он… – с жалобною беспомощно-

стью ответила ему мать.– А ты его отпусти, – строго велел отец.– Да куда ж такого его отпускать…– А куда он хочет, туда ты его и отпускай… Не будешь же ты его вот так до скон-

чания света держать…Мать осторожно поставила меня на землю. И на этом не только мои рыдания в

миг прекратились, а и вообще прекратилось всё.Потому что, когда отец, уходя, напоследок сказал матери свое хмурое: «Ты ж,

кого хочешь, можешь довести до скажения своими вечными причитаниями…», то я, сам не понимая зачем, поплелся вслед за ним. Да так потом и пробыл возле него. Отец шел в чулан возиться с закромами, а я стоял возле чулана. Он уходил в глубь

131

двора вытряхнуть мешки от пыли, а я останавливался возле него; хотя вроде бы и в сторонке. Он туда, и я туда, он сюда, а я туда, но и – получалось, что вслед за ним.

И он, наконец, спросил:– А ты чего тут, как рыба, плаваешь?И я плечи свои угнул. Я, наверно, действительно был как рыба, готовая отчаянно

занырнуть в для всех невидимую океанскую глубину. А поскольку в рыбу я не мог превратиться, и потому деваться мне было некуда,

то из своего одиночества я невольно вслушивался и в куриные квохтанья, и в гуси-ные гоготания, и в пчелиные жужжания, и в воробьиные чириканья, и в тревожные вздохи ветра в неподвижных яблоневых ветвях... И впервые под небесами я вдруг различил тонюсенькие, но очень уж беспокойные и настойчивые завербные голоса Сашиных товарищей. Словно бы, пока тут Саша молча томится у ряден с зерном, пока воробьи сторожат ту минуту, в которую он от зерна отвлечется, пока отец копо-шится то ли опять в чулане, то ли опять во дворе, пока мать собирает в кошелки помидоры, эти голоса, как искры из невесть когда и зачем потревоженного костра над всею землею вдруг взметнулись, да вот же теперь и не могут ни потухнуть, ни каким-то иным способом достичь для себя того мига, после которого им можно успо-коиться и утихнуть.

Так почему же эти хлопцы там за вербами кричат и накричаться никак не могут?..Мать, вернувшаяся с огорода и заметившая, что я стою, как вкопанный, и впи-

ваюсь глазами в далекие, застившие своею шеренгою половину неба заогородные вербы, тоже прислушалась и со вздохом пояснила:

– Это там наши хлопчики, наверно, в лапту или в свой футбол играются... И в сердце у меня стало нестерпимо пусто от того, что у меня самого нет повода

таким же всполошенным криком от земли оторваться и взвиться под самые небеса.А тут еще и со двора вдруг пулею улетел мой брат, все-таки отцом досрочно на

свободу отпущенный.Вечером же, пригнавши гомонливых гусей во двор, Саша уже никуда не спешил,

был обыкновенным, даже сам подошел ко мне и с привычной, чуточку насмешливой ласковостью спросил: «А хочешь, покажу тебе собаку?» И действительно, его ладонь силуэтом своим стала похожей на собачью голову, и при этом пальцы его раздви-гались так, словно собака еще и зевала или лаяла. И не успел я убедиться, что мои пальцы меня не слушаются, растопыриваются невпопад, он опять спросил: «А что у тебя в кармане есть?» В карманах моих большеватых штанов, от брата доставшихся, в три заворота засученных и на помочах подвешенных, всегда было много чего при-прятано. И я долго выуживал то, что было менее драгоценным. Нашел, может быть, ржавую гайку, где-то во дворе подобранную. Брат не менее долго тряс её в своих сомкнутых ладонях, при этом успевал ладони размыкать и почесывать себе то ухо, то ногу, то где-то в боку, а потом вдруг показал мне два кулака и спросил: «А теперь угадай, в какой руке твоя гаечка?» После некоторых размышлений я ткнул пальцем в один из его кулаков. Он разжал кулак, но гайки в его ладони не оказалось. «Ну, а теперь где она?» – нетерпеливо спросил Саша. Я, конечно же, ткнул пальцем в дру-гой его кулак. Но и там было пусто. И не успел я запереживать о потере гайки, он, от удовольствия даже и носом пришмыгивая, предложил: «А теперь в вот этом моем кармане пошарь, вдруг эта гайка такая, что сама и невидимо в мой карман запрыгну-ла!» И сунул мою руку в свой карман, где я свою потерю вдруг обнаружил.

Катя, завидуя моему восхищению Сашей, тоже пыталась меня чем-нибудь уди-вить. Но придумать ничего не могла. И потому ей оставалось лишь уличать брата в обмане.

132

Я же с каждым днем все крепче убеждался в том, что за вербами, где брат и его ровесники пасут гусей, одни только чудеса и творятся.

Особенно же меня поражало то, что Саша мог сомкнуть свои губы каким-то особым манером и свистеть ими гораздо ловчее, чем даже настоящим, купленным у ганчурника, свистком. В то время как из моих губ, сколько я ни старался, вылетала вместо свиста сплошная слюна. Иной раз от долгой натуги голова у меня разбалива-лась, но – получалось только сссю, ссю, сю…

А когда я затем, стремясь быть похожим на брата, расхаживал по двору или по огороду в рубашке расстегнутой аж до пупка, тут же кто-нибудь, вроде бы как даже пугаясь своего недогляда за мной, за маленьким Колей, торопился застегнуть мою рубаху до самой верхней пуговицы. Но, словно бы полагая, что аж с лужка, аж из-за верб брат и его неведомые мне товарищи меня видят, я опять, как у Саши, пуговицы расстегивал, кулаки, как Саша, в карманы совал, ноги пошире, как Саша, расставлял, мол, не одни хлопцы там на лужке, а и я тута не абы кто и не абы какой.

И сосед Максимыч мне кричал из-за плетня, разделяющего наши дворы:– О, Мыколе-Мыколе! Да ты всем Мыколам Мыколище! Ах, какой же паренек у

нас уродился, ай, какой же у нас в селе казачек появился!И я глядел на Максимыча и с благодарной враждебностью, и с ощущением своей

торжественнейшей от него и от всех отдельности.Лишь ночью одиночество было нестерпимым. Но мать напоследок после ушед-

шего дня с жаром целовала меня, а отец хоть и скупо, но и с невольною теплотцою говорил мне: «Теперь же ты засыпай», и я, укутанный их голосами, засыпал, одино-чества своего уже не замечая, до утра забывая, что я уже одинок...

Глава 4. О том, как я решаюсь за пределы своего рая шагнуть

Да, именно в тот день, когда Саша, из-за верб отозванный во двор сторожить зерно, столь сильно тосковал о своей, мне пока неведомой завербной жизни, что даже и на меня не обращал внимания, я помимо привычных куриных кудахтаний, ласточкиных безмятежных чириканий и всякого прочего привычного шума да гама стал различать в воздухе еще и голоса Сашиных товарищей, тонко и настойчиво с лужка доносящиеся.

Да, что-то под сердцем у меня само набрякло и вызрело, когда Саша, меня не замечая, не только ушами сторожил, а словно бы даже и ноздрями впивался в очень уж ненасытную тревожность далеких завербных криков.

И в последующие дни, подкрадываясь к краю огорода, я отчаивался и содрогался уже не от чужеватости холодных, ветром выстуженных высоченных вербных крон, а оттого, что крики Сашиных товарищей, пронзающих мрачноватую вербную шеренгу, оставались мне непонятными.

Но однажды, покружив возле матери по огороду, я к вербам невольно прибли-зился и сквозь их заслон прошел, а затем, наверно, не дыша, лишь цепко хватаясь за траву, росшую по краям представшей предо мною глубокой канавы, выбрался и на сам лужок.

И на меня вдруг обрушилось огромнейшее, воистину бесконечное и мне пока не-известное пространство, пред которым даже высокие вербы, теперь оказавшиеся за

133

моей спиной, присмирели, и за которым стали видны в совсем уж головокружитель-ной далечине синие, подобные присевшим на землю облакам, наши холмы.

К Сашиным товарищам, кружком, кто на корточках, кто по-иному присевшим и игравшим, наверно, «в ножичек», я, понимая всё свое ничтожество, шел медленно.

Но и заметил, что чуть поодаль от их кружка стоят в таких же, как и у меня, штанах на помочах, и в меня глядят мои ровесники.

И еще более оробел. И вдруг все братовы товарищи от игры своей отвлеклись, тоже стали в меня

глядеть. – О, Сашко, да это ж твой Колька тут наконец появился! – вскричал кто-то мое-

му брату, и уже как Сашин брат, а не абы кто, я стал продвигаться в их сторону более осмысленно.

И – как всегда и везде, рука невесть откуда взявшейся матери меня подхватила, и я взмыл так высоко, что далёкие синие холмы от меня даже и отпрянули.

Но тут и брат из играющего «в ножичек» кружка вынырнул и радостнейше вскричал:

– Да ты, мамо, не бойся, пусть с малышнёю он тута побудет, а я его да простерегу!И мать, подчиняясь радости его голоса, не просто покорнейше опустила меня на

лужок, – нет, она поставила меня на мои босые ноги в мягенькую, гладко острижен-ную гусями траву с такою же обреченностью, с какою, наверно, яблоня перед моро-зами роняет на землю свое самое последнее яблоко.

Сашины товарищи сразу продолжили свою игру, а такие же, как и я, со штанами на помочах, ребята стали ко мне приближаться, стали меня окружать и ко мне при-мериваться.

А я, оглохши от простора этого завербного лужка или непонятно от чего, ног под собою не чувствовал.

То есть, никаких мыслей в моей голове не появилось, ничего я не понял из нового своего положения и ни о чем не задумался.

Я просто стал на своих ровесников глядеть из последних сил, – уже готовый уви-деть всё, что мне, если уж на то пошло, было суждено в них увидеть.

Или, может быть, я тогда от волнения не различил ни зеленого лужка, ни наших широченных, за лужком, полей, ни наших далеких и прозрачных, с небом сливаю-щихся холмов, ни вот этих своих, в засученных штанах, будущих товарищей. Может быть, я всего лишь с опаской ухватился за подол своей матери; может быть, затем она сама меня подтолкнула к ребятне, мол, иди уж.

Может быть, это потом, во все следующие дни, я наконец-то разглядел и уже на всю жизнь запомнил наши заогородные, наши завербные просторы, а тогда я, может быть, сквозь мглу самого великого в своей жизни волнения даже и лиц своих буду-щих товарищей не мог различить.

Но – именно так, а не как-то иначе, началась та моя новая и уже вольная жизнь, в которой я помню себя среди своих вдруг обретенных товарищей то в обмороке без-мятежнейшего с ними единения, то в самых трагических противостояниях с ними; и, наверно, – я был в той своей новой жизни похожим на муравья, упрямо шевелящего всеми своими лапками ради каких-то своих уже одиноких, уже никому, в том числе и самому ему, муравью, неведомых смыслов, объятого одним только слепым и жадным азартом к жизни такой, какая она есть на самом деле.

134

ДВА РАССКАЗАПамять

В начальных классах меня учила Ефимия Герасимовна – моя первая учитель-ница. Она была очень доброй и обаятельной женщиной. До сих пор не забываю, как мне хотелось, обращаясь к ней, говорить: «Тетя Феня», а вслух так ни разу и не сказал.

Учились мы в старенькой школе, в сколоченных наспех классах. По-моему, их было всего четыре. Хорошо помню, параллельно с нашим классом учила ребят и Мария Григорьевна. Мне казалось, что она очень строгая и требовательная учи-тельница. Когда слышали шелест ее платья, мы, сорванцы, почему-то стояли по стойке смирно и, робея, смотрели в ее сторону.

Учился я с переменным успехом. По правописанию у меня получалось неплохо, но коль скоро надоедало это занятие, я начинал рисовать «Емелю на печи» такого... залихватского, со своей гармонь кой. Его одежда походила на нашу: холщовая, в за-платах, правда, у нас еще через плечо висела сумка, а в ней, среди школьных принад-лежностей, иногда бывали лепешки из лебеды, то ли из другой травы, то ли кусочек жмыха.

От Ефимии Герасимовны особых нареканий я не получал, ввиду абсолютного сходства рисунков. Видимо, в них она усматривала мои способности по рисова-нию и делала для меня снисхождение. Дома же мне за такие проделки здорово по-падало: ведь тетрадей не было, а их рыночная стоимость доходила до пятидесяти рублей. Писали на чем попало, чаще всего на газетах. Но, тем не менее, я продол-жал рисовать. Рисовал с большим упоением. Особенно мне нравились картинки из сказки «По щучьему велению». Мне казалось, что в один прекрасный день приду домой, а на столе будут изысканные яства и одежда чуть ли не из царского сана... Ну изысканные не изысканные, хотя бы раз накушаться и иметь пару неды-рявых сапог или ботинок. Хотелось, чтобы что-то было как в сказке. И правда, в один прекрасный день мама пришла домой с работы раньше обычного, вся сияла.

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПРО

ЗА

ПРОЗА

© Илья Пантазьев

Илья ПАНТАЗЬЕВ(с. Комар Великоновоселковского р-на Донецкой области)

Илья Пантазьев родился 6 сентября 1935 года в с. Ко-мар Великоновоселковского района Донецкой области. Имеет высшее образование. Долгое время работал на руководящих постах в колхозе «Заветы Ильича». В настоящее время воз-главляет фермерское хозяйство «Велес». Издал поэтический сборник «Очарованная душа» и первую часть романа «Позднее покаяние». За большие трудовые заслуги по случаю очередного юбилея его именем названа одна из улиц села, в котором он проживает в нынешнее время и в котором пользуется заслу-женным авторитетом.

135

— Ну, детки, – сказала она, потирая ладони от удовольствия. – Сегодня принесу вам кое-что из одеженок. Меня пригласили в сельский Совет. Говорят, будут вручать подарки семьям погибших воинов.

Верно, много времени не прошло, как вернулась мама, но без особой радости на лице. Ей вручили подарок от наших союзников – длинный-предлинный галстук яркой расцветки. Мы долго примеряли, куда и как его приспособить, а потом при-шли к выводу, что лучшего поводка к санкам и не надо. Были еще и распашонки для младенца, над которыми мама долго стояла и смотрела куда-то вдаль пустым, неви-дящим взглядом, но полным влаги слез. И мне казалось, вот-вот с ресниц покатятся бусинки, оставляя на лице дорогого мне человека мокрый след. Была еще какая-то безделушка, но я уже не помню.

А ночью, когда я проснулся, увидел, как мама плакала. Плакала беззвучно, ут-кнувшись лицом в подушку. Я подумал, что у нее болят руки, устали ноги от долгой ходьбы и вообще вся она умаялась от работы.

Позднее эта ночь не раз представала передо мной, но добраться до истины не мог, потому что был еще очень молод и во мне жил тот эгоизм – безраздельной любви к матери, которая, казалось, принадлежит только одному мне. Теперь, спустя много лет, могу представить, почему ей было нестерпимо больно. Может быть, в тот миг она вспоминала свою брачную ночь, которую провела на полевом стане за веялкой, а может быть – войну, виновницу в разлуке с любимым человеком. Возможно, вспо-минала тот случай, когда отец направлялся на одну ночь домой, а мать шла в ту часть, базирующуюся за сорок верст. Разминулись... И только на следующий день она смогла его увидеть в строю, и он сказал ей всего-навсего: «Ах, Мария, Мария...»

Быть может, обида глодала ее, что вот она, молодая, но уже овдовевшая, осталась с двумя детьми... А может быть?..

С тех пор немало утекло воды. Уже нет в живых и мамы, и многих учителей моих тоже нет. Но светлая память о них живет глубоко в моем сердце, не давая покоя по сей день, как и нет покоя мне от моей вины перед моими наставниками, перед моими учителями, к которым не проявил еще должного внимания. И страшусь той минуты, что однажды все будет поздно. И думаю: «Почему же она, Мария Григорьевна, учи-тельница моих детских и юношеских лет, вот уже более десяти лет прикованная к постели страшным недугом, думает о нас, волнуется за нас, как волновалась прежде, не зная и часа покоя с нами, сорванцами, воспитавшая нас и сына – ныне уважае-мого человека – Евгения Григорьевича Орлова, осталась такой же доброй, чуткой и отзывчивой...»

– Деточка, – с трудом говорит она, – а ведь вам надо трудиться лучше, чтобы Родина наша стала еще богаче, а значит, и сильнее.

Затаив дыхание, я слушал каждое слово ее. И вдруг мне вспомнился митинг в школе. Дословно не могу пересказать, о чем говорила Мария Григорьевна, но зримо представляется, как после митинга мы ставили неуверенным почерком свои подписи под воззванием защитить Мир. Тогда в далекой Корее американский империализм уже сеял смерть и разрушения.

...Смотрю я на Марию Григорьевну, на эту хрупкую, болезнями и временем иссу-шенную женщину, но оставшуюся с теми же живыми глазами, которые выражают и страсть, и непокорность, и жажду к жизни, к счастью, которое есть и вроде бы нет, и думаю: она таки счастлива, счастлива успехами своих воспитанников, счастлива своим сыном, нежно любящим ее, счастлива маленькой внучкой, которой, как и ка-ждому живущему на нашей планете, нужен Мир.

136

В свою очередь счастлив и я – это она, Мария Григорьевна, а вместе с ней и Ефимия Герасимовна, а также все мои учителя, моя мама и мой отец, помогли мне по-настоящему понять, что такое Красота.

1984

Красота

Еще утром, казалось, ничто особенное не предвещало это настроение. Он встал, по обыкновению сделал все необходимое и ушел на работу.

Стояли январские морозы. Воздух был чист и прозрачен... Деревья в инее... Небо голубое-голубое – без единого облачка. А там, по горизонту, уже распределились цвета – оттуда взошло солнце. Снег из алебастрового цвета, постепенно сменялся розовым и доходил до голубого.

Несмотря на сильный мороз и острый воздух, он шел медленно. Скрипел под но-гами снег, как будто тонкий лед разламывался на маленькие кусочки. Стояла светлая морозная тишина, но при малейшем дуновении ветра с деревьев сыпалась пороша, как пудра со сверкающими блестками. Порой эту тишину нарушали болтливые гал-ки, тесно облепившие фронтоны домов и телевизионные антенны. Своей чернотой они создавали контрастность белым крышам, а из труб этих домов струился дым, наполняя воздух сладким запахом чада.

— Удивительная красота! – воскликнул он.Стоял, быть может, еще не до конца с осмысленным чувством волнения, но уже

наполняющим душу той страстью, которая заставила его оглянуться вокруг себя и посмотреть на окружающий мир другими глазами. И пусть он не застыл на месте от удивления, и не заплакал от восхитительной красоты, и пусть он не повалился на пушистый снег, как влюбленный, с переполненным чувством к своей любимой. Пусть! Но этот волшебный мир, который уже затронул тайные струны его души, стал расширять и усиливать его мир внутренний. И в ком словно пробуждался но-вый человек, душа которого уже не могла воспринять без волнения эту красоту. Он почувствовал, как разливается по телу какая-то необъяснимая теплота, от которой стало легко, свободно и дышалось в полную грудь.

Придя на работу с неповторимым чувством чего-то нового, с каким-то празд-ничным настроением, он с головой окунулся в неё. Работал споро. Казалось, на все хватает и сил, и времени. И тот заряд, который был заложен еще с утра, придавал ему бодрости и энергии. Но день близился к концу: то ли суета рабочего дня, то ли усталость все явственнее стали смешиваться с чувством неудовлетворенности. И уже стоило ему на какую-то минуту отвлечься, как сверлил вопрос: «Почему? Почему рядом с тем ощущением прекрасного, которое вселилось в него еще с утра, живет что-то смутное, тяжелое, давящее – нет-нет, да напомнит о себе?..»

Он медленно встал из-за стола, как бы очнувшись от передачи старых песен, которые только что транслировались по радио, подошел к окну с видом на сквер... Каждый раз, когда ему приходилось слушать песню «Три года ты мне снилась» в исполнении Марка Бернеса, то непременно все возвращается: и этот сквер-аллея с желтыми листьями, кусты роз, по-осеннему особые, и она – неотразимая, в сво-ем великолепном платье... С тех пор прошло много лет, но он до мельчайшей под-робности помнит обо всем. Теперь, стоя у окна, в своем безмолвии, он отчетливо представлял ту пору, когда они встречались в этом сквере, как они прохаживались

137

по аллее, устланной листьями, желтым ковром, и как он был нежен и внимателен к ней...

Он еще долго стоял в какой-то отрешенной позе и мысленно повторял одну и ту же фразу: «Нежен и внимателен»... И вдруг со всей ясностью он понял причину подспудных мук. И от одной только мысли, что глодала, в груди что-то сжималось до боли, выпячивая в наружу со дна памяти ту жестокую правду, которая уже не щадила его. И продолжая стоять все в той же позе, он мысленно искал себе оправ-дания, но внутренний голос, рожденный так внезапно, стал напоминать ему о его грубости, жестокости, которых не жалел для окружающих. Теперь, когда память всколыхнулась воспоминанием прошлого, ему стадо жалко себя, и стыдно за свою несдержанность, и он первый раз, за свою жизнь, попытался посмотреть на себя со стороны... Самоуничижение не приносило ему успокоения – он все еще механи-чески повторял одну и ту же фразу и бесконечно ставил вопросы себе, но на них ответов так и не находил.

И кто знает, может быть, именно в этот вечер открыл он для себя, что мир уди-вительно прекрасен, и прекрасное было рядом, но перечеркнул все это искаженным представлением о жизни, быть может, именно в этот вечер, впервые он попытался заглянуть в свою душу...

ВЕРНИСАЖ «ДОНБАСС — ЛИТ. RU» Владимир и Валентина ТЕЛИЧКО. (Донецк)

«Обитель»

138

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПО

ЭЗИ

Я

ПОЭЗИЯ

Андрей МЕДВЕДЕНКО(г. Луганск)

Медведенко Андрей Ефимович родился 22 февраля 1951 года в Богородицком районе Тульской области в семье шахтера. Детство прошло в городе Кировске, что на Луганщине. Трудо-вую биографию начал горняком на шахте № 77. Работал на Вол-гоградском тракторном заводе, на шахтах Донбасса. Окончил Харьковский медицинский техникум и в 1982 г. Литературный институт им. М.Горького. Автор сборников: «Уголь и вишни» (1977), «Тюльпаны около терриконов» (1980), «Живая крепь» (1982), «Полынь голубая» (1985), «Анастасия» (1989), «Стук в окно» (1990), «Бухта твоих ладоней» (1995) и др.

Заслуженный работник культуры Украины, лауреат областных премий имени «Молодой гвардии» и имени Бориса Горбатова.

НЕСКОНЧАЕМЫЙ РЕЙД

Ге р о и ч е с к а я п о э м а

Бесстрашным конникамДебальцевского рейдапосвящается.

1…И грузились конина станции в вагоны.Нарушали ржаньем тишину.Ой, вы кони!..Ой, борзые кони!..Уходили кони на войну! И луна средь туч в иконных бликахобещала спутницей им быть.Стук стальных колёсна рельсов стыкахпревращался в звонкий стук копыт. Он сливался с пуль визгливым лаем.Чтоб унять коричневое зло,грозный витязь Салават Юлаеввсаживался в каждое седло. И летели кони…И, где надо срочно –там и принимали бой они!© Андрей Медведенко

139

В стыки армий вклинивались прочно –крепче всякой крупповской брони!Ой вы, кони!..Кони огневые, резвые, игривые мои!

2Клубится дым над дальним перекатом.На нем фашистов полчища – стеной.И сам комдив –отважный ШаймуратовБашкирии батыров вводит в бой. Он понимает:в выдержке победа.И хоть кругом простор степи, не лес -стремительностьДебальцевского рейдаспесь укротит дивизии СС. Трескуч мороз.Уздечек перезвоны.Клинков и пуль суровая пурга.И вот летят с откосов эшелоныс военной страшной техникой врага. Глубокий снег.Нашественники люты.Но там, где наши конники прошли -пылают стратегические пункты,взлетают связи важные узлы. Уже неделю коннармейцы в рейде.У лошадей кончается фураж.Фашистов стаи выползли на грейдер.Но оскудел бойцов боеприпас. Уже прошла неделя и вторая –ни самолётов, ни подмоги – нет!Ещё рывок!.. – атака штыковая!От крови бурым кажется рассвет. В стальном кольцеотважных войско тает.Уже комдивпоследний принял бой.Но красный конник разве отступает?!Кто в рейд ушел –тот подлинный герой!

140

Был каждыйДолг свой выполнить готов.Сердца у них – орлиные по праву!И сабли,словно лопасти винтов,за синеву небес взметали славу! Шли в лобовую яростно – на пули!Вперёд к победе воля их вела.И золотой дугою конской сбруинад ними чести радуга взошла! И слышен былсреди сраженья буднейпо всей землехребта фашистов хряск.Без их отваги и представить трудноот нечисти спасённый наш Луганск.

3

Сердца стук с нарастающей болью…Вся снарядами балка изрыта.Конь по снежному мечется полю,ищет всюду родного джигита. Как же это?!Хозяина нету!Ведь одно их взрастило село.Он убитый, иль раненый где-то?..Холодеет пустое седло. Рвет копытами землю и камни.Кровь из раны по крупу струит.Вот он встал на дыбы на курганеи как будто бы звезды дробит. Смотрит в небо.Надрывисто дышит.Может там его хочет найти.… До сих порвсе мне кажется, слышуего ржание на Млечном Пути!

* * *Ни башкирской степью, ни лесамипо пурге, не кончившей мести,

141

к людям кони прибегали сами,чтобы друга верного спасти. Зычно ржали.Становились – свечкой.Придавал им силы херувим.О калитку стукали уздечкой,словно странник посохом своим. – Там!.. У штольни стынет от морозараненый!.. Скорей помочь бойцу!.. И из глаз коней катились слёзыне по морде, нет, а по лицу! А где близконе было жилища,и мороз степную ширь сковал –конь родимыйрядышком ложилсяи собой героя согревал.

* * *Ой вы, кони!..Кони – вороные,чалые,чубарые,соловыеи бусые,каурыеи пегие,гнедые!..Кони – змеи!Кони – скакуны!Спортивными увенчаны делами. А я о тех, что не пришли с войны,что улетели в небо журавлями!

4К горлу ком подкатывает близко.Вот и снова вижу – сквозь рассветконники дивизии башкирскойпо тылам врага уходят в рейд.В лица им – колючий снег и вьюга.Вера в святость, к подвигу их мчи!

142

Высоко подтянута подпруга.Сабель блеск – похожий на мечи. Не разъять народного их братства.Где порвут насилия силки –люди избавляются от рабства,гнета разлетаются замки. Тяжелы потери их и раны.Но свята их праведная месть.Где пройдут –пылают вражьи станы,совесть водворяется и честь. Не могу сейчас о них не петь я.Сердце не вмещается в груди…Вот уже прошли десятилетья,а они в пути все и в пути! И всё зримей, зримее движенье.А сердца – пылающий костёр.И, как их отваги продолженье,ныне сталДебальцевский котёл. Трудового мирного народаополченцы – самый яркий цвет!..Каждый, посягнувший на свободу,получил достойнейший ответ!

5То рысью годы мчатся, то в галоп.И впереди то ясный свет, то мглистый.Идёт смерча по полю белый столб,как будто вы ко мне – кавалеристы. Встречаю васи сам себя тираню.И вроде нет ни в чём моей вины.И еле балансирую на гранибурана чувств и будней тишины. Примером вашим славным дорожу.И ныне в наши скромные сраженья,как вы, в глаза опасности гляжуи с боем выхожу из окруженья!

21. 11. 2016 г.

143Д

онбасс-Лит. R

uП

ОЭ

ЗИ

Я

ПОЭЗИЯ

Константин СКВОРЦОВ(г. Москва)

Константин Васильевич Скворцов родился 13 апреля 1939 года в Туле. В годы войны родители были эвакуированы на Южный Урал, в город Златоуст. Окончил Челябинский институт механизации и электрофикации сельского хозяйства. Работал инженером-меха-ником в Сибири и на Урале. Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А.М. Горького. Поэтические сборники: «На четырёх ветрах» (1966), «Лунная река» (1968), «Сти-хи. Поэма» (1970), «Берег милый» (2003), «Лирический дневник»

(2010). Автор многих драматических произведений. Они посвящены истории России, её легендам и сказаниям, древним христианским святым: «Ущелье крылатых коней» (1975), «Отечество мы не меняем» (1975), «Алёна Арзамасская» (1978), «Сим победиши» (2004) и другие. Лауреат премий имени А. Фатьянова, М. Лермонтова, Э. Володина, М. Алексеева, С. Аксакова, А. Твардовского, Большой литературной премии России. Живёт в Москве.

© Константин Скворцов

СТЕПЕННО КРУЖИТСЯ ПЛАНЕТА* * *

Разверзни, Русь, свои уста, -Дано нам Слово во спасенье.Мы повторяем путь Христа,И Бог дарует Воскресенье.Опять покорные идемС душой открытою на паперть:Так век за веком, день за днем.Прости же нас, святая Матерь!..Один взошел, другой почил...Прощая всех, внимая небу,Мы бездыханные молчим,А дьявол празднует победу.И мы, не думая о нём,На стол пред гостем стелем скатерть:Так век за веком, день за днём.Прости же нас, святая Матерь!..Под крики вечные: «Распни?»-На нас падет венок терновый.И только сбросим мы один,Как на главу ложится новый.И мы, крещенные огнём,Летим опять в кровавый кратер:Так век за веком, день за днём.Прости же нас, святая Матерь!..

144

УТОЛИ МОЯ ПЕЧАЛИ

М. Ж.

Как после нового пожараМосква во тьму погружена.Неужто это Божья кара?Слепого случая игра?

И только теплится в туманеЛуна, как Господа Окно...Вдруг в небе, словно на экране,Мелькнуло белое пятно.

Кто это с неба так стремитсяНа Патриаршие пруды?То – лебедь белая садится,Касаясь крыльями воды.

Откуда ты, святая птица,В венце Садового кольца?Но ты плывешь. Вода искритсяВо имя Сына и Отца...

И все, кто верил и не верил,Кто гнал и почитал святых,Все потянулися на берег,На этот Свет из темноты!:

Но лебедь распластала крыльяИ растворилась в двух шагах.И появилась вдруг Мария,Неся младенца на руках!..

МАТУШКА ПЕЛА

Снова глаза закрываю несмело, Вспомнить пытаясь детство своё… Помнится только: матушка пела. Песней наполнено сердце моё. Зимами злыми над прорубью белой, В стылой воде полоская бельё, Вся коченея, матушка пела. Песней наполнено детство моё. Больше она ничего не имела. Только свой голос. Свой – ножевой. Не было хлеба. Матушка пела. И оттого я остался живой.

145

Рядом война полыхала и тлела. Сытым ходило одно вороньё. Вдовы рыдали. Матушка пела. Песней наполнено детство моё. Минуло время, память немела. Но без войны я не прожил и дня. Все эти годы матушка пела. Это, должно, сохранило меня.Мы отнесли её лёгкое тело На вековечное поле-жильё. Всё мне казалось – матушка пела. Песней наполнено сердце моё.

В НАДЕЖДИНО ЗВОНЯТ КОЛОКОЛА

Михаилу Чванову

Скажи мне, друг мой, где берешь ты силыПоставить двор, где не было кола?..В воскресшем храме в глубине РоссииТвоим трудом звонят колокола.Ты шел один с эпохою не в ногуНа страх и риск, - была, иль не была?..Что видел ты, известно только Богу.Но ты пришел - звонят колокола!..В Надеждино звонят колокола,И благовест разносится, как прежде.В Надеждино звонят колоколаЛюбви великой. Веры и Надежды!Врагов учтивость и друзей бездушьеВот лик Руси, написанный тобой.Но был с тобою, все преграды руша,Тот, кто послал Тебя в священный бой.Где б ни был ты, о помощи не чая,На этом свете грешном иль на том,От тысячи собратьев отличая,Ты будешь слышать их печальный звон.В Надеждино звонят колокола,И благовест разносится, как прежде.В Надеждино звонят колокола –Любви великой, Веры и Надежды!Поставил храм, а все душа – в разрухе.Твоей душе так мал его приют...Но вещие согбенные старухиТебя с любовью батюшкой зовут.Ты нес свой крест, креста не замечая.И потому из глуби вековой,От тысячи собратьев отличая,

146

Россия будет слышать голос твой.В Надеждино звонят колокола,И благовест разносится, как прежде.В Надеждино звонят колоколаЛюбви великой. Веры и Надежды!

* * *В глубинке русской посреди разрухи У нищих окон, как у царских врат, Сидели на завалинке старухи И тихо пели, глядя на закат. Ни радио хрипящего, ни света, Ни вечных кур, ныряющих в пыли… Остались только песни им… И это Взамен молочных речек и земли. В чужие дали уходило солнце. В чужие клети сыпалось зерно… На мой вопрос: и как же вам живётся? – Они глаза подняли озорно. Святая Русь, не знавшая покоя, Омытая слезами, как дождём, Где б я ещё услышать мог такое? – Чего не доедим, то допоём! То допоём!.. Так как же жил я, если Мне знать доселе было не дано, Что голова всему не хлеб, а песни, Которые забыли мы давно?! В глубинке русской над деревней робко Вставало солнце алой пеленой… Старушки пели песню неторопко И медленно вращался шар земной.

ИВУШКА

Как горька и красива Над вечерней водой Наклонённая ива Со своею бедой. Она плачет и плачет У притихшей реки, Что оброк ей назначен За чужие грехи. Ей сочувствий не надо. Это доля её. Есть одна ей отрада Слушать трель соловьёв. Говорят, только ива Может птицу понять.

147

А колен соловьиных Никому не унять. Так уходит жизнь. Я кричу: «Постой!» – А вода бежит... Что воде пустой?! Полыхают зарницы. Спать округе невмочь. Так безумствуют птицы. Так безумствует ночь. Словно кубок медовый Ими выпит до дна, Но миг счастья недолог – Снова ива одна. А под звон колоколен У притихшей реки Бьёт Россия поклоны За чужие грехи. Ей одной вышла доля Всех понять и любить, Но плакучей доколе Ей, как ивушке, быть?.. Так уходит жизнь... Я кричу: «Постой!..» – А вода бежит... Что воде пустой?!

* * * Всё осталось на том берегу: И ружьё, и ночлег на снегу, И волчица на Белой скале, И костёр, и картошка в золе, И зависшая в небе скопа, И ведущая в горы тропа… Никогда не считал я потерь, Отчего же я дрогнул теперь?! Там, в тумане за Лунной рекой, Машет девушка робко рукой С чуть заметной полоски земли, Но не ходят туда корабли… Не зови меня, юность, оставь. Я б не думая бросился вплавь, Но тот берег, что так мне знаком, Отдаляется с каждым гребком. И всё выше и выше скопа, И всё дальше и дальше тропа… Так куда ж я, безумный, бегу? Всё осталось на том берегу….

Сентябрь 2011 г.

148

* * * Ещё туманы дремлют в рощах И загорается восток, Старик Бельё в реке полощет, Присев по-бабьи на мосток. Деревня спит. Лишь где-то звонко Петух поёт ночи отбой, Да запоздалые девчонки Бегут задворками домой. А он стучит Тяжёлой скалкой На мокрой зелени досок. Под непослушными руками Ныряет уткой туесок. От низкой хаты Гуси с гвалтом К нему шагают по стерне… Там В общей раме с космонавтом Портрет старухи на стене.

* * * Не жди благих вестей, Готовь мешок в дорогу. Затеял коростель По всей Руси тревогу. Зовёт его труба, А нас не видно в поле… Напрасно городьба Протягивает колья. Не жди благих вестей, Пусть день беспечно прожит. Не будет коростель Зря по ночам тревожить. Воспрянь же ото сна! Доколе нам дивиться, Что сладки голоса, Да неродные лица?! Не жди благих вестей. Задумайся о сыне. Последний лиходей Ещё не на осине. Куда ни кинь – клыки. Куда ни кинься – жала. Вставайте, мужики, Нас так осталось мало!..

149

* * * Под Новгородом, Юхновым и Ржевом В церквах разбитых не звучит набат. Лишь всхлипывает ветер, как блаженный, Да вороны бесстыжие кричат. И, ничего не ведая о свете, Пьёт горькую, как Божию росу, Россия, позабывшая о детях, Полвека пролежавших здесь в лесу. Как паутинки, пронесутся слухи, Иль промелькнёт в овраге чья-то тень – То подбирают косточки старухи – Святые духи русских деревень. В лесных селеньях, сонных и забитых, Не знаю я, в чём держится душа. Забытые хоронят позабытых. О Родина, куда же ты пришла?! Здесь мародёры, озираясь дико, Твоих солдат земле не предадут. С молитвою не явится владыка, А вот старухи эти приползут. И светлячок на холмике замшелом Мир озарит на тыщи вёрст вокруг… Под Новгородом, Юхновым и Ржевом Всё меньше, меньше тех святых старух.

ЕЛЕЦ

С.Д. Евсееву

В здравом уме, не во сне, Не удивляйтесь, собратья, Рыбу ловить на Сосне – Ох, не пустое занятье!.. Древняя мудрая речь… Разве сегодня могли бы – Речку Сосною наречь, Город – названием рыбы?! Озеро, сердце, война, Осень, зима или лето, – Только: иль ОН, иль ОНА – И никаких сантиментов! Слов сокровенная вязь… Распорядилась природа: В говоре здесь отродясь Не было среднего рода! Рубят дома мужики,

150

Ставят стога и сторожки, Не опуская ремки Старой отцовской гармошки! Бабы и вяжут, и ткут, Няньчат коклюшки часами И в девяносто поют Девичьими голосами! Тверже кремня мужики, Бабы нежнее кудели. Их не свели степняки, Рыцари не одолели. Как же враги не смогли Слово отнять у народа? ....................................Просто у русской земли Не было среднего рода!

20 марта 2011г.

* * * Пронеслись мои годы – Столбы верстовые. Забубённая молодость, Ты не права. Мы торопимся жить, Забывая простые, Голубые, как лён, Белоснежные наши слова. Словно память о детстве, Висит моя зыбка, Как пустое гнездо, Где не стало птенца… Не взойдёт надо мной Моей мамы улыбка, Не блеснёт, как росинка, Хмельная слеза у отца. Не вернуть ничего… Словно нищий у храма, Я, прощенья моля, Со слезами шепчу: – Не успел я сказать Главных слов тебе, мама, И во здравье твоё Не успел я поставить свечу. На холодной земле Мы тобою согреты. Я кричу

151

Через эти шальные года: – Золотая моя И любимая, где ты? …Только ты этих слов Не услышишь уже никогда. Говорите слова! Мы беду пересилим. Пусть ложатся они, Как на стол кружева… Говорите слова, Говорите России. Говорите России: – Да будет Россия жива!..

* * * У небольшого полустанка, За тысячей железных вёрст Мне ночь гадала, как цыганка, Звеня монистами из звёзд. Прозябшая на ветре марта, Она вязала иней слов И тасовала, словно карты, Сплошные окна поездов. В лучах рассеянного света Мелькали в поднятой пыли В одних – всё дамы да валеты, В других – тузы и короли. Они в меня смотрели строго, А ночь нашёптывала мне, Что будет дальняя дорога К мелькнувшей девушке в окне. Но я не верил той цыганке, Я знал: среди пустых равнин Любить, любить мне полустанки За губы горькие рябин.

БАБКА

У порога собака. Ветер в печке свистит. Вяжет спицами бабка, Как ворона летит. Долго жить ли на свете, Ей в тепло бы, к родне… – Бабка, где твои дети? – Там оне, на войне. Как теперь ни аукай –

152

Срок вертаться прошёл… – Ну, а где твои внуки? – Не родились ишо. Узелка не развяжешь, Коль обедать не срок. – А кому же ты вяжешь? – Жизнь-то – пряжа, сынок… У порога собака. Ветер в печке свистит. Машет крыльями бабка И куда-то летит.

ОСТРОВОК

Г.А. Орехановой

Есть такой островок, Где таится в осоке истома, Где костры у дорог Да тяжёлые вздохи парома. Горький запах дымка Опьянит вас и душу излечит. Но коварна река, И покой этот вечный не вечен.Утопают в воде Облака, дерева и покосы… Я – к тебе, я к – тебе, А река всё относит, относит.Наяву, как во сне, Здесь теряет наш возраст значенье, Нам не плыть на волне – Мы становимся против теченья. Ни челна, ни весла, Но мы в это с тобою не верим. Нас река понесла, И всё дальше спасительный берег. Утопают в воде Облака, дерева и покосы… Я – к тебе, я к – тебе, А река всё относит, относит.Средь бушующих вод По великой, скорбящей России Нас с тобою несёт, Не щадя наши годы и силы. И кричу я: «Держись! Мы исчезнем – никто не заметит… Лишь спохватится Жизнь: Мы её безрассудные дети».

153

Утопают в воде Облака, дерева и покосы… Я – к тебе, я к – тебе, А река всё относит, относит.

ВАРЛАМОВО

К.И. Варламову

Задумавшись, стою у стрелки Двух речек, уходящих в пруд. Одну из них зовут Увелкой, Вторую – Коелгой зовут. Их путь наградой не отмечен, А, если чем и знаменит, Так тем, что возле этих речек Село Варламово стоит. Здесь, на земле былых уланов, Любой ответит, лишь спроси, Что в каждом доме жил Варламов – Надёжа верная Руси. И я не знаю, как так вышло, Но нам другого не дано: В селе Варламове не слышно Варламовых уже давно. Зато по всем полям России До самой выбитой версты, Напоминаньем прежней силы Ржавеют звёзды и кресты. А на востоке не напрасно Рассвет пылает огневой… В России меньше с каждым часом Самой России корневой. И я пойду вдоль тихой речки Церквушке старой поклонюсь. За упокой поставлю свечку И тихо-тихо помолюсь За все заброшенные веси, За все заросшие поля… И вдруг поверю, Русь воскреснет, Как Тот, что смотрит на меня!

КРИК ТРАВЫ

Ко всему Старики в добром доме привыкли. Спит деревня,

154

Склонившись к плечу моему. До зари Лишь меня будят дальние крики, Будто просят о помощи. Кто – не пойму! Я в тревоге Стою у распахнутых окон. А лесник, Свесив бороду с тёплой печи, Говорит: – Спи, сынок. До рассвета далёко. В пойме режут траву – Вот она и кричит.

ЧИБИС

Над уснувшим заливом, над чистой водою Нугуша Разрезая беззвучно высоких небес синеву, Родового закона жестоких отцов не нарушив, Чёрный ястреб снарядом в зелёную падал траву.На песчаной косе слюдяные рассыпались рыбы. И, спасаясь от острых когтей у меня на виду, Из росистой травы робко вынырнул раненый чибис И у ног моих замер, смертельную чуя беду.Успокойся, мой милый, и сбрось с себя мокрую тину. С этой смертью крылатой ты встретишься в жизни не раз. И в ответ мне так нежно и так маслянисто светились Под весёлыми рожками чёрные бусинки глаз.Сколько было любви в хрупком тельце его невеликом… По холодным утрам, лишь займётся рассвет над рекой, Он будил меня резким, тревожным, пронзительным криком.

155

И душа наливалась вдруг болью, дарящей покой.Он спешил мне навстречу, хромая по мокрой поляне… Но в последнем из дней, в настороженном утреннем сне, У палатки моей, утопающей в белом тумане, Я его не услышал… И умерло что-то во мне.Боже! Как же случилось, что в мире, где кровь и разбои, Где заря увядает, ещё не успев расцвести, Не хватает не радости нам, а пронзительной боли, Чтобы слиться с природой и краткий покой обрести.И когда я уеду, покинув лесное раздолье, И последние искры погаснут в остывшей золе, Прокричи мне, мой чибис, пусть сердце сожмётся от боли. И я снова поверю, что я ещё здесь, на земле.

ОСИНА

Скрипит в овраге горькая осина, Своей горячей думы не тая… Ответа мать у Господа просила: За что её предали сыновья? Когда мы пили в танках без закуски И лихо занимали города, Когда мы, русские, стреляли в русских, Что делалось с Россией, господа?! Не отвергала мать родного сына – Откуда эта ненависть твоя? Скрипит в овраге горькая осина, Своей горючей думы не тая. Я не зову тебя идти с повинной. Но я устал от сплетен и вранья. Иль мало крови пролито невинной?! Иль мало над Россией воронья?! Так вспомним убиенных поимённо.

156

Нам Октябри добавили седин. У нас с тобою разные знамёна, Но Родина одна и Бог один. Не отвергала мать родного сына – Откуда эта ненависть твоя? Скрипит в овраге горькая осина, Своей горючей думы не тая. Свою страну ты называешь «этой», Как будто был рождён на стороне. Ты сам свой сделал выбор и не сетуй, Коль места не найдёшь в моей стране, Где древние погосты да остроги, Где душу разрывает соловей, Где каждую старушку на дороге Я называю матерью своей. Не отвергала мать родного сына – Откуда эта ненависть твоя? Скрипит в овраге горькая осина, Своей горючей думы не тая.

ПОД ОСЕННИМ ДОЖДЁМ

N…

Тучи кружат неделями, И просвета не жди. Что вы в мире наделали, Затяжные дожди?! Робко яблони сбросили Все одежды свои, Но на краешке осени Вдруг опять зацвели. Обвинить бы их в праздности, Но всё это не так – Слёзы горя и радости В обречённых цветах. И висят они гроздьями (Боже, их сохрани!..), Как признания поздние Безвозвратной любви. Так весны новоявленной Мы с тобою не ждём, Облетевшие яблони Под осенним дождём. Есть одно упоение, Что отраднее всех, – Расцвести на мгновение И навеки – под снег.

157Д

онбасс-Лит. R

uП

ОЭ

ЗИ

Я

ПОЭЗИЯ

Пётр АКАЁМОВ(г. Москва)

Пётр Иванович Акаёмов родился в 1948 году в Украине в г. Донецке. Там прошли его детство и юность, школьные годы и активная комсомольская жизнь, были опубликованы первые заметки и стихи в областной молодёжной газете «Комсомолец Донбасса».

Потом служба в Армии – и снова стихи и публикации различ-ного жанра в окружной газете Бакинского округа ПВО «На стра-же». После Армии был ЗИЛ (Московский автомобильный завод им. И.А.Лихачёва), который стал настоящей школой жизни. Ра-

ботал на конвейере, потом в парткоме завода и, конечно же, писал статьи и стихи в многотиражную газету «Московский автозаводец». Далее жизненный путь складывал-ся по-разному – Союз журналистов Москвы, Московский горком партии, Союз журна-листов СССР, ТАСС, Гостелерадио СССР, последнее время – в Пресс-службе Государ-ственной Думы. Все эти годы публиковал в различных изданиях как публицистику, так и стихи, выступал на Всесоюзном радио, вёл авторскую передачу «Песенная летопись страны», выпустил книгу «По Москве» (издательство «Планета»). Она была переве-дена на многие зарубежные языки, выдержала три издания, стала лауреатом конкурса на лучшую книгу о Москве и москвичах в 1985 году.

В 1999 году в издательстве «Книга и бизнес» вышел поэтический сборник «Авария любви» с предисловием известного поэта Владимира Фирсова, который дал такую ха-рактеристику поэзии П.Акаёмова: «О чём бы Пётр не писал – всё пронизано душевно-стью, совестливостью и прирождённой щедростью поэтической души».

В последние два года стихи П.Акаёмова печатались в поэтических сборниках «Поэ-ты Москвы – ХХI веку», «Поэты Москвы», «Антология одного стихотворения».

© Пётр Акаёмов

ЧТОБЫ НЕ БЫЛО БОЛЬШЕ РАЗЛУКИ

Я – ИНОСТРАНЕЦ

Я теперь иностранец. И мать иностранка.Я в России живу, украинка она.И болит нестерпимо беловежская рана,Словно снова по судьбам прошлась война.Дом, где родился и рос - на чужбине.

158

Гривну на рубль я меняю теперь.Только ответьте: так кто же повинен,Кто предо мною закрыл мою дверь?Там похоронен отец возле шахты,Ту, что построил, любил и берёг.Разве он думал, что сдав свою вахту.Сын иностранцем придёт на порог.Брат мой и друг - и они за кордоном.Наша граница - средь наших сердец.Легче мне встретиться с Фрицем иль Джоном,Чарку нальём и найдём огурец.Как мы порушили быстро и складно,Наши привязанность, братство, любовь.Разве тебе быть чужим не досадно,Видеть спокойно как льют братья кровь?Как не хочу я границ и таможен,И Севастополь делить пополам.Что между нами союз невозможен?Разве в разлуке жить лучше всем нам?Снова с любовью смотрю на каштаны,Наши берёзы пусть радуют вас!Пусть поскорей зарубцуются раны,Чтоб, как домой, я бы ехал в Донбасс!

159

МАРШАЛ ЖУКОВ

Маршал Жуков... Маршал Жуков...Для солдат ты был солдат.Где смертельно было жуткоЛишь вперёд шёл – не назад.Всем бойцам вселял ты веру,Научил их побеждать.Был во всём для них примером,Как Суворов – Альпы брать!Через горечь поражений,Через славу и успех,Ты был Маршалом сраженийИ побед великих всех.И запомнит мать-РоссияКак на белом ты конеПринимал парад красивоСвой последний в той войне.Годы минут. Стихнет мука.Только в списках – на поклонБудет Жуков. Маршал Жуков.Полководец всех времён!

ВСЁ БУДЕТ

Разорили, что батька построил,Распродали, что мать сберегла.У коровы упали надои,А соседку спасает игла...В чужой державе – Одесса,Друзья – в заморских краях,Чиновники ездят на «мерседесах»,Не смыв молоко на губах.Обеды теперь в «макдональсах»И вместо кино – казино,А победитель войны – в кальсонахДешёвенькое пьёт вино.Заводы стоят и шахтыПо всей великой Руси.И дети- с протянутой шапкойУстали у взрослых просить.Такого позора РоссияНе знала ещё никогда.Как многих она простила,Теперь у самой – беда.Оплёвано всё святое,Кто красный, кто белый опять...

160

Кто думал, что вновь такоеПридётся всем нам испытать?Но пусть вороньё не кружитсяИ темень не застит глаза,Я верю в славянские лицаИ в Божии небеса!

ОСЕНЬ

И снова осень у порога,Стучится листьями в окно.Дождями залита дорога,Достала мать веретено.Пустыми стали птичьи гнёзда,Увяли поздние цветы.Над крышей свисли бусы-звёзды,В глаза мне смотрят, как и ты.Целуюсь поутру я с ветром,Укутан нежностью осенней.Ах осень!..Как не быть поэтомОт твоего прикосновенья.

НОЧЬ В СУЗДАЛЕ

Всё хочу я, чтоб было с тобою,Как в тот первый, таинственный раз.Не была чтоб чужою женоюИ моей чтоб была не на час.Чтобы не было больше разлукиИ сомнений: придёшь – не придёшь.Твои нежные губы и рукиЦеловали чтоб я и дождь.Всё хочу я, чтоб было с тобою,Как в тот сладкий, греховный час.Чтоб рассвет был одет в голубое,И петух разбудил чтобы нас.Чтобы ночь была длинною-длинноюИ счастливою, чтобы была,Чтобы Суздаль нас песней старинноюОбвенчал бы под колокола!

* * *Я тебя увезу из снегов,От мужчины тобой нелюбимого.Будешь жить средь моих ты стихов, Средь вершин – выше неба синего.

161

На руках тебя буду носить, Убегать с тобой в чистое поле.Всё исполню – лишь ты попроси,Убеги лишь со мною на волю.И реши, наконец, кто же твой,И не мучай меня понапрасну...Я тебя привезу домой,Когда станет рябина красной.

АВАРИЯ ЛЮБВИ

Произошла авария любви,Разбилось счастие на мелкие кусочки.Я торопился губы целовать твои,На свадьбу ты спешила к дочке.Произошла авария любви,Когда была у нас она на взлёте.Нам пели, заливаясь, соловьи,Цветы бросали с неба звездочёты.Произошла авария любви,Которую ни ты, ни я не ждали.Хотя б во сне меня ты позови,Я прилечу в заснеженные дали.Произошла авария любви,Но я не верю в скорую разлуку.Ты видишь, возвратились журавли,Чтоб успокоить боль и муку.Произошла авария любви,Но мы с тобой ни в чём не виноваты.Счастливые и радостные дни,Как на прокат, у Бога были взяты!

КРУГМы пишем друг другу стихи,В любви признаёмся друг другу.И носятся наши грехиПо очень большому кругу.Мы в нём заблудились с тобой,Мы спрятались в нём от напастья.И крутится шар голубойОт нашего редкого счастья!

* * *Ты не мучай себя понапрасну,Не брани, не вини, не казни.Не бери меня в лето красное,Прогони из счастливой весны.

162

Не зови, когда листья падают,Снег кружится над домом твоим.Неужели другой тебя радует?Ты не будешь счастливой с другим.

* * *Мы любим тех, кто нас, увы,не любитИ равнодушны к тем, кто нас боготворит.Нас нелюбимая ласкает и голубит,Любимая – с другим в объятьях сладких спит.Мы помним взгляд и каждое движениеТой, кто живёт под крышею чужой.И обижаем почему-то, к сожаленью,Ту, кто нас ждёт и летом, и зимой.Мы забываем смех, свиданья, песниТой, кто нам смотрит преданно в глаза.И мчимся безоглядно, еслиВдруг над любимой разбушуется гроза.Как в мире грешном очень всё запутано,И узел судеб никому не разрубить...Пусть будешь нежностью моею ты укутана,А я хочу твоим любимым быть!

163

ПОКА С ДУШОЮ НЕ СРОДНИТСЯ СВЕТ

ВЗГЛЯД

Гляжу на мир,Где мира нет в помине…Грозу грозой сменяет горечь лет.И роковое в будущем не минет,Пока с душою не сроднится свет.

Неумолим свинцовый жгучий ветер,Сметает жизнь, кромсая белый свет…Когда до срока гаснут судеб свечи,Безумен мир… в котором мира нет.

Гляжу на мир,Где мира нет в помине,Где не сгорает разрушений страсть…И каждый раз народы – неповинны,В любой войне всегда виновна власть.

Гляжу на мир,Где мира нет в помине, –От боли расширяются зрачки…

5-7 июня 2016 г.

Донбасс-Л

ит. Ru

ПО

ЭЗИ

Я

ПОЭЗИЯ

Николай НОВОСЁЛОВ(г. Мариуполь)

Николай Новоселов –автор поэтических книг «Бережность», «Высший свет», «Юдоль любви», «Вторая молодость», «Избран-ное» и др. Лауреат областной премии им. В. Шутова и конкурса «Мариуполец года» в номинации «Литератор». Профессиональ-ный писатель.

164

НОТА НАДЕЖДЫ

Выйду под небо. Полночь земная…Не принимаю утрат неизбежность!Горькую душу пусть наполняетСветом спасенья нота надежды.

Что будет завтра, сердце не знает.Мирные годы длятся все реже…Пусть отдаляется, пусть затихает, –Все же не гаснет нота надежды!

Боль не проходит – от пролитой крови –В скорби великой, в горе безбрежном…Словно всесильный отсвет любови,Пусть не сгорает нота надежды!

Жизнь или гибель? Ходим по краюВ мире безумном, ночью кромешной…Пусть прерывается, пусть замирает, –Не умирает нота надежды!

Черное небо. Белые звезды.Мир черно-белый грозен, как прежде…Пью, словно воду, пью, словно воздух,Свет милосердный ноты надежды.

14-16 декабря 2015 г.

ПОДАРЕННАЯ КНИГА

«Кто знает – вечность или мигМне предстоит бродить по свету». Б. Ахмадулина

Был тот автограф не пронзенГрядущей болью…Вживую так произнесен:«Дарю с любовью!»

Перечитаю вновь стиховЗнакомый томик.И станет ясно и легкоВ душе и в доме.

Так, усмиряя – пусть на миг! –И мглу, и муки,

165

Мне лечит сердце голос книг –Святые звуки!

Строкой, где дышат даль и новь,Где свет и грозы,Ты посылала в мир любовь –Сквозь слезы…

9 июля 2016 г.

* * *

Зачеркнув тишину, до утраНочь ноябрьская ливнем струится…Горьких сумерек длится пора,Ярче видятся годы и лица.

Отблеск счастья хотя б пригубитьВ этом мире утрат и борений!…Завершает набросок судьбыБеспощадное нежное время.

12 марта 2017 г.

* * *

После ссоры – грусть, пустота,Сожаленье от слов непрошенных…Знак вопроса в углу листа –Среди вороха писем брошенных:

Как на этой смутной зареК новой встрече сердце налаживать?…В жизни часто так, как в игре:В шахматах нельзя перехаживать.

26 апреля 2017 г.

ВЕРНУТЬ СЕБЯ

Твердеет в горле горький ком.Который день – в душе – без солнца я?И полоняет ночью домСестра депрессии – бессонница.

Пусть одолеет память грусть,Расцвечена цветами радуги…Тому, что было, улыбнусь,Тому, что будет, не обрадуюсь.

166

Непредсказуемость временПеременяет жизни ауру…То тьмой, то светом осенен,Сливаюсь голосом с гитарою.

Перепою, где был не прав,Где нотой лажанул фальшивою,Где у себя – себя укралИ стал для пустоты наживою.

Но, отметая мрак и мреть ,Мольбой взорвавшись непреложною,Смогу я песню перепеть,А вот судьбу – уже не сложится.

2016 г.

* * *

Вечер жизни. В тишинеЧто-то радио бормочет…Утопить хочу в винеНаступленье близкой ночи.

…Память бродит по судьбе,Как по темным переулкам…Пододвинул – сам себе –До краев пустую рюмку.

17 апреля 2016 г.

* * *

Я беру в рукиСтарую записную книжку.Сколько лет я не трогал ее?Бог знает…Уже давноНеобходимые номераВ телефонной книге мобильного.Я беру в рукиСтарую записную книжкуВремен СССР,Листаю, листаю страницы…Города, имена, телефоны,Эхом – лица и голоса.Я листаю страницы медленно,Останавливаясь иногда,Погружаясь в жизнь,

167

Когда можно было сказать:«Алло. Здравствуй!»

Я листаю страницы,Помеченные от А до Я,И, помедлив, вычеркиваю те номера,На которые не позвонить:Абонент вне зоныДосягаемости жизни.Я листаю старую записную книжку,Редеет в ней алфавит.Пустота, там где буквыА, И, М, О, Т…Я вычеркиваю номера,Имена оставляя.И не гаснут во мне имена.

Моя старая записная книжка,У тебя никогдаБатарейка не сядет,Пока стучит мое сердце.

ОПРОКИНУТАЯ ВЕРШИНА

Тайна местности Джатинда-Ридж в северо-восточном шта-те Мегхалая (Индия). Раз в году там происходит необъяс-нимое явление: массовое самоубийство большого количе-ства птиц. Пернатые камнем бросаются вниз, разбиваясь о выходящие на поверхность скалистые породы.

Неба кровь –На земном мольберте.Крик пронзает молчаньеНавылет.КрыльяЖизнь переносят к смертиНикого сия чашаНе минет.

Пух и перья…Осколки песен…Кисть безумияПишет картину:Раз за разом полет –Отвесен.Опрокинутая вершина.Что вершится?Какая кара?..

168

Неба кровь –На земном мольберте.Не болит скалаОт ударов.Волны смоютКошмар отметин.

Крики Грудь пронзают навылет.В очиЛютою веет стужей.В ночьСрываютсяНаши души?..НикогоСия чаша не минет.

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Он упал перед самым рассветом.Вместе с ним остывал автомат…Было в мае в Берлине это(В исторических нет томах).

Он упал. И не вздрогнуло небо,И никто не увидел, какОн лежал, удивленно и гневно,И сжимал автомат в руках…

А потом – был завален стеною(На обломках – короткий бой…).Незнакомою тишиноюНеизведанный жгло покой.

Но ударил салют заветныйНад планетою, как набат!..Главным колоколом ПобедыБыл умолкнувший автомат.

* * *

На закатную вышел равнину.Столько дров наломал позади!Пред землею и небом повинный…Тяжесть – поздним прозреньем в груди.

169

Что же делать теперь, подскажи мне?Темный ветер и холод кругом…Никогда черновик моей жизниНе заменится чистовиком.

24 ЯНВАРЯ

Образ твой не исчезнет во мглеИ твои не погаснут слова.Тебя нет, тебя нет на земле.А любовь – жива.

Каменея в отверстой зиме,Промолчу, что судьба не права.Нет тебя, нет тебя на земле.А любовь – жива.

Проживу – ни в добре, ни во зле, –Эту жизнь ощущая едва…Тебя нет, нет тебя на земле.А любовь – жива.

Я уйду не во сне. По веснеПрорастет молодая трава.Нет тебя на земле. Тебя нет, –А любовь – жива.

МОЛЬБА

Осенней долей задохнуться,Всем сердцем осознав печаль…От забытья – сквозь боль – очнуться,Времен постигнув близь и даль.

Все в ожидании исхода.Всевышний! Сохрани, спаси…Ведь с каждым веком, с каждым годомВсе меньше на Руси – Руси.

170

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПО

ЭЗИ

Я

ПОЭЗИЯ

© Николай Переяслов

Николай ПЕРЕЯСЛОВ (г. Москва)

Николай Переяслов родился 12 мая 1954 года в г. Красно-армейске (Покровское) Донецкой области. Работал шахтером в Донбассе, геологом в Забайкалье, журналистом в Тверской области, директором Самарского отделения Литературного фонда России, помощником мэра Москвы. В настоящее время — секретарь Правления Союза писателей России.

Автор порядка 40 книг стихов, прозы, критики и поэти-ческих переводов, а также огромного количества публикаций в изданиях различных стран. Лауреат литературных премий им. Р. Гамзатова, М. Лермонтова, В. Хлебникова и других.

Живет в Москве.

МОЙ АНГЕЛ ВАШИХ ЖДЁТ МОЛИТВС т и х и ф р а н ц у з с к и х п о э т о в в п е р е в о д а х

Н и к о л а я П е р е я с л о в а , р о с с и й с к о г о п и с а т е л я , н а ш е г о з е м л я к а

Леконт де Лиль

НА СМЕРТЬ ПОЭТА

Ты Бога в вечности искал,усталым взглядом шаря в небе.Но смерть явила свой оскал —и мир погас, как будто не был.

Глазами скалы ты ласкал,словно искал — приткнуться где бы? —Но ветер смерти пал со скал —и запах жизни сдул, как небыль...

Сгниёшь ли ты в земле сырой,воспет ли будешь, как герой, —мне душу жаром зависть гложет:

171

ты обхитрил свою судьбу,теперь спокойно спишь в гробу,и жизнь тебя – не потревожит!

Роземонда Жерар

ВЕЧЕРНИЕ ДУДОЧКИ

Когда мы с тобою состаримся, мой дорогой,и станет моя голова ярче снега бела,мы выйдем в наш сад, где изогнуты лозы дугой,и сядем на лавочку, грея на солнце тела.Как будто сердца нам опять затопила волнойлюбовь, что ворвалась, как праздник, под стук каблучков.Я тихо тебе улыбнусь, ты качнёшь головой —забавная парочка милых, седых старичков.Мы будем с тобою сидеть под лозою тугойсо взглядами, полными счастья, любви и тепла.Когда мы с тобою состаримся, мой дорогой,и станет моя голова ярче снега бела.На старой скамейке, что выкрасил зеленью мох,где мы щебетали с тобой, как весной соловьи,мы вновь ощутим, как застигнет нас счастье врасплох,и вспомним,что здесь мы признались друг другу в любви.Как два антиквара, мы бережно переберёмбесчисленный ворох забытых, смешных пустячков,столь важных для нас, что без них мы тотчас же умрём —несчастная парочка глупых, седых старичков.Луч солнца погладит рукой нас, как ласковый Бог,и выкрасит золотом пряди твои и мои.На старой скамейке, где стелется зеленью мох,и где нам когда-то свистели в листве соловьи.

Чем дальше, тем больше, тем крепче люблю я тебя,сегодня – сильней, чем вчера, но слабей, чем потом.Года мне морщинят лицо, под собой погребя

172

мою красоту, но любовь всё растёт, как потоп.Видения прошлого перемешают все дни,и память моя и твоя — станет общей для нас,как будто в копилке смешав фейерверков огни,прогулки, гулянья и каждый наш прожитый час.И слыша, как катятся годы, судьбу торопя,я руку твою вдруг своей обхвачу, как жгутом,поскольку, чем дальше, тем больше люблю я тебя,сегодня – сильней, чем вчера, но слабей, чем потом.

От этой щемящей любви, что проходит, как сон,я в сердце хочу сохранить каждый миг навсегда,чтоб память о ней, как над сельскою церковью звон,плыла сквозь судьбу, отзываясь в грядущих годах.Как вглубь сундуков, я упрячу под крышку ночейсокровища ласк, что ты щедро мне в жизни отдал.И буду богаче я всех на земле богачей,сумев не растратить за годы любви капитал.Растаяла жизнь, как во мраке последний вагон,но счастлива я, что во мне,словно в лучшей из книг,остались от этой любви, что прошла, словно сон,и вся необъятность её, и малюсенький миг...

Когда мы с тобою состаримся, мой дорогой,и станет моя голова ярче снега бела,мы выйдем в наш сад, где черёмуха гнётся дугой,и сядем на лавочку, грея на солнце тела.Как будто опять нас с тобой затопила волнойлюбовь, ослепив нам сердца, как глаза – синева.Я тихо тебе улыбнусь, ты качнёшь головой,и снова мы скажем друг другу признанья слова.Мы будем с тобою сидеть под лозою тугойсо взглядами, полными счастья, любви и тепла.Когда мы с тобою состаримся, мой дорогой,и станет моя голова ярче снега бела...

1889 г.

173

Рене де Обальдиа

С ТАКОЙ РАБОТОЙ МАМА МНЕ – НЕ МАМА

Моя мама – актриса. Я мог бы часами смотретьна лицо, что прекрасней, чем фантик любой шоколадки.В мире столько мужчин, что за счастье сочли б умеретьза свидание с ней и один поцелуй её сладкий!

Но я вижу её, в основном, на экране кино,в окруженье легенд, словно в розовой дымке тумана.Миллионы людей её любят восторженно... Но —из-за этой работы она мне давно уж не мама.И когда в мою спальню она заплывает, как Бог,чтоб поправить подушку, склоняясь ко мне невесомо,я лежу, притворившись, что сплю, затаив даже вздох,ощущая дыханье её на лице своём сонном.

А когда она тихо выходит из комнаты прочь,и с уходом её обрывается сладкая мука,натянув на себя одеяло, я плачу всю ночь,чтобы мир не слыхал от меня ни единого звука...

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ РЕБЁНКА, КОТОРЫЙ НЕ ХОЧЕТ ВЗРОСЛЕТЬ

Мой меньший брат орать не прочь,сестрёнка хнычет день и ночь,звезду осенний небосводжуёт, как ослик у ворот.

Давно отец в земле лежит,сраженьям отдан на закланье.А мама в дождь и в зной спешитк мадагаскарцу на свиданье.

Ложитесь спать и спите, люди,забыв, что где у вас болит.Ночь эта долго длиться будет.Мой ангел ваших ждёт молитв.

С губной гармошкою в обнимкулежу, прижав её к груди,последний воин древних инков,неповторимый средь других.

174

Меня взрослеть не торопите,у повзрослевших жизнь – грустна.Пусть унесёт в свою обительменя скорее ангел сна.

Ложитесь спать и спите, люди,забыв, что где у вас болит.Ночь эта долго длиться будет.Мой ангел ваших ждёт молитв.Хочу быть вечным я младенцем,хотя все слёзы перерос.Мне хватит меньшей среди звёзд,чтоб сердцу бедному согреться!

У мамы в спальне свет потух,она с тем дядькой там, я знаю.Вот досчитаю до 102-х...Вот досчита... И засыпаю.

Ложитесь спать и спите, люди,забыв, что где у вас болит.Ночь эта долго длиться будет.Мой ангел ваших ждёт молитв.

ЗАНЯТИЯ БАЛЛИСТИКОЙ

Если б мама серёжки сняла, я бы радбыл вручить ей взамен две серёжки из вишен —алых вишен, что солнцами ало горятнад верхушками сада, над крышей и выше.

А когда я из церкви приду и пойму,что навек суждено мне остаться обжорой,я у мамы с ушей быстро вишни снимуи кровавую мякоть сжую с них проворно.

И когда господин, благородных сединне стыдясь, вновь придёт с комплиментами к маме,будет трубку курить и пускать сизый дым,выдувая колечки худыми губами,

я, спеша, буду пальцами косточки брать,будто ядрами пушку тайком заряжая,

175

и в незваного гостя я стану стрелять,всё презренье своё к нему так выражая.

За комодом присев, я пущу много разсвои пули, скользящие в соковой смазке —и они, пролетев, попадут прямо в глазгосподину, что маме пришёл строить глазки...

СЕКРЕТИК

Как-то тропкой в час закатая шагал через лесоки, случайно взбив песок,вдруг нашёл подобье клада:полскорлупки от ореха,звон кузнечикового смеха,гроз, шумевших ночью, эхои от радуги кусок.

От волненья задрожав,я схватил их в руки, сжавв кулаке своём без цели,и носил их так неделю,свято тайной дорожа.

В воскресенье я в кулакзаглянул – там нет секрета!Пусто там... Я псу про эторассказал – мол, как же так:был секрет, а нынче – нету?..

И, зевнув, сказал мне он:«Погоди... увидишь сон...»

Ох и долог к ночи путь!А пришла она – и тьмоюзаслонила всё собою,так что я не мог уснуть.

Но когда, на всех в обиде,всё ж на миг сомкнул глаза,то так ясно вдруг увидел,как, расправив паруса,шёл корабль сквозь небеса,и кузнечик рядом с рубкой

176

с капитанской чёрной трубкой,дым пуская в облака,вёл его навернякана призыв огней рассветныхв брызгах радугсемицветных...

БОЯЗНЬ СКВОЗНЯКОВ

Ах, мама, мама, поглядина кенаря скорей —где песня, что в его грудивсегда звенела? Разбудиего и отогрей!Смотри – упал он и лежит,судьбе своей покорный.Ни хвостик мелко не дрожит,ни глаз не блещет чёрный...А был – такой проворный!Потрогай, мама,он – как лёд,мне страшно сунуть пальчик.Неужто он – не запоёт?..– Увы! Он умер, мальчик.Ты помнишь, бабушку твоюмы хоронили в мае?Её душа теперь – в раю...Там есть и птичьи стаи.– Ты про бабулю?Вот уж ктоумел трепать мне нервы!Какой там рай?Она за то – давно в аду, наверно.– О, Гектор! Бога не гневи!..– А ты мне – птичку оживи,она ведь не болела...– Сквозняк продул ей тело.– А что такое – смерть? Игра?Уменье притворитьсяуснувшим с ночи до утра?..Скажи ему: вставать пора!Пускай проснётся птица!– Увы, малыш. Тут нет игры.Мы все поём лишь до поры,мой мальчик златоглавый,румяный и кудрявый.

177

Расти себе со славой!– Ах, мама, двери все запри!Плотнее окна затвори!Пускай сквозняк незримопроносит гибель мимо.От ветра, мама, в теле – дрожь,сквозняк продует – ты умрёшьи, словно птичка Божья,летать не сможешь больше.Закроешь клювик – и на наствой не посмотрит больше глаз,ты ляжешь с птичкой рядом...Ах, мамочка, не надо!

ПРИНОШЕНИЕ СВЯТОЙ ДЕВЕ МАРИИ

О т р ы в о к и з у т р а ч е н н о й п о э м ы

Эти поэтические строки были написаны мной в 1941 году в концентрационном лагере «Stalang VIII С», когда весь окру-жающий мир утопал в огне и крови. Найдя их более, чем че-рез полвека, я перечитал их, и передо мной воочию предстал тот молоденький двадцатилетний солдатик, каким я был в те трагические годы, – окружённый колючей проволокой, богатый лишь своей нищетой и настежь открытый душой для молитв о спасении. А я тогда был невероятно молод и искренне верил, что Бог слышит каждого, кто обращает к Нему молитвы, и обязательно его спасёт...

Рене де Обальдиа

Я дитя не из тех, что едва появившись на свет,к своей смерти шагают,как будто ведёт их уздечка.Я б, конечно, хотел быть послушным,как в стаде овечка,и хотел бы быть нежным и робким,как маковый цвет, как весеннее поле,которое тронул рассвет,как ребёнок, что сладко уснул на своей колыбели,иль цветок золотистый,чей стебель зажат меж зубов...Но и взрослым хотел бы я стать,чтоб, как ветви дубов,мои руки от тяжких трудов и боёв огрубели!Матерь Божья, под взглядом Твоим —тает снегом сердечко.Только выбора нет – и, едва появившись на свет,я иду к своей смерти, как дети шагают на праздник –все чисты и нарядны...

178

(И даже последний проказник —в аккуратный костюмчик сегодня послушно одет!)Так порой к воскресенью выносит нас жизни рекамимо дней подготовки к Причастиютрудных и длинных,мимо долгих раздумий и светлых идей голубиных,что уносят нас ввысь за собой, точно птиц в облака.К этой радости сколько себя ни готовь —бесполезны надежды.Никогда не успеешь ни душу отмыть,ни погладить одежды...И, увы, не замедлить нам шаг,что приводит к концу,словно главная улица —к празднику возле собора,где кружит карусель,и под пенье церковного хораПресвятая Мария зовёт нас на небо к Творцу.Залпы детских хлопушек пугают собою людей,и они, содрогаясь, тревожно стреляют глазамии, тоски не сдержав,обливаются молча слезамиу фонтана, чьи струи, как шеи больших лебедей,нам лопочут стихи и чаруются ими же сами.Здесь-то смерть нас и ждёт,возле самого входа в собор —там, где все мы ликуем,прощаясь с грехами и ложью,и с улыбкою грустной глядит с высоты Матерь Божья,как из глаз наших искры летят, словно пули в упор.Пресвятая Мария!Ну можно ль судить слишком строгоэтих бедных мальчишек,душой воспевающих Бога?..

179

Донбасс-Л

ит. Ru

ПРО

ЗА

У нас в гостях – Союз писателей ДНР ПРОЗА

Юрий ХОБА(г. Докучаевск Донецкой области)

Моряк, писатель, журналист. Автор книг «Тропическое вино из туфельки буфетчицы», «Золото волчьей долины», «Громо-вые небеса Атлантики», «Под нечесаной вербой», первый том избранных произведений. Подготовлен к изданию сборник рас-сказов и очерков, написанных после поездок на Саур-могилу, в Степановку, Иловайск, Никишино, Рассыпное, Дебальцево и др. горячие точки Донбасса.

© Юрий Хоба

БАБА ЯГОДКА ОПЯТЬР а с с к а з

Павшая на лесной кордон августовская ночь казалась Раиске такой же тя-желой, как днище танка у нее над головой. Весь день, вечер и половину ночи она ворочала камни и отгребала горстями беспрестанно осыпающуюся глину лишь для того, чтобы упереться маковкой в железное проклятье.

– Люди! – крикнула Раиска. – Есть кто живой? Я здесь, в подвале!..Однако ночь ответила безмолвием, а голос увял в стесненном пространстве

лаза. Но ведь только что почуялся шорох. Слабый, похожий на колебания воздуха, которое рождает крыло низко летящей совы.

Отдышалась она уже внизу, на куче шершавых булыг и жалящих бедра щепок. Это все, что именовалось погребницей до того, как на нее наехал танк. Или броне-вик вроде тех, которые шмыгают проложенным у лесной опушки асфальтом.

Бой застал Раиску на ступеньках погребницы. Прижатые к тугим бокам жен-щины банки с маринованными огурцами на каждый шаг отзывались влажным всхлипыванием, словно оплакивали предстоящее заточение в подвале.

Раиска от внезапного грома близкой канонады вздрогнула, однако ношу до-ставила к месту назначения, в угол подвала. Там черной глыбой растопырилась дубовая бочка, которую венчал граненный стакан со свечой. Только побелел пере-секающий низкий лоб шрам, да чудовищная вялость обожгла колени.

Свечу затеплила лишь с пятой попытки. Затем поднялась наверх и, придержи-вая полу ситцевого, в белый горошек, сарафана позвала:

– Барсик! Барсик! Оливки!..Но Барсик не отозвался. Наверное, отлеживался в зарослях жимолости после

ночного промысла. Окрашенный в цвет сраженного засухой камыша, в холке за полметра, весом почти в пуд, потомок дикого хауса жил на вольных хлебах.

Барсик единственный представитель семейства кошачьих на кордоне. Все про-чие рано или поздно становились добычей гончих псов и лаек, которых сворами привозили сюда охотники. Так погибла и мамаша Барсика, имевшая неосторож-

180

ность завести мимолетный роман с невесть какими путями забредшим на кордон камышовым котом-хаусом.

Дитя греха выжило благодаря молоку, которое Раиска в консервной банке по-давала на крышу приземистой кухоньки. Впервые Барсик спустился на землю по истечению года. И тут же устроил трепку одноглазому гончаку Полету.

А когда тот укрылся под брюхом хозяйского внедорожника, Барсик оседлал зна-менитую кабанятницу суку Дианку и дважды прокатился на ней вокруг стилизован-ного под княжеский теремок дома охотника.

Совершив, таким образом, акт отмщения за убиенных сородичей, новый властелин кордона вознамерился поставить метку на колесе, за которым скулил одноглазый По-лет, но здесь его отвлекли охотники. Они принялись наперегонки угощать победителя колбасой и пельменями размером с фасолину. Барсик снисходительно отведал того и другого, но больше всего ему понравились оливки. Он слопал их целую жестянку и, пометив все-таки приглянувшееся колесо, одним скоком взлетел на крышу кухоньки.

Закрыв за собой обшитую изнутри войлочными полосами дверь погребницы, Ра-иска спустилась в подвал, раскатала на земляном полу заранее припасенный тюфя-чок и к великому неудовольствию сидевшей в углу жабы задула свечу.

– Чего квакаешь? – молвила Раиска. – Экономить надо. Свечу. И кислород тоже. Сколько его через отдушину поступает? Вот именно – с гулькин нос. А когда по-стрелушки закончатся, будь они неладны? Тоже не знаешь... Ишь, как они наверху размордовались...

А наверху происходило вот что. Затаившаяся на опушке батарея самоходок пря-мой наводкой разметала колонну крытых брезентом грузовиков и теперь, словно свора лаек, гоняла по лесу танк сопровождения. Тот поначалу огрызался, а когда болванкой срезало орудийный ствол, ломанулся через заросли жимолости в направ-лении лесного кордона.

Однако свора настигла его и там. Двумя фугасами танк выкурили из пустующего сеновала. От него загорелся слепленный из горбылей курятник и княжеский тере-мок, где Раиска числилась сторожихой, уборщицей, а в случае надобности – стря-пухой. Как правило, гости заказывали фирменное блюдо – сваренные в фазаньем бульоне пельмени размером с фасолину.

Еще одна болванка настигла беглый панцерник, когда тот пересекал усеянный корешками ботвы Раискин огород. Однако танк с мертвым уже экипажем успел под-мять по себя погребницу и крыльцо лесной сторожки.

Заслышав приближающееся землетрясение, Раиска прикрыла лицо ладонями. И правильно сделала. Раздавленная погребница выстрелила в подвал камнями. Один из них глубоко оцарапал запястье правой руки, другой рикошетом прошелся по бан-кам с огурцами, после чего остро запахло смородиновым листом. А объятые ужасом мокрицы густо посыпались с дубовых колод свода на сидевшую в своем углу жабу.

Роняя спички, женщина нащупала граненый подсвечник, и в подвале вновь рас-цвел припорошенный пылью огонек.

– Тюфячком, дура старая, запаслась, но вот об аптечке не подумала, – всхлип-нула Раиска, глядя, как скатываются по пальцам и тонут в полумраке под ногами быстрые капли.

В свои сорок пять она не считала себя молодайкой. Хотя и знала, что обожающие ювелирной работы пельмени охотники еще более обожают ее грудь.

По закону земного притяжения, Раиска могла пребывать исключительно в гори-зонтальном положении. Носом к земле. Но желающие поближе познакомиться с вы-

181

дающимися достопримечательностями стряпухи неизменно убеждались в обратном. А один, выкарабкиваясь из-под куста жимолости, куда был отправлен болезненным тычком, пожаловался:

– Это не рука дамы, а копыто дикого мустанга.– Ну а как ты хотел? – ответила Раиска, поддерживая под локоток нетвердо

стоящего на ногах ухажера. – Если я вдова, то это не значит, что моя калитка перед каждым нараспашку.

– Я же по-хорошему, – извинился охотник. – Консервированные оливки твоему зверю приволок. Целый рюкзак.

– И теперь хочешь, чтобы хозяйка натурой расплатилась?– Избави Боже! Товар даром достался. Конфискат. А что пытался облапить, так

не серчай. Руки, сволочи, без спросу потянулись.Сама Раиска оливки считает никчемным продуктом. И рюкзак взяла исключи-

тельно ради Барсика. Тот из-за горсти деликатеса готов часами караулить дверь под-вала. А слово «оливки» теперь для него что-то вроде заклинания.

– Не отведать тебе, Барсик, больше деликатеса из рук моих. И молочка тоже, – вновь всхлипнула женщина. – Господи, о чем это я?.. Кровища льется, а чем остано-вить – не ведаю... Огненной водой разве что попытаться?..

Четверь самогона-первача Раиска по привычке хранит за бочкой. Таких пота-енных местечек у нее множество. В том числе – вытащенная за ненадобностью на чердак зыбка. Впрочем, это не помогало. Покойный муж, как и все лесники, обладал таким чутьем на заначки с огненной водой, что ему бы позавидовали одноглазый Пират и знаменитая кабанятница Дианка.

Обмыв запястье самогоном, Раиска сделала несколько затяжных глотков прямо из горла старинной четверти и, нащупав в полумраке соленый огурец, очистила его от битого стекла.

– По стопам мужа иду, – усмехнулась она, вспомнив, как тот однажды уснул на чердаке возле зыбки.

Закусив, изорвала на ленты ситцевый в белый горошек сарафан, запеленала кисть и только после этого занялась осмотром темницы. Стакан со свечой держала на вытянутой руке, чтобы восковые слезы не обожгли оставленную без верхнего прикрытия грудь.

– Дубовые балки мне не осилить, – размышляла вслух. – Нечего и думать, чтобы прокопать ход под ними. Остается закупоренная камнями погребница. А их столько, что глазам страшно... Однако выбор невелик. Иначе, как любит повторять тетка Ми-трофановна, жаба цыцьки даст... Это она тебя имела в виду, что ли? – повернулась к таращившейся на огонек жабе. – Ну, так знай, не дождешься...

Камни выцарапывала по одному левой рукой, затем отпихивала их пятками в сторону бочки. Часто попадались обломки досок и обрывки войлока. Капризные бу-лыги и перемешанные с глиной щепки несколько раз приводили ее в полное отчая-ние. В таких случаях Раиска оставляла работу и прикладывалась к старинной чет-верти. Огненная вода ослабляла хватку пухнущей под сердцем безнадеги и глушила боль в спеленатом ситцем запястье.

Вначале работала при свече, а когда зыбкий свет перестал проникать в забой, задула, предварительно проверив – на мести ли спичечный коробок.

День еще не умер. Он вливался чрез отдушину слабым ручейком, в котором водя-ными блошками роились пылинки. Хуже стало, когда ручеек иссяк. Впрочем, Раиску это особо не опечалило. В забое, как она окрестила проделанный ею лаз, все равно держалась удушливая темнота.

182

А вскоре в подвал проник запах гари. С каждой горстью вынутой глины он ста-новился все отчетливее. А когда пальцы левой руки ушли в пустоту, чтобы нащупать холодное брюхо панцирника, запах потек зловонной рекой. Это был смрад обуглен-ных стропил, брошенных в костер перьев и еще чего-то незнакомого, но тоже отда-ющего погибелью.

И вот тогда Раиска позвала на помощь. Но, так и не дождавшись ответа, сползла на кучу шершавых булыг и жалящим бедра щепок и стала молиться.

Она взывала ко всем известным ей святым, иеромонаху Зосиме, Божьей Матери:– Господи Иисусе, – просила она. – Подскажи моей тетушке Митрофановне,

которая живет на краю села рядом с лесом, чтобы она взяла лопату и поспешила ко мне на помощь. Господи, прекрати наконец эту проклятую войну...

Послушав, не раздастся ли вновь из лаза похожий на шелест совиного крыла шорох, Раиска перебралась на тюфячок. А тот, казалось, только и ждал, когда ему позволят унести хозяйку из заливаемого горелым подвала.

Там, во сне, она встретила мужа, баюкавшего в зыбке старинную четверть. Затем с рюкзаком консервированных оливок явился охотник: «Вот, – молвил он, – угости Барсика. И сама отхлебни из банки. Оливковый рассол – лучшая опохмелка».

Раиска потянулась за банкой, однако левая рука нащупала что-то лохматое, жи-вое. И сразу же подвал наполнился шумом, который издает ворочающий камни мор-ской прибой.

– Камни, – простонала Раиска, выкарабкиваясь из душной норы сна. – Когда же они закончатся?

Женщина попыталась еще что-то добавить, однако слова хлебными корками за-стревали в опаленной первачом гортани. Точно таким же горячим казался и прибой, чей жар вливался в уши вместе с рокотом вечно бодрствующего галечника. Но здесь она, наконец, сообразила, что потревожило ее вовсе не море.

– Барсик, – спросила она, – как ты сюда попал?При этом в голосе ее звучало не удивление, а уверенность, что весь кошмар поза-

ди. Если любитель оливок сумел проползти под днищем убитого панцирника, то тем же путем выберется и она.

Раиска зажгла оплывший вровень с краями стакана свечной огарок, затем, по совету охотника, остудила пылающую гортань оливковым рассолом, а содержимое жестянки аккуратно вытряхнула на краешек полосатого, как американский флаг, тюфячка. Только теперь испятнанного кровью.

Высунув голову из лаза, Раиска огляделась. Свободного пространства между днищем танка и льнущим к утрамбованной почве двора спорышом было в обрез. Чуть менее двух четвертей.

– Если бы не эти проклятые титьки, – проворчала Раиска.Еще раз, прикинув на глаз пространство, которое танкисты, будь они живы, на-

звали бы клиренсом, женщина сбросила двухведерный лифчик и, прижимаясь к тра-кам, поползла.

Двигалась со скоростью обремененной раковиной улитки. Окостеневший под зана-вес лета спорыш наждаком царапал расплескавшуюся грудь, а таившийся в мураве оско-лок оставил рядом с пупком багровую борозду. Но если бы путь к цели не был утыкан шипами, на финише человек никогда бы не вкусил отмерянную ему толику радости.

А Раиска вкусила. Ободрав пальцы правой ноги о трак, она рывком вытолкнула измученное тело на свободу. И воздух с примесью гари, наконец, смог распрямить заневоленные чудовищной теснотой легкие.

183

Следом выбрался Барсик. Он так пристально принялся рассматривать хозяйку, что та поспешила вернуть лифчик на место.

– Черти из преисподней выглядят краше, – согласилась женщина, – Ничего, умо-юсь, достану из гардероба другой сарафан и двинем в село к фельдшерице. Видишь, пальцы на руке, будто протухшие сардельки...

Увы, переодеться не удалось. Танк напрочь загородил входную дверь, а высажи-вать оконную раму ей не захотелось. Да и силы были на исходе.

– Планы меняются, – Вначале придется завернуть к Митрофановне и разжиться каким-нибудь халатом. И заодно грязь смыть. Иначе фельдшерица в обморок упа-дет... Только, учитывая, что я теперь никакая не ягодка, идти придется по тропе вдоль опушки... Проводи меня малость Барсик…

Однако потомок вольного хауса сделал вид, что сказанное к нему не относится. Он еще раз окинул хозяйку желто-зеленым взглядом и уполз туда, где на тюфячке лежал завтрак.

Раиска, прежде чем ступить на тропинку, оглянулась. Сеновал и построенный из горбыля курятник слабо чадили. Точно такой же дымок тянулся из трубы сгорев-шего теремка. Казалось, какому-то безумцу показалось холодно на пожарище, и он растопил камин.

Однако женщину картина разгромленного кордона зацепила лишь вскользь. В груди все еще жила радость вернувшегося с того света человека.

А ее испачканное лицо излучало такое блаженство, что это заметили притаив-шиеся в засаде на опушке снайпера, которых даже вблизи можно было принять за парочку охапок сожженной августовским солнцем травы.

– Хотелось бы знать, – молвил один из них, разглядывая через оптический при-цел полуобнаженную незнакомку, – чему эта дура так радуется?

– И что это за рюкзак у нее впереди такой? – подхватил напарник.– То не рюкзак, а титьки. Только не понять – они в лифчике, или же просто такие

грязные.– Послушай, – вдруг заволновался напарник. – На тропке, возле вон той крото-

вины, растяжка. Надо было предупредить...– И тем самым подставиться под вражью мину? Так начальство нас не за тем

сюда послало... Да и что толку? Если заорем, тетка испугается, побежит... А если бу-дет двигаться потихоньку, может, растяжку и заметит.

Вевшийся в четверть громкости диалог, разумеется, не долетел до ушей Раиски. И на две сожженные солнцем охапки травы не обратила внимания. Она просто шла по тропинке, каждой частицей своего тела осязая смысл вновь обретенного суще-ствования на этой земле. И ее легко понял бы всякий, кто однажды побывал в моги-ле, но сумел вернуться оттуда воскресшим.

184

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПРО

ЗА

ПРОЗА

Наталья ИГНАТОВА(г. Донецк)

Игнатова Наталья Юльевна родилась и живёт в Донецке. Окончила ДонНУ, филологический факультет и факультет жур-налистики. Прозаик, поэт, публицист, журналист. Работа: на телевидении, редактором журналов, преподаватель, писатель. Автор художественной и прикладной литературы, выходившей в издательствах АСТ, ЭКСМО (Москва), ПП «ЦСО», «Донеччи-на», «Сталкер», Мультипресс. Член СП ДНР. Член МСП. Член МТО ДА (Международного Творческого Объединения детских авторов). Член ЛИТО «Стражи Весны». Лауреат Третьего и Четвёртого междуна-родных литературных конкурсов им. Александра Куприна (2016 и 2017 гг.), награжде-на грамотами «За художественное мастерство».

Публикации в литературных журналах: «Крым», «Артбухта», «9 Муз», «Севе-ро-Муйские огни», альманахах: «Белая скала», «Территория слова», «Пушкина, 30 а. Проза», «Пушкина, 30 а. Поэзия», «Литературная Горловка», сборниках «Новая сказ-ка», «Новая проза».

© Наталья Игнатова

КАЧЕЛИР а с с к а з

…Вверх-вниз раскачиваются качели. То плавно, то быстро. Вверх-вниз. А во дворе никого, потому что весь город сотрясают разрывы снарядов. Нудно так, то-скливо воет война – у–у-у-у. Ломает, сжигает, уничтожает все вокруг. Мирная жизнь, где ты? Далеко.

…За синими морями, бескрайними океанами в каком-нибудь Тридевятом цар-стве тридесятом государстве. Где яркое солнце, похожее на апельсин. Ласковые теплые волны. Они такие умиротворяющие. Тихо шепчут – ш-ш-ш. Ветер улегся в пустой гамак, заснул. Пальмы плавно покачивают широкими изумрудными голо-вами. Словно танцуют. «Тш-ш-ш, – шепчут волны. – Хорош-ш-шо».

…А где-то там, в городе, продолжают громыхать день и ночь «Грады». Нет. Это не те грады, которые сопровождают грозы и приходят с ливнями, шквальными ве-трами. Те тоже опасные. Но те – стихия! А эти целенаправленны, а потому должны убивать и разрушать.

Вверх-вниз раскачиваются качели. То плавно, то быстро. Вверх-вниз. А во дворе никого. А качели ждут! Вот уйдет война. Прибегут на площадку дети. Будут раскачиваться и смеяться. Вверх-вниз. То плавно, то быстро. В небо – и на землю. К облакам – и домой!

Город обстреливают день и ночь. На прошлой неделе опять попали во двор: ска-мейки в щепки, разломали песочницы, разворотили клумбы. А качели остались! Уцелели и теперь терпеливо ждут ребятишек. Правда, пока на них качается ветер. Вверх-вниз. А во дворе никого. Даже птичек, собачек и котят нет поблизости.

185

– Грустно, – шепчут качели. – Где вы, дети?– Они на Аллее Ангелов, – отвечает ветер. – Там. В парке. Их много. Они разных

возрастов: от года и старше. Там малышка, которую мать успела прижать к груди, защищая от взрыва. Они лежали на газоне, а по синему небу плыли облака, унося их души высоко в небо. Я все это видел! Это так страшно…

Небо заплакало дождем, а ветер прошелестел: – И девочка 11-ти лет тоже там. Она погибла с папой. Они утром пили в кухне

чай. Чашки так и остались стоять на столе, а люди? Их больше нет. На Аллее Анге-лов много детей: мальчик, мечтавший стать футболистом; девочка, любившая петь; юный скрипач; маленькая художница. Они могли жить долго и счастливо. Любить и быть любимыми, растить детей, гулять в сквере с внуками.

Ветер умолк. Качели перестали раскачиваться. Раз, два, три… Прошла минута, а затем качели упрямо продолжили свою нехитрую игру: вверх-вниз. В небо – и обрат-но! Они ждали. Верили! Дети придут.

…Вчера качели слышали, как писатель, живущий в доме напротив, сказал: «Ког-да все научатся любить в аду, станут ближе небеса». И ветер тогда согласился: «Воз-можно, что даже прекратятся все войны, наступит мир и согласие». «Надолго ли?» – нахмурились тучи. «Нельзя уничтожить такой сильный духом народ! – твердо произнес человек и, прихрамывая, направился к скамейке. – Вот починю, и будет, где сидеть» Через полчаса из дома вышли соседи. Они, молча, кивали друг другу. Сказать «добрый день» и «здравствуйте» в такое время стало не принято. Какое тут здравствовать и какая доброта, когда третий год война.

Люди ежились, прислушиваясь к грохоту орудий. Все устали гадать: «Когда опять прилетит?» Обсудив последние новости, соседи дружно принялись приводить в порядок двор. А вокруг грохотало и ухало. Война упрямо разрушала, народ угрюмо восстанавливал. Ветер хмыкнул: «Что я говорил! Эти не отступят…» Тучи недовер-чиво наблюдали за происходящим со своей необозримой выси.

…Вверх-вниз раскачиваются качели. То плавно, то быстро. Вверх-вниз. А во дво-ре никого. Вчера к вечеру были прилеты. Двор разворотило сильнее прежнего. Попа-ло и в дома. Стекла на асфальте словно снег. А еще щепки, куски кирпича. И опять воронки – глубокие и страшные. Сегодня во дворе никого. Опять много погибших. Только ветер одиноко бродит по двору, вздыхая и шелестя опавшей листвой. Да тучи прячут солнце. Не гляди на все это! Не стоит…

А качели? Ждут. А что им еще остается? Они надеются и верят: вот уйдет война. Прибегут на площадку дети. Будут раскачиваться и смеяться. Вверх-вниз. То плавно, то быстро. В небо – и на землю. К облакам – и домой!

186

ПОЭЗИЯ

Фёдор БЕРЕЗИН(г. Донецк)

Писатель-фантаст, автор 19 романов, выпущенных в са-мых престижных издательствах России.

По первичной профессии – офицер-ракетчик ПВО. Служил в различных точках Советского Союза. С началом вооруженно-го противостояния на Донбассе, вернулся к своей профессии. В настоящее время заместитель командира танковой части ДНР.

© Фёдор Березин

490-йВ 490 году до н.э.произошло Марафонское сражение.

Посвящается обороне Славянскауже 2014 года н.э.

Они стояли.Сомкнуты щитыИ копья кверху,Жилистые рукиПоножи теребят,Глаза внизуРазыскивают цели и опасностьУж третий день.И смерть уже не ждешь,Устали нервы.Пролежни от лат –Снимать нельзя –Готовность боевая,Нешуточная,Да и трибунал,Хотя вот он как раз не очень страшен –Собрание народа,Порицанье,Ну, могут выгнать с города совсем,Ищи потом жену,Кусок землицы,Рабов,Без них ведь никуда –Рабовладенья век.И все же,

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПО

ЭЗИ

Я

187

Суд в демократии не слишком уж суров,Гораздо хуже взгляды горожан,Не мегаполис ведь,И нет метро,Такси,Иль личного автомобиля,Где спрятаться возможноЗа стекломТонированным.Город небольшой –Столица полиса.И населенье может,Его мужская часть, по крайней мере,Рассесться в стадионе целиком.Вот трусов-то и нет,И дезертировТоже.Когда посыльный в дом несет приказ,Бросай соху,Чертеж или молитвуИ в строй бегом –Копье и щит дадут.А лошадь?Извини.Мы бедная страна,Хотя,Две тысячи годков спустя,С высот образованья и прогрессаРаспустят слух,И все ему поверятО центре философии,Наук,Естественных и прочих.Ну, а лошадь –Та привилегия у варваров.У нихДиктаторы,Взимание поборовС больших пространств помногу и всерьезИ армия –Наемники,За деньги,Да, и чужие есть,И наши –Греки,За хороший кушНе прочь.Однако не сейчас –

188

Особый случай –На мушке метрополия –Афины,И грекам доверять не очень можно,Пусть лучше месят в пыль армян,Иль курдов,И готовят расыДля партизанских войнВ двадцатый век.Так вот, сейчас,В равнине Марафона,Свои, персидские,Гарцуют на конях,Из луков метят.Да, не нам чета –Отборные вояки,Знают толкВ сражениях,К тому же снаряженье…Попробуй – лук купи,Такой,Чтоб лобПробил за сто шаговИ без пристрелки,Или доспех навылетС двадцати…Вот, то-то и оно!Так ведь еще попробуйИспользовать умело,Тут тебе,Не стройФаланги сомкнутой,Плечами повести –Товарищей зацепишь.Все же битьсяИ погибать,Коль выпало,СпокойнейВ скопление большомЛюдей, друзей,И даже родственников тещи.Словом,В могилу общую сойти отменно кучей,Но и героизм,Прелюбопытно проявить в родне.Ведь послеСэкономишь в разговореСебя хваля.

189

Тщеславие твоеПотешит брат,КузенИль кто еще,Оставшийся в живых сосед,В конце концов.Признанье,Восхищение родниМедалей слаще,Чистый дивидендИ дажеУважение рабов,Своих,Да и чужих одновременно –Ведь тыИ их же спас!От рабства иноземного,Иного,Ведь там,За морем,Говорят,Рабов не ценят больше медяка,У нас –Дороже все ж,К тому жеБьютТам чаще –Знают все, кто побывалИ возвратился.Были, говорят,Такие казусы в истории полиса.Однако в настоящую секундуДо славы будущей еще как до Луны,А между прочим греки,Точней ученые,Что там водились встарь,Считали расстоянье до СеленыНамного меньше истины.Программу «Аполлон»Они б не потянули,И бензина,Иль керосина,Водорода,Ну,Того, что по инструкции дано,Им не хватило б в тютельку,А значит –Им до Луны еще далече будет

190

Чем нам сейчас.И все же,Не о том мы речь ведем,Не космос первозданныйНам интересен в настоящем деле.Тот воин,Что внизу,В долине кормит лошадь,Привыкшую, как сам наездник, к бою,Не знавшую сохи,Плугов,Телег,И прочихОтвлекающих предметов,Тот воинОтличается от этих,Тех, что вверху,На входе в горный кряж,Своим уменьем воевать,В убийствах,Централизованных,Он знает толк давно.Однако,Что против него сейчас?Там, поверху,Приличная ораваПоболе персов будет,Но вообще –Крестьяне, мишура,Так –Ополченцы,Юнцов,Зажатых в строй,Огромнейший процент –Пойдут потом в рабы,И даже жалко битьС вершины лошади,С плеча,Десятками,Ведь могут пригодитьсяИмперии большой когда-нибудьИх мускулы.Короче,С этой массой проблемы нет,А вот их командир?Здесь неизвестность полная,Тут Икс,Помноженный на Игрек.

191

Не дурак,То видно из позиции и действий,Точней бездействий.Третий день подрядОн не напал.Неясно почему.Хотя,Он в первые часы имел возможность,К тому же явную,Атаковать суда,Заставить моряковЗа весла взяться сноваИ прочь уйти,Пехоту захватив,Кого успеют,Ясно, что не всех.Не уж-то этот грек,Покуда для истории безвестный,Предусмотрел?Суда уйдут,Порадуют глаза,А слитным шумом весел перепонкиУшей.Но кто может узнать,В какую бухту развернут их сноваНачальники?По суше далеко –Куда угодно –Долго и пешком,А по морю?Все рядом.Ну, а войско –Оно одно,Все тутПри Марафоне.Иль может все же совпаденье здесь?Не озаренье свыше?Трусость в силе?Боится нападать,Подмоги ждет.Из Спарты –ОбещалиПрислать.Поймешь их греков как?То горло режут,Деревеньки жгутДруг другу каждый год по эстафете,А тут –

192

Подмогу шлют,и, кстати, очень спешно.Но все же,Не дурак –Закрыл лучший проходК подъему годный, в этой крутизне,Для конницы.И даже если войскоПойдет по берегу,Болотом напрямик,Что б город сокрушить лихим наскоком,Ударить может в тыл,Иль фланг снести,А сам огородился –Растительность порублена в навалИ скалы –Каменистый бурелом –Подпорка с флангов.Местности рельефИспользовать с умом –Большое дело,Иль может то инстинкт?И та же трусость?Но даже если трусость,То с мозгами –Не взять фалангу в клещи из конейТеперь.И шахматы,Индийская игра,Не помогают –Случай нетипичный.А время тикает,Из Спарты легионБредет сюда,Ускоренным броском.И говорят,Ребятки с этой СпартыПокруче будут местных мужичков,Что на холме.У них отбор –Селекция научной медицины.Младенцев хилых,Вроде бы,ОниСо скал бросают в пропасть,И при томОтец присутствует,обязан быть по чину.

193

Так что -Альтернатива есть одна,Точнее две:Бить греков по частям,Иль сматывать удила,И бойцов,Родных,А значит даже тех,Что на холме,Беречь для будущего размноженья,Иль войн других,Не греческих.Что делать?Как быть?Или не быть?Отдать победу этому отребью?Крестьянам,ФермерамИ прочей шалупени,Иль счастья попытать в бою?И что сказать царю?Вот в чем вопрос.У нас не демократия –Царизм,Пирамидальная шинковка по калибрамСтруктуры управления страной.Там,В кабинете ростом с целый дом,Вельможа,Развалившийся в коврах,Не очень-то поймет про бурелом,Непроходимый лошадью.На картеВсе плоско,Гравитации разбег,К тому жПримененный в пологом возвышеньеПротивника,Не очень и заметен,Но зато,Он сильно ощутим для головы,Которая покоится на шее,Не столь уверенно,А значит, без потерь,Причем довольно крупныхДля страховки,Достойно объяснить никак нельзяПричину поражения.

194

Правда, это –Уже перестраховка.Кто поверит,Что этот сброд,Торчащий промеж скал,Способен будет выдержать атакуНаправленную в лоб?Под градом стрелОн дрогнетИ помчится,Бросая снаряжение,Обоз,А так же раненых,С убитыми на пару,Назад в АфиныТак,Что сорок две,Что с мелочьюКилометровых меток,Преодолеет без труда,С рекордом,Чем удивит в последствие века,На все тысячелетия подрядЗаняв первое место по секундам.Иль смежный вариант:Устав,Под стрелами врагов,Терять пехоту,Этот их мудрец,Что царствует на холмике,И нынчеНа голову из амфоры налилОливкового маслаОт ожогов,Не выдержит,Скомандует бросок.И тутВсе мужички,С пузцом гражданской жизни,От силы метров двести пробежав,Задохнутся,А главное, что строй,Отнивелированный в статике стоянья,Рассыплется,И параллель шеренгПрорехами проестся.И тогдаУдарит снизу,

195

Медленно вздымаясь,Волна пехотыС Азии.РазгромДля греков неминуем.Ну, а послеПреследованье,Скальпы на ремень,Иль в седла(Если ихУже изобрели).Похоже,МарафонНа этот разНе станет начинаньемПоследующих стайерских забегов –Ведь лошади быстрей,К тому же стрелы…И пленные в табун…Грядут проблемыС их переправкой в Персию.Но ладно,То не стратегов дело,А вот времяНе в нашу пользу –Надо начинать.

Они стояли.Сомкнуты щитыИ копья книзу,За врагом следя,Направлены,Как будто карабины,Хотя до карабинов,И другихЧудес,Им размножаться поколений сто,А может, девяносто,Но похоже,Сейчас –Какое-то из будущих знаменийВдруг снизошло.Хотя готов поспорить,Там нострадамусыНе очень-то водились,А больше все крестьяне,От сохи –Не от станков

196

С программным управленьем –Покрепче будут,Да и нервов нитьТолщее,С палец,Или что-то вроде,Но здесьНе буду я держать пари.

Они стояли.Пот стекал с бровей –Тогда обычно воевали днем,Ведь не было прожекторов в запасе,И даже спичек,Что уж говоритьО всяких выкрутасах снаряженьяПехотыНа Фолклендских островах.И так,Вся сцена освещалась со звездыПодвешенной в зенитИль где-то рядомИ в этом свете,Спектром идентичнымТому,Что жжет нам лысины сейчас,Фигуры занимали положенье –Сходились.Весь театр боя,По крайней мере в апогейный миг,Занял примерно стадион,Иль три,Ну, может, с половиною,От силы.Однако в сей моментОн растянулся шире,С тенденцией прессовки.Для показа,Ну, схемной зарисовки –Не живойКартины боя,Разумеется,ДовольноОбычного тетрадного листа.Тем более,Сражение велосьВ единой плоскости,И даже на рельеф

197

Не надо скидок –Там,Где не могла пробраться конницаГалопом иль рысцой,Бой и не шёл,Так,Кое-где, торчалиЛюдишки с луками,На всякий вариант,К тому же –С двух сторон,Довольно пунктуальные ребятаВели планированье боя наперед.Еще,Понятно всем наверняка,Что истребителиПо небу не летали,А сверхуНе висел командный пункт,С дисплеями,Оседланный тарелкойЛокатораЗагоризонтной РЛС.Все чисто наверху,Вот толькоСтрелы –Собаки подлые,Пока идет вдали,В вершине,В переломной крутизне,Как будто наблюдаема вполнеИ даже медленна –А здесь,Вблизи,Серпом срубает жизнь,Хотя не сразу,Вначале,Режет насквозьТот панцирный доспех,Хваленый сотню разКогда-то раньше,Вдалеке натурального хозяйстваИ мирного труда.Так вот,Для полной имитации в бумаге,ДостаточноНемного наклонить,Тот стол,

198

На коем затаиласьТа схема боя.Персы лезут вверх,Точнее, движутся,Подъем не слишком крут.Но то пехота –Медленный кулак.Его задача –Мазать по стенеИ в сопли растирать размокший уголь –Жалкие остаткиКремня,Алмазную крупуФаланги греков.А катализатор?Тот самый, что обязан разложитьТам, наверху стоящую преградуИз человеков.Да,Он впереди –Гарцуют на конях стрелки –Непобедимая армада.И прямо с седел,Сидя и на вскидМетают…Нет,Не только стрелы,И дротики,И даже каменюки,В пращу запихнутые верною рукой.Хотя здесь риск –Ведь греки в высоте,А значит сила тяжести за греков,К тому ж,Ногами на земле удобнейМетать копье,И более того –Земля своя.Нет,Мистики здесь нет –В альтернативе дело,Вот смотрите:Земля своя,К тому же небольшая,Для отступления маневра вроде нет,И вот стоим,Куда еще деваться?Нам быть или не быть?

199

Ну, вот чужак…Он сразуИнициативу захватил,Ввязался в бой,Но если в самом деле,Невероятное,И что-то вдруг не так?Но кто ж ему мешает? РазвернутьРасклад по новой,Плюнуть на тот план,Что черт попутал,Взять другую папкуИ вскрыть пакет?По-моему, никто.Агрессор в преимуществе всегда:Один шажок вперед,Вдруг скрипнула доска,Два шага в тыл,А можно и все три –И снова ждем удачного пасьянсаИли команды сверхуОт того,Кто там –На коврикеВ огромном кабинетеСоветуется с богом,Иль жрецом.

Однако планУже трещит по швам –Они стоят.Щиты сомкнуты в рядИ нет движенья,Стоны не слышны,ХотяВедь мрут наверное от ран?Кулак пехоты подступает к целиПора б в бросок:Разогнанный кулак,К тому же, облаченный в кружеваКольчуг, щитов и прочего железа,Совсем с ладонью сравнивать нельзя.Однако чертов скат,Пробежка на подъемК тому ж, Людей обвешанных железом,При всей их профи-прыти, Будет

200

Не лучший выход –В положенье пат.ОднакоРаз пошла такая пьянка,Как говорится,То кромсай к столуПоследний огурец.К тому жеВремя –Дикие века,Воюют без резервовИ в лесу,Поблизости,Или допустим в нише,Что под скалой,Нет скрытого полка,Все здесь на поле.Господи, футбол –И тот хитрее будет.Дикари,Или скорейНаивные ребятки.Нет тактики тотального удара,Стратегия «двух с половиной войн»Еще не родилась.И значит,План до конца ведем,Подходим ближе…

Но ониСтоят!Щиты сомкнув,Надвинув шлемы туго,И копья –Наконечники блестят,В отличие от глаз –Те щурятся,В бессилии считаютПерсидские рады,А может,Молят Зевса,Чтоб стрел поток отвел куда-то вдаль?Помиловал пока,До честной бойни,Что на мечах.Но может что-то ждут?ЗнаменияИли прихода Спарты?

201

Но глупость,ВремениДействительно уж нет –Пора кому-то начинать атаку:Трусливый грек?Надежд на это нетШтаны накакал полные,Иль там –Доспехи,Ну,Что тут, изобрели до сей поры.А перс?Но им бы подойти еще чуть-чуть,Ведь горка все же,Да и долгоШли, до того.Однако в новый миг,Там, в греческих рядах,Что ждали стоя,Команда разнеслась…И стройПошел,Точней, рванулсяЧеткостью рядов.Бросок по склону вниз,Понятно дураку,Имеет преимущество,К тому жЧисло у греков более.Читатель,Не верь легендамСочиненным позже,Дабы украсить явь,Оливковыми круглыми венкамиНам застелить неясностиИ снизитьПотенциал правдивостиНа шаг,Дабы не только грамотный в войнеУсек – величие свершившегося чуда.Ведь что дурак ответит коль емуРасскажут правдуЧерез поколенье,А то все три,Иль даже девяносто?А, греков больше было,Скажет он,Тогда понятно,Где ж тут героизм –

202

Толпой громить всегда приятно, вроде,И даже безопаснее, к тому ж,В таких условиях и с форою –Профан,Любой,Расправится легкоС любым противником,А что там эти персы?Ведь азиаты,Дикости костяк,Орда вандалов,Что с них взять еще?Кроме войны числом, а не уменьем?Вандалов, знают все,Прикончить надо кучей,Причем большой,В веках запечатлев свой подвиг золотом.Однако в том и суть,Что здесь обратная картинаВолоколамского шоссе,Точней легенды,Сочиненной, правда,Уже теперь,В лихие временаФашистского нашествия в СоюзРеспублик,Тех, что делят вечно,До сей поры,Наследство из бумаг,А так же танков.Но,Мы отвлеклись.Правдивая картинаХоть вовсе доказать это нельзя,Поскольку в шифрах генов человека Нельзя читать,То, что случилось там,Под звон мечей,А так же ломку копий,Имела ракурс несколько иной.Да, греков было больше изначально,Однако конница у них наперечет,И главное,В фаланге ополченцы,А те,В кого ониВрезались,Под шумок визжащих стрелИмели мастерство в войне поболе.

203

И значит, подвигВсе же налицо.И он вот в том…

Когда они стоят,Под градом стрелИ умирают стоя,И на щите,И с верою в глазах,ПрищуренныхЧего-то ожидают.Нет, не пришествия,Христа ведь еще нет –Он не родился,Ну, а Зевс –Божок игрушечный,Всё занят ерундой,Любовницы,Нектар –Вино богов,Никак ему до смертных не добраться,Не подсобить.Все некогда,И Гера достает,Уж развелись бы что ли?Так нельзя!О горе с вами боги,И надеждНа вас уж нет,Уж третий день стоим,А вам –До лампочки…Придется полагатьсяНа местных,На начальство,Что стоитВот тут же, рядом,Под стрелой врага.Обычно тем,Кто хлеб солдатский ест,Иль кашу,Ну, а может быть оливкиПоболе верят, нежели нектарБез меры пьющим,Даже на Олимпе.Так вот,Поскольку веры нетВ богов,

204

Или точней,Она немного пошатнулась вниз,Избыточный запас ушел сюда,На землю грешную.И вот,Они стоят,Щиты сомкнули,ЖдутКоманды, взмаха,Может быть,Гудения трубы –Нам не дано понятьВ век микрофонов.Пройденный этапТот век.И он стоит,Вот, правда, под щитом,Что свита держит,Все-таки стратег,Куда же денешься?Но все же,Кое-кто, может Решить,Что в граде стрел Не нужно находитьсяПолковнику,Тем паче генералу,А маршалуУж вовсе незачем.ОднакоМы уже тут говорили,Воздушного командного постаЗдесь нет,А надо видеть всёПоле боя –Главную арену,И дать команду вовремя,ДабыОпередить противника в секундах.И он стоит,Прищурив глаз в пространствоПод стрелами врагов…Кто это был?Вздохните облегченно –История,Соврав по мелочамИли по крупному,Нам все же сохранила

205

Его фамилию –Он звался Мильтиад.

Что было после?Знает каждый школьник,Иль может, знал когда-то,А теперьНе каждый,Только медалистИ тотНе дутый денежным мешком.Был бой –Минуты –Не часыИ фланговый напорОтжал пехоту персов вглубь,По центру –Обратный был прорыв,Здесь азиаты Вклинились в нутро.Однако,Как уже мы говорили,Они были наемники,За деньгиИ призыЛюбили воевать,Когда же центр зажали,А с двух сторон вонзили по копью –Приз как-то померк в голове солдат,ТочнейСменился более насущнымВопросом,ПостоянноОтодвигаемым в конец главы:«Быть иль не быть?»Вот истинная правда,Да и другой уж не было,КогдаГрад стрел исчез,Поскольку все смешалось,А копья кончились,И стала их длина,К тому ж, излишней –В ход пошел кинжал.Рука крестьянская к нему как-то привычней.Особенно у пастухов,Они ведьРежут скот,И каждую обедню

206

Распарывают овна иль свинью.Короче,Персов строй,Точнее то,Что сохраняется после удараФаланги в лоб другой,Внезапно развернулся по оси.Фаланги больше не было –Толпа,Точнее две толпы,Только одна другуюТеснила,А теперьУж била по спине.А конница?Отдельные бойцыУже давно освободили поле,Но окромя того,К преследованью годные войскаНасколько же использованы могутБыть –В отступлении.Да,Был еще момент,Где Мильтиад явил предосторожностьОтменную.Он не позволил войскуБессмысленной,Безумною толпой,Ведомой жаждой крови и убийстваПреследовать врага до кораблей.Он опасался,Знаете чего?Все той же конницы,Оттянутой назад.Ей стоило пошевелиться вновьИ разнесла б преследующих в щепки,Ведь здесь,Внизу,Долина МарафонаРосла в длину, а так же – ширину.ОднакоИ уйти тем кораблям,Что азиатов принесли на берег,Он не хотел позволить.ИскушалЕго должно быть МарсИли Афина,Похоже все же женщина,

207

ПосколькуУ греков МарсНе значился в богах.

И он повел на корабли войскаПостроив предварительно в фалангу,Всех,Что остались на ковре войны.И снова звон мечей,И завыванье боя,Трофеи,КораблиИ брошенный обоз,А где-то на холмахМелькание голов:Отборные бойцы,Не раненые в пяткиБегут в чужой земле.Но та работа будетОтдельным патрулям –У греков они есть.Вот доблести здесь нет –Вонзить стрелу вдогонку,Среди лопаток просверлить дыру –Работа для юнцов,Пусть учатся стрелять.Не стоит говоритьОб эдакой забаве,О доблести в войнеВедется разговор.И значитВсе о том,Когда…

Они стоят.Сомкнуты их щиты,Лавина стрелИ копья под рукамиА взгляд внизу,Но все-таки коситНемного в сторону,Туда…

Для справки любопытным,Я напомню –Он звался МильтиадИ выгралМарафон.

208

Дон

басс

-Лит

. Ru

КУ

ЛЬТУ

РА

И И

СК

УССТВО

КУЛЬТУРА И ИСКУССТВО

Екатерина ЕВГЕНЬЕВА

ЗАВЕТНЫЕ БИЛЕТИКИО Д о н е ц к о й ф и л а р м о н и и и е г о д и р и ж ё р е , м у з ы к а л ь н о м

р у к о в о д и т е л е , к о м п о з и т о р е и а р а н ж и р о в щ и к е Д а н и л е М и л к а , и к а к о н и в с е в м е с т е в о в р е м я в о й н ы

п о м о г а л и в ы ж и т ь и с о х р а н и т ь б о д р о с т ь д у х а ж и т е л я м Д о н б а с с а

Данил Милка – донецкий композитор, аранжировщик, дирижер, руководитель музыкальной части донецкой филармонии, автор популярных программ «Рок-хи-ты», «Simply the best», «Легенды русского рока» и др. Мне посчастливилось побы-вать на авторской программе музыканта второго марта этого года. Очарованная и впечатленная, я решила, что обязательно нужно узнать больше об этом необы-чайно талантливом, обаятельным в своей скромности человеком, который служит высокому искусству и становится его проводником для нас, зрителей.

НЕИЗБЕЖНОСТЬ СЛУЖЕНИЯ МУЗЫКЕ

Музыка была в жизни Данила с самого рождения. Иначе быть попросту не могло: дедушка играл на баяне и фортепиано, отец был профессиональным му-зыкантом. Евгений Григорьевич Милка был композитором, артистом симфони-ческого оркестра Донецкой филармонии (играл на контрабасе) и педагогом в му-зыкальной академии. Он прошел серьёзную профессиональную композиторскую подготовку в Киевской консерватории, занимался у прославленного советского педагога Андрея Яковлевича Штогаренко. И поэтому неудивительно, что свои первые уроки музыки Данил получил от папы. Отец садился с маленьким мальчи-ком за фортепиано и играл ему различные детские пьесы, а также лёгкие сонаты Гайдна, Моцарта, Скарлатти.

– С трех лет я ходил в кружок детского дошкольного образования при до-нецкой консерватории (сегодня Донецкая государственная музыкальная академия им. С.С. Прокофьева – прим. автора). Мы учили ноты, хлопали простые ритмы, разучивали детские песенки, а также играли на ударных инструментах. Помню, что я играл тогда на треугольнике. У нас даже был небольшой шумовой ансамбль, – делится воспоминаниями Данил.

Первые мелодии он начал сочинять примерно в пять лет. Дома хранится те-традь, в которую по наставлению отца Данил записывал свои сочинения. Потом была музыкальная школа по классу фортепиано, школа-десятилетка при консерва-тории, Донецкая государственная музыкальная академия имени С.С.Прокофьева. Данил окончил высшее музыкальное учебное заведение по двум специальностям: композиции и музыкальному искусству эстрады. Затем судьба музыканта сложи-

© Екатерина Евгеньева

209

лась таким образом, что вновь потребовались дополнительные знания и навыки, а также диплом, позволяющий дирижировать профессиональным симфоническим орке-стром. Так, в прошлом году Данил окончил Ростовскую музыкальную консерваторию им.С.В.Рахманинова по специальности оперно-симфоническое дирижирование.

– Был в моей жизни и период подросткового бунтарства, когда родители не мог-ли заставить меня заниматься на фортепиано. Хотелось и с друзьями общаться, и мяч во дворе гонять, и спортивную секцию я тогда уже посещал. А потом в опре-деленный момент наступило время, когда меня уже невозможно было оттянуть от инструмента. Поздно, десять вечера, а я все играю, импровизирую, что-то пробую, подбираю. Тогда я научился играть очень тихо.

Еще обучаясь на пятом курсе в музыкальной академии, Данил пришел работать в джазовый ансамбль «Септет-Джаз п/у Александра Куслина» Донецкой филармонии бас-гитаристом, в котором играет по сей день. Окончив музыкальную академию, он стал преподавать. Сейчас музыкант обучает студентов дирижированию и инструмен-товедению.

Будучи сам педагогом, он с большой благодарностью вспоминает своих учителей и наставников:

– К сожалению, я не смогу упомянуть всех, но каждый учитель оставил след в моей жизни. Хочу вспомнить учителя по теоретическим дисциплинам в музыкальной школе Муромцеву Наталью Петровну, преподавателя по дирижированию в музыкаль-ной академии Попову Людмилу Константиновну, своего педагога в Ростове-на-Дону, уроженца Донецка Гончарова Александра Владимировича. Своими наставниками я так же считаю многих композиторов и дирижеров настоящего и прошлого. Я равняюсь на них. Это конечно и Бах, и Бетховен, и Моцарт, и Рахманинов, и Шостакович, и др., дирижеры Геннадий Рождественский, Юрий Темирканов, Владимир Минин и др.

ШАНС СТАТЬ ДИРИЖЕРОМ

В 2014 году в разгар боевых действий наш город покинули почти все профессио-нальные дирижеры. И это во многом изменило жизнь Данила Милки. Осенью 2014 года его первый раз пригласили продирижировать концерт в филармонии. У музыканта были теоретические знания, но опыт дирижирования на тот момент ограничивался лишь сту-денческим оркестром. Программа прошла достаточно успешно, и в том сезоне было еще несколько концертов, в которых Данил Милка заявил о себе в новом качестве.

– На самом деле я еще не считаю себя дирижером. Если ты не продирижировал хотя бы шесть из девяти симфоний из Бетховена, хотя бы четыре из пятнадцати Шестаковича, или три-четыре из Чайковского, то какой ты дирижер? Но это вопрос дискуссионный, если уж выходишь к оркестру, то вся ответственность так или иначе ложится на тебя, –заявляет Данил Милка.

Затем генеральный директор филармонии Александр Парецкий предложил Данилу сделать программу для симфонического оркестра из самых известных про-изведений рок-музыки. У Данила уже был опыт создания аранжировок и написания произведений для симфонического оркестра. Но теперь, для создания подобной про-граммы, пришлось приложить максимум сил и умений: продумать большой концерт на два отделения, расписать дирижерскую партитуру, изготовить оркестровые голоса, отрепетировать с оркестром. Чтобы создать аранжировки для оркестра, необходимо знать и уметь очень многое: технические и выразительные возможности каждого из инструментов, сочетания тембров, баланс, возможности динамики и артикуляции. Если говорить языком цифр, то партитуры (подробные записи всего нотного матери-

210

ала) формата А3 заняли примерно 350 страниц. На распечатку партий ушло свыше двух с половиной тысяч страниц. Программа «Рок-хиты» прошла с невероятным успехом, и Данила Милку пригласили в филармонию в качестве дирижера, аранжи-ровщика и руководителя музыкальной частью.

КАК СОЗДАЕТСЯ МУЗЫКА

Ну а мне, человеку далекому от занятий музыкой, было очень интересно, как она создается. Данил не только делает аранжировки, но и пишет авторскую музыку. Тро-гает сердца его композиция «Пассакалия памяти жертв Донбасса», которая впервые была исполнена в Донецком театре оперы и балета, а затем уже звучала в концерт-ных залах России.

– В основном сейчас у меня сочинение музыки происходит за компьютером в специальном нотном редакторе. За инструментом я проверяю некоторые спорные моменты, связанные с гармонией и фактурой. Мой отец свои сочинения писал, что называется «от руки»: сначала карандашом, а потом каллиграфическим почерком чернилами заносил на нотную бумагу. Я бы сейчас так не смог, у меня бы просто не хватило терпения и усидчивости, – объясняет музыкант.

Работать он предпочитает в утренние часы. Улыбаясь, признается, что лучшим стимулом к творчеству является назначенная дата концерта и уже изготовленная афиша. Это помогает максимально сконцентрировать все свои внутренние ресурсы. Но творческая энергия небезгранична. Бывает, что и она иссякает. Один из способов ее восполнить – отвлечься на что-то другое.

– Я занимаюсь горным туризмом и альпинизмом около 15 лет. Практически ка-ждое лето с друзьями и инструктором я стараюсь ездить в горы, в основном на Кав-каз. Там у меня происходит восстановление и физических, и душевных сил. После длительных походов по приезду в город получается наиболее полно реализовать все творческие планы. Многие мои идеи рождаются в горах. Программы «Рок-хиты» и «Легенды русского рока» были обдуманы именно на Кавказе и в Крыму.

Сейчас Данил Милка работает над новыми программами, которые будут пред-ставлены зрителю в следующем сезоне. Один концерт будет посвящен песням куль-товой группы «Beatles», другой – хитам диско ушедшего столетия. На изготовление аранжировки одной песни уходит примерно от трёх дней до недели, хотя процесс шлифовки может длиться очень долго, отмечает в беседе Данил.

Не могу не отметить, что все программы, которые готовит Данил Милка, поль-зуются невероятной популярностью у донецкого зрителя. Лично я на предстоящие концерты купила билеты за два месяца, иначе могут и не достаться. Спрашиваю Да-нила о том, какой он – донецкий зритель, и изменился ли за годы войны?

– Зрителей стало больше, и это меня радует. Для многих людей, которые ходят в филармонию, музыка стала жизненной потребностью. Благодаря музыке человек может грустить, смеяться, чувствовать радость, которую невозможно передать сло-вами. Это уникальный вид искусства: музыка работает непосредственно на чувства и попадает прямо в сердце человека. На концертах стало теплее и даже как-то по-се-мейному. Ведь не раз уже было сказано, что война во многом сплотила людей.

Наша беседа с Данилом подходит к концу. У кабинета ожидают студенты, кото-рые пришли на урок дирижирования, и больше задерживать его я не смею. Я иду и размышляю о том, что, когда в этот город пришла война, искусство помогло людям выстоять. А ноги сами ведут меня в филармонию за новыми заветными билетиками.

211

Донбасс-Л

ит. Ru

ИСТО

РИ

Я И

КРА

ЕВЕД

ЕН

ИЕ

ИСТОРИЯ И КРАЕВЕДЕНИЕ

© Сергей Богачев

Сергей БОГАЧЕВ(г. Донецк)

Сергей Богачев родился 25 мая 1957 года в г. Краснодо-не Луганской области. Окончил институт стали и сплавов в г. Москве. Работал инженером в научно-исследовательском институте комплексной автоматизации г. Донецка. Послед-ние годы занимал важные государственные посты. Экономист. Доктор экономических наук. Автор романов «Переплет», «Переход», «Мизер с тузами», «Ударная волна», «Газовый кон-тракт», «Граффские наследники», «Богдан Хмельницкий. Ис-кушение», «Проклятие Митридата»», «Незаконченный днев-ник». Член Союза писателей России.

БАЛЛАДА О ДОНБАССЕР а с с к а з ы о д о н е ц к о м к р а е *

3. ГРЕКИ ПРИАЗОВЬЯ

Немногие знают, что почти треть территории Донецкой области в южной её части населена потомками древнейшей греческой цивилизации. Эллины– румеи – принесли в наши пустынные степи свою культуру, язык, обычаи и традиции.

Ценители красот крымских давно приметили, что названия многих населённых пунктов донбасского Приазовья созвучны, а иногда полностью повторяют наиме-нования городов и посёлков полуострова: Ялта, Улаклы, Мангуш, Стыла, Урзуф…

Путь греков из Крыма в Приазовье был долгим и полным испытаний. В 1779 году, ведомые своим духовным наставником, митрополитом Готфским и Кефай-ским Игнатием (Иаков Гозадино), под охраной войск графа Александра Василье-вича Суворова, тридцать тысяч человек покинули обжитые места. Они спасались от притеснений, которые терпели в Крымском ханстве. Пристанище искали вдоль Днепра и Самары.

Оставив по пути своего следования тысячи могил земляков, погибших от холода и болезней, греки, наконец, оказались в устье Кальмиуса, где в 1780 году Екатерина II своей грамотой жаловала им земли и привилегии – эти края давно нуждались в заселении и освоении.

Так, уездный город Павловск, состоящий из пятидесяти дворов, стал новым домом для крымских греков, давших ему с высочайшего согласия императрицы имя Мариуполь. Вместе с ним в Приазовье появилось более двадцати деревень с привыч-ными для греков названиями.

* Продолжение.

212

На всём протяжении странствия переселенцев их оберегала чудотворная икона Одигитрии1 Божьей Матери – святыня из Успенского скита, что располагался в Кры-му, возле греческой деревни Мариамполь.

* * *Седовласый старец в одеждах митрополита читал молитву, обратив свой взор к

иконе Святой Богородицы, Девы Марии. Паства его, расположившаяся здесь повсю-ду – в храме, на ступенях, вдоль дорожек, уходящих в Салачыкский овраг, в роще, воздавала небесам молитву, осеняя себя крестным знамением. Множество людей прибыло ночью в это место, чтобы просить Господа и Деву Марию о милости и спасе-нии перед дальней дорогой: мужчины, женщины, старики и дети, юноши и молодые девушки искали утешения и Божьей помощи перед тем, как навечно покинуть свою благословенную землю и податься в чужие для них края. Выбор был сделан, и даже те, кто испытывали сомнения и тревоги, обрели уверенность, что путь этот им указан свыше, что митрополит Игнатий ведёт христиан верной дорогой – во имя спасения веры, традиций и следующих поколений.

Скалы ущелья с лучами восходящего солнца окрашивались сначала в розовый, затем в белый цвет, освещая ущелье отражённым от белого камня солнечным светом. Ночная сентябрьская прохлада осела росой на листве густой растительности, и трудо-любивые пчёлы, прежде чем отправиться на поиски цветочного нектара, устремились к ним, чтобы утолить жажду в блестящих каплях. Чем выше поднималось солнце, тем больше невидимых цикад треском своим оглашали окрестности. Природе были неведомы людские страсти, она жила по своему распорядку, чтобы отдать трудолю-бивому человеку свои дары, но хлебопашцам, чабанам, пасечникам, ремесленникам и торговцам христианской крови воспользоваться здесь ними уже не будет суждено.

С последними словами молитвы митрополит Игнатий – духовный отец и на-ставник всех христиан Крыма – трижды перекрестил верян и отступил в сторону, уступая дорогу к иконе двум молодым людям, одетым в греческие одежды. Те, пере-крестившись, поклонились лику Пресвятой Девы Марии и подняли её с того места, где она была установлена для последнего молебна в Успенском скиту. Святыня начи-нала свой дальний путь в неизвестность в сопровождении последних греков, армян и валахов, покидающих Крым навсегда.

Плодородная земля, столетиями дававшая потомкам великих эллинов веру, кров и пищу, больше не была для них домом. Земляки их в несметном количестве уже отправились в путь на север, к Днепру, в Александровскую крепость на подводах, пригнанных из Азовской губернии по распоряжению генерал-поручика Александра Васильевича Суворова. Несколько тысяч волов и погонщиков с подводами прибыли для того, чтобы помочь перевезти нехитрый скарб греков и их церковные святыни. Христиане уходили из ханского Крыма по зову своего митрополита и с высочайшего разрешения Всероссийской самодержицы Екатерины Второй.

– Аккуратней, Макарий, сын мой, – помощник митрополита Игнатия, Трифил-лий, не мог доверить икону посторонним, потому призвал на помощь сына и друзей его.

– Конечно, отец, – тихо ответил Макарий, ощущая на себе взгляды сотен пар глаз своих земляков. Юноши бережно водрузили святыню на специально для этого сбитые плотником носилки и вчетвером, под пение священников, аккуратно ступили на лестницу, ведущую вниз, на дно ущелья.

1 Одигитрия – путеводительница (греч.).

213

Толпа верующих расступилась, пропуская носильщиков и всю торжественную процессию, следовавшую за ними. С торжественными песнопениями, со слезами женщин и молитвами старцев, греки двинулись в путь, в новую, полную испытаний и неожиданностей жизнь.

* * *– Ты чьих будешь? – писарь в солдатской форме расстегнул верхнюю пуговицу

мундира, изнывая от жары. Он и ещё несколько откомандированных для этого штаб-ных, уже который день переписывали всех выходящих с обозами греков. Генерал Суворов приказал в точности фиксировать и фамилии, и количество, и выводимые подводы. Чернила расходовались банками, а бумагу подвозили каждое утро.

Макарий недоумённо пожал плечами, он с большим трудом понимал язык этих русских. Мог изъясняться и с турками, и с татарами, и с греками – урумами2, а вот с русскими ему было тяжело – в смысл длинных предложений он даже не пытался вникнуть.

– Батька твой какой фамилии? – писарь допытывал так почти каждого, кто под-ходил к столу.

В ответ было молчание, будто писарь разговаривал с немым. Макарий всеми доступными способами, обрывками знакомых слов, похожими на мычание, пытался сказать солдату, что не понимает.

– Ну отец, отец, понимаешь? Кто твой отец? Фамилия как его? – не унимался писарь. Генерал Суворов требовал прилежности при сведении ведомости и строго указывал, что подсчёты эти лягут государыне на стол, потому каждого расспрашива-ли досконально.

Слово «отец» заставило Макария улыбнуться – оно было ему знакомо. Диалог стал налаживаться. Юноша со свойственной ему экспрессией ответил:

– Отец! – далее жестами он показал священника.– Поп что ли? – писарь с облегчением вздохнул. – Слава тебе, Господи! Догово-

рились-таки Я – Василий. Ты?– Макарий, – ответил молодой человек.– Василий Иваныч, уймись уже, ты так кричишь, что я ничего не слышу, – пи-

сарь за соседним столом краем уха слышал всё происходящее. – На Руси им жить, кто ж их фамилии разберет-то? Священника сын – так и пиши: Попов.

– Ты понял, Макар Попов? – писарь удовлетворённо сделал отметку в ведомости и ещё раз повторил:

– Запомни, Макар, ты – Попов! Так жить тебе проще будет.– Попов, – повторил Макарий.– Вот, молодца, Макарка, наш человек. Храни тебя Господь, Попов! Следующий!Макар, прогнав волов дальше, где скапливались в обоз прошедшие писаря его

земляки, попросил друзей не отлучаться от повозки, а сам, набрав из мешка сушеных фруктов и прихватив кувшин с водой, побежал вперёд. Среди множества подвод ему нужно было найти одну – ту, в которой сидела девушка с миндалевидными глазами, правильными чертами лица и чёрными, как воронье крыло, волосами, собранными аккуратно под платок.

Бесконечные лица, ставшие уже знакомыми за время перехода от ущелья к Пе-рекопу, одинаково одетые люди, кричащие малыши – всё это было необычно и тре-вожно. На каждом привале он бегал вперёд, чтобы повидать свою любимую – дочь

2 Урумы – греки, использовавшие в своей речи тюркский диалект.

214

рыбака Галию, за что получил выговор от отца – его миссией было не оставлять ни на минуту подводу, в которой была уложена церковная утварь, кувшины и бурдюки с водой, провиант и бочка с солониной.

Сам Трифиллий и митрополит Игнатий следовали во главе колонны в каретах, запряжённых четвёрками лошадей. На фоне недостатка гужевого транспорта это мог-ло показаться излишней роскошью, но имело смысл – в случае нападения татар на обоз возница должен был гнать вперёд без остановки. Предосторожности эти были нелишними. Зная вспыльчивый нрав Крымского хана Шихин-Герая, Суворов при-казал взять последний обоз под усиленную охрану и оказался прав: завидев рус-ских кавалеристов, турки не решились приближаться и обыскивать переселенцев. Их целью была икона, также почитаемая турками, как и греками. Вера в её чудодей-ственную силу не имела границ, татары приходили в Успенский скит, поклонялись Богородице, несли дары и просили, как все смертные, об исцелении и спасении. Даже если бы татары и добрались до обоза, то, скорее всего, им бы достался спи-сок, который Трифиллий предусмотрительно повелел исполнить несколько месяцев назад. Копия в украшенном и запертом на замок ковчеге была у него в карете, ориги-нал же вёз его сын в заколоченной бочке, где якобы была солонина.

– Галия, Галия! – Макар завидел предмет своего обожания. Девушка сидела, об-локотившись на тюки, и мучилась от жажды. – Наконец-то я нашёл тебя…

– Твой Макарий бежит, – недовольно пробурчал рыбак Трандафил. Ему эта лю-бовь дочери была не по душе. Не того племени был её избранник. Зять мастеровым должен быть, ремеслом владеть, а что может этот поповский сынок? Да ничего. Как ни умоляла отца Галия, тот не соглашался на разговор с Трифиллием. «Ему надо, пусть отца и уговаривает, противиться не буду, но сам не пойду!» – каждый раз от-вечал ей отец на просьбы о благословении брака – без сговора родителей союз был невозможен.

– Вот, вода, вот – фрукты. Как ты, любовь моя? – Макар взял ее за руки, но Га-лия аккуратно освободилась – много посторонних глаз было кругом.

Трандафил спрыгнул с подводы и сделал вид, что ему нужно поправить тюки с обратной стороны.

– Жарко, очень жарко. Отец говорит, воды слишком много пьём. Ругается, что не хватит, когда источник будет – бог его знает…

– Я буду тебе носить воду. Пустой кувшин давай, наберу, – Макар потянулся за сосудом и всё равно, будто ненароком, взял её за руку.

– Не нужно, не время сейчас… Да и нездоровится мне. Никогда так далеко на волах не ездила. Нехорошо мне… Тошнит всё время.

– Так пей мелкими глотками, немного пей. И вот тебе ещё кизил сушёный, – в глазах юноши было столько любви и заботы, что старый рыбак Трандафил даже усомнился в своей мысли, что не бывать этому союзу. Старик Трифиллий однажды, после молебна, намекнул ему, что хорошо бы, если Галия выйдет замуж за какого-ни-будь рыбака из Ласпи. Уедет к мужу, в бухту, подальше от скита, и не будет трево-жить сердце его сына, ибо другая у него дорога. После этого пожелания святого отца Трандафил и установил для себя истину, что выше головы не прыгнуть.

Чем дальше обоз шёл на север, тем хуже был настрой переселенцев. Везде их со-провождал вид ровной, выжженной солнцем степи. Ни капли воды, ни одного родни-ка или дерева, только изредка появляющаяся живность, да редкие соколы, зависшие в восходящих потоках воздуха в поисках своей добычи.

215

В Александровской крепости3 по распоряжению обер-коменданта Ланова на обоз выдали сермяжные кафтаны и шубы, но в количестве меньшем, чем было душ. Крымские жители уже ощущали на себе разницу в климате и, примеряя тёплую одежду, рассказывали о слухах, что здесь снег, такой как в Крымских горах, бывает каждую зиму и лежит он по полгода, застилая собой всё вокруг. А их путь лежал ещё севернее, в Екатеринославскую губернию.

Макар при выходе из крепости занял место в обозе следом за Трандафиловой подводой, так что теперь не было необходимости каждую стоянку бегать вперёд.

– Ох, не доведёт это всё до добра, – ворчал себе под нос рыбак, размышляя о том, как быть дальше. А с другой стороны, ему было легче – оставались заботы только о двух младших дочерях-близнецах, которых оставила после себя его умершая в родах жена.

– Стой, тпрр… – волы стали как вкопанные. Обоз остановился, и стало видно, что в его начале, там, где дорога поднималась в гору, греки о чём-то оживлённо беседу-ют со святыми отцами, которые вышли из своих карет. Следуя наставлениям отца, Макар не оставлял своего поста на подводе, тем более что войска Суворова уже не прикрывали их поход, а отправились назад в Крым.

Митрополит Игнатий и его помощник Трифиллий стояли в окружении мужчин, которые эмоционально жестикулировали, но ветер и расстояние не позволяли даже услышать обрывков разговора.

Макар, всматриваясь сквозь пыльное облако в силуэты на дороге, с трудом раз-личал происходящее.

– Пойду посмотрю, чего остановились, – рыбак спрыгнул с подводы и отправил-ся вперёд, туда, где собралось уже много люда.

Макар стал на повозку и, приложив к бровям руку, наблюдал за происходящим. Спустя некоторое время стало видно, что народ окружил карету плотным кольцом и чего-то требовал. Открыли сундук, прикреплённый сзади, и его отец достал оттуда ковчег, но мужчины не унимались и продолжали жестикулировать. Толпа двинулась в обратную сторону, ведомая священником. С каждой подводы, мимо которой они проходили, кто-то спрыгивал и присоединялся к шествию. Их ропот был слышен уже издалека.

– Что происходит? – взволнованно спросила Галия прибежавшего впереди лю-дей отца.

– Я не знаю точно. Демид из Балаклавы говорит, что его земляки прослышали, будто те подводы, что остались в крепости, повернули назад, домой. Там из скита пара монахов и местные. Народ ропщет, что лик Богородицы они с собой в Крым увезли.

– Как же? Разве они смогли бы? Куда мы без Богородицы? – Галия схватилась за лицо, будто произошло нечто ужасное.

– Никогда монахи так не поступили бы, ты права, Галия. Не должно сомневаться в добродетелях священников. Идём все вместе, они нас не оставят. – Макар ответил настолько громко, что услышали все, кто был рядом, но шумная толпа приближа-лась, и мужчины, шедшие впереди, громко спорили с его отцом, который сохранял при этом степенность и спокойствие.

– Сын мой, наши братья-христиане, ведомые своими страстями, уверовали в об-ман, – обратился к Макару отец его, Трефиллий, подняв руку в знак просьбы о молчании.

3 Александровская крепость – Запорожье.

216

Народ поутих, но один из рыбаков – самый крупный, с зычным голосом, тот, который и завёл всю толпу, продолжал кричать:

– Нет, отец Трефиллий, нет! Вы в сговоре с монахами. Мы не знаем только одно-го, зачем вы всех нас увели с благословенной земли нашей?! Увели под сенью лика Богородицы! Вы знали, что мы послушаем, вы знали, что мы подчинимся, а теперь, когда мы терпим лишения и страдания вместо того чтобы давить виноград и ловить рыбу, вы украли у своего народа веру, вы украли икону!

– Правильно говоришь, Феофил, правильно! – поддержала оратора толпа.– Для чего вы, святой отец, показали нам эту подделку? Чтобы мы уверовали

в ваши благие намерения? И зачем вы нас сюда привели? – продолжал напирать громкоголосый рыбак.

– Сын мой, я привёл тебя сюда для того, чтобы и ты, и твои братья могли удо-стовериться в серьёзности и праведности наших помыслов. Это Макарий, мой сын. Разве был бы он здесь, если бы в мыслях моих поселился червь предательства паствы своей? Для этого я его взял? Для того ли ночами мольбы свои воздавал перед ликом святым, чтобы предать потом вас всех, находясь рядом? Нет же! Лишения все мы достойно вынесем, ибо каждому даётся столько испытаний, сколько может человек вынести, а мы сильные, – спокойно молвил священник.

– Не говори о помыслах своих, Трифиллий! Делом докажи! Ты список с иконы показал, но не Святой лик Богородицы из скита, ты хотел обмануть нас, так что не удивляйся, что люди тебе не верят!

– Ну что же… Тогда скажу следующее. Богородица ведёт нас, защищает нас. И мы должны защитить её и спасти. С этого момента не только я и мой сын несём за нее ответственность, но и все вы, возжелавшие убедиться в честности нашей. Макарий, открой бочку.

Сын вопросительно посмотрел на отца, дабы убедиться в серьёзности его наме-рений – перед походом Макар получил инструкции отрицать всё, скрывать самый ценный груз, и от русских, и от татар, и от своих.

– Да, да, сын мой, сбивай обруч. Это мой тебе приказ. Люди хотят видеть свою хранительницу, и никакие обстоятельства не могут тому помешать.

Макар взял деревянный молоток, долото и несколькими ударами по кругу снял верхний обруч. Крышка поддалась лёгкому нажатию, стала ребром, и Макар её легко вытащил. Перекрестившись, юноша запустил в бочку, наполненную на дне камнями для тяжести, а сверху опилками, обе руки в поисках сокровища крымских греков. Прямоугольный сверток, добротно упакованный в полотно и обвязанный конопля-ными верёвками, перекочевал из своего тайного убежища в подводу.

Разрезав ножом узлы, Макар распустил обвязку и бережно развернул ткань. Взо-ру толпы предстал лик Пресвятой Богородицы в окладе. Тот, которому молились они, их отцы и все предки в нескольких поколениях.

Люди, только что желавшие расправы, упали на колени, стали читать молитву…

* * *Обоз продолжил свой путь. Оставляя за собой сотни могил, теряя родственни-

ков, сгоревших в бреду горячки, терзаемые голодом и холодом, христиане упорно двигались в сторону Екатеринослава, где вдоль русла реки Самары должны были найти своё пристанище, свой новый дом.

Трандафил исхитрялся ловить рыбу в тех редких водоёмах, что попадались по дороге, иногда бил дикую птицу, но его добыча была мала и несущественна для него

217

и дочерей. Проще было тем грекам, которые гнали скот. К Новоселице4 с обозом при-шла одна только десятая часть отары, остальное поголовье резали по пути, и только это помогло выжить путникам и поддержать здоровье больных.

– Пей, пей… – Неестественная бледность, сыпь на лице, тусклый взгляд и худые дрожащие руки возлюбленной доводили его до исступления. Лекарь нашёл у боль-ной лихорадку, но ничего из того, что было доступно, посоветовать не мог. Сушёные травы подошли к концу, а собрать новые не представлялось возможным – осенние дожди поливали сухую, выгоревшую траву, бывшую когда-то весной ярким зелёным ковром. Поить отваром мяса, кормить и надеяться, что молодой и сильный организм совладает с болезнью – всё, что оставалось делать. Галию поили бульоном и уговари-вали съесть хоть кусочек варёной баранины – Макар у чабана сменял овцу на тулуп и забил её на стоянке, но девушка не могла даже смотреть на холодное мясо. Его запах вызывал отвращение.

– Долго ли ещё идти? – спрашивал Макар у отца, и тот его успокаивал, что оста-лось не более трех дней.

Повозки, истрёпанные ветрами, крытые тканями вперемежку со шкурами заби-тых животных, уже двигался вдоль русла реки, берега которой просматривались из-за густой растительности. Громадные ивы, наклонившись над водой, своими ветками касались её поверхности, из зарослей камыша при любом резком звуке взлетали испуганные птицы. Трандафил всё чаще отставал от обоза, пытаясь поймать рыбу, и это ему удавалось: улов был прекрасен, но не вся добыча была ему известна. Осо-бенно понравилась длинная, серо-зелёная в тёмных пятнах рыба с зубастой пастью, о которой он слышал от земляков, промышлявших по ту сторону гор: нежное мясо, почти без костей, было волшебно вкусным – хищник нагулял за лето жирок, и теперь сам стал добычей путников.

Казалось, что все тяготы перехода остались позади – обоз достиг своей цели. Крытые соломой и камышом крыши избушек уже виднелись среди жёлтых крон клёнов, тополей и дубов, дым из печных труб, звуки петушиного крика и пасущиеся рядом коровы – этот пейзаж разительно отличался от их родных мест, но был мил взгляду путников.

* * *Опираясь на свой посох, митрополит Игнатий встал со своего кресла, что-

бы держать речь пред священниками, прибывшими с ним из Успенского скита.

– Братья мои… Собрал я вас для того, чтобы сказать следующее: предназначение своё мы выполнили и народ греческий из земли татарской увели. Мы остались сами собой, мы остались греками, и нет у меня ни тени сомнения, что поступили правиль-но. Потомки благодарить нас будут, но сегодня, здесь и сейчас, народ наш терпит многие беды. Обещанного мы не получили, и груз на моих плечах лежит тяжкий. На-мерен я, милостью Божию, держать путь ко двору, говорить императрице о лишениях и тяготах, переносимых христианами-греками. От оных защитить нас стремилась, торопила и кров обещала. Назад дороги нет, как и нет сил моих больше слышать речи людей наших… Помолимся, братья…

Игнатий повернулся к лику Богородицы, осенил себя крестным знамением и стал читать молитву. Святые отцы встали с мест своих, стали у митрополита за спи-ной, и молитва стала звучать громче.

4 Новоселица – Новомосковск Днепропетровской области.

218

Зима прошла в лишениях и болезнях. Обещанных деревень греки на месте не нашли, селились где попало, теснясь по нескольку семей в одном доме. Те же, кому крыши над головой недосталось, ютились в повозках, а ближе к зиме начали строить землянки, чтобы хоть как-то укрыться от непогоды. Эти жилища лишь малой своей частью возвышались над землёй. Порой только дым трубы, возвышающейся над бре-венчатой, покрытой камышом крышей, обозначал, что здесь живут люди. От холода и постоянной влаги в этих жилищах дети и старики болели и умирали – хоронили их десятками, гибла скотина, которую нечем было кормить. Роптание и разочаро-вание усугубляли и без того тяжёлое положение дел. Греки открыто высказывали свое недовольство митрополиту и только его непререкаемый авторитет еще помогал сдерживать ситуацию, но так продолжаться больше не могло.

– Отец наш, а что, прошение наше императрице, которое через Суворова переда-ли, возымело своё действие? – Трифиллий был озабочен не меньше митрополита, но решений не принимал, а лишь довольствовался вестями из уст святого отца.

– Губернатор Чертков обещал, что грамота наша, преданная ему Суворовым, до-станет Петербурга и очей императрицы, но когда это произойдёт – одному Богу из-вестно. Я же, глядя на страдания паствы моей, не в состоянии ничем помочь, кроме молитвы… Такое бессилие перед сложившимися обстоятельствами угнетает меня и делает беззащитным перед упреками благочестивых греков, последовавших по зову моему… Терпеть это больше невыносимо…

Стук в дверь прервал размышления митрополита. – Гонец от генерал-поручика Суворова к митрополиту Иллариону! – военный в

запылённом от долгой скачки по пыльным дорогам мундире предстал перед присут-ствующими.

Трифиллий, поднявшись со своего места, взял в руки свиток, но прочесть ничего не смог, несмотря на то что текст был написан каллиграфическим почерком с оби-лием завитков.

Гонец, заметив вопросительный взгляд секретаря митрополита, громким голосом доложил:

– Митрополиту Готско-Кафской епархии Игнатию и секретарю его Трифиллию предписано явиться ко двору её императорского величества, самодержицы Всерос-сийской!

Трифиллий вознёс глаза к небу и негромко промолвил:– Просим тебя, Пресвятая Богородица, хранительница народа греческого и всех

христиан о милосердии и спасении…

* * * Треск горящего камыша разбудил Макара. За маленьким окошком, обтянутым

бычьим пузырем, было не разглядеть происходящего. Там, возле соседнего, суети-лись люди с факелами, слышались их крики и топот:

– Чем они лучше? Я один остался, сегодня дочь похоронил! – кричал Феофил. – Почему они в доме живут, а я в подвале, полном воды?

Несколько мужчин, повисших у него на руках, пытались усмирить разбушевав-шегося в своём горе рыбака, но было поздно: крыша дома пылала и Феофил, удов-летворённый своей местью, лишь громко хохотал.

– Вставай, вставай, Галия, пожар, пожар! – Макар кричал во тьме, пытаясь найти в дыму свою любимую, но влажная после дождя крыша источала столько дыма, что он почти сразу стал задыхаться. На ощупь пробравшись в соседнюю комнату, Макар

219

взял на руки потерявшую сознание девушку и вынес её во двор, где соседи бегали с кадками, поднимая воду из колодца. Все, кто жил рядом, кинулись тушить горящий дом, но залить крышу не удавалось: она стала проседать, съедаемая языками огня.

Феофил хохотал, не останавливаясь, будто бесы вселились в его голову, но на него никто не обращал внимания – ветер понёс искры от горящей крыши на дом, где жил митрополит.

– Туда! Туда воду несите! Этот дом уже не спасти! – кричали люди, бегая между колодцем и пожаром.

Галия так и не пришла в себя, и Макар отчаянно метался между ней и домом, в котором ещё несколько минут назад мирно спали её сестры и отец… Стены, воз-ведённые из смеси глины и соломы, стали трескаться под действием огня, и крыша обвалилась внутрь дома. Макар, пытавшийся залезть в то окно, где спали дети, успел лишь отскочить в сторону, но хватать обожжёнными руками кадку с водой уже не было никакого смысла…

– Я убью тебя!!! – Макар кинулся к рыбаку, лишившемуся разума от своего горя, но до горла его он не достал – на его пути стали соплеменники, завалившие на землю виновника беды, который продолжал неистово хохотать. – Будет суд! Не бери грех на душу! – Макара оттянули от его цели за руки. – Смотри, уже крыша вашего дома горит!

Эти слова отрезвили юношу, и он ринулся к своему дому, по пути окатив себя водой. Ему во что бы то ни стало нужно было зайти внутрь, прежде чем туда не до-брался огонь.

Утренний туман над селом был необычно густым, с запахом гари. Множество людей вышло на улицу, что было необычно в столь ранний час. Одежды многих были перепачканы чёрным, а на руках и лицах кровоточили следы от ожогов. Не-которые плакали, обнявшись со своими, некоторые их утешали. Картина, которую митрополит Игнатий наблюдал из окна своей кареты, напоминала ему последствия османских набегов, но откуда им было взяться здесь?

Экипаж, провожаемый озлобленными взглядами поселенцев, подъехал к тому месту, где был дом митрополита. За всё это время ни Игнатий, ни Трифиллий не произнесли ни слова.

Святой отец, подобрав полы рясы, вышел из кареты и первое, что увидел – это множество людей, собравшихся возле пепелища дома. Земляки встретили его молча, лишь пытаясь узреть во взгляде священника хоть искру надежды. Сгорело больше де-сятка домов, но погибшие были только в том, что загорелся первым – мазанке рыбака Трандафила. Остальных жителей разбудил шум, суета и зарево пожара. Общими уси-лиями стену огня удалось остановить, но в очередной раз греки остались без ничего.

– За что нам это, святой отец? За что? – вопрошали они своего митрополита.Трифиллий искал глазами сына, но в толпе одинаково перепачканных сажей лю-

дей все лица и одежды казались одинаковыми.Священники подошли к дымящемуся пепелищу и перекрестились.– Ответьте, отец наш, сколько ещё нам нужно терпеть страдания? – греки, пол-

ные отчаяния, окружили его плотным кольцом. – Что мы ещё должны сделать, чтобы Богородица услышала наши молитвы?

– Терпеть и молиться, просить и молиться, выносить всё ниспосланное Господом достойно, как подобает христианам! Храмы строить, города, детей растить! Я никог-да не поверю, что Пресвятая Богородица нас оставит… Это невозможно… – ответил людям митрополит.

220

– Да, невозможно, святой отец… Она с нами! – Макар из-за спин соплеменни-ков пробрался в центр круга и развернул ткань, в которую была бережно завёрнута икона.

– Это хороший знак, дети мои… Это чудо… – негромко, почти шёпотом, сказал старец.

– Святой отец, это не чудо, это Макарий! Это он вынес лик Пресвятой Богоро-дицы из пожара! – одобрительно загудела толпа.

– Сын мой, ты совершил подвиг, сравнимый с подвигами наших великих пред-ков… – Игнатий положил руку на голову юноши, стоящего перед ним на одном колене с иконой в руках. – Ты достоин благодарности всех греков, митрополита и благословения Господнего, сын мой…

– Святой отец, это честь для меня, но только я знал, где лик Богородицы искать в дыму. Любой мужчина сделал бы то же самое, я лишь оказался ближе всех ко входу…

– Сын мой, тебе воздастся… – прервал его митрополит Игнатий.– Святой отец, не смею просить ничего, кроме благословения. – Макарий смо-

трел в глаза старца. – Возлюбленная моя, Галия… Она теперь сирота и нет никаких сословных преград между нами… Благословите наш брак, отцу своему перечить не имел права, но она носит под сердцем моего ребенка…

Игнатий взглянул на своего секретаря Трифиллия и застал его со смиренным выражением лица и руками, сложенными как при молитве – отцовское согласие было получено.

Митрополит поднял юношу с колена, перекрестил его и сказал так, чтобы слы-шали все окружающие:

– Если Господу нашему и Пресвятой Богородице так угодно было, то, аминь… Да будет так… И счастлив сегодня не только Макарий и его избранница Галия, счастлив я за всех нас. Императрица даровала нам, крымским грекам, грамоту. В ней сказано, что все земли по реке Соленой и двум другим рекам отводятся для нашего рода. Императрица освобождает мужчин наших от воинской повинности сроком на сто лет! Нам даруются все привилегии, доступные подданным императрицы, право за-ниматься торговлей и ремёслами! Каждому жалуется по тридцать десятин земли и на десять лет освобождение от налогов в казну. Неимущие получат семена на посев и скотину для разведения!

– Макарий спас Богородицу, и она не отвернулась от нас, не оставила… – слы-шался шёпот в толпе.

– И нас благословите, святой отец! – женщина поднесла к митрополиту девочку лет четырёх и поцеловала руку священника. Игнатий перекрестил дитё, погладил по головке и обратился к матери её:

– Веришь ли ты мне, женщина, веришь ли ты в спасение, что ниспослано нашей святой?

– Верю, верю заступнице нашей, и вам верю, святой отец! – женщина трижды перекрестилась и, склонив голову, уступила место следующей матери с ребёнком: к митрополиту тут же выстроилась очередь – греки опять видели в нём пастыря, надёжного своего поводыря. Митрополит поднял руку и, прежде чем благословить верующих, промолвил:

– И мы сами будем решать, где ставить деревни, и как их именовать, а назва-ния своим поселениям мы дадим такие же, как на нашей родине. Будет и Ялта, и Сартана, Ласпи будет и Бешев5. В устье Кальмиуса возле крепости Павловской

5 Старобешево.

221

поселимся и просить будем императрицу, чтобы название стало по имени Бого-родицы, нашей почитаемой заступницы, город Девы Марии – Мариуполь… По-следний переход осталось сделать, собирайтесь, дети мои… Нам будет, где строить храм для нашей иконы…

* * *Благодаря заботам митрополита Игнатия в Мариуполе в первый же год посе-

ления были заложены церкви Священномученика Харлампия и Успенская – для хранения и почитания святыни, привезённой греками из Крыма.

Митрополит Игнатий закончил свой, полный трудов и испытаний, жизненный путь в 1786 году и был погребён в Мариуполе.

Успенский храм был разрушен в 1936 году и судьба чудодейственной иконы Оди-гитрии Божьей Матери доподлинно неизвестна.

4. МАНДРЫКИНЫ

Фамилия Мандрыкиных на слуху у каждого дончанина. Железнодорожная стан-ция в Петровском районе Донецка, построенная в своё время на землях этого рода, и по сей день называется Мандрыкино.

Мало кто из современников вникал, что это за странное такое название. Как это часто бывает, фамилия превратилась в топоним, а род на самом деле древний и славный, оставивший после себя не только вывеску на фасаде пригородного вокзала.

В корне фамилии Мандрыкиных лежит глагол, обозначающий путешествие. И действительно, волею судеб Мандрыкиным пришлось немало постранствовать и на службе военной, и после неё.

Одним из славных представителей рода Мандрык – потомков запорожских ка-заков – был Данило Давыдович, подполковник русской армии, флигель-адъютант генерал-фельдмаршала Александра Васильевича Суворова.

* * *– Матушка! Ваше императорское величество! – статс-секретарь6 Безбородко

ворвался в покои Екатерины II как ураган, размахивая полами своего расшитого серебром сюртука и какой-то бумагой.

– Помилуйте, Александр Андреевич, – императрица восседала в своём любимом кресле с вензелями и вела неспешную беседу с камер-фрейлиной Анной Протасовой, как всегда – на полутонах и о чём-то очень важном.

– Какой же вы шумный! Всё никак не привыкну…Увядающая красота Екатерины на фоне дурнушки Протасовой была ещё вырази-

тельной и яркой, потому фаворитка, к тому же умевшая держать язык за зубами, не-отлучно находилась при императрице последние несколько лет. Безбородко привык к постоянному присутствию Анны Степановны, ему было не впервой при ней делать доклады и испрашивать резолюции, потому, нисколько не смутившись, статс-секре-тарь широким шагом направился через залу к креслу Её величества.

– Депеша от графа Суворова, Александра Васильевича! – громко доложил Без-бородко.

6 Статс-секретарь (кабинет-секретарь) – государственный служащий при монархе (Екате-рина II, Павел I), начальник канцелярии.

222

– Да ты можешь не так громко, Александр Андреич! – слегка наигранно отчитала секретаря Екатерина.

– Никак нет, матушка! – Безбородко картинно развернул перед собой бумагу и продекламировал: «Ура! Варшава наша!»

После недавнего пленения Тадеуша Костюшко это была ещё одна приятная но-вость для самодержицы, которая сдержанно улыбнулась, подумав, что недаром Су-воров такой набожный – силы небесные действительно на его стороне, а он предан ей лично.

– Тогда моим ответом будет: «Ура, фельдмаршал Суворов!» – императрица про-изнесла свои слова, как подобает царственной особе – размеренно, негромко и с достоинством.

Безбородко поклонился в знак того, что ему больше нечего добавить к вышеска-занному, и после разрешающего жеста удалился, довольный судьбой своего друга Суворова. Ответную депешу с волей императрицы следовало немедленно отправить в штаб Суворова в Варшаве и отдать соответствующие распоряжения на месте.

О том, что такое повышение не было экспромтом Её величества, Безбородко, конечно же, знал. До получения вестей об итогах баталий в Польше задумка им-ператрицы была полностью конфиденциальна. Теперь, когда Прага – укреплённое западное предместье Варшавы на левом берегу Вислы – пала после штурма русских войск, всё сложилось как нельзя лучше. Следовало обставить царскую милость как несомненную победу над завистниками графа Суворова.

* * *Вход войск в Варшаву был торжественным и парадным. Суворов не скрывал сво-

его довольства, и улыбка не сходила с его лица. Адъютанты Тищенко и Мандрыкин, носившиеся при баталии в батальоны с приказами и депешами, теперь прибыли туда для проверки парадного строя. Каски надраены, кони вычесаны, пуговицы на мунди-рах сияют – в таком виде войско зайдёт в Варшаву как подобает полкам победоносца Суворова.

К уже пролившейся крови могло добавиться ещё больше. Разъярённые баталио-ны7 императрицы в Праге бились ожесточённо, не щадили никого. Уж больно острым было желание отомстить за вырезанный повстанцами Костюшко весной того же года русский гарнизон в Варшаве. И тогда граф Суворов, чтобы ярость его воинов не перекинулась на правый, густонаселённый мирными людьми берег, приказал разру-шить мост через Вислу.

Воины остыли, а ошалевшая от такого блицкрига польская столица послала к Су-ворову парламентёров для обсуждения условий сдачи, тем более что и заговорщики, и большая часть поддерживавших их войск предпочла ретироваться.

– Андрыка8! Водки! – крикнул адъютанту граф, прочитав письмо от короля и Рады. Суворов снял саблю и забросил её далеко в угол со словами: «Виват! Виват! Вечный мир с храбрым польским народом! Мы не рождены для того, чтобы биться друг с другом. У нас одни корни. Я уже не стану мочить оружия в крови народа, действительно заслуживающего почтения и уважения!».

Данила Мандрыкин, молодой человек двадцати четырех лет, славился наблюда-тельностью и смекалкой, за что ещё в Астрахани был принят Суворовым в ординар-

7 Баталион – пехотное подразделение русской армии, аналогичное современному бата-льону.

8 Мандрыкин Данило Давыдович – один из адъютантов фельдмаршала Суворова.

223

цы. С тех пор юноша состоял при штабе неизменно, а когда граф узнал о его истин-ном возрасте и приписке к метрике трёх лет, только лишь усмехнулся:

– А что, никто ещё не говаривал тебе, Андрыка, что на меня похож? Может, и к добру это. Смотри, щуплый как я, курносый, глазищи вон бегают как у цыгана – ну вылитый Суворов в годы младые. Остаёшься, так и быть!

И в это раз, наученный учителем своим глядеть за мелочами, Данила обратил внимание, с какой тревогой следили за настроением Александра Васильевича вар-шавские посланцы. На тех словах у них, будто от сердца отлегло. Три парламентёра в лице изменились после экспрессивной тирады русского полководца и разделили с ним краюху хлеба, выпив мировую.

– Мы делимся друг с другом последним куском хлеба, а воевать оставим! – вос-кликнул Суворов, обняв поляков.

Слухи о необычайной для победителя доброте, которые привезли с собой пере-правившиеся на лодке парламентёры, подтвердились объявленной русским полко-водцем амнистией. Пока для парадного входа в Варшаву спешно ремонтировался мост, многие из ранее готовых сражаться поляков решили сложить оружие.

– Полки к параду готовы, ваше высокопревосходительство! – Мандрыкин и Ти-щенко после обхода полков доложили о готовности.

– Тогда с Богом! – ответил Суворов, отдав приказ идти на Варшаву. Это был наилучший вход в завоёванный город – парадным строем.

* * *Торжественное вручение магистратом ключей от города закончило варшавскую

эпопею Суворова, и гарнизон со всеми его казацкими, пехотными и артиллерийски-ми частями стал на зимние квартиры.

Данило Мандрыкин по-прежнему состоял флигель-адъютантом при штабе, де-журил в порядке очереди среди прочих адъютантов в приёмной. Поручения гене-рал-фельдмаршала в другие дни касались провиантской службы и всего остального, что обеспечивало мирную жизнь гарнизона. Ежедневные, рутинные заботы по хо-зяйственной части только лишь занимали время и не шли ни в какое сравнение с военным режимом его службы, когда от скорости доставки депеш на фланги зависела стратегическая инициатива и исход битвы. Фураж, провиант, бумаги и отчёты раз-дражали его до дрожи в коленях, но – служба есть служба.

– Аккуратней, малец! – секунд-майор в казачьей форме столкнулся с Мандрыки-ным в штабной приёмной.

– Изволите хамить? – Данило состоял в чине премьер-майора, но накинул ста-рую шинель без опознавательных знаков.

– Юноша, поживёте с моё – будете пырхать, а сейчас – вот рекомендательные письма… Вы тут секретарь? Доложите фельдмаршалу, что секунд-майор второго Чу-гуевского казацкого полка Дмитрий Вронский прибыл на побывку и готов поступить в распоряжение Его высокопревосходительства.

Вронский выглядел гораздо старше своих лет, чем беззастенчиво пользовался.Мандрыкин подошёл к своему столу и скинул шинель, обнажив погоны старшего

по званию.– О, ваше высокородие, приношу свои извинения… – на мгновение смутился

Вронский. – Не ожидал при штабе генерал-фельдмаршала встретить настолько юно-го премьер-майора… Как говаривает наш атаман – век живи – век учись, дураком помрешь.

224

Дмитрий Тихонович Вронский, хоть и имел знатную фамилию, в свои двадцать шесть уже страдал от невостребованности. Чугуев ему опостылел за время службы, то ли дело – Европа, баталии, слава, ордена и женщины, которые могли оценить ба-кенбарды, стриженные и подкрученные по последней воинской моде.

– О вашем визите будет доложено. Ожидайте, секунд-майор. – Мандрыкин под-чёркнуто указал нахальному визитёру его место в табели о рангах и на стуле в при-ёмной.

– Ваше сиятельство! Секунд-майор Вронский прибыл для аудиенции! – громко доложил Мандрыкин Суворову, щёлкнув каблуками. Тот задумчиво изучал перепи-ску, делая какие-то заметки на полях.

– Проси, – ответил фельдмаршал, не поднимая головы.Вронский прошёл в почти пустой кабинет главнокомандующего. Ни тебе знамён,

ни портретов, ни единого роскошного предмета, хоть как-то намекающего на статус хозяина. Из обстановки глаз цеплялся за крепкий, большой стол, обитый сукном, да пару стульев – один для Суворова, один – для посетителя.

Суворов встал, поправил накинутый на плечи мундир и глянул на визитёра свер-лящим, острым как шпага взглядом.

– Чьих будешь?– Изюмские мы! – без запинки ответил Вронский.– А прибыл зачем? – Суворов наклонил голову влево, будто учитель уличил

нерадивого ученика во лжи и проводит допрос пристрастием.– Брата повидать, ваш сиять-ство! – Секунд-майор вытянулся по струнке и «си-

ятельство» выкрикнул по слогам, будто стоял в строю среди прочих казаков.Суворов заложил руки за спину, и, сгорбившись, будто карлик, обошёл вокруг

Вронского, потом подпрыгнул резко и выстрелил вопросом:– Где брат служит?– В Лифляндском егерском полку, ваш сиять-ство! – Вронский отвечал ещё

громче, чем прошлый раз.О таких чудачествах фельдмаршала ходили легенды, но теперь секунд-майор имел

возможность удостовериться лично в их правдивости. Мандрыкин же, не получив приказа покинуть кабинет, стоял рядом, наслаждаясь экзекуцией. Такую устраивал Александр Васильевич каждому новичку. Сторонние люди всегда ожидали увидеть перед собой убелённого сединами старца, одетого в генеральский мундир с лентами и орденами, а встречали если не шута, то, по крайней мере, странного человека.

– Чего хотел, Вронский? – Суворов продолжал делать резкие жесты руками, иллюстрируя свои вопросы и выражая недоумение визитом.

– Хотел служить во славу Отечества! Хоть и в отпуске, да неуютно чувствую себя без дела, ваш сиять-ство!

В любом солдате Суворов ценил в первую очередь скорость реакции. Любой, кто употреблял в разговоре с ним «не могу знать», тут же отправлялся в захолустье и не имел шансов на успех при фельдмаршале. Отвечай, что хочешь, прояви смекалку, на-ходчивость, соври, наконец, но ответь немедля. А если ответ твой будет остроумным, так Суворов со всем штабом ещё и посмеётся вместе с тобой.

Этот тест Вронский прошёл благодаря скорости реакции, заслужив благосклон-ность фельдмаршала.

– Поди, осмотрись, Вронский. Глянь свежим глазом, что да как, потом доложишь. Сам-то в полку за что отвечал?

– Фураж и провиант, ваш сиять-ство! – гаркнул Вронский.

225

– Ой, не голоси, Вронский, голова от тебя уже болит. Имя-то есть?– Так точно! Дмитрий!– А по батюшке?– Дмитрий Тихонович.– Пока будешь просто Вронский. По батюшке, это я просто так испросил, на

всяк случай… Не заслужил ещё. Иди по своей части глянь что там, да как в полках… Данило, верительную ему от меня выпиши… – Суворов махнул рукой, мол, дело за-кончено, все свободны.

Секунд-майор развернулся через левое плечо и отбыл в приёмную строевым ша-гом.

– Ваше сиятельство, в грамоте что указывать? – спросил Мандрыкин.– Да так и напиши – может ходить, глядеть, испрашивать. Пусть занят будет,

нечего мне тут дисциплину портить. Когда солдат без дела – мысли дурные его по-сещают.

Вронский, посчитав, что обласкан доверием фельд маршала, рьяно взялся за рабо-ту. В каждом баталионе побывал, фуражиров опросил, канцелярии перепотрошил и везде, подавая бумагу, подписанную мелким почерком Суворова, начинал с того, что фельд маршал уполномочил его делать ревизии.

Спустя некоторое время секунд-майор опять появился в приёмной генерал-фель-дмаршала.

– Александр Васильевич, ваше повеление исполнено, в войсках безобразия тво-рятся, вот рапорт! – Вронский подал графу Суворову бумагу на нескольких листах, густо исписанную гусиным пером.

– Экий ты задорник, Вронский… – Александр Васильевич взял документ и при-нялся его перечитывать. Окуляры фельдмаршал не носил и специально депеши под-писывал мельчайшими буквами, чтобы подчеркнуть своё острое зрение.

– А что ж ты, секунд-майор, за экономию ратуешь, а бумаги – вон сколько извёл? Буквы размером с орех. Иль думал, у Суворова глаз слабоват?

– Никак нет, ваше сиятельство! А вдруг в канцелярии какой секретарь подслепо-ватый попадётся и пропустит мелочь важную? Дело-то подсудное, – быстро ответил Вронский.

– Ну, это не тебе решать… – задумчиво произнёс Александр Васильевич. Такого рвения от провинциального секунд-майора он никак не ожидал, и уж тем более нео-жиданной оказалась сумма нарушений, указанная в рапорте – полмиллиона. Вот так позволил стороннему рьяному служаке себе занятие найти, а нажил себе головную боль.

Удовлетворённый тем вниманием, с каким фельд маршал вычитывал результаты его стараний, Вронский ожидал вердикта.

– Вижу, старался, вижу… – граф размышлял, что с этим делать. – Комиссию на-значу для дознания. Ты, Вронский, молодца, конечно. Пером владеешь. Так ли храбр в бою, как ратуешь за справедливость и порядок?

– Имею страсть проявить себя на бранном поле, ваш сиять-ство! Годы идут, в крысу тыловую превращаюсь! Будет ваше соизволение – непременно докажу. Под вашим началом героем стать – дело пустяковое!

– Ты, Вронский, потише, потише. Остепенись… Не люблю льстецов. Люто не люблю…

– Так я не словами, делом готов доказать! – Докажешь ещё… иди, милок. Рапорт твой рассмотрим.

226

Спустя почти месяц на штабном совете генералы Исаев и Буксгевден докладыва-ли о результатах следствия, в которое входили они и Вронский.

Мрачный Суворов сидел, сложив руки перед собой накрест, и слушал своих ге-нералов.

– Александр Васильевич! Кроме того, следственной комиссией в штабе и частях установлена игра в банк, карты, покупки немалые, за оные денег ещё не передано и прочая, на шести листах отписанное. Общим размером растрат по всем параграфам – шестьдесят две тысячи, – закончил доклад Исаев.

– А что ж, Вронский, писал же про полмиллиона, так? – спросил фельдмаршал комиссию.

– Точно так, ваше сиятельство! – слово взял Буксгевден. – Вполне очевидно, что секунд-майор Вронский, проявляя рвение, неглубоко познал суть дела. Имея подо-зрения отчасти справедливые, не во всём удосужился разобраться до глубины.

– А вот скажи, Фёдор Фёдорович, – обратился Суворов к своему генералу. – Ска-зывают, Вронский провиантского поручика Сверчкова продержал ночь в ретирадном месте9 и розгами грозил. Знаешь ли за то, Фёдор?

– Допрашивали этого поручика, точно так, Александр Васильевич. Указал он на Вронского, а показания его при проверке с пристрастием не подтвердились.

– Ну, а из того, в чём уверены, кто виновен? – вопрос Суворова прозвучал после паузы.

– Комендант штаба Тищенко, флигель-адъютант Мандрыкин и ещё несколько подрядчиков, допустивших небрежности и документами свои расходы не подкрепив-шие.

Вронский с удовольствием ухмыльнулся. С Данилой Мандрыкиным у него от-ношения категорически не ладились, переросли в открытое неприятие и постоянный обмен колкостями с первого их свидания. Секунд-майор приложил все усилия, что-бы в списке виновных оказались и он, и Тищенко. Комендант Тищенко, не мудрствуя лукаво, послал «ревизора» к матери, не обременяя себя оправданиями, да ещё и при всей честной компании. Такую дерзость и прилюдное унижение самолюбивый Дми-трий Тихонович тоже простить не мог.

– Ну что же, друзья мои. Дело сделано. Указанную сумму приказываю взыскать с виновных и распределить в пользу погашения прямых убытков провиантской ча-сти, где таковые имеются. Остаток раздать нуждающимся польским офицерам, а уж последнее – Вронскому за донос, – резюмировал Суворов. – Мандрыкина и Тищенко – в карцер на хлеб и воду. Три недели.

Совет был закончен. Тищенко и Мандрыкин сдали сабли и под конвоем отпра-вились отбывать наказание. Никто из присутствующих перечить фельдмаршалу не смел, лишь генерал Исаев, задержавшись, спросил командующего:

– Почто так суров, Александр Васильич? Ну, я понимаю, взыскать, но карцер-то за что?

– Лучше это сделаю я здесь и сейчас, чем петербургские дознаватели потом. Те себе в вольностях не откажут.

Секунд-майор Вронский после совета у фельдмаршала вышел победителем. По-сле всех выплат он получил на руки премию 15166 рублей, что несказанно вдох-новило Дмитрия Тихоновича на дальнейшие активные действия. Теперь, как член следственной комиссии, он принимал участие в торгах нынешних и поднимал доку-ментацию прошлых.

9 Ретирадное место – уборная, туалет.

227

Вронский раздал долги – по приезде, где по червонцу побирался, где по три. Снял себе очень приличный меблированный дом с прислугой и теперь ни в чём себе не отказывал.

К фельдмаршалу посыпались рапорты о несказанно дерзком поведении Вронского, требовавшего отчёта перед ним, как лицом, уполномоченным самим Суворовым. Докла-ды о кутежах и похождениях секунд-майора прилагались к жалобам его подчинённых.

– Александр Васильевич, ты не серчай, мне есть что сказать, – однажды гене-рал-аншеф Ферзен раз откровенничался с главнокомандующим.

– Тебя, Иван Евстафьевич, слушать буду стоя, – в своей манере ответил фельд-маршал, прохаживаясь с ним по аллее недалеко от штаба.

– Пока твои адъютанты делятся с крысами в карцере хлебом, этот выскочка Вронский закатывает такие банкеты, что тебе, Александр Васильевич, и не снилось. Хватит уж своих-то стращать, залётного приструни.

– Что, думаешь, достаточно претерпели адъютанты? – Думаю, да, Александр Васильевич. И вот ещё что: на мосту Варшавском Врон-

ского нашего задержали по жалобе купца-еврея. Он у него часы золотые взял, а монет занести забыл. Притом ревизором твоим назывался, стращал караул гневом твоим.

– И что же? Отпустили? – с хитрецой спросил Суворов.– Нет, Александр Васильевич. Сидит в каземате. Куда прикажешь карету и коней

пригнать?– Его, что ль, карета?Ферзен кивнул утвердительно.– Ах, шельмец… Приехал же, ни кола ни двора, а тут глянь… Разгулялся. Иван

Евстафьевич, совету твоему, пожалуй, последую. Хватит в казематах терзать своих. Наказание за халатность достаточное. А карету с конями – да отдайте купцу этому. Хватит за часы?

– С лихвой хватит.– Да, а Вронского пора бы в часть отправить. Пригрели змия… Откомандировать

его в Чугуев. Немедля.Из карцера Данило Мандрыкин и ротмистр Тищенко сразу попали к Суворову.– Слово моё будет таким, солдаты… – Суворов в этот раз отставил в сторону вся-

кие шутки и был серьёзен, что чувствовалось по металлическим ноткам в его голосе. – Набедокурили – ответили. Сами знаете, в бумагах я не силён и к писанине той ненависть испытываю лютую. Полки направлять – другое дело, но за то я сам отвечу. Ты, Мандрыкин, молод ещё и доверчив. Следующий раз, пред тем, как бумагу на под-пись давать, вычитывай внимательно. Ведомость ту фуражную комиссия тебе в вину поставила. Купцы на тебя указали, руками развели: «А мы чё, мы ж ничё… Принял и слава Богу». Вы начёты оплатили, наказание отбыли, теперь служить верой и прав-дой продолжайте. Никто больше не вправе упрекать. Завтра, согласно распорядку, оба приступаете к службе на прежних должностях. Всё.

Не сказав ни слова – оправдываться не имело смысла, а благодарностей и трога-тельных сцен Суворов не приветствовал – офицеры щёлкнули каблуками и убыли исполнять приказ.

Дело закончено, как сказал Суворов, но всё же, червь сомнения его точил. Тре-воги фельдмаршала нашли своё подтверждение, когда Екатерина Великая отошла в мир иной, и на троне воцарился её сын – Павел Петрович.

Через десять дней после коронации неугомонный и оскорблённый Дмитрий Вронский подал государю рапорт, где изложил историю злоупотреблений в частях обласканного прежней государыней Суворова.

228

Следственная машина закрутилась заново – поклонник всего прусского, импера-тор Павел решил приструнить строптивого любимца фортуны, знавшего только сла-ву русского солдата, но не прусака. Итогом саркастичных пререканий фельдмаршала с государём стала его отставка.

– Александр Васильевич! Разрешите обратиться! – в дверях стоял Данила Ман-дрыкин в парадном мундире полковника, с орденами святых Георгия, Владимира и Анны на груди.

– Говори, Андрыка… – фельдмаршал пребывал в расстроенных чувствах. Импе-ратор растоптал не его гордыню – он наплевал на то русское, что всю жизнь культи-вировал в армии Суворов. И это печалило поболе остального. – А чего это ты не в прусском мундире?

– Никак не могу себе позволить, ваше сиятельство! Жмёт в груди! Получил пред-писание в Оренбуржский полк.

– Ну вот, видишь, а я получил предписание в отставку. Без права ношения мун-дира… Негож стал, нелюб…

– Намерен писать рапорт об отставке, ваше сиятельство! Разрешите убыть в по-местье вместе с вами?

– Ты рехнулся, Андрыка? С десяти лет ты при ружьях, пушках и штабах. При мне с малолетства. Нынче это нерадостно – быть рядом с Суворовым. Опасно даже в некотором роде… вон, вас с Тищенко от розг и разжалования с прелюдным позором еле спасли. Не испытывай судьбу, Данило Давыдовыч, не надо…

– Ваше сиятельство, рапорт подан, решение принято. Служить по-прусски не желаю!– Упёртый ты, Андрыка, упёртый… – Суворов встал со стула и подошёл к окну,

где февральская метель заметала дороги и терзала голые ветки деревьев – гнула до хруста, будто сломать хотела. – Глянь-ка, берёза не ломается… ветер её гнёт-гнёт, гнёт-гнёт, а она уж третий день держится… Вот продержится бурю, и весна настанет, серёжки выбросит, да сок опять даст… Тоже упёртая. Ну, раз ты такой, Данило, будь по-твоему. Жизнь помещика – она спокойней полковничьей. Да, Андрыка? – гене-рал-фельдмаршал хитро улыбнулся и обнял своего адъютанта.

– А чтобы совесть твоя при жизни на даче и вовсе спокойна была, расскажу тебе, Данило Давыдович, что друг твой закадычный, Вронский, на следствии признал, что с прусским майором Тилем якшался. Вон откуда его рвение в полках суворовских. Решили, если не штыком, так хитростью взять старика… Но я баталий не проигры-вал. Время покажет, кто был прав…

* * *Данило Давыдович Мандрыкин и его младший брат, Василий Давыдович – герой

Отечественной войны 1812 года, после военной службы поселились в хуторе Авдо-тьино. Назвали деревеньку то ли в честь матери Суворова Авдотьи Феодосьевны Суворовой (Мануковой), то ли в честь своей матушки Евдокии – легенды ходят разные, но и по сей день так называется посёлок городского типа, административно входящий в границы Ленинского района города Донецка.

Данило Давыдович прожил в Авдотьино остаток своих дней и ушёл из жизни в возрасте 83 лет. Был погребён в храме Александра Невского, строительству которого он посвятил пять лет своей жизни. Храм не сохранился, он был разрушен большеви-ками, но в память о Мандрыкиных остался населённый пункт, названный именем то ли их мамы, то ли матушки Александра Васильевича Суворова…

Продолжение следует

229Д

онбасс-Лит. R

uСМ

ЕШ

НО

Й Т

ЕРРИ

КО

Н

СМЕШНОЙ ТЕРРИКОН

© Николай Сулим

Николай СУЛИМ

Никола Сулима родился в Запорожской области. Окончил школу в Макеевке До-нецкой области. Романтика дальних странствий поманила его в Сибирь. Там рабо-тал, выучившись на врача в Читинском медицинском институте, в разных городах Забайкалья и Кузбасса. Защитил кандидатскую, следом –докторскую диссертации. Избирался профессором по кафедре травматологии в Московскую медицинскую ака-демию. Опубликовал 12 книг на медицинскую тему. В свободное от работы время писал юмористические произведения. По итогам 2013 года он стал лауреатом весь-ма престижной премии для сатириков премии «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты» – «Золотой теленок».

СУДЕБНОЕ ДЕЛОЮ м о р и с т и ч е с к и й р а с с к а з

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мировой судья Тарас Емельянович Бут проснулся рано. С похмелья. Потому свое состояние оценивал как депрессивное. К нему привело несколько приватных событий.

Он выпил кружку холодной воды. Погрузился в думы. В таком состоянии он всегда глубоко размышлял. Первое то, что вчера он со своим другом, Панасом, перебрал в баньке крепкой кедровой настойки. Она была хороша! Факт. После каждого выдоха у него перед глазами возникал букет еловых веток, с гирляндой свисающих смоляных шишек.

Настойка была доставлена прямо в служебный офис. В герметично закупо-ренной посудине ее принес сам Панас. Напиток отлеживался в лесу несколько лет. Прятался в дупле трухлявого пня. Туда его сунул Панас и забыл. От времени напиток покрепчал. Набрался буйной силы кедрача, втянул в себя смолистый аро-мат кедровых орешков.

День тому назад Панасу понадобилась трухлявая древесина для дымокура. Обкуривать пчел на пасеке. Он разворотил старый замшелый пень — оттуда, пря-мо на него, выпрыгнула двухлитровая бутыль. Панас долго дивился чуду. Лихом помянул свою память:

— Ах ты, старая колода! Куриные твои мозги! К врачу надо показаться, потому как начал забывать жизненно важный ресурс.

Пень и пчел он сразу оставил в покое. С находкой примчался к своему старо-му другу Тарасу — мировому судье в Книшихе. Это было небольшое старинное

230

селение, разбросанное по холмам. Подобных ему уже давно не встретишь на Руси, Украине, в Белоруссии или в других местах.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мировой судья проводил важное судебное расследование на принадлежность беспризорного телка. Час назад упирающегося парнокопытного подростка притащил судебный пристав. Теперь он стоял в коридоре, привязанный короткой веревкой к батарее, невинно поглядывал на свидетелей и ожидал дальнейшего разрешения те-лячьей судьбы. Временами, в меру своей полной еще возрастной несознательности и слабой ориентации в судопроизводстве, издавал длительное «му-му-у-у». Беззастен-чиво прудил. Техничка протирала лужицы и за делом бросала, не то к окружающим, не то к телку, не то к заседанию, укоризненные реплики:

— Дома, господа юродивые, не можете оправиться по- деловому? Вечно сюда тащитесь. Вонь невыносимая! Хоть противогазу, в самый раз, одевай.

Панас попрыгал над орудующей шваброй, пока добрался до закрытой двери зала судебного заседания. Приложил ухо к щелке. Услышал властный, знакомый голос мирового судьи — его старого друга:

— Ознакомьтесь! Распишитесь! За дачу заведомо ложных показаний вы несете уголовную ответственность. До двух лет лишиться свободы... А теперь, свидетель, поясните суду все, что вы знаете о бродячем телке, который находится на привязи в коридоре. Его происхождение? Кому принадлежит? Слушаем вас...

— Как всегда, строг! Справедлив! — вслух произнес Панас и ожидать конца процесса не стал. В приоткрытую дверь просунул депешу — записку для судьи. По ту сторону ее потянули. Он шепотом добавил:

— Срочно! Председателю суда!Вскоре громко, даже до крыльца здания, где сидели и курили мужики, донеслось

решение:— Ввиду появления новых доказательств по гражданскому спору о принадлеж-

ности телка, суд удаляется на совещание. Объявляется перерыв.