3 2013 9«По ту сторону Севера, льда, смерти — там живем,...

СОДЕРЖАНИЕ

3/2013МАРТ

Александр ВОЛКОВИЧ. Бобровая вахта. Повесть . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3Геннадий ПАШКОВ. Я здесь душою трепетал и жил... Стихи.Перевод с белорусского М. Шабовича и Г. Авласенко . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35Станислав ДЕРКАЧ. Сон волота. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40Татьяна ЕВДАКОВА. Цвето-чудо. Стихи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 55Валентина КАДЕТОВА. Два рассказаПеревод с белорусского автора . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 57Людмила КЛОЧКО. Жизнь не меньше, чем слова. Стихи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 68Светлана КРЯЖЕВА. Горе луковое. Рассказы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 71Марина ПОМОЗ-ЛАЙКОВА. «Земле исповедуются колосья...» Стихи . . . . . . . . . . 76

«Всемирная литература» в «Нёмане»Барбара ПИМ. Лекарство от любви. Роман. Продолжение.Перевод с английского З. Красневской . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 79Исаак РОЗЕНБЕРГ. По-прежнему жив поседевший цветок. Стихи.Перевод с английского А. Шляпинтоха . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 122

Документы. Записки. ВоспоминанияАлександр КАРСКИЙ. Академик Карский . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 127Татьяна ОРЛОВА. Грустные улыбки XX века . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 159

Время. Жизнь. ЛитератураЮбилейАлесь МАРТИНОВИЧ. Светлый лирик на переломе дней . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 165

Культурный мирТеатр Алексей СТРЕЛЬНИКОВ. Драматургия Елинек на сцене немецкого театра . . . 176Денис МАРТИНОВИЧ. Новые прогулки по театральной Москве . . . . . . . . . . . . 181

Литературное обозрениеПредметный разговорНаталья КАПА. И выразить сокровенное... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 195

ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ

Издается с 1945 годаМинск

С точки зрения рецензентаНаталья СОВЕТНАЯ. Заглянуть в глубь колодца . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 201Екатерина ЗИМИНА. Все лучшее — детям . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 206Эмануил ИОФФЕ. НКВД Белоруссии — это не только репрессии... . . . . . . . . . . . 210Кни жная полкаВыбор Натальи КАЗАПОЛЯНСКОЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 215

НапоследокЖизнь в искусствеЗоя ЛЫСЕНКО. И поезд не умчит в сибирские морозы... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 217Фотоальбом «Наши бабушки»Мария ДАНИЛОВИЧ. Бабушка Варя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 221

Авторы номера . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 224

Заместитель директора — главный редакторАлесь Николаевич БАДАК

Р е д а к ц и о н н а я к о л л е г и яРаиса Боровикова, Вадим Гигин, Наталья Голубева,

Олег Ждан (редактор отдела прозы), Алесь Карлюкевич, Тамара Краснова-Гусаченко, Владимир Макаров,

Елена Мальчевская (ответственный секретарь), Роман Матульский, Александр Коваленя, Геннадий Пашков, Михаил Поздняков, Елена Попова,

Олег Пролесковский, Алесь Савицкий, Юрий Сапожков (редактор отдела поэзии), Анатолий Сульянов, Алексей Черота (заместитель главного редактора),

Николай Чергинец

К сведению авторовАвторы несут ответственность за приводимые в материалах факты.

Рукописи не рецензируются и не возвращаются. Редакция только сообщает автору свое решение.

Материалы, отправленные только по электронной почте, редакция не рассматривает.Объем прозаических произведений не должен превышать 6 авторских листов.

Техническое редактирование и компьютерная верстка А. П. ГригорчукСтильредактор С. В. КазакНабор Е. Г. Кахновская

Подписано к печати 12.03.2013 г. Формат 70 ×1081/16 . Бумага газетная. Печать офсетная. Усл. печ. л. 18,60. Уч.-изд. л. 18,72. Тираж 3247. Заказ 813.

Цена номера в розницу 15 500 руб.Журнал «Нёман» зарегистрирован в Министерстве информации Республики Беларусь.

Регистрационный № 11 от 22.08.09 г. Юридический адрес: 220013, Минск, ул. Б. Хмельницкого, 10а.

Почтовый адрес: 220034, Минск, ул. Захарова, 19.Телефоны: главного редактора — 284-85-25; заместителя главного редактора, отделов прозы, поэзии,

публицистики, критики, зарубежной литературы — 284-80-91.e-mail: [email protected]

Республиканское унитарное предприятие «Издательство «Белорусский Дом печати».220013, Минск, пр. Независимости, 79. ЛП № 02330/0494179 от 03.04.2009 г.

© «Нёман», 2013, № 3, 1—224Учредители — Министерство информации Республики Беларусь;

общественное объединение «Союз писателей Беларуси»;редакционно-издательское учреждение «Издательский дом «Звязда»

Редакционно-издательское учреждение«Издательский дом «Звязда»

Проза

АЛЕКСАНДР ВОЛКОВИЧ

Бобровая вахтаПовесть

«По ту сторону Севера, льда, смерти — там живем, там наше счастье».

Ф. Ницше

Буровой мастер Ядгар Магафурович Галимов — за глаза Янычар — отдал нам Москву на разграбление на целых три дня и три ночи. Как и положено победителям. Благую весть он вынес из-за стеклянной перегородки диспет-черской вахтовых перевозок, расположенной на втором этаже зала ожидания аэропорта «Домодедово». Бригада томилась в ожидании «бугра». Ждали посошка на дорожку — и по коням.

Нефтяники, прибывшие рейсом «Сургут—Москва», — кто в собачьих унтах и в теплых, с черным верхом, коротких полушубках; некоторые, успевшие по сезону прифраериться, — в модных кожаных куртках, пухлых болоньях и летних полуботинках, сменивших унтаки и тяжелые рабочие сапо-ги, — не поверили своему счастью и поэтому не спешили радоваться.

— Почему на три? — хмуро спросил старший по возрасту и чину буриль-щик Михалыч. — А как же двухнедельный отпуск?

— Тюменская вахта отлетает ровно через трое суток. Из Домодедова. Повторяю для особо одаренных — ровно через три: день-ночь, день-ночь и так далее. Опоздавшие и те, у кого лишние деньги, добираются на промысел своим ходом. Можете возвращаться с Большой земли по железке. Прогулы запишу каждому. Без скидок.

Бригада возмущенно загудела. Но Ядгар Магафурович — не был бы он Янычаром — резко оборвал недовольные возгласы движением густых черных бровей и взмахом руки, указующей вглубь «аквариума» диспетчерской и еще куда-то выше, наверно, подразумевая наше нефтяное тюменское начальство, а заодно авиационное, аэропортовское:

— Претензии — туда! Поставлен перед фактом: двухнедельные вахты отменяются. Керосина сжигаем столько, сколько нефти не добываем. Будьте любезны управиться за трое суток. Аккурат уходит борт на Сургут. Следую-щий рейс — через месяц.

Красно-помидорные щеки бригадира еще больше зарделись: давало о себе знать давнишнее обморожение и неясность текущего момента...

Прощались заскучавшие кореша за аэропортовским павильоном «Полет» молча, приткнувшись к затоптанной чьими-то подошвами лавочке с рас-стеленной на ней газетой.

4 АЛЕКСАНДР ВОЛКОВИЧ

Без энтузиазма пили водку из разовых полистирольных стаканчиков. Нехотя закусывали плавлеными сырками.

Прилетели из зимы в лето, но теплая московская погода после северной тягомотины не радовала. Отвальная получалась грустной.

Даже дежурившая на стреме бабулька, будто по случаю закутанная в тра-урный платок, поддавшись общему похоронному настроению, не доставала назойливым вопросом, отдадут ли ей дяденьки пустые бутылки, а терпеливо выжидала, пока раздосадованные худой вестью дяденьки опустошат скром-ную тройку «Московской».

Недобранная стартовая норма «бутылка на нос» перспективы не предпо-лагала.

Кто куда?Вся закавыка заключалась в том, что вахтовый рейс оказался сборным,

и старенький ТУ-154, традиционный небесный извозчик, поначалу лететь в Москву не собирался. Вернее, наша бригада готовилась вылететь из Сургута совершенно другим рейсом: на Свердловск и Самару. Буровые и ремонтные бригады Ватьеганского нефтегазодобывающего управления, как правило, проводили свои двухнедельные отпуска — перерывы между вахтами — в Уфе и Свердловске, так как основная масса нефтяников была родом из тех мест. Мне, чтоб добраться до дома, приходилось летать с вахтовиками «Сургутнеф-тегаза», у них был зафрахтован ИЛ-76 до Минска. Однако в аэропорту отправ-ления собрались десятки бригад, прибывших с различных нефтепромыслов, и все смешалось. Нелетная погода спутала планы не только авиадиспетчеров, но и самих вахтовиков. Часть работяг, как и планировалось, отправили 134-й «тушкой» в Уфу, других таким же образом — на Свердловск. Оставшуюся «сборную солянку» записали на московский рейс, на большую «тушку». Туда, как опоздавших на регистрацию, чохом включили ватьеганскую брига-ду. А зачем было спешить, если аэропорт считался закрытым?! Вот мы в пред-вкушении вольной волюшки и утрясались то у столиков в переполненном зале ожидания, то в ближайших буфетах и павильонах. В итоге — ближайшие рейсы профукали. Десятичасовое ожидание в переполненном, похожем на колхозный рынок аэропорту кого угодно могло выбить из колеи. Лишь в воз-духе, придя в себя, «янычары» окончательно поняли: летим в Москву. Что там забыл каждый из нашей пятерки, предстояло еще выяснить. Но не сидеть же в опостылевшем Сургуте! Приземлились — и получай, бабушка, Юрьев день...

Допив, покумекав, решили: разъезжаемся по своим планам и адресам, насилуем и грабим столицу законные трое суток — и возвращаемся сургут-ским рейсом на цареву службу. По прибытии ставим вопрос ребром: коль остались с носом, то бишь без положенного отпуска, то догуливаем неис-пользованные дни в следующий раз. «Бугор» Янычар клятвенно обещает похлопотать.

— Господа, смею заметить, — нарушил вялотекущее застолье Генка Кур-гузкин, помощник бурильщика, выразительно скосив глаза в мою сторону, — наш глиномес остался не только с носом, но и с рогами!

Прозвище в Генкиных устах прозвучало издевательски. Глиномес я по рабочей буровой специальности, и даже замена первой части сложного слова другим, тоже на букву «г», извините, не воняла — привык. Но звание рогато-го... И самое смешное — я действительно вез с собой на Большую землю... рога. Да, да, самые обыкновенные рога северного оленя, подаренные мне хантыйским старейшиной Айваседой. Зимнее стойбище ханты находилось неподалеку от буровой, и нефтяники частенько туда наведывались.

БОБРОВАЯ ВАХТА 5

Обмотанные, как бинтами, белыми тряпками, развесистые рога важенки-двухлетки проделали путь: вначале — на буровую площадку, затем — на вах-товом «Урале» 300 верст по зимнику в аэропорт города Сургута, благополучно совершили в хвостовом отсеке «тушки» перелет почти в три тысячи киломе-тров, а сейчас сиротливо и обреченно подпирали тылы московской забегалов-ки. Ценности они не представляли практически никакой, но хлопот доставили немало. Я сам их выбрал из переплетенного бурелома таких же, сброшенных оленями по сезону, никому не нужных, сваленных кучей за зимней избой семейства вождя Айваседы. Старательно заматывал лентами разорванной простыни, якобы для маскировки, надеясь без претензий пронести в салон самолета, да еще приставал к ребятам с дурацким вопросом: «На что похоже?»

«На забинтованные рога!» — издевательски отвечала бригада, всякий раз поднимая новичка на смех. Кому они нужны, оленьи причиндалы? Чревато! Сувенир? Не оригинально. Одна морока в дороге.

Охота пуще неволи. Пусть дома попробуют не поверить, что их сын и брат настоящий северянин, нефтяник!

Столица проглотила меня, словно горячий пирожок, вначале засосав в кишку электрички, час протрясла в переполненном вагоне и выплюнула, измочаленного, на Павелецком вокзале. Полностью раствориться в москов-ской толчее не позволяли рога, цеплявшиеся за одежду и вещи прохожих. Заброшенные вещмешком за спину, они непроизвольно затормаживали поступательное движение, не давая ускоряться, а тем паче двигаться против течения. Прохожие оборачивались. Как-никак я представлял собой экзоти-ческий экземпляр: рогоносец в собачьих унтах. Нарочно не придумаешь. В самую пору на сельскохозяйственную выставку.

А что? Именно туда я и направлял стопы.Спасибо Янычару — попросил навестить землячка. И бумажку с адресом

всучил. На словах объяснил: де, будешь в районе ВДНХ — найдешь. В случае чего — приютят. Кто бы спорил?

Сам мастер со списком бригады остался в аэропорту утрясать отправку предстоящего вахтового рейса, чтоб еще раз не пролететь.

Генка Кургузкин отправился гостевать к своей тетке-москвичке, осталь-ные из бригады — коротать три выпавших денька у знакомых.

У каждого нашлась столичная зацепка, зацепочка, закорючка. Мир тесен. А Москва — большая деревня. Кто ж этого не знает?

Я знал, куда хотел попасть, но думал о другом. К примеру — о вахтах. Они станут реже, а значит — длиннее. О неблизкой дороге домой и еще более дальней — обратно на северную работу. О хмурых лицах прохожих, встречавшихся гораздо чаще веселых и беззаботных. О странной парочке, увязавшейся следом за мной с первых шагов по территории ВДНХ. Наверное, показалось... Идут себе мужики, не отставая: в скромных простеньких курт-ках, в серых кепочках, с авоськами в руках, с виду — рабочий класс, и пусть себе идут своей дорогой. Какое мне до них дело? Север, кроме всего прочего, научил оглядываться на любой шорох и стук за спиной и сделал тыл чувстви-тельным к чужому взгляду. Даже если идешь по дневному городу. Надо будет обсудить эту тему с Генкой... Большой мастак на аллегории и метафоры!

Всесоюзную выставку я видел раньше лишь на картинках и в кинохро-нике. Никогда не предполагал, что она такая огромная. Вертел головой во все стороны, примеряясь присесть, отдохнуть, по возможности перекусить и не


спеша покурить. Как назло, скамейки попадались редко и занятые. Нарезал круги по дорожкам, не заходя в великолепные павильоны, не забывая отыски-вать глазами номера на зданиях. Ничего похожего на Янычаров адрес. Вообще никаких номеров. И людей не так-то густо, спросить толком не у кого. Но зато весна! Настоящая, с зелеными, первой свежести листьями на деревьях и сочной, хотя еще редкой травой на газонах, с нахальными голыми коленками молоденьких девчат, изредка попадавшихся на пути, отчаянно привлекатель-ных после наших северных невзрачных клуш — одна на полсотни хамоватых мужланов в унтах и тулупах.

Нос щекочет запах дымка: потянуло жареным мясом. Шашлычная! В самый раз, не навредит!

Аки охотничий пес пошел на запах и начал обходить строение, похожее на амфитеатр, и оказался в центре бетонного полукруга с табличками на стенах.

«Всесоюзная Доска почета». Так вот она какая! Сколько раз доводилось слышать, читать... Нельзя не задержаться!

Принялся изучать надписи, выгравированные на табличках. Сотни слав-ных, достойных имен, география необъятной страны, честь и слава державы...

Как чувствовал: найду что-нибудь необычное. И нашел. Не сразу, но ради этого стоило переться на ВДНХ с поручением бригадира, хотя мог бы выпол-нить просьбу и на обратном пути. Но, выяснилось, не зря...

Наверное, у меня от избытка восторженных чувств подкосились ноги и получился достаточно глупый вид: редкие посетители замедляли шаги. Кар-тина «Явление северного гостя в столице», часть вторая.

Рога в бинтах — коряга, припертая к стене. Дорожная сумка рядом. Мехо-вые унты и теплая куртка «Аляска» в жаркий солнечный день. И молодой, внешне трезвый гражданин в странной расслабухе сидит на бетоне, опершись спиной о стену, и по-идиотски давит лыбу.

Заинтересовался событием старичок. Москвич.— С вами все в порядке, молодой человек?— Норма, не беспокойтесь, — успокоил я пенсионера интеллигентного

вида, затормозившего стопы впритык к моим расслабленным «ходулям». Исключительно пенсионеры и настоящие интеллигенты способны проявлять озабоченную заинтересованность, если с посторонним человеком на улице что-то не так.

— А у меня, знаете ли, не все в норме! — сразу взял быка за рога стари-кашка, не обращая внимания на амуницию собеседника, не слишком соот-ветствующую сезону. Похоже, дедок обрадовался возможности поговорить. Бодро выложил свою историю. Из вежливости пришлось выслушать. Дело оказалось щекотливым: внук — подрастающий шалопай — стащил из платя-ного шкафа дедов фронтовой орден, беспардонно отвинтив его с парадного пиджака, и загнал на Арбате перекупщикам.

Веселость пожилого человека наигранная: глаза покраснели, в обижен-ном голосе — слезы.

— Ишь, умник нашелся! Награды ему отдай! — Правильно мыслишь, отец! Фигу им с маком! Я тоже... не отдам. Смо-

три, батя, запоминай! Таким ведь тоже не разбрасываются...Старик поправил круглые очки и старательно прочел вслух на указанной

мною табличке:— Нефтегазодобывающее управление «Ватьеганнефть»... Производ-

ственное объединение «Когалымнефтегаз»... Ханты-Мансийский автоном-ный округ...


— Здорово! — резюмировал старикан, уважительно глядя на меня. — Нефть — это силища. По нынешним меркам — незаменимая. А я, знаете ли, краснодеревщик... Скажите, любезный, сибирский кедр в ваших краях растет? Если не ошибаюсь, Ханты-Мансийск в зоне полярной тундры находится?

Я в глаза не видывал столицу автономного округа, из нашего вахтового поселка туда самолеты летать не могли, ибо ближайший аэропорт находил-ся на 300 верст южнее. Железных дорог в ту сторону никогда не строили, а добраться можно лишь по воздуху и водой по Оби и то в разгар летней нави-гации. И вообще, кроме Сургута, Нижневартовска и Когалыма, я не успел в тюменском крае нигде побывать и смутно представлял себе, растут ли кедры в городе Ханты-Мансийске, зато встречал худосочные пихты и лиственницы, а возможно, и кедры вдоль берегов речушки Ватьеганки возле буровой... Росли они, наверное, и на других извилистых протоках Ватьеганского месторож-дения... Мне доводилось в основном лицезреть чахлые сосенки и корявые березки вперемежку с жалкими осинами на берегах непроходимых болот, вокруг пустынных озер и безымянных рек. Печальная равнина — озера и болота. Но ведь были еще Тевлинское, Когалымское, Русскинское, Повхов-ское, Варьеганское, Покачевское — необъятные нефтяные месторождения — и, наверняка, эти магические и заветные названия мелькали в сообщениях ТАСС и звучали в передачах центрального радио. Так как же я мог не удов-летворить любопытство москвича, а тем более, как мне показалось, огорчить отрицательным ответом?

— Растут кедры! — заверил я собеседника. — И шишки с орешками — с мою голову!

— Да ну? — не поверил он и возбужденно зацокал языком. — Потепле-ние! Глобальное потепление!

Содержательная беседа могла продолжаться сколь угодно долго, но ста-рик торопился по важным пенсионерским делам, а, скорее всего, ему не тер-пелось вступить в бескомпромиссный бой с пронырой-внуком за украденный боевой орден и, подозреваю, за остальные награды. Мы распрощались, пожав друг другу руки.

Оставалось в запасе почти трое суток. Если выехать ночным, то утром буду на месте — полдня, считай, дома. Глотнул, пригубил, утолил, перевел дух, ожил у родительского очага, зарядился на месячную тюменскую вахту. И хотя считается, не наелся — не налижешься, вспомнится тот живительный глоток, ох, как вспомнится в жаркий полдень тюменского лета иль стылой северной ночью, когда, бывает, вот-вот занедужится среди опаленного сту-жей железа, среди грохочущих черных труб, исчезающих в морозном пару. Капелькой, росинкой смахнешь с взопревшего лба мимолетное воспомина-ние — и уже легче... Глядишь, бесконечной смене — шабаш. Добредешь по узкой тропке среди сугробов до шаткого вагончика, уляжешься, не разуваясь, на топчане подальше от заиндевевшей стенки, укроешься промасленными фуфайками, кое-как согреешься — и спать, спать...

Недовольно ворочается буран, сотрясая тонкие стены железной халупы. С вышки бьет в заиндевевшее оконце луч прожектора.

А там, за грязно-заляпанным капониром шламового амбара, за белым заснеженным озером, за мертвой рекой, в сгустившейся тьме, мерцают сдвоенные фары ползущей по трассе «Урал-вахты», как тоскливые волчьи глаза, а сверху, сбившись в голодную стаю, блуждают холодные звезды, отра-жаясь в стальных снегах. Но никогда сиротливым огням не сойтись у живого


костра, не закружиться в праздничном хороводе. И буровая вышка — елка в гирляндах в морозной ночи — того и гляди, навсегда погаснет.

Именно там и тогда я однажды понял: всех нас продали. Заложили, отдали в вечную кабалу, в наглое бессрочное пользование. И все вершилось по заве-денному веками правилу: закону сильных и слабых, имущих и неимущих, сытых и голодных. Кто мы, вахтовики? — Шантрапа, сброд, батраки. Без права голоса, но с правом и обязанностью вкалывать до седьмого пота, добы-вая себе медные копейки, а нефтяным генералам — золотые рубли.

И неслучайно именно той памятной ночью мой напарник Генка Кургуз-кин — с ним ломали первую, самую тяжелую, изнуряющую вахту — в серд-цах воскликнул:

— Пора делать отсюда ноги!— А сам-то чего?— Потому и не сваливаю, чтобы корабельной крысой не оказаться...— А мне предлагаешь? — в упор спросил я будущего закадычного дружка,

и он в меня безоговорочно поверил. Так же, как и я в него.

Генка, невзирая на лица начальства, открыто бузил и ерничал по поводу бардака, царившего в Управлении буровых работ. Я увидел будущего напар-ника в первые минуты своего пребывания на площадке — он лихо съезжал по зависшей «свече» с верхотуры буровой вышки. Как в импортном фильме о бравых пожарных: вжик — и ковбой слетает по штанге на первый уровень игрушечной американской пожарки...

— А этот абордажник чем занимается? — удивился инженер из отдела кадров УБРа, прибывший со мной новым членом бригады на буровую пло-щадку.

— Эй, дядя, у нас труб не хватает. Последнее долото стерли — сегодня-завтра гавкнем... — нагло заявил невольным зрителям Генка по завершении пируэта и спокойно удалился.

— Кто таков? — возмутился начальник.— Помбур из Тевлинского управления, вахтовик... — последовал ответ

сопровождавшего инженера. — У них сокращение... К нам направили...— У меня не только помбуры, но и бурильщики с тридцатилетним стажем

в очереди на работу выстаивают. Друг дружке в затылок дышат! Разберитесь тут. Оборзели...

Не врал кадровик, и все об этом знали. Разведывательное, промышлен-ное бурение сворачивалось, люди, оставшись без работы, уезжали кто куда. Многие эксплуатационные скважины на месторождениях простаивали заво-дненными. Ремонтировать было нечем и некем. Производственные дыры по старинке латали вахтовыми бригадами. Любые неувязки объяснялись мод-ным словом «перестройка». Работяги на буровой произносят неологизм на свой манер, пропуская «т» в середине...

Генкина выходка сошла ему с рук еще и потому, что чиновник тоже ока-зался не дурак и хорошо знал, что такое надежный помощник бурильщика, как охарактеризовал нахрапистого подчиненного начальник буровой. По нор-мальной классификации, первый помощник бурильщика — это старшая опе-рационная сестра при профессоре-хирурге. Зазря такими не разбрасываются. Даже оборзевшими. На то он и Север. Здесь не только особачиться — волком завыть недолго.

И что это за пресловутая перестройка, ежели нового не строят, не ремон-тируют, а только рушат, закрывают, сокращают? И делят.


Свечи — лязгающие стальные макаронины — поочередно ввинчиваются в сердцевину роторного стола и бесследно исчезают, утопая в бездонной зем-ной кастрюле.

Насосы ревут, захлебываясь от пресыщения. Буровая вышка трясется, вибрирует, стонет. Надорванный ветром лист гофрированной жести беззвуч-но хлопает на верхотуре. Никто из смены не собирается лезть наверх, чтобы его прикрепить.

Валенки скользят на грязной обледеневшей площадке, заляпанной поро-дой и глиной.

Голой рукой нельзя притронуться к стылому металлу.Горловину стола поливают из ведра сырой нефтью, чтоб трубы не при-

мерзали.Минус 25. Тепло. Весна. А недавно зашкаливало за 35, за 45 и... так далее.— Последнюю вахту стоим вместе! Слышь, чучело?Это Генка. Он как цуцик замерз наверху — заменялся с третьим помощ-

ником, верховым. Стоит возле гудящего ротора рядом с Михалычем. Внутри вышки хотя бы не дует.

Стараясь перекричать грохот движка и лязг стальных труб, повернулся лицом ко мне и показывает: дескать, отверни «ухо» подшлемника. Повторяет сказанное уже в мою приплюснутую ушную раковину.

Стучимся касками, будто подводники или космонавты.— Чего? — шевелю слипшимися губами.— Американцам или канадцам месторождение в разработку отдают. За

валюту. Шоферюги балакали.Ничего не могу понять. Ясно одно. Если разработку отдадут чужим, как

произошло на других месторождениях, значит, будут забуриваться чужие бригады. Наших отсюда попросят. Американцы с канадцами не только своих специалистов привозят, но питьевую воду и еду самолетами на про-мысел доставляют. Даже, говорят, баб для утех контрактникам на выходные привозят... Интересно: своих тащат или русских б... в Сургуте нанимают?

Напрасно я выспрашивал у ребят после смены: никто ничего не знает. А что будет завтра?

Назавтра, то есть на следующий день, на буровую приехала комиссия разбираться с утопленным краном. Оперативности инженеров по ТБ и экс-плуатации оборудования можно позавидовать. Оранжевая стрела «Като», вопросительно зависшая опущенным клювом, напоминала мне деревенский колодезный журавль. Японский кран застрял неподалеку от буровой еще про-шлой осенью, проторчал, обездвиженный, всю зиму, и чем ближе к весне, тем журавль становился ниже, медленно погружаясь вглубь. Пытаясь выволочь тяжелую машину сцепкой бульдозеров, эвакуаторы порвали стальные плете-ные тросы, включая запасные. Дополнительные чалки лопались, как гнилые нитки. Походя запороли старенький «ЭС-100», отслуживший неисчислимый сезон. Его-то жалели больше импортной техники, не рассчитанной на сибир-ские морозы и бездорожье.

Без привычного гула «сталинца» на промысле стало неуютно.Двигатели тракторов, заведенных осенью, глушили весной.Кран исчез из поля зрения ночью и, наверное, погрозил на прощанье

нерадивым хозяевам загнутым пальцем, прежде чем навсегда пропасть в без-донном чреве незамерзающей топи.

Его спишут по акту, как погибшего бойца, выбывшую из строя боевую единицу, павшую в неравном сражении людей и болот за сибирскую нефть.

Болота жестоко мстили за свою девственность и отданную кровь.


Мы, буровики, вспарывали поверженным пластам вздувшиеся нефтяные животы и зажигали в их честь негасимые газовые факелы.

Время победных реляций давно закончилось. Нефтяные пласты, про-дырявленные сплошь и рядом, истощились. Их подпирают снизу, закачивая через нагнетательные скважины неимоверное количество воды, подталкивая нефть к поверхности. Круглосуточно работающие качалки извлекали из глу-бины не кровь, а сукровицу. КНС-ки пыхтели, словно самовары, выпаривая добытую воду.

В меру разбавленный спирт — это нормально. Разведенная водка — одно-значно плохо. Логика нефтедобычи.

Ядреный бурильщик, мастер Ядгар-Янычар на пальцах объяснял нович-ку: бур вгрызается в земную твердь и где-нибудь на глубине трех тысяч метров должен нащупать и вспороть вздувшуюся нефтегазовую опухоль. Так глубоко в Тюмени еще не забуривались... Даешь трубы! Даешь цемент! Даешь проходку!

Пласты заглатывают трубы, как ненасытный итальянец вареные спагетти...«Макаронины» щедро заправлены приправой — бентонитовой глиной...

Повар — ваш покорный слуга. Я на бессонном посту. Даю стране бетон. Марки 700. Плюс каустическая сода, клей КМС и прочая хренотень. Моя «при-права» подается насосами по трубам, вымывает выкрошенную буром породу.

«Варочная плита» — глиномешалка — окутана паром.В клубах появляется Варька — наша лаборантка. Одета в теплый бушлат

и ватные штаны, крест-накрест обвязана пуховым платком.«Раствор слишком легкий!» — машет вязаной варежкой.«Ага. Чичас. Добавим по норме» — киваю в ответ и берусь за лопату.Лаборантка — единственная на буровой особа женского пола, и все ее

негласно опекают. Шуры-муры с Варькой недопустимы. В ее деревянную будку с мерными причиндалами заходить лишний раз, как в женскую убор-ную, не принято.

«Ты, Варя, своя в доску, даже юбка в полоску!» — шутит Генка.Надо полагать, полоски у бывшего моремана — верхняя шкала оценки.А вообще в юбке или в легком платье видим Варвару редко, бывая в

вахтовом поселке, когда меняются вахты и бригады разъезжаются, улетая на двухнедельные каникулы. Варька обитает в балке, живет с матерью. Воспи-тывает дочку. Об отце ребенка — молчок.

«Поматросил — и бросил!» — ворчит Янычар, если речь заводится о лаборантке, подозрительно поглядывает на Генку. Тот, конечно же, ни слу-хом, ни духом. К Варькиному потомству он отношения не имеет. В бригаде негласное, но железное правило: каждый привозит с Большой земли подарки Варькиной дочке — какие-нибудь безделушки...

Вытаптывая ритм грязным валенком, цитирую мятежного Маяковского: «Холод большой, зима — здорова, но блузы прилипли к потненьким. Под блузой — коммунисты. Грузят дрова на трудовом субботнике».

Точность цитаты не гарантирую. Честно говоря, я всегда был уверен: пролетарский поэт в оригинале озвученной строфы предпочел слову «потненькие» иную субстанцию, более экспрессивную, классово одно-родную общественному сознанию трудящихся масс, вычеркнутую затем из текста целомудренной советской цензурой. Что, впрочем, не так уж и важно. С поправкой на эпоху и при условии замены проблемного существительного на мою взмыленную попу, а дров — на тяжеленные мешки подходит один к одному. Правда, без коммунистов. Хотя трудовые лозунги, кажется, остались


незыблемыми: «Нам хлеба не надо — работу давай, нам солнца не надо — прожекторы (партия) светят...»

Я пропитан ядовитой содой, как такелажник морской солью, и весь в белой муке, как пьяный сельский мельник. Но в бригаде совсем не последний человек. Я добровольный впередсмотрящий, и втайне мечтаю перещеголять задаваку Генку, который не спешит делиться с дружком лаврами первооткры-вателя. Обнаружить, зафиксировать то, что по должности назначено засечь ему, по закону принадлежит мне, скромному глиномесу. Но об этом в другой раз. По вдохновению.

Янычару работать бы Павкой Корчагиным, а не советским мастером —бригадиром периода перестройки. «Даешь!» без труб и румынских долот не дашь. Почти полгода без толку копаемся: то пробы нефтью не пахнут, то на песчаник напоролись. Долота стираются, будто морковка на кухонной терке. Импортных — ёк, как говорит наш горячо любимый татарин.

Похоже, всем нам капец: после отъезда комиссии прошел слушок, будто работы сворачиваются, буровая вместе со скважиной подлежат консервации, а месторождение переходит в аренду новому хозяину. Ему и решать: продол-жать бурение или собирать манатки. Кто будет хозяином, тоже пока неизвест-но — американцы, канадцы, немцы...

— Гнуть шею на капиталистов не намерен, а вы как хотите! — высказался Генка, обсуждая в курилке наши перспективы. — Патриотизм не позволяет. Я как-никак присягу принимал... Знамя боевого крейсера целовал...

— А если новый русский хозяином объявится? На него станешь горба-титься? И какая тебе разница? — каверзничали буровики.

Генка зло отмалчивался. Я солидарно набирал в рот воды. Мы с Генкой любим поэзию, но не любим бардак и не признаем капиталистов. Такими нас воспитала средняя школа и служба в Советской Армии и Военно-Морском Флоте.

Янычар, как обычно, оказался самым мудрым татарином во всем Ханты-Мансийском автономном округе. Доводы привел железобетонные: дескать, надо вначале добуриться до большой нефти, и станет ясно, как с перспектив-ной скважиной и месторождением поступят. Скорее всего, за здорово живешь «золотую жилу» никому не отдадут. А там посмотрим.

С тем и закончили спор, происходивший в вагончике-бытовке, где коро-тали время до следующей запарки. Прибыла небольшая партия плетей, и надо было трубы срочно стропалить, разгружать...

Кому вылазить из теплого вагончика на мороз, решали просто: играли в подкидного дурака... Кто «дурак», тот и разгружает...

Показательный дурень — это я. Грязный, мокрый, продрогший. Бурлак, портовый грузчик, золотарь в одном лице. Это моя самооценка, никто на мозоль не давит. Мы — буровики, вахтовая бригада. Каждый на своем месте.

А Генке я благодарен за «котласскую клетку»: такой способ складиро-вания мешков — внахлест, наподобие кирпичной кладки, чтобы штабель не разваливался. У Генки, по пословице, грудь моряка, а заднее место — груз-чика. Он, если верить, привел к нормальному бою мои не пристрелянные такелажные навыки. Бентонитовую глину в мешках раньше привозили на буровую и сваливали гамузом, как попало — слежавшиеся, смерзшиеся кули из беспорядочной кучи не вырвать.

Нынче опыт, позаимствованный у дружка, работает на нефть. Хотя сие громко и неточно сказано.

На нефть работает давление.


Миллионнопудовое, сплошное, всеобъемлющее давление пронизывает, казалось бы, все окружающее.

Изнывает от постоянного противодействия внешних сил иссеченная ветрами, напряженная, как стрела, буровая вышка, заякоренная на страшной глубине щупальцами-бурами. Дрожит от напряжения колкое, как январ-ский лед, арматурное железо и трубят ежесекундно тревогу пустотелые трубы. Обреченно ревут насосы, сотрясаются вибросита, заполошно визжат лебедки и гудят электроприводы, отправляя бурильный инструмент в преис-поднюю. Долота со стоном погружаются в забой, ныряя в недружелюбные недра. Люди в брезентовых робах и валенках на литых резиновых подошвах, как блестящие эскимо на палочках стальных «свечей»; на каждого давит гигантский атмосферный столб разреженного воздуха, выхолощенного от кислорода морозами или раскаленного знойным тюменским солнцем; одни иссякают надеждой и духом, другие, черствея, крепнут в вахтовом бдении и тучах мошки. А снизу, под вечной мерзлотой, задавленное многометровыми толщами, рвется, просится наружу, на свет божий, море разливанное древ-ней сырой нефти, распыленной по мириадам капилляров горных пластов и горизонтов. На земной поверхности — озера, топи и болота, приплюснутые тяжелым северным небом. Брусничные поляны по берегам извилистых речу-шек, морошка и клюква в податливом мху. А если завалит снегом, запуржит, как прошедшей зимой! Ждешь не дождешься южного ветра и свечения белых ночей. Идешь на смену, как на праздник, а на отдых, как на парад. Только и гложет мысль: когда же добуримся и располземся на большой и, естественно, безбедный шабаш, позабыв изматывающее напряжение?

Внезапно потревоженное буром подземное варево — а его неожиданный исход постоянно ждут — в один прекрасный момент зашевелится, забурлит, заклокочет и, повинуясь силе давления и закону сообщающихся сосудов, стронется с места и полезет наверх, выпихивая впереди себя бентонитовый раствор, ранее закачанный в скважину. Движение нефти по вертикальному стволу начнет вываливаться грязевыми кишками из направляющей трубы и качнет уровень жидкости в приемных мерниках. Выброс раствора — пред-теча, предвестник фонтана. А фонтанирующая нефть — это пожар и беда...

Я тоже знаю об этом лишь с Генкиных слов и рассказов Янычара, когда-то обугленного горящей нефтью, однако втайне надеюсь увидеть в натуре.

А Генка с другими помбурами и Янычаром во главе бдят возле «кондук-тора» в полной готовности, чтобы, в случае чего, водрузить аварийную трубу и перекрыть «кингстоны» направляющей.

Размышляя о прелестях своей специальности, пришел к правильному выводу: она у меня — наследственная.

Мне крупно не повезло, но что поделаешь! Моих предков лишь по недо-разумению и малограмотности называли крестьянами и солдатами. Возможно, по ошибке батюшка перепутал крестильную посудину и заместо елея пома-зюкал новорожденных навозом и глиной, обозначив тем самым жизненную колею. Только-только встав на хилые детские ножки, искривленные рахитом от постоянного недоедания, они елозили пятками по глиняному полу и меси-ли грязь на загаженном курами и свиньями дворе. Чуть подросши, крестьян-ские дети водили в поводу лошадей и таскались за тяжеленным плугом, тще-душным костлявым телом регулируя урожай. Создатель, не мудрствуя лукаво, навсегда определил их жизненную обязанность: рыться в земле, независимо от того, как будет выглядеть или называться предмет и местонахождение вечной барщины — пашня, окоп или могила. К счастью, платных могильщиков в


нашем роду не оказалось, разве только по военной и житейской необходи-мости, а сие вынужденное занятие зазорным не считается.

Не избежал наследственной участи мой родной отец Михаил. Стал сапером, сапером прошел Финскую и Великую Отечественную: окапывал-ся, рыл, насыпал. Месил фронтовую грязь и выдалбливал в мерзлой глине братские могилы, а скончался от лучевой болезни, полученной после войны на Тоцких атомных испытаниях. Там мой батяня, ныне покойный, командо-вал инженерно-саперным батальоном, тщетно пытаясь очистить от радио-активного дерьма обожженный полигон.

Сын, то есть я, служил в пехоте и проявил исключительное прилежа-ние и сноровку именно при рытье траншей и окопов, заслужив первую и, пожалуй, единственную за всю срочную службу благодарность за образцо-во отрытый одиночный окоп для стрельбы стоя. Малая саперная лопатка (МСЛ), как, впрочем, и большая (БСЛ), словно родились вместе со мной и соответствовали моей сущности и подходили к лицу, как может соответ-ствовать и подходить удачно подобранный по цвету галстук или по размеру ботинки.

Легко и просто поддалась освоению горная «шуфля» (совковая лопа-та) — главный шанцевый инструмент бурильщика-глиномеса.

Остальное вы уже знаете.Докопаться до цели — для меня не просто довести до конца начатое

дело, но — сверхзадача, завет, жизненное предназначение.

...После острого шашлыка очень захотелось пить. Вразвалочку напра-вился к павильону-стекляшке, призывно манящему открытой верандой. Все свое нес собой: сумку и рога.

На витрине — напитки на любой вкус: кока-кола, пепси, лимонад, спиртное. Любой каприз за ваши деньги. Варьку бы с дочкой сюда!

Краем глаза заметил: двое мужиков, которых я, кажется, уже видел раньше, тоже здесь. Нацедили из желтого флакона в стакан, добавили мине-ралку — получилось молоко. По очереди хлобыстнули. Морщатся, закусы-вают леденцами.

— Тю, гадость! У нас даже ханты одеколон уже не пьют. Брезгуют! — непроизвольно воскликнул я, обращаясь к соседям. — Что ж вы так, мужи-ки, захирели в столице?

— Ну-ка, расскажи, парень, поведай! — неподдельно заинтересовались незнакомцы и без приглашения пересели за мой столик. Поздоровкались. Назвали имена.

Пришлось вспоминать байку про умного ханты (сам был свидетелем), пристыдившего буровиков, поверивших сказке зловредных предшественни-ков и притащивших в хантыйское стойбище упаковку одеколона «Тройной» в качестве ходовой обменной таксы за оленье мясо.

«Чиколона не пьем, чиколона не хорошо!» — не уставал, как помню, повторять узкоглазый абориген. — Деньги давай! Водку, спирт давай! Бен-зин на «Буран» давай!»

— Красота! Это мы тут отсталый народ! Погрязли в цивилизации... Оторвались от природы... Рассказывай, парень, рассказывай... Тихо! Чело-век с Севера вернулся! Вот где настоящая жизнь!

— А на нашей фабричке ни одной забастовочки! — осклабился Антоша.— Апатит, твою мать! Северок, ёк-макарёк! Колыма, эхма! — поддер-

жал шуточную волну неунывающий Володя.Балагурами оказались москвичи...


Через каких-нибудь двадцать минут я своих новых знакомых полю-бил. Перестала раздражать блудливая ухмылка сутулого Володи и нервное покашливание кирюхи Антоши: видать, несладко мужикам приходится на инструментальном заводе, на «фабричке», где «ни одной забастовочки», и, если им верить, почти задарма вкалывают такие славные люди. Простой народ. Бескорыстный. Не жлобы какие-нибудь. Ножичек подарили. Красивая штучка, занятная. С одной стороны — открывалка для пробок, а отвинтишь головку — вовнутрь лезвие вставлено, блестящее, полированное. Сами выта-чивали. Видать, золотые руки, рабочие... Выпить? Пожалуйста! За нефтяни-ками не заржавеет. Людям в который раз зарплату задержали. Не глотать же мужикам из-за временного безденежья паршивый одеколон!

Прошу разделить трапезу! Нынче буровики гуляют!Скатерть-самобранка по моему хотению и велению споро пополнялась.

Денег не жалел. Не хотел показаться перед столичными работягами прижи-мистым провинциалом. Северный гонор взыграл, однако я старался не суе-титься, не мельтешить, спокойно доставал рублики, рассованные заранее по разным карманам, и тут же расплачивался с официанткой, подносившей поли-этиленовые тарелочки с горячей закуской, фрукты и, конечно же, водочку.

Меня хлопали по плечам, благодарили. Советовали налегать на пиво, а не на водку, дескать, предстоит дорога на вокзал, домой... Приглашали в гости, даже записали адреса.

— Говорят, в Беларуси деньги свои появились, «зайчики». Правда?«Зайчики» так «зайчики», я их еще не видел. Мне больше «бобры» по

нраву...Чуть было на слезу не прошибло от внимания, от хороших, правильных

слов, ласкавших душу и елеем питавших самолюбие.Поколебавшись, решил прочитать новым знакомым свои стихи. Прежде

единственным благодарным слушателем была лаборантка Варька, внимавшая ночным излияниям с придыханием и хвалившая без удержу. Генка относился к словотворчеству товарища и брата более сдержанно. «Гылюкозы много» — оценивал мои баллады. Причем, слово «глюкоза» дурашливо выворачивал толстыми губами, будто приторно ему было. Тоже мне губошлеп, критикан хренов...

Итак:

ТЮМЕНСКАЯ БАЛЛАДА, ПРОЧИТАННАЯ АВТОРОМВ ЗАБЕГАЛОВКЕ НА ВДНХ

Баллада о Родившей Сто ДетенышейГолобрюхой Самке Оленьей

На Тевлине сосны в инее.На Тевлине — мороз под сорок.И мохнатые ЛЭПов линииДобавляют в пейзаж узоры.Буровая — белесо-искристая,как солдат перед боем, исподнеепоменяла на свежее, чистое,будто завтра пред ней — преисподняя.Ну, а разве не так? Завтра раненько,когда дизеля хрип мы излечим,в чрево матушке, сплошь израненное,


бур опустим — и вновь покалечим.А чтоб шибче текла сукровица —назовем своим именем, нефтью —закачаем мы в пласт водицы,чтоб рожалось ей чуточку легче.О, Сибирь моя, совесть и боль моя!Ты — Родившая Сто ДетенышейГолобрюхая Самка Оленья.Ты прости нас, своих приемышей.Мы сосем твое вымя, калеча,неразумные и заблудшие,слепо веря, что будет лучше нам,ведь не вечер еще, ведь не вечер...И отдав молоко свое кровное,вновь бредет Голобрюхая Самкаотдышаться в место укромное.Ты прости нас, мамочка, мамка...Вновь мороз. Снова сосны в инее.«Урал-вахта» ползет по трассе.Полыхает закат на Тевлине.Знать, к ненастью, браток, знать,к ненастью.

Выслушали меня внимательно, даже похлопали в ладоши. Поинтересо-вались незнакомыми названиями. Худощавому Антоше не сиделось на месте, несколько раз вскакивал со стульчика и удалялся за бутылочным пивом. Баноч-ное, убеждал — несвежее, на витрине давно.

А вернувшись, остужал авторский пыл японским вопросом: «Сикока?» Мол, сколько нефтяники зарабатывают? Правильно! А как же иначе?! Ведь должен человек знать, за что вкалывает! Север, Тюмень — не исключение...

«Не слишком, того... красиво?» — ревниво спрашивал я, а застолье друж-но нахваливало, успокаивало, мол, в самый раз...

Потом мне сильно захотелось спать: веки отяжелели, глаза слипались...Только и успел подумать: «Гылюкозы много...» — и отрубился.Проснулся поздним вечером от холода. Замерзли пятки. Я лежал в кустах,

метрах в пятидесяти от павильона, где намедни кутили. Фонарь на стол-бе высвечивал весь мой позор. Спал почему-то в одних носках. Вероятно, подальше от любопытных глаз меня, бесчувственного, затащили недавние собутыльники. Обогрели, обобрали. Мои парадные унты на тонком соба-чьем меху «сделали ноги» в неизвестном направлении. А главное — пропала дорожная сумка с подарками... и рога. Все ясно: в пиво плеснули какой-то дряни. Клофелин?

«Пей, парень, отводи душу. Соскучился, небось, по пивку? Глуши, не стес-няйся. Мы с Володькой перебьемся! За добавкой смотаемся. Пей, пацан, пей!»

Облапошили. Обвели вокруг пальца.Володя, Антоша... Ищи-свищи ветра в поле...Слава Богу, заначку в нагрудном кармане под свитером не обнаружили.

Непонятный человек стоял рядом и задумчиво качал головой. В насту-павших сумерках человек выглядел, как Мефистофель в луче прожектора: в руках держал метлу на палке и полиэтиленовый мешок с мусором. На голове красовалась тюбетейка.


Человек надувал бордовые щеки — половинки перезрелого помидора, топорщил густые, брежневские брови и внимательно рассматривал мою амуницию. И если бы не спортивные кроссовки «Адидас» и синие, похожие на мои, хлопчатобумажные носки, заправленные на ногах почти под колени, наподобие гетр или солдатских обмоток, то незнакомца можно было при-нять за нашего бригадира. Сходство лица и фигуры казалось разительным. Мелькнула мысль: «Не Янычар ли в домашнем одеянии примчался следом на ВДНХ?»

Наконец Янычар-2 подал голос:— Че в одних носках? Ноги потеют?— Унты были. Почти новые...— И че? Пропил? — Нет, с голодухи сгрыз. Как матрос Зиганшин. Помнишь: Зиганшин, По -

плавский, Федотов и Крючковский? Их на барже в открытое море унесло. Американцы спасли. Матросики уже гармошку, ремни и сапоги съели.

— И ты, что ли, с ними плавал?— С чего взял? Я из Тюмени прилетел. Нефтяник. Земляка разыскиваю.— Не меня ли?— Может быть, тебя. Уж больно ты на нашего бригадира похож...— Случайно, не Ядгаром бригадира зовут?— Он!— Что ж сразу не сказал?— А ты спрашивал? Я тут запарился номер дома разыскивать! Обыскался!— А че не спросил?— У кого? Это ж не в Питере, там, говорят, за ручку проведут, покажут

и расскажут...— В Питере бывал?— Не-а...— А базлаешь... Везде нынче одинаково — труба... Зато бакланов разве-

лось... Кончай ночевать. Пошли.«Коль на языке труба, знать из рода нефтяников, свой», — решил я и

пошел следом, раздумывая по пути о значении слова «баклан» в интерпрета-ции незнакомца. Что-то из Генкиного морского лексикона...

...Галим Галимович Галимов приходился двоюродным братом нашему Янычару и обитал в Москве добрых четыре десятка лет, если не больше. (Все это я узнал позже). По наследственной традиции одна из ветвей неисчис-лимого татарского рода Галимовых добывала нефть в Татарии и Башкирии, а затем пополнила ряды покорителей Западной Сибири. Другая семейная ветвь с незапамятных пор обитала в столице Союза, по эстафете передавая «хлебное» место подрастающему поколению родственников. Прописка и служебное жилье позволяли представителям династии удерживаться на плаву бурной коммунальной жизни страны.

Великая смута под названием «перестройка» поломала жизненные планы многих. А москвич Галимов с семьей в составе жены Фатимы и взрослой дочери-красавицы, давно уже царствующей на эстрадных подмостках в качестве солистки малоизвестного вокально-инструментального ансамбля с философским названием «Quo vadis» (Куда идешь?), подолгу гастролировав-шего по необъятному Союзу, одним прекрасным днем потерял работу и слу-жебную квартиру. Старый уютный дворик в районе Химок, где черноглазого дворника в неизменной тюбетейке старожилы называли не иначе, как «наш Галимушка», попал под снос и высотную застройку — и многолетняя халява лопнула, как мыльный пузырь. Жилищно-коммунальная контора, в штате


которой дворник состоял, приказала долго жить. Дворнику выдали трудовую книжку с записью: «Уволен по сокращению штатов» и пожелали успехов в труде и счастья в личной жизни.

Безработный хотел было идти плакаться начальству, но, памятуя истину «Москва слезам не верит», встряхнул родственно-корпоративные связи — и ему отыскалось вакантное местечко на ВДНХ, освобожденное в связи с про-изошедшим улучшением жилищных условий прежнего владельца.

Как и водится среди правоверных мусульман, за протекцию пришлось заплатить калым, размеры которого не уточняются.

Федот оказался не тот. А постоянное соседство с железной теткой и неистовым молотобойцем Фатиму вогнало в тоску, несмотря на всемирную известность монумента, обитать с которым пришлось, что называется, голова к ногам. Татарская жена жаждала более прозаичных атрибутов житья-бытья: нормальной жилплощади, горячей воды в кране и теплую ванную, наконец, обычных застекленных окон в новой квартире, где можно было бы, как в старом дворе, сидеть у широкого подоконника, глазеть на соседей и про-хожих, давить мух и поливать герань. Ничего этого не имелось и, главное, не предвиделось в обозримом будущем. Фатима укатила к родственникам в Казань ждать жизненных перемен, известий от мужа и почтовых открыток от заплутавшей в сетях попсы дочери-красавицы, не забывавшей, кстати, о столичной прописке и регулярно терзавшей матушку просьбами сообщить новый московский адрес отца.

Адрес отсутствовал. Точнее, он существовал, однако в виде инвентар-ного номера объекта, сокращенно «РИК», что означало «Рабочий и Колхоз-ница» — статуя скульптора В. Мухиной, № такой-то, дробь такая-то. Номер находился в описи, хранимой администрацией комплекса, начертан краской на тыльной стороне монумента, в самом низу, неряшливой цифрой, и был известен лишь узкому кругу посвященных, включая лицо, ответственное за квартиру, точнее, кладовку для хозинвентаря, как значилось в документе. Письма, отправленные по данному номеру-адресу, никогда не доходили. Куда уж мне, безнадежному провинциалу, было понять значение цифр в Яныча-ровой писульке (сам он никогда у родственника не гостил) и расшифровать замысловатую аббревиатуру! Искал и спрашивал номер жилого дома или какую-нибудь контору — ремонтную, канализационную...

Ларчик открывался просто.Нет, вру. Московский дворник из рода Галимовых долго ковырялся

амбарным ключом, прежде чем отщелкнуть внутренний замок. Неистребима человеческая потребность заглядывать в чужие замочные скважины, совать в отверстия мелкие железяки, запихивать в дырочки сгоревшие спички и окурки!

Спустя некоторое время мы — белорусско-тюменский бродяга и москов-ский «подметайло» татарского разлива — мирно сидели в чреве мухинского монумента «Рабочий и Колхозница», чьи неугомонные пролетарские фигуры обретались на парадных задворках главной ярмарки СССР, занимая законное, не облагаемое налогом торговое место.

Не спеша смаковали полбутылочки кальвадоса, изъятой накануне из мусорной урны, и говорили «за жизнь».

Московская темная ночь сочилась в щель приоткрытой двери подсобки и материализовалась в каплях, падавших с крана моечной раковины, встро-енной в глухую стену, оклеенную яркими рекламными проспектами. В днев-ное время дверь, замаскированную под мраморную плиту, открывали редко. Великая страна даже не подозревала о существовании жилого помещения в


бетонном постаменте, увенчанном устремленными в будущее, известными всему миру изваяниями-латниками.

Агонизирующая держава, еще не осознавая происходящего, днем лицез-рела статую всеядными очами приезжих ротозеев, шаркала мимоходом торопливыми подошвами озабоченных москвичей, а в темное время суток убирала скопившийся в окрестностях мусор, газетный хлам, стеклянную и пластмассовую тару веником штатного дворника, отрабатывающего хлеб и московскую прописку.

Изнанка развитого социализма представляла собой крохотную комна-ту — однокомнатную квартиру без окон и вентиляции — тесный пенал, чулан, бомбоубежище, газовую камеру, что хотите, приспособленные под служебное жилье. Галимов коротал ночи на узенькой койке, укрывался летом байковым, а зимой — ватным одеялом, складывал кухонную утварь на посуд-ной этажерке, а парадные вещи вешал в обитый фанерой короб, используе-мый под платяной шкаф. Он готовил пищу на махонькой газовой плите на две конфорки и прятал под столик ярко-красный газовый баллон. Слеп от ярко-го электрического плафона-бра и пользовался небольшим холодильником. И даже справлял нужду в настоящий фаянсовый унитаз, белевший пузатым боком за матерчатой шторкой.

На квадратном столике-тумбочке стопкой лежали потертые иллюстриро-ванные журналы и газеты, стояла кастрюлька с каким-то варевом, громозди-лись разномастные тарелки и стаканы. В каморе висела духота. Раскаленный обогреватель, свернутый колечком, лежал на бетонном полу на двух сили-катных кирпичах и походил на розовую пылающую змейку. По-видимому, пожарники регулярно штрафовали квартиросъемщика за несанкционирован-ный обогревательный прибор. Так мне показалось.

Сын великого татарского народа, давшего столице Москве плеяду потом-ственных дворников Галимовых, привередничал: коньячный напиток ему явно не катил.

В углу дворницкой, подпирая метлы и швабры, стояла батарея пустых и недопитых бутылок. По разномастным этикеткам можно было судить о вкусах и географических адресах все еще многочисленных посетителей ВДНХ, пре-вращенной стараниями новых русских в торговую ярмарку широкого профиля.

Обратил внимание еще днем: почти в каждом из бывших павильонов чем-нибудь торговали.

— Украинской водки с перцем хошь? — велико душно предложил хозяин.— А «Беловежская» есть? — Ёк. «Спотыкач» бар. «Молдавского розового» цуць-цуць... «Кристал-

ла» на донышке. «Агдама» почти целая бутылка. Из горла будешь?— Буду.— Ну, будь! Хоп!— Хоп! — ответил по-татарски.Допили азербайджанский «Агдам». Прикончили импортный кальвадос.Великий татарский народ скорбел об уехавшей на неопределенный срок

жене и гастролировавшей дочери, а я мучился головой, отравленной москов-скими ханыгами, и шевелил онемевшими пальцами ног в благотворительных сапогах, оказавшихся на два размера меньше.

Вышли покурить.Заполонивший просторы спящего комплекса сырой туман цвета влюблен-

ной жабы — зеленовато-серый — за время великосветского сидения приоб-рел грязно-желтый гороховый колер, а после утрамбованного сидельцами межнационального коктейля оказался лягушкой в обмороке — светлым серо-зеленым месивом.


Московские кварталы, обступавшие парковый ансамбль ВДНХ, подсве-чивались красным и тлели в темноте, будто гигантская метастаза или огром-ный развороченный костер с головешкой Останкинской башни, стоящей торчком на отшибе.

Фонари ночного освещения тускло мерцали вдоль дорожек и казались издали большими распушенными одуванчиками на тонких фигурных ножках.

«Рабочий и Колхозница», парившие в высоте, солидарно прислушива-лись к надсадному рокоту какого-то неугомонного дизеля, перепутавшего смены. Не слишком далеко от пролетарского постамента работал экскаватор. А может быть, бульдозер. Невидимый глазу ударник трудился по старой памяти на коммунистический манер: надолго замолкал, перекуривая, а затем перевыполнял план.

Доносились скрежет камней, грохот погрузки. В туманных просветах проплывали силуэты самосвалов.

— Пора отчаливать, — сказал я. — Тут гостиница «Космос» неподалеку. Может, пустят...

— Обижаешь, кунак! У меня телевизор, бар, — есть, то есть... Оставайся! Кто тебя в «Космос» запустит в такой час?

И верно, перспектива проситься среди ночи в гостиницу не вдохновляла. А покидать уютную каморку и добираться потемну на Белорусский вокзал тоже не оставалось сил, подточенных перелетом и дневными приключениями.

— Поеду утром, — решил я.Давненько не сиживал у голубого экрана, а телек у Галима оказался

импортным, кажется, это был южнокорейский «Акай». По гордому призна-нию хозяина — плата натурой за охрану павильона радиоэлектронной про-мышленности. В ночное, свободное от уборки время, дворник подрабатывал сторожем, а подшефный павильон был превращен в оптовый склад импорт-ного ширпотреба.

«Кореец» только на вид казался сдобным: изображение высвечивал, а звука не воспроизводил. Галим так и сяк вертел усами комнатной антенны, нажимал на кнопочки дистанционного пульта управления — глухо.

— Гонконговская сборка, — последовало авторитетное резюме.— Странно. Останкино — рукой подать. Должен тянуть, — вставил я свои

пять копеек.— Мы в мертвой зоне!— Надолго?— Как ему зайдет! — ответил хозяин, вероятно, не слишком рассчитывая

на приятное времяпрепровождение у экрана.Показывали какой-то концерт. Немое кино.Ничего не оставалось, как прогуляться по ночной Москве.

Я пошел наугад в сторону ночной стройки, повторяя в обратном порядке дневной маршрут, ориентируясь на затухавший шум. Что-то подталкивало меня туда сходить.

Место оказалось знакомым — и неузнаваемым. Днем здесь красовалась Доска почета. Ее будто корова слизала языком.

Руины, подсвечиваемые автомобильными фарами, представляли печаль-ное зрелище.

Экскаватор ЮМЗ загружал всесоюзной славой последний самосвал.Колхозы-миллионеры разом с рекордными надоями и привесами, ударные

стройки социализма вместе отчаянными монтажниками-высотниками, чума-зая шахтерская братия Кузбасса и Донбасса, герои Самотлора и мученики


БАМа, передовики, орденоносцы, рационализаторы и изобретатели, заводы, фабрики, научные институты и, самое обидное, — мой Ватьеган, моя первая тюменская любовь, раздавленные бульдозером, раскромсанные безжалост-ным железом, убывали на свалку, освобождая место новейшим грандиозным планам и замыслам... Убывали ночью, тайно, стыдливо, по-воровски.

Мне даже показалось, что невзрачная медалька Ядгара-Янычара «За освоение недр и развитие нефтегазового комплекса Западной Сибири» про-щально блеснула тусклым мельхиором среди битого кирпича...

Глаза бы мои не видали и уши не слыхали сей гнусности! А ведь меч-тал по возвращении рассказать корешам: мол, висим, красуемся, братцы, на Всесоюзной Доске почета — не хухры-мухры! Многие из наших архаровцев знать не знали о существовании бронзовой фишки Ватьегана на главной пока-зушке страны! Да и кто им удосуживался рассказывать: вахтовики, сброд...

Хорошо, что не знали...Апатит, твою мать! Северок, ёк-макарёк! Колыма, эхма!

Ничего не оставалось, как вернуться в пролетарский приют, как я уже окрестил Галимово жилище. Подумал: не в пример советским, традиции Парижской коммуны не умирают. Кажется, Гаврош из «Отверженных» Вик-тора Гюго в таком же памятнике обитал, в гипсовом слоне... «Бакланы» — спящие по закоулкам забулдыги, как я уже знал от Галима, облюбовали ВДНХ давно. А «бакланить» — значит, обирать вусмерть пьяных, шмонать... Что, собственно говоря, со мной и произошло. Зверинец какой-то, а не страна!

...Звук в телевизоре, наконец, прорезался и наполнил глухую камору... белорусскими голосами. Они явились, как подарок с небес, как звоночек из далекого детства. Родная «мова» — ее я, признаться, подзабыл и отвык — ручейком полилась в уши, а простецкие крестьянские физиономии, мужико-ватые фигуры в старинных жупанах и свитках на экране, явились маленьким чудом: нас тебе, браток, как раз и не хватало!

Я их сразу узнал — «Песняры». Семеро белорусских местечковых мужичков с лужеными глотками, но зато какими!

Исполнялся «Полонез Огинского». А капелла.Тесно и неприкаянно хрустальным словам, чарующим звукам в душном

бетонном мешке — лететь бы им вдаль быстрой птицей туда, где синяя река и дом родной, где тихий мой причал и только волны, только свет и облака, где ангелы в белоснежных куполах, высокий, под легкими сводами храм на холме и переливы благовеста; они взывают хранить этот край от бед и невзгод, и не дают позабыть, куда идем и откуда — от сохи и земли, от лугов и реки, от лесов и дубрав, свято помня: к своим корням вернуться должны, к спасению души обязаны вернуться...

Перед глазами встали мое несчастное, обезображенное мелиорацией осу-шенное Полесье, заветное Бобровицкое озеро — обмелевшее, посеченное по берегам клиньями осоки, но в погожий, летний денек чудесное и, несмотря на размеры, уютное, будто широкая дубовая лоханка.

Увидел, как наяву, несмелое утро, смену ночи и дня.Ночной туман, очистив песчаную косу и деревянные мостки, замешкался

в закоулках дальней береговой полосы.Стремительно падает птица. В серебро.Неслышно нырнул в водную гладь запоздалый сон и выплеснулся озер-

ной чайкой с серебряной рыбкой в клюве.


Мрачная, поросшая редкими корявыми соснами, песчаная Шыбиницкая гора на окраине местечка Ивацевичи, где гостевал у своего дружка поэта Винцеся Вашеки...

Голоса теплой волной смяли меня и накрыли с головой.Я улегся на узенькую кушетку, зажмурился и приготовился лежать долго-

долго — пока звучит торжественная месса, пока не померкнут чудесные видения моей малой родины, колышась перед глазами яркими, насыщенными картинками.

Меня убаюкивало вечно живое лесное озеро...

...Дедок скрипел весельными уключинами, равномерно черпал и черпал воду за бортом; серебристые капли срывались с лопастей, не успевая оста-вить разводов; круги оказывались позади, движение почти не ощущалось; нос лодки подпирал сосну на горизонте и все не мог дотянуться до ее темно-синего силуэта. Вдох-выдох поднимал волосатую грудь в разрезе хлопчато-бумажной рубахи, притягивая взгляд сидящих напротив, и мы непроизвольно начали дышать в унисон с гребцом, подчиняясь заданному ритму жилистых рук с татуировкой «Вася» на левом запястье.

«Раз-два» поднималась и опускалась озерная гладь. «Вдох-выдох» рабо-тали гигантские лемеха. И лодка, люди в ней, чуткое бескрайнее озеро, прозрачный воздух, лесистые дымчатые берега — все мы разом, послушные невидимому дирижеру, колыхались в едином необъятном корыте...

Все жарче разгорался в небе слепящий солнечный блин.На носу лодки восседал крупный дымчатый кот. Хозяин называл его

Васькой. Кот блестел голубыми глазами, и невозможно было проследить за немигающим взором.

— Давай поймаем ему рыбешку! — предложил я, почувствовав неожи-данную симпатию и сочувствие к неподвижному животному.

Хозяин лодки поднял глаза. У него было выражение лица, словно я родил несусветную глупость.

Кот никак не отреагировал на движение гостя к удочкам, сочтя мои добрые намерения попыткой неуклюжего панибратства.

— А вы, хлопцы, чулі, як плачуць бабры? — ни с того, ни с сего подал голос дед Василь, обращаясь ко мне и Вячеславу, давнишнему знакомому, соблазнившему меня в эту поездку.

Вопрос выдохнулся в паузе между гребками и прозвучал неожиданно, вызвав смущенные улыбки на лицах великовозрастных хлопцев. Судя по настроению нашего поводыря, вылазка по местам Славкиного детства обре-тала дидактическую окраску.

— І не маглі чуць, — убежденно продолжил старик. — Гэта трэба бачыць!

— С чего им плакать? А? — первым, на правах земляка, отозвался Вячеслав.— Лайдакі! — пренебрежительно хмыкнул дед Василь. — Валацугі! — доба-

вил в наш адрес для убедительности и на весь оставшийся путь потерял к пассажирам интерес.

Движение продолжилось в молчании.Утро, воспользовавшись попустительством зрителей, беспечно разводи-

ло густые чернила до той ускользающей консистенции, пока темно-бордовая киноварь, обозначавшая восток, не превратилась в жиденький ультрамарин с ярко-оранжевой кляксой в зените. Пылающая брошка оказалась един-ственным достойным уважения знаком, украсившим небесный тюрбан. Все остальное пространство выглядело тусклым и блеклым.


Лодка, наконец, приткнулась к берегу. Лес приблизился к урезу воды. Высокая сосна, маячившая издали, подалась куда-то вверх. Четче прорисо-вались отдельные древесные стволы.

Не дожидаясь понуканий нелюдимого деда, мы со Славиком рывком вытащили посудину на песчаный откос, сложили оставленные стариком весла. Закинули за плечи походные рюкзаки.

— Пайшлі, — без всяких эмоций промолвил полешук и, не оглядываясь, споро зашагал вдоль отмели, забирая влево, в прибрежную чащу.

Кот остался на месте — сторожить удочки и лодку.— Слав, «лайдаки» — понятно, лентяи, а что означает «валацугi»? —

спросил я вполголоса, чтоб дед не услышал.— Что-то вроде бродяг, бестолковых лоботрясов...— Суров, однако, дед Василь... Он всегда такой?— Тсс... Посмотрим. Я его плохо помню. На всякий случай, лишнего при

нем не вякай. Еще обругает. Засмеет...

После получасовой ходьбы среди мелколесья остановились возле рукот-ворной песчаной дамбы со следами дорожной колеи на плоском верху. Насыпь, сделанная пару лет тому назад, отсекла глубокую ложбину от поло-гого берега и перегородила горловину безымянного ручья, впадавшего в озеро. Этот ручей давным-давно облюбовали бобры, строившие на нем свои хатки и возводившие запруды. Дамба отсекла пойму протоки вместе с бобровой колонией и служила рокадной дорогой, огибавшей водоем вдоль заболоченного берега. Местность исковеркана, разутюжена бульдозерами. Знатно погуляли на берегу временщики-мелиораторы!

— Вунь яна, бабровая хатка. Ніхто ў ёй больш не жыве, — равнодушно промолвил дед Василь и показал на беспорядочную груду, напоминавшую изнанку вывороченного пня.

Кучу переплетенных, торчащих из грунта коряг непосвященный человек мог бы принять за что угодно, но только не за крышу звериного жилища. А между тем это и была заброшенная бобровая хатка — цель нашей поездки на знаменитое Бобровицкое озеро. Кажущийся хаос корней, сучьев, кольев, спрессованного ила и глины не предполагал разумную упорядоченность и какой-нибудь прикладной смысл.

— Глядзіце, чаго уж цяпер! — махнул рукой дед и отвернулся. —Сышлі бабры. Мо, і не вернуцца...

Трудно было поверить, что в недрах глинистого взгорка, на глубине суще-ствуют ходы-переходы, обустроены звериные лежбища, жилые комнаты, кухня, спальня и даже отхожее место, а колья, выступающие то тут, то там, — это стволы ясеней и ольх, сваленные и доставленные по воде, зате-санные острыми клыками умных трудолюбивых зверей.

Обошли кучу вокруг, прислушались. Вячеслав для верности потопал ногой. Никаких признаков подземной жизни. Лишь утлая трясогузка спорх-нула с колышка, торчащего из обмелевшей вымоины, и перелетела на другую сторону дамбы, поближе к большой воде.

Вдалеке замаячила белая цапля, изобразив изогнутой шеей вопроситель-ный знак...

Василя никто из нас не просил, он сам начал рассказывать... Воспомина-ния старика скупые, не приглаженные расческой логики, как редкие, торча-щие вразнобой седые вихры на его непокрытой голове.


...Жили себе бобры в окрестностях Бобровицкого озера, хатки строили и запруды. Сколько люди помнили лесное озеро и протоку, столько здесь испо-кон веков обитало бобровое племя. Однажды появились мелиораторы с буль-дозерами и тракторами, экскаваторами и грандиозными планами осушения местных болот. Ручей засыпали, перегородили дамбой.

Зверье покинуло эти места, казалось бы, навсегда.Как-то, обходя забытые болотные тропки, дед Василь настиг на берегу

одинокого бобра. Это был пожилой потасканный самец со скомкавшейся шерстью и широким, покрытым чешуей, коротким хвостом. Старый бобр ранним туманным утром, проделав перед этим утомительный путь по обесточенному ручью, преодолел песчаную преграду и направлялся к своему заброшенному жилищу. Какие надобности и цели преследовал, вернувшись к разоренному родовому гнезду, — известно лишь ему одному.

— Вось тут, на дарозе, ён трапіўся мне, — рассказывает Василь. — Бабру некуды ўцякаць: да вады далёка, а праход чалавек заступіў... Бегчы няма сэнсу. Склаў тады на грудзях свае лапкі, як дзіця, ды плакаць пачаў... Слёзы, можа й з гарошыну, коцяцца па шчоках... Стаіць слупком, ды моўчкі просіць: не чапай мяне, чалавеча, не крыўдзі...

— Я багата гора ў жыцці бачыў, век пражыў, але такіх шчырых слёз яшчэ не сустракаў... А кажуць, неразумная тварына! У звера чалавечага болей, чым у некаторых людзей знойдзецца... Памятайце гэта заўжды... Няма граху цяжэй, чым пакрыўдзіць малога, убогага ды бязмоўнага...

Болотные испарения, нагретые полуденным солнцем, замутили настро-ение путешественников, казалось бы, до предела. Но... Бобровицкое озеро, несмотря ни на что, оказалось верным своему названию...

Неожиданно дед Василь оживился и стал тыкать пальцем куда-то в воду.На небольшой глубине в подножье дамбы виднелись дыры, не похожие на

ондатровые норы, а значительно шире.— Бобры вернулись!Трудно передать радостное вдохновение, охватившее всех нас.Дед смотрел с видом победителя.— Вось дык валацугі! Зноў хады прарылi! — возбужденно повторял ста-

рый полешук.Чуть позже наткнулись на свежеобгрызенный ствол ольхи на берегу

ручья: по всем признакам затевалось строительство новой бобровой хатки.

Ближе к вечеру отправились на лодке в обратный путь. Пока то да се — стало смеркаться. Часы, проведенные на берегу, пролетели незаметно. Удочки мы так и не разматывали. Я размышлял обо всем увиденном и думал о своем друге, благодаря которому попал в полесскую сказку.

Вячеслав — белорусский поэт. Раньше он писал стихи, такие же проник-новенные, как летнее небо над лесным озером, и завораживающие, как озер-ная волна. Подписывал «Винцесь Вашека». Так звучит его имя на старинный белорусско-литовский манер. Красиво звучит. Славику оно к лицу, и он этим всемерно гордится. Парень родился на Полесье, учился в сельской школе, про-шел Афганистан. Награжден, контужен. Стихи начал писать в раннем дет-стве, а после Афганистана — забросил. Забыл, как сочиняют, или разучился?

Ученый кот в позе сфинкса обращен мягким профилем в озерную даль, и не понять: высматривает ли серебряную рыбешку, следит за плывущими в воде облаками или прислушивается к шепоту волн.

Слышно, как на Бобровицком озере плачут бобры.


А белорусский лирник Винцесь Вашека, качаясь в лодке, опять торопливо записывает на коленке только что рожденное стихотворение.

Над Полесьем звучит полонез Огинского.

...Покойно и сумеречно. Редко-редко мерцают на дальнем берегу робкие огоньки крестьянских окошек, как лампадка под иконами в красном углу родительской избы. О чем напоминают теплые светлячки? Куда зовут?

Переполненное метро убедительно подчеркнуло неприкаянность раннего пассажира.

На подступах к Белорусскому вокзалу заспанная лоточная деваха пред-ложила попить свежего пива.

Продавщицу на тротуаре какие-то суетливые дядьки при мне обставили со всех боков штабелями пивных ящиков и уехали на грузовике.

Бутылки были без наклеек, а пиво на вкус отдавало мочой и пенилось во рту, как шампунь. Ночная смена московского пивзавода работала на чей-то карман.

Из груды неубранного оберточного хлама вылезла на поверхность боль-шущая, в рыжих подпалинах, крыса и вприпрыжку побежала вдоль бордюра, шмыгнула меж мусорных баков.

Продавщица пронзительно завизжала. Крыс она боялась больше, чем серых личностей, начавших подтягиваться к стихийной торговой точке из сумеречных подворотен и переулков.

Рассвет обнажил испуганное лицо лоточницы — молодой еще девчонки, беспомощно оглядывавшейся то на гору ящиков с пивом, то на подозритель-ных покупателей.

План, даже «левый», требовал мужества и самоотдачи.Я дал лимитчице прикурить от подарочной зажигалки.Рязанское лицо распахнулось нечаянной улыбкой, но, оказалось, не про

меня.Нарисовалась запыхавшаяся напарница, такая же заспанная и простово-

лосая.Девахи проворно напялили белые фирменные шапочки, прикололи их к

волосам шпильками-невидимками, рассовали по карманам новеньких халатов сдачу — и привокзальная торговля закипела.

Неожиданно похожие на бомжей робкие покупатели, обступившие точку, как по команде, исчезли. Подвалила молчаливая кучка людей — с десяток здоровяков в камуфляжной милицейской форме, с черными масками на лицах, с короткоствольными автоматами за плечами. Бравые ребятушки бес-церемонно похватали бутылки с пивом и тут же, не отходя от кассы, шумно, с выдохами и пофыркиваньем, опорожняли. Никто из группы захвата платить не намеревался.

Продавщицы угодливо хихикали и протягивали омоновцам открывалки.«Легкая профилактика, легкая! Работаем!» — на ходу втолковывал взбо-

дрившимся спутникам мордастый ведущий.

Спать на жестких лавках в зале ожидания возбранялось. Томительное ожи-дание поездов предполагало перманентное бодрствование. Пассажиры, пере-жившие ночной кошмар, кемарили сидя, если позволяло свободное местечко.

Бессрочный технический перерыв касался всех без исключения билетных касс, но у каждого зашторенного окошка томилась толпа.


Носильщики с огромными пустыми тележками срывались с места при объявлении прибытия очередного поезда, строго блюдя корпоративную оче-редность и сметая с пути безбагажную публику.

Все куда-то ехали, и все оставались на месте. Билеты не продавались.Объявление на входе предупреждало: «Находиться в зале ожидания без

наличия проездных документов строго запрещено».Отсутствие «наличия» мало кого смущало: зал ожидания кишел сонным

муравейником. И даже легкая профилактика, произведенная эскадроном лету-чих омоновских гусар, не слишком проредила смешанные ряды очумелых пассажиров.

В вагон я все-таки ближе к вечеру попал. Выжатый и обмякший, слов-но сдутый воздушный шарик. Адрес привел на запасные пути, вокзальные задворки, где уже не машут платочками, но, спотыкаясь, перешагивают бле-стящие рельсы и промазученные шпалы, пытаясь разобраться в хитросплете-нии путей, опровергающих школьную истину, что две параллельные прямые никогда не сходятся. Еще как сходятся!

Обшарпанные полки, безлюдный казенный коридор, влажное серое белье, падающие занавески и даже проводница в темно-синей железнодорож-ной форме и такого же цвета берете — все было, как в настоящем пассажир-ском вагоне, и мест — занимай, не хочу, но состав никуда не отправлялся, и толчеи провожающих и отъезжающих не наблюдалось. Пара бэушных вагонов, загнанных в тупик, глазела немытыми окнами и называлась привок-зальной гостиницей «На дорожку». Своеобразная ночлежка для безбилетных на вагонных буксах. Сюда я сподобился внедриться, поведшись на ласковый голос репродуктора, пригласивший уважаемого пассажира Белорусского вок-зала, дорогого гостя столицы на комфортный отдых в оставшееся до отъезда время. В отличие от скучавшего народа, предприимчивые вокзальные деятели не дремали, однако гостиничное ноу-хау, судя по малочисленности соблазнен-ных, только-только набирало обороты.

«Пусть мне будет хуже!» — решил я и попросил у проводницы чего-нибудь горячительного.

— Нету! — хорошо поставленным голосом ответила дородная тетя, зато охотно объяснила, как и куда пройти.

Пришлось разматывать сходящиеся параллельные линии в обратном направлении и отовариваться в киосках, облепивших привокзальные корпуса, словно грибы опята древесные стволы в лесу. Из напитков ограничился буты-лочкой вина с красивой импортной наклейкой. Насколько помню, раньше такие продавали лишь в специализированных винных магазинах.

Безлюдный пассажирский вагон, как остывшая печь. И не пахнет он человеческим общением. Не хлопают двери тамбуров и купе. Не курят у окон одетые по-домашнему пассажиры. Не торопится по проходу розовощекая проводница, неся в растопыренных пальцах по пять горячих стаканов. Не загораются шальные надежды в глазах у молоденьких девчат и прыщеватых парней, еще верящих в перспективы дорожных и курортных знакомств. Ничего этого нет и в помине.

Дом на колесах мертв. Не в счет глухие озабоченные голоса за плотно закрытыми дверями. Коробки, картонные ящики, мелькнувшие в щели, хра-нят коммерческие интересы упитанных черноволосых сограждан, оккупи-ровавших под временный склад почти все свободные купе. К разговорам с одиноким пассажиром рыночные дядьки не расположены.


Ну и шут с ними. Флаг им в руки и бубен на шею. Перебьемся.Лежа на нижней полке, я постарался думать о чем-нибудь хорошем, без-

отказно приятном. В голове возникли образы матери с отцом, близких и даль-них родственников, родительской деревни.

И совсем уже, наверное, некстати явился в мыслях прадед, которого я совершенно не помню, и сомневаюсь, видел ли когда вообще, но представлял по рассказам бабушки: упорная в нем кость коренилась, — таких еще поискать.

В старину моего прадеда Никиту Кудлова, жителя белорусского села Похмелевка Могилевской губернии, сельское общество снарядило в Сибирь столбить вольные земли, разрешенные к заселению малоимущим безземель-ным крестьянам тогдашней России. По знаменитому декрету царского мини-стра Столыпина намечалось великое переселение.

Никита считался единственным малопьющим в деревне. Церковную кружку по решению односельчан хранил. Единогласно был избран церков-ным старостой и в знак особого доверия — сибирским ходоком.

В дорогу собирали разведчика-гонца всем деревенским миром. Наказы-вали:

— Езжай, Никита, осмотрись, наделы получше выбери: чтоб озерцо или река рядом, сенокосы и пастбища, чтоб землица жирная попалась, не каменья, сушь или пропащая гниль... Людскую казну ненароком не пропей... Лихих разбойников, сибирских варнаков стерегись... Казенную бумагу на землю не потеряй, пуще собственного глаза береги...

Для поддержки сельчане отправили вместе с Никитой в Сибирь кузнеца Парфена с потаенной надеждой на его пудовые кулаки: мало ли что...

Поехали. По железной дороге добрались до города Канска, а это где-то в Красноярском крае. Оттуда уже пешочком — по тайге, по сибирским падям и чащам...

По возвращении после трехмесячного паломничества ходоки отчиты-вались:

«Просторы — необозримые: тайга, реки, горы, всего вдосталь. Пахотной земли — немерено, родит как не из себя. Народу в редких деревушках и на заимках — с гулькин нос. Белок-летяг, полосатых бурундуков — в глазах рябит. Хищного зверья — не встретили. Зато мошки, комаров — темные тучи... Платками и мелкими сетками местные жители лица себе от комарья заматывают, а скотине на головы мешки надевают — с дырками для глаз и ртов... Парфеновы кулачищи не пригодились: народ в Сибири смирный, покладистый, не ровня нашим: этим в морду плюнь — драться лезут... Бумагу на землю в уездном земском собрании выправили... Круглую печатку с орлом поставили... Можно переселяться...»

Некоторые похмелевцы согласились на переезд. А большинство уезжать из родных мест наотрез отказалось: дескать, комарье в Сибири зажрет... Никита и так и сяк людей убеждал, не помогло. Тогда прадед запил вчерную и на все уговоры вернуться к обязанностям церковного старосты ругался матер-ными словами и обзывал всех кого ни попадя мошкарой.

Пока суть да дело, пока рядили да собирались, грянула германская война. Не до переселения.

Парфена убило в Карпатах. Никиту, служившего пластуном-разведчиком у генерала Брусилова, Бог миловал. Вернулся с фронта живым. И не просто вернулся, а с четырьмя солдатскими Георгиями. Целый бант и сверху бантик.


Геройским разведчиком мой прадед оказался. Однако на рассказы о своих подвигах был скуп, лишь повторял: «Мошкара!»

Этим словечком Никита абсолютно все события жизни стал мерить после сибирской эпопеи и империалистической войны. К примеру, власть поменя-лась — мошкара. Революция произошла — мошкара. В колхозы начали кре-стьян сгонять — то же...

Об этом моя бабка Настя рассказывала.Революция, о которой солдатики мечтали в окопах, власть Советов,

пришедшая в деревню Похмелевка, обошлись с моим прадедом круто: все награды у него забрали. Нечего, мол, царские побрякушки носить. Самого не тронули: какой спрос с рядового? А собственной земли он так и не дождался.

Никите все нипочем: копал себе откос за сараем, красную глину добывал. Кирпичи лепил.

Сыну Никиты, Борису, повезло еще меньше. Во время новой войны — ее сразу же нарекли Великой Отечественной — потерял на фронте руку, рабо-тать в колхозе не смог. Но тоже духом не пал, к жизни приспособился. Работа-ли семейной парой: отец копал, а сын оттаскивал. Потом менялись местами.

Деда Бориса я даже смутно не могу припомнить, хотя бабушка утверждает, будто он меня мальцом на руке держал и водил в огород показывать яму, где со своим отцом, Никитой, глину добывали. Внучок — вспоминала бабка — все время удивлялся: как это у старенького деда может быть такой же старень-кий сын и как одной рукой можно копать колодец?

К культе деда Бориса был привязан крючок, гнутый из толстой проволоки. Инвалид ловко цеплял им дужку ведра и запросто мог нести.

Свое удивление я запомнил, а облик дедов — нет...Еще бабушка вспоминала о затяжном споре между родителями. Дед

Борис считался участником Великой Отечественной, хвастался своим вете-ранским удостоверением: по нему в магазине выдавали без очереди сахар и муку, а дед-прадед Никита, когда еще был жив, всякий раз расстраивался и утверждал, будто он тоже участник, и тоже — Отечественной войны...

— Империалистической! — поправляли Георгиевского кавалера сельские умники.

— Накось, выкуси! — не сдавался престарелый пластун-разведчик. — Во всех российских газетах тогда писали — Отечественная война с кайзеровской Германией... Я, что ли, не за Отечество воевал, Георгиевские кресты задарма получал?

— Никита да Борис за носы подрались! — трепали по деревне злые языки.

Однако спорщики были политически подкованными, поэтому копали глубже:

— Война 1905 года с Японией — Японская... С финнами в 1940-м — Финская... А вот если с Германией, значит — Отечественная!

На том и сходились.

Я так распалил воображение, что оно сыграло со мной фокус: сочинилась баллада. На всякий случай записал. Вернусь на буровую — покажу Генке, если к тому времени лавочку не прикроют. Но все равно поделюсь с дружком. Он, если верить, как и я, тоже когда-то родную деревню оставил. Не осудит. Поймет.

Слушай, друг ситный...


БАЛЛАДА, РОЖДЕННАЯ В ХОЛОДНОМ ВАГОНЕНА ЗАПАСНЫХ ПУТЯХ БЕЛОРУССКОГО ВОКЗАЛА

Прости, деревенька, прощай!Прости меня, непутевого, за дальние дорожки-пути, сманившие на чуж-

бину. Прости за стыдливое «прости», сказанное нерешительно. Прости за былую гордыню мою, пришпоренную нетерпением. Прости за любовь твою, унесенную без спроса.

— Чаго ж ты, унучак, жалобiшся, цi не пазнаў? Дарога заўжды пры-вядзе на радзiму, дзе б ні блукаў...

— А если это погост?Прости меня, несмышленого, за беглый прощальный взгляд, прости за

засохший куст, второпях обломанный, прости за прежнюю бодрость мою, напитанную легкомыслием, прости за лишнюю стежку во ржи, протоптан-ную напрямик.

— Навошта, унучак, марудзiшся, як штосьцi забыў?Збiралi ў дарогу ўсей вёскай цябе маладым.Клюку i вяроўку, што далi,з пасмешкай панёс ты з сабою,рушнiк вышываны матулiн, дарэчы, радной...— Веревку цыгане украли, а посох я сжег,Когда согревался в метелях пустынных дорог.Рушник прохудился, им слезы и пот утирал,Дождями мне ветер вечерять столы накрывал...Отцовскую сторублевку в корчме разменялИ по копеечке нищим на паперти деньги раздал.Задабривал голод криничной водой и росой...О чем ты, бабуля? Что, кроме печали, унес я с собой?— Да чаго, унучак, iмкнуўся, знойдзеш цяпер. Як бытта не бачыш:

адкрыта калiтка i дзвер. Сцяжынка да бацькавай хаты цябе прывяла.

Я засобирался было на покой, как в купе постучали, и на пороге возникла Кругом Виноватая Женщина, подталкиваемая проводницей.

Она появилась из неясно гудевшего пространства, из громких перегово-ров сортировочных диспетчерш, чьи усиленные вечерним резонансом непри-ятные голоса напоминали перебранку базарных торговок.

Женщина ввалилась в купе, выставив перед собой, как щит, большущую клетчатую сумку.

— Определили на постой? — как можно приветливее произнес я, обезору-женный растерянностью на ее крестьянском лице. Ни дать ни взять — Кругом Виноватая.

— Ты уж, милок, потеснись, потерпи! — заговорщицки подмигнула про-водница. — И женщина потерпеть согласна. В тесноте да не в обиде. Где ж мне отдельных купе напастись? А вы тут поладите. Не оставлять же пасса-жирку на улице...

— Обманули в Москве? — спросил я, безошибочно распознав в вошедшей неопытную челночницу. Таких приезжих, торгующих продуктами питания из ближнего и дальнего Подмосковья, на столичных вокзалах — хоть пруд пруди.

— Ага! — с каким-то облегчением ответила, будто выдохнула молодица, и для убедительности потрясла сдутой дорожной сумкой. — За полцены отдала...

— Чем хоть торговала? — панибратски продолжил я, приглашая женщину к свободному общению.


— Сыры привозила, пять головок...— Сама делала?— Откуда? Моя Чернуха, как коза — больше двух литров не дает. У пере-

купщиков брала. Специально в Москве продать.— Дорогу хоть оправдала?— Не-а! — простодушно улыбаясь, ответила мешочница, совсем не оби-

девшись на бесцеремонные расспросы — и по зардевшемуся полному лицу, по облегченному вздоху можно было понять, что рада она радешенька избав-лению от обузы, от неподъемного баула, от добровольно взваленной на себя спекулянтской обязанности.

Вот и проводничка попалась душевная — пустила в вагон и недорого взяла за ночлег, сосед, мил человек, попался, похоже, приставать не станет...

Женщина выпросталась из мешковатой дешевенькой куртки на рыбьем меху, сдернула клетчатую шаль, открыв шикарную, трижды обернутую вокруг русой головы косу. Без платка, в старомодной кофточке, показалась еще более уязвимой и виноватой. А по возрасту выглядела не намного старше меня.

— Неужели на сыры в столице спросу нет? Днем в гастроном загляды-вал — ого-го, частники цены взвинтили! Если предложить дешевле, возь-мут! — завелся я, соскучившись размышлять и пить в одиночестве.

— Брать-то берут, да мои порченые оказались... Кошка покусала...— Кошка?— Она, зараза! Забралась потихоньку в чулан и давай кромсать. Погрыз-

ла, когтями пошкрябала. Голодная! С одного боку — и все пять головок, как назло... Я впотьмах не заметила, а привезла в Москву барышнику, развернули на весы класть — мать моя родненькая! Хозяин лотка чуть ли не за грудки хва-тает: «Смеешься, тетка? Издеваешься? Езжай, говорит, Екатерина, на катере к такой-то матери...» Меня-то не Катькой звать, Маруся я, Марья... С плачем домой вернулась. А муженек на дыбы: мол, я зиму за двоих в кочегарке коря-чился, все легкие выкашлял, чтоб какой-никакой авансишко у председателя выпросить на твои сыры, а вы мне дурку дурите! Обрезать, что ли, покоцаное не додумались? Езжай, дура, обратно. Вот я и вернулась... Еле упросила забрать товар в закусочной. Какой-то не наш сжалился, черный, азербек, наверное.

— Ну и что с кошкой? — Мужик пришиб. Огрел лопатой, чтоб не паскудила. Не насмерть при-

шиб, могла бы поправиться... От обиды Богу душу отдала. И сам слег. Может, тоже с тоски. Протрезвевши, кошку шибко жалел. Жалостливый он у меня, пропащий... Туберкулезом болеет... Не жилец.

Мужа она вспомнила без показной кручины, отстраненно и вместе с тем рассудительно, как, наверное, думала о наступавшем вечере или распахнутой сквозняком калитке в своем крестьянском дворе — вот солнце зашло, спать пора, калитку надо бы затворить, да неохота вставать, обойдется...

Покорность, смирение, обреченность, годами культивируемые в душе, отражались в размеренном голосе и спокойном, безучастном взгляде. Чему быть — того не миновать...

Это ж надо было словечко для больного мужа подобрать — пропащий... Будто от рождения обреченный.

— Помянем? — предложил я и выставил на столик недопитую бутылку импортного портвейна, не осиленную в одиночестве.

— С какой стати? — искренне удивилась женщина. — Не срок еще...— Кошку!Кругом Виноватая стушевалась и тихонько засмеялась.«Чудак человек! С таким общаться не боязно. К тому же вместе время

предстоит коротать», — было словно написано на ее конопатом лице.


Не кочевряжась, женщина взяла полной, обветренной рукой протяну-тый стаканчик и медленно выпила, предварительно попробовав содержимое маленьким, аккуратным, как у кошки, языком.

— Вкусно! — констатировала, как мне показалось, с некоторым облег-чением. По всему было видно: не привыкла к марочным, дорогим напиткам. Внимание малознакомого человека ее смущало, однако скованность исчезла.

— Муж пьет?— Кто же ее, заразу, не употребляет! В нашей деревне, считай, все мужи-

ки поспивались. Бабы тож. Да и молодежь туда же. Сеять, жать некому...«Наверное, и бьет жену лихой кочегар, когда «вахту не в силах дер-

жать», — определил я по застарелым синякам на шее и предплечьях собе-седницы. Докучать расспросами не стал, смягчив укол жалости привычной с малолетства деревенской поговоркой: «Кто чубит, тот любит...»

— Ковать не разучились? — поинтересовался для отвода глаз, вспомнив «Рабочего и Колхозницу» с серпом и молотом в руках.

— Ковать? Кузнечную работу имеете в виду? Где ж вы кузницу отыщете по нынешним временам? Колхозы развалились. Мехдворы бурьяном позарас-тали... Не кует, не пашет народ... Куда ни плюнь — в бизнесмена попадешь. Но большинство — без штанов...

...Время летело незаметно. Вроде бы никуда и не ехали, и не потряхивало вагон, а за бесцельным разговором душа угомонилась, устаканилась, не опа-саясь расплескаться нечаянным откровением. Мысли текли размеренно, будто несуществующие дорожные виды за занавешенным окном...

Грустная Марья отмалчивалась, а я продолжал про себя начатый ранее нескончаемый монолог.

«Все мы что-нибудь урываем: от дороги, от жизни, от судьбы, зачастую довольствуясь малым, случайным, необязательным. Подвернулось, почему б не воспользоваться?»

«Находим себе подобных, своего же круга, чтоб сподручней хлебать из привычного корыта... Свято верим в прописные истины, усвоенные с младен-чества: негоже лезть со свиным рылом в калашный ряд...»

«Добуримся, обязательно добуримся до большой нефти. Иначе за что боролись? За что недосыпали и мерзли? За какие коврижки комаров и мошку кормили? Должна же существовать справедливость! Но как эту клятую спра-ведливость измерить? Какими мерками? Пробуренными метрами? Тоннами и баррелями добытой нефти? А может, действительно, прав отставной мичман Генка: справедливости, правды обязательно должно быть много, как моря-океана, чтобы на всех хватило! Маленькую справедливость на всех не раз-делишь... И в то же время глоток правды страждущего утолить в состоянии...»

«Кого удивить пытаемся шикарными тряпками и толстыми кошельками? Ее, болезную — родину свою малую, невзрачную да убогую... А ей от нас ничего не надо. Лишь бы не забывали, злым словом не поминали...»

«Со времен Столыпина ожидаем от реформ и перестроек лучшей жизни, а получаем одни потрясения. Богатые становятся еще богаче, а бедные — беднее. Земля и люди все стерпят. Видать, никогда не переведется в нашей стране пожарное племя вахтовиков... Я, например, вахтовик. Генка, Янычар,


Михалыч, лаборантка Варька, вся наша забубенная буровая бригада... Сколько таких?! Вот эта молодая еще бабенка с малыми детками и с больным мужем на плечах — тоже вахтовичка. Бесправная и бессловесная...»

«Всего нам хватает: недра неисчерпаемые, люди душевные, одно плохо — никому они, по большому счету, сейчас не нужны, каждый мытарится в одиночку; и оттого они либо так и существуют, растя детей и надеясь на их высокий полет, их сильное гордое слово — дело великое, либо большинство одаренных и честных бесславно заканчивают жизнь, так и не поняв своего высокого предназначения. А может, хорошо, что не поняв, — что толку, ведь мест даже на Новодевичьем для талантов уже не осталось, а честность счита-ется хуже проказы».

«Кто мы, граждане огромной страны? — Мы, подобно статуе «Рабочий и Колхозница» крепко держимся на занятом рубеже, до конца несем свою вахту, свято веря, что каждому обязательно придут на смену и каждого с почестями проводят на покой. А иначе в чем смысл великого стояния? Но мы достоим, дотянем отведенный нам срок, несмотря ни на что. Мы пред нашим буровым мастером, как перед комбатом, о котором поет Расторгуев, как пред господом Богом, до последнего будем чисты...»

...Соседка по купе, пригорюнившись, сидела себе скромно на вагонной лавке, облокотившись о столик, а подпертым щеку кулачком напомнила мне что-то родное, знакомое, близкое.

— Детки-то как твои в деревне? Растут?— А что им станется? Ростишь их, ростишь...— Как грибы?— Ага... Маслятки... Сопливые и скользкие, — уточнила Марья, а я даже

зажмурился от удовольствия, представив парочку блестящих маслят под раз-лапистой сосенкой, с желтыми высохшими иголками, налипшими на влажных головках...

Тогда я залез рукой себе под свитер и нащупал в нагрудном кармане рубахи тугую пачку купюр, перетянутых для сохранности резинкой. Заначка на месте. Сладкое, неповторимое чувство денежного мэна, хозяина положения сковырнуло мою крестьянскую натуру.

— Поехали!— Куда? — За подарками! Маслятам!

...Сломя голову помчались по магазинам. Кругом Виноватая пассивно сопротивлялась, а поводырь корчил из себя знатока. Запоздалая мысль об очередях в билетных кассах вызывала отвращение. Зато атмосфера шикарных московских маркетов, затягивавших магнитом, приводила в состояние отре-шенности.

Цены кусались.— Зачем мне рубли за подкладкой? — голосом Высоцкого ерничали дина-

мики очередной ярмарки тщеславия с товарами на все случаи жизни.Я поочередно отмусоливал бумажки с портретами Бенджамина Франкли-

на и благодарил судьбу, что последнюю зарплату нефтяникам неожиданно для всех выплатили зелеными американскими рублями. Тихо ликовал. Заначку, спрятанную на моей груди, «бакланщики» не обнаружили: ведь никто из них ухо к моему сердцу не прикладывал и не любопытствовал, жив ли отравлен-ный северянин?!


Чужой президент, давно уже почивший в Бозе, всякий раз одобрительно подмигивал разухабившемуся валютодержателю и скромно исчезал в ладонях услужливых продавцов.

— Еще! На бис! — требовала восторженная галерка, засевшая в моей башке.

— Хватит! Не надо! Совестно на дармовщину! — умоляли испуганные женские глаза, а руки и голос выдавали, не в силах противиться свалившемуся богатству:

— Ой, какой трикотаж мягкий, броский, платьице как раз моей старшень-кой впору... Чудная курточка, Ванечкин размер...

— Знай наших! — восторженно вопила моя воспарившая гордыня. — Мы этих паршивых долларов еще заработаем, презренного металла еще накуем! Так забуримся, аж гай зашумит! Никуда не денутся нефтяные генералы — заплатят за наши мытарства сполна...

Берем! Сколько?Гулять так гулять. Бесшабашная поездка закончилась пышным застольем

в каком-то кафе на улице Тверской, где мы с Марьей обмыли покупки. Про-должили пиршество в нашем купе на запасных путях Белорусского вокзала, куда с трудом дотащили охапку коробок и свертков в основном — импортных игрушек и детских обновок.

Нефтяной магнат пытался было нанять носильщика с тележкой для доставки багажа к вагону, но более трезвая и рассудительная спутница отго-ворила — дорого...

Я чувствовал себя счастливым.

...Застиранная женская сорочка с потными складками дешевой фланели под мышками пухлых рук отлично гармонировала с моими «семейными», до колен, трусами блекло-синего цвета; дама суетилась и стыдливо прятала под казенное одеяло полные ноги, прикрывала отвисший, посеченный родовыми шрамами белый живот; кавалер не вышел ни кожей, ни рожей — обое рябое, как говорят на моей белорусской родине. Но кто в тот момент имел право осуждать нас за минутную слабость, грамульку теплоты и близости, подарен-ной друг дружке?! А слаще жарких слюнявых губ случайной любовницы я в своей прежней и будущей холостяцкой жизни ни разу не встречал. С упоением мял податливую рыхлую грудь, неожиданно ставшую упругой и плотной, упи-вался горячим, как свежеиспеченный ржаной каравай, телом, и еще никогда даже самая сочная девчонка, красавица с формами рекламной модели, не воз-буждала изголодавшегося по женской ласке вахтовика так, как эта деревен-ская косолапая простушка с торсом, грудью и бедрами фламандской матроны на репродукции Рубенса, но только славянской наружности... Смачная до одури попалась бабенка, зрелая и сдобная, а на первый взгляд тянула лишь на подрумяненную незатейливую горбушку, хотя вполне съедобную. Вот уж поистине: не дано нам знать, где найдешь, а где потеряешь!

— Стыдно-то как! — горячо шептала женщина мне в ухо, не расцепляя рук на шее. Разметавшаяся коса щекотала лицо, и я задыхался в желанной пахучей копне...

Московская ночь за окнами недвижимого вагона, железнодорожные пути и спящие городские кварталы, повинуясь закону не сходящихся параллельных линий, отправились вместе с нами в безостановочный путь...

Ранним утром я посадил Марью в тепловоз товарняка, следовавшего в направлении Смоленска. Машинист согласился доставить безбилетную пас-сажирку с вещами до узловой станции. Согласился не сразу. Но Бенджамин


Франклин, даже оставшись в единственном числе, дело свое знал туго: дели-катно не обращал внимания на печальную пассажирку и не слишком обиделся на машиниста, придирчиво рассматривавшего банкноту на просвет.

Я вернулся на исходную позицию и стал ждать, пока не попросят из вагона.В кармане не оставалось ни копейки, заветный железнодорожный билет

бесследно растворился в винных парах и убыл с чужими подарками на Смо-ленщину, грядущий день заползал в ночлежку и в душу серым тоскливым рассветом, противный голос проводницы бесцеремонно выпроваживал прочь, чудесный сон заканчивался, но я, как ни старался, не успевал доплыть на лодке деда Василя до противоположного берега. Напрягал последние силы, отчаянно работая веслом, — а тонкая полоска на горизонте не становилась ближе...

Я взвыл от бессилия и тоски и в какую-то ничтожную секунду, в момент невероятного прозрения почувствовал, услышал, как на далеком Полесье, на туманном Бобровицком озере плачут бобры.

Зверюшки рыдали от незаслуженной, непоправимой обиды.

...Тюменская вахта улетала после обеда чартерным рейсом из Домодедово и на посадку к своим надо было еще добраться.

Не привыкать.— Потерпите, братцы, я скоро буду с вами, — пообещал я, ни к кому пер-

сонально не обращаясь, однако твердо зная, о чем я мечтаю...Запасные пути белорусского вокзала...Полесские грезы в недвижимом вагоне...Библейская Мария, заплетавшая косу...Я никогда не забуду вас.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Весной тянет на подвиги, спасу нет. И хотя за окном середина февраля, в воздухе чувствуется каверза: вот-вот...

Вечерком после работы ко мне заглянул давнишний товарищ Винцесь Вашека, белорусский поэт, ветеран Афгана. Подняли рюмочку за юбилей вывода наших войск из Афганистана, помянули павших друзей. По принципу «первая — колом, вторая — соколом, остальные — мелкими пташками» напо-минались до приличной кондиции — и повело нас на лирику. Когда человек воз-бужден, любая мелочь покажется значительной, со смыслом и подтекстом.

По телевизору показывали вечернюю информационную программу.— Я раньше только программу «Время» признавал, — выдал на-гора глу-

бокомысленную сентенцию Винцесь-Вячеслав. — А чем тебе «Вести» не нравятся? — парировал я, имея в запасе сног-

сшибательный аргумент, которым тут же в осоловевшие глаза дружку тыкнул: мол, видишь надпись на нефтяной качалке — как раз одну и ту же сюжетную заставку из Тюмени показывали. — А начертано там, дорогой мой друг, славное название — «Ватьеганнефть». На Ватьеганском место-рождении я буровиком парился, черное золото добывал. Я же тебе рассказы-вал. Хватит на наш век этой нефти до самого победного конца. Можешь мне верить. Нефтяная тюменская вахта никогда не закончится...

— Еще неизвестно, какую цену нефтяные олигархи для Беларуси заломят!Вячеслав удивительно похож в запале на моего тюменского дружка Генку

Кургузкина. Где шальной нынче куролесит? Как выяснилось, все мы трое не любим бардак, но уважаем поэзию и не признаем капиталистов.


Поэтому присутствующие за столом стали вспоминать давнюю поездку на малую родину моего собеседника. Славный у нас тогда состоялся поход, и места посетили славные: Полесье, Бобровицкое озеро, бобровая хатка... Сколько воды утекло, а хатка стоит!

Выпили за бобров.Мой старенький телевизор, разобиженный невниманием, фурычил себе

потихоньку, пока не разродился концертом «Песняров».Подняли чарку за покойного Мулявина. Жаль мужика, настоящим бело-

русским песняром был. Хоть родом из России. Теперь только об этом вспоми-нать и муссировать в прессе начали. К чему?

Как по заказу, с экрана новый состав, кажется, он называется «Бело-русские песняры» запел а капелла, но с энтузиазмом церковного сельского хора — вдохновенно, самоотверженно...

Нахлынуло, вспомнилось: скорбные силуэты «Рабочего и Колхозницы» у ВДНХ, душная пролетарская конура в постаменте, татарин-дворник со мной, залетным, на пару у голубого экрана... Будто во спасение и вопреки исполнялся в тот раз в московской ночи торжественный полонез...

Итак, мелодия и русский текст легли в канву нашей застольной носталь-гии, стало слезно, приятно и задушевно.

Минорная волна полонеза навеяла нетленный «Вечерний звон» — мело-дию, рожденную священным Афоном. Слышалось в заветном гимне что-то из классической серенады Шуберта «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной» — и я, как сумел, попытался ее воспроизвести...

— «Мазурка Домбровского!» — ввернул свое сравнение Винцесь.— «Боже, царя храни!» — продолжил аналогию я, на что Вашека не пре-

минул уколоть национальное самолюбие собутыльника напоминанием, как царские войска, в том числе хваленого Суворова, терзали отважных польских повстанцев, чья литовско-мазурская кровь течет в наших белорусских жилах.

— Но я ж про полонез! — гнул я свою линию.Вспомнили Шибиницкую гору на родине Вашеки под Ивацевичами.По-русски гора называется Висельной. До сих пор на ней растут корявые

древние сосны, на их сучьях царские палачи вешали непокоренных сорат-ников легендарного Костюшко. Сосны и нынче плачут смолой: в стволах не зарастают высечки, где местные жители давным-давно врезали иконки с ликами святых...

Иконки истлели, а слезы продолжают течь...Подняли чары за «незалежнасць».Ладный и задушевный получился у нас в тот вечер «междусобойчик» — с

расхожим политическим словотрепом и сладкой ностальгией по некогда могу-чей стране, взрастившей нас такими, какие есть, и каких уже не переделать.

Проводив Винцеся домой, я долго отыскивал подходящее название состо-янию наших с дружком простецких душ и застарелых умонастроений, пока не остановился на единственно подходящей характеристике: мы, решил я, из племени людей, которые любую войну, прокатившуюся через Беларусь на Россию и обратно, вне зависимости от порядкового счета и века, считаем Отечественной. А «Полонез Огинского» — едва ли не белорусским нацио-нальным гимном.

С тем и существуем.Одним словом, мы, белорусы, — вечные бобры.Разве не так?

Поэзия

ГЕННАДИЙ ПАШКОВ

Я здесь душою трепетал и жил...

Родина

1

Судьба дорог — сплошные повороты.Сосонник за пригорком развернуи паутинкой трепетной вернугорячий дух брусники приболотной.

Твоих полей безбрежный малахитпронзает душу. Ставенька леснаяменя, как мама, издали узнаети тропку-стежку вдвое сократит.

Туман еловый виден за версту.И снова взгляд, как прежде, отмечает:ждет на калиткеогненный петухи в горле солнца капельку качает.

Я здесь душою трепетал и жил,с родной землей сроднился, словно камень,и молодые поросли калинпереплели зелеными руками.

Я долго жил,и сколько буду жить,и где б ни жил, мой край лесной, калиновый,травинкой каждой буду дорожить,с твоей криницы хладноструйной питьи ждать с надеждой свой рассвет малиновый.

Как мне постичь всю ширину, простори целый мир своей душою светлой?..

36 ГЕННАДИЙ ПАШКОВ

...Я раздвигаю густоствольный борЗеленовьюжной занавеской лета.

2

Кладу курган себе у изголовья,пусть пальцы рукпереплетет трава.И я так рад,что все непрекословно:и солнца луч,и неба синева.

Земля поманитмятой придорожноюи медуницей спелой луговой...Всмотрись получше —ясень звезды трогаетгустойзеленолистой головой;

огнятсяземляничные поляны;грибами скоронас одарит лес — льняными бесконечными полямиподсвечена синь ясная небес.

Твоим рассветам я слагаю одыи разгоняю тучи, как умею.Глубокая, как радость весновея,живиночкана скатерти природы.

Опять встречаетсветлою надеждойволшебный шумпредутренней поры.Ты, молодое сердце,как и прежде, зарей любви без устали гори!

Перевод с белорусского Миколы ШАБОВИЧА.

Я ЗДЕСЬ ДУШОЮ ТРЕПЕТАЛ И ЖИЛ... 37

Я выдумал тебя

Из солнца и росы,из белого тумана,со взглядом колдовскимпьянящего дурманакладешь искристый следна травах шелковистых,где звезд далеких светтебе тропинку выстлал.Я знаю:

не во сне,объятая зарею,ты все идешь ко мне,чтоб стать моей судьбою!Тоскуя и любя,почти что ненавидя,я выдумал тебятакой, какой увидел.

* * *

Ступить на чистый снегНи боязно,Ни смело.Он на алтарь ведет, —Алтарь холодно-белый.

В его светлынь ступай,наполни грудь озоном.А грустное пускайотвеется со звоном.

Ладонина виски —небесное причастие.Крещенские деньки —мороз,огоньи счастье.

* * *

Был путь начертан нам прямой,и жить-тужить была охота.Но мы, сойдя с дороги той,попали в звездное болото.

И уж не в силах воротитьсятуда, где твердый грунт дорожный.

38 ГЕННАДИЙ ПАШКОВ

Кричим, как раненые птицы,отчаянно и безнадежно.

* * *

Вновь спелый Спас.Прогретая Земля.Еще листвы не заметает вьюга....Там засыпаешь ты.Здесь засыпаю я.Мы лишь во снев объятиях друг друга...

* * *

Еще ты в облаках спокойно спишь,под солнечными ясными лучами,а во Вселенной всей такая тишь,чтобы тебя не разбудить случайно.

* * *

Мы наивные люди Земли,безрассудные дети планеты.Нас невзгоды и гнули, и жгли,ну, а мы сочиняли сонеты!

Меж космических пашен и нив,где, как зернышки, звезды ложатся,кто-то высшийнас всех наделилдивной силойлюбитьи сражаться.

И все то, что вокруг,что в груди,нерушимое время связало.Что напрасно живешь — не тверди.Не тверди, что отпущено мало.Не тверди,ибо страстной, живойв бесконечных просторах Вселенной

Я ЗДЕСЬ ДУШОЮ ТРЕПЕТАЛ И ЖИЛ... 39

будешь вечно тыплотью земной —хоть пылинкой, хоть искрой мгновенной...

* * *

Я пойду тропинкой луговоюмеж ракит над тихою рекой.Что-то с сердцем сделалось такое —не была душа еще такой.

Этой ночью, теплой, соловьиной,не найти покоя мне и сна.Где-то там глаза моей любимой.Мне на свете лишь она нужна!

Взгляд ее — вселенские морозыи огонь, пылающий всегда.Видно, чувство, что рождает слезы —восстает из пламени и льда?Шепчут губы,повторяет ветерте слова, что позабыл почти.Для меня ты — лучшая на свете,и другой такой мне не найти!

Перевод с белорусского Геннадия АВЛАСЕНКО.

Проза

СТАНИСЛАВ ДЕРКАЧ

Сон волотаРассказ

Помните, кто вы, и идите дальше.Якуб Колас

Большинство из вас проживает свои жизни абсолютно банально. Вы бои-тесь даже представить себе, что когда-нибудь умрете, но надеетесь, что попа-дете в таинственный рай, который не можете даже толком себе представить. Воспитанные телевизором, вы не видите реальности вокруг себя, ваши мозги и сердца забиты мутью повседневной суеты.

Когда-то я ничем не отличался от вас. Так же, как и вы, у меня был план в жизни, по которому я наделаю кучу детишек, заработаю три мешка денег и остаток своего существования проведу на вилле в Сан-Франциско, где на песчаном берегу во время рассвета буду потягивать мартини и наслаждаться легким бризом.

Стереотипы ломаются. У кого-то с возрастом, у кого-то с опытом. У кого-то не ломаются. Несчастные слепцы.

Все, что я расскажу вам — это только мое, только итог, который я подвел под событиями моей жизни. Кто-то поступал бы иначе, кто-то бежал бы, но так бы и не смог остаться в стороне. Вы поймете, почему.

Меня зовут Федор Черневич, и это — моя история.

1

В лесу царил мрак. Сумерки только начали сгущаться на открытых про-странствах, но здесь, среди древних, как сами боги, дубов уже давно насту-пила ночь. Осенний ветер, порывами продираясь сквозь переплетения веток и листьев, силился ускориться, набрать силу, сломить все на своем пути, но вяз в царственных кронах, почти еще не тронутых золотой порой, не тронутых наготой Сьвы*.

Я шел по лесу, стараясь ступать тихо — только бы не треснула под неосторожной ногой тростинка, не разбудил бы кого лихого треск пластов прошлогодней листвы. Есть в лесу существа, чьих имен нельзя называть, и от кого не поможет ни меч, ни мужество, ни даже ведовское слово.

Но нельзя уже отступать назад. Отец говорил мне, что всегда следу-ет придерживаться выбранного пути. Нет позади ничего — и отступать некуда. Нет впереди ничего — только туман, и рассеется ли он, зависит от

* Богиня осени у древних славян.

СОН ВОЛОТА 41

тебя. Есть только земля под твоими ногами, да крепость духа, да твердый разум — а это и есть ты сам. Но вот, я вновь вижу русалий берег реки, вновь слышу ее чудесное пение. Она выходит из синих вод — нагая и прекрасная, и я уже не в силах отвести от нее глаз, не в силах дышать, и сердце бешеным стуком отдается мне в моих висках. Я даже не знаю ее имени — только в ночи убывающей луны выходит она на сушу, чтобы причесать русые волосы и спеть свою печальную песню.

Ворон нашептал, что она невеста самого Перуна. Что ж, я готов поме-риться силами с ним, и пусть молнии пронзают меня, но...

Песня чистая, как плеск речных волн, как будто ветер веет по водной глади, и рябь превращается в самые прекрасные звуки, грустные, печальные и...

Будильник, как всегда, предательски вырвал меня из чарующего сна. Передо мной все еще стоял образ прекрасной русалки, выбравшейся на реч-ной берег. Господи, ну и чушь же порой снится! Хоть и красиво, конечно. Не спорю.

Вот и снова рабочий день. Беготня, беготня, беготня! Как же я устал от всего этого! Но сделать ничего нельзя. Как клеймо на лице. Гримируй, сколь-ко душе угодно — все знают о твоей слабости, о твоей усталости, о забытых мальчишечьих мечтах и канувших в Лету надеждах.

Вода смыла с лица остатки сна, завязывание галстука положило начало рабочему утру, а чашка крепкого кофе поставила точку и приказала — вперед.

Вообще-то у меня не очень плохая работа. Я специалист отдела охраны в солидной минской фирме. Я получаю неплохие деньги лишь за то, что началь-ство треплет мне нервы. Конечно, по контракту все гораздо сложнее, но на деле, так сказать, технически, как это бывает часто, все оказывается проще.

— Федя! Здорово, брат! Как ты сам? Как выходные прошли? — с этими восторженными воплями ко мне подбежал Миша, один из моих подчиненных.

— Привет! Да так, посидели в субботу, выпили с парнями, вот и все собы-тия. А ты как?

— Да неплохо, с девушкой помириться, правда, никак не могу. Да ничего, баб этих многомиллионная армия по улицам ходит, так что все будет ровно!

— Ясно. Ну, давай, удачи, еще увидимся.— Давай!Некогда длинные, серые советские коридоры теперь обложены салатовым

сайдингом, а сквозь подвесной потолок тут и там светят люминесцентные лампы, замена старому изобретению Эдисона.

Вот и моя дверь, сколоченная из сосновых досок, но заботливо выкрашен-ная в благородный цвет орешника.

Да. Не каждый день, придя на работу, увидишь начальника, сидящего за своим столом.

Сюрприз не из приятных.— Здравствуй, Федор. Опаздываешь, — сказал мой начальник, бывший

военный, мужчина с габаритной фигурой и жестким лицом.— Здравствуйте, Вячеслав Евгеньевич. Я... понимаете, сны дурные снить-

ся стали. И причем один в один, сюжет у всех похож! Старославянский мотив какой-то, что ли, — не найдя объяснения лучше, я рассказал о своих снах.

— Хм... И как же эти сны помешали тебе прийти вовремя на работу? Русальи песни заглушили звон будильника?

— Откуда вы... Знаете, русалки там тоже были. Нет, не заглушили, скорее слились.

42 СТАНИСЛАВ ДЕРКАЧ

— И что же мне прикажешь делать с тобой, а? К психам отправлять? Объ-яснительную мне на стол через час. С нормальным объяснением! Понял, да? Так, о чем это я... Федор, подготовь отчеты по прошлой неделе, к нам про-верка. И внимательно заполняй, а не как всегда! Все, работай, — Вячеслав Евгеньевич встал, грузной фигурой заслонив почти все окно за спиной. — Я тебе отгул дам на завтра, если все отчеты подготовишь. Развейся, сходи куда-нибудь с девушкой, чтоб русалки больше не снились, м-да...

Он ушел, пыхтя и тяжело ступая по кое-где прохудившемуся линолеуму. Точно, к психам бежать надо, товарищ командир. С русалками.

Я проснулся от неясного шума на улице. Будто кто-то бестолково сту-чит топором по поленьям, силясь их разрубить, а не расколоть. Моя мель-ница находится в тихом месте, только вверх по течению небольшое селение кривичей, и людей в эту пору быть тут не должно.

В моей руке клинок, носящий имя Финист. Когда-то мой отец, воин и ведун моего Рода, сражался с ним в руках. Что ж, я не посрамлю это славное оружие.

Финист поет серебряным звоном, чувствую будущий жар сражения.Я тихо вышел во двор. Млечный Путь вычерчивал на небосводе замысло-

ватые узоры. Я подошел к вращающемуся мельничному колесу. Коряга застряла меж

камней, и лопасти колеса стучали по ней. Отсюда и странные звуки. Накло-нившись, я вытащил помеху и бросил ее в черную воду. Сделать бы глубокий вдох сырого, наполненного запахом ночного воздуха... Нет, что-то не так.

Я резко обернулся.На освещенной призрачным светом месяца поляне стояли три человека.

Один выглядел как благообразный старец, с приличествующей ему длинной серебряной бородой, но был он ужасно широк и кряжист. Я не видел его глаз, но ощущал на себе тяжелый, сверлящий взгляд. Двое других оказались молодыми, златокудрыми, как Лель, юнцами, что с неподдельным интересом разглядывали меня.

— Не ты ли мельник по имени Менеск, о котором говорят, что он пони-мает язык зверей и птиц и может одним наложением десницы исцелить любую рану? — спросил один из юношей, сделав шаг ко мне. Теперь я мог разглядеть его лицо. Сразу оно показалось мне молодым, но теперь я видел морщины в уголках глаз и на высоком лбу, а также глаза — мудрые и насмеш-ливые одновременно.

— Ты прав. Я — Менеск, но раны я лечить не умею, да и животных дале-ко не всех понимаю. Как зовешься ты, путник?

— Зови меня Пан. Если ты и правда тот Менеск, что вскормлен ужами после смерти матери*, и чей отец бросал вызов Перуну во время бури, унич-тожавшей посевы, то нам есть о чем поговорить.

— Не в добрый час пришли вы. Не под солнцем, а под месяцем, — сказал я на всякий случай.

— Знай, ведун, что перед тобой стоят громовержец, владыка страстей и повелитель природы, а потому не грози нам своим клинком, а приглашай под крышу.

* Древние славяне верили, что оставленный младенец, накормленный ужами, в буду-щем будет обладать сильными магическими способностями.


Нечасто боги спускаются из Прави в наш мир, а еще реже общаются они с простыми людьми. Да и в дом к ним заходят нечасто. Мне слабо вери-лось, что это и в самом деле были те самые божества, но я решил не иску-шать судьбу и позвал их в дом. В конце-концов, оружия при них не было, да и кроме старика, не выглядели они опасными.

Мы переступили высокий порог.

Я проснулся от режущего уши звука. В приступе сонливого гнева я рва-нулся к окну... Ну конечно, дурацкие сигнализации иномарок, стоявших во дворе, сработали по цепочке, только старенькая «Копейка» помалкивала, сторонясь импортных оккупантов... Черт, теперь минут пять звенеть будут. До установленного времени пробуждения еще почти час. Что ж, уже не уснуть.

Кофе вскипел в турке за минуты, и вскоре я наслаждался изысканным вкусом крепкого и ароматного напитка. Дилетанты пьют растворимую муть, и только настоящие ценители действительно варят кофе. Существует множе-ство рецептов приготовления напитка: по-арабски, по-баварски, по-венски и многие другие. Кофе варят с кардамоном и базиликом, с корицей и ромом, с...

Мне не давал покоя мой сон. Сюжетная линия определенно идет от пре-дыдущего сна, но я никогда раньше не видел, даже и подумать не мог, что сны, как сериал, могут быть связаны единым, линейным сюжетом!

— Чертовщина, — пробормотал я себе под нос, отхлебывая забористый кофе.

Город, раскинувшийся под моими окнами, уже начинал просыпаться. Едва первые лучи коснулись холодного асфальта, едва роса хрусталем засвер-кала в зареве рассвета, как уже начали сновать по улицам прохожие с недо-вольными, заспанными лицами, торопясь по своим делам.

Я часто смотрю в окно, наблюдая человеческую суету. «Вот их жизнь, — думал я тем утром. — Спешка. Ни секунды остановки, ни одного мгновения на передышку. Думают, что живут... Нет, существуют. Кто из них в старости будет гордиться своим прошлым? И чья старость будет проходить не среди бесчисленных пузырьков с лекарствами от болячек, вызванных легионом ком-плексов, но в бодрости здорового и крепкого духа, свободного от социальных стереотипов? Их жизнь проходит во сне, они не готовы принять себя. Они не смотрят в глаза своим страхам. Лишь суетятся, пытаясь воплотить в жизнь все больше ненужных желаний. А когда у них что-то не получается, они, как капризные дети, выплескивают свою злобу на других. Те, зарядившись пор-цией агрессии, вымещают ее на других и так по цепочке. Они не знают, зачем живут, их ценности — деньги и секс. Жалкие существа».

Я встряхнул головой, словно опомнившись. «Разве это мои мысли? Разве я не люблю деньги? Разве секс не прекрасен? И разве я не раскрепощен? У меня же комплексов отродясь не было! Чушь какая-то!»

Но городу было плевать на мои мысли. Он просто просыпался, начиная нескончаемую суету.

2

Выходной — это всегда хорошо. В выходной день есть неплохой шанс поспать подольше, а пробудившись, не вставать, а понежиться в кровати, улыбаясь солнечным лучам, пробивающимся сквозь прорези жалюзи. Затем можно не спеша встать, потянуться, надеть мягкие тапочки и сонной поход-кой прошествовать в ванную, где ожидает верная зубная щетка.


После этого можно сделать бутерброды с маслом, щедро сдобив их кол-басой или сыром, и уплетать свой вкусный завтрак под аккомпанемент без-ликого радио-диджея.

Далее на выбор: если хотите, слушайте музыку, хотите — смотрите теле-визор, читайте книгу, вновь и вновь перелистывая шуршащие страницы, никогда не перестающие пахнуть типографской краской.

Так проходит время обеда и наступает вечер. Это час веселья, час гуляний в городе, когда так хорошо пройтись с друзьями по знакомым улицам, почув-ствовать вкус и запах родного города, слиться с ним душой... Выпить пиво, посмеяться... Немного философии, немного психологии, но никто не скажет о проблемах, ведь все они уйдут куда-то, словно и не было их никогда.

Я подходил к подъезду ровно в полночь. Я помню это, потому что как раз посмотрел на часы.

Полночь.— Эй, дядя! — прозвучало где-то слева от меня. Я посмотрел в ту сторону,

но увидел лишь темноту.— Вы мне? — спросил я в надежде, что не мне.— Тебе, тебе, — не оправдал моих надежд голос.— Я... я могу чем-то вам помочь?Ты же столько слышал об этом, столько читал. Беги, беги со всех ног, или

расстанешься с жизнью. Давай, ломанись в подъезд и быстрее вверх по лест-нице, к спасительному уюту твоей маленькой квартиры.

Какая, однако, банальщина в голову лезет.— Конечно, можешь! — на свет вышло трое некрепких на вид ребят лет

пятнадцати каждый. Двое из них держали в руках ножи, один — обрезок арматуры. — Еще как поможешь!

— Что вам надо? И это вопрос, который задает мужчина? Ты же помнишь, сколько ты меч-

тал о бесконечных и грандиозных битвах, о мужестве и отваге, о силе и... да пусть их будет хоть тысяча, ты обязан броситься на них, ведь назад пути нет, ты помнишь? Ты должен вспомнить, ты должен понять. Нет для тебя другого пути. Эй, а чьи это мысли?

— А деньжата у дяди водятся?Я достал кошелек и трясущейся рукой отдал говорившему со мной.— А мобильничек?Я повторил свой трюк, но на этот раз с телефоном.— Спасибо, дядя, — поблагодарил мило улыбавшийся мальчуган.Трус. Ты не достоин.Последнее, что я услышал — свист со стороны стоявшего с арматурой

малолетнего бандита.После этого наступила темнота.

Как же болит голова! Последнее, что помню — вспышка, в которой исчезли три моих гостя, и гром... пронизывающий все сущее, звук, будто раздавшийся где-то в груди, и разнесшийся вибрирующей волной по окрест-ности...

М-да. Витражи в оконных проемах-то порассыпались. Жаль.У нас был очень странный разговор. Они сказали, что я не должен боль-

ше ходить к русалке. Я не должен смотреть на нее в свете луны, в тени древних дубов. Мне предначертано иное.

Да откуда они могут знать, что предначертано мне! В конце-концов, они лишь наши предки.


Я творю свою судьбу.Меня не запугать смертью. Ни несчастьями. Ни горем моего племени,

что давно уж перешло на ту сторону реки.Мне нечего терять.

Она все так же прекрасна. Она все так же поет над рекой, под акком-панемент бьющихся о берега волн, и причесывает свои тугие волосы. Сердце колотится так бешено в груди!

— Здравствуй, Менеск.— Откуда тебе знать мое имя?— Вода многое рассказывает. Не думай, что у нее нет голоса. Голоса

есть даже у камней. Но зачем ты пришел сюда, волот?— Я пришел не к тебе. Я пришел к твоему отцу, пришел свататься.Она взглянула на меня глубокими, как два омута, глазами, в которые я

сразу ушел с головой, утонул и не смог выбраться обратно.В ее зеленых глазах была насмешка.— И ты думаешь, что он согласится?— Я верю в то, что он согласится.— А ты знаешь условие, которое ставит он всем женихам?— Поведай.— Он даст тебе камень, что сотни лет ласкало речное течение. Он

гладкий, как брюхо рогача, и твердый, как панцирь черепахи. Он скажет тебе, что это речной хлеб, и попросит съесть его. Перун-громовержец рас-терялся, да и другие боги, что сватались ко мне. Но это были боги! А что сможешь ты, человек?

— Боги... богов можно ранить. Можно убить. Можно забыть, или при-думать новых, тогда старые перестанут существовать. Что мне боги? Греки, что некогда назывались эллинами, умели обманывать богов и вели с ними войны. Боги слабее нас.

— Я вижу, ты не боишься небожителей, — задумчиво сказала русалка. — Меня зовут Свислочь, и я дочь водяного царя Днепра. Приходи сюда через три ночи, он будет ждать тебя на этом берегу. Прощай, волот, не боящийся богов.

— Прощай, Свислочь.Я развернулся и пошел прочь. Мне хотелось обернуться, посмотреть,

а не глядит ли она мне вслед, не ждет ли, что я посмотрю на нее еще раз?Где-то вдали ухала сова. Лес жил своей жизнью. Я упрямо брел прочь от

реки и ни разу не обернулся.

Голова болела так жутко, что я едва мог пошевелиться. Больно было открыть глаза и посмотреть, что творится вокруг.

— Где я? — выдавил из себя два слова. Наверное, такие ощущения испы-тывает женщина, рожающая двойню. Да, я уверен.

— Ну, наконец, ты проснулся. Я уже думала звать кого-нибудь, после черепно-мозговой так долго в отключке не лежат, — сказал до боли знакомый женский голос. Где-то я слышал его... Господи, как же болит голова!

— Кто вы?— Какой ретивый больной попался, однако! Сразу знакомиться... В себя

прийти не успел! Меня зовут Сильва, и не удивляйтесь. Родители имечком одарили. Я работаю здесь, в больнице, медсестрой. А вас как зовут, таин-ственный незнакомый пациент?


— Федор... мои родители были более прозаичны, м-да. — Я все понял, когда она сказала слово «больница». Вспомнил начинающих преступников, вспомнил удар по голове... и яркий сон. Мне казалось, что все это наяву — я и забыл о реальной жизни. Или та жизнь реальна, а эта всего лишь сон старо-славянского богатыря? Ха, ну и дурость. Правда, достойная дзен-буддиста со стажем.

Я открыл глаза. Смотреть было не больно.Я взглянул на медсестру. Кстати, достаточно симпатичная.Она посмотрела на меня насмешливым взглядом.Глаза.Я помню их. Это глаза из сна. Два зеленых омута, в которые я провалился,

из которых уже нет пути назад.— Вы русалка? — спросил я. Наверное, это был самый глупый вопрос,

который ей приходилось слышать. Ее взгляд из насмешливого превратился в недоуменный, а затем в печальный.

— Да, Федя, хорошо же тебя приложили...— Да нет, вы не понимаете! Мне снятся сны... — и я начал взахлеб рас-

сказывать ей обо всех своих снах. Я рассказал о богах, посещавших меня, о ночном лесе и о русалке на берегу реки, о предстоящей встрече с водяным царем...

— Интересно. И я похожа на русалочью царевну? Никогда бы не поду-мала. Ты знаешь что? Ты полежи тут, а я вернусь скоро. Нет, нет, не вставай. Просто будь здесь, пока я не вернусь.

Она встала, плывущей походкой подошла к двери.— До встречи, волот.Сильва вышла за дверь. Меня не покидало чувство, что она не вернется.

3

Все больше и больше я чувствовал, что меняюсь. Со мной происходило нечто невообразимое, словно я превращался в героя своих снов. Так же, как и он, я мог подолгу смотреть вдаль, абсолютно ни о чем не думая: мысли, словно соломинки, подхваченные неспешным течением, уносились прочь по ручью. Насчет отморозков, чуть было не искалечивших меня у подъезда, я, как оказалось, совсем не расстроился. Но и не обуревало меня чувство кро-вавой мести, нет, просто я знал, что должен найти их и ответить им за позор своего поражения.

Да, именно так.Ответить за страх, который они заставили меня испытать.Именно так.Почему-то я знал, что больше не испугаюсь. Может, червячок греческого

даймона, Фобоса, все еще ворочается где-то внизу моего живота, однако я легко раздавлю его.

Именно так.Из головы не выходила девушка по имени Сильва. Сходство с русалкой из

снов просто поражало. Тот же взгляд, тот же голос, практически идентичное лицо... а может, и абсолютно идентичное, ведь русалку я видел лишь в лунном свете, и лицо было искажено неверным светом цыганского солнца.

В больнице сказали, что у них нет медсестры по имени Сильва. И описа-ние ее внешности мне ничего не дало.

Более чем странно.


Осенний воздух наполнял мои легкие тяжелой, зыбкой сыростью. У мель-ницы стоял огромный прямоугольный стол, сбитый из крепких дубовых досок. На столе стояли небогатые угощения, которые я смог предложить: фазан и поросенок, форель, два кувшина меда да ягоды с фруктами на закуску.

Вокруг было тихо. Ни одно животное не смело крикнуть в ночи, ни один сверчок не пел сегодня для своей любимой. Только ветер трепетал в древесных кронах, да разлитое богами по небу молоко сияло первозданной белизной.

Он появился неслышно, будто выплыл из сгустившейся вокруг него тьмы.Взгляд его желтых глаз казался безумным, будто хотел вывернуть меня

наизнанку, выпотрошить, скрутить в комок, сломать...В остальном он выглядел как обычный человек: высокого роста, без вся-

кой зеленой пупырчатой кожи и перепонок вокруг пальцев. Вот только взгляд нечеловеческий.

— Приветствую тебя, царь водяной Днепр! С худом аль с добром пожа-ловал? — сказал я, слегка поклонившись.

— На ужин пожаловал. Да на жениха поглядеть, каков из себя, — его голос был глуховат, но при этом размерен и спокоен, и не вязался с высоким ростом и безумным взглядом.

— Верно, знаешь, что я дочь твою сватаю.— А как мне не знать? Уже все воды шепчут, что среди людей жених у

Свислочи. Говорят, ведун знатный и воин ярый. — Да, я постигал тайные науки и учился воинскому ремеслу.— А говорят, будто ты свое племя перебил.— Ложь.— Вода мне другое шепчет, волот. Будто с Чернобогом ты в союз

вступил, дабы знаний тайных получить, но околдовал он тебя, потому что хитрее его окутанного тьмой сердца нет, и в ярости ты перебил свое племя... Оттого и живешь тут один, на мельнице.

Я помню этот огонь. Я помню вздыбившуюся землю, и бушующую воду вокруг, и ветер, что рвал мою душу на части. Я помню мертвый рассвет, я помню застывшую, холодную росу, кровь на своих руках.

— Ложь.— Запомни, Менеск, — его голос вдруг стал другим. Он не изменил тембр

или интонацию, но стал другим. Я слышал в нем угрозу. — Если ты посмеешь еще раз обратиться к братцу моему Чернобогу вблизи от моих владений, не жить тебе на этом свете.

Днепр рвал меня на части безумным взглядом.— Да, кстати, — водяной царь щелкнул пальцами, и два синих существа,

похожих на людей, вынесли к моим ногам огромный булыжник. — Вот тебе пирог мой свадебный. Как отведаешь его, ко мне придешь, я Свислочь за тебя и выдам.

Днепр резко развернулся, пошагал прочь. Тьма опять сгустилась вокруг него, и через мгновенье его высокая фигура скрылась из виду.

— Я никогда не обращусь к тебе, Черный Свет, — шепнул я тьме. — Слышишь? Никогда.

4

Кто же победил Бармаглота — девочка Алиса в своем бреду или смелый рыцарь в железных доспехах, что острым мечом лишил чудище жизни? Моя жизнь стала походить на бред юной мисс Лиделл. Обрезок арматуры лежал в


ладони крепко. Я не думал о том, почему решился на этот шаг. Я просто знал, что должен, обязан сделать это.

Ночные улицы возвращали звук моих шагов нечетким, приглушенным эхом. Что интересно, во дворах почти нет фонарей. Свет есть только на центральных улицах, по обочинам дорог, где ездят и ходят власть имущие. Конечно, они не ныряют по черным подворотням, возвращаясь домой после тяжелой смены. Свет включают не для нас.

Небо в городе, как всегда, застлано тучами. Это не Млечный Путь из моих снов, нет. Наши ночи черные, наши звезды светят по обочинам дорог. Точнее, чужие звезды.

Я услышал хрипловатый смех, знакомый голос. А их-то тут вовсе не трое. Человек пять, как я вижу. Каждый шаг давался тяжело. Где-то внизу живота начало расти и подниматься вверх, к горлу, такое знакомое всем живым суще-ствам чувство. Или страх — только эмоция?

— Эй, ребята! — я попытался говорить как можно более твердым голо-сом. — Закурить не найдется?

Надо было сразу бить. Какой смысл говорить с тем, кого собираешься разломать на куски?

— Мужик, ты че? Ты понимаешь, к кому сейчас подошел? — в отда-ленном отблеске искусственных звезд блеснула дешевая сталь. Смертельная дешевая сталь.

— Ты знаешь, с кем говоришь, малолетка?— С кем? — недоуменно вопросил тот.И что ему ответить? Бей.— Привет!Мой удар пришелся снизу, чуть наискось, в подбородок. Страх вдруг

куда-то отступил. Оказывается, мы боимся только неизвестности. Когда мы видим, что происходит, уже не страшно. Стоит только начать. Я будто обе-зумел. Я заорал, как бешеный, и раздавал удары направо и налево, будто всю жизнь этим занимался.

Трое молодчиков сразу убежали. Оставили боевых товарищей (команди-ров?) на растерзание первобытному дикарю с дубиной.

Я не бежал назад — бег привлекает внимание. Просто спокойно шел, и на сердце было доселе неведомое мне чувство.

Браво, Федор! Браво!

Мельница — особое место. Рожь, которую приносят селяне, которую они защитили ценой крови и орошали пόтом на протяжении всего сезона, рожь, в которую они вложили душу, взрастили одной только надеждой на жизнь — это непростая рожь. Она имеет тайные силы, пробудить которые может только ведун.

В прошлом из муки такой ржи лепили громадных великанов, помогавших бороться против огромных волотов древности... Почему с ними враждовали, никто уже не скажет, но вот рецепты мучных великанов остались.

Из такой муки можно испечь хлеб, который вылечит любую душевную болезнь, прогонит слабоумие или безумие. А если поутру, искупавшись в росе, обсыпать себя такой мукой, то первый человек, на которого посмотришь, полюбит тебя до смерти. Главное тут, чтоб судьба с тобой злую шутку не сыграла. Можно ведь и не на того глянуть...

Жернова гудят, как гром в нависшем небе. Сегодня большой ветер, колесо вращается, как бешеное.


Расколотый гостинец Днепра превращается в пыль. Камень за камнем летят во вращающиеся куски скал обломки водяного пирога.

Каменная мука ссыпается в желоба, а оттуда — в мешок. Я устрою тебе еще один прием, Днепр. Не захотел кабана с форелью?

Своего хлеба отведаешь, царь.

Хлеб — всему голова, как говорила моя бабушка. А когда его не оказыва-ется в хлебнице, то и есть незачем — все одно не наешься.

Благо магазин находится в двух шагах от моего дома. Вышел из подъезда, прошел через тихий дворик, и вот он, родимый, сияет старенькой надписью «Продукты».

Солнце веселыми лучами пробивается сквозь тучи... Я раньше и не заме-чал, что небо может быть таким красивым. Пучки золотого света яркими столбами рвут нависшие тучи, даря земле свое тепло. Она словно спустилась в столбе золотого света и грациозно парит над серым асфальтом, а носки ее едва касаются земли. А нет, не парит. Просто идет. Но как...

Моя Сильва.Моя?— Вот так встреча! Поправился, больной?— Я искал тебя.— И тебе здравствуй. Что ж, я сама тебя нашла! — она посмотрела на

меня с вызовом.— Ты бы нашла, если бы искала. Но искал я. И судьба помогла мне в этом.— Батенька, да вы фаталист! — Сильва рассмеялась. — Ну, что теперь?

Будешь приглашать меня куда-то?Мне хотелось ответить, что да, что я готов хоть сейчас забрать ее, отнести

на край вселенной, положить у теплой звезды, и...— Нет.— Нет? — ее брови поползли вверх от удивления.— Я нашел тебя — мой ход сделан. Теперь твой ход!Неплохо выкрутился.— Ха! Да ты просто ловелас, я погляжу! Хорошо, Федя. Ведь Федя, да?— Ты же знаешь, что да. Вот что — бери мой телефон, как захочешь уви-

деть меня, позвони. Идет?— Давай... — Сильва казалась растерянной. Наверное, не привыкла к

такому обращению.— До встречи! — я зашагал прочь с гордо поднятой головой. Уверен, что

она позвонит мне в ближайшие дни.Чувствую спиной ее взгляд.Победа.

Она лежала рядом со мной. Лучи солнечного света упали на ее лицо, и я заметил, как бледна ее кожа. Но больше она не русалка. Теперь она человек. Свислочь поморщилась от яркого света, падающего ей на лицо. Открыв глаза, она удивленно посмотрела вокруг, затем на меня. И улыбнулась.

— Мир под солнцем совсем не такой, как под месяцем, правда?— Я покажу тебе весь этот мир, любимая, — я поцеловал ее ладонь. —

Весь этот прекрасный мир.Ох, и смеялся же Днепр, когда увидел лепешки из своего камня! «Ты

достойнее этих божественных снобов, чародей! Бери в жены мою дочь!» — и зашагал прочь от меня.

Вот так просто.


Я не мог, да и сейчас не могу описать чувства, что трепещут во всем моем смертном теле, да и в бессмертном духе. Это радость и страх потери, это ликование и гордость, это счастье и гармония, это просто любовь, одна и навек... Больше нет такой, как она, и не будет.

— Начнем с нашего дома. Кстати, а ты знаешь, что на столе уже стоит завтрак?

— Откуда?— Я же царевна речная! Слуги и принесли, так что...— Водоросли есть не стану.— Какие водоросли!? Сейчас я тебе...Мы со смехом носились по покоям, Свислочь все пыталась ударить меня

подушкой, но каждый раз я ловко отскакивал в сторону.Я обрел свой дом.

5

— Я люблю тебя, — сказал я. Три простых слова, которые так много значат.

Сильва молчала. Она просто смотрела на меня, а ее огромные зеленые глаза блестели в призрачном свете луны, что заглядывала в наше окно.

Я держал ее за руку и боялся разжать ладонь: казалось, исчезнет весь наш мир, вдруг ставший похожим на чей-то волшебный сон.

Мне не нужен был ответ, я и так читал его в ее взгляде, в ее дыхании.— Ты никуда не исчезнешь, Федя? — спросила Сильва, и в ее голосе

было много боли.— Никогда.Я снова ее поцеловал.Никогда.

Зима ударила раньше обычного. Снег падал на твердую от мороза землю, делая белое одеяло все толще и толще.

Я люблю зиму. В жизни каждого живого человека наступает момент, когда он словно замирает, укутываясь в кокон — для того, чтобы родиться заново, омолодясь душой. Это маленькая смерть, часть бесконечного цикла жизни, цикла природы. Это застой, приводящий к росту.

Зима — такой период для мира, для природы, у которой все поры года шепчут нам, говорят, подсказывают, как лучше жить, да только никто не слушает.

— Холодно, — сказала Свислочь. Из ее рта вырвалось маленькое облачко пара.

— Морана сменила Сьву рано в этот год. Плохая примета. Да и посевы селян погибнут, скорее всего. Многие умрут от голода.

— Но ведь мы вместе и солнышко светит нам из-за облаков всегда!— Оно светит всем, моя душа, — я поцеловал ее в лоб, прижав к себе. —

Потому помощи от него не жди.Мы стояли, вглядываясь вдаль. На падающий снег можно смотреть

очень долго, настолько прекрасным может быть это обыденное зрелище. Несколько силуэтов вырисовались из гущи белых хлопьев. И еще. И еще несколько. Нас окружали.

— Быстро, в дом!Свислочь юркнула в мельницу, незамедлительно подчинившись.


Просто люди. С палицами и кистенями, с факелами в синих от холода руках. Но щеки их пышут жаром. Обычные люди.

— Эй, чародей! Мы знаем, это ты наслал раннюю зиму! Скажи нам правду, зачем? Зачем ты нас погубил?!

Обычные злые и глупые люди.— Я не трогал ваши посевы! Мне самому не нужна эта зима! Происки

Мораны, Чернобога! Я здесь не при чем!— Ложь! Ты и свое племя перебил, и нас извести хочешь! Бей их, мужики!Толпа одобрительно взорвалась гневными криками, поддерживая своего

лидера. Я кинулся на ближайшего бунтаря. Одно движение — он на земле. Вто-

рое движение — я раздавил ему череп. Ярость охватила меня. Наверное, что-то вроде этого испытывают германские берсеркеры в битве.

Я не заметил, как дом запылал. И не видел, как Свислочь выбежала с мечом, потому что лежал без сознания от удара палицей. И не видел, как мужики начали забивать ее оружием и ногами, повалив на землю, и как из реки поднялась волна, слизав всех людей, что находились там. Всех, кроме меня.

Я проснулся, истекая потом. Голова сильно болела, будто ударили меня, а не загадочного персонажа снов, который, кстати, уже два месяца как не снился.

Более чем странно.Судорожно я набрал номер Сильвы.Гудки, холодное молчание.Я мигом сорвался и побежал к ней домой — благо, жила в трех останов-

ках от меня.Звонок в дверь. Пытка ожиданием.— Федя? Ты чего в такую рань?— Сон нехороший приснился... — я прижал ее к себе.— Тише ты, я зубы не почистила, — стараясь не дышать мне в лицо,

сказала она.— Как это все неважно!— Для кого важно, а для кого и нет! Заходи, раз уж примчался, сновидец.Камень свалился с души, упал на грудь очередному несчастному. Но не

мне.

Что мы знаем о боли? Опытные бойцы — не только адепты боевых искусств, но и каскадеры, спасатели и все-все в этом духе считают, что боли не существует. Есть только страх перед болью, который нужно перебороть. Это и есть их секрет.

«Пускай тело болит, — говорят они. — Мы не тело, мы не болим».А что, если это боль душевная? Если в груди щемит от безвозвратной

потери любимого человека, сердце бешено стучит, пытаясь вырваться нару-жу, бескомпромиссно пробив грудную клетку, если ты сидишь, замерев, и смотришь в одну точку, не в силах не то чтобы пошевелиться, но даже и про-ронить слезу, то, как бороться с этой болью?

Буддисты говорят, что нельзя быть привязанным к чему-то в этом мире, тогда и не будешь испытывать боль. Ты не должен хотеть, чтобы быть счаст-ливым. Никто не принадлежит тебе, а ты — никому.

«Жизнь человеческая — сплошные страдания, — говорят они. — При-чина страдания — наши желания».


А ученые скажут, что ты испытываешь душевную боль от прекращения выработки мозгом эндорфинов, что всегда появлялись, когда ты видел люби-мый объект или думал о нем.

«Это как наркотик, — говорят они. — Тебе надо пережить эту ломку — и все станет на свои места».

Так вот же в чем дело! Только пережить ломку.А я-то думал, душа болит.

Она ушла внезапно, словно ее и не было вовсе. Когда в зал суда заводили человека, сбившего ее на своей машине, я бросился на него, намереваясь убить, а он испуганно отшатнулся, увидев мои безумные от горя и ненависти глаза. Приставы схватили меня, выставили за дверь, где я и провел все слу-шание.

Полтора года условно за двух мертвых человек — ее и меня. Достойный срок.

6

Черное Солнце, нарисованное в кругу огня. Старый идол Чернобога, уже поросший мхом, потрескавшийся, покрытый слизью времени, блестит в свете костров.

Я окропляю идола своей кровью.

Да! Я вижу Пекло, И Навь поет мне На языке Ящера!Славься, Чернобог!

Днепр сказал мне, что я больше никогда не увижу ее. Не уберег. Но зла не держит на меня. А потому останется все, как было. Хочешь встретиться с ней — привяжи камень к шее и прыгай в реку, в Нави встретитесь.

Костры гаснут. Сияет только идол в центре солнца. Небо черно.

Мир разрывает на части, и меня вместе с ним. Невообразимая боль сме-няется адским жаром и ледяным холодом одновременно. Я уже не чувствую тела, его нет. Не бьется сердце, я — пространство. Меня нет.

Я открыл глаза. На улице было еще темно, только небо дробили десятки маленьких колючих звездочек.

Я стал просыпаться раньше обычного. Оказывается, день может быть длинным и увлекательным, если всегда находишься здесь и сейчас и не даешь пустым мыслям увести себя далеко за пределы этого мира. Для пустых мыс-лей всегда можно отвести иное время.

Новые кеды сидят так, словно срослись с моими ступнями. Хорошее качество.

Утренняя пробежка стала поддерживать меня в тонусе. Жизнь — это движение. Непрерывное, дикое, хаотичное... Те, кто стоит на месте, умирают. Как умерла Сильва. Я знаю, что не полюблю никогда и никого сильнее, чем ее. Но пути назад нет. Я не Орфей, и не знаю, где находятся врата в Аид. Но, если бы знал, я был бы уже там. Вместе со своей Эвридикой.


— Как ты, Федя?— Спасибо, брат. Ничего, жив пока. Как сам?— Да я-то неважно, приболел, в магазин за лекарствами иду. Слушай, я

планирую до следующих выходных выздороветь, а там рвануть куда-нибудь в лес, на шашлычки, развеяться! Как смотришь?

— Отлично. До встречи!— Пока!Мы пожали друг другу руки и разошлись. Мой хороший и старый друг

Коля! Не забыл, что горе у меня, даже на похороны пришел, за плечи обнял, сказал: «Я до конца с тобой, брат. Держись». А остальные забыли и весело спрашивали по телефону, как мои дела.

Да отлично, знаете ли. Я просто умер со своей любимой. А вы как пожи-ваете?

За моей спиной дружина — две сотни северян, поляне и висляне. Чародей пообещал им землю и женщин и выполняет свои обещания.

Все селение столпилось передо мной. Они дрожат, их бешено колотит, но не от мороза.

— Эй, люд! Мужики! Что же вы стоите предо мной без оружия, не так, как стояли тогда, у мельницы? Где ваша храбрость, или ее хватило только на мою жену?

Вперед выступила высокая женщина. Конечно, мужчине не хватает духу на смелый шаг, и он прячется за ее подолом.

— Мы не были там!— дрожащим и хриплым голосом выкрикнула она. — Тех, кто пошел туда, мы пытались отговорить, но они не слушали нас! И теперь ты убил их, и они мертвы! Чего же ты еще от нас хочешь!

— Отговаривали? Как смеешь ты оправдываться! Вы убили двоих в то утро: и Свислочь, и меня! Так знайте же, что мертвые умеют мстить! — я развернулся к дружине. — Воины! Берите женщин, бейте мужчин! Пусть ничто вас не остановит! Это только первая деревня, а впереди еще будет много таких же, как они!

— Предатель! — срывающимся от плача и ужаса голосом крикнула жен-щина.

Северяне, довольно посмеиваясь, пошли вперед, к дрожащей толпе.— Вы предали меня гораздо раньше, — шепнул я. — Больше нет здесь у

меня родичей. Больше нет.

Запах шашлыков быстро наполнил морозный воздух. Что может быть лучше прогулки по зимнему лесу, в компании добрых друзей? Разве что про-гулка в одиночестве.

Нечто влекло меня в чащу. Мне казалось, что я уже шел этим путем, что здесь я сломал веточку, а когда наступил на ту корягу, то чуть не упал.

— Федя, ты куда? — бросил мне в спину Коля.— Сейчас приду, — рассеянно ответил я. — Скоро буду.Я начал ускорять шаг, и сердце билось словно в такт ходьбе, быстро и

четко. Снег осыпался с веток, которые я случайно задевал, мягко опадал на пушистые сугробы.

Воздух вокруг все больше и больше сгущался. Он становился плотным и звенящим, как будто я прорывался сквозь невидимую пелену.

Вдруг я услышал хлопок — все оборвалось, и я вышел на идеально кру-глую поляну. В центре ее стоял громадный булыжник, а на нем — обрубок какого-то пня.


Подойдя ближе, я коснулся почти сгнившей деревяшки, смахнул снег с ее основания... На ней были вырезаны едва различимые сейчас руны, вокруг которых вились когда-то красивые и причудливые узоры.

Идол Чернобога. Я узнал это место, узнал бы его из тысячи похожих. Не знаю, зачем неизвестные мне силы привели меня сюда, на место действия далекого и пугающего сна.

Я долго стоял и смотрел на огромный валун, на черные останки ста-туи, пытался прочувствовать, запомнить пространство вокруг себя, понять это место, понять весь этот мир, запомнить себя здесь старым и мудрым, и остаться им...

Кто же я?

Городище за моей спиной стояло твердо. Подчинить окрестные племе-на оказалось совсем просто, и они легко согласились на мои условия. Теперь дружина пирует на этой благородной земле, и большая часть воинов решила остаться тут.

Городище назвали Менеском, в честь меня. Забавно, ведь я перебил почти все их семьи, а теперь они меня славят с улыбками. Но что прячется за ними?

Это городище простоит века, я чувствую это. Просто знаю.Ветер нашептал мне, что пора. Лето близится к концу, и Сьва снова

вступает на престол. В мире все повторяется, и жизнь всегда сменяется смертью. Вечный цикл, и этих цепей мне не разорвать.

Камень очень тяжелый. Я с большим трудом подношу его к тому самому берегу, где впервые увидел свою любимую. Впору бы сейчас пойти дождю и разверзнуться небесам, но вечер чистый и светлый. В такие вечера умирать легко.

Река Жива теперь называется Свислочью. И на ней стоит Менеск, и простоит века.

Шаг за шагом я погружаюсь в холодную воду. Течение не сносит меня, так я тяжел со своей ношей. Свислочь обнимает меня со всех сторон, нежно прикасаясь к коже ласковыми волнами. Я ухожу с обрыва с головой, все ниже и ниже, на самое дно омута.

Теперь и мы вместе, любимая, и весь наш Млечный Путь.Навек.

Я открываю глаза. В голове ясно, словно я бодрствовал уже несколько часов. Но в душе почему-то пусто.

Менеск мертв. Больше никогда он не приснится мне, я знаю это. За окном во всю мощь полыхает рассвет. Утренний пожар солнца гораз-

до прекраснее заката, и романтичные сентименталисты просто ленятся рано подняться, чтобы его увидеть. Потому и проще говорить о закате. Но то, что труднее, то и прекраснее, уж так мы устроены.

Город живет своей жизнью, раскинулся под моими ногами.Я раскидываю руки в стороны.Я делаю глубокий вдох, пытаясь поймать, запомнить его особый дух.Я закрываю глаза...

Поэзия

* * *

Лето пахнет земляникой сладкой,А закат с рассветом так близки!Словно бы целуются украдкойВсем мирским запретам вопреки.

Ночь меж ними — только шепот нежный,А венчальный купол так высок!Чуть дыша, мелодия забрезжит,Подбираясь к тайне верных строк.

И душа покинет на мгновеньеПритяженье тела и земли,Чтоб познать без страха и сомненьяБесконечность счастья на двоих.

* * *

Есть рыбки уклейки. В прозрачной водеВсе время плывут они против теченья,Не жирного ила прохладную тень,А солнечной радуги ищут свеченье.

Плывут серебристою стайкой туда,Где солнце насквозь просочилось лучами,Где самая чистая в речке водаРаспахнута небу двумя берегами.

* * *

Как чувствует себя вода в воде?Наверное, как я среди людей?— Простая капелька хрустальной жизни.Из океана — прямо в облакаВозносится, прозрачна и легка;То на ресницах трепетно повиснет,

ТАТЬЯНА ЕВДАКОВА

Цвето-чудо

56 ТАТЬЯНА ЕВДАКОВА

То обернется утренней росой,То дождика седеющей косой;По горным рекам может звонко петьИ гейзером дымиться и кипеть...Как чувствует себя вода в воде?Наверное, как я среди людей!

* * *

Вот-вот, еще чуть-чуть — и брызнет цветУ вишенки, еще совсем подростка.А я цветенья этого сто летЖду, как Любви, как счастья отголоска.

Вот-вот, еще чуть-чуть, как после сна,Как после серо-зимнего кошмара,Так робко пробивается веснаПосле зимы студеного пожара.

И, словно погорельцы в нищете,Сиротством вопиющие деревья.В растерянной душевной пустотеЖду знака, откровенья, провиденья.

* * *

Такая странная с природой связь!Такая есть черта в слиянье мудром,Которую переступить нельзя,Которая рождает цвето-чудо.

И новые рождаются словаЗабытых и утраченных понятий.И кругом от такого голова,И веришь в непорочное зачатье!

Проза

Котя

Светлой памяти отцаНиколая Егоровича Кадетова

Егор с довольной улыбкой вручил внуку новую самодельную игрушку — деревянный кораблик с пронзительно-белыми, словно первый снег, пару-сами — и начал уже мести пол, когда за окном послышались гулкие шаги: его Настя, все еще по-молодому статная и ловкая, уже не могла похвалиться легкостью походки. Егор насторожился: Настино «бух-бух» звучало не разме-ренно и спокойно, как обычно, а сумбурно и торопливо, а это никогда добра не предвещало. Сашка сочувственно взглянул на деда и выскользнул за дверь. Егор устремился следом, но на пороге лицом к лицу столкнулся с женой. Задыхавшаяся, с влажным от пота лицом, Настя швырнула под ноги Егору недоузок с вожжами и приказала:

— Запрягайся! Быстренько! И нечего глаза таращить, писака!— Это что за фокусы?! — попробовал защититься от грозного наступле-

ния Егор. — Ты зачем эти причиндалы в хату приволокла?Он сразу понял, в чем дело: вчера вечером Евхим подстерег Егора на

выгоне и, потрясши перед его носом огромным, чуть ли не с лошадиную голову кулаком и сказав множество нелестных слов обо всех Егоровых пред-ках и потомках, на прощание пригрозил: «Ну, погоди, стихоплет паршивый, ты еще не раз приползешь ко мне!»

Понять-то Егор понял, но все же попытался сыграть роль обиженного до конца:

— Что за фокусы, спрашиваю?— Фокусы? — разразилась праведным гневом Настя. — Скажи лучше,

когда ты свои фокусы творить перестанешь? Мне уже из-за тебя никуда не сунуться. Скоро все люди от нас отвернутся! Пошла к Евхиму коня попро-сить, а он... Я ж сколько раз просила тебя: ну не трогай ты хотя бы бригадира!

«Маслюк, подлец такой, донес Евхиму! — вместе с запоздалым раскаяни-ем мелькнуло в Егоровой голове. — Никак не может простить той обиды».

ВАЛЕНТИНА КАДЕТОВА

Два рассказа

58 ВАЛЕНТИНА КАДЕТОВА

***

Маслюк всю свою жизнь торговал самогоном, а Егор изрядно подпортил ему бизнес. Собрались они как-то у Игната Концевого: сам Игнат, Хведос, Павел, Егор и решили отметить майские праздники. Бутылку «Столичной» выпили — показалось маловато. Игнат сходил к Маслюку, принес в поллитро-вой банке, снял крышку и поморщился:

— Ну вот скажите, почему у этого Маслюка так мерзко пахнет самогонка?— А как она должна пахнуть? — отозвался Егор. — Он же ее, не за сто-

лом будет сказано, из дерьма варит. Что вы так смотрите? Из обыкновенного дерьма в самом прямом смысле!

— Ну, ты, Егор, и скажешь! — засмеялся Игнат. — Не слушайте, хлопцы! Это ж Котя! Он всегда что-либо выдумывает.

— А ты, Игнат, будто вчера на свет появился! — совсем натурально заго-рячился Егор. — Да еще ж немцы пленные из... того самого самогон тайком варили: бросали в отхожее место дрожжи и... Ну, Маслюк это дело и просек. Он же — помните? — вместе с пленными немцами Гомельский вокзал отстра-ивал. Вот и перенял немецкую технологию. А что? Самогон, говорят, крепкий получается. Правда, я не пробовал. Наливай, Игнат.

Но Игнат почему-то не спешил наливать. Не то чтобы поверили тогда Егору, но пить Маслюков самогон как-то не захотели. И вообще покупать у него перестали. Маслюк очень удивлялся тому, что покупателей у него значи-тельно уменьшилось. Приходилось свой товар в Кусеевщину носить, чтобы продать. А однажды Маслюк узнал, в чем причина.

Егор вздохнул. И правда, не стоило про Евхима писать. Да еще и читать при Маслюке. А теперь вот попробуй улестить бригадира да еще после вче-рашней встречи. Но придется. Егор захватил с собой приготовленный Настей пакет с «благодарностью» и поплелся на нежеланную встречу.

Оставшись в хате одна, Настя решительно направилась к шкафу, выта-щила из нижнего ящика стопку тетрадей, исписанных бисерным почерком Егора, и сердито промолвила: «Вот возьму — и в печку все!» Но дальше намерений дело не пошло, потому что Настя знала: в общем-то спокойный и уравновешенный, Егор становился непредсказуемым, когда дело касалось его «писанины».

Еще в начале их семейной жизни, перебирая вещи мужа, Настя нашла две толстых тетради в одинаковых черных обложках. Развернула первую и увидела стихи. Стихов Настя не любила. Вторая тетрадь ее очень заинтересовала.

«Последний раз я видел своего отца, когда мне было семь лет, но помню его очень хорошо. Был он высокий, плечистый, светловолосый. Читал Библию, верил в небесное царство, жалел нищих и заставлял нас молиться Богу. Когда его забирали, ему было всего двадцать девять лет. Он возмущал-ся, кричал, цеплялся руками за дверь, но его силой бросили в машину. Потом мы узнали, что в ту ночь в нашей деревне арестовали еще пятерых: Конона, Банкара, Антона, Федорка и Корбу».

Настя присела на диван и так увлеклась чтением, что не заметила, как в хату зашел Егор. Он как-то странно — пятнами — покраснел, выхватил из рук жены тетрадь и в первый, впрочем, и в последний раз Настя услышала от него нецензурное слово. Тетрадей в черных обложках Настя больше никогда не видела. И все то, что он писал (а писал часто, особенно зимними вечерами), прятал довольно умело.

Изредка на имя Егора приходили письма-бандероли, толстые в больших конвертах. У Егора тряслись руки, когда он разрезал ножницами край конверта.

ДВА РАССКАЗА 59

Он извлекал содержимое, откладывал его в сторону, оставляя в руках только небольшой листок. Внимательно читал его, хмурился, собирал со стола испи-санные листы, бросал их в печку и поджигал. Незрячим взглядом смотрел на огонь, и в глазах Егоровых Настя замечала влажный блеск. Она тогда неиз-вестно что думала, даже — смешно теперь! — в измене подозревала. А что? Ездит в поездах, работает в городе. Может, и нашел какую.

Однажды Настя выгребала из печки золу и нашла обожженный листок.«Уважаемый Егор Николаевич! Ваши рассказы вызывают определенный

интерес. Чувствуются неплохие творческие способности. К сожалению, вы обращаетесь к ситуациям, нетипичным для нашей советской действительно-сти. Следует быть более оптимистичным, видеть положительное в окружаю-щей жизни. Не будет лишней и работа над орфографией.

С уважением, литконсультант Н. Н. Борисенко».Когда, наконец, письма-бандероли перестали приходить, Настя обра-

довалась: может, Егор бросит свою писанину? Только рано она радовалась. Правда, муж реже садился за стол, но заниматься «писаниной» не переставал. Хуже того — он начал сочинять сатирические стихи о своих односельчанах. А те обижаются и ссорятся с Настей. Но она-то при чем?

Теперь вот до бригадира добрался. Оно, конечно, Евхим дрянь человек. Последнее время вообще стыд потерял. Так и смотрит, чтобы ухватить где на дармовщину. Всю деревню в руках держит. Пузо разъел на чужих харчах — скоро уже и ноги носить не будут. Но что делать? Бригадир! На каждом шагу к нему обращаться надо.

Настя положила тетради в ящик и не совсем искренне промолвила: «При-несла ж тебя лихая година на мою голову!»

Впрочем, «лихая година» принесла не такого уж и плохого мужа, и Настя понимала это.

* * *

Егор приехал в Плесовичи весной пятидесятого. В стройном синеглазом мужчине никто сразу не узнал Гришку Зборовского, сына раскулаченного в тридцать третьем году Николая Зборовского, который вместе с братьями, «врагами народа», был куда-то сослан. Егор поселился в старенькой «ничьей» хате и сразу же начал строить свое жилье. Односельчан удивляло это строи-тельство. Сначала Егор, впрягшись в самодельную тележку, навозил столби-ков и жердей, потом поставил столбы в заранее выкопанные ямки, обил их с двух сторон жердями и начал копать глину.

«Так это ж он мазанку хочет делать, как у хохлов!» — догадался кто-то. Достраивал мазанку Егор уже вместе с Настей. Вместе жали камыш на Ржа-евском болоте, вместе штукатурили стены.

Так лет пятнадцать и прожили в той мазанке. Дочери уже подростками были, когда, наконец, переселилась семья Зборовских в просторный деревян-ный дом. А в мазанке забили досками окна, и стала она сараем для телушки и поросят.

Настя все время работала в колхозе, а Егор устроился на завод в Гомеле, потому что его очень возмущали колхозные порядки.

— Ну где же такое видано, чтобы человек за какие-то «палочки» работал да к тому же и собственные инструменты на ту работу носил? — говорил он, когда Настя, идя на колхозное поле, брала с собой грабли или вилы. — Вот представь себе, что я еду на свой завод, тащу из дома станок, на котором работаю


с утра до вечера, а мне за это — «палочки», то есть дулю с маком. И как мы тогда жить будем?

И действительно, если бы не Егорова зарплата, то вряд ли бы видели дети белый хлеб, не говоря уже про все остальное. А так и к хлебу кое-что заиметь случалось, не то что в семьях, где никто из взрослых не работал на «прайзво-стве», а все тлумились в «коллективном хозяйстве».

Егор и сейчас, на пенсии, не сидит сложа руки. А тогда сад начал сажать. Пожалуй, первый в деревне настоящий сад. Прежде плесовчане за яблоками на Украину ездили, а сейчас сад за каждым домом. И почти нигде без Егоро-вых рук не обошлось: он один умел прищепки делать. И питомник завел, из зернышек деревца выращивал. Потом колонки для воды сделал — сначала во дворе, а позже и в саду. К спиртному вообще равнодушен был. И мастер на все руки: слесарь, столяр, плотник. Землю всегда любил и любит и, наверное, секреты какие-то знает, потому что у него в огороде раньше, чем у других, поспевают огурцы и помидоры. Даже арбузы умудрился выращивать и не какие-нибудь, а крупные, сочные, сладкие.

Но был у Егора один изъян, из-за которого назвать его настоящим сельским хозяином язык не поворачивался: Егор панически боялся лошадей. Как только Настя ни убеждала-уговаривала его, как ни ругала — Егор к коню ни близко. И теперь, если случится куда с Настей или еще с кем на лошади ехать, он садит-ся в повозку с большой осторожностью, обязательно сзади и ни за что, даже на минуту, не возьмет вожжи в руки. Вот и приходилось Насте и запрягать самой, и пахаря нанимать. Это уж потом, когда старшая дочь замуж вышла, так зять пахать стал. Зять посмеивался над Егоровой странностью, называя ее «синдро-мом страхоконизма», и обещал добыть для тестя лекарство.

— Вот-вот, Кастусек, постарайся, — вмешивалась в разговор Настя. — А то посмотри на него: с котами вон нянчится, словно дитя малое. Хотя бы за стол с собой не брал гадость эту. Апсик! — замахивалась она полотенцем на большого пестрого кота, который, как обычно, уютно устроился у Егора на коленях.

— Ну-ну! — Егор, который и на самом деле очень бережно, почти тре-петно относился к котам, из-за чего и получил кличку Котя, обеими руками заслонял своего любимца. — Это ж тебе не конь!

— Эге ж! С конем работать — не кота на коленях качать и не стишки о людях складывать. Ты что там такое про Зямиху сплел? Сказала, чтоб на глаза ей не попадался, а то покажет тебе сало на шнурке.

— Да я ж похвалить их с Зямой хотел за бережливость, чтоб другие пример с них брали. А она, ты посмотри, обиделась! — искренне удивлялся Егор и пояснял: — Был я у них на той неделе. Зямиха как раз возле плиты стояла. Ну, стоит возле плиты и шнурок над кастрюлей держит. А в кастрюле варево булькает. А рядом Зяма сидит и на часы поглядывает. Часы у него с секундной стрелкой — дорогие, наверно. Вот взглянул он в очередной раз на часы и рукой Зямихе махнул. Та сразу выхватила шнурок из кастрюли и на гвоздик возле плиты повесила. А на конце шнурка шматочек сала привя-зан — заправка, значит, у них такая для супа. Многократного употребления. Зяма на сало посмотрел и огорченно головой покачал: «На неделю, навер-ное, не хватит».

Настя недовольно чмыхнула, а Егор улыбнулся:— А как, ты думала, люди богатеют?— Я другое думала: правду люди говорят, что горбатого могила исправит.

А я надеялась, что ты под старость глупости свои бросишь.И Настя начинала рассказывать зятю про многочисленные Егоровы «штуч-

ки», сама не замечая, что ее серьезное лицо постепенно озаряется улыбкой.


— От сделал он во дворе колонку. Такой еще ни у кого в деревне не было, и люди собрались посмотреть, как и что. А он включил колонку, набрал ведро воды, зачерпнул кружку, отпил немного и заохал: «Вот чудо так чудо — вода-то сладкая, как березовик!»

Желающих попробовать чудо-воды оказалось немало. Те, кто поближе жил, за ведрами побежали. Но через несколько минут из колонки потекла обычная, ничуть не сладкая вода. А Егор так уж переживает, так расстраивается вместе со всеми! Не мог же он признаться, что сахарин, который он тайком подсыпал в ведра, кончился. А то еще что придумал. Поздно осенью, перед заморозками уже, нацеплял на яблоню, может, десяток каких-то... забыла, как они называются. Он их на рынке в Москве купил. Я таких фруктов раньше никогда не видела. Они на помидоры похожи. Так вот, нацеплял он их на ябло-ню, а потом Гэльку Рацию угостил. Она бычка с выгона вела, а он ее позвал, сорвал один... ну, помидор тот дал Гэльке и сказал, что это он сам такой сорт яблок вывел: мол, к яблоне помидоры прищепил. Гэлька и поверила. В нашем же саду и сейчас почти на каждом дереве по несколько сортов яблок растет... Через час уже вся деревня знала, что Котя какую-то вкуснятину на обычной яблоне вырастил. Было тогда горе: может, неделю по ночам в сад лазили, ветки на яблонях поломали — искали ту вкуснятину.

* * *

Евхим сначала чванился, цену себе набивал, но перед Настиной «благо-дарностью» не устоял, и Егор возвращался домой успокоенный. Завтра при-едут Зина с Кастусем. Может, и младшая со своим надумается. Правда, на тех надежды мало. Хотя это если огород сажать или картошку копать, у них вре-мени нет, а на свежатину всегда приезжают. Настя им тогда телеграмму посы-лает, будто заболел кто: она сама или Егор. Они мгновенно являются. И хотя бы помогли в чем-нибудь. Где там! Пока смалят да разбирают, Игорь по саду ходит: крови боится. А потом, когда окорок отрубят, он подходит, отрезает ладный кусок, молоточком по нему постучит — и на сковородку.

Перед Рождеством Настя снова «заболела» и послала Егора на почту. Он взял бланк телеграммы и написал: «Приезжайте бить кабана». Катя-почталь-онша засмеялась, но телеграмму отправила.

— Ты бы, папа, как-либо по-другому написал, — укоряла его потом Маня. — Мы же с Игорем не в колхозе работаем.

— Ладно, в следующий раз напишу, что батька помер, — проворчал Егор.

Егор повернул в свой переулок и увидел, что к его дому направляется Катя-почтальонша. Он заволновался и окликнул ее: «Максимовна, подожди!» и почти выхватил из Катиных рук большой голубовато-серый конверт с круп-ными красными буквами вверху.

* * *

Однажды полез Егор на чердак и там, среди пожелтевших газет и жур-налов, нашел бумажный сверток, перевязанный тонкой бечевкой. Это была рукопись его рассказа, одного из самых первых, тех, что рассылал он когда-то по редакциям. И как эта рукопись уцелела? Казалось, все сжег, когда потерял надежду напечатать хотя бы строчку из написанного.


Егор перечитал рассказ и удивился: и он мог надеяться на что-то?! Да в то время настоящим писателям крылья подрезали, не то что деревенскому чудаку, осмелившемуся рассуждать о событиях тридцатых годов. Но ведь нынче вроде иные времена настали. А может, снова попытаться? Но Егор, наверное, так и не смог бы решиться, если бы не старший внук Витька, кото-рый однажды принес детский журнал «Вясёлка» и с гордостью показал стра-ницу с напечатанным стихотворением. Витькиным стихотворением!

— Ну, молодец, внучек! Так держать! — похвалил внука Егор и начал переписывать свой рассказ.

Почти месяц прошел, пока доработанная рукопись была готова. Но ее же еще на машинке напечатать надо было, а машинка с белорусским шрифтом только одна в районе нашлась — в редакции «Камунара».

В итоге, отослал Егор свой рассказ. Ждал-ждал — ответа нет. Он уже и рукой махнул. Но вот дождался, наконец! Егор спрятал конверт за пазуху и почему-то украдкой, через огороды, пошел к пустырю, который начинался за крайней, теперь уже обезлюдевшей, как и многие плесовичские усадьбы, хатой.

На пустыре лет двадцать тому назад еще стояла ветряная мельница, и дети бегали туда качаться на ее крыльях и играть в прятки. Старики рассказывали, что, когда Егоров отец с братьями Иваном и Василем строили ту мельницу, подошла к ним полоумная нищенка Варька и крикнула: «Вот где смерть себе строят!» Люди, конечно, могли и придумать то Варькино пророчество, разве сейчас проверишь? Но если бы не эта проклятая мельница, может, и не тронули бы Зборовских. Разве ж они кулаки были? Только что в колхоз не хотели вступать. Наверное, хотели обождать, присмотреться. Присмотреться не дали... Что случилось с Егоровым отцом, его братьями и теми пятью моло-дыми плесовичскими мужчинами, долгое время никто не знал.

Только лет через десять после своего приезда в родную деревню Егор получил из областного суда такую вот бумагу:

«23. 09. 61 Зборовскому Егору НиколаевичуСправкаДело по обвинению Зборовского Николая Михайловича пересмотрено Пре-

зидиумом областного суда 12 сентября 1960 года.Постановление Тройки при ППОГПУ по БССР от 23 ноября в отношении

Зборовского Н. М. отменено и дело производством прекращено.Зборовский Н. М. реабилитирован.

Председатель областного суда Н. Пшенников»

Тогда в душе Егора пробудилась трепетная надежда: а может, еще жив отец? Он же вовсе не старый еще... Тридцать пять лет жил Егор той надеж-дой — до того времени, пока не получил еще одну официальную бумагу, которая окончательно разрушила его надежду. Егор столько раз перечитывал ее, что выучил наизусть.

Справка«22 января 1996 г.В соответствии с постановлением Верховного Совета Республики Бела-

русь от 18 октября 1994 г. № ... — ХІІ Зборовский Григорий Николаевич 1926 г. р., уроженец д. Плесовичи Тереховского района, признан потерпев-шим от политических репрессий как сын расстрелянного по постановлению судебной Тройки при ППОГПУ по БССР от 28 февраля 1933 г. (обвинялся по ст. ст. 72, 76 УК БССР) Зборовского Николая Михайловича.


Зборовский Николай Михайлович реабилитирован посмертно Президиу-мом Гомельского областного суда 12 сентября 1960 года.

Основание: архивное дело № ... в архиве УКГБ Гомельской области.Начальник подразделения УКГБ: И. В. Метелкин»

* * *

Егор и теперь помнит ту ночь, когда пришли к ним в хату чужие люди в военной форме. Отчаянно кричала мать, пытаясь заслонить собой отца. А потом серым промозглым утром Егор с матерью и младшей сестрой ехали в скрипучей повозке по грязной дороге, а сзади тащил еще одну такую же повозку большой черный конь. Он казался семилетнему Егорке сказочным чудищем, которое вот-вот догонит его, схватит своими крупными желтыми зубами, и захрустят тогда Егоркины косточки, как совсем недавно хрустел в пасти этого чудища кочан капусты из их огорода. «Жыцце чалавечае якім пачнецца з рання, такім і будзе да змяркання», — не однажды вспоминались Егору слова матери.

Невеселым было Егорово «рання». И позже судьба не щадила его. В чужой далекой деревне, в чужой хате умерла сперва мать, а затем и сестра Маша. Тогда Егор впервые ощутил себя одиноким. Что было потом? Детский дом, нелегкий труд на торфяных карьерах, фронт (призвали его в сорок чет-вертом). К счастью, с войны живым и здоровым вернулся. Вернулся... Возвра-щаться было некуда. Несколько лет бродил он словно неприкаянный по свету. Где бы ни был, что бы ни делал, жило в сердце ощущение неопределенности и полынной тоски. Однажды он неожиданно даже для самого себя собрал в фанерный сундучок небогатый свой скарб, осторожно положив на дно две тетради в одинаковых черных обложках. Через несколько дней Егор был в небольшой белорусской деревеньке Плесовичи, на далекой своей родине, которую и помнил уже будто в смутном сне. Только здесь, среди своей, как выяснилось, многочисленной родни наконец пришло к Егору успокоение, и он вдруг почувствовал, что все хорошее еще впереди: будет у него дом, семья и будет, обязательно будет, книга. Книга, которую он напишет о своей жизни. В конце концов ему еще нет и тридцати.

И вот жизнь Егора на склоне. Есть у него дом, семья. Есть трое внуков. Нет только книги. В этом вот конверте его последняя надежда. Взглянуть, что там? А может, дома?

Он осторожно распечатал конверт. В глазах замельтешило. С трудом про-читал он нижние строчки письма: «Учтите наши замечания, доработайте руко-пись, и в будущем году редакция предложит ваш рассказ для публикации».

Так это ж значит, что... Но почему нет в сердце радости? Только усталость. Бесконечная усталость и обида. Поздно. Теперь уже поздно. Нет ни силы, ни желания переписывать, дорабатывать и ждать, снова ждать!

Егор медленно разорвал один, второй, третий... седьмой лист. И вот уже нет никакой рукописи. Только мелкие клочки бумаги. Они кружились в воз-духе, цеплялись за сухие ветки малинника и разлетались по одичавшему, тоже Егором когда-то посаженному саду.

...Было воскресенье. Сельчане все уже посадили и посеяли. На лавочках возле хат сидели принаряженные женщины. Щебетали и копались в теплом песке дети.

Напротив магазина собралась группка мужчин. Оттуда доносился гром-кий смех и восклицания: «Молодец, Котя! А теперь давай про председателя!..»

Котя читал свое новое стихотворение.


Тетрадь в черной обложке

Сытая круглолицая луна бесцеремонно заглядывает в мое окно, и мне кажется, я слышу ее самодовольно-насмешливый голос: «А вот и я! Полюбуй-ся, какая красавица! Ни единого изъяна! Полнолуние, госпожа, снова полно-луние!»

Ой, зря ты радуешься, моя ясноликая, если думаешь, что я, издавна под-властная твоим таинственным чарам мученица, буду, как прежде, бродить по притихшей квартире и глотать так называемые транквилизаторы!

Я осторожно подхожу к двери спальни, прислушиваюсь, потом загляды-ваю в соседнюю комнату, которую мы с мужем все еще называем детской, хотя «ребенку» нашему (рост — 185, вес — 90) недавно стукнуло восемнадцать. Уснули оба: и муж, и сын. Ну, теперь я могу делать что угодно, даже петь и тан-цевать, потому что сон у моих хлопцев — дай Бог каждому. Не знаю, разбудил бы ли их пушечный выстрел, но когда однажды в подвале нашего дома среди ночи случился пожар и все соседи бросились его тушить, я, может, с полчаса бегала от сына к мужу, пока они, наконец, соизволили проснуться. Боялась уже, что придется людей звать, чтобы помогли не имущество, а сонь моих на улицу вытащить: квартира наша находилась как раз над тем самым подвалом.

На кухне я подбадриваю себя чашечкой крепкого до горечи кофе, возвра-щаюсь в зал, включаю настольную лампу под старомодным, желтым, с ярки-ми красными цветами абажуром, усаживаюсь за стол и на мгновение замираю в предчувствии острого, почти физического наслаждения, с которым сейчас нарушу нетронутую чистоту листа первой, в муках рожденной и трепетно взлелеянной строчкой.

Рука моя стремительно бежит по белой глянцевой бумаге: только бы успеть, только бы не дать капризной мысли скользнуть обратно в сумерки сознания прежде чем хотя бы неясное ее отражение («мысль изреченная есть ложь»!) воплотится в доступную зрительному восприятию форму, имя кото-рой — Слово! Может, мне повезет, и я в конце концов одолею «лихую беду» почти любого дела — ее начало?

Нет, рука постепенно замедляет движение, приостанавливается и вот уже, словно подстреленная птица, распластана на столе. Не то! Снова не то! Бросить все, отступиться? Я отодвигаю в сторону свою неудачную писанину, достаю с полки толстую тетрадь в черной шероховатой обложке — молчали-вый мне укор, и, наверное, в сотый раз перелистываю ее.

«Я почти потерял надежду, что когда-либо узнаю, кто я, где моя родина и какова моя настоящая фамилия (не могла же быть настоящей фамилия Пяти-леткин?).

Смутно, будто во сне, я помню, что у меня были мать, отец, два брата. Вот отец поднимает меня на руках так высоко, что я касаюсь головой потолка. Потом он крепко обнимает меня, а я вырываюсь: очень уж неприятно щекочут мне шею и щеки его жесткие черные усы. Лицо матери видится мне размытым светлым пятном. Помню только синюю в белые цветочки кофту и блестящие полумесяцы сережек. Еще помню, что возле нашего дома росли четыре березы, а между ними стояла скамья со спинкой. Куда девались мои родители и бра-тья, почему я оказался в детдоме, я не знал и, наверное, не узнал бы никогда, если бы не та встреча в поезде и если бы я «ну, как две капли воды» не был похож на своего отца.

Василь Шамехин — так звали моего случайного попутчика — и, как потом выяснилось, односельчанина и даже нашего прежнего соседа, рассказал мне, как все было, и пригласил к себе в гости.


Я приехал в Андреевку. В дорогу меня позвало не только и не столько желание увидеть уголок земли, где мне суждено было родиться. Прежде всего, я хотел отомстить тем двоим, из-за кого потерял самое дорогое в жизни — своих родных. Это они, Михась Минченко и Тимох Задора, написали донос на нашу семью... Но я опоздал: один из моих врагов умер за месяц до моего приезда, второй — за несколько дней. Что ж, мне ничего не оставалось делать в Андреевке. Гостить ни у Василя Шамехина, ни у своей родни, которую я увидел впервые в жизни, мне не хотелось. Надо было возвращаться назад, в Донецк. Вместе со мной начал собираться и сын Василя, Николай: «Хотя много там у вас, на шахтах, денег не заработаешь...»

Но перед самым отъездом в хату к Шамехиным зашла тоненькая, словно былинка, светловолосая и синеглазая девушка. Это была Катя...»

...Сколько же времени прошло с того дня, когда мой отец, совсем нестарый еще, но обессиленный болезнью с непривычным для здешнего уха названием «силикоз», в предчувствии скорой своей смерти сказал мне: «Возьми, дочень-ка, эту тетрадь. Сам не знаю зачем, а вот писал. Не мог не писать: какая-то непонятная сила меня толкала. Здесь и про мою жизнь, и про Андреевку нашу. Может, тебе или детям твоим прочитать интересно будет. А может, когда-либо рассказ или повесть напишешь. Я и сам хотел, но не получилось: может, обра-зования не хватило, а может — способностей. А у тебя и то, и другое есть: вон какие стихи да рассказы пишешь!

Тогда и сама я считала, что пишу «вон как!». Недаром же в районной газе-те печатаюсь! Я ходила по деревне с задранным носом, и слово «писатилька», которое роняли мне вслед кто с уважением, а кто с издевкой, звучало для меня, как музыка. Ну, конечно же, я стану писательницей! Только героями моих про-изведений будут не обычные, замороченные мелкими повседневными хлопо-тами сельчане, а интересные и красивые люди. Так что папины записи вряд ли понадобятся мне. Прочесть-то я их, конечно, прочту, но попозже. А сейчас ни минутки свободной: надо готовиться к поступлению в университет, да и не в наш, Гомельский, а в столичный. Ведь что такое наш областной город в срав-нении с Минском? Правда, и в Гомеле есть на что посмотреть. Один парк чего стоит! Такого, наверное, и в столице нет: со множеством редкостных пород деревьев, с белыми лебедями в небольшой заводи, он раскинулся на высоком берегу Сожа. И парк, и прекрасные дворцы в нем когда-то принадлежали графу Румянцеву, а потом князю Паскевичу. А напротив парка, на площади — областной драмтеатр. И все-таки это не столица.

Как ни отговаривали меня дома ехать «в такую даль», я твердо стояла на своем — только Минск!

А через три месяца я, уже столичная студентка, получила телеграмму: «Умер папа». Что может сравниться с первой в жизни потерей? Прежде я и представить себе не могла, как это больно — потерять родного человека. Хотя между нами в последние годы исчезли внешние проявления взаимного чув-ства, но отец был, пожалуй, единственным человеком, который по-настоящему понимал меня и верил в меня. А я? Я его понимала? Чем он жил, о чем думал? Ничего я не знала о нем, кроме того, что он мой отец, который всегда нам был что-то должен.

В детстве мы с братом слушали придуманные им сказки про Ивана-полковника, мальчика Небояку, дедка Боровика. Герои всех его сказок были сильными, смелыми и добрыми, кроме уродливого Сорокапуда-страхолюда с резиновой глоткой. Но мы не боялись Сорокапуда, потому что в свою резино-вую глотку он пихал только плохих, непослушных детей, а мы с братом были, конечно же, самые лучшие и самые послушные в мире.


Папа водил нас в лес, где мы лакомились ягодами, душистыми стебельками «смолянок», наблюдали за неутомимыми муравьями и смешными крохот-ными козявками, запоминали названия птиц, растений, грибов и каждый раз «случайно» находили на опушке леса чудо-дерево — ольховый или ореховый куст, на котором росли конфеты в ярких обертках. Папа удивлялся вместе с нами и помогал собирать с «чудо-дерева» необычные плоды. Он учил нас писать и читать, а из каждой своей поездки привозил «от зайчика» книжки, шоколадки и даже дефицитные в то время апельсины.

Где-то в третьем или в четвертом классе я пришла в школу с шикарным красным портфелем, и когда моя подружка Тамара, носившая учебники в полотняной сумке, сказала: «Хорошо, что у тебя такой батька», я удивилась: «Какой — такой? Папа, да и все!» — «Ага, а вот если бы он напился, пьяным обматерил вас и на улицу выгнал, так знала бы ты!»

Я попробовала представить себе пьяным и матерящимся своего отца и засмеялась. Тамара, наверное, решила, что я смеюсь над ней, и обиделась: «Не задавайся! Мой батька, когда трезвый бывает, тоже меня жалеет! И прозвище у него красивое — Ероплан! А твоего Монахом все обзывают!

За «монаха» я отлупила Тамару, и мы надолго перестали дружить. Шли годы, я подрастала и все больше отдалялась от отца. Мне уже не

нужны были его сказки, верить в чудо-дерево я перестала, да и отец уже никуда не ездил, ему назначили пенсию по инвалидности, и он потихоньку ковырялся в огороде: делал теплицу, растил саженцы, а вечерами изредка что-то писал. Тогда мама запрещала мне включать телевизор и шепотом ругала меня за то, что я хожу по хате, «как танк». В лес я теперь бегала с подружками, а на папины вопросы про мои дела отвечала одинаково коротко: «Все путем».

И вот его не стало, а я ничего не знаю о нем... Я плакала, листала альбом с семейными фотографиями и давала себе клятву написать не одну, а много-много книг и все их посвятить памяти дорогого мне человека — моего отца. Про тетрадь в черной обложке я почему-то не вспомнила.

В первые годы своего студенчества я много писала: стихи, зарисовки, рас-сказы. Ходила на встречи с писателями, разносила и рассылала свои произве-дения по редакциям. Стихи, все без исключения, мне возвращали с советами читать классиков и пожеланиями творческих успехов. Это очень огорчало меня: неужели я такая бездарная? И только когда в газетах начали появляться мои заметки, а два рассказа напечатал очень серьезный журнал, я ожила душой: значит могу! Значит, стану писательницей! Я уже представляла себе, как я, известная и уважаемая, раздаю автографы, как меня узнают на улице... Но тут со мной случилось то, что Тургенев назвал психической болезнью: я полюбила. Да, это была болезнь, причем у меня она, наверное, проявилась в обостренной форме — ничем иным нельзя объяснить мое мгновенное пере-рождение. Мои интересы, связи, планы на будущее сделались чем-то второ-степенным, несущественным, а то и вообще ненужным. Я почти перестала ездить домой, не отвечала на мамины письма, почти никогда не вспоминала отца. Центром Вселенной для меня стал Он. Он, единственный, неповто-римый, почти неземной. Каждое мгновение быть с Ним рядом, исполнять каждое Его желание, молиться на Него — вот величайшее счастье! Ради этого счастья я готова была пожертвовать всем, что совсем еще недавно считала смыслом жизни. И жертвовала. Сначала учебой. Правда, университет, хотя и заочно, и с академическими отпусками, но я все же умудрилась окончить. Потом карьерой (с университетским дипломом я работаю лаборанткой в школе), общественными и даже гражданскими обязанностями. А творче-ство... «Творила» я теперь только на кухне и буквально расцветала, когда ему


нравилось мое очередное произведение в виде каких-либо вареников, салата или рагу. Я стирала, убирала, утюжила с чувством огромной важности своей работы: ведь все для Него! Когда у нас родился сын, забот прибавилось, только это были радостные хлопоты!

Так прошло более пятнадцати лет. Но ничто не длится бесконечно. Нет, не подумайте, что я сейчас начну извечное женское нытье про «их неблаго-дарность, загубленную молодость» и вспомню какого-либо полумифического Петю или Мишу, сожалея, что не выбрала одного из них.

Моя семейная жизнь сложилась вполне нормально. У меня трезвый, заботливый муж, неплохой сын, хорошая квартира и не совсем опостылевшая работа. Просто как-то незаметно во мне начало просыпаться неопределимое, шаткое ощущение внутреннего дискомфорта и собственной неполноценно-сти. Я стала плохо спать не только в полнолуние, но и в самые темные и спо-койные ночи. В одну из таких ночей я подошла к зеркалу. Из него растерянно взглянула на меня далеко не юная особа с лицом домашней хозяйки. Мне стало больно и... стыдно. Ноги сами поднесли меня к шкафу, где на антресо-лях стояла картонная коробка с разными «ненужными бумагами».

Через минуту я сидела на полу и перебирала пожелтевшие газеты, письма и рукописи моих начатых, да так и неоконченных рассказов. На самом дне коробки лежала тетрадь в черной шероховатой обложке. Дрожащими руками я развернула ее, и вдруг все то шаткое и неопределенное, что давно тревожило мою душу, воплотилось в не однажды слышанную, но только сейчас осознан-ную истину: нельзя до конца, без остатка, растворяться в другом человеке, особенно если мать-природа отжалела тебе частичку священного огня — божью искорку, потому что рано или поздно та же природа спросит у тебя, как ты распорядился драгоценным ее даром.

* * *

Я осторожно, словно что-то хрупкое, кладу рядом с собой тетрадь в чер-ной обложке, снова склоняюсь над рукописью и — вот чудо! — совсем еще недавно неподатливые, упрямые слова послушно выстраиваются в ровные строчки.

Все у меня получится! Однажды ночью, а скорее всего на рассвете, когда лампа под желтым абажуром станет уже ненужной, я закончу свою первую повесть — запоздалое раскаяние перед обычным человеком необычной души. Я назову ее очень просто: «Повесть об отце».

Перевод с белорусского автора.

Поэзия

* * *

Две женщины живут во мне.Страдают — обе.Я из-за них горю в огнеИ бьюсь в ознобе.Одна чиста, и райский сад —Ее награда.Другую не пугает ад:Сама из ада.Ведь каждая из них для той —И зверь, и клетка.Друг друга тянут за собойИ держат крепко.Кто в небеса, а кто ко дну —Любая губит.И каждая — ее одну! —Другую — любит.

* * *

Я не смогу уснуть:Сердце проломит грудь.В ухо тебе дышу.Требую, не прошу!Нежность твоей рукиТребую! Вопреки,Наперекор всему.Я же себя самуНе берегу, поверь,Голубоглазый зверь!Сердце — первейший враг.Маленькое — в кулак.Сердце мешает жить —Мелко в руке дрожит.В лес его унесу,Выкину — и усну.

ЛЮДМИЛА КЛОЧКО

Жизнь не меньше, чем слова

ЖИЗНЬ НЕ МЕНЬШЕ, ЧЕМ СЛОВА 69

* * *

Дурман и пелена цветущих вишенНе принесли ни сладость, ни покой.Твой голос мне давно уже не слышен,А все равно — беседую с тобой...

Не думаю, но непрестанно брежуИ, кажется, сама себе смеюсь.Я все, что между нами, рьяно режу,А за последнюю за ниточку — боюсь...

Что сон, что явь — фантазия шальная:Сама придумала — поверила сама...Как нашими беседами больна я!Как призрачными встречами пьяна!

Дурман и пелена цветущих вишенЛишь будоражат! Цвет сожму в кулак...Твое лицо давно уже не вижу,А все равно — не насмотрюсь никак...

* * *

Саму себя, как бабочку — булавкойПрикалываю... Вовсе не для тех,Кто в собственной бездушной душной давкеИдет путем забвений и утех.Довольна уязвимостью такою!От сапога не спрячется цветокИ от руки, плененной красотою...Пустой порыв — губительно жесток...Ранимость — добровольное распятье.Зато, могу сказать, что я — жива!Я тело сброшу — легенькое платье...Смотрите, как душа обнажена...

* * *

Не одиночество грызет, но — одинокость.Моя бездонная, безудержная грусть.Как будто трещина во мне, как будто — пропасть.И пусть я падаю. И пропадаю. Пусть...Не глубина внутри меня: ни дна, ни эха.Не ширина во мне: бескрайнейший простор...Неограниченность (до боли и до смеха!)Никем еще не постижима до сих пор...Не одиночество — единственность пугает.Своя захлебывает переполнота.Ничто извне меня вполне не осознает.Во мне бескрайность, а снаружи — пустота...

70 ЛЮДМИЛА КЛОЧКО

* * *

Я так преданно жду только тех, кто ко мне не приходит.Я так рьяно спешу только к тем, кто меня не зовет.Как противиться собственной редкой, бездумной природе?Если я где ни сделаю шаг, там найду гололед —

Расшибаться. Зачем бы еще и летать, и тревожить?Расшибаюсь. Иначе бы я не осталась цельна.Все, чему грош цена, я возьму... И возьму — подороже.То бесценно, чему высока хоть какая цена.

Я так смело прошу только тех, кто отказом встречает,Пусть от прозы бездарной скорей притупляется слух...Я так часто пишу только тем, кто меня не читает.Все паршивой овцой дорожу... Я — паршивый пастух?..

* * *

Я тебя уже — встречаю.Жизнь не меньше, чем слова...Хорошо, когда легчаетВдумчивая голова...Приходи ко мне с гитарой!Заходи ко мне домой...Хорошо, что ты не старый...Главное — не молодой!

Проза

Стрижка «под Хакамаду»

В последний из деньков февраля в парикмахерскую открыла дверь немо-лодая женщина, решившая в преддверии весеннего сезона привести в порядок свою внешность. День выдался солнечный и погожий, снег, наваливший за зиму, оседал, а с крыш бойко летела вниз искристая капель.

Женщины еще не освободились от мехов, мода на которые вновь пришла в этом морозном году, но с головными уборами уже готовы были расстаться. Понятно, что двери парикмахерской постоянно распахивались, и клиентура, заинтересованная в прическе, шла валом, благо, что услуги этой парикмахер-ской пенсионерам оказывались за полцены.

Вошедшая клиентка, судя по ее застенчивому виду, казалась женщиной покладистой и непритязательной. Трудовой персонал, окинув ее оцениваю-щим взглядом, заключил, что особого пыла от нее ожидать не стоит, и это считалось большим плюсом, потому как в основной массе клиентки обычно попадались неукротимо энергичные, несдержанно болтливые и малопред-сказуемые в своем поведении, что являло собой основной фактор вредности в парикмахерском деле.

Здесь, в этой парикмахерской, включающей пять залов стрижки, сушку и маникюрный зал, насчитывающей не менее тридцати рабочих мест, тишины ожидать не приходилось. Прочным звуковым фоном стоял ровный гул жен-ских голосов. Клиентки, вырвавшись из рутинного домашнего быта, спешили высказать друг дружке все, что наболело у них на сердце, и активно реализо-вали наконец представившуюся возможность во всем проявить свое мнение. Все, как одна, они находились в состоянии полной готовности отстоять свои позиции в любом вопросе и не терпели никаких возражений. Глядя на них, молоденькие мастерицы испытывали внутренний трепет, а более опытные во избежание различных эксцессов держались строго и неприступно.

— Кто последний? — задала традиционный вопрос вошедшая новенькая клиентка, окидывая взглядом сидящих на банкетках в ожидании своей очере-ди посетительниц.

— Свободны два мастера! — в тот же момент громко объявила распоря-жающаяся в зале администраторша.

— Ой, я к своему! — моментально вскричали все восемь ожидающих клиенток.

— Проходите, женщина! — обратилась администратор к только что вошедшей посетительнице.

— Мне, что, уже идти? — удивилась приготовившаяся к длительному ожиданию новенькая.

СВЕТЛАНА КРЯЖЕВА

Горе луковоеРассказы

72 СВЕТЛАНА КРЯЖЕВА

— Садитесь в кресло! — деловито пригласила ее юная мастерица, строй-ная брюнетка с именем «Таня» на бейджике. — Сейчас намочу вам волосы, не двигайте головой.

Скромная пенсионерка нерешительно опустилась в кресло перед зеркалом.— Как будем стричься? — обходя вокруг нее и брызгая струей воды из

пульверизатора, поинтересовалась Таня.— Мне бы — под Хакамаду.— О!? — развела руками, беззвучно открыв рот, юная созидательница

причесок.— Ну, это под три сантиметра значит. На фото она именно так и выгля-

дит, — пояснила мастерице поначалу показавшаяся непритязательной дама.— А кто эта Хакамада? Поп-звезда из глянцевого журнала? Что-то не

припомню.— Как? Разве вы про Ирину Хакамаду не слышали? Она достаточно

известна всем, и рейтинг у нее в свое время был очень высок! — ответила, не прояснив ничего, клиентка.

— Спортсменка, что ли? — наивно предположила Таня. — У мужа спрошу, он хоккеист, все про спорт знает.

Работавшие бойко ножницами две мастерицы постарше рассмеялись.— Ой, не смеши нас, Татьяна, неужели и впрямь про Хакамаду не слыха-

ла? Хотя, чему удивляться, нынешняя молодежь ничем не интересуется. Да и времена меняются.

— Эта Хакамада в России «капитализьм» призывала строить. Шустрая и матерая баба. Отец у нее из японцев, понятно, а мать — как бы русская! Волосы у нее клочками, словно наклеенные.

— Три сантиметра — это полмизинца! — уточнила мастерица слева.Юная парикмахерша поняла, что попалась и решила применить один из

способов самозащиты.— У вас, женщина, волос слабый, — попыталась она отговорить свою

клиентку от странной стрижки.Проблемная клиентка возмутилась.— А я думаю, что это никто из очереди к вам не идет стричься! Все делают

вид, что своего мастера ждут. Подожду и я, да лучше к опытному мастеру сяду, — обиделась она.

— Ну, нет! — одновременно втроем вскричали соседние парикмахер-ши. — Только не к нам! Мы коротко не стрижем, длинные стрижки делаем!

— «Пугачеву» предложить можем, но это, если волос густой... — услуж-ливо предложила оперативно пришедшая на помощь администраторша.

— Вы, что — намекаете на то, что у меня волосы редкие? — воскликнула запальчиво клиентка.

— А, что — неправда? Посмотри на себя в зеркало! Кожа вовсю про-свечивает! — не сдержавшись, вступилась за мастерицу одна из клиенток. — И нечего специалистам нервы мотать, они лучше тебя знают, как и что с волосами делать положено.

— А у нее, между прочим, права потребителя имеются! — не согласилась с ней другая подстригаемая особа, та, что справа.

Пожилая мастерица, которая ее стригла, сдвинула к переносице исчерно-накрашенные брови и уперлась рукой в бок.

— А вы, женщина, сидите себе, не рыпайтесь, а то ухо отхвачу, — сурово заметила она.

— Это мы еще посмотрим, как отхватится! И какие на то права! У меня муж, между прочим, в милиции служит, гаишник! В соседнем зале стрижется, далеко ходить не надо! Могу позвать!

ГОРЕ ЛУКОВОЕ 73

— Вам-то, гражданочка, какое дело? Больше всех надо?В дверную щель из вестибюля просунулась голова пожилого мужчины с

волевым квадратным подбородком.— Тамар, а, Тамар! Долго тебя еще ждать? Давай скорее! Скажи им, что

муж, мол, гаишник. Сразу сообразят!— Да не мешай, ты, Миша! Газету почитай, что ли! До самого интересно-

го дошли. Скоро закончим!— Не скандальте, дорогая милочка, не нарывайтесь! — отбивались масте-

рицы, опасливо оглядываясь на появившегося мужчину.Казалось, не оставалось уже в парикмахерской ни одного равнодушного

человека, все были включены в ситуацию с редкостной стрижкой. Даже из дальней маникюрной неслось:

— На пенсиях сидят, а подражают Хакамадам! Постыдились бы! Поря-дочная с виду женщина! Лучше бы уроки с внучатами учила! А еще бабушка!

Перекрывая всех, из сушки доносилось:— А, по правде сказать, у Пугачевой тоже особых волос нет, все наро-

щенные!— Скажи лучше — парик! — захохотала «жена гаишника».— Но я хочу — «под Хакамаду»! — вскричала обойденная заботой масте-

ров Танина клиентка.В зал из своего кабинета уже строчила каблучками заведущая. Слов ее

из-за шума было не разобрать, поэтому она, чтобы привлечь внимание, схва-тила ножницы и принялась стучать ими по алюминиевой подставке.

— Уважаемые клиентки! У нас здесь обычная парикмахерская. А стрижка «под Хакамаду» — модельная! С такими требованиями обращайтесь в салон. Так что вы свободны! — обратилась она напрямую к сложной клиентке. — Или что попроще? Думайте, женщина! Да не тяните время — всем работать надо! Да вам и голову уже намочили!

— А раз намочили — стригите! Как же я домой пойду с мокрой голо-вой, — зима ведь!

— У нас сушка на то имеется! Суньте голову — высушим! — вновь подала голос Таня.

— Да зачем, собственно, вам далась эта «Хакамада»? Других что ли нет стрижек? — искренне удивилась заведущая.

— Мне сказали — для трудоустройства! Обещали снять в рекламе за доллары. Про то, как надо посуду чистить. Я должна буду там Хакамаду на пенсии изображать.

Весь состав парикмахерской взорвался от безудержного смеха.— И верно! — по окончанию залпа выкрикнул кто-то. — Похожа! Улыбка

такая же хитрющая! Вылитая Хакамада!Бедная Танина клиентка в сильном смущении опустила голову. — Иди в вахтерши лучше! Не позорься на пенсии!— А в стрижке себе «волчицу» сделай, тебе пойдет! — доносилось с раз-

ных сторон.— В самый раз девке! — злорадствовала сзади сухопарая бабуся.Измученная всем этим хаосом, женщина больше на своем не настаивала.

«Ну ее, Хакамаду эту! — подумала она. — Еще даже не устроилась в обещан-ную рекламу, а шуму-то сколько! Если так дальше дело пойдет, здоровья не хватит. И верно: лучше в вахтерши или консьержки пойти».

Она взглянула на свое отраженье в зеркале и устало махнула рукой.— Была не была! Стригите, как у этой женщины, что справа сидит, у кото-

рой муж — гаишник!

74 СВЕТЛАНА КРЯЖЕВА

Горе луковое

«Петр да Павел час убавил, а Илья Пророк два уволок, да гнилья приво-лок!» — приговаривала Александровна, собираясь на дачу убирать лук.

— Косу беру! Скошу весь участок до самой болотины! — раздался энер-гичный голос мужа ее, Николая.

Вскоре чета пенсионеров бодро зашагала к остановке, стараясь поспеть на утреннюю электричку.

Земля под дачу в садовом товариществе была им выделена, как многодет-ной семье, по нормам того времени — четыре сотки, а чуть позже добавили еще две, под картошку, где на этот раз был посажен и лук. Там, где находилась дача, простирались сплошные болота. Продолжительное время пребывать «на отдыхе» в комарином царстве со змеиными окраинами становилось все труд-нее, но пенсионеры продолжали настойчиво возделывать свои трудоемкие сотки. Их согревала мысль, что родная земля, какая бы не была, но для души и сердца — самая желанная.

— Луку-то, мать, у нас в этом году хоть отбавляй, и ядреный весь! Детей обеспечим и деда-ветерана снабдим! — радовался муж Николай. Алексан-дровна гордо улыбалась: не зря пришлось потрудиться!

В вагоне электрички не смолкали разговоры заядлых дачников.— И, вот значит, как ударила еще в мае засуха, а хозяйство мое в Блуже,

на краю леса, так змеи-ужики все к моему водопроводу и подались, а я заложницей оказалась! Видите, пакеты с молоком везу! Это им, сердешным. По блюдечкам разолью ораву аспидную кормить-задабривать. Они насы-тятся, трое суток спать будут, и тогда можно будет ходить без опаски. Змея, она, в сущности, тварь довольно спокойная и даже благодарная, если с ней по-человечески!

«Свят, свят! — про себя перекрестилась Александровна. — Спаси и сохрани!» Муж Николай подмигнул и деловито заметил:

— Скошу не только участок, болотину непременно почищу от «Змей-Горынычей»!

Под мерный стук колес доносился оживленный спор о преимуществе различных сортов винограда. В соседнем купе пассажир навеселе хвалился разгульным отдыхом на своей даче.

— Ничего не садим, участок в зеленый ковер превратили. С соседом шашлыки на мангале жарим, допоздна песни поем под водочку. Сколько той жизни!

— А овощи из города возите, лук там, картошку?— Да берем у соседей по мелочам, свои все, нечего церемониться!Александровна перестала прислушиваться к пустой болтовне и, следуя

примеру мужа, уткнулась в толстый литературный журнал.Однако утро не долго обнадеживало всех солнышком, в течение часа

небо словно затянуло мутной пленкой, явно обещая дождь. По прибытии на родную «фазенду» Александровна тут же подхватила тележку-помощницу и, упреждая дождь, ринулась на добавочные сотки убирать лук. Эти добавочные наделы кое-где были порядком заброшены, заросли бурьяном. Глядя на раз-росшиеся сорняки, Александровна возмущалась в душе: молодежь все боль-ше отходила от земли, а старики уже явно не справлялись. Женщина решила отключиться от нерадостной темы и вспомнила о прошлогоднем обильном урожае яблок. Щедро тогда угощали они с мужем соседей-инвалидов:

— Земля родит, Бог дает!

ГОРЕ ЛУКОВОЕ 75

Со всех лиц не сходили улыбки.Однако чувство тревоги и неудовлетворенности все же не покидало ее.

Тяжелыми тучами небо прямо-таки ложилось на набухшую траву, — непре-менно быть дождю! «Может, если уж хлынет, то и не собирать весь лук... Снять только с одной грядки, особо крупный, как те яблоки. Остальные еще постоят, дозреют. Через пару дней прогноз обещает сухую погоду, вот и сниму тогда».

За широкими листьями кабачков и стеной картошки не сразу открылось глазу, что все четыре луковые гряды — пусты! Не хотелось этому верить, казалось, что это — сон!

Оставшийся день Александровна не могла унять слезы... Но ей особо никто не сочувствовал, потому что к таким происшествиям все привыкли, так как дачное воровство стало делом обычным.

— Было бы даже странно, что у тебя до сих пор ничего не украли, — заме-тила соседка слева, — подумаешь, лук спионерили! Сама виновата, караулить надо, а ты даже ночевать не всегда остаешься!

— Ты, мать, попросила бы меня капканы вокруг гряд расставить, не задо-рого, всего за бутылку! — запоздало предложил сосед справа, подрабатываю-щий сторожем.

— Да не кори себя, тут хоть ночуй на этих несчастных сотках, все-равно сопрут. У Ивана картошку-скороспелку на его глазах сняли и ему самому ведро насыпали. Ворюги свое дело знают, совести у них нет, ничто их не оста-новит! — вмешалась в разговор проходящая мимо еще одна соседка.

«Горе ты мое луковое!» — повторяла растерянно Александровна всю дорогу домой.

— Ну ты, мама, прямо как ребенок! Нечего из-за мелочей расстраиваться! Пора бы привыкнуть. Купим мы тебе этого добра хоть на рынке, хоть в мага-зине! Экая невидаль!

Александровна смахнула слезу и прижала к себе ласкового кота Ваську. К старости она все больше разочаровывалась в людях.

Поэзия

МАРИНА ПОМОЗ-ЛАЙКОВА

«Земле исповедуются колосья...»

Мама

За словом слово, дум веретеноВращается, — и засыпает время.Голубка прилетает на окноС вестями из забытого Эдема.

И словно прикоснется к образамДуша — воспрянет обновленный колос.За всем же этим — мамины глаза,За всем же этим — мамин дивный голос.

...А провожая, за руку возьмет,Как в детстве, не убавив попеченья.И простоит до ночи у ворот,Прижав к груди дрожащий луч вечерний.

Колосья

М. Позднякову

Земле исповедуются колосья.Высоко плывут облака по-над полем...Земле исповедуются колосья,А в шепоте их нет ни страха, ни боли.

Но тихая-тихая радость лучится,Как будто открыта им тайна нетленья.Не грех принуждает к земле клониться,А спелые зерна святого смиренья.

* * *

Всю ночь бушевала,Кипела, мела непогода.По улицам гулкимНеслась кавалькада теней,

«ЗЕМЛЕ ИСПОВЕДУЮТСЯ КОЛОСЬЯ...» 77

И толпы шаталисьВеселого пьяного сброда —Иль мокрых деревьевВ мерцании тусклых огней?

Дождливыми крыльямиКречеты били по окнам,Быть может, в кого-то Вселяя тревогу и страх.А я наблюдалаЗа этим безумным галопом,И я лишь, ликуя,Стояла в открытых дверях.

Всю ночь бушевала,Кипела, мела непогода.А я восклицала: «ОтнынеКак хочешь, живи! Тебе и не снится,Что я отмечаю свободу,Свободу от страсти своейИ твоей нелюбви».

Звездной ночью

То ль мороз трещит на соснахЗвездной ясною порой,То ль бурчит в древесных космахБесприютный домовой.

Ели жалобно вздыхают,Сонно кутаясь в сугроб...Огоньки домов мелькаютВдалеке, сквозь хвойный сноп...

Жутко. Зябко. Эй, прохожий,Что не спишь в такую ночь?Иль охота тебе тожеСапогами снег толочь?

Торопись. Беги до дома,Не злоби ночной мороз.Видишь, прыгают, как гномы,Искры звездные с берез.

Да от холода дубеютКрючковатые пеньки.Да сугробы голубеют.Бесконечно далеки...

78 МАРИНА ПОМОЗ-ЛАЙКОВА

Омут

Буран пронесся. Страсти охладели,Обида улеглась речным песком.И мы, как два умелых лицедея,Друг другу неизменно льстим и лжем.

Зеленой тиной зарастает омут,Глубокий, вязкий, с тайнами трясин.Он тих и глух, пока еще нетронут,И запах тлена еле ощутим...

И думаю себе: зачем все это?Чем тише, тем невидимей беда.А омут все цветет зеленым цветомИ все мутнеет тихая вода...

Сосны

Стройные, высокие, печальныеСмотрят на редеющий закат.Что им видится? Просторы дальние, Волн морских жемчужный перекат?

А быть может, снятся им сраженья,Отсвет факелов и бряцанье кольчуг,Иль луны хрустальное свеченье,Или завыванье снежных вьюг?

Сосны, сосны, хорошо мне с вамиЗдесь стоять и слушать тишину,Видеть, как заката меркнет пламя,И мечтать про даль и старину...

Радужный мост

Душа дождевою каплей устремляется ввысьпо закону обратного притяжения.Тысячи серебристых лучезарных капель образуют радужный мост. Сквозь него можно увидеть ожившую землю, улыбки деревьев и слезы цветов, услышать сердцебиение планеты.Чудный мост смывает с наших глазпелену греховной пыли,и мы готовы любить светло и беззаветно. Но дух захватывает от света и высоты,От воспылавшей вдруг любви ко всему живому....Откуда страх?Откуда запрет принять дар видения и полета?Ведь этого страха нет у детей!Душа дождевою каплей устремляется ввысь...

«Всемирная литература» в «Нёмане»

7

Приглашение было на половину восьмого, но Далси, снедаемая нетерпени-ем, появилась возле дома Виолы сразу же после семи. Чтобы хоть как-то убить время, она стала медленно прохаживаться по улице, разглядывая пожухлые газоны и осыпающиеся цветы на клумбах. Вот по дорожке, густо усыпанной опавшей листвой, прошла какая-то женщина с собачкой на поводке. Женщина одета в темно-серый костюм из твида, на руках — прозрачные нейлоновые перчатки ярко-розового цвета, под мышкой — две книги. Явно возвращается домой из библиотеки. «Да, но зачем мне все эти подробности», — подумала Далси. Она же не частный детектив, в конце концов. И романы писать не собирается, так что накапливать разнообразные впечатления ей тоже ни к чему. Тем более что и сами впечатления, по большей части, довольно унылы. Никакой радости бытия вокруг.

Нет, лучше уж вернуться обратно и извиниться перед Виолой за то, что она приплелась в гости раньше назначенного времени. В этот момент прямо перед собой Далси увидела телефонную будку. Ура! Выход найден! Сейчас она скоротает время, сделав пару-тройку звонков знакомым. Да, но кому позвонить, погрузилась она в глубокие размышления, стоя уже в будке. Время такое неудобное: люди либо готовятся к ужину, либо уже ужинают. Неловко как-то беспокоить. Взгляд ее скользнул по телефонному справочнику, и у нее мелькнула шальная мысль. А что, если провести своеобразный информаци-онный поиск прямо на месте? К примеру, выяснить, где живет теща Элвина Форбса. Фамилия Виллитон — не из числа очень распространенных, так что поиск не обещает быть долгим. И действительно, в справочнике оказалось не больше дюжины абонентов с такой фамилией, из списка которых Далси с легкостью вычислила именно ту, которая ей была нужна. Миссис Грейс Вил-литон, Кедровая Аллея, 37. Результат взволновал Далси. Еще бы! Ведь это совсем недалеко от ее собственного дома. Не в силах более сдерживать соб-ственного нетерпения, она почти бегом вернулась назад, мысленно напевая вдруг невесть откуда всплывшую в памяти старую песенку, которая начина-лась словами «Там, под сенью кедров...»

БАРБАРА ПИМ

Лекарство от любви*

Роман

* Продолжение. Начало в № 2, 2013.

80 БАРБАРА ПИМ

«Всемирная литература»

в «Нёмане»

— Я знаю, что пришла раньше, — проговорила она, почти запы-хавшись, когда Виола открыла ей дверь. — Но я подумала, а вдруг вам понадобится какая-нибудь помощь?

Далси моментально представила себе, как сейчас займется нарез-кой овощей или даже станет чистить картофель. Да мало ли что еще? Например, помочь открыть консервную банку, которая никак не хочет открываться.

— Возможно, помощь и в самом деле может понадобиться, — несколько загадочно ответила Виола и добавила. — Нам наверх!

Первое впечатление от увиденного было не очень обнадеживаю-щим. Пожухлый ковер на полу в прихожей, облупившаяся краска на стенах. Явно этот дом, как и все по соседству, переживает далеко не лучшие времена. И вообще, как Виола согласилась квартировать в таком непрестижном районе? Правда, сама комната оказалась значи-тельно лучше: два огромных окна, через которые была видна зелень на улице, так удачно гармонировавшая с зеленоватым оттенком деревян-ных панелей отделки комнаты. Но две вещи поразили Далси мгновенно, стоило ей переступить порог. Во-первых, ужасный кавардак, который царил внутри, а во-вторых, всякое отсутствие хоть чего-то, отдаленно напоминающего о съестном. Да и вообще, трудно было вообразить себе, что можно предаваться трапезе среди разбросанных повсюду книг, газет, бумаг вперемешку с косметикой и одеждой, которые занимали буквально все свободное пространство комнаты.

— Вот, занимаюсь сортировкой вещей, — проговорила Виола, пере-хватив оценивающий взгляд своей гостьи. — Не могу же я перетащить к вам весь этот хлам.

— Кое-что можно отнести на чердак. Там у нас мансарда, — поспе-шила успокоить ее Далси. Правда, особой уверенности в ее голосе не было. В самом деле, трудно представить себе, что все это барахло можно затолкать в их мансарду.

— Ах, нет! Что вы! Об этом не может быть и речи! К тому же, вот отличный повод свести счеты с собственным прошлым и окончательно похоронить его.

Виола извлекла из кучи вещей на полу огромную испанскую шаль с бахромой и небрежно бросила ее на диван, слегка прикрыв неубранную постель.

«Интересно, какое прошлое должно быть у обладательницы столь экзотической шали», — мелькнуло у Далси.

— Отец купил эту накидку в подарок для мамы в Севилье, — пояс-нила Виола, словно прочитав мысли Далси.

— Так трудно расставаться со всеми семейными реликвиями, — сочувственно начала Далси. — Переживаешь над каждой вещью, не правда ли?

Интересно, где же она собирается меня угощать? Никаких сле-дов приготовления к ужину: ни посуды, ни самой еды. Или короткую реплику Виолы «О, я не планирую никаких особых изысков» надо было понимать буквально: изысков не будет вообще.

— Что ж, пора подумать и об ужине, — вторя ее мыслям, сказала Виола. — Я тут кое-что прикупила.

Она извлекла из дальнего угла комнаты корзинку с покупками. Далси увидела упаковки с названиями каких-то экзотических салатов, холодное мясо, фрукты, объемный пакет со свежайшими круассанами.


в «Нёмане»

ЛЕКАРСТВО ОТ ЛЮБВИ 81

«Надо же! Истратила целую кучу денег на угощение, — подумала она с теплотой. — Впрочем, это так похоже на Виолу».

— А знаете, оказывается бывшая теща Элвина Форбса живет по соседству со мной, — не удержалась Далси поделиться своим только что сделанным открытием, когда они уже сидели за столом.

— Вот как? — не выказала особого любопытства Виола.— Да, на Кедровой Аллее.— И что там, скажите на милость, есть от него на этой самой Кедро-

вой Аллее? — последние слова были произнесены с презрением в голо-се. — Сами подумайте! Какое отношение имеет он к своей бывшей теще?

Далси обратила внимание на особую интонацию, с которой были произнесены местоимения: от него, он.

— Да, конечно... Но, с другой стороны... Откуда нам знать? А на почве чего у вас возник конфликт с хозяйкой? — круто поменяла она тему разговора.

— А, сущие пустяки! Она сообщила мне, что женщина, которая приходит к ней убираться, отказывается убирать мою комнату. Потому что, видите ли, здесь всегда беспорядок!

Далси мгновенно представила себе, как ее собственный дом тоже превращается в бедлам, и усилием воли заставила себя не глазеть по сторонам.

— И потом, у меня иногда засиживаются друзья допоздна. А однаж-ды даже оставался мужчина на ночь.

«Интересно, кто это был? Неужели Элвин Форбс. Вряд ли». При всем желании Далси так и не смогла себе вообразить Элвина в подоб-ном интерьере.

— Ну, ко мне в дом вы сможете приводить мужчин совершенно беспрепятственно, — проговорила она бравурным тоном. — Со мной ведь сейчас еще и племянница живет. Так что в отсутствии мужчин мы рискуем превратиться в настоящее женское царство. Как в каком-нибудь плохом романе, — поспешила она уточнить, ибо это и в самом деле было похоже на правду. — Давайте я помогу вам помыть посуду.

— Нет, спасибо! Я с этим сама управлюсь. Попозже. А сейчас кофе.Кофе оказался превосходным. Они еще немного поболтали ни о

чем, и Далси даже пожалела, что не прихватила с собой вязание. Горя-чий кофе, горящий камин, и две женщины, доверительно беседующие друг с другом. Точнее, одна говорит, а вторая внимательно слушает, старательно перебирая спицами.

— Для меня будет большим облегчением поскорее съехать отсю-да! — неожиданно вырвалось у Виолы. — Я не могу жить так близко от него!

Впрочем, через пару минут выяснилось, что это все, что у нее есть сказать по поводу своих отношений с Элвином. После конференции они с ним не виделись. Наверное, боль причиняло Виоле именно сознание того, что он где-то совсем рядом и одновременно так далеко от нее. Раз-говор иссяк сам собой.

— Мне пора, — робко проговорила Далси.— Я провожу вас до остановки, — с готовностью подхватилась со

своего места Виола. — Надо поторопиться. В это время автобусы ходят очень редко.

— Да, уже скоро десять, — Далси почувствовала себя неловко оттого, что ее так откровенно выпроваживают вон.


в «Нёмане»


— А вы знаете, что у него брат священник? — поинтересовалась она у Виолы уже на улице.

— Да, какой-то заштатный викарий в таком же заштатном приходе в северной части Лондона.

— Интересно было бы побывать у него на службе, правда?— Тише, прошу вас. Мы уже на Куинс-сквере! А вдруг он...— Но у него же наверняка нет собаки, чтобы выгуливать ее в такое

время!— Причем здесь собака? А вдруг он просто вышел подышать све-

жим воздухом? Вот его дом! — почти шепотом проговорила Виола и замолчала.

Дом производил самое внушительное впечатление. Свежая молочно-кремовая окраска стен отсвечивала в лучах уличного фонаря. Начищен-ный до блеска медный дверной молоток в форме дельфина. Откуда-то изнутри доносились громкие взрывы хохота, несколько не гармониро-вавшие с респектабельным видом особняка.

— Слуги, как всегда, веселятся, — презрительно пробормотала Виола, кивком головы указывая на цокольный этаж. — Какое-нибудь развлекательное шоу смотрят по телевизору.

— Слуги? — недоверчиво переспросила Далси. — Разве в наше время обычные люди могут позволить себе роскошь иметь слуг?

— А почему нет? Элвин Форбс весьма обеспеченный человек. К тому же, судя по всему, слуги перешли к нему в комплекте вместе с домом. Его личные апартаменты располагаются на двух верхних этажах.

Как это часто случается в жизни, концентрация мыслей человека на одном и том же предмете заставляет сам предмет каким-то стран-ным образом материализоваться и предстать перед ним уже из плоти и крови. Ибо в эту минуту парадная дверь дома распахнулась, и на крыльце появился Элвин Форбс собственной персоной.

«А он здорово осунулся», — подумала Далси, разглядывая его домаш-ний кардиган синего цвета, поношенные серые брюки и темно-бордовые шлепанцы. Надо проскочить незаметно, сделать вид, что они не заметили его. Или он сам не обратит внимания на двух прохожих женщин.

Но в этот миг раздался радостный возглас Виолы, а следом загово-рил Форбс. И в его голосе Далси услышала нескрываемый ужас.

— О, какая приятная неожиданность! Виола! Мисс э-э-э...— Манаринг! — пришла ему на помощь Далси.— Ах, да! Разумеется! Мы ведь встречались с вами на конференции,

если не ошибаюсь. Оказывается, вы моя соседка? — Вовсе нет! — поспешила развеять его страхи Далси.— Мисс Манаринг была у меня в гостях. Мы вместе поужинали, —

тут же вмешалась в их диалог Виола. — Я здесь неподалеку снимаю квартиру.

«Сразу две неточности», — методично отметила про себя Далси. Едва ли их трапезу можно было назвать «ужином», а захламленную комнату — квартирой. И потом, к чему эта официальность? Мисс Мана-ринг! Словно речь идет о почтенной, но безнадежно пожилой даме.

— А я вот вышел бросить письмо в почтовый ящик.Никакого письма в его руке Далси не заметила.— Мисс Манаринг торопится. Ей надо успеть на автобус, — нетер-

пеливо перебила наметившийся разговор Виола.


в «Нёмане»


— О, да! Я ведь живу у черта на куличках! — шутливо проговори-ла Далси, с той нарочито приподнятой жизнерадостностью, с которой обычно обитатели городских окраин и пригородов комментируют свое постоянное место жительства.

— Понятно! — пробормотал Элвин, никак не отреагировав на адрес, который назвала ему Далси. Правда, на лице его тотчас же появилось задумчивое выражение. «Наверняка вспомнил про свою жену, которая обитает теперь на улице под кедрами», — подумала Далси.

— А вот и почтовый ящик! — воскликнул Форбс с нескрываемым облегчением и стал шарить в кармане своего кардигана. — А, черт! Кажется, я забыл письмо дома. Вот незадача! Придется возвращаться!

Они распрощались, и женщины пошли дальше.— Вам не кажется, что внешности Элвина Форбса не хватает какой-

то законченности? — вдруг сказала Далси. — Красив, как античный бог, как их ваяли в мраморе. И одновременно чего-то нет для полного совершенства. Такое впечатление, будто кто-то взял и испортил статую и специально притупил все черты лица в самый последний момент. Ой! Мой автобус! Я побежала!

— До свидания! — крикнула ей уже вдогонку Виола. — До пятницы.А Элвин Форбс в это время занимался самым настоящим само-

едством. Итак, он продемонстрировал полное отсутствие манер, корил себя он, поднимаясь к себе в кабинет за забытым письмом. Даже не изволил пригласить женщин в дом. Впрочем, мисс Манаринг едва ли приняла бы приглашение. Она ведь сказала, что торопится на автобус. Ей еще ехать и ехать, добираться на другой конец города. Вот ведь как! Оказывается, она живет неподалеку от его бывшей жены. Как интересно! Услужливое воображение тут же нарисовало ему унылый тещин дом с большими окнами, выходящими на огромный пустырь. Справедливости ради стоит признаться, что не всегда этот дом казался ему столь безна-дежно унылым.

Он вдруг вспомнил, как впервые пришел в гости к Марджори вско-ре после того, как они начали встречаться. Солнечный январский день, очаровательная каменная белка, изваяние которой красовалось в сосед-нем садике, хорошенькое личико Марджори, выглядывающее из-за кружевных гардин. С каким же нетерпением поджидала она его тогда к воскресному чаю. Да и он в те дни готов был ради нее на все. Он даже притащил ей белку, с трудом оторвав ее от земли в чужом саду. Некое проявление романтического безумства, встретившее полное непонима-ние со стороны будущей тещи, которая ошарашенно уставилась на это в высшей степени странное подношение, позаимствованное, к тому же, у ближайших соседей.

Нет, надо было все же пригласить их на чашечку чая. Или, быть может, даже на рюмку виски. И потом, в присутствии мисс Манаринг — о, господи! неужели у этой милой женщины нет нормального имени? — ему не так было бы страшно общество бедняжки Виолы. Снова пле-стись к почтовому ящику расхотелось. Отодвинув письмо в сторону, Элвин уселся за письменный стол и взял последний номер своего жур-нала, который предусмотрительно переслал ему на дом заместитель.

— Вот они, некоторые проблемы редактирования текстов! — нео-жиданно для самого себя озвучил он слова, которые обычно привык лицезреть только в печатном виде. И добавил: — И редакторской рабо-ты тоже.



в «Нёмане»

Впрочем, критерии самой работы стары как мир, и не подлежат обжалованию. Ни одна рецензия не должна превышать тысячи слов. Таковы общепринятые нормы, и его прямая обязанность — строго сле-дить за их неукоснительным исполнением.

8

Возвращаясь домой, Лорел уже издалека увидела такси, стоящее у ворот. Шофер, недовольно бубня себе что-то под нос, выгружал на землю многочисленные чемоданы и баулы, а потом еще некоторое время перетаскивал их в дом. В холле она увидела тетю, которая воз-бужденно топталась вокруг высокой, немного растрепанной на вид жен-щины, сосредоточенно пересчитывающей деньги, чтобы рассчитаться с таксистом. «И пальто ее ярко-красного цвета явно нуждается в чист-ке», — не преминула отметить Марджори, с раздражением вспомнив, что это, должно быть, та самая постоялица, как ее там? — мисс Дейс, про которую ей говорила тетя. Да и сегодня за завтраком тетя напомнила ей, что вечером приятельница (можно ли называть ее просто Виолой?) перебирается к ним.

«Стопроцентная старая дева, страдающая всеми мыслимыми и немыслимыми комплексами, — беспристрастно подумала Лорел, вспомнив слова Далси о том, что ее подруга «переживает нечто вроде нервного срыва». — По всей видимости, жизнь преподнесла ей пару неприятных сюрпризов. Ну, и что из того? А кому обещают легкую жизнь? Но ее всегда можно улучшить, — безапелляционно заключила девушка со всем максимализмом, свойственным юности. — Могла же эта мисс Дейс удосужиться хотя бы привести в порядок волосы на голо-ве и отправить свое пальто в химчистку. Разве не так?»

— А вот и моя племянница Лорел! — воскликнула Далси, заметно нервничая. Она только что поставила в духовку запекать макароны с сыром и сейчас переживала из-за того, что еды может оказаться мало. Наверное, стоило соорудить что-нибудь на первое, открыть банку с тушенкой, а макароны подать в качестве гарнира. Правда, она успела уже заметить, что Виола ест очень мало. Да и потом, кто это наедается на ночь глядя? Ужин должен быть легким, обед — другое дело! Не ста-нет же ее приятельница требовать, чтобы ее кормили мясом дважды в день.

А Виолу занимали совсем другие мысли. Еще в такси, меланхолич-но наблюдая за тем, как стремительно меняются цифры на счетчике, а за окном исчезают знакомые ей городские ландшафты, сменяясь лириче-скими сельскими пейзажами, она почувствовала непреодолимое жела-ние постучать в стеклянную перегородку, отделяющую ее от водителя, и попросить шофера отвезти ее обратно.

И вот теперь, стоя в холле чужого дома, она критически изучала свое новое место жительства. Что ж, дом вполне просторный. Фран-цузские окна открывали красивый вид на ухоженный сад. Прямо насто-ящая декорация для какой-нибудь пьесы из провинциальной жизни. Через полуоткрытую дверь в столовую ей был виден стол, накрытый к ужину. А рядом на низком серванте из мореного дуба (наверняка раритет эпохи короля Эдуарда) примостилось несколько хрустальных графи-нов. В одном из них на самом дне виднелось что-то темно-коричневое.


в «Нёмане»


«Наверное, виски, — подумала Виола. — Или бренди, которое в этом доме берегут исключительно для медицинских целей».

— Не хотите ли взглянуть на свою комнату? — предложила Далси немного суетливым тоном. — Там остались висеть на стенах кое-какие старые картины. То есть я хочу сказать, не старых мастеров, а именно старые. Мама их очень любила. А ей они достались по наследству от ее матери.

— О, да! Иные времена, иные вкусы! — заметила Виола, с отрешен-ным видом разглядывая картины. — Вы только посмотрите, как лучится благополучием эта дама по имени «Удача». Вся обвешана жемчугами, атлас, кружева. И это роскошное блюдо на столике рядом, наполненное виноградом и спелыми грушами. Да, все признаки процветания налицо!

— Но у самой дамы такое милое личико, — робко возразила Далси. — Мне она напоминает жену какого-нибудь парламентария из стана консерваторов в момент открытия благотворительного базара для бедных.

— И все же вот эта вторая дама по имени «Удары судьбы», у нее гораздо более современный и узнаваемый вид. Гладкие, прямые волосы, затуманенный взгляд. Сегодня в любом баре полно таких девушек.

— А вот ваша кровать, — перевела разговор Далси на более кон-кретные вещи. — Немного узковата, но очень удобная.

Виола придирчиво пощупала матрас, словно перед ней была не приятельница, по доброй воле согласившаяся приютить ее на некоторое время, а квартирная хозяйка, у которой она намеревается снять жилье.

— Да, все хорошо! — озвучила она после некоторой паузы свое решение остаться.

— Ванная комната в конце коридора. Приводите себя в порядок и спускайтесь вниз. Ужин уже готов.

«Само собой, на ужин в этом доме не предложат суфле из ома-ров», — раздраженно подумала Виола и, оставшись одна, жадно закури-ла, а потом принялась распаковывать вещи. Покончив с чемоданом, она отправилась знакомиться с ванной комнатой. Уютное, немного старо-модное помещение: на полу слегка полинявший ковер с гирляндами из роз, ванна заделана панелями из красного дерева. На полке рядом стопка книг, некоторые под воздействием влаги и пара стали рыхлыми. Виола машинально взглянула на названия. Ого! «Братья Карамазовы», томики с поэзией Грея и Коллинза, любовные романы. Возле ванны на пристав-ном столике стояла банка с чистящим средством и лежала губка. «Она что, совсем спятила? Ждет от меня, чтобы я чистила ванну, — закипела от негодования Виола. — Конечно, сполоснуть после себя — это само собой, но шаровать это старое корыто губкой! Увольте!» Она спустилась вниз к ужину, все еще исполненная праведного гнева, словно только что выполнила всю докучливую процедуру приведения ванны в надлежа-щий порядок, которую пока представила себе только в мыслях.

— По-моему, там есть немного шерри, — Далси показала рукой на графин. Она никак не могла взять в толк, почему у ее постоялицы такой раздосадованный вид. — Не хотите?

— Пожалуй, не откажусь!— У нас сегодня на ужин макароны с сыром, холодное мясо и салат.

Ну, как шерри?— Вообще-то, это виски. Но это даже к лучшему.



в «Нёмане»

— Ах, простите ради бога! Совсем из головы выскочило! Это же папин графин! Он действительно всегда хранил в нем виски. Может быть, воды? Или содовой?

«Нет уж, — презрительно подумала Виола, отклоняя предложение Далси. — Бывают случаи, когда лучше всего хлебнуть неразбавленно-го виски». Интересно, сколько времени она сможет вынести все это? Вялый светский разговор ни о чем, а рядом молчаливая племянница, с критическим видом поглядывающая на двух «старух» с высоты своих восемнадцати лет.

«Вот пусть и милуются друг с другом, — размышляла между тем Лорел. — А я при первой же возможности перееду к Мэрион. Сразу же, как только в ее доме появится свободная квартирка!»

«Боже! Какой ужас! — корила себя Далси. — Уже три года, как папы нет в живых, а этот графин с остатками его виски, как стоял, так и стоит. Дом, в котором есть что выпить, но только никто не пьет. О таком ли доме мечтала она в свое время? Завтра же надо будет зайти в винную лавку и заказать вино. Или оставить все, как есть? А если Виоле потре-буется горячительное для того, чтобы расслабиться, то пусть балуется с бутылкой у себя в комнате».

— Предлагаю помыть посуду до того, как мы приступим к кофе! — предложила она сразу же после ужина. — Не люблю оставлять после себя беспорядок.

— Делайте, как знаете, — устало согласилась с ней Виола, которая по своему обыкновению предпочла бы просто сгрузить все в раковину до утра. Да и вообще, она с трудом представляла себя за мытьем тарелок.

Лорел сразу же после ужина ретировалась к себе, и вскоре из ее комнаты понеслись мелодии в современных ритмах. «А чем же они с Виолой станут развлекать себя, — уже в который раз подумала Далси, мельком взглянув на свою гостью, которая сосредоточенно вытирала досуха серебряные приборы. — Да и нужно ли им общество друг друга, в конце концов? Сумеют ли они поладить, хотя бы на тот короткий промежуток времени, на который судьба свела их вместе?» Она молча склонилась над раковиной, проронив вслух:

— Как насчет завтрака? Что вы предпочитаете?— О, я никогда не ем по утрам! Спасибо! Обойдусь чашечкой чая у

себя в комнате. Там, по-моему, есть газовая горелка.— Хорошо! Тогда я сейчас же дам вам все принадлежности, — про-

говорила Далси, переведя вздох облегчения. Одной обузой меньше.— У меня сейчас полно работы. Думаю, я не стану слишком часто

докучать вам своим присутствием.— Какие-то срочные дела?— Да. Элвин попросил меня помочь ему с классификатором для его

новой книги.— Вот как? Далси почувствовала невольный укол ревности и тут же разозли-

лась на себя за подобное ребячество.— Я ему вообще много чего делала для этой книги, — подлила

масла в огонь Виола.— Надеюсь, не бесплатно? — небрежно поинтересовалась Далси,

старательно пряча за будничностью интонаций самую обыкновенную зависть.


в «Нёмане»


— О деньгах не может быть и речи! — отрезала Виола, вовсе не горя желанием рассказывать о том, как все было на самом деле. Это она сама навязалась Элвину в помощницы, столкнувшись с ним вчера на ступеньках Британского музея. Она так горячо предлагала ему свои услуги, что Форбс был вынужден уступить.

— Ну, тогда он обязательно упомянет о вашем вкладе в предисло-вии, напишет какие-нибудь прочувствованные слова благодарности и признательности «за неоценимую помощь» и все такое, — предположила Далси миролюбивым тоном. — А почему вы, кстати, не сказали мне об этом раньше, когда я была у вас?

— Да я сама узнала об этом только вчера.— Как... замечательно! — резким движением Далси перекрыла кран

и принялась сосредоточенно мыть раковину. — Вы все еще... влюблены в него?

Ответа не последовало.— Да! Вы все еще его любите! Не могу себе представить более уто-

мительной и однообразной работы, чем классификация научной литера-туры. Такое по доброй воле можно делать только для того, кого любишь. Или для того, кого любил в прошлом, а потом разлюбил.

— Есть люди, которых можно любить всю жизнь и никогда не раз-любить. Элвин как раз из их числа.

— Знаете, порой мне кажется, что у каждого мужчины есть такая женщина, которая ни при каких обстоятельствах его не разлюбит. Даже если он — самое недостойное создание на свете! — Далси вдруг вспом-нила своего бывшего жениха. Слава богу, его-то она уж точно разлю-била. — И потом, в подобных случаях совсем не важно, любят ли тебя или нет. Главное, что тебе позволительно любить самой. Вы понимаете, о чем я?

— Извините! — немного смущенно пробормотала Лорел, входя в кухню. — Я не хотела вам мешать. Но мне надо молоко. Хочу сварить себе немного кофе.

— Возьми начатую бутылку в холодильнике, — сказала Далси, переходя на свой обычный тон заботливой старой тетушки. — А вы, Виола? Надеюсь, сегодня вы не откажетесь от чашечки кофе вместе со мной? Или вы хотите приступить к работе прямо сейчас?

9

Только в ноябре Далси удалось, наконец, выкроить время, чтобы осуществить задуманное мероприятие: посмотреть на дом миссис Вил-литон на Кедровой Аллее. Был промозглый осенний день, тускло-серое небо без малейших признаков солнца, голые деревья вокруг, пожухлая листва под ногами. Далси бодро шагала по пустырю в своих удобных башмаках без каблуков и жалела только о том, что у нее нет собаки. Пес придал бы ее необычной прогулке более осмысленный характер. Вон как у тех двоих: поджарые молодые люди носятся наперегонки со своими четвероногими любимцами. Подойдя поближе, она увидела, что хозяева собак уже далеко не юноши, и это открытие тоже почему-то не прибавило ей хорошего настроения. Пожилые джентльмены, в свою очередь, с откровенной подозрительностью стали разглядывать незна-комку, шляющуюся в такую погоду по пустырю и без всякой видимой



в «Нёмане»

на то цели. Они даже начали переговариваться вполголоса между собой, явно прохаживаясь на ее счет. «Интересно, чем это я им не угодила», — подумала Далси, поплотнее запахивая полы дождевика. Как предус-мотрительно с ее стороны было облачиться в непромокаемый плащ. Первые капли дождя уже упали на землю.

На противоположной стороне пустыря Далси увидела ряд жилых домов. Если она правильно сориентировалась по карте, то это и есть та самая Кедровая Аллея — конечная цель ее поисков. К счастью для нее, на фасаде дома по соседству с коттеджем миссис Виллитон красова-лось внушительных размеров объявление «Продается», что хоть как-то оправдывало ее появление здесь. Она стала с деланным вниманием рас-сматривать дом, выставленный на продажу. Дом, как дом, ничего осо-бенного. Разве что забавная скульптура, установленная в палисаднике: каменная белка, трогательное в своей беззащитности создание, которое скульптор изваял во весь рост. Белка опиралась на кусок гранита, подпе-рев подбородок передними лапками, и вся ее поза являла собой красно-речивый призыв о помощи. Далси украдкой взглянула на соседний дом: там во всю кипела жизнь. Постоянно хлопали парадные двери, какие-то дамы с хозяйственными сумками и увесистыми свертками уверенным шагом поднимались на крыльцо и тут же исчезали за дверью.

— Прошу прощения! — услышала Далси у себя за спиной. — Это ведь дом миссис Виллитон, где и состоится запланированное меропри-ятие, не так ли? Надеюсь, мы не опоздали. Ума не приложу, куда запро-пастилась визитка, на которой указано время начала. Видно, я оставила ее дома. Поторопимся же!

— Да, с визитками всегда так: вечно они теряются в самый неподхо-дящий момент, — пробормотала Далси, несколько сбитая с толку при-глашением незнакомки последовать за ней. А с другой стороны, почему бы и нет, коль у миссис Виллитон запланирована какая-то многолюдная акция.

— Наверняка они устроят все в гостиной. Это ведь самая большая комната в доме! — продолжала щебетать дама, уверенно шагая впе-ред. — Я тоже прихватила с собой кое-что, пару самодельных вещиц. Хотя, насколько мне известно, они там не планируют распродажу в при-вычном смысле этого слова. О, слава богу, мы еще не опоздали! Начало у них в половине четвертого, а не в три.

Далси взглянула на самодельное объявление, прикрепленное к парадной двери, на котором большими буквами было написано следу-ющее: «БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ БАЗАР. СБОР СРЕДСТВ В ФОНД ПРИОБРЕТЕНИЯ ОРГÁНА ДЛЯ ПРИХОДСКОЙ ЦЕРКВИ».

Какая жалость, что она не знала об этом заранее и явилась сюда с пустыми руками. Разве что метнуться к соседнему дому и прихватить с собой скульптуру белки? Впрочем, коль она пришла без своего товара, то что же мешает ей купить чужой?

— А вот и вы, мисс Велком! Добро пожаловать! Рада вас видеть! — певуче приветствовала ее спутницу маленькая, кругленькая женщина.

— Ах, как это мило с вашей стороны, миссис Виллитон, предо-ставить свой дом для проведения базара! — не осталась в долгу мисс Велком, так удачно обозначив для Далси именно ту даму, которую она желала лицезреть собственными глазами.


в «Нёмане»


— Ну, речь ведь идет не о совсем обычной распродаже, вы же зна-ете, — улыбнулась хозяйка и повернулась к Далси. — Вы недавно в нашем приходе?

— Нет! Не совсем! — растерялась в первый момент Далси. — Дело в том, что я проходила мимо... увидела объявление на дверях вашего дома и решила взглянуть, что и как. Я, знаете ли, просто обожаю вся-ческие распродажи... И потом, цель акции — покупка оргáна, тоже не оставила меня равнодушной.

— О, да! — понимающе кивнула головой миссис Виллитон. — Мы у себя уже давно решили, что мистеру Льюису просто необходим новый инструмент. Если б вы только слышали, с какой замечательной проповедью он выступил в минувшее воскресенье! Изумительно! Но я должна вернуться к своему прилавку. Там уже тьма народу. Мне нужно помочь своей девочке. Вы ведь, надеюсь, в курсе того, что у нас про-изошло? — доверительным тоном поинтересовалась хозяйка у мисс Велком. — Впрочем, я с самого начала знала, что этим все и кончится!

Далси тихонько отошла в сторону, не веря своему счастью. Надо же! В один день увидеть сразу двоих. «Девочка», то есть жена Элвина Форбса, — это, несомненно, вон та светловолосая молодая женщина в костюме цвета фрез, которая суетится за одним из столов, превращен-ных на время в прилавки. «Мила, вот только прическа у нее несколько легкомысленная, чересчур молодежная, что ли», — подумала Далси, подойдя поближе. На расстоянии ей можно дать не более двадцати пяти, но вот при более тесном контакте видно, что женщина тянет уже на все тридцать пять.

— Какая прелестная безделушка! — нарочито экзальтированно вос-кликнула Далси, подхватив с прилавка фаянсовую статуэтку: маленький ослик, впряженный в такую же крохотную тележку. — Сразу видно, что люди принесли сюда не просто ненужный им хлам.

— Да, очень славная! — моментально согласилась с ней Марджори Форбс. — Верно! Ради такого благого дела многие с легкой душой рас-стались со своими маленькими сокровищами.

Далси так и не поняла, была ли последняя фраза произнесена с иронией, или же жена Элвина вполне искренне и на полном серьезе нахваливала столь ужасную безвкусицу.

— О, да это, оказывается, не просто статуэтка, а статуэтка-кален-дарь! — продолжила свой осмотр Далси. — Весьма полезная вещь в хозяйстве. Пожалуй, я ее куплю.

«И кому, интересно, я вручу сей шедевр в качестве подарка, — подумала Далси, протягивая полкроны жене Элвина. — Разве что мисс Лорд, которая просто обожает подобные безделушки. Но у той, скорее всего, уже не меньше дюжины таких же календариков».

Сейчас заверну для вас покупку! — стала бестолково возиться с бумагой Марджори.

— Ах, не беспокойтесь! Она вполне вместится в мою сумку.— Да? Ну, если так, — с явным облегчением в голосе согласилась с

ней женщина, моментально оставив свои неумелые попытки запаковать вещицу.

Она протянула ослика Далси, и та, мельком взглянув на ее руки, сразу же отметила две вещи: бывшая жена Форбса все еще носит обру-чальное кольцо и у нее очень неухоженные ногти. «А ведь он взял себе в жены девушку вовсе не из своего круга, — подумала Далси. — Но почему? Что его заставило?»



в «Нёмане»

— Вон там за столиком есть чай, — снова подошла к ней мисс Вел-ком. — Берете тарелку, накладываете на нее выпечку по собственному выбору, а потом платите за то, что взяли. Правда, здорово придумали?

— О, да! Почти как в жизни! Тоже сам делаешь свой выбор, а потом платишь за то, что имеешь.

— Очень остроумно! — добродушно рассмеялась ее собеседни-ца. — Вы, нынешние молодые, все такие умные. Право же, вы гораздо, гораздо умнее, чем были мы в ваши годы.

— Зато вы были счастливее нас.— Не думаю! Хотя во времена моей молодости жизнь была проще,

это уж точно. Да и серьезности у нас было побольше. Ответственности за свои поступки тоже. Вот подумайте сами! — мисс Велком огляну-лась по сторонам и зашептала на ухо Далси. — Она ушла от мужа! Невероятно!

— Да, но почему? Неужели он...— Именно! Полагаю, самый настоящий распутник!В первый момент Далси захотелось рассмеяться. Какое нелепое

определение, и слово устаревшее, совершенно выпавшее из современ-ного языка. Так можно сказать про персонажа какой-нибудь итальян-ской оперы. Например, про Герцога из «Риголетто».

— А что он сделал? — сказала она вслух и тут же поправила себя. — То есть я хочу сказать, чем он занимается?

— О, он — какой-то там литератор. А вы же знаете, какие нравы царят в этой среде. Вот я недавно прочитала книгу про лорда Байрона.... Тихий ужас!

— Ну, подобные экстравагантности все же скорее исключение из правила, чем само правило. Однако мне пора, прошу простить меня. Приятно было познакомиться.

На улице было уже совсем темно, и Далси благоразумно решила не тащиться под моросящим дождем через пустырь, а пойти к ближайшей автобусной остановке.

А ведь замешкайся она в доме еще на каких-то пару минут, и могла бы столкнуться носом к носу с самим Элвином Форбсом. Потому что едва она завернула за угол, как в дальнем конце улицы показалась его фигура. Форбс явно торопился, а в руке он держал огромный букет хризантем, который купил по пути, в цветочном киоске на выходе из подземки. Букет был громоздким, да и стоил недешево. Но Элвину было неловко появляться в доме бывшей тещи с пустыми руками. Конеч-но, Марджори предпочла бы что-нибудь менее помпезное: скромный букетик фиалок или какой-нибудь экзотический кактус в миниатюрном горшочке. Но интуитивно Форбс понимал, что в нынешней его ситуа-ции подобные дары будут явно неуместными. Для визита в дом миссис Виллитон ему нужно что-то более величественное и торжественное. Да и подношение-то рассчитано, в первую очередь, на мать и только уже потом — на ее дочь.

В конце концов, это тоже вполне определенный жест, демонстри-рующий, что да! в чем-то он был неправ. Только вот в чем? Он ведь с самого начала прекрасно отдавал себе отчет в том, что Марджори никогда не будет всерьез интересоваться его работой. Поначалу наи-вно-восторженный вид, с которым она слушала разговоры об искусстве, его даже трогал: эдакая послушная жена, пай-девочка, завороженно ловящая каждое слово своего умного мужа. А еще она так разительно


в «Нёмане»


отличалась от всех этих рафинированных и элегантных дам, с которыми он привык беседовать на профессиональные темы.

По иронии судьбы именно одна из таких дам, Виола Дейс, и стала причиной его разрыва с женой. Форбс слегка поморщился, вспомнив слезы Марджори, ее несправедливые упреки, и то, как она, лихорадочно побросав свои вещи в чемоданы, вызвала такси и, несмотря на все его уговоры, укатила прочь, к матушке.

Ну, и в чем его вина, в конце концов? Элвин слегка прищурился, словно пытаясь разглядеть в сгустившихся сумерках дом бывшей тещи. Вот он поравнялся с соседским коттеджем, машинально отме-тив боковым зрением, что скульптура белки по-прежнему красуется на своем привычном месте. Увидев табличку, сообщающую о том, что дом выставлен на продажу, он с грустью подумал, что уже совсем скоро новые хозяева отправят белку на свалку вместе со старым линолеумом из прихожей и прочим хламом, оставшимся в доме от прежних владель-цев. Далее события разворачивались точь-в-точь, как это случилось с Далси. Он услышал за своей спиной незнакомый мужской голос.

— Вы не подскажете, где здесь дом под номером тридцать семь?— Да вот же он! Соседний дом, — Элвин взмахнул рукой в сторону

дома Марджори. — Видите, какой красивый кедр там красуется возле парадного входа?

Щуплый молодой человек издал виноватый смешок.— Надеюсь, я не слишком опоздал. Ведь уже скоро пять.Сказать по правде, кедр он перед домом не приметил, лишь какое-то

голое дерево, издали смахивающее на абрикосовое. — Опоздали к чаю? — вежливо поинтересовался у него Форбс.

«Интересно, и что это за гость, — рассеянно подумал он. — Скорее всего, кто-нибудь из прежних приятелей Марджори, с которыми она общалась до замужества».

— Да, и к чаю тоже. Но, прежде всего, опоздал на благотворитель-ный базар.

— Ах, вот оно что! — удивился Элвин и тут же заметил объявление на двери. Подошел поближе и стал внимательно изучать его. В хоро-шенький переплет попал бы он, заявившись с визитом в самый разгар благотворительной акции, нацеленной на сбор средств для покупки нового оргáна. В доме, поди, полно женщин всех возрастов. А тут он со своим нелепым букетом.

— Дело в том, что я — органист, — продолжил свои пояснения незнакомец. — А потому я просто обязан показаться дамам на глаза в такой вечер. Думаю, мое отсутствие может быть истолковано как самое элементарное неуважение и даже вызов с моей стороны.

— О, да! — с легкой иронией в голосе прокомментировал Элвин последнюю реплику. И тут же представил себе, с каким энтузиазмом набросятся все собравшиеся на молодого органиста, стоит тому только появиться в холле. И наверняка этот юноша будет чувствовать себя как рыба в воде среди этого пестрого женского цветника. Все церковники обучены непринужденному обхождению с дамами. Вот и его старший брат Невил, чем не пример для подражания?

Элвин вежливо раскланялся с молодым человеком и проследовал дальше. И куда сейчас, позвольте спросить, девать эти дурацкие хризан-темы? Какое-то мгновение он молча раздумывал, а потом вдруг вспом-нил, что где-то поблизости в этих местах обитает Виола Дейс. У него даже ее новый адрес записан. Бедняжка! Она так жаждала помочь ему с



в «Нёмане»

библиографией для новой книги, а он никак не отблагодарил ее. Сейчас же он поймает такси и отвезет цветы прямиком к ее новому местожи-тельству, вручит их горничной или кто там откроет ему дверь и попро-сит передать цветы ей. И все! Никаких неловких и ненужных встреч!

Далси, возвращаясь к себе домой с автобусной остановки, издалека увидела, как на их улицу свернуло такси, но она и подумать не могла, что это к ним. «Наверное, миссис Белтон после своего изматывающего марш-броска по магазинам», — решила она.

Между тем Элвин, нажав на дверной звонок, стал терпеливо дожи-даться, пока ему откроют. Дверь открыла молоденькая темноволосая девушка в обтягивающих черных брючках и ярко-желтой водолазке.

— Ой! — по-детски растерялась Лорел, увидев перед собой краси-вого незнакомца с огромным букетом хризантем. — А тети нет дома!

«Наверняка ошибся домом», — подумала она про себя.— Собственно, я хочу передать вот это для мисс Дейс, — смутился

Элвин при виде хорошенькой девочки. — Надеюсь, я попал по адресу. Так глупо с моей стороны явиться сюда...

— О, да! Все правильно! Она здесь живет, но сейчас ее тоже нет дома. Проходите, пожалуйста. Думаю, она скоро должна появиться.

— Нет-нет! Благодарю вас. Разве что позвольте мне черкнуть пару строк.

Он вошел в холл, извлек из бумажника визитку и на какое-то мгно-вение задумался. Ну что обычно пишут женщинам в знак благодарно-сти за помощь при составлении библиографии, а? Наверное, этого будет достаточно: «С благодарностью за все, что вы делаете для меня. Э. Ф.» Лучше бы он с ней деньгами рассчитался в свое время, как, кстати, и настоятельно предлагал. А тут вот букеты, цветы. По иронии судьбы Элвин Форбс уже начисто забыл, для кого же изначально предназначал-ся сей роскошный дар.

Лорел с трепетом взяла протянутые ей цветы.— Я обязательно передам! Не волнуйтесь!Какая милая девочка! И как она прелестна с этой охапкой роскош-

ных хризантем. Как это там у Пруста? Под сенью девушек в цвету. Очень поэтично! Зато сам он нелеп! Вваливается в прихожую какого-то дома на окраине города с какими-то цветами и уже почти не прочь при-ударить за хорошенькой крошкой.

— Благодарю вас! — промямлил он. — До свидания.Оставшись одна, Лорел первым делом внимательно изучила карточ-

ку. Так вот он, этот знаменитый Элвин Форбс! А он очень даже ничего! В такого мужчину влюбиться — пара пустяков! Она еще раз прочитала адрес, указанный на визитке. Куинс-сквер. Что ж, очень скоро, в обозри-мом будущем, она станет жить совсем рядом с ним, можно даже сказать, по соседству. И что такого, интересно бы знать, делает для него эта мисс Дейс? Неужели библиографические справки тянут на такие роскошные подношения?

10

Далси столкнулась с Элвином почти у самой калитки, но он, есте-ственно, не узнал ее в темноте и торопливо прошмыгнул мимо. «Вот и чудненько», — подумала Далси, ни капельки не расстроившись, что столь желанная встреча не состоялась. Ей вполне хватило впечатлений


в «Нёмане»


от встречи с женой Форбса и его тещей. Пожалуй, троих за один вечер она бы уже не вынесла.

В последующие дни Далси была вынуждена часами выслушивать медитации Виолы на тему «Цветы от Элвина»: нескончаемые монологи о том, как все это важно и какое судьбоносное значение имеет этот кур-туазный жест с его стороны для дальнейшего развития их отношений. Постепенно Далси начала ощущать себя самой настоящей наперсницей из какой-нибудь классической пьесы. Таких замшелых старух полным-полно в трагедиях Корнеля или Расина. Правда, она с трудом вспомина-ет сюжеты сих пьес, читанных ею еще в школе. Но общий рисунок роли полностью совпадал с тем, что предлагалось ей. Разумеется, она стара-лась не думать о собственных чувствах и о той волне ревности, которая поднялась в ее душе при мысли о том, что, вполне возможно, Элвин Форбс видит в Виоле не только компетентного специалиста-библиогра-фа. В самом деле! Разве расплачиваются за библиографические изыска-ния столь роскошными цветами, которые наверняка стоят кучу денег? Нет, такие букеты дарят своим возлюбленным пылкие любовники, но уж никак не коллеги по работе, желающие выразить свою дежурную благодарность.

Впрочем, никакого решающего поворота в отношениях этих двоих так и не случилось. Несмотря на цветы, а, быть может, именно из-за них Элвин не сделал ни малейшей попытки увидеться с Виолой. А та безвылазно сидела все вечера в своей комнате, занимаясь корректурой очередного научного опуса. Более того, насколько Далси могла судить, Форбс даже ни разу не позвонил ее постоялице. В свою очередь, она тоже не стала рассказывать приятельнице о своей встрече с Марджори Форбс. Наверняка Виолу шокировали бы подробности того, как она очутилась в доме бывшей жены Элвина, воспользовавшись в качестве предлога проводимым там благотворительным базаром.

Так прошло две недели. Однажды утром Далси сидела на кухне в ожидании мисс Лорд, которая как раз заканчивала убираться в комнате Виолы, чтобы потом угостить ее чашечкой свежего кофе.

Вскоре появилась и сама мисс Лорд: она тащила перед собой вазу с уже изрядно пожухшими хризантемами.

— Думаю, их пора уже выбросить вон. Как считаете, мисс Мана-ринг?

Далси замялась в нерешительности. С одной стороны, букет уже давно потерял свой товарный вид, но, с другой, кое-какие из хризантем еще не совсем увяли. Просто нужно обобрать пожелтевшие листья и по-иному скомпоновать цветы.

— Боюсь, мисс Дейс не поймет нас, если мы выбросим цветы без ее разрешения. Оставьте их здесь. Я сама поменяю воду и отнесу вазу наверх.

— Я вообще считаю вредным для здоровья держать цветы в ком-нате, где ты спишь, — не сдавалась прислуга. — И вообще, доложу я вам, мисс Дейс — такая неряха! Вечно у нее кавардак. Разумеется, я не обязана собирать за ней вещи, которые она разбрасывает повсюду. Но скажите мне, как в таком случае навести в комнате порядок, а?

— Обязательно поговорю с ней! — клятвенно пообещала служанке Далси и тут же дипломатично перевела разговор на другое.

Ближе к полудню доставили утреннюю почту. На коврике перед вход-ной дверью лежали два конверта лицевой поверхностью вниз, словно



в «Нёмане»

застыв в ожидании, когда же их поднимут и прочитают адреса, чтобы узнать, откуда они и от кого. Как всегда в доме, где уже давно отучились получать любовные послания, при виде писем Далси испытала легкое чувство тревоги. Что в них? Но, подняв конверты с пола, она перевела облегченный вздох. В одном находился каталог известной торговой фирмы, занимающейся продажей товаров по почте. В другом — при-глашение на вернисаж в одну из частных галерей, где планировалась экспозиция художника, чье имя ни о чем не говорило Далси. Разве что адрес самой галереи: респектабельная Бонд-стрит, славящаяся обилием частных галерей и выставочных залов. Да ведь это же та самая гале-рея, в которой трудится ее бывший жених Морис. Судя по всему, он и позаботился о том, чтобы пригласить ее на открытие. «Неужели ему кажется, — подумала она с негодованием, что после всего, что произо-шло между ними, она воспользуется его любезностью и отправится на выставку?» В первую минуту она даже вознамерилась разорвать пригла-шение на мелкие части, но потом остудила свой пыл. Вполне возможно, Морис даже не в курсе того, что устроители выставки отправили ей приглашение. Скорее всего, он и работу уже успел сменить. Просто ее имя и фамилия значатся в списке постоянных посетителей. Вот ее и включили автоматически в число приглашенных на вернисаж гостей.

Вечером она показала приглашение Виоле.— Можете воспользоваться, если хотите, — предложила она под-

руге. — У меня что-то нет особого настроения ходить по выставкам.— А я, пожалуй, схожу. Обожаю закрытые просмотры в частных

галереях. Там всегда можно увидеть что-то забавное. Давайте все же сходим вместе.

— Ну, разве что за компанию, — неохотно согласилась Далси, пред-ставив себе бесцельное шатание по полупустым залам. И потом, пер-спектива столкнуться с Морисом, даже случайно, все еще пугала ее. Но, наверное, такая встреча, случись она на вернисаже или в любом другом месте, пошла бы ей только на пользу, придала бы уверенности и, в конце концов, быть может, даже прояснила ответ на столь мучительный для нее вопрос: «И как я только могла полюбить такого человека?»

За столиком у входа в просмотровые залы сидела молодая женщина, чем-то похожая на саму Далси. Такая же светловолосая, высокая, но гораздо более ухоженная. Она словно спорхнула с обложки глянцевого журнала: безукоризненный макияж, красивая прическа, голубые тени, умело подчеркивающие синеву глаз, нежно розовый лак ногтей. «Вот что бывает с людьми, которые постоянно следят за собой», — огор-ченно вздохнула Далси. На столике лежала стопка свежих каталогов, а рядом — книга записей. Далси машинально пролистала несколько стра-ниц, обнаружив несколько знакомых имен. Критики, искусствоведы, вот только имени Элвина Форбса она среди них не нашла. Да и с какой стати ему здесь быть? Насколько ей известно, проблемы современного искусства не слишком занимают ученого филолога.

— Ну, что? Приступаем к осмотру экспозиции? — бодро предложила ей Виола.

— О, господи! — снова не удержалась от вздоха Далси, увидев стены, снизу доверху увешанные полотнами, испещренными самыми разнообразными геометрическими конструкциями, преимущественно, в грязновато-серых тонах.

— Ага! — сверилась Виола с каталогом. — В этом зале представ-лены последние работы художника. Может, начнем осмотр с его ранних


в «Нёмане»


полотен? Соблюдем, так сказать, хронологическую последователь-ность, как считаете?

— Пожалуй, вы правы, — согласилась Далси, тоже глянув в ката-лог. — В ранних картинах есть хоть какое-то подобие сюжета. Вот, например, черно-белая кошка, держащая лимон в лапах. Или этот натюрморт: лук, перец, батарея винных бутылок на фоне окна, за кото-рым виднеется кромка воды и лодки на берегу. Наверное, он все же хороший художник, как думаете? Вот только что заставило его отказаться от привычных сюжетов и переметнуться на абстракции?

— Просто мастер уже устал от цветовой палитры в привычном понимании этого слова, — с видом знатока обронила дама, стоявшая неподалеку. — Вот он и решил поэкспериментировать с новыми форма-ми и непривычной для всех гаммой.

— А сам художник присутствует на вернисаже? — поинтересова-лась у нее Далси.

— Да! Вон стоит молодой человек в пестрой тенниске. Это он и есть.

Далси бросила мимолетный взгляд в ту сторону. «Боже, как надоели все эти молодые гении, начинающие писатели и художники, — подума-ла она с некоторым раздражением, — которые появляются на публике именно в том образе, которого от них и ждут». Впрочем, покажись он среди своих геометрических закорючек в строгом деловом костюме или в смокинге, и вид у него был бы еще более забавный.

— Надеюсь, экспозиция имеет успех, — проговорила она задумчи-во. — И молодому человеку удалось продать хоть что-то из того, что здесь выставлено.

Она машинально скользнула взглядом по полотнам, отыскивая глазами красную звездочку в углу рамы — знак того, что картина уже продана. Ужасно, если таковых нет. Тогда придется поддержать бедня-гу морально и материально и купить, хотя бы из чувства жалости, ту черно-белую кошку. А что? Она совсем не дурна!

— Да! В этом зале я уже нашла три проданные картины, — тут же сообщила ей Виола. — Думаю, абстрактных полотен куплено еще боль-ше. Взгляните вон туда! С вами явно хотят поговорить!

Встреча, которой так боялась Далси, случилась столь неожиданно, что она не успела даже испугаться.

— О, привет, Морис! — с удивлением услышала она свой непри-вычно жизнерадостный голос. — Рада видеть тебя!

Далее последовала короткая процедура представления Мориса и Виолы друг другу, и последняя мгновенно просияла при виде столь импозантного молодого человека.

— Вы знаете, мы просто теряемся в догадках, пытаясь опреде-лить ценность этих живописных полотен, — кокетливо сообщила она Морису, и тот немедленно принялся с присущей ему обстоятельностью объяснять ей, в чем именно состоит непреходящее значение последних работ молодого мастера.

Далси специально отстала, давая возможность этим двоим в пол-ной мере насладиться разговором о проблемах высокого искусства. «Поразительно, — размышляла она, плетясь следом, — как я могла влюбиться в Мориса. Что я в нем нашла?» Впрочем, чему же удивлять-ся? Ее бывший жених — из той породы красавчиков, которые нравятся всем. Стройный шатен среднего роста, с мелкими, но безукоризненно



в «Нёмане»

правильными чертами лица, на котором застыло всегдашнее выраже-ние мягкости и покорности. Только в глубине серых глаз кроется нечто такое, что заставляет подумать о том, что ты имеешь дело с жестким, а быть может, даже и с жестоким человеком. На пальце Мориса она разглядела массивный перстень-печатку. «Ба! Неужели мы снова обру-чены?»

— Не ожидал встретить тебя здесь — повернул он голову в ее сторо-ну, пока Виола занялась созерцанием очередного шедевра с рассеянным видом женщины, которую ведет по залам столь притягательно красивый экскурсовод, который к тому же еще предусмотрительно указывает, на что следует обратить внимание в первую очередь.

— Вот как? — с деланным удивлением спросила Далси. — А мне, между прочим, прислали специальное приглашение на вернисаж. Я даже, было, подумала, что это ты позаботился.

— Я? Нет, что ты! Разве я мог? В сложившихся обстоятельствах...Он оборвал себя на полуслове и принялся внимательно изучать свои

ногти.— Неужели ты вообразил, что мне все еще очень больно будет

видеть тебя? Напротив! Я всегда знала, что такая неожиданная встреча пойдет нам только на пользу. Так оно и вышло.

— Эта дама... твоя приятельница, она живет у тебя сейчас?— Да! Славная женщина, и мы с ней хорошо ладим.«Интересно, — подумала она про себя, — можно ли рассматривать

такой вариант общежития как равноценную замену законному браку. Например, супружескому союзу с Морисом». Чувство одиночества нахлынуло на нее с новой силой. Она рассеянно вслушивалась в бра-вурные речи Мориса, который уже на полном серьезе предлагал в бли-жайшем будущем пообедать вместе. Удивил энтузиазм Виолы (чудесная мысль! обязательно!), моментально оценившую всю перспективность такого предложения.

— Не заглянуть ли нам в буфет? — предложила она Виоле, когда они, наконец, распрощались с Морисом. — Как вы думаете, у них пода-ют чай?

— Чай — да, а вот никаких аперитивов не видно, — ответила Виола, озираясь по сторонам.

— Здесь не видно не только аперитивов, — вяло пошутила Далси. — Здесь, по-моему, вообще ничего не видно. Ой! — непроиз-вольно схватила она за локоть свою спутницу. — Взгляните вон на того священника! Поразительно похож на Элвина Форбса. Наверное, это его старший брат.

Виола посмотрела в указанном направлении. Священник внима-тельно рассматривал полотно, на котором были изображены какие-то прямоугольные загогулины, судя по замыслу, цветы, которые были помещены в такой же прямоугольный обрубок, являющий собой вазу.

— Знаешь, Уилкинз, — проговорил он с добродушным смешком, обращаясь к художнику. — Вот этот свой шедевр ты точно сотворил, встав по утру не с той ноги.

Дружный смех сопровождающих подтвердил верность его догадки, и художнику не оставалось ничего иного, как присоединиться к общему смеху.

Завершив осмотр экспозиции, священник направил свои стопы в сторону буфета.


в «Нёмане»


— Идемте же за ним! — неожиданно проявила прыть Виола. — Я тоже уже хочу чая.

По счастью, в буфете сыскался свободный столик совсем недалеко от того, за которым расположился дородный священнослужитель. Он действительно был очень похож на Элвина. Удивило, что вместо тради-ционного чая священник заказал кофе и несколько пирожных, обильно украшенных взбитым кремом.

— Вы только посмотрите на него! — не преминула съязвить Виола. — Вместо того чтобы предаваться благочестивым мыслям о вере или коротать время на заседании какого-нибудь теологического обще-ства, он шляется по всяким вернисажам и ублажает себя невероятным количеством пирожных. Хорошенький пример подает он своей пастве! Ничего не скажешь!

Впрочем, не священнослужитель занимал сейчас мысли Виолы. Ее просто распирало от любопытства по поводу Мориса.

— Какой приятный молодой человек, этот ваш знакомый! И где вы его только прятали все это время?

— Нигде я его не прятала. Скорее, он сам прятался, — Далси сде-лала еще одну неудачную попытку пошутить. — Дело в том, что мы с ним были помолвлены.

— Вы?! Помолвлены с ним?! — не сумела скрыть своего изумления Виола.

«Пожалуй, такую реакцию можно назвать даже оскорбитель-ной», — подумала Далси и еще ниже опустила голову.

— Да, мы были помолвлены с Морисом, а где-то около года тому назад разорвали помолвку по обоюдному согласию.

— Припоминаю, припоминаю! Вы действительно рассказывали мне в свое время об этой помолвке. Но я и представить себе не могла, что...

— Конечно, не могли! — довольно резко оборвала ее Далси.— А обручальное кольцо он вам подарил? — проявила несвой-

ственное ей любопытство Виола.— Да. И очень красивое. Гранат в обрамлении жемчужин.— И вы его сохранили?— Сохранила. Видите ли, дело в том... инициатива в нашем разрыве

все же принадлежала ему, — впервые за все эти долгие месяцы Далси почувствовала невыразимое облегчение. Наконец-то она решилась про-изнести эту горькую правду вслух! Признаться постороннему человеку, что именно Морис не захотел жениться на ней. Хотя, надо отдать ему должное, обставил он свой разрыв более чем благородно: она прелесть, умница и все такое, а он просто недостоин ее.

— Понятно! — задумчиво протянула Виола. Кажется, ей понрави-лось то, что она услышала. — Разумеется, в подобных обстоятельствах вам незачем возвращать ему кольцо. Пусть останется, как память.

— О чем вы говорите? Я бы никогда не смогла носить его. А потому продала.

— Вы продали обручальное кольцо? — уже в который раз удиви-лась Виола с несвойственным ей пылом. Подобный шаг никак не вяжется с серьезной и добродетельной Далси.

— Продала! Прочитала в одной из газет просьбу о помощи. Какая-то женщина просила помочь ей материально, она попала в затрудни-тельную ситуацию и я подумала, что вот хороший повод сделать доброе дело. И я тут же продала кольцо, а все деньги направила по указанному



в «Нёмане»

в газете адресу. Надеюсь, это принесло хоть какое-то облегчение несчастной.

«Боже, что я мелю такое! — в ужасе подумала Далси. — Я сейчас говорю точь-в-точь, как моя служанка мисс Лорд, которая, наслушав-шись всяких телевизионных проповедников, просто обожает разгла-гольствовать о помощи ближним и важности благотворительной дея-тельности в приходе».

— Взгляните! — Виола снова переключилась на столик, за которым восседал предполагаемый брат Элвина Форбса. — А к нашему священ-нику подсел какой-то его приятель. Ужас! Он заявился сюда в гамашах! Наверное, какой-нибудь архидиакон, не иначе.

— Ну, как впечатления, Готорн? — зычным голосом выкрикнул предполагаемый архидиакон, поудобнее устраиваясь за столиком.

«Готорн! — разочарованно подумала про себя Далси. — Значит, они обе ошиблись, и этот жизнелюбивый священник отнюдь не брат Элвина Форбса».

— Мне рассказывали, что мальчишка начинал свой путь в искусстве в качестве хориста, — продолжал вопить на весь буфет священник в гетрах. — Пел в церковном хоре. Готов побиться об заклад с кем угод-но, через год от его популярности не останется и следа. Голову даю на отсечение!

В этот момент к их столику подошла официантка и поставила перед священнослужителями блюдо с новой порцией пирожных и свежий кофе.

— Пора домой! — поднялась со своего места Далси, несколько удрученная тем, что ее версия насчет Невила Форбса оказалась ложной. И вообще, культпоход в галерею принес больше разочарований, чем положительных эмоций. А тут еще эта встреча с Морисом. Не то, чтобы она все еще любила его. Нет, ее чувства к нему уже давно перегорели. Просто в свое время он причинил ей столько страданий, что даже спу-стя почти год видеть его было все еще больно. Но ничего, попыталась она обрести прежнее присутствие духа, скоро это должно обязательно пройти. Она найдет в себе силы перевернуть эту страницу в своей жизни, и тогда их отношения с Морисом, наконец, окончательно станут прошлым.

11

Сказать по правде, Далси никогда не страдала гипертрофированной привязанностью к своим родственникам. Конечно, чувство долга и все такое побуждали ее время от времени навещать дядю Бертрама и тетю Гермиону, но визиты эти случались крайне редко, были короткими и нерегулярными. Однако близилось Рождество — вполне уместный предлог для очередного посещения. Что мешает ей вручить старикам подарки лично вместо того, чтобы отправлять их по почте? К тому же, она все уже рассчитала. Если она нагрянет в гости пораньше, а ужи-нают дядя с тетей ровно в семь, и если не станет вести с ними нескон-чаемые разговоры обо всем на свете, то она вполне может успеть на обратном пути заглянуть еще и в церковь, в которой служит Невил Форбс. Ведь судя по карте, церковь находится в двух шагах от дома ее родственников.


в «Нёмане»


И дядя, и тетя были ревностными прихожанами. Правда, у каждого были свои религиозные пристрастия. Так, дядя числился приверженцем англиканской церкви, тетушка же, как подозревала Далси, исключитель-но в пику своему брату, придерживалась взглядов евангелистов. В отли-чие от брата, преподававшего в свое время в педагогическом колледже, ей никогда не нужно было зарабатывать себе на жизнь. А потому все свое личное время тетя Гермиона с превеликим удовольствием тратила на всевозможные заседания в различных комитетах и обществах или на занятия той самой благотворительной деятельностью, о которой толко-вала мисс Лорд, но уже исключительно в своем приходе.

И вот промозглым ноябрьским вечером Далси отправилась в гости к родственникам. Респектабельный особняк в викторианском стиле, парадное крыльцо в обрамлении живой изгороди из аккуратно подстри-женных лавров. Она нажала на кнопку звонка и принялась терпеливо ждать, когда ей откроют. Ждать пришлось довольно долго. Миссис Седж, домоправительница и по совместительству кухарка, скорее всего, занята приготовлением ужина на кухне, которая располагается в цокольном этаже, а потому звонка точно не слышит. Наконец, после нескольких минут, показавшихся Далси вечностью, дверь открывает ей сама тетя Гермиона. Она в зимнем пальто и в кокетливой маленькой шляпке, отороченной мехом.

— Прошу простить меня, деточка! — торопливо роняет тетя на ходу. — Я разговариваю по телефону. Раздевайся и проходи в гостиную. Погрейся пока у камина.

Далси устраивается прямо на коврике возле огня и начинает рас-сеянно листать стопку старых журналов, лежащих рядом на небольшом кожаном пуфике.

— Да, она станет вам настоящей моральной опорой, — долетают до нее из холла обрывки телефонного разговора. «Интересно, с кем это тетя общается в таких непривычно напыщенных выражениях? И кто кому может стать моральной опорой в наше тяжкое время?»

— Ах, это наш викарий! — объявляет тетя в унисон ее мыслям, появляясь в гостиной и на ходу снимая пальто. — У него сегодня днем скончалась сестра.

— Печально.— К счастью, его старшая сестра пока еще жива и даже живет вме-

сте с ним. Не сомневаюсь, в сложившихся обстоятельствах, она примет весь удар на себя и станет настоящей моральной опорой своему млад-шему брату.

В этот момент в гостиной появляется дядя Бертрам, маленький, гораздо ниже своей сестры, кругленький, со всегдашним озабоченным выражением лица. Подстриженные ежиком седые волосы топорщатся в разные стороны.

— Привет, Далси! Кто кого подпирает, позвольте осведомиться?— Я говорю ей, что после смерти младшей сестры Глэдис Мейси

станет просто незаменимой помощницей для нашего викария.— Вот как? А его сестра умерла? Почила в бозе, так сказать?Гермиона метнула рассерженный взгляд в сторону брата, потом

рывком сняла шляпку и, бросив ее возле зеркала, висящего над ками-ном, принялась поправлять прическу.

— Это зеркало, — нашла она наконец повод излить собственное раздражение вслух. — Такое неудобное! Слишком высоко повесили.



в «Нёмане»

Да уж теперь какой смысл его перевешивать? Все равно ведь скоро съезжать.

— Как? Вы собираетесь продавать дом? — воскликнула Далси, мгновенно испугавшись перспективы того, что родственники могут объявить ей о своем желании жить вместе с ней.

— Да. Этот дом всегда был слишком велик для нас двоих. А уж для меня одной...

— Как одной? А дядя Бертрам?— А твой дядя Бертрам собирается к своим закадычным дружкам в

монастырь. Те уже дали согласие приютить его в своей обители.— Дядя, неужели вы собираетесь стать монахом? — недоверчиво

уставилась на него Далси.— Ну, не сразу, конечно. Вначале я поживу в монастыре какое-то

время на правах гостя, но потом, постепенно, с течением времени, кто знает? Вполне возможно, я созрею для того, чтобы принять постриг. Одним словом, поживем — увидим. А пока буду жить в гостевом домике. Я уже в нем много раз останавливался. Там очень уютно: цен-тральное отопление, кормят вкусно, а главное, моя дорогая, — никаких женщин.

Он озорно улыбнулся, взглянув на сестру и племянницу.— Да уж, женщин там точно не будет, — согласилась с ним

Далси. — Но ведь в монастыре вам придется работать.— Ну и что? Мне еще вполне по силам делать кое-какую работу.

В аббатстве красивая кедровая роща, сотни акров земли, засаженных кедрами. Вот стану ухаживать за ними.

— Кедры не нуждаются в твоем уходе! — презрительно фыркнула тетя Гермиона. — Всем известно, что эти деревья растут сотни лет и отлично обходятся безо всякого человеческого участия.

— Тогда буду трудиться на огороде. В конце концов, сорная трава растет повсеместно, даже в монастырях. Или найду себе еще какое-нибудь занятие, мало ли на свете дел?

За дверью послышалось громкое позвякивание посуды.— Миссис Седж накрывает на стол, — сказала Гермиона.— Тогда нам стоит поторопиться! — поднялся со своего места дядя

Бертрам. — Наша кухарка не любит, когда ее заставляют ждать.Действительно, стол был уже сервирован к ужину. В качестве

основного блюда предлагалось мелко порубленное мясо, обильно зали-тое сверху томатным соусом. К нему прилагалась отварная картошка и зелень, разложенная на блюде, которое служанка поставила рядом на приставной столик. Миссис Седж, приехавшая в Англию лет двадцать тому назад из Вены, судя по всему, уже начисто забыла все кулинарные тонкости своей национальной кухни. И всякий раз, бывая у родствен-ников, Далси вполне искренне удивлялась тому, с какой же легкостью их домоправительница переняла все худшее, чем издавна славится английская кухня. Одним словом, никаких штруделей, шницелей и про-чих деликатесов, которыми потчуют своих гостей австрийские хозяйки.

За ужином разговор продолжал вертеться вокруг ближайших пла-нов дяди Бертрама.

— Не думаю, что люди чувствуют себя комфортно, когда собирают-ся вместе, да еще в большом количестве, — задумчиво проронила Далси, невольно подлив масла в огонь все еще продолжающего тлеть спора. — Вот я летом побывала на одной выездной научной конференции и


в «Нёмане»


имела возможность лишний раз убедиться в этом. К тому же, многие, вырвавшись за порог родного дома, вообще начинают вести себя как расшалившиеся дети, которых наконец-то отпустили на волю. Право же, смешно смотреть на их выходки со стороны. Кстати, у одного из наших докладчиков брат — викарий, и служит он в одном из соседских с вами приходов. Его фамилия — Форбс. Не слышали?

— А как же! Невил Форбс. Он служит настоятелем в соборе святого Айвела, — с готовностью подтвердил дядя Бертрам.

— Его и в самом деле зовут Невилом, — тут же перебила брата тетушка. — Вот только служит он не в соборе святого Айвела. Ты пере-путал сорт сыра с названием церкви.

— Ничего я не перепутал! Будто ты сама не знаешь, что многие производители присваивают своим товарам названия, которые они отыскали в святцах. Если мне не изменяет память, ты и сама обожаешь мармелад, названный в честь святого Мартина. Разве не так?

— Да, так! Но все равно Форбс служит не в церкви святого Айве-ла! — с детским упрямством продолжала упорствовать Гермиона. — Что за глупое название для церкви! Глупее не придумаешь! Такая цер-ковь только для тебя и сгодится.

Далси тяжело вздохнула. Сколько раз ей доводилось быть свиде-тельницей вот таких пустых споров и даже ссор, возникающих между дядей и тетей по всякому поводу и без оного. «Неужели все старики такие вздорные, — подумала она. — Или это неизбежно, и с возрастом характер у всех людей портится? Интересно, а каким в старости будет Элвин Форбс?» Услужливое воображение моментально нарисовало ей благостную картину: хрупкая светловолосая женщина в костюме фрез, безуспешно пытающаяся завернуть в рифленый лист бумаги дурацко-го ослика, а рядом с ней Элвин. А почему бы и нет? Вот представить рядом с подобной простушкой Мориса почти невозможно. А рядом с ней самой разве можно?

Тоска навалилась на нее с новой силой, и еще острее стало чувство собственного одиночества, которое не помогает скрасить даже присут-ствие в ее доме Виолы. Как раз-то именно с ней у Далси в последнее время все чаще случаются стычки, причем не какие-нибудь там ака-демические споры, которые легко прервать и моментально забыть, а разногласия исключительно на бытовой почве: невыключенный свет в ванной, оставленные после себя грязные чашки в раковине, категориче-ское неприятие какой бы то ни было работы по дому. Как же она устала от всего этого!

После десерта Далси первой подхватилась из-за стола. Взяв блюдо с яблочным пудингом, она сказала, обращаясь к Гермионе:

— Пойду, отнесу на кухню. Мне как раз нужно кое о чем расспро-сить миссис Седж.

— Конечно, милая!Тетя принялась собирать посуду со стола.На самом деле никаких специальных вопросов к кухарке у Далси

не было, но посмей она нарушить раз и навсегда установленное прави-ло — обязательно наведываться на кухню после завершения трапезы с выражением благодарности за вкусный ужин, — и тетушке наверняка был бы гарантирован нагоняй за невнимание со стороны племянницы. Экономка тети Гермионы и дяди Бертрама была самым настоящим тира-ном, и восторги Далси по поводу собственных кулинарных талантов



в «Нёмане»

она воспринимала как должное. Хотя, если честно, то никаких талантов не было и в помине! Далси совершенно искренне терялась в догадках: как подобная неумеха умудрилась двадцать лет тому назад устроиться кухаркой да еще подвизаться в этом качестве в приличных домах. Ну разве что по недомыслию работодателей, которые наивно полагали, что раз служанка прибыла к ним из Вены, которая издавна славится своей кухней, то готовит она образцово. Ну, а дальше все пошло как по маслу, ибо усвоить премудрости приготовления пары-тройки незамысловатых блюд, которые обычно подаются в английских домах, и вовсе оказалось парой пустяков.

Надо сказать, Лили Седж стала за минувшие годы настоящей англо-манкой. Косвенным доказательством чему служит огромный портрет герцога Эдинбургского — главное украшение кухни, раскрашенный в невообразимо яркие тона. Во всяком случае, глаз такой пронзитель-ной синевы, как у герцога на портрете, Далси никогда не встречала в реальной жизни. Она даже подозревала, что такого цвета вообще не существует в природе. Английскость кухарки проявлялась еще и в том, что она, как само собой разумеющееся, присвоила себе титул «миссис», коим традиционно величают англичанок в возрасте, хотя Далси было доподлинно известно, что миссис Седж никогда не была замужем.

Выполнив положенный ритуал, связанный с изъявлением благо-дарности за вкусный ужин, и поздравив служанку с наступающим Рождеством, Далси заторопилась наверх, в гостиную, где первым делом вручила подарки дяде Бертраму и тете Гермионе.

Дядя тут же принялся листать толстенный том по истории англи-канской церкви.

— Замечательная книга! — воскликнул он с восхищением. — Ты подарила мне не просто книгу, а много-много счастливых вечеров, кото-рые я проведу наедине с ней.

— Ну, мне пора! — поднялась Далси. — Да и вы, я знаю, привыкли ложиться рано.

— Ты права, милая! — согласилась с ней тетя Гермиона. — Но все же перед тем, как отправиться спать, я позвоню еще раз нашему вика-рию. А вдруг я смогу быть хоть чем-то ему полезной.

«Дай-то бог, — подумала про себя Далси. — Пусть бы этот человек нашел тетушке хоть какое-то пустяшное дело, чтобы она смогла в пол-ной мере прочувствовать то, что еще кому-то нужна». Как же грустно наблюдать за одинокими женщинами, изо всех сил старающихся помочь своим ближним. С какой готовностью они предлагают свои услуги, как они горят желанием быть полезными и как редко, на самом деле, от них бывает хоть какой-то прок. Впрочем, Виола же помогла Элвину Форбсу, явив счастливое исключение из общего правила.

Было уже около девяти вечера, и Далси, подгоняемая промозглым ветром, ускорила шаг. Нужно бежать, пока церковь не заперли на ночь. В противном случае ей придется ограничиться лишь созерцанием внеш-него вида храма, в котором служит старший брат Элвина.

То, что на карте представлялось «парой шагов», в действитель-ности оказалось довольно значительным отрезком пути, да и саму церковь, затерявшуюся в гуще жилых домов, найти было совсем не просто. Наконец, табличка, прикрепленная к неприметному зданию из красного кирпича, сообщила ей, что она видит перед собой церковь святого Айвела. Рядом висела доска объявлений, на которой болталось


в «Нёмане»


несколько постеров, сообщающих прохожим последние новости при-ходской жизни. Далси вступила под своды арочного крыльца и увидела еще одну доску объявлений, на которой висело расписание служб. «Исповеди, — прочитала она на одном из листков с крестиками по краям. — По субботам, в шесть сорок пять».

«О, да это церковь, тяготеющая к католицизму, — подумала Далси. — И, следовательно, брат Элвина Форбса должен быть холостя-ком». Далси машинально потрогала массивную ручку входной двери. К ее удивлению, дверь неожиданно легко приоткрылась, и она оказа-лась внутри. В церкви было тихо, но, несмотря на то, что вокруг никого не было видно, Далси инстинктивно почувствовала, что она под этими сводами не одна. Возле самой двери стояла большая мраморная чаша со святой водой. Далси окунула в нее пальцы и перекрестилась, прекло-нив одно колено, как это делают католики. После чего бодро зашагала по направлению к алтарю. Приблизившись к органу, она на цыпочках подошла к высокому табурету, на котором лежали развернутые ноты. В углу за оргáном виднелась дверь, и она с трудом сумела разобрать в сизоватых клубах то ли смога, проникшего в церковь с улицы, то ли ладана, еще не развеявшегося после недавней службы, следующее объ-явление: «Никто, повторяю, НИКТО не имеет права трогать электрона-греватель, установленный в этом помещении».

Интересно, кому же предназначена сия угроза, написанная, скорее всего, рукой брата Элвина Форбса? Органисту? Или служкам, прибира-ющим церковные помещения? О, последних подобная категоричность лишь подстегнет к тому, чтобы обязательно «тронуть» злополучный агрегат. Потоптавшись еще некоторое время возле алтаря и наскоро прочитав молитву, Далси двинулась к выходу, не забыв опустить по несколько монеток в каждый из ящиков для пожертвований: на цветы, на ремонт церкви, на содержание прихода. Последняя статья расходов показалась ей особенно туманной и, быть может, поэтому она пожерт-вовала на приходские нужды целый шиллинг.

На крыльце она буквально носом к носу столкнулась с женщиной, торопливо прошмыгнувшей мимо нее. Кажется, женщина плакала или платок, который она прижимала к лицу, свидетельствовал о том, что у нее сильный насморк. Следом по ступенькам крыльца поднималась еще одна женщина, которая, заметив Далси, направилась прямо к ней.

— Вот иду, чтобы, наконец, выключить в храме свет и запереть двери. Отец Форбс распорядился, чтобы церковь оставалась открытой допоздна. Ведь даже в такое позднее время у кого-то может появиться желание заглянуть сюда и помолиться в одиночестве.

— Идея неплохая, — согласилась с ней Далси. — Но ведь для вас это только лишние хлопоты.

— Боже мой, какие хлопоты? Никаких хлопот!— А вы не боитесь, что сюда может заглянуть посторонний чело-

век, да еще нечистый на руку, и украсть что-нибудь ценное из церковной утвари?

— К нам подобные люди не заглядывают! У нас церковь ежедневно открыта до десяти вечера, а потом прихожу я или отец Форбс, и мы отключаем свет и закрываем храм на ночь. Я служу домоправительни-цей у отца Форбса.

— А разве он не женат?



в «Нёмане»

— Женат? — удивилась в свою очередь экономка Невила Форбса, как будто уже в самом вопросе заключалось нечто крамольное. — Конечно же, он не женат! Разумеется, такому красавцу, как наш насто-ятель, трудно было совладать в свое время с земными соблазнами, — вздохнула она понимающе. — Все мы люди, и все грешим: и мужчины, и женщины.

С такой универсальной истиной трудно было не согласиться, и Далси лишь молча кивнула головой в знак согласия. Только вот что имела в виду экономка, когда говорила о земных соблазнах? Какая-нибудь интрижка? Например, с хорошенькой учительницей из воскрес-ной школы? А почему бы и нет? В самом деле, все мы люди.

Пожалуй, стоит навестить церковь Невила Форбса еще раз. Только вот в каком качестве ей предстать здесь в следующий раз?

12

Еще несколько дней мысли Далси вращались вокруг Невила Форбса. Она постоянно ловила себя на том, что не перестает думать о тех зем-ных соблазнах, которым подвергается почтенный священник. Интересно, каким?

Она даже рискнула поделиться своими соображениями по этому поводу с Виолой. И услышала в ответ:

— Меня просто удивляет ваш почти что нездоровый интерес к пер-соне этого священника. Ведь вы его даже не видели.

— О, да это только игра, — попыталась оправдать свое чрезмерное любопытство Далси. — Знаете, такая своеобразная игра воображения. И потом, жить жизнью посторонних людей, сопереживать их радостям и горестям, согласитесь, всегда намного проще и, я бы даже сказала, безопаснее, чем жить своей собственной жизнью. В этом случае мы превращаемся всего лишь в сторонних наблюдателей и следим за пери-петиями чужой жизни с той же отрешенностью, с какой вникаем в раз-витие сюжета в каком-нибудь романе или кинофильме. Ничего личного! А не пригласить ли нам Элвина Форбса на чашечку чая? — неожиданно закончила она свои весьма сбивчивые объяснения. — Что мешает ему заглянуть к нам по пути домой?

— Каком пути? — презрительно фыркнула в ответ Виола. — Где — мы, и где — его дом.

— Хорошо! Тогда мы можем специально пригласить его на ужин, — стояла на своем Далси. — Я даже позабочусь о мужском обществе для нашего гостя. Приглашу еще кого-нибудь из своих друзей.

Вот только кого, тут же испугалась она собственной смелости. Ни один из ее ближайших знакомцев, будь то дядя Бертрам, обходительный сеньор Макбрайд-Перейра или, уж тем более, юный сосед Поль Белтон никак не годятся в качестве собеседника для утонченного интеллектуала Элвина Форбса.

— Неплохая мысль! — одобрила ее Виола. — А почему бы вам не пригласить в пару к Элвину вашего бывшего жениха Мориса? По-моему, у вас с ним сохранились вполне дружеские отношения. Да и им, не сомневаюсь, будет о чем поговорить друг с другом.

— В самом деле, как это мне самой в голову не пришло! — несколь-ко преувеличенно обрадовалась Далси. — Конечно же, я приглашу Мориса. Обязательно!


в «Нёмане»


И пусть он знает, подумала она не без некоторого злорадства, что ее жизнь после их разрыва не кончилась, что она по-прежнему вращается в свете, встречается с разными интересными людьми и вообще ведет весьма насыщенное событиями и людьми существование. Вот, даже знакома с такой знаменитостью, как Форбс. А еще пусть лишний раз убедится в том, какая она замечательная хозяйка, как хорошо готовит и как радушно умеет принимать гостей.

— Значит, решено! Устраиваем званый ужин сразу же после Рожде-ства. Приглашение Форбсу пошлете вы?

— Нет, лучше это сделать вам! — немедленно отказалась Виола. — Иначе он чего доброго вообразит, что таким изощренным способом я выманиваю его на свидание, — с горечью в голосе пояснила она свой отказ.

— Бог мой! Ну какие подвохи может таить в себе банальное при-глашение на ужин! — не согласилась с ней Далси. — Вы, по-моему, чересчур сгущаете краски.

— Ах, в любом случае, до Рождества еще дожить надо, — меланхо-лично заметила Виола, сникнув при мысли о том, что и это Рождество, как и все предыдущие, ей предстоит встретить в родительском доме в Сидинхэме. Что совсем не вдохновляло. И уж точно не придавало хоро-шего настроения.

«Единственный праздник в году, — подумала Далси, взглянув на помрачневшее лицо подруги, — когда люди полностью теряют соб-ственную индивидуальность, превращаясь на какое-то время просто в маленькие винтики хорошо отлаженного механизма, имя которому “семья”». Воистину, Рождество напоминает каждому человеку о том, кто он и откуда родом, и буквально притаскивает его за руку к той колы-бели, в которой он был взращен. Звучит сентиментально, но это так. Вот бы знать, с кем будет отмечать Рождество Элвин. Едва ли он станет встречать сочельник в обществе бывшей жены и ее матушки.

Сама Далси уже получила приглашение от сестры и планировала отправиться на праздники вместе с племянницей Лорел к ее родителям. Что, впрочем, тоже не самое веселое времяпрепровождение. Конечно, у Шарлоты ей будет не так одиноко, как в Лондоне, где она протор-чала бы все праздники одна-одинешенька в пустом доме. А с другой стороны, появиться у родственников в статусе брошенной невесты, с перспективой быть сданной в ближайшие несколько лет в архив в каче-стве стопроцентной старой девы, — увы! тоже далеко не самый лучший вариант.

В свою очередь, Лорел лихорадочно прорабатывала встречные планы. В первую очередь, она должна, во что бы то ни стало, подгото-вить родителей к мысли о том, что она уже совсем взрослая девушка и вполне готова жить самостоятельно, без опеки тетушки. А для этого ей позарез нужна поддержка Далси. За день до отъезда она, как бы между прочим, поинтересовалась у тети, можно ли ей пригласить на чай свою подружку Мэрион.

— Конечно! — даже обрадовалась Далси. Ей всегда хотелось видеть вокруг себя молодые лица, но по каким-то непонятным причинам пле-мянница старательно избегала приводить однокашников к себе домой. И всякий раз при этом у нее находились все новые, но всегда одинаково веские оправдания: то друзья живут в самом центре, и им будет далеко добираться назад, то очередная вечеринка запланирована в студенческом



в «Нёмане»

кафе, то они собираются у кого-то из друзей дома, пользуясь тем, что родители в отъезде.

— Ты должна, — натаскивала она подружку непосредственно перед тем, как привести ее к себе, — обязательно внушить тете Далси, что нет ничего страшного в том, что я перееду жить в меблированные комнаты. Тогда и она поможет мне убедить родителей в разумности такого пере-езда. Мама с папой ведь и представления не имеют, что такое настоящая столичная жизнь, а тетя — очень разумная женщина, и она все поймет правильно.

«А ведь я и в самом деле уже отработанный материал, просто старая тетка и ничего более, — с горечью подумала Далси, когда Мэрион впер-вые переступила порог их дома. — Неужели эта девочка всего лишь на каких-то десять лет младше меня? Невероятно! Другое поколение, и все у них уже другое». Элегантная, по-светски раскованная, с той подчер-кнутой почтительностью по отношению к старшим, которая сразу же отринула Далси еще на несколько десятилетий назад, мгновенно пре-вратив ее в хрупкую старую леди из какого-нибудь семейного романа начала века. Даже та манера, с которой Мэрион проговаривала каждое слово, отчетливо и гораздо громче, чем это принято, свидетельствовала о том, что юное создание вполне серьезно опасается, что старая леди глуховата и может не расслышать всего того, что ей говорят.

— Ах, как это мило, что вы пригласили меня к себе, — щебетала девчушка — У вас тут так красиво. Просто самая настоящая деревен-ская идиллия! Я пока ехала автобусом, не переставала любоваться пейзажами за окном. Получилось незапланированное путешествие на природу.

— Ну, на метро дорога показалась бы вам значительно более корот-кой, — довольно сухо парировала Далси.

— О нет! Ни за что на свете! Я страшно боюсь замкнутых помеще-ний. С детства страдаю клаустрофобией.

— Именно поэтому Мэрион снимает квартирку в самом центре, на Куинс-сквер, — тут же вставила слово племянница. — Очень удобно. И колледж почти рядом. Да и вообще, все...

— Да! — моментально подхватила брошенную ей подсказку Мэри-он. — Лорел тоже могла бы... ну, если бы, скажем, в нашем доме осво-бодилась бы...

Девушка замялась в нерешительности, не зная, как закончить свою мысль максимально тактично, чтобы не обидеть старуху.

— Вы хотите сказать, что Лорел могла бы поселиться вместе с вами в одном доме? — закончила за нее Далси. — Увы, но я ничего не решаю. Ведь я всего лишь ее тетя. Так что последнее слово остается за родителями Лорел.

— А вы не обидитесь, если она от вас съедет?— Я? Обижусь? — рассмеялась Далси. — Господь с вами! С какой

стати я должна обижаться?«А тетка-то еще совсем не безнадежна, и это радует, — подумала

Мэрион. — Во всяком случае, градацию того, на что стоит обижаться, а что можно оставлять без внимания, она представляет себе довольно четко». И потом, это так естественно для молодых стремиться к само-стоятельности. Далси рассеянно вслушивалась в то, что рассказывала ей Мэрион обо всех прелестях жизни в меблированных комнатах. Имеется полный пансион с хорошей кухней. Так удобно, ведь не надо


в «Нёмане»


думать о том, что приготовить себе на обед или на ужин, прачечная тут же, в цокольном этаже, уборка квартиры автоматически включается в стоимость жилья, и далее, и далее...

— Все это звучит очень заманчиво, — подытожила услышанное Далси. — Но повторяю еще раз: окончательное решение примут роди-тели Лорел. Ведь она пока еще не зарабатывает себе на жизнь, а потому обязана считаться с их мнением.

— Но вы-то ведь прекрасно понимаете все плюсы такого вариан-та, — продолжала упорствовать подружка, твердо вознамерившись пуститься в уговоры по новому кругу.

К счастью для Далси этот раунд перетягивания ее на свою сторону был прерван звонком в дверь. Она поспешила в холл и, распахнув вход-ную дверь, увидела на пороге сеньора Макбрайда-Перейру, который неумело прятал у себя за спиной сверток в рождественской упаковке.

— Позвольте угостить вас сливами в качестве ответного дара за вашу щедрость, — начал он немного напыщенно и тут же расплылся в добродушной улыбке. — Вот! Самые настоящие сливы из Португалии. Это родственники прислали мне такой гостинец к Рождеству.

— Ах, что вы! Я угостила вас самыми обычными сливами из соб-ственного сада, — смутилась Далси. — Право же, такие пустяки!

— Вот именно! А я вас угощаю самыми обычными сливами из сада моего двоюродного брата, только и всего. Они их собственноручно там собирали, а потом приготовили по какому-то особому рецепту, чтобы ягоды не потеряли свою летнюю свежесть.

— Спасибо! — растрогалась Далси столь неожиданному подноше-нию. — Проходите, пожалуйста! Я с удовольствием угощу вас рюмоч-кой шерри, если вы не возражаете.

— Не откажусь! — мгновенно согласился сосед, сняв хотя бы частично груз ответной благодарности с плеч Далси.

13

Январь уже подходил к концу, когда, наконец, была согласована дата званого ужина и разосланы приглашения Элвину и Морису. По стран-ному стечению обстоятельств этот вечер должен был стать последним, который Лорел проведет в доме своей тетушки. На утро следующего дня был назначен ее переезд на Куинс-сквер: Мэрион все-таки при-караулила свободную квартирку для подружки. Все страхи Лорел, свя-занные с тем, что родители могут ее не понять и не разрешат проявлять самостоятельность в столь юном возрасте, остались в прошлом. Даже Далси удивилась, с какой легкостью ее сестра с самого начала приняла сторону дочери.

— Я и сама в студенческие годы страстно мечтала пожить в одной из таких крохотных квартирок типа студии, и чтобы никто из взрослых не мешался в мою жизнь, — доверительно сообщила она ошеломлен-ной Далси.

«Надо же, — подумала Далси, — даже женщины, счастливые в браке, а Шарлота уж точно принадлежала к категории счастливых жен, снедаемы неудовлетворенностью желаний, так и не реализованных в далекой юности». Наверное, обладай ее сестра более взрывным тем-пераментом, она наверняка сожалела бы о том, что не провела в свое



в «Нёмане»

время романтическую ночь с любовником в каком-нибудь бунгало на юге Франции. Впрочем, взглянув на деверя, всецело погруженного в классификацию новой партии экспонатов для местного исторического музея — копья и стрелы воинов племени Массаи, — Далси поняла, что даже самые примерные жены имеют право на свои скрытые фантазии, тем более, оправданные в данном конкретном случае.

Виола отреагировала на известие о переезде Лорел более критично.— Скоро она на собственной шкуре прочувствует, как это дорого

жить одной в Лондоне.— Пожалуй, вы правы, — согласилась с ней Далси, но мысли ее

в этот момент были всецело заняты предстоящим ужином. — Впро-чем, насколько я могу судить, современные девушки научились как-то приспосабливаться к сложным житейским обстоятельствам. Бегают с парнями в кафе, а те за них платят. Вот Лорел, к примеру! На днях она сообщила мне, что ее пригласил на ужин наш сосед Поль Белтон. Подозреваю, он далеко не единственный в списке ее кавалеров. А пере-берется в центр, на Куинс-сквер, и кто знает, может быть, на нее про-сыплются крошки и со стола самого Элвина Форбса.

— Едва ли! — флегматично отреагировала Виола.— Вы хотите сказать, что на его столе не остается крошек?— Я хочу сказать, что едва ли она получит приглашение прибли-

зиться к этому столу.— Кто знает, кто знает! — с видом заправского философа поды-

тожила дискуссию Далси. — После вечера у нас в доме их отношения вполне могут перейти в фазу близкого знакомства. О, звонок! Это, наверное, мисс Лорд. Я попросила ее, чтобы она пришла сегодня и помогла мне с ужином.

— Надеюсь, она не станет прислуживать за столом. И потом, это уж слишком. Я сказала Элвину, что ужин будет самым простым, безо всяких формальностей.

— Вот как? — Далси почувствовала легкий укол раздражения. — Вы считаете, что служанка, помогающая хозяйке с переменой блюд за обеденным столом, это уже перебор по части формальностей?

«Ты-то ведь не очень бросишься, чтобы помочь мне!» — вдруг не на шутку разозлилась Далси, правда, про себя. И действительно, участие Виолы в совместных работах по подготовке мероприятия свелось лишь к тому, что она отнесла вазу с нарциссами и тюльпанами на стол, пред-варительно слегка поправив сами цветы. Далси попыталась согласовать с ней меню, но Виола не проявила никакого интереса к кулинарным дебатам, заметив лишь, что, насколько ей известно, Элвин не любит помидоры. А потому Далси немедленно исключила из меню все блюда, в которых используются томаты. Никаких «любовных яблок», строго наказала она кухарке, воспользовавшись старым перифразом для обо-значения помидор.

— В чем вы собираетесь на ужин? — перевела она разговор на другую тему.

— Надену свое старое черное платье. Это единственная приличная вещь в моем гардеробе на сегодняшний день. Только вот дополнение к нему... Я еще не решила.

— А вы накиньте на плечи ту свою красивую испанскую шаль. Она вам очень идет. Правда, кисти могут, пожалуй, помешать во время самой трапезы.


в «Нёмане»


— Ерунда! За ужином я сниму шаль и положу ее на стул. А в чем будете вы?

— Тоже в своем старом черном платье.— Вы любите черное? Вот бы никогда не подумала.— Во всяком случае, в моем гардеробе оно есть. Понимаю, вы хоти-

те сказать, что с моим типом внешности мне лучше бы надеть бледно-голубое платье из мягкой шерсти, присовокупив к нему обязательную нитку жемчуга. Но моя беда как раз в том, что я редко поступаю так, как лучше.

— Вы никого не пригласили для Лорел, и она останется за столом без пары.

— Я хотела пригласить для нее Поля, но она наотрез отказалась. А потому получилась несколько непривычная конфигурация: три жен-щины и двое мужчин. Впрочем, меня можно не брать в расчет. Я ведь буду все время курсировать между кухней и столовой: то одно подать, то другое принести. Обычные хлопоты хозяйки, принимающей гостей.

— А это, между прочим, самая женская и, я бы даже сказала, самая женственная роль. Боюсь, мы с Лорел на вашем фоне будем смотреться совсем не так уж выигрышно. Кстати, а какое у нас будет вино?

— Красное, «Кло Вог» урожая 1952 года. Хозяин винной лавки, в которой мы постоянно пополняли свои запасы спиртного, порекомендо-вал мне именно это. Думаю, мы вполне можем положиться на его вкус.

— Да, неплохое вино. И хорошо гармонирует с птицей. У нас ведь основное блюдо — зажаренный гусь?

— Да. А еще я прикупила немного джина для Мориса. Он не любит шерри и...

Далси искоса взглянула на Виолу и, увидев, как по лицу постояли-цы разлилась скука, оборвала себя на полуслове. Внезапно она почув-ствовала страшную усталость. Ей даже захотелось, чтобы еще нена-чавшийся ужин уже закончился. А еще лучше, чтобы вообще не было никаких гостей и никаких званых ужинов. Как было бы замечательно сейчас усесться на диван возле камина, удовольствовавшись обычным бутербродом с куском холодного мяса.

А в это время Элвин Форбс, сидя в такси, ибо он и помыслить не мог о том, чтобы в такую даль ехать на общественном транспорте, раз-мышлял, стоит ли ему делать остановку по пути, чтобы купить цветы хозяйке. Правда, правила этикета на сей случай весьма строги. Цветы следует отослать уже после ужина. Да и мисс Манаринг (черт, как все же ее зовут?) наверняка позаботилась о том, чтобы флорист украсил ее дом цветами. Воображение тут же нарисовало ему массивный обеден-ный стол в эдвардианском стиле, украшенный гвоздиками в небольших серебряных вазочках. Во всяком случае, именно так это выглядело на картинках, которыми изобиловала «Энциклопедия для домохозяек». Как ни странно, в детстве это была его любимая книга, и он мог часами рассматривать красочные иллюстрации, устроившись в кресле возле камина в гостиной отеля, которым заправляла его матушка на правах единоличной владелицы.

Конечно, в доме, куда его пригласили, все будет далеко не столь изысканно, однако все равно появляться там с цветами не стоит. Да и потом, не может же он все время приходить к ним с букетами. Еще чего доброго, Виола вообразит, что цветы снова предназначены ей, и полу-чится очень неловко. Интересно, будет ли за ужином та хорошенькая



в «Нёмане»

девочка, которая открывала ему дверь в прошлый раз? Кажется, пле-мянница мисс Манаринг. Она бы очень украсила их застолье. Что ж, ему тоже не чужд интерес к хорошеньким молоденьким девушкам, который свойственен большинству его коллег-мужчин из академических кругов. Ну и что в этом плохого, в конце концов? Ведь его интерес к юным пре-лестницам носит исключительно умозрительный характер.

Его размышления были прерваны вопросом водителя.— Вам остановить машину прямо возле того дома с белой калиткой?Элвин, глянув в окно, увидел, как по ступенькам крыльца взбегает

симпатичный молодой человек, гораздо моложе его самого. Наверняка приятель той девчушки, о которой он только что думал.

— Нет, пожалуйста, чуть дальше! — поспешно предупредил он шофера, категорически не желая появляться на пороге в толпе других гостей.

Между тем Морис (а это был именно он), стоя перед парадной дверью, испытывал самые противоречивые чувства. На него вдруг нахлынули воспоминания о том времени, когда он был страстно влю-блен в Далси и видел в своей невесте только хорошее. А потом в один прекрасный день он вдруг неожиданно для самого себя пришел к выводу, что, пожалуй, хорошего в ней слишком много. Во всяком случае, черес-чур много для обычного супружеского союза, и у него просто не хва-тит сил терпеливо сносить всю жизнь постоянное присутствие рядом с собой столь добродетельной женщины. Вот уж не думал, что еще когда-нибудь ему представится случай снова подняться по ступенькам крыльца ее дома!

Правды ради стоит признаться, что, неожиданно столкнувшись с Далси в галерее, Морис обратил внимание не столько на ее много-численные добродетели, сколько на чересчур худые ноги, обутые, как всегда, в практичные башмаки на прямом ходу.

Дверь ему открыла незнакомая темноволосая девушка в декольти-рованном вязаном платье белого цвета. Открытая шея и плечи делали наряд похожим на ночную сорочку.

— Добрый вечер. Меня зовут Морис Клайв, — представился он незнакомке. Слишком зеленая. Такой молодняк никогда его не интере-совал. Свежесть этих девочек быстро приедается, а пылкость их чувств очень скоро делается утомительной. Потому лично он всегда предпо-читал общество более зрелых дам, уже имеющих вполне определен-ное представление о том, что такое жизнь. К сожалению, возрастные характеристики его бывшей невесты никак не совпадали с подобающим ее летам жизненным опытом. Слишком многое в Далси напоминало именно невинную восемнадцатилетнюю девушку, а ее неискушенность в житейских вопросах порой даже раздражала его.

— Пожалуйста, проходите! — вежливо пригласила его девушка. — Вот вешалка!

Слегка помутневшее от времени узкое зеркало отразило стройную фигуру Мориса: в нем он смотрелся даже выше, чем был на самом деле. Он слегка тронул рукой свои мягкие волосы. «Надо бы причесаться», — мелькнуло у него. Но девчонка в ночнушке, маячившая у него за спиной, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, явно торопясь спровадить его к остальным гостям. И он поспешил за ней так, как есть.

— А я племянница мисс Манаринг, — небрежно представилась она по пути.


в «Нёмане»


Вот оно в чем дело, племянница! Морис зашел в знакомую гости-ную, большую, уютно обставленную комнату. Впрочем, на его тонкий художественный вкус, в ней было чересчур много декоративного фар-фора, да и обивка старинной мебели (букеты роз) тоже раздражала своей деревенской аляповатостью. Возле камина застыли в ожидании две женщины в черном, и по выражению их лиц было видно, что обе они ждут чего-то необыкновенного. Что, кстати, было истинной прав-дой. В одной из дам он узнал Далси. Строгое черное платье сделало ее необыкновенно хрупкой и по-своему очень привлекательной, как это бывает с высокими худенькими женщинами.

— О, Морис! — вполне искренне обрадовалась она его появле-нию. — Хочешь джина? — Она кивком головы указала на еще непо-чатую бутылку. — Ты ведь помнишь Виолу Дейс? Я знакомила вас на той ужасной выставке. Виола, это Морис Клайв? Помните? — немного смутилась Далси, почувствовав, что церемония представления гостей с самого начала пошла немного не так, как надо. — Морис был так любезен, пытаясь объяснить нам, что означает вся эта заумь на полот-нах художника. Впрочем, кошка с лимоном очень мила. Наверняка ее приобрел кто-нибудь из посетителей выставки. Но вот его абстракции...

— Абстрактная живопись требует особого подхода, — снисходи-тельным тоном профессионала начал Морис, плеснув себе в стакан щедрую порцию джина и чуть-чуть воды.

— А парень не промах выпить. И джин любит, — констатировал Элвин, появившийся в гостиной как раз в тот момент, когда Морис занялся приготовлением собственного аперитива.

— Добрый вечер! — бросилась к нему навстречу Далси. — Рада видеть вас у себя в доме! По-моему, все персоналии вам известны, за исключением Мориса Клайва. Морис! Это доктор Элвин Форбс!

— Приветствую вас, доктор! У вас, должно быть, сейчас чертовски много работы. Такая слякотная погода как нельзя лучше подходит для очередной эпидемии гриппа.

— Ах, нет, Морис! Мистер Форбс не имеет никакого отношения к медицине. Пожалуйста, угощайтесь, мистер Форбс!

— Прошу прощения! Так вы представитель академических кругов, ученый муж, так сказать?

— Можно сказать и так, — улыбнулся Элвин. — Самый что ни на есть бесполезный продукт общества.

— Как вы можете говорить такое? — с жаром воскликнула Виола. — То, чем вы занимаетесь, крайне важно сегодня. При общем уровне падения культуры, засилии телевиденья... и вообще! А ваша последняя книга, посвященная Эдмунду Лиддену, она — образец того, что такое настоящее фундаментальное исследование в области литературы.

— Даже так? — вполне искренне удивился Морис.— А кто такой этот Эдмунд Лидден? — не преминула вставить свой

вопрос Лорел, видно, посчитав, что она единственная в этой комнате, кто, в силу своего возраста и недостатка образования, не знает имени столь значительной фигуры отечественной культуры.

— О, это один малоизвестный поэт XVII века. Очень хороший поэт, — с готовностью пустился в объяснения Элвин. — Он принадле-жал к группе неометафизиков.

Право же, какое это удовольствие объяснять хорошенькой девочке роль и значение Лиддена в мировой литературе. Пожалуй, ей стоит



в «Нёмане»

подробно рассказать о том, кто такие эти метафизики. Но не сейчас! Боковым зрением Элвин отметил, как в полураскрытой двери мелькну-ла фигура женщины, облаченной в нарядный фартук. В руках она несла супницу. Было бы обидно, если бы его объяснения прервали на полу-слове дежурной фразой: «Обед подан!»

— А я и не знала, что Лидден оставил после себя обширное литера-турное наследие, — задумчиво обронила Далси.

— Вы правы! — тут же согласился с ней Форбс. — До наших дней дошли крохи. Сохранилось совсем немного его работ: незаконченный цикл «Зимних сонетов», три эпиталамы, и так, отдельные разрозненные фрагменты.

— И где вы планируете издать свой труд? — вежливо поинтересо-вался у него Морис.

— В Оксфорде. Университетское издательство «Оксфорд Пресс» готовит книгу к публикации.

— Они просто умоляли Элвина отдать им эту рукопись, — снова не удержалась от комментариев Виола.

«Умоляли! Надо же, какие страсти-мордасти», — подумала Далси и тут же представила себе, как все эти крайне серьезные и очень важные джентльмены, подвизающиеся в столь почтенном академическом изда-тельстве, со слезами в голосе умоляют Элвина Форбса отдать им свою рукопись. Веселое зрелище, ничего не скажешь. Смешно! Она вдруг вспомнила о своем визите на Кедровую Аллею. Бедняжка Марджори! Лучше бы он уговорил жену снова вернуться к нему вместо того, чтобы тратить время на сочинительство всяких книг о поэтах, о которых никто нигде и никогда не слышал. Кроме него, разумеется.

— А я, между прочим, помогала в составлении библиографии для этой книги, — продолжала изливать свои восторги Виола.

К счастью для Элвина, именно в этот момент и прозвучала сакра-ментальная фраза: «Обед подан». Иначе он бы за себя не поручился! Она помогала! Подумать только! Если бы они не столкнулись носом к носу в тот злополучный вечер в библиотеке Британского музея, если бы она, заливаясь слезами, не стала рассказывать ему обо всех неприятно-стях, которые обрушились на ее голову в последнее время, то наверняка он, движимый чувством жалости к этой странной женщине, не при-гласил бы ее к себе домой. К тому же, ему и самому было чертовски одиноко в тот вечер. Ведь все произошло уже после того, как Марджори объявила ему о своем решении вернуться к матери. Да и что у него было с Виолой, в конце концов? Да ровным счетом ничего! Немного выпи-ли, потом он поцеловал ее и отправил на такси к себе домой. Все! И в следующий раз он встретился с ней только на той летней научной кон-ференции. К сожалению, там он дал слабину и согласился принять ее помощь в составлении библиографии. И вот теперь она будет при каж-дом удобном случае верещать о собственных заслугах и козырять своим неоценимым вкладом в его работу. Что ж, поделом ему. Сам виноват!

Далси на правах хозяйки уселась во главе огромного стола из крас-ного дерева. Справа от нее сел Элвин, по левую руку Морис. Рядом с Элвином усадили Лорел, а подле Мориса заняла свое место Виола. «Пожалуй, присутствие еще одного мужчины совсем бы не помеша-ло», — подумала Далси, окидывая взглядом стол. В этом случае компо-зиция получилась бы вполне завершенной. Как жаль, что она недоста-точно близко знакома с приходским священником. Он бы сейчас очень уместно смотрелся на противоположном от нее конце стола.


в «Нёмане»


— Моя племянница переезжает в центр и скоро будет жить почти рядом с вами, — обратилась она к Элвину. — В многоэтажном доход-ном доме на Куинс-сквере? По-моему, все его меблированные комнатки снизу доверху забиты студенческой молодежью.

— О, да это ведь буквально напротив моего дома! Я все время наблюдаю толпы молодежи вокруг. И молоденькие девушки, которые гуляют вечерами по аллеям нашего парка. Как это там у Пруста? Под сенью девушек в цвету! Что ж, милости просим ко мне в гости! — Элвин с улыбкой повернулся к Лорел.

Ну, и что дурного в том, если эта хорошенькая девочка заглянет ненароком в дом одинокого ученого в один из своих свободных вече-ров? А вдруг у нее возникнут вполне конкретные вопросы по поводу роли неометафизиков в современном литературном процессе? И вооб-ще! Ему ведь еще только сорок семь, так что ничего в этой жизни для него пока не потеряно.

— Ах, этот Пруст с его изысканными медитациями! — вздохнула Виола.

«Боже! Как они все нелепы, — Лорел презрительно взглянула на обеих женщин. — И как смешны в своем неуемном желании задавить окружающих своей культурой. В самом деле! Пожилые люди порой бывают просто несносными. Особенно, когда начинают к месту и не к месту демонстрировать свою образованность».

Служанка подала блюдо с запеченным гусем.— Я могу помочь разделать мясо! — тут же предложил свои услуги

Элвин.— О, не беспокойтесь! Постараюсь справиться сама! — с благодар-

ностью отклонила его предложение Далси. — Главное, не обращайте на меня внимания, и я все сделаю, как надо.

«Хоть бы он только пропекся как следует», — подумала она, берясь за разделочный нож, но уже после первой порции перевела облегчен-ный вздох. Гусь удался на славу. Аппетитная хрустящая корочка сверху и нежно-розовое мясо внутри. Соблазнительные ароматы поплыли над столом. Хорошо, что она не послушала Виолу, которая предлагала начи-нить птицу оливками. Нет уж! Традиционный рецепт, шалфей и лук в сочетании с густым яблочным соусом — это именно то, что надо. Плюс зеленый горошек в качестве гарнира.

— Глядя на это роскошное блюдо, я невольно вспоминаю дет-ство! — восхищенно воскликнул Элвин, полной грудью вдыхая арома-ты со своей тарелки.

— Детство? — эхом повторила за ним Виола. Интересно, где про-шло его детство? Насколько ей известно, он откуда-то с Запада. Вполне возможно, они даже соседи.

— Да! В детстве рождественский гусь был моим любимым блюдом. Наверное, потому, что такое лакомство у нас в семье подавали только по самым большим праздникам.

Элвин замолчал, явно не намереваясь посвящать присутствующих в более детальные подробности о временах своего далекого детства.

— Отличное вино, Далси! — прервал затянувшуюся паузу Морис. — Поздравляю с удачным выбором.

— О, это скорее заслуга моего виноторговца, который порекомендо-вал взять именно эту марку.



в «Нёмане»

— И правильно! — поддержал новое направление в разговоре Элвин. — Женщинам совсем ни к чему разбираться в винах.

— А я вот больше люблю белое вино, — проронила Лорел, рассма-тривая густую темно-бордовую жидкость в своем бокале.

— Какое? Токайское? Или вам больше по душе рейнское? — снова обратился к ней Элвин.

— О, мне все равно. Главное, чтобы оно было сладким и не очень крепким.

— Это возрастное! — не удержалась от язвительного замечания Виола. — Но ничего страшного! Через пару лет вы перерастете свою любовь к сладкому.

Смотреть противно, как он заигрывает с этой зеленой девчонкой! Стоит ли удивляться, что и в жены он выбрал себе такую невырази-тельную особу, как Марджори? Виола вдруг вспомнила, сколько долгих вечеров она просидела у каталожных ящиков, многократно перепро-веряя правильность каждого индекса. Вот он бы так послепился с этими карточками допоздна! Тогда бы знал, что это такое — правильно состав-ленная библиография. Она почувствовала, что еще немного — и она рас-плачется от обиды на весь белый свет. Впрочем, разве кто-нибудь из них заметит ее слезы? Если только Далси, которая мгновенно спишет все на начинающуюся простуду и тут же начнет предлагать свои доморощен-ные рецепты исцеления за одну ночь от насморка и заложенного горла.

Виола подняла голову и встретилась глазами с Морисом: на его устах играла легкая ироничная улыбка человека, который все успел заметить и все правильно понял. Она резко поднялась со своего места и, схватив блюдо с зеленым горошком, сказала:

— Пойду, отнесу на кухню.Сидя за кухонным столом, мисс Лорд начищала до блеска хрусталь-

ные креманки, которые приготовила для апельсинового мусса. — Правда, красиво будет смотреться? — обратилась она к вошед-

шей Виоле. — Ой, ваша шаль, мисс Дейс! По-моему, вы запачкали кисти супом. Дайте-ка мне ее сюда, я сейчас замою.

— Пасха в Тоскане — это что-то! — услышала Виола голос Элвина, вернувшись через некоторое время в столовую.

— Как бы мне хотелось побывать в Италии! — воскликнула в ответ Лорел.

— Кофе я подам в гостиную! — объявила Далси после десерта. — Прошу!

Элвин, Виола и Лорел перешли в гостиную, а Морис замешкался возле обеденного стола, помогая Далси составлять посуду на тележку. Внезапно он подошел к ней и полуобнял за плечи. Далси замерла, не выпуская тарелку из рук. Неужели он сейчас полезет целоваться?

— Ах, Далси! — прошептал он ей на ухо разомлевшим от сытого обеда голосом. — Наверное, мы все же допустили ошибку, так внезапно разорвав наши отношения.

«Ты допустил, — мысленно поправила она его. — Сказал, что недо-стоин меня. А ведь и в самом деле недостоин. Или у нее все же чересчур завышенные требования к представителям сильного пола?»

— Не переживай, Морис. Все, что ни делается, все к лучшему. Мы вряд ли были бы счастливы вместе.

— Почему ты так уверена? Жизнь не стоит на месте, а вместе с ней меняемся и мы.


в «Нёмане»


— Теперь уже поздно об этом говорить.— Почему поздно? У тебя появился кто-то другой? Этот доктор

Форбс! Ну, конечно, Элвин! Великий знаток поэзии! — добавил он сар-кастически.

Мысль о том, что они с Форбсом могут быть вместе, показалась Далси столь абсурдной, что она негромко рассмеялась. «Некоторые проблемы редактирования текстов», вспомнила она название доклада, с которым Элвин выступал на научной конференции. И как она неслась к нему, зажав в кулаке флакон с нюхательной солью.

— Успокойся, Морис! Я никогда не выйду замуж.— Вот ты всегда так! Твоя категоричность меня просто пугает. Ты

не оставляешь человеку ни малейшей надежды.«Надежды на что? Что ты снова вернешься ко мне? Не дай бог! —

вихрем пронеслось в ее голове. — Вернешься, чтобы потом снова бро-сить? Нет уж! Хватит!»

— Морис, вокруг полно молодых девушек. Нет нужды горевать о том, что было. Думаю, ты очень скоро найдешь мне равноценную замену. И даже еще лучше.

— Да, но ты не такая, как все. Я знаю это, вижу, чувствую! — про-должал ныть Морис, бестолково топчась рядом.

— Все, Морис! Остальные уже заждались обещанного мною кофе. Я пошла на кухню.

Когда Далси появилась в гостиной с кофейным подносом, Элвин разглагольствовал о своих неометафизиках. Впрочем, судя по лицам гостей, его откровениям внимала лишь одна Виола. Что же до Лорел и Мориса, то они откровенно скучали в ожидании кофе.

Далси весь вечер хотелось расспросить Элвина о его старшем брате, но она никак не решалась начать этот разговор, боясь показаться бес-тактной. Непринужденная атмосфера за кофе побудила ее собраться с духом и озвучить вопрос, уже давно вертевшийся на кончике языка.

— У вас случайно нет брата-священника? — поинтересовалась она как можно более безразличным тоном. — Дело в том, что мои дядя и тетя живут рядом с приходом, в котором служит некто по фамилии Невил Форбс. Вот я и подумала...

— Есть! — неохотно признался Элвин. — Мой старший брат имеет духовный сан. Впрочем, мы редко видимся. Родственные узы еще не предполагают наличие духовной близости, не правда ли?

— Не скажите, не скажите! — не согласился с ним Морис. — Род-ная кровь есть родная кровь. Тем более, священнослужитель!

— Ну и что тут такого? — ринулась на помощь Форбсу Виола. — Подумаешь, священник! Это еще не повод питать к человеку нежные родственные чувства.

— Вот именно! — ухватился за подсказку Элвин. — Люди думают, что священники не такие, как все. Уверяю вас, точно такие же! И про-блем с ними не меньше. Нам с матерью это известно не понаслышке.

Интересно, что за проблемы были у Элвина с его старшим братом, если потребовалось даже вмешательство их матери? Далси попыта-лась представить себе мать Элвина Форбса, почтенную даму с седы-ми букольками и неизменной бархоткой на дряблой шее. Какие такие неприятности обрушил на ее голову старший сын? Вряд ли ей предста-вится возможность выяснить подробности, ибо Форбс снова вернулся к столь дорогим его сердцу неометафизикам.



в «Нёмане»

Но вот кофе допит, и мужчины начинают собираться по домам.— Моя дорогая Далси, — прочувствованно мурлыкает Морис,

целуя ей руку. — Это был незабываемый вечер! Благодарю тебя!«Ах, так ее зовут Далси! Надо запомнить», — фиксирует в памяти

полезную подробность Форбс и тут же пускает свои знания в дело. Нельзя допустить, чтобы молодой человек переиграл его.

— Благодарю вас, Далси, за прекрасный вечер! Ужин был восхити-тельным!

Надо же! Он назвал ее по имени. Как непривычно прозвучало оно в его устах. А что такого? Ведь у них же чисто дружеская вечеринка, и все они почти в приятельских отношениях. Только вот вряд ли она рискнет назвать его Элвином в обозримом будущем.

14

Жить по соседству еще не значит встречаться друг с другом каждый день. Во всяком случае, за прошедшие пару месяцев Элвин видел Лорел лишь единожды, да и то только из окна своего кабинета, когда она в утренний час торопилась на автобусную остановку в компании таких же юных, как и сама, сверстниц.

Как жаль, что у него нет собаки! Тогда встреча с девушкой стала бы более вероятной, особенно, во время вечерней прогулки. Какая-нибудь милая собачка, которая моментально привлекла бы внимание к себе своими милыми дурачествами. Такая, которую хочется погладить, поти-скать, приласкать. Беда в том, что он не большой любитель животных. А уж в доме и вообще их не переносит. И что? Завести собаку, а потом взвалить эту обузу на прислугу? Вот если бы Далси Манаринг жила поближе, то она наверняка не отказала бы ему в помощи по уходу за животным. Все же она очень мила, эта Далси.

Что же до ее племянницы, то встреча с ней, к счастью, случилась и без участия четвероногого питомца, так сказать, в порядке вещей, как нечто само собой разумеющееся. Элвин возвращался домой из изда-тельства, Лорел спешила к себе после занятий, и они сошлись вместе в одном автобусе, заметив друг друга лишь на выходе. Лорел была не одна, а в обществе своей неизменной подружки Мэрион. Увидев Элви-на, она немного смутилась, но все же поздоровалась и представила ему свою спутницу. Подружка показалась Форбсу чересчур раскованной, пожалуй, ее присутствие было даже лишним. Впрочем, на фоне эффек-тно яркой Мэрион юная племянница Далси показалась ему еще более нежной и хрупкой.

— Ну, как прошел день? — поинтересовался он тоном умудренного жизнью человека просто для того, чтобы что-то спросить. Надо же как-то поддерживать разговор, пока они идут все вместе.

— Спасибо, хорошо! — хором ответили девочки.— А у вас как? — проявила ответную вежливость Лорел. «А что

у них может быть, у этих стариков», — подумала она про себя. Она вообще с трудом представляла себе, чем можно заполнить свои дни в таком преклонном возрасте. Скукотища, а не жизнь!

— Без особых приключений. А вот и мой дом! Приглашаю! Я в это время не отказался бы выпить какой-нибудь аперитив.


в «Нёмане»


— Аперитив? — снова хором удивились девочки, и Элвин момен-тально устыдился своего предложения. В самом деле! Разве этим юным созданиям нужен допинг в виде спиртного для поднятия настроения или для укрепления общего тонуса? Боже, какой же он безнадежный старик в сравнении с ними.

— Тогда по чашечке чая! — Я пасс! — мгновенно отреагировала Мэрион. — Прошу простить

меня, доктор Форбс, но мне надо бежать. У меня сегодня свидание! И с этими словами девушка действительно вприпрыжку унеслась

прочь. «Беги, кролик, беги», — мысленно напутствовал ее Элвин, ни мало не сожалея о том, что лишился общества Мэрион. После чего снова повернулся к Лорел.

— Ну, а вы? Надеюсь, вы не откажетесь составить мне компанию?— С удовольствием! — смущенно пробормотала Лорел, всерьез

перепугавшись, что вот сейчас этот пожилой джентльмен затащит ее к себе домой и тут же начнет жаловаться на собственное одиночество, неприкаянную старость и прочие «радости» холостяцкой жизни.

— Тогда прошу! — он широким жестом указал на парадную дверь своего дома.

Все стены в холле и над лестничными проемами были увешаны потемневшими от времени картинами в массивных позолоченных рамах. Они поднялись по лестнице, устланной пушистым ковром в ярко-красных тонах, на второй этаж. Элвин распахнул одну из дверей.

— Моя библиотека!Огромная комната была сплошь уставлена стеллажами с книгами,

которые закрывали все стены, что издали очень смахивало на обычные театральные декорации. Но нет! Книги были самыми настоящими: тол-стенные, в дорогих кожаных переплетах с золотым тиснением на кореш-ках. Лорел с любопытством уставилась на полки. Не то, чтобы она была большой любительницей литературы. Но ведь надо же было на что-то смотреть. К тому же, переплеты действительно были очень красивыми, вот только названия большинства книг ей ни о чем не говорили.

— Итак, что будем пить? — Элвин указал рукой на маленький журнальный столик, примостившийся возле камина, на котором была выставлена целая батарея графинов со спиртным. — Вот, рекомендую, отличный шерри. Есть джин. А может быть, немного виски?

— Нет-нет, лучше шерри! — снова испугалась Лорел, на сей раз перспективе быть споенной.

Она взяла предложенный ей бокал двумя руками и неловко прижала его к груди.

«Ну, и о чем я стану говорить с этой девчушкой, — подумал Элвин. Пожалуй, лучше всего просто сидеть вот так и молчать, потягивая виски и любуясь ее прелестным личиком. В конце концов, красивые молодень-кие девушки созданы совсем не для разговоров».

— Как поживает ваша тетушка? — нащупал он, наконец, нужную тему для беседы.

— Тетя Далси? — вполне искренне удивилась Лорел. — О, у нее все прекрасно. У нее всегда все прекрасно. Правда, я сейчас редко с ней вижусь.

Лорел скользнула глазами по письменному столу, заваленному бумагами.



в «Нёмане»

— Это корректура моей последней книги, — перехватил ее взгляд Элвин.

— Той самой, над которой работала мисс Дейс?— Можно сказать и так, — слегка скривился Форбс, снова услышав

о неоценимом вкладе Виолы в свой опус. — Хотя, если честно, то ее участие в работе ограничилось исключительно только библиографией.

— Скучное, должно быть, занятие — копаться во всех этих спра-вочниках.

— Согласен, веселого в такой работе действительно мало.— Но ведь кто-то же должен заниматься и этим.— Да, вы правы. Более того, молодых филологов даже специально

обучают такому ремеслу. О, ваш стакан уже пуст. Разрешите, я подолью еще немного?

— Пожалуй, мне достаточно! — снова смутилась Лорел. — Разве что чуть-чуть. К тому же, мне тоже пора!

— Уже? — разочарованно воскликнул Элвин, на какую-то долю секунды наклонившись над ней с графином в руке.

«А он ведь был очень хорош собой в молодости», — мелькнуло у девушки. Впрочем, от ее зоркого глаза не укрылись темные круги под глазами и серебристые нити в густой светлой шевелюре. Старость! Лорел почувствовала, как непроизвольно сжалось у нее сердце при виде столь прекрасного, но — увы! неизбежного увядания.

«Безжалостное время посеребрило его кудри, которые некогда были золотыми», — вдруг всплыли в ее памяти строчки стихотворения, которое она когда-то учила в школе. Вот только кто его написал, она вряд ли вспомнит. Особенно, после бокала шерри. Ну, и почему, инте-ресно знать, он над ней завис с этим графином? Неужели сейчас полезет целоваться? О, Поль, где ты? Ты мне сейчас очень бы пригодился!

В дверь негромко постучали. На пороге появилась темнокожая слу-жанка.

— Прошу прощения, сэр! К вам миссис Виллитон.Стоя в холле, Грейс Виллитон прихорашивалась возле старинного

зеркала в бронзовой раме, поддерживаемой двумя позолоченными купи-донами. Собираясь с визитом к своему бывшему зятю, она специально надела новую шляпку и сейчас решила, что снимать она ее не будет. Бледно-розовый фетр хорошо сочетается с серым цветом ее костюма, и вообще! Пусть знает, что она тоже знает толк в том, как должна выгля-деть леди. Итак, коль скоро он дома, значит, ее письмо получил. Что ж, тем лучше! Не стоит тянуть с тем, что называется «поставить все точки над i».

— Доктор Форбс у себя в библиотеке, — объявила появившаяся на лестнице служанка. — Он ждет вас.

Миссис Виллитон стала медленно подниматься по ступенькам, придирчиво оглядывая ковер под ногами. Чисто! Неужели служанка пылесосит его каждый день? В противном случае, в нем, должно быть, полно моли. Нет! Она все же никогда не чувствовала себя в этом доме комфортно. Да и ее дочь тоже.

— Здравствуйте, Элвин! — проговорила она несколько церемонным тоном, входя в библиотеку. Что за дурацкое имя у ее бывшего зятя! Надо же придумать такое. Элвин!

— Здравствуйте, Грейс! Какая приятная неожиданность!


в «Нёмане»


Наверное, напрасно он назвал ее по имени, испугался Элвин уже после того, как озвучил свое приветствие. Кто знает, вдруг бывшая теща оценит подобную фамильярность, как вопиющую бестактность. Но не «мамой» же ее называть, в самом деле! Особенно в нынешней ситуации.

— Позвольте представить вам мисс... э-э-э... Манаринг. Черт! Имя девочки начисто выветрилось из его памяти. Ошарашен-

ная Лорел взглянула на него с нескрываемым недоумением. С какой стати этот старикашка решил выдать ее за ее старую тетку?

Маленькая пухленькая женщина в сером костюме и чересчур яркой для ее возраста шляпке с нескрываемым удивлением вперила свой взгляд в гостью.

— Миссис Виллитон, моя теща! Прошу любить и жаловать!— Здравствуйте! — улыбнулась Лорел. Улыбка получилась преуве-

личенно лучезарной. Возможно потому, что спиртное уже успело ударить ей в голову. А, возможно, потому, что ей и в самом деле стало смешно, что у такого пожилого человека есть теща. И вообще, наличие подобных родственников никак не вяжется с обликом мистера Форб-са. — Ну, мне пора! Спасибо за угощение, доктор Форбс!

— Я провожу вас! Прошу простить меня, Грейс! Я буквально на одну минуту.

Оставшись одна, миссис Виллитон внимательно обозрела комнату. Так-так! Два бокала для шерри, рядом почти пустой графин. Наверня-ка он был полон, когда эти двое уединились в библиотеке, якобы для работы. Чего и следовало ожидать! Бывший зятек в своем привычном амплуа: волочится за молоденькими девушками. Омерзительный тип! Какие же нужны еще доказательства его развратной натуры? Можно только предполагать, чем завершилось бы это милое свидание, не поя-вись она здесь в столь неподходящий момент. Подумать только! Даже сам антураж — книги! не в состоянии остановить этого бабника. Он способен к грехопадению даже в окружении столь славных имен. Она мельком скользнула по корешкам: «Ночные размышления», «Игра вооб-ражения», «Россиада». Ничего не говорящие ей названия, неизвестные фамилии авторов. Как же он мог опуститься до подобного безобразия? И это после того, как она предупредила его письмом о том, что придет к нему для разговора. Впрочем, чего еще можно ожидать от всей этой богемной публики? Она ведь сама на днях вернула в библиотеку книгу о похождениях лорда Байрона. Там про него такое написано! Одно слово — развратник! И ее зять недалеко ушел от беспутного лорда.

— Прошу простить меня, Грейс, что заставил вас ждать, — про-говорил Форбс, снова появившись в дверях. — Зато сейчас я всецело в вашем распоряжении. Выпить желаете?

— Нет, благодарю вас. Я никогда не употребляю спиртное.— Ну, шерри едва ли можно назвать спиртным в привычном пони-

мании этого слова. — Кажется, его реплика прозвучала чересчур сар-кастически. — Тогда позвольте, я позвоню служанке, чтобы она подала вам сок. Например, томатный.

— Нет-нет! Обойдемся без соков! Вы получили мое письмо?— Письмо? Какое письмо? — Я послала вам письмо третьего дня. Оно уже точно должно было

прийти. — Позвольте-позвольте! Ах, вот вечерняя почта! Сожалею, но я еще

не успел ее разобрать.



в «Нёмане»

— Конечно! Вам ведь было недосуг!— Вот и ваше письмо, кстати! Но моя дорогая Грейс! Вы же перепу-

тали индексы! Я живу на Юго-Западе, а вы написали индекс Западного округа. Неудивительно, что письмо блуждало в пути лишний день. Сей-час я прочитаю его. Или вы предпочтете изложить мне его содержание в устной форме?

— Там нет никакого содержания. Я просто предупредила вас, что собираюсь к вам с визитом.

— Бог мой! Но не проще ли было позвонить по телефону?Миссис Виллитон, с большой опаской относившаяся к любым тех-

ническим устройствам и никогда вполне не доверявшая таким из них, как телефоны, лишь еще плотнее поджала губы.

— Я привыкла уведомлять о своих визитах письменно. Не вижу повода отступать от своих привычек! Впрочем, коль скоро я уже здесь, то не могли бы мы перейти непосредственно к цели моего визита? Я хочу поговорить с вами о Марджори. Дело в том, что я хотела бы знать, какие у вас дальнейшие намерения относительно моей дочери.

— Намерения? — переспросил Форбс удивленным тоном. — А какие у меня могут быть намерения? Она сама ушла от меня, так и не удосужившись объяснить на прощание истинные мотивы столь импульсивного поступка. Я даже хотел навестить вас, переговорить с ней начистоту, но так и не рискнул зайти.

— Когда это было?— В тот день, когда у вас в доме проходила благотворительная

ярмарка по сбору средств для приобретения нового оргáна. Я посчитал неуместным появляться у вас дома в такой момент.

— Ах, вот как? — черты лица миссис Виллитон слегка разглади-лись, и взгляд ее стал не таким колючим.

«Наверняка вспомнила того красавчика-органиста, для которого она собирала пожертвования», — язвительно подумал Форбс, но про-молчал.

— Мне жаль, что все так вышло, — проговорила она после некото-рой паузы. — Но если бы вы предупредили нас заранее, то, уверена, мы бы что-нибудь придумали.

— Я никак не мог предупредить вас заранее. Дело в том, что жела-ние увидеться с Марджори у меня возникло спонтанно, и я...

— Ах, вот как? Но вы же уже вполне зрелый человек. И мне ли гово-рить вам о том, как неразумно следовать сиюминутным порывам души или, тем более, желаниям.

— Пожалуй, вы правы! — тяжело вздохнул Форбс. Вот он последо-вал такому сиюминутному желанию и женился на Марджори. И ничего хорошего в итоге из этого брака не получилось. Да и она, тоже исклю-чительно в порыве чувств, собрала свои вещи и уехала к матери.

— А что, если вам с Марджори встретиться с вашим старшим братом? Он ведь священник, и ему приходится сталкиваться с самыми разными житейскими коллизиями. Авось и насоветует что-то дельное.

— Он бы вначале с собственными коллизиями разобрался, а уже потом начинал советовать другим.

— Тогда, возможно, вам сумеет помочь наш приходской священник, отец Тулливер. Он очень разумный человек. Приезжайте к нам на Пасху. Думаю, он сумеет выкроить время для того, чтобы переговорить с вами, даже притом, что Пасха для священников — горячая пора.


в «Нёмане»


— Спасибо, но у меня несколько иные планы. Я собираюсь про-вести пасхальные каникулы в Италии. В Тоскане, если конкретно. Там необыкновенно красиво в эту пору года, особенно, в апреле. Я уже и номер забронировал в тамошней гостинице.

— Ах, вот оно что! — презрительно фыркнула миссис Виллитон. Конечно, куда же такому аморальному типу податься? Только в Италию! Вот и лорд Байрон там подвизался в свое время. — Ну, тогда нам боль-ше не о чем говорить!

— Сожалею! — Элвин изобразил светски вежливую улыбку. — А почему бы Марджори самой не заглянуть ко мне при удобном случае? Кстати, как она? Все хорошо? Мои наилучшие пожелания ей!

Миссис Виллитон покинула дом зятя в самом скверном расположе-нии духа. Хорошо, что она запомнила один чайный магазинчик непо-далеку от метро. Этот мерзкий человек даже не сообразил предложить ей чашечку чая, а сама она не могла опуститься до такого унижения, чтобы просить подать ей воды. Сидя в чайной лавке, она неторопливо глотала горячий ароматный напиток, чувствуя, как силы мало-помалу возвращаются к ней. Вокруг нее сидели такие же озабоченные люди, и по их лицам было видно, что у каждого из них есть свои проблемы или мелкие неприятности. Но картина всеобщей неустроенности окружаю-щей жизни, вполне возможно, подвигнувшая философа на глубокомыс-ленные размышления, а у писателя пробудившая воображение, которое, в свою очередь, дало бы толчок полету творческих фантазий, — все это оставило миссис Виллитон совершенно равнодушной. У нее не было склонности к абстрактным медитациям да и особой игрой воображения она тоже не отличалась. Отставив в сторону пустую чашку, женщина поднялась из-за столика и вдруг неожиданно для себя подумала: «Ну, что могло побудить Марджори выйти замуж за Элвина? Что?» Прием-лемого ответа на этот вопрос она так и не нашла. «Да и почему люди вообще женятся или выходят замуж, — размышляла она, стоя уже на платформе метро. Сходятся, потом расходятся. Одни только хлопоты и неприятности и для себя, и для родственников».

Окончание следует.

Перевод с английского Зинаиды КРАСНЕВСКОЙ.

«Всемирная литература» в «Нёмане»

Воспринимая новости

Снег — странное белое слово,Самое белое из белых слов.Не спросят ни лед, ни мороз суровоО цене Зимы у птиц и цветов.

Пространство от грешной земли до небесЗаполнили лютый мороз и снег.Почему в Мир вселился кровавый Бес? —Из живого не знает лишь Человек.

Зима холодным своим поцелуемЛюдские сердца превратила в лед,И весна, по которой мы так тоскуем,Перегноем став, уже не придет.

Древних пророков сбылось пророчество:Мир в кровавом оскале, законы забыты.Бог скорбит, страшно Его одиночество —Дети Его на Земле убиты.

Кто всеразъедающие, всепожирающие,Страшные с Мира снимет проклятия?!Чтобы жизнь и весна всепрощающиеВернули нас снова в свои объятия.

Рассвет в траншеях

Как ушли навсегда времена друидов,Ночь уходит в рассвет тревожно-глухо.Я протянул руку к маковому цветку на бруствере,Чтобы сорвав, засунуть его за ухо.Руки, словно поцелуем, коснулась крыса.Вздрогнул. Почудилось — я у смерти в объятиях.Смешная крыса, они бы и тебя убили,Узнав о твоих космополитичных симпатиях.

ИСААК РОЗЕНБЕРГ

По-прежнему живпоседевший цветок


в «Нёмане»

ПО-ПРЕЖНЕМУ ЖИВ ПОСЕДЕВШИЙ ЦВЕТОК 123

Сейчас ты касаешься руки англичанина,Но перебежав безмятежно уснувший луг,Ты с таким же удовольствием сможешь коснутьсяНеподвижно-мертвых немецких рук.Ты наверняка злорадно смеешься внутри,Касаясь останков прекрасных некогда тел.У них шансов выжить было меньше, чем у тебя —Под взорванным небом мало кто уцелел.Как же причудливо разбросаны наши телаНа французских, изрытых войной, полях.И уже не спрятать бесконечный предсмертный ужасВ наших мертвых, широко открытых глазах.Маки увяли, корнями напившись крови,И, склонившись, скорбят по тем, кого здесь убили.Только цветок, что у меня за ухом,По-прежнему жив, лишь слегка поседел от пыли.

Шанс темноты

В его зловонном мозгу — гнилое болото,В прикрытых глазах мерцает недобрый свет.Там, где у человека душа, у него — крыса.На него затравленно смотрим сквозь бездну лет.Он лежит на руинах великих прежде империй,На смятении, боли, бесконечных страданиях.Тяжелый, задиристый и жестокий,Несдержанный в поступках своих и желаниях.Но если кто-то встает других смелей,Раболепие покорных становится еще страшней.

Ошибается тот, кто решил — он у Бога в чести.Богатство — уловка, что делает смерть трудней.Железные сухожилия, которыми он нас наделил,Тоже рвутся, только намного больней.Ну, скажи, зачем женщине ее красота,Если гибнут те, кто мог бы ее оценить?Появление кошек делает крыс хитрей.Темнота — наш хрупкий шанс до утра дожить.

Он видит все. Он не знает, что значит сон.Он питается соками странных корней.Нет ничего странного, что странное забывается.Бывает, он в засуху теряет своих людей.Ах, какая это ничтожная малость,Это даже меньше, чем выпавший волос.Его пальцы запихивают обратно в горлоНечаянно вырвавшийся наружу голос.Мы — всего лишь тени в пустыне отчаяния,Где слепы и легки минуты прощания

С самими собой и с тобой, разложившийся Бог.

124 ИСААК РОЗЕНБЕРГ


в «Нёмане»

Мы смотрим жаворонков, возвращаясь

Ночь темна,Но покуда мы живы, мы знаемКакая угроза в ней таится.

Еле двигая разбитыми суставами,Тащимся по изувеченной дороге в лагерь,Надеясь коротким сном забыться.

Чу! Радость! Радость! Нежданная радость!Слышите? Невидимые жаворонки поют в вышине.Их песня льется на наши запрокинутые лица.

Смерть также просто, как и эта песня,Может из темноты пролиться.Но пока льется песня, она так красива!Мы замерли, словно слепые уснули на песке,Не догадываясь о начале прилива.Ночь черна, как волосы девушек, о которых тоскуем.А где-то смерть притаилась змеейС последним отравленным поцелуем.

Охота на вшей

Совершенно голый, блестящий потом,Конечности двигаются, на лице оскал,Вертясь, как на раскаленной плите,Воет, как воет в капкане шакал.Одежда его кишит паразитами.Обезумев, Он Богу шлет проклятия,Хрипит разорванным криком горлом,Но не может вшей разорвать объятия,И в конце концов, потеряв надежду, От свечи поджигает свою одежду.

Вслед за ним раздеваемся и мы,Началась на блошиное войско охота.И вскоре в дьявольской пантомимеПринимает участие целая рота.У наших силуэтов разинуты рты,Причудливы пляшущие по стенам тени.Они, словно хватая со стен оружие,Бросаются в бой без страха и лени.Схватка блошиной и человеческой плотиПодобна схватке бойцов на арене.Мы верим, схватка не будет вечной.И однажды, блошиный владыка-мудрец,Очарованный нашим безумным танцем,Прикажет трубить сраженья конец,И этой трубы неслышный звукУбаюкает нас, избавив от мук.


в «Нёмане»

ПО-ПРЕЖНЕМУ ЖИВ ПОСЕДЕВШИЙ ЦВЕТОК 125

Умирающий солдат

Он стонал: «Я хочу вернуться домой!» Он мог бы,Да ветер иссяк в парусах сознания,А затем — яркая вспышка и гром,И планета под ним вздрогнула до основания.

Он хрипел: «Мой дом — орудийное укрытие.Парни, по местам, согласно расчету.«Воды... Воды» — стонал он — «Воды!»«Об умирающем сыне Англии проявите заботу».

Мы ничем не могли ему помочь.Вся Англия уместилась в слабеющем стоне.«Воды! Дайте воды!»... И затих.Смерть склонилась над ним в привычном поклоне.

Горение храма

Ужасающий гнев царя Соломона.Где ты? Проснись! Мир заполнило зло.У подножия царственного трона — Планета, дарившая людям тепло.О! Взгляни на красные облака.

Неужели солнце упало вниз? Что это, похожее на расплавленное золото?Чьей-то молнией рай проткнувший каприз?Рай клубится дымом, в нем все расколото.Умирает еще раз великий царь. Слабеет рука.

В дым превращаются его мечты.Его дела не будут забыты.Обгоревшие стены черны и пусты,Барельефы оплавились и разбиты.Все прошло, как последний вздох, как века.

Привидение

Из ее распущенных золотых волосСотканы все мои дни.Как луною, соткана бледность лицаКогда мы в ночи одни.

Глаза — два прохладных бездонных озера,Я в них утонул душою.В них отразившись, мерцание небаСтало живою водою.

126 ИСААК РОЗЕНБЕРГ


в «Нёмане»

Ее мысли чисты, тело прекрасно,Как льющийся с неба свет.Я верю, надежды огонь не погасятНи войны, ни ветры лет.

Перевод с английского Аркадия Шляпинтоха.

АРКАДИЙ ШЛЯПИНТОХ

Посвящается Исааку Розенбергу

Ты рванулся вперед и упал в пустоту,В бесконечную ночь без просвета.Пули жаркий плевок поймал на летуНакануне двадцать восьмого лета.

Ты родился в безумно-безжалостный век —Мы даты рождения не выбираем.И уходим, растаяв, как весной тает снег,Талой кровью мазок на земле оставляем.

Где-то там, вдалеке, тебя все еще ждутИ читают твои о войне стихи.Я надеюсь, погибшие не умрут,И живые не будут глухи.

Документы. Записки. Воспоминания

АЛЕКСАНДР КАРСКИЙ

Академик Карский*

Преподавание

Окончание XIX столетия, начало века ХХ... Многими этот период вос-принимался как очень тревожное, нервное, драматическое время. А для про-фессора Варшавского университета Е. Ф. Карского эти годы оказались наи-более спокойными и продуктивными. Любимая жена создавала в доме уют, подрастающие дети — два сына и дочь — доставляли, разумеется, и хлопоты, но все-таки больше от них было радостных, веселых минут.

Налаженная жизнь шла размеренно: лекции по расписанию, практические занятия со студентами, заседания Совета. Продолжалась активная переписка с коллегами. Много времени уделялось проработке литературы по профиль-ным предметам. Особенно пристальное внимание привлекали, разумеется, новинки, и в результате появлялись разборы, рецензии, библиографические заметки. Велись, конечно, и собственные научные исследования: создавались статьи, готовились к изданию книги. Плодотворный труд — изо дня в день — делал из профессора специалиста высочайшего уровня.

Ритм будней в основном задавался, конечно, подготовкой к лекциям и их чтением. «Обозрение преподавания предметов» ежегодно помещалось в уни-верситетских «Известиях», благодаря чему имеется возможность составить полный обзор преподавательской деятельности Е. Ф. Карского.

1897/98 учебный год: «...Е. Ф. Карский, орд. проф., будет читать: а) исто-рию русского языка студентам 3 и 4 к. славянорусского отд. совместно, по 2 часа в неделю; б) народную русскую словесность тем же студентам по 1 часу в неделю; в) вести практические занятия по церковно-славянскому языку со ст. 1 и 2 к., совместно, по 1 часу в неделю».

1898/99 учебный год: «...Е. Ф. Карский, орд. проф., будет читать: а) сла-вянскую кирилловскую палеографию ст. 3 и 4 к. славянорусского и историче-ского отделений совместно, по 1 часу в неделю; б) русскую диалектологию ст. славянорусского отделения, по 1 ч. в неделю; в) церковнославянский язык ст. 1 и 2 к. совместно, по 2 ч. в неделю».

1899/1900 учебный год: «...Е. Ф. Карский, орд. проф., будет читать: а) историю русского языка ст. 3 и 4 курсов славянорусского отделения совместно по 2 часа в неделю; б) народную русскую словесность тем же ст. по 1 часу в неделю; в) вести практические занятия по церковнославянскому

* Продолжение. Начало в № 9, 10 2010 г., № 8, 12 2011 г., № 3 2012 г. Публикуется в авторской редакции.

128 АЛЕКСАНДР КАРСКИЙ

языку (чтение памятников древней ц.-слав. письменности) со ст. 1 и 2 курсов, совместно, по 1 часу в неделю».

1900/1901 учебный год: «...Е. Ф. Карский, орд. проф., будет читать; а) славянскую кирилл. палеографию ст. 3 и 4 курсов славянорусского и исто-рического отделений, совместно, по 1 часу в неделю; практические занятия будут вестись спорадически, по мере прохождения того или иного отдела; б) русскую диалектологию ст. славяно-русского отделения, по 2 часа в нед. в первое полугодие (1 час на практич. занятия) и по 1 часу во второе полугодие; в) др.— церковно-славянский язык ст. 2-го курса, по 2 ч. в неделю».

1901/1902 учебный год: «...Е. Ф. Карский, орд. пр., будет читать: а) ст. 1 и 2 к. сводно, при 2 нед. часах, грамматику др. ц.-сл. яз; б) ст. 3 и 4 к. сл.-р. отд. при 2 нед. часах ист. русск. яз.; в) тем же ст., при 1 нед. часе — русск. нар. словесность; г) с теми же ст., при 1 нед. часе, предп. вести практич. занятия по др. ц.-сл. и русск. синтаксису».

В фонде академика Е. Ф. Карского в ПФА РАН хранится большая серая папка, на обложке которой наклеено выведенное затейливой вязью (откуда-то вырезанное) название «Народная словесность». Это курс лекций, прочитан-ный в 1899/1900 году, о чем можно сделать заключение по дате завершения работы, проставленной на последней странице — 1900 10 янв. Точное назва-ние курса — на первой странице рукописи: «История русской словесности. Народная словесность».

Этот труд, вобравший в себя сведения обо всех заметных исследованиях фольклора в России в XIX веке и содержащий описание наиболее распро-страненных обрядов, с примерами обрядовых песен, по какой-то причине не был в свое время опубликован. Не попадал он в поле зрения ученых и в более позднее время. А жаль! Лекции интересные, исчерпывающие. Е. Ф. Карский, естественно, большое внимание в них уделяет белорусскому фольклору, при-водя массу примеров из сборников П. В. Шейна, Е. Р. Романова, Н. Я. Ники-форовского, М. В. Довнар-Запольского. Из последних исследований упо-минается работа «Белорусские свадебные обряды и песни сравнительно с великорусскими», принадлежащая перу А. Занкевича, сослуживца по 2-ой Виленской гимназии. Фактически нет ни одной книги по предмету, которая бы выпала из его поля зрения. Подача материала живая, увлекательная, ведь со многими собирателями и исследователями фольклора профессор был зна-ком лично либо по переписке. Неудивительно, что эти лекции пользовались огромной популярностью у студентов.

Об отношении студентов к лекциям профессора Е. Ф. Карского имеется одно достоверное свидетельство — Николая Дубровского, выпускника Импе-раторского Варшавского университета 1901 года, позднее, в годы Первой Русской революции, попытавшегося облить грязью свою alma mater. Старался он бросить тень и на профессора Е. Ф. Карского, перед которым, по его же собственному признанию, «студенты... по разным причинам преклонялись». Однако ему это плохо удалось — его собственные слова опровергают всяче-ские измышления и показывают, на чьей стороне были симпатии: «...проф. Карский был очень основательный человек. Он читал историю русского языка, историю русской народной словесности, славянскую грамматику и славянскую палеографию. Курсы его отличались большой эрудицией и край-ней добросовестностью, тщательностью обработки материала и основатель-ностью изложения». Любопытное признание в устах хулителя Варшавского университета!

АКАДЕМИК КАРСКИЙ 129

Обязанности и награды

Кроме чтения лекций и проведения практических занятий со студентами на профессоров время от времени возлагались еще и другие обязанности. Так, по требованию окружного начальства, каждый год, в мае, большая группа профессоров обязана была присутствовать на выпускных экзаменах в город-ских гимназиях и училищах. Это, естественно, отражалось и в протоколах заседаний Совета.

1897 год. Заседание 29 апреля. Согласно предложению от 24 апреля нового попечителя Варшавского учебного округа В. Н. Лигина девять профессоров (в том числе и Е. Ф. Карский ) были направлены в качестве депутатов от окружного начальства в 6 мужских гимназий Варшавы (плюс к этому еще в Пражскую гимназию, то есть в правобережный район города).

1898 год. Заседание 30 апреля. Рассмотрено очередное предложение попечителя Варшавского учебного округа: «...11. От 17 апреля с. г. за № 7153, о назначении проф. Карского, вместо проф. Грота, депутатом от Окружного начальства на время окончательных испытаний в Варш. реальное училище в текущем году по русскому языку и истории».

1899 год. Заседание 26 апреля. Согласно предложению попечителя (от 10 апреля за № 6999) 9 профессоров (в их числе Е. Ф. Карский ) и лектор русского языка Михайлов назначены в Варшавские и Пражскую гимназии.

И в 1900 году (заседание 27 апреля, предложение попечителя от 18 апреля) и в 1901 году (заседание 26 апреля, предложение попечителя от 6 апреля) про-фессор Е. Ф. Карский вновь отряжен на экзамены в гимназии. Куда конкретно он каждый раз направлялся (кроме 1898 года) — неизвестно.

В 1899 году появилась еще одна дополнительная нагрузка — публичные благотворительные лекции. В «Отчете о состоянии и деятельности Импера-торского Варшавского Университета в 1899 году» говорится: «На основании Высочайшего повеления 25 июня 1863 г., в отчетном году впервые читались при Университете профессорами и преподавателями оного, с разрешения г. Попечителя Варшавского Учебного Округа и по утвержденным им же про-граммам, популярные лекции общеобразовательного характера для посторон-ней публики в свободное от университетских лекций время. В означенных лекциях участвовал 31 лектор, в том числе 21 в первом полугодии и 10 во втором...» В числе профессоров, читавших лекции в первом полугодии, зна-чится и Е. Ф. Карский. Впрочем, его лекции не упомянуты в числе наиболее популярных. «Публика относилась ко всем вообще лекциям в общем весьма сочувственно, но более других ее привлекали лекции по наукам биологиче-ским, медицинским и истории. За слушание лекций по каждому отдельному предмету со слушателей взималась плата, смотря по числу лекций, в 1—2 рубля, причем из собранной суммы часть средств шла на покрытие расходов по ведению прочитанных лекций, часть отчислена на покрытие расходов по устройству публичных лекций в будущем и часть отдана на дела благотвори-тельные», — читаем в «Извлечениях из Отчета о состоянии и деятельности Императорского Варшавского Университета в 1899 году».

В газете «Варшавский Дневник» 11 декабря 1898 года напечатано сооб-щение:

«Хроника. — В настоящее время от попечителя учебного округа полу-чено разрешение на открытие при Варшавском университете с 15 января наступающего года чтения ряда лекций научно-популярного содержания по различным отраслям наук. Подписка на лекции будет приниматься в книжных магазинах...»


И уже на следующий день в той же газете, на первой странице, в глаза бросается анонс:

«Публичные лекции гг. профессоров Императорского Варшавского университета.

Начиная с 15 января 1899 г. имеют быть прочитаны публичные лекции следующими профессорами следующего содержания: ...проф. Е. Ф. Карский: Очерки по русской народной словесности. 6 час. лекций (по четвергам, от 7 до 8 ч. вечера)...»

Объявление это повторяется и на следующий день, и через неделю, и в начале января.

Самое интересное, что программа тех лекций Е. Ф. Карского сохрани-лась в архиве. Она отпечатана на обеих сторонах листка, видимо, небольшим тиражом. В число печатных работ не включалась, прежде никогда не исследо-валась. Заглавие: «Очерки по русской народной словесности (6 лекций)». На оборотной стороне листка, в конце текста видим: «Профессор Е. Карский».

Следующий хранящийся в этом архивном деле документ — рукописная «Программа прочитанного по русской народной словесности студентам III и IV курсов славянорусского отделения в 1899—1900 акад. году», подписанная: Проф. Е. Карский. А ниже стоит дата: 18 марта 1900 г. Наконец, в той же архивной папке имеется и еще одна написанная от руки «Программа» — уже на 1901/1902 академический год.

Эти две последние «Программы» представляют собой тезисы курса «История русской словесности. Народная словесность», о рукописи которого уже рассказывалось выше. До 6 пункта («Заговоры. Происхождение загово-ров» и т. д.) они совпадают, а далее наблюдается расхождение: в 1899/1900 учебном году рассматривались обряды и песни при рождении человека, дет-ские песни, свадебные обряды и песни, а в 1901/1902 учебном году — коляд-ские обряды и песни, празднование Купалы, песни семейные и бытовые, эпическая поэзия.

Проведенное сравнение показывает, что 6 публичных лекций, прочитан-ных в первой половине 1899 года, представляют собой первую часть этого курса для студентов, общую для всех программ. Построение лекций могло показаться неподготовленным слушателям слишком академичным. Лектор вначале обстоятельно толкует о предмете чтения, о терминах и понятиях, об истории изучения народной словесности и задачах по ее научной система-тизации. Собственно, к тому, что могло вызвать обостренный интерес — к заговорам, амулетам, приметам, суевериям и связанным с ними обрядам — он подходит только в последней, шестой лекции. Но, видно, профессор Е. Ф. Карский и не искал дешевой популярности, и потому он, не отходя от намеченного плана, честно прочел рассчитанную как раз на 6 лекций общую вводную часть.

В дальнейшем идея с публичными лекциями как-то тихо и незаметно сошла на нет. В начале 1900 года они, правда, еще анонсируются (Е. Ф. Кар-ский в числе лекторов не значится), затем упоминания о них и вовсе исчезают.

Кроме посещения выпускных экзаменов и чтения публичных лекций у профессора Е. Ф. Карского были и другие обязанности. Еще в начале 1895 года он был избран, по представлению историко-филологического факуль-тета (№ 2 от 15 января), кандидатом в члены Библиотечной Комиссии. Об этом имеется запись и в «Формулярном списке о службе»: «По избранию в совет Императорского Варшавского Университета утвержден кандида-том в члены библиотечной комиссии на 1895 г. и 1896 г.» Интересно, что в списке книг, поступивших в 1895 году (с апреля по сентябрь), значатся сразу


четыре, подаренные Е. Ф. Карским: три из них давние, изданные еще в Виль-не («О так называемых барбаризмах в русском языке», «Памяти Михаила Юрьевича Лермонтова» и «К вопросу о разработке старого западно-русского наречия»), а последняя, «О языке так называемых Литовских рукописей», уже варшавского периода.

«Согласно избранию в совете Императорского Варшавского Универси-тета, утвержден членом библиотечной комиссии на 1897 и 1898 годы....1897 января 16» (ЦГИА СПб, ф. 14, оп. 3, дело 48469, «Формулярный список о службе»). Университетская библиотека не так давно, летом 1894 года, пере-бралась в новое здание, и разных дел, видимо, хватало. Комиссия ревизовала библиотеку, проверяя счета книгопродавцев, определяла суммы, потребные на переплетные работы (в год иногда до 1000 рублей), разбирала вопросы о порче и пропаже книг и журналов, выясняла причины их «зачитывания».

В мае 1897 года профессор Е. Ф. Карский был выдвинут еще и в Редак-ционную Комиссию по изданию университетских «Известий», даже в ее председатели. Но тут Совет, видимо, посчитал, что нагрузок и так хватает (за 16, против 32). Через три года избрание в эту Комиссию все-таки состоялось: «Советом Императорского варшавского Университета, согласно избранию в историко-филологическом факультете, утвержден членом Редакционной комиссии по изданию Варшавских Университетских Известий, факультет-ских сборников и книг ученого содержания, сроком на 3 года, с.... 1900 Мая 21» (ЦГИА СПб, ф. 14, оп. 3, дело 48469, «Формулярный список о службе»). К этому времени Е. Ф. Карский уже не состоял в Библиотечной Комиссии, правда, хлопот все равно хватало, поскольку еще 1 сентября 1898 года он был утвержден секретарем историко-филологического факультета. Обязанности эти исполнял весь положенный срок: три года, до 1 сентября 1901 года.

Старая библиотека Варшавского университета. Рисунок второй половины ХІХ века.


Добросовестная служба, конечно, не оставалась незамеченной. Очеред-ные прибавки к жалованью, чины и награды получались без задержек.

«За выслугу первого пятилетия в губ Царства Польского, назначено ему прибавочное жалованье, в размере 25 % от оклада штатного жалованья 3000 руб., по 750 руб. в год с.... 1898 Февраля 1».

«Высочайшим приказом по гражданскому ведомству, за № 30, произ-веден, за выслугу лет, в Статские Советники, со старшинством с 26 мая 1898 г.... 1898 Декабря 21».

«За отлично-усердную службу и особые труды, Всемилостивейше пожа-лован кавалером ордена Св. Станислава 2 ст....1899 января 1» (ЦГИА СПб, ф. 14, оп. 3, дело 48469, «Формулярный список о службе»).

Ученики

Однако подлинная награда для профессора, конечно, не ордена, а талант-ливые ученики. Таковых оказалось немало на славяно-русском отделении историко-филологического факультета. Каждый год отделение оканчивало всего несколько человек, на сводных лекциях 3 и 4 курса, как правило, при-сутствовало не более двух десятков студентов, а практические занятия — раз-бор древних памятников, анализ диалектологических особенностей народных говоров — и вовсе носили индивидуальный характер. Благодаря этому дости-галось высокое качество подготовки специалистов.

«В отчетном 1895/6 учебном году награждены Советом Университета за представленные сочинения следующие лица:

По историко-филологическому факультету:Студент 4 курса славяно-русского отделения Филатов Козьма, за сочи-

нение на тему: «Очерк народных говоров Воронежской губернии»... золотой медалью». В том же номере университетских «Известий», в приложении к отчету, опубликован отзыв профессора Е. Карского об этой медальной работе: «Материалы, заключающиеся в ней, настолько ценны для русской диалекто-логии, что появление их в печати было бы очень желательным, а награждение автора работы золотою медалью, по моему мнению, было бы вполне закон-ным». И, действительно, в 1897—1898 годах работа студента была целиком опубликована в «Русском Филологическом Вестнике», думается, не без содействия профессора.

В 1896 году вообще был очень сильный выпуск: «...окончили курс: с правом на степень кандидата... Каминский Вячеслав, Филатов Козьма...» Впоследствии судьба Евфимия Федоровича не раз пересекалась с жизнен-ными путями Вячеслава Арсеньевича Каминского. В 1903 году, во время обследования Е. Ф. Карским пограничных районов расселения белорусского племени, В. Каминский взял на себя часть этого труда — он оставил под-робное описание населения северных и северо-западных уездов Виленской и Ковенской губерний. Затем он, начиная с 1905 года, неоднократно поме-щал свои научные статьи в «Русском Филологическом Вестнике». После революции В. А. Каминский стал профессором Киевского Художественного Института, активно сотрудничал с Украинской Академией Наук. Поэтому неудивительно, что в конце 1920-х годов академик Е. Ф. Карский подготовил вполне благожелательный отзыв о его многолетних работах по этнографии, рекомендуя наградить ученого малой золотой медалью. Отзыв этот прежде не исследовался, дата его написания не указана, однако можно предположить, что составлен он в 1927 или в 1928 году. Таким образом, научные контакты между учителем и его учеником поддерживались более 30 лет!


Другим способным молодым человеком был Василий Мегорский, обу-чавшийся на историческом отделении (выпускник 1898 года). Евфимий Федорович приметил его еще на II курсе и перед вакациями дал ему недавно полученный экземпляр «Программы для собирания особенностей говоров северно-великорусского народа». В. Мегорский, приехав в родные края, усер-дно потрудился летом, в начале осени собранный материал был обработан, и профессор Е. Ф. Карский послал его в Академию Наук. В сопроводительном письме на имя А. А. Шахматова он пишет: «Посылаю Вам северно-вели-корусскую программу с ответами, сделанными моим учеником Василием Мегорским, уроженцем северной Руси, обучавшимся в Олонецкой дух. семи-нарии; ныне он студент Варшав. унив. 3 курса историко-фил. факультета. Наблюдения им сделаны во время истекших каникул» (из письма от 9 октября 1896 г.). Алексей Александрович, ознакомившись с материалом, откликнулся незамедлительно: «Очень Вас благодарю за присланное сообщение из Ол. губ.» (из письма от 17 октября 1896 г.). Однако еще раньше Евфимий Федо-рович озабоченно поинтересовался судьбой студенческой работы: «Кстати, получили ли Вы северно-великорусскую программу с ответами моего ученика Мегорского? Я ее направил прямо в Академию. Если бы мне прислали по нескольку экземпляров северно-великорусской и южно-великорусской про-граммы, то я раздавал бы их своим слушателям, которые всегда бывают из разных мест, и они доставляли бы записи» (из письма от 14 октября 1896 г.). Приведенная переписка показывает, с каким вниманием относился Евфимий Федорович к первым научным опытам своих учеников, стремясь вывести их сразу на серьезный академический уровень.

Выделялся своими способностями и студент Александр Никольский (выпускник 1899 года). Еще на III курсе он представил свою работу на уни-верситетский конкурс, как и полагалось, под девизом — и добился успеха:

«В 1897/8 акад. году награждены Советом Университета за представлен-ные конкурсные сочинения следующие лица:

По историко-филологическому факультету:Студент 3 курса славяно-русского отделения Никольский Александр —

за сочинение... на тему: «Народные особенности языка Ипатьевской лето-писи» — серебряною медалью» (ВУИ, 1898, VI. Извлечения из Отчета о состоянии и деятельности Императорского Варшавского Университета за 1897 год). В приложениях помещен отзыв профессора Е. Карского об этом исследовании. В частности, сказано: «...автор с должным умением взялся за дело, следуя правильной системе. Все свое внимание он сосредоточил на второй части сочинения — изложении народных черт языка. Последние изучены очень обстоятельно и расположены почти везде правильно». Однако далее профессор отмечает и существенные недостатки: «отсутствие разбо-ра стилистической стороны языка Ипатьевского списка (для чего следовало бы не ограничиваться только «Повестью временных лет»), а также — очень частое отсутствие объяснений приводимых фактов языка». Тем не менее эта студенческая работа была вскоре опубликована в «РФВ». И по окончании университета А. Никольский продолжил исследования. В том же журнале он поместил в 1901—1903 свой большой труд «Народные говоры Жиздринского уезда Калужской губернии». Как видно даже из названия, направление своей научной деятельности он избрал явно под влиянием прослушанных им на последних курсах лекций по народной словесности профессора Е. Ф. Кар-ского. К сожалению, о дальнейшей судьбе А. А. Никольского пока ничего установить не удалось.


Исследование рукописных памятников

Разумеется, профессор Е. Ф. Карский, привлекая студентов к научным занятиям, сам в то же время был захвачен исследовательской деятельностью. Круг его интересов, как всегда, широк: древние рукописи, первопечатные книги, живые говоры и диалекты, этнография. Порой просто поражаешься его работоспособности!

Еще в 1895 году, во время работы в Публичной библиотеке столицы, уче-ный обратил внимание на один любопытный западно-русский сборник XV века. В том, что эту рукопись необходимо всесторонне изучить, сомнений не было. После защиты докторской диссертации Е. Ф. Карский занялся тщатель-ной обработкой всего относящегося к этой рукописи материала и уже в следу-ющем, 1897 году, подготовил основательное исследование: «Западнорусский сборник XV века, принадлежащий Императорской Публичной Библиотеке, Q. I. № 391. Палеографические особенности, состав и язык рукописи». Ста-тья эта была опубликована в том же году в «Известиях Отделения Русского Языка и Словесности Императорской Академии Наук». Это была первая крупная научная работа Е. Ф. Карского, напечатанная под эгидой Академии Наук. Тогда же в Санкт-Петербурге был выпущен и отдельный оттиск этой работы — фактически небольшая, в 73 страницы, книжечка. Но успех, несо-мненно, большой!

Следующее исследование — «Западнорусское сказание о Сивилле проро-чице по рукописи XVI века. Текст сказания, его состав и язык». Этой статьей открывался февральский номер «Варшавских Университетских Известий» за 1898 год. Решение о публикации было принято за месяц до того, на заседании Совета 22 января, где среди прочих вопросов рассматривалось и представле-ние историко-филологического факультета: «...27. От 20 января с. г. за № 10 о разрешении напечатать в «Ун. Изв.» статью проф. Карского «Западно-русское сказание о Сивилле пророчице по рукописи XVI века» с выдачей гонорара и 25 оттисков». Рассматриваемую рукопись Е. Ф. Карский обнаружил в Вар-шаве, в библиотеке графов Красинских (под № 408), где, как уже говорилось, хранившиеся манускрипты выдавались вообще очень неохотно. Тем ценнее оказалось проведенное исследование.

В 1899 году вышло сразу три работы Е. Ф. Карского, в которых он иссле-дует древние памятники письменности. Получив возможность рассмотреть в оригинале хранившуюся в Виленской Публичной библиотеке рукопись летописного сборника, профессор аккумулирует свои наблюдения и выво-ды в статье «Особенности письма и языка рукописного сборника XV века, именуемого летописью Авраамки». И эта работа была опубликована в «Вар-шавских Университетских Известиях», ей открывается мартовский номер. Как явствует из протокола заседания Совета от 24 февраля 1899 года, статья также печаталась с гонораром, по представлению историко-филологического факультета (№ 16 от 17 февраля).

Среди черт, роднящих язык памятника с белорусскими говорами, ученым отмечены: аканье; е на месте а под ударением и без ударения; у неслоговое на месте в перед гласными; взаимная мена ч и ц, известная как смоленским и новгородским говорам, так и северно-белорусским; замена винительного падежа родительным в словах мужского рода, обозначающих неодушевлен-ные предметы; именительный падеж имен прилагательных мужского рода в стянутой форме на ы и др. «Анализ языка сборника (в частности наличие большого количества случаев с ятем на месте ожидаемого и, черта известная новгородским памятникам, но встречающаяся в них редко; смешение и и ы)


позволил Евфимию Федоровичу высказать предположение, что переписчик памятника Авраамка — уроженец юго-западной Руси, или по крайней мере Полесья».

Занимаясь в Главном архиве Царства Польского, Е. Ф. Карский рассмотрел два древнейших документа на русском языке: 1) договорную грамоту литов-ско-русских князей с польским королем Казимиром и мазовецкими князьями (№ 673) и 2) донесение судьи перемышльского Костьки королю Владиславу о сборах податей и расходовании денег в Перемышльской волости (№ 1330 а). Договорная грамота была составлена, скорее всего, в середине XIV века на языке литовско-русских канцелярий, донесение же относилось, по-видимому, к концу XIV или началу XV века, и, как заключил ученый, писал его мало-рус. Если первый документ ранее уже издавался (правда, с неточностями), то второй опубликован не был. Это и натолкнуло ученого на мысль напечатать оба документа по рукописям палеографически точно.

Подготовленная им статья появилась в «Трудах Археографической комис-сии Московского Археологического Общества». Кстати, Евфимий Федорович был избран членом этого Общества еще в 1896 году, сразу же после защиты в Москве докторской диссертации.

1899 год. Сенсационные сообщения об обнаружении самого древнего датированного памятника кирилловского письма. Речь шла о надписи с име-нем Самоилъ на надгробной каменной плите, как видно из текста, относив-шейся к 993 году. Ученый мир был взволнован. В IV томе (выпуск 1) «Изве-стий Русского Археологического Института в Константинополе» появилось сразу три статьи, посвященные находке: Ф. И. Успенского, Т. Д. Флоринского и Л. Милетича. К статье первого автора, директора Константинопольского Института, прилагался снимок с плиты. Е. Ф. Карский внимательно изучил и фотографию памятника, и все статьи о нем — и предложил собственное прочтение некоторых спорных мест (часть плиты была отбита). В сентябре 1899 года работа под заглавием «Надпись Самуила 993 г.» была завершена и в последнем, сдвоенном томе «РФВ» за тот год увидела свет. К этой статье также прилагался снимок памятника, что для журнала было первым опытом. Замечания и поправки прочтения древнейшего памятника, как заметил про-фессор (впоследствии академик) В. И. Борковский, «подкрепленные палео-графическим и лингвистическим анализом, в полной мере сохранили свое значение».

Командировка 1898 года

Стремясь в своих палеографических исследованиях к наибольшей полноте и точности, профессор Е. Ф. Карский в конце 1890-х годов не только собира-ет внушительную домашнюю библиотеку по предмету, но и предпринимает ряд поездок для того, чтобы непосредственно познакомиться с древнейшими памятниками. О занятиях в библиотеках Вильны, Петербурга и Москвы в 1895 году уже рассказывалось. Тогда из-за ограниченности во времени уда-лось рассмотреть далеко не все. В начале декабря 1897 года, уже опубликовав в Варшаве свои лекции по палеографии, Е. Ф. Карский берет отпуск за свой счет (с 5 числа до конца месяца) и вновь отправляется в столицу.

Поездку эту он наметил еще в сентябре: «...собираю кое-какие мате-риалы по палеографии. С последней целью в декабре может быть буду и в Петербурге» (из письма А. А. Шахматову от 28 сентября 1897 г.). Можно предположить, что в конце года состоялась встреча двух ученых. Тогда же


Евфимий Федорович, разумеется, повидался и со своим хорошим знакомым А. И. Соболевским. Тот, правда, остался недоволен краткостью их общения: «Мне было крайне досадно, что в декабре Вы уехали из Петербурга, не пови-давшись еще раз со мною. Не говорю уже о том, что я приготовил было для Вас Московские глаголические отрывки, — мне нужно было побеседовать с Вами серьезно о хрестоматии...» (из письма от 7 марта 1898 г.). Причина поспешного отъезда Е. Ф. Карского пока неизвестна.

На предстоящее лето Е. Ф. Карский наметил поездку в Москву. Хотелось также побывать и в Троице-Сергиевой лавре, находящейся поблизости от Белокаменной, поискать и там палеографические редкости. Своими планами профессор поделился с коллегами, и 17 марта 1898 года факультет ходатай-ствовал о разрешении этой командировки и выдаче пособия в 150 рублей. Это предложение (№ 28) было рассмотрено на заседании Совета университета 19 марта и передано на усмотрение попечителя учебного округа. Разрешение было получено, баллотировка пособия состоялась на следующем заседании, 30 апреля. 9 членов Совета голосовали против, видимо, считая, что средства необходимо экономить, но 30 профессоров высказались за покрытие команди-ровочных расходов из специальных средств университета. Видимо, большин-ство сознавало важность и необходимость производимых палеографических исследований.

По итогам этой командировки был составлен подробный отчет, с которым можно ознакомиться в последнем номере университетских «Известий» за тот год. Отмечу лишь наиболее существенные моменты. Е. Ф. Карский пишет: «По приезде в Москву в начале июня мои занятия сосредоточились сначала в Московском Публичном и Румянцевском музее». Здесь были просмотрены 44 древних памятника и тщательно проверены сообщавшиеся из них в лекци-ях данные (поскольку лекции основывались на публикациях, как оказалось, грешивших неточностями). «С закрытием музея 13 июня, свои занятия я сосредоточил главным образом в Московской Синодальной библиотеке». Наводились разного рода палеографические справки, причем и тут обсле-довано более 40 рукописей. Впечатляющий объем работы! «В Синодальную библиотеку для занятий я выписал и некоторые рукописи из Чудова монасты-ря». В Патриаршей ризнице возникли непредвиденные трудности: новый риз-ничий не позволял прикасаться к Мстиславову Евангелию. «...не обратил он никакого внимания и на то, что в 1895 году я совершенно беспрепятственно пользовался этим же Мстиславовым Евангелием, когда изучал его письмо и язык... Теперь дело свелось к тому, что я должен был приглашать каждый раз иеромонаха, чтобы открыть новое место в книге. При таких трудностях мне удалось переписать только послесловие Евангелия». При ближайшем рассмо-трении ученый выявил несколько существенных расхождений с известной публикацией этого памятника, осуществленной И. И. Срезневским.

В Типографской библиотеке были наведены справки по 7 единицам хра-нения, после чего ученый отправился в Никольский единоверческий мона-стырь, где находилась бывшая Хлудовская библиотека. В прошлый приезд посещение ее по какой-то причине сорвалось, теперь представился случай восполнить пробел: осмотрены были 6 рукописей XIII—XV веков. Исследо-ватель с благодарностью отметил: «Лица, заведующие библиотекой, были в высшей степени предупредительны». Предпринятая поездка в Троице-Серги-еву лавру также увенчалась успехом: в тамошней библиотеке удалось изучить 5 древних рукописей. К сожалению, то, что хранилось в ризнице, оказалось недоступным.


Из Москвы Е. Ф. Карский поехал на белорусские земли. Почему? Когда шла подготовка к летней командировке, на факультетском собрании, на Совете университета, речи об этом направле-нии не возникало. Однако, как выясня-ется, у Евфимия Федоровича имелись обширные планы по работе в Слуцке и его окрестностях. Кстати, возможно, он поселился тогда в деревне Брановичи, что находится от Слуцка всего в 2—3 верстах. Это — предположение, осно-вывающееся на сомнительном месте в письме П. В. Шейна: «Я бы не прочь съездить на свидание к Вам в Баранови-чи, если бы мог знать во сколько может обойтись такая поездка и удобно ли Вам будет мое посещение?» (из пись-ма от 29 июня — 2 июля 1898 г.). Но ведь известно, что именно в то время Е. Ф. Карский обследовал книгохрани-лища слуцких церквей и монастырей, посещал окрестные деревни, собирая диалектологический материал. Велика

вероятность, что П. В. Шейн что-то недопонял, напутал, потому и написал Барановичи, вместо Брановичи. Неизвестно, с семьей ли там жил Е. Ф. Кар-ский или же один. Если с семьей — то недолго, до начала августа, так как тем летом предстояло устроить десятилетнего сына Евгения в приготовительный класс 1-ой Варшавской гимназии.

Чем же привлек внимание Слуцк? Прежде всего, тут Евфимий Федоро-вич попытался найти следы древней (предположительно XI века) славянской псалтыри, отрывки из которой в свое время опубликовал И. И. Срезневский. Отдельные листы рукописи были обнаружены в середине XIX века именно в Слуцке, но затем ее следы затерялись: редчайшего манускрипта не было ни в одной библиотеке, ни в одной частной коллекции. Конечно, разыскать этот уникальный памятник — было бы делом огромной научной важности. К сожалению, ни этой псалтыри, ни каких-либо других столь же древних рукописей обнаружить не удалось, так как еще за четверть века до того все ценное было вытребовано в минскую консисторию.

В отчете Е. Ф. Карский пишет: «Не достигнув главной цели своей поезд-ки, я решил все-таки порыться в монастырской библиотеке. Пришлось пере-смотреть все книги, чтобы выделить рукописи от печатных изданий, так как описей ни тех ни других не имеется». Самые древние рукописи восходили к XV столетию, все они были на бумаге, сильно растрепаны, без начала и конца, страницы не пронумерованы. Лишь хранившееся в ризнице четвероеванге-лие XVI века, переплетенное в обитые бархатом доски, оказалось в хорошем состоянии: в книге имелись заставки в нововизантийском стиле, а также писанные золотом и киноварью заглавия. Профессор кратко, но очень точно описывает характерные особенности исследованных им рукописей (четыр-надцати в монастыре и двух в других церквях города), не упустил он из виду и попавшиеся ему на глаза древние надписи — на посохе, на серебряной чаше, на надгробном камне, на иконе. Труд этот, несомненно, занял не одну неделю.

Евгений Карский в форме гимназиста.Конец ХІХ — начало ХХ в. Варшава.


Необходимость побывать в Слуцке и его окрестностях летом 1898 года была продиктована еще и другим обстоятельством. Дело в том, что в «Рус-ском Филологическом Вестнике» готовилась к публикации статья филолога-любителя Н. И. Чудовского, мирового судьи из Клецка — «Материалы для изучения белорусских говоров. Слуцкий говор». С этой работой, по просьбе редактора, Е. Ф. Карский ознакомился еще в рукописи, и некоторые положе-ния этой работы показались ему сомнительными. В конце концов он решил встретиться с автором и лично проверить на месте все сообщаемые им све-дения. Встреча состоялась, и тут были выявлены неточности при воспроиз-ведении Н. И. Чудовским якобы слышанных им звуков. Вообще вся история с этой публикацией показывает, насколько внимательно и ответственно отно-сился ученый к любым данным по белорусскому языку. Свои наблюдения Е. Ф. Карский систематизировал все в том же отчете о командировке. Кроме того, он подготовил небольшую заметку для «РФВ», в которой высказал ряд замечаний об ошибочности сообщений из этой местности. И, наконец, в сносках и в послесловии к опубликованной в том же томе «РФВ» статье Н. И. Чудовского ученый вновь указывает на выявленные им недостоверные сведения (в частности, на отсутствие дифтонга ie в селе Басловцы и деревне Подлесье). На редкость дотошная работа!

«Материалы для изучения белорусских говоров»

Исследуя особенности слуцких говоров, Е. Ф. Карский придерживался собственной «Программы для собирания особенностей белорусского наре-чия», окончательный чистовой вариант которой был напечатан в «Известиях Отделения Русского Языка и Словесности» в апреле 1897 года и тогда же выпущен отдельным оттиском. Это угадывается из отчета: «Удалось найти лиц, которые не только охотно беседовали со мной, но и отвечали довольно толково на предлагаемые им специальные вопросы. В Басловцах главным экс-пертом был Тимофей Абрамович, крестьянин около 70 л. от роду, не бывший в военной службе и неграмотный, а в Подлесье — крестьянка Авдотья Лемеш, лет 80 от роду, но еще совершенно бодрая, немного только трусливая».

У Е. Ф. Карского уже был опыт работы по новой «Программе»: исполь-зуя ее, он, как рассказывалось ранее, собирал сведения о языке в окрестно-стях Соколки, да и все то, что удалось подметить в Волме еще в 1895 году, когда он гостил у родителей, тоже затем было обработано в ее ключе. Свои материалы, сразу же откликнувшись на черновой проект «Программы», прислали Е. Р. Романов и Н. К. Рамзевич. Таким образом, довольно скоро скопилось достаточное количество интересных записей. Е. Ф. Карский сооб-щал А. А. Шахматову: «Ответы на белорусские программы я с большою охотой готов редактировать сам. Уже и теперь имею немало интересного материала, присланного мне в ответ на мои черновые программы. Приведя в порядок, в скором времени вышлю их Вам для напечатания» (из письма от 14 октября 1896 г.). И уже в апреле 1897 года отредактированный им выпуск I «Материалов для изучения белорусских говоров» был напечатан в «Изве-стиях Отделения Русского Языка и Словесности», причем разместился он непосредственно за окончательным вариантом «Программы для собирания особенностей Белорусского наречия».

«Программа» профессора Карского рассылалась Академией Наук не только специалистам-языковедам, но и руководству учебных округов Северо-Западного края, после чего она распространялась среди учителей народных


школ. Как видно из сохранившихся дел «О собирании диалектологического материала» конца XIX века, наибольшую активность проявила Минская Дирекция народных училищ во главе с ее директором Н. Ф. Акоронко. Уже в сентябре 1897 года им было посланы первые ответы, подготовленные учите-лями Пинского уезда. В начале 1898 года поступила очередная порция. Как видно из карандашной пометки на одном из документов, эти новые матери-алы 8 марта были отправлены в Варшаву, профессору Е. Ф. Карскому, для обработки.

Ознакомившись с присланным, Е. Ф. Карский пришел к заключению, что необходимо собрать воедино, в отдельном издании, языковые сведе-ния из областей со смешанным белорусско-украинским населением, где и говоры носили переходный характер. Вот что можно прочесть в его письме А. А. Шахматову: «Извлечение материалов из белорусских программ не пред-ставляет для меня в настоящее время особого труда; сообщений оказывает-ся в общем мало, так что переписывать их не трудно... В числе полученных мною ответов несколько оказалось из южной части Полесья, с особенно-стями северно-малорусскими. Их я думаю соединить вместе и напечатать под заглавием: “Материалы для изучения малорусских говоров”» (из письма от 28 сентября 1897 г.). Академия Наук согласилась с этим предложением, правда, сборник получил иное название — «Материалы для изучения север-но-малорусских говоров, а также переходных от белорусских к малорусским (Полесье)». Разумеется, редактирование и этого научного издания было пору-чено Е. Ф. Карскому. Всего получилось два выпуска. А вот «Материалы для изучения белорусских говоров», выходившие в «Известиях» и «Сборнике ОРЯС», а также отдельными оттисками, заняли шесть выпусков.

Уровень подготовки лиц, присылавших ответы на вопросы «Програм-мы», был очень разный. Иногда доставлялись целые рукописные фолиан-ты — как, например, сборник свадебных белорусских песен, некогда запи-санных в Пружанском уезде псаломщиком Ипполитом Харсевичем. Однако, как выяснилось, для науки пользы от этого труда было мало, и редактор Е. Ф. Карский его, разумеется, отклонил: «...по тщательном рассмотре-нии сборника оказалось, что записи песен в фонетическом отношении сделаны крайне неумело и непоследовательно, часто попадаются такие особенности, которые совершенно противоречат известным данным по Пружанским говорам... В виду сказанного не решаюсь извлекать диалекто-логические материалы из названного сборника» (из письма в ОРЯС ИАН, без даты, датировка по содержанию — октябрь 1897 года). Некоторые «любители народной словесности» настойчиво расспрашивали, уточняли да принорав-ливались (характерна переписка со студентом Осипом Дыло), а в итоге так ничего и не делали, никаких записей не присылали.

Однако порой переписка с корреспондентами, обработка присланных ими материалов доставляла и удовольствие, и огромный научный интерес. Так, весьма ценными были получаемые сведения от известного собирателя фольклора Николая Яковлевича Никифоровского. Правда, от него, завален-ного работой, вечно находящегося в стесненных жизненных обстоятельствах, обещанного приходилось дожидаться годами: «...как скоро потребуется доставление материала на «Программы»? Мне желательно было бы от себя представить возможно обстоятельный, содержательный материал о говоре моего родного села — колыбели моей. А это, при моей черепашьей каллиграфии, вызывает несколько удлиненный срок» (из письма от 25 октября 1897 г.). И вот — через год: «Признаюсь, мне лично крайне совестно было выступать пред Вами с такою тощею работой — и я чуть было не отстал


от нее, ссылаясь на «non possum», и только уверенность в Вашем милости-вом снисхождении удержала меня и подвинула на посылку ответов» (из письма от 27 ноября 1898 г.). Тем не менее присланный материал оказался необычайно любопытным и важным, и Евфимий Федорович незамедлитель-но пересылает его в Академию Наук, сопроводив короткой запиской: «Прила-гая при сем один ответ на белорусскую программу, приготовленный к печа-ти, покорнейше прошу присоединить его к доставленным уже мною №№ для 2-го выпуска «Материалов по белорусскому наречию». Это очень инте-ресный ответ известного белорусского этнографа Н. Я. Никифоровского» (из письма А. А. Шахматову от 4 декабря 1898 г.). Впрочем, ко II выпуску это сообщение опоздало. Оно было опубликовано лишь через год, в III выпуске.

«Программа» профессора Карского доказала свою высокую эффектив-ность. Собранные с ее помощью «Материалы для изучения белорусских гово-ров» (выпуски 1897, 1898, 1899—1900, 1903, 1907, 1910 годов) и «Материалы для изучения северно-малорусских говоров, а также переходных от белорус-ских к малорусским (Полесье)» (выпуски 1898 и 1903 годов) существенно обогатили науку о белорусском языке, легли в основу дальнейших исследо-ваний. Неудивительно, что в 1914 году, как раз накануне войны, Академией Наук было принято решение переиздать «Программу» и продолжить накопле-ние материала. Второе издание было осуществлено, однако неумолимый ход событий надолго пресек научное исследование белорусских диалектов.

Рецензии

Ни одна из научных работ по белорусской проблематике не проходила мимо внимания профессора Е. Ф. Карского. И на многие из них он незамед-лительно отзывался рецензией.

В 1896 году, в майском номере «Журнала Министерства Народного Про-свещения», вышла подборка из четырех рецензий под одним заголовком — «Новые труды по белорусской этнографии (за 1895 год)». Подготовка ее к публикации проходила очень трудно и долго, так что Е. Ф. Карский даже намеревался отозвать статью из редакции. Это явствует из письма редактора «ЖМНП» В. Г. Васильевского от 29 февраля 1896 г. Когда же работа все-таки увидела свет, появление ее доставило автору огромное разочарование: несмотря на то, что корректура была своевременно тщательно выправле-на, в растиражированном тексте, главным образом в рецензии на сборник польского фольклориста А. Черны, бросалось в глаза множество опечаток. Тотчас автором было направлено письмо, в котором указывалось на огрехи и, по-видимому, предлагалось поместить полный список поправок с извине-ниями перед читателями. Главный редактор оправдывался: «Что касается происхождения ошибки, то она объясняется... привычною надеждою, что в типографии все указанные исправления, Вами сделанные, будут поняты и внесены в текст. Вследствие такой надежды, на сей раз не оправдавшейся, не было ни мною, ни моим помощником сделано последней проверки перед подписанием к печати. Нужно сверх того иметь в виду, что с этими польски-ми l, ł, t не в первый раз происходят у нас истории. Наборщики решительно не усваивают их различия» (из недатированного письма, относящегося, несо-мненно, к маю или июню 1896 г.). Из этого ответа, кстати, можно было понять, что в связи с наступлением отпускного времени, не стоит рассчитывать на скорое появление в журнале исправленных фрагментов текста. В конце кон-цов, Е. Ф. Карский решил повторно опубликовать разбор труда А. Черны


(разумеется, исправленный) в библиографическом разделе № 2 «РФВ» за тот же год. Острую критику вызвало главным образом то, что польский собира-тель фольклора оказался совершенно не знаком с русскими изданиями бело-русских песен. Что касается работ других авторов (Н. Я. Никифоровского, М. В. Довнар-Запольского и И. А. Бодуэна-де-Куртене), то рецензент дал им достаточно высокие оценки.

Этнографу-любителю Николаю Яковлевичу Никифоровскому, учителю приготовительного класса Витебской гимназии, в то время было уже за 50. Собирательской деятельностью он начал заниматься еще в юности, с конца 1870-х годов активно сотрудничал с П. В. Шейном. А первая его самостоя-тельная книга «Очерки простонародного житья-бытья в Витебской Белорус-сии и описание предметов обиходности» вышла только в 1895 году. Рецензия профессора Е. Ф. Карского оказалась первым серьезным откликом на это издание, осуществившееся благодаря многолетнему кропотливому труду под-вижника белорусской этнографии. Отдельный оттиск своей статьи критик не преминул отправить автору книги в Витебск. С этого и начались дружеские отношения и многолетняя переписка двух белорусоведов. Николай Яковлевич в ответном письме к Е. Ф. Карскому не скрывал восторга: «Майская книжка «Журнала Министерства Народного Просвещения» принесла Ваш крити-ческий отзыв о моих «Очерках простонародного житья-бытья в Витеб. Бел.», а ближайшая почта доставила мне высланный Вами оттиск того же отзыва. Видит Бог, какою глубокою радостью полно мое сердце и Он же свидетель моей беспредельной благодарности к Вам...» (из письма от 25 мая 1896 г.).

На следующий год Н. Я. Никифоровский выпустил еще одну замечатель-ную книгу, вобравшую в себя собранные за долгие годы приметы, поверья, обряды, обычаи и сказания родной Витебщины. Разумеется, и она не прошла мимо внимания профессора Е. Ф. Карского, который сразу же отозвался на появление ценного труда в октябрьской книжке солидного министерского журнала. В конце того же месяца собиратель благодарил рецензента в свой-ственной ему манере: «Я не в состоянии выразить моей новой радости по поводу Вашего отзыва в «Журнале М.Н.Пр» о моих приметах и поверьях; я только и могу нескончаемое число раз повторить свою глубокосердечную благодарность да просить Бога помочь мне хотя чем-нибудь ответить за обыч-но теплое высоко-авторитетное слово моего покровителя» (из письма от 25 октября 1897 г.).

В том же 1897 году из печати, наконец, вышло исследование бывшего сослуживца Евфимия Федоровича по 2-ой Виленской гимназии — Александра Занкевича, который, кстати, так и оставался преподавателем русского языка и словесности на прежнем месте. По неизвестной причине автор предпочел скрыться за псевдонимом А. З—чъ. Книга «Белорусские свадебные обряды и песни сравнительно с великорусскими» представляет собой попытку анализа сведений, уже накопленных научной литературой. Вероятно, Е. Ф. Карский в свое время участвовал в обсуждении концепции будущей книги и, возможно, даже рекомендовал молодому коллеге необходимые источники по теме. Его рецензия на получившееся в итоге сочинение была опубликована одновре-менно с отзывом на вторую книгу Н. Я. Никифоровского.

Из других важных откликов на работы по белорусскому языку той поры следует отметить небольшие публикации в «Известиях Отделения Русско-го Языка и Словесности». Под занавес XIX века Е. Ф. Карский все теснее сотрудничает с этим авторитетнейшим периодическим изданием Император-ской Академии Наук. Первая рецензия была направлена А. А. Шахматову с


короткой сопроводительной запиской: «Посылаю мою заметку о белорусской части диалектологии Соболевского. Если она Вам понравится, то присоеди-ните к своему отзыву о великорусской части. Хорошо бы было, если бы эти отзывы попали еще в 4-ую книжку «Известий» за текущий год... P.S. При случае можно внести и поправки в мою заметку» (из письма от 28 сентября 1897 г.). Заметка эта успела-таки попасть в последнюю книжку «Известий» за тот год.

Следующая рецензия, опубликованная в этом академическом издании в 1899 году, посвящена выпущенному двумя годами ранее I тому капитального труда «Lud bialoruski na Rusi Litewskiej» польского этнографа Михала Феде-ровского. Интересно, что об этом сочинении Е. Ф. Карский узнал задолго до его появления на прилавках и книжных полках. Еще осенью 1895 года А. И. Соболевский, находившийся тогда в заграничной командировке, сооб-щил из Львова, что, когда он был в Кракове, польский коллега дал ему на просмотр «12 листов 1-го тома Lud bialoruski, Федеровского. Все тексты из Гродненской губ., главным образом из Волковыского уезда, лишь отчасти из Слонимского и других соседних. В языке спорадически дифтонги вместо о, е...» (из письма от 10 ноября 1895 г., н. ст.). Несомненно, эта информация тогда очень заинтересовала Е. Ф. Карского, и как только книга попала в Варшаву, ученый изучил содержащийся в ней материал самым детальным образом.

В начале библиографической заметки перечислены все известные поль-ские работы по белорусской этнографии и фольклору последнего времени (1880—1890 годов). Эрудиция рецензента впечатляет: фактически мимо его внимания не прошла ни одна статья, ни один сборник. При этом ученый делает предположение: «Все перечисленные этнографические работы как по замыс-лу, так и по исполнению, несомненно превзойдут предпринятое Антрополо-гической комиссией Краковской Академии наук издание 15-тилетнего труда М. Федеровского». Среди главных достоинств издания отмечены точность в записях, указание мест записи и лиц, от которых они сделаны, введение в польский алфавит даже специальных знаков для более верной передачи бело-русской речи. Однако при этом рецензент замечает, что читателям следует осторожно относиться к дифтонгическим написаниям, и приводит примеры наиболее подозрительных, на его взгляд, слов. Кроме того, он делает вывод, что «г. Федеровский, по-видимому, мало знаком или вовсе не знаком с разными исследованиями, по народной поэзии и верованиям, явившимися в России».

Насколько внимательно следил Е. Ф. Карский за всеми работами поляков по белорусской этнографии можно судить и по его отклику на «Materyały», изданные Антропологической комиссией Краковской Академии в 4-х томах. Последний том вышел в Кракове в 1900 году, и уже в декабрьской (за тот же год) книжке «Журнала Министерства Народного Просвещения» ученый-белоруссовед подводит итоги, давая подробные сведения обо всех статьях, касающихся быта, обычаев, языка белорусского народа.

Разбор «Материалов» П. В. Шейна

Из-под пера профессора Е. Ф. Карского выходили не только небольшие локальные рецензии, но и крупные обстоятельные разборы научных трудов, являвшихся фактически делом всей жизни их авторов. Когда при Академии наук была учреждена премия П. Н. Батюшкова за работы по этнографии, первым кандидатом на ее получение посчитали одного из мэтров фолькло-ристики — П. В. Шейна. В начале 1898 года Академия наук обратилась к


Е. Ф. Карскому с просьбой представить ей до 15 октября записку о много-томном труде собирателя — «Материалах для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края». Решение вполне логичное: кому же, как не ему, откликавшемуся на появление каждого тома рецензиями в периодике, следовало сделать и обобщающие выводы?

Насколько ответственно ученый отнесся к заданию видно из того, что он не посчитал достаточным лишь повторять то, что уже высказывал ранее, а предпочел взглянуть на капитальный труд шире, привлекая и авторские дополнения, и наблюдения других критиков. Ученый обратился к собирателю с просьбой: «На днях я получил письмо от Дубровина, что Академия наук хотела бы поручить мне оценку Ваших «Материалов». Я, конечно, выразил полную готовность заняться рассмотрением Ваших почтенных трудов. Как только получу об этом официальную бумагу, то и приступлю к работе. Я бы хотел к делу отнестись серьезно, особенно к этногр. части. Поэтому не сде-лаете ли Вы сами еще каких-либо указаний, напр., о рецензиях на Ваши книги и под.?» (из письма от 22 февраля 1898 г.).

П. В. Шейн отвечал: «Душевно Вам благодарен за желание Ваше вос-пользоваться моими указаниями и разъяснениями тех сторон моих трудов по белорусск. этнографии, о которых имеете мало сведений, для внесения их в свою рецензию... Не интересно ли Вам будет прочесть: а) мое предисловие к I ч. I-го тома моих «Материалов», которое Отд. р. яз. и сл. забраковало... б) написанный мною и доставленный в Отдел. план того, что я предполагаю сделать во время своей командировки в Северо-Западный край для осущест-вления возложенной на меня задачи» (из письма от 3 марта 1898 г.).

Как можно судить по частично сохранившейся переписке Е. Ф. Карского и П. В. Шейна, анализ первых двух томов «Материалов» (том I состоял из двух книг, вышедших в 1887 г. и 1890 г., том II вышел в 1893 г., том III в то время еще только готовился к печати) занял всю весну и вторую половину лета 1898 года. В июне, как уже говорилось выше, Е. Ф. Карский в ходе командировки в Москву и Троице-Сергиевскую лавру изучал древние рукописи и первопе-чатные книги, в начале июля, путешествуя по окрестностям Слуцка, изучал местный диалект. При такой загруженности ученый тем не менее выполнил задание даже раньше срока. 9 сентября он сообщил П. В. Шейну открытым письмом: «Вместе с сим письмом посылаю в Академию наук отзыв о Ваших «Материалах». Отзыв благоприятный».

Обстоятельный разбор, в напечатанном виде занявший 85 страниц, был полностью включен в «Отчет о первом присуждении премий П. Н. Батюшко-ва». Компетентность и объективность — так можно охарактеризовать основ-ные черты этого разбора. Первые 20 страниц занимает подробное обозрение работ по белорусской этнографии (в том числе и польских), имевшихся до появления труда П. В. Шейна. Затем в сжатой форме, по оглавлениям, сооб-щается содержание всех трех книг разбираемых «Материалов», с перечис-лением отделов и подотделов, прибавлений и приложений, примечаний и указателей. Таким образом, подготовлено основание для серьезного анализа того, что нового внес многолетний труд П. В. Шейна.

Отвечая на неоднократно высказывавшиеся замечания критиков, что добровольные сотрудники собирателя не имели достаточной подготовки для того, чтобы их записи можно было признавать научно точными, а то и просто достоверными, Е. Ф. Карский подробно останавливается на этом вопросе. Он приводит краткие сведения об известных ему фольклористах и этногра-фах — Н. Я. Никифоровском, А. Е. Богдановиче, З. Радченко, Н. Руберовском,


поделившихся своими материалами с П. В. Шейном. Говорит и о других соби-рателях, хоть и не известных своими печатными трудами, но, тем не менее, не вызывающих сомнений в их знании той среды, откуда они происходили и где проживали. В завершение темы сведения о корреспондентах П. В. Шейна, по их социальному положению и роду занятий, приведены в подробном спи-ске. Также для наглядности в табличном виде представлены данные о том, сколько материалов собиратель нашел сам в ходе многочисленных поездок, сколько заимствовал из публикаций других исследователей, сколько прислано было официальными и добровольными сотрудниками. Колоссальный объем работы! Но именно это помогло автору разбора спокойно и аргументированно отвести все сомнения в ценности представленного труда и заострить внима-ние на его несомненных достоинствах.

Однако разбор Е. Ф. Карского не носит панегирического характера. Отме-чается множество недостатков: неточности в передаче особенностей белорус-ской речи, непоследовательность и разнобой в написании однотипных слов, орфографические странности в некоторых записях, зачастую отсутствие уда-рений в песнях, пропуски при заимствовании текстов из печатных источни-ков. Большинство ошибок, недосмотров, нелепых опечаток ученый объясняет недостаточно уверенной редактурой. Поэтому, не сомневаясь в возможности извлечения из представленных материалов интересных языковых данных (по морфологии, синтаксису, словарю), он делает многозначительную оговорку: «если ими пользоваться умело и осторожно...». Окончательный же вывод такой: «Императорская Академия Наук поступит, по моему убеждению, впол-не справедливо, присудив почтенному летами и опытностью труженику на поприще белорусской этнографии награду...».

И премия П. Н. Батюшкова в размере 600 рублей, действительно, была присуждена П. В. Шейну. Ему тогда уже шел 73-й год. Через полтора года, находясь на летнем отдыхе в Прибалтике, он внезапно почувствует ухудше-ние самочувствия и 14 августа 1900 года скончается в Рижской городской больнице. Е. Ф. Карский откликнулся на его смерть некрологом, в котором вновь отметил заслуги собирателя перед белорусской этнографией. Что каса-ется завершения работы над «Материалами», то редактировать последний, III том, Академия поручила именно Е. Ф. Карскому. Подробней об этом — в следующей главе.

Разбор труда Н. М. Тупикова

Еще одной серьезнейшей работой, выполненной по поручению Академии наук, был разбор представленной в 1899 году на соискание Ломоносовской премии рукописи «Словаря древне-русских личных собственных имен». Труд этот (а его ядром являлась картотека) был итогом многолетних изысканий скромного преподавателя Ялтинской женской гимназии Н. М. Тупикова, уче-ника А. И. Соболевского.

Интерес представляют как история назначения профессора Е. Ф. Карского рецензентом, так и те непредвиденные приятные результаты, к которым при-вело выполнение этого задания.

Видимо, в начале апреля 1899 года в Академию наук поступила посылка с сопроводительным письмом:

«В Императорскую Академию Наук.Представляя при сем в рукописи составленный мною «Словарь древне-рус-

ских личных собственных имен» с печатным введением к нему под заглавием:


«Исторический очерк употребления древне-русских личных собственных имен», имею честь заявить, что я желаю принять участие в конкурсе наград имени Ломоносова.

Преподаватель Ялтинской женской гимназииНиколай Михайлович Тупиков» (из письма от 29 марта 1899 г.).Непременный Секретарь академик Н. Дубровин 5 апреля переслал полу-

ченные материалы в Отделение русского языка и словесности со своим сопроводительным письмом (№ 438). Председательствующий в Отделении академик М. И. Сухомлинов распорядился направить «Словарь» на отзыв члену-корреспонденту профессору А. И. Соболевскому (сохранился черновик письма № 114), однако тот неожиданно вернул рукопись с таким объяснением: «Возвращая при сем рукописное сочинение Н. М. Тупикова с приложением, имею честь заявить, что, к сожалению, в виду дружеских отношений к автору, я не нахожу возможным взять на себя составление разбора этого сочинения...» (из письма от 10 мая 1899 г.). На этом листе бумаги, вверху, имеется бледная карандашная пометка: Евфимию Феодоровичу Карскому — в Варшаву.

Однако утверждение Е. Ф. Карского в качестве рецензента принято было не сразу. Ситуация возникла щекотливая, к тому же поджимало время. На соискание Ломоносовской премии уже были представлены две работы (маги-стерская и докторская диссертации) приват-доцента столичного универси-тета П. А. Сырку (письмо от 18 марта), а 18 мая поступило заявление еще и от Г. И. Куликовского, библиотекаря Московского Театрального училища, с просьбой включить в число рассматриваемых сочинений и его «Словарь областного Олонецкого наречия». Ценный труд Н. М. Тупикова вполне мог не попасть на конкурс.

На очередном заседании ОРЯС, 22 мая, присутствовали: сам Августей-ший Президент Академии наук Великий Князь Константин Константинович, Председательствующий в Отделении академик М. И. Сухомлинов, а также академики А. К. Веселовский, Л. Н. Майков, А. Н. Пыпин и А. А. Шахматов. Девятым пунктом повестки дня было положение, сложившееся после отказа А. И. Соболевского. В протоколе появляется запись: «Положено принять к сведению и обратиться с просьбою взять на себя рассмотрение труда г. Тупикова и составление критического о нем отзыва к проф. И. Варш. Унив. Е. Ф. Карскому». На полях имеется карандашная приписка: Карскому письмо и посылка 29 мая 1899, № 107.

Таким образом, в конце мая, совершенно неожиданно для профессора Е. Ф. Карского, к нему в Варшаву была отправлена посылка, содержащая огромный (более полутора тысяч карточек!) труд. Письмо за подписью Пред-седательствующего в ОРЯС не сохранилось, но содержание его понятно: просьба, которой невозможно отказать. Почему выбор пал на Е. Ф. Карского? Видимо, на академиков произвел сильное впечатление недавний его разбор трудов П. В. Шейна, к тому же варшавский профессор, после выхода его лекций и прочих работ по палеографии, прослыл уже известным знатоком древне-русских текстов.

Экзамены в Варшавском университете заканчивались в конце мая, с 1 июня начались каникулы. Е. Ф. Карский с семьей выехал в Ломжинскую губернию, где в местечке Феликсово, очевидно, было снято на лето какое-то жилье. Правда, ученый думал не столько об отдыхе, сколько о выполнении своих научных планов, прежде всего связанных с изучением белорусских диа-лектов. Внезапно в сельской глуши его настигло письмо из столицы, из Ака-демии наук! Принимать решение пришлось незамедлительно: «Вследствие


предложения Отделения русского языка и словесности И.А.Н. от 29 мая за № 107, полученного мною только сегодня, честь имею сообщить, что я могу взять на себя рассмотрение труда г. Тупикова, однако под условием, чтобы отзыв о нем представить 1 октября. В настоящее время я живу на даче, в 88 верстах от Варшавы и не имею здесь нужных пособий; кроме того, недели три я намерен употребить на поездки для изучения народных говоров Грод-ненской губернии, каковая командировка мне уже разрешена г. Министром Народного Просвещения. Рукопись г. Тупикова мною еще не получена: долж-но быть она в Варшаве на почте. Сейчас пишу о доставке ее мне сюда...» (из письма Е. Ф. Карского в ОРЯС от 10 июня 1899 г.).

Летом 1899 года Е. Ф. Карский, не отступая от задуманного, побывал в четырех уездах Гродненской губернии, делая научные записи. И не смотря на это, он успел подготовить разбор представленного на конкурс словаря ранее предполагаемого срока. Поскольку статья открывается обзором литературы по вопросу, все необходимые справки, разумеется, были наведены в конце августа, уже после возвращения в Варшаву.

«Честь имею при сем (посылкой) препроводить в Отделение мой отзыв о рукописи преподавателя Ялтинской жен. гимназии Н. Тупикова под загла-вием: «Словарь древне-русских личных собственных имен». Вместе с сим (в той же посылке) возвращаются: 1) рукопись упомянутого словаря (на 1613 карточках), 2) список сокращений к нему и 3) принадлежащая к сему брошю-ра с печатным введением в словарь» (из письма Е. Ф. Карского в ОРЯС от 4 сентября 1899 г.).

В своем разборе Е. Ф. Карский отметил немало неточностей и сомни-тельных мест (перечисление их занимает целые страницы), указал и на недо-статки принятого распределения слов по семействам. Однако за мелочами ученый не упустил из виду главное: «Несмотря на все отмеченные недо-статки, в большинстве случаев редакционного характера, и, следовательно, легко устранимые при печатании книги, рассматриваемую работу г. Тупикова следует признать выдающимся вкладом в науку... Академия Наук, по моему убеждению, поступит вполне справедливо, присудив автору словаря древне-русских личных собственных имен малую Ломоносовскую премию».

27 ноября собралась специально образованная для рассмотрения сочи-нений и присуждения премии Комиссия из академиков А. Н. Пыпина, А. Н. Веселовского и А. А. Шахматова. Маститые академики согласились с выводом рецензента и присудили Н. М. Тупикову, наравне с П. А. Сырку, малую Ломоносовскую премию (то есть большая премия была поделена попо-лам). В тот же день на своем очередном заседании, в присутствии Августей-шего Президента ИАН, Отделение русского языка и словесности поддержало решение Комиссии. А далее в протоколе заседания имеется любопытнейший пункт, который я приведу целиком:

«...4) В виду того, что хотя и было испрошено уже Высочайшее соиз-воление Его Имп. Величества Государя Императора на учреждение особой академической медали для выдачи в виде благодарности Академии Наук гг. рецензентам за труд составления разборов сочинений, представленных на учрежденные при Академии наук премии, но еще не приготовлен самый штамп для отливки упомянутой академической медали, — Отделение обра-тилось к Его Имп. Высочеству Авг. Президенту Академии с ходатайством о разрешении выдать проф. И. Варш. унив. Е. Ф. Карскому, доставившему обстоятельный разбор представленного на соискание Ломоносовской премии в текущем году труда г. Тупикова — Пушкинскую золотую медаль, на что и


получено согласие Его И. Высоч. Авг. Презид. Академии. Посему положено сообщить Правлению Академии выпискою из протокола об изготовлении для проф. Карского золотой Пушкинской медали, с набивкою на ленте оной ини-циалов имени, отчества и фамилии полностью, — с присовокуплением, что расходы по изготовлению ее должны быть произведены из сумм Отделения р. яз. и слов.»

Для Евфимия Феодоровича награждение Пушкинской медалью было, конечно, приятной неожиданностью.

Что касается труда Н. М. Тупикова, то присуждение ему малой Ломо-носовской премии было утверждено на IX Общем собрании Академии наук 4 декабря 1899 года, а в традиционном годичном собрании 29 декабря итоги конкурса были оглашены в торжественной обстановке. Издан словарь в Петербурге, в 1903 году, с предисловием академика А. И. Соболевского. К сожалению, составитель не увидел свое детище, выходящим из типогра-фии: он скончался в Ялте 29 декабря 1900 года, спустя год после момента своего наивысшего триумфа. Талантливому филологу было едва за 30.

Пушкинский юбилей

1899 год прошел под знаком Пушкинского юбилея. 100-летие со дня рождения великого русского поэта широко отмечалось по всей Российской Империи. Не осталась в стороне и Варшава.

Еще в конце предыдущего года в университет поступило официальное предложение попечителя Варшавского Учебного Округа (№ 28849 от 23 дека-бря 1898 г.), в котором предлагалось продумать соответствующие мероприя-тия. Известно, что историко-философский факультет на заседании 8 апреля выработал проект празднования университетом 100-летней годовщины со дня рождения А. С. Пушкина. Было намечено устроить торжественный акт в зале Русского Собрания либо в Ратуше. Первоначально предполагалось, что речи прочтут пять профессоров — А. И. Смирнов, Е. Ф. Карский, И. П. Созо-нович, К. Я. Грот и П. А. Кулаковский. «За речами последует кантата в честь А. С. Пушкина. Торжество закончится возложением венка на бюст поэта». Программа эта была утверждена за месяц до юбилейного дня, на заседании Совета университета 26 апреля.

Судя по всему, сразу после апрельского факультетского заседания про-фессор Карский вплотную занялся подготовкой к выступлению. В середине месяца он торопливо пишет П. В. Шейну в ответ на его письмо от 9 апреля, содержавшее ряд вопросов: «В настоящее время я весьма занят речью к Пушкинскому праздненству, а также разными другими делами и поэтому не имею возможности наводить просимых справок» (письмо без даты — дати-ровка автора по содержанию).

Приблизительно в это же время специальной Комиссией, состоявшей из профессоров Е. Ф. Карского, А. И. Смирнова, Д. В. Цветаева, лектора русско-го языка А. В. Михайлова, учителей варшавских гимназий Н. В. Бенедиктова и В. В. Власова, был подготовлен к печати большой биографический очерк, включавший характеристики литературных произведений и, на что следует обратить особое внимание, языка поэта. Статья эта предваряла изданный к юбилею том избранных произведений А. С. Пушкина, затем она была перепе-чатана в несколько измененном виде в «Русском Филологическом Вестнике» и, наконец, выпущена в виде отдельной брошюры. Видимо, хлопоты, вызван-


ные подготовкой этой коллективной статьи, Е. Ф. Карский и назвал «разными другими делами».

О том, как проходили Пушкинские дни в Варшаве, можно составить пред-ставление по сообщениям местной прессы. Газета «Варшавский Дневник» заранее предуведомила, что торжественный акт, устраиваемый университе-том, решено провести в Ратуше, а «вечером, в 9 часов, в Русском Собрании назначен музыкально-литературный вечер, посвященный памяти поэта». А днем ранее промелькнуло сообщение:

«...ввиду недостатка времени, будут прослушаны не три речи, как это предполагалось вначале, а лишь две речи, а именно профессорами А. И. Смирновым и Е. Ф. Карским».

На следующий день после события «Варшавский Дневник» сообщал читателям:

«Торжественный акт, устроенный вчера Императорским Варшавским университетом, в Александровском зале Ратуши, в память А. С. Пушкина, действительно прошел с большою торжественностью. Бронзовый бюст поэта, увенчанный лаврами, был окружен тропическими растениями; близ него была поставлена кафедра для лекторов. Ровно в 1 ½ часа пополудни прибыли Главный начальник края светлейший князь А. К. Имеретинский с супругою, высокопреосвященный Иероним, высшие начальствующие лица и много дру-гих приглашенных. Акт начался речью ректора Г. Э. Зенгера, пояснившего в красноречивой и блестящей форме изложения значение чествуемого собы-тия. Затем профессора А. И. Смирнов и Е. Ф. Карский прочли посвященные А. С. Пушкину речи... Затем... началось дефилирование депутаций и возло-жение к подножию бюста цветов... Студенческий хор, после кантаты Главача перешел к исполнению «Славься» Глинки, со словами, относящимися к Пуш-кину. Акт окончился в 3 ½ часа пополудни народным гимном, исполненным хором студентов».

В этом же номере газеты приведено и краткое содержание речей. Речи Е. Ф. Карского «О влиянии поэтической деятельности А. С. Пушкина на раз-витие русского литературного языка» отведено чуть более одного столбца. Полностью она будет опубликована в последнем томе «Русского Филологиче-ского Вестника» за тот год, выйдет также и отдельным изданием (дозволено цензурой 18 октября 1899 г.).

Речь была составлена, разумеется, по самым высоким канонам. Вот некоторые фрагменты из нее: «Язык Пушкина есть завершение всего пред-шествовавшего развития русского литературного языка. Однако, выразив-шись таким образом, мы сказали бы меньше, чем следует: Пушкин был не только завершителем, но и создателем языка; эту образовательную силу он почерпнул в постижении духа и средств языка». «В поэтическом слове Пуш-кина пришли в надлежащее равновесие все стихии литературной речи, сделав анахронизмом всякий спор о стиле. Как истинный поэт-художник, не только создающий прекрасные образы, но и отливающий их в изящные формы, Пуш-кин и на язык взглянул с глубоко-эстетической точки зрения». «Пушкин был врагом всякой условности в языке, всякого ига теорий, вносящих в его формы утомительное однообразие».

Профессор В. И. Борковский (впоследствии академик) в своей работе о Е. Ф. Карском заметил, что речь эта готовилась и была произнесена тогда, «когда не было ни одной значительной работы по языку А. С. Пушкина». И, несомненно, основные ее положения и выводы имеют вневременную цен-ность.


Летний отдых с семьей

Судьбы братьев Е. Ф. Карского раньше выпадали из поля зрения исследо-вателей. Но, восстанавливая их по крупицам, удается узнать такие подробно-сти, благодаря которым жизнь ученого становится более зримой и понятной.

В 1896 году Александр Новицкий, млад-ший брат (1875 года рождения) Евфимия Федо-ровича, окончил полный курс Минской Духов-ной Семинарии. Учился он в последнее время отлично — в списке выпускников он значится четвертым в I разряде. Однако Александр, желая продолжить образование в университе-те, решается выйти из духовного сословия. Он приезжает в Варшаву и поступает на матема-тическое отделение физико-математического факультета. Фамилия его обнаружена в списке первокурсников этого факультета под № 17. То, что это не однофамилец, подтверждается записью: «Минской дух. сем.».

Не вызывает сомнений, что плату за учебу младшего брата (100 рублей) внес экстраор-динарный профессор Е. Ф. Карский. Видимо, Александр и проживать стал в его квартире из экономии. Человеком он был, похоже, серьез-ным, учился хорошо, без затруднений перехо-дил с курса на курс. Не его ли влиянием объ-ясняется то, что старший сын Е. Ф. Карского,

Евгений, много лет спустя выберет для себя математический факультет сто-личного университета? Вероятно, все четыре года, что Александр жил в семье старшего брата, он занимался со своим племянником, помогал ему постигать азы арифметики. Сергей и Наталья для домашних уроков тогда были еще слишком малы.

Поскольку количество жильцов возросло, квартира в доме на Вспульной, 24 показа-лась тесноватой. С начала сентября 1899 года адрес Е. Ф. Карского другой — Пенкная, 39. Это в том же, предпочитаемом интеллигенци-ей, районе Варшавы, но несколько дальше от университета, на три квартала южнее преж-него места жительства. Возможно, арендная плата за большую по размеру квартиру тут оказалась умеренной.

По-видимому, летние вакации Александр Новицкий также проводил с семьей старшего брата. Предположение основано на том, что в конце века из года в год прослеживается один и тот же заведенный порядок: Е. Ф. Карский отвозит семью на дачу, а сам отправляется в поездку с научными целями. А ведь жена его оставалась с тремя маленькими детьми... Думается, в качестве опоры и помощника при них находился в это время Александр.

Александр Федорович Новицкий, брат Е. Ф. Карского, в форме

студента Варшавского университета. 1898 г.

Сережа Карский. Середина 1890-х годов. Варшава.


Впрочем, как семья Карских провела лето 1897 года, пока установить не удалось. Есть предположение, что в Волме, Минского уезда, у родителей Евфимия Федоровича. Больше ясности с 1898 годом. Выше уже рассказы-валось о командировке в Москву и Троице-Сергиеву лавру. Затем Евфимий Федорович оказывается в Слуцке, где изучает в монастыре и городских хра-мах старые рукописи и церковные книги, после чего совершает еще поездки по окрестным деревням с целью уточнения сообщаемых отсюда сведений об особенностях местного говора. При этом жил он, скорей всего, в селе Брано-вичи, под Слуцком (как указывалось ранее, желание П. В. Шейна приехать на встречу в Барановичи — или описка, или непонимание, где в данный момент находится его корреспондент). Вероятно, тут же, в Брановичах, проживала тем летом и семья. Впрочем, это только гипотеза.

Заезжал ли тем летом Евфимий Федорович в село Блячин, Слуцкого уезда, к брату Ивану? Документальных подтверждений нет, но ряд косвен-ных данных на это указывает. Прежде всего, предположу, что Е. Ф. Карский добирался до Слуцка от станции Городея, через местечко Клецк, где, видимо, и состоялась встреча с тамошним мировым судьей, филологом-любителем Н. И. Чудовским. А село Блячин находится всего в 5 верстах севернее Клецка, так что не заехать туда по пути было бы просто грешно! И самое главное: летом 2008 года мне прислали копию фотографии Александра Федоровича Новицкого — молодого, красивого, в новенькой студенческой форме. На обо-ротной стороне карточки рукой Александра выведено: На добрую память моим дорогим и незабвенным родственникам от А.Ф.Н. А чуть ниже про-ставлена дата: 29 июня 1898 г. Фото находилось в альбоме потомков Ивана Федоровича Новицкого, среди других снимков и документов, так или иначе связанных с Блячиным. А где побывал тем летом Александр — там, несо-мненно, надо искать и его старшего брата Евфимия. Скорей всего, Иван давно уже приглашал братьев к себе. Настоятелем Иоанно-Предтеченской церкви в Блячине он служил уже три года (с 14 июня 1895 г.), обосновался прочно, пользовался авторитетом у прихожан. Жил он с молодой женой — Надеждой — дочерью известного в уезде священника Платона Горбацевича. У молодых супругов уже был ребенок, маленький Николенька. Братья давно не виделись, в их жизни произошли существенные перемены, было о чем рассказать.

Что касается лета 1899 года — то тут все понятно. Еще в заседании Совета университета 29 марта была рассмотрена поступившая от историко-филологического факультета бумага: «18). От 27 марта с. г. за № 32 об исхода-тайствовании ученых командировок (без пособия) проф. Карскому, на летнее вакационное время, и лектору Михайлову...» Согласование тогда проходило через Варшавский Учебный Округ до министерского уровня — и обратно. Наконец попечитель Учебного Округа 5 мая сообщает (письмо за № 8612) о разрешении просимых командировок, о чем и было доложено на заседании Совета в конце мая.

Как известно, именно в это время, в конце мая, в Отделении русского языка и словесности ИАН утвердилось решение поручить профессору Кар-скому разбор словаря Н. М. Тупикова. Но Е. Ф. Карский, ничего об этом не зная, уехал с семьей из Варшавы на дачу. В своем письме в ОРЯС от 10 июня он указывает такой летний адрес: «Через г. Остров Ломжин. губ. в Феликсово».

Феликсово находится в 9 верстах южнее Острова, между железной дорогой и почтовым трактом на Белосток. Если судить по старой карте, местность эта, в целом называемая Качково, довольно живописная: между лесистыми холмами протекает небольшая речушка, приток Буга, до которого


всего 3 версты. В Феликсово, опять таки согласно карте, располагался Лесной Институт, неподалеку находилось лесное управление. Таким образом, место это никак нельзя назвать глушью. До железнодорожной станции Малкин отсюда было всего 6 верст.

Уже приводился ответ Е. Ф. Карского на неожиданное предложение Ака-демии, в котором он сообщает о своем намерении употребить три недели на поездки по белорусским землям для изучения народных говоров. И он, действительно, отправился в это нелегкое путешествие. Результаты поездки нашли отражение в его «Заметках по белорусским говорам», помещенным через два года в «Русском Филологическом Вестнике», а также в IV выпуске «Материалов для изучения белорусских говоров». Ученый побывал в Заблу-дове, Жедне, Городке (восточнее Белостока), в Волковыске, Жировицах и с. Говейновичи Слонимского уезда, а также в Гродненском уезде — в Великой и Малой Берестовицах, в Олекшицах и в Кузнице. Заехал он и в родную Лашу, где, несомненно, тогда жило много его родственников по материнской линии.

Во вводной части к пункту 19 в IV выпуске «Материалов» ученый прямо говорит о причине, побудившей его путешествовать именно по тем уездам, где слышатся самые западные белорусские говоры: «В 1897 году вышла в Кракове книга М. Федеровского «Lud białoruski na Rusi Litewskiej», том I... Желая проверить особенности языка по записям в отмеченной книге, летом 1899 года я предпринял поездку по особенно интересным местностям Грод-ненской губернии».

Следует обратить внимание еще и на то, что в 1898 году вышел крити-ческий обзор П. В. Владимирова «Научное изучение белорусского наречия за последние десять лет (1886—1896 гг.)», посвященный деятельности, соб-ственно, одного только профессора Е. Ф. Карского.

В статье высказывалось сожаление, что «такой знаток белорусского наре-чия, как проф. Карский, в виду несовершенства материалов, не обратился до сих пор к непосредственному изучению живых белорусских говоров». При этом критик был знаком с работой 1896 года «Некоторые редкие особенности белорусского наречия в Сокольском уезде Гродненской губернии», но посчи-тал, что этого наблюдения недостаточно, а о поездке по окрестностям Слуцка он и вовсе еще не знал. Тем не менее, замечание бывшего оппонента, видимо, задело Е. Ф. Карского. Впрочем, разумеется, он и сам ощущал необходимость сбора живого языкового материала, хотя при его загруженности времени у него было в обрез.

На лето 1900 года Е. Ф. Карский наметил свою первую заграничную командировку. Предполагалось побывать в Сербии, Болгарии и Турции, озна-комиться там с древними памятниками славянского кирилловского письма. По заведенному порядку, ходатайство факультета (за № 8 от 14 февраля) первоначально рассмотрел и поддержал Совет. А в заседании 27 апреля было объявлено о получении согласия на командирование в различные страны 13 университетских профессоров, в том числе и Е. Ф. Карского. В «Формуляр-ном списке о службе» Е. Ф. Карского имеется запись: «На основании Высочай-шего соизволения, командирован в Сербию, Болгарию и Турцию для занятий в тамошних библиотеках, сроком на летнее вакационное время 1900 г.». Однако можно уверенно утверждать, что командировка эта по какой-то причине не состоялась. Нет отчета, ни в одной работе Е. Ф. Карского о ней не упомина-ется, нет ссылок на добытые за границей материалы. И главное — имеются ясные свидетельства того, что летние месяцы 1900 года он прожил у своего брата Ивана, настоятеля Иоанно-Предтеченской церкви в селе Блячине, непо-далеку от местечка Клецк, Слуцкого уезда. Об этом говорится буквально


одними и теми же словами и в «Заметках по белорусским говорам» и в IV выпуске «Материалов для изучения белорусских говоров»: «В Слуцком уезде Минской губернии мне пришлось быть два раза: летом 1898 г. ... и 1900 г. ... во вторую поездку я прожил три месяца в с. Блячине (в 5 верстах от м. Клецка к северу)». И далее Е. Ф. Карский приводит в обеих публика-циях около 50 любопытных записей, сделанных им в этом селе.

Одно интересное наблюдение: Евфимий Федорович и от жены своего брата, Надежды Платоновны Новицкой, записал тогда духовную песню — так называемую «Евангелистскую песню». Об этом он сам скажет в «Бело-русах»: «Мне еще лет 15 тому назад пришлось слышать это стихотворение в польском исполнении в Слуцком уезде Минск. губернии (от Н. Новицкой. Блячин)...». Поскольку эти страницы (т. III «Очерки словесности белорус-ского племени. 1. Народная поэзия») первоначально готовились к печати в Варшаве в 1915 году, ясно, что ученый тут вспоминает именно о своем пребывании в селе Блячин летом 1900 года. К тому времени в семье брата, кроме маленького Николеньки, появилась еще и Леонила (она родилась в 1899 году).

Здесь, видимо, уместно рассказать поподробнее об Иване Новицком. Он окончил Минскую Духовную Семинарию в 1894 году, причем, поскольку учился исключительно успешно, в итоге оказался вторым в I разряде. Вско-ре после выхода из Семинарии его определили псаломщиком к Новосел-ковской церкви, а на следующий год, как уже говорилось, ему был доверен приход:

«Священническое место при Блячинской церкви, Слуцкого уезда, 14 июня предоставлено псаломщику Новоселковской церкви, того же уезда, Ивану Новицкому» (МЕВ, 1895, № 12, 15 июня. Часть официальная). «Пса-ломщик Новоселковской церкви, Слуцкого уезда, Иван Новицкий 22 июля рукоположен во священника к Блячинской церкви, того же уезда» (МЕВ, 1895, № 15, 1 августа. Часть официальная).

Иван был моложе Евфимия на 12 лет. Большая разница в возрасте, различие условий, в которых протекало их развитие, привело к несхоже-сти судеб, но, думается, братья питали друг к другу теплые родственные чувства. Тем летом с ними не было Александра: он, получив по окончании Варшавского университета степень кандидата, уехал к родителям в Волму, откуда 12 июня написал прошение на имя Директора столичного Института Инженеров Путей Сообщения: «Представляя при сем необходимые доку-менты, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство сде-лать распоряжение о допущении меня к конкурсному экзамену на II курс, а если на второй нельзя, то на III курс вверенного Вам Института». Оче-видно, Александр все еще не нашел своего пути в жизни: перспектива стать преподавателем математики его, кажется, не прельщала, вот он и решил связать свою судьбу с железной дорогой: в то время оклады инженеров на транспорте были не хуже профессорских. Правда, платить еще за несколько лет учебы предстояло, похоже, Евфимию Федоровичу.

Начался ХХ век. С ним связывались надежды на прогресс, на развитие науки и культуры. Профессор Е. Ф. Карский достиг авторитета в науч-ном мире и устойчивого социального положения. Конечно, жизнь иногда доставляла и тяжелые, тревожные моменты. Так, в начале 1900 года тяжело болели все дети, из-за чего пришлось поменять свои планы, отложив поезд-ку в Петербург. В письме ученого к близкому по духу человеку, А. И. Собо-левскому, читаем: «Очень жалею, что мне не удалось посетить Палеогра-фическую выставку: страшно разболелись дети (коклюш), больны они еще и теперь» (из письма от 23 января 1900 г.).


Евфимий Федорович был, несомненно, очень заботливым отцом. С детьми — сыно-вьями Женей и Сережей и самой младшенькой, дочерью Наташей — он превосходно ладил. Об этом времени Наталья Евфимовна впослед-ствии вспоминала: «Когда он водил меня гулять по Уяздовской аллее, я, шестилетняя девочка, крепко держалась за один палец его руки и мне казалось, что отец самый высокий человек в Варшаве. Отец любил гулять с деть-ми... ходить с ними в цирк, в театр...»

Однако с начала XX века тревожные события стали все чаще врываться в раз-меренный ход будней. 14 февраля 1901 года в Санкт-Петербурге был смертельно ранен министр народного просвещения, тайный советник Н. П. Боголепов. Университетская среда наполнилась слухами, все с беспокой-ством обсуждали возможные перестановки

и перемены. Вскоре после покушения А. И. Соболевский, сообщая столич-ные новости, успокаивал своего варшавского коллегу: «Что будет теперь, конечно, неизвестно, но больших перемен пока нет основания ожидать» (из письма от 16 февраля 1901 г.).

Тем летом Карские решили укрепить здоровье на берегу Немана. В IV выпуске «Материалов для изучения белорусских говоров» есть такие строки: «Лето 1901 г. я провел на даче в им. Мигово возле деревни того же имени, в 18 верстах от г. Гродна (к Ю.-В. на р. Немане)». В этой деревне исследователь белорусских диалектов, разумеется, также делал записи. В частности, отмечено: «...р. Неман (всегда с е)...»

Из Мигово Евфимий Феодорович предпринял кратковременную поездку в северо-восточный уголок Царства Польского, граничивший с Гродненской, Виленской и Ковенской губерниями. Известно было, что и там издревле жили белорусы, но ни фольклорных, ни диалектологических сведений оттуда давно не поступало. Подводя в конце года в «Записках по белорусским говорам» итоги своих наблюдений за последние три года, ученый вкратце рассказал и об этом своем путешествии: «Летом 1901 г. я имел возможность посетить Августовский уезд Сувалкской губернии... В Августовском уезде православные приходы следующие: Лабно, Балля, Церковная, Рыгаловка, Голынка, Липск и Сопоцкин. К каждому приходу принадлежит очень много деревень... Выехав из ст. Новокаменной Сокольского уезда, я посетил пос. Липск, с. Голынку и пос. Сопоцкин. Оказывается, что речь населения здесь такая же, как и в сосед-них местах Гродненской губернии (в Сокольском и Гродненском уездах)».

«Очерк славянской кирилловской палеографии»

Несомненно, важнейшая для Е. Ф. Карского работа на рубеже веков — доведение до совершенства его курса славянской кирилловской палеографии. Первый опыт в этом направлении, выпущенный в 1897 году под заглавием «Из лекций по славянской кирилловской палеографии», во многом не удов-летворял профессора. Слишком много материала было позаимствовано из чужих исследований, причем зачастую содержавших неточности и явные

Наташа Карская. Середина 1890-х годов. Варшава.


ошибки, слишком мало древних первоисточников было непосредственно рассмотрено самим автором. Поэтому он фактически сразу же после выхода книги с усиленной энергией принялся искать и систематизировать палеогра-фический материал, который мог бы дополнить и украсить лекции.

Характерно, что уже в начале нового 1897/98 академического года, в письме к А. А. Шахматову, мелькают фразы, свидетельствующие о продол-жении работы над курсом по палеографии: «Что касается меня, то в насто-ящее время никаких крупных работ не предпринимаю; больше занимаюсь обработкой своих курсов, да собираю кое-какие материалы по палеографии. С последней целью в декабре может быть буду и в Петербурге» (из письма от 28 сентября 1897 г.).

Работа в столичных библиотеках, как известно, была успешной, затем летом 1898 года последовала не менее результативная поездка в Москву и Троице-Сергиеву лавру. Кстати, еще весной того года выяснилась потреб-ность в новом издании лекций по палеографии, на что Е. Ф. Карский и указал А. И. Соболевскому: «Не напечатаете ли Вы свой курс палеографии: мои лекции уже распроданы, а повторять их в скором времени не имею в виду. Летом собираюсь в Москву почитать рукописей» (из письма от 10 марта 1898 г., дата по штемпелю).

Как выяснилось, А. И. Соболевский был всецело и надолго поглощен редактированием и изданием «Великорусских народных песен» в 7 томах. Его лекции по славяно-русской палеографии, которые он читал сперва в университете, а затем в Археологическом институте, из года в год выходили в литографированном виде — частично написанные от руки, частично напе-чатанные на пишущей машинке. Издание книги откладывалось на неопреде-ленное время...

К концу XIX века библиографической редкостью стали труды известного палеографа академика И. И. Срезневского. Посмертное (в 1885 году) издание его курса «Славянорусская палеография XI—XIV вв. Лекции, читанные в Императорском Санкт-Петербургском Университете 1865—1880 гг.» студен-ты могли получить в библиотеке только по предварительной записи. При воз-росшем в обществе интересе к истории, к памятникам древности, ощущалась нехватка добротного учебного пособия. Вероятно, в 1898/99 академическом году профессор Е. Ф. Карский пришел к решению переиздать свои лекции, существенно переработав и дополнив их. За два последних года он изучил немало древних рукописей и первопечатных книг, и материал этот настоя-тельно требовал научной систематизации.

К началу сентября 1899 года вводная часть обновленного курса по палео-графии была готова к печати. Название точно отражало суть: «Очерк славян-ской кирилловской палеографии. Из лекций, читанных в Императорском Вар-шавском Университете проф. Е. Ф. Карским». Очевидно, огромная работа по шлифовке текста была проведена в отпуске, в Феликсово, и это при том, что, как уже рассказывалось, тем летом была предпринята поездка по Минской и Гродненской губерниям, да еще вклинился разбор словаря Н. М. Тупикова — срочное задание Академии наук. Поистине, работоспособность Е. Ф. Карского поражает!

Уже 7 сентября собрание историко-филологического факультета обраща-ется к университетскому Совету (представление № 74) с просьбой предоста-вить страницы университетских «Известий» для публикации капитального труда профессора Е. Ф. Карского. В заседании 30 сентября Совет принимает решение ходатайство удовлетворить. Решение непростое, поскольку в оконча-тельном виде «Очерки» вместе с иллюстрациями должны были занять более


30 печатных листов (следует учесть, что объем одной книжки университет-ского журнала не превышал 20 печатных листов). Следовательно, надолго сокращались возможности для опубликования работ других профессоров. Тем не менее, необходимость издать качественный новый курс по палеогра-фии, видимо, ни у кого не вызывала сомнений. Печатание началось без про-медления — первые главы появились уже в октябрьской книжке «Варшавских Университетских Известий».

В конце журнальной публикации предполагалось поместить ряд иллю-страций. Палеографические снимки Е. Ф. Карский задумал также выпустить отдельным альбомом. Как раз на рубеже веков техника фотокопирования заметно продвинулась, возросло качество печати с клише. В варшавских типографиях применялись самые новейшие западные технологии. Все это подводило к мысли, что задуманный альбом должен стать прорывом в подаче палеографического материала.

С просьбой предоставить снимки древних памятников Е. Ф. Карский обратился ко многим известным ученым-палеографам. Характерно в этом отношении письмо к А. И. Соболевскому: «В настоящее время я имею воз-можность выпустить маленький атлас палеографических снимков, страниц в 60, 8°, по тому способу, как издано Мирославово Ев. (фотоцинкография на сетке или без нее). Издание предполагается в количестве 250 экз., но клише будут сохранены и можно будет, если понадобится, сделать новое издание, притом очень дешево. Свой атлас предназначаю для студентов и продаваться будет он не дороже 1 р. (60 л. снимков или 120 стр.: снимки будут на одной стороне). В атласе желательно дать образцы кирилловского письма разного времени и разных мест. Желательно, чтобы по крайней мере большинство снимков было сделано с фотографий. Кое-что я имею сам (но очень мало); несколько снимков прислал мне П. А. Лавров; обещал предоставить мне на время свою коллекцию Северьянов... Не можете ли и Вы предоставить мне не больше, чем на месяц, имеющихся у Вас фотографических снимков с рукопи-сей, преимущественно датированных? Ваши оригиналы будут с благодарно-стью возвращены в целости и невредимости. Если бы Вы предприняли какое-либо издание, для которого пригодились бы приготовленные здесь клише — с Ваших снимков, а также других, то все они будут к Вашим услугам. Если угодно, здесь можно сделать для Вас сколько хотите оттисков с клише по Вашим снимкам, конечно, на мой счет, так как платить придется только за бумагу» (из письма от 15 октября 1899 г.).

А. И. Соболевский располагал большим количеством нужных фотогра-фий. В том же 1899 году им был выпущен палеографический атлас «Сним-ки с южно-славянских и русских рукописей XI—XVI вв.». Ученый щедро поделился своей коллекцией, правда, не все его материалы пошли в дело: «С глубокой благодарностью возвращаю Вам снимки с рукописей, любезно предоставленные мне для пересъемки. Клише для печати приготовлены однако не со всех их, так как некоторые снимки (на красном фоне) оказались неудобными для автотипического воспроизведения. Кроме того, некоторые снимки оказались у меня в двух экземплярах (из коллекции П. А. Лаврова); в таком случае для воспроизведения брались более отчетливые» (из письма от 23 января 1900 г.).

Весь 1900 год прошел в хлопотах, вызванных изданием самого большого на тот момент труда Е. Ф. Карского. «Очерк» печатался из месяца в месяц, небольшими фрагментами от 1,5 до 2,5 печатных листов, только в сентябре по какой-то причине не появилось продолжения, зато в октябре вышло сразу 64 страницы текста. В декабре публикация курса лекций была завершена, в


начале следующего года два выпуска еще займут 82 иллюстрации, а оконча-ние (дополнения и поправки) выйдет в марте 1901 года. Таким образом, печа-тание «Очерка славянской кирилловской палеографии» заняло полтора года.

Занимаясь изданием своего труда, Е. Ф. Карский не упускал из виду и все другие выходившие в то время работы по палеографии. Особенно порадовал его основательный труд Н. П. Лихачева «Палеографическое значение бумаж-ных водяных знаков». Ученый немедленно отозвался на его выход рецензией в «Варшавском Дневнике», а затем еще и более подробным разбором в «Рус-ском Филологическом Вестнике». Таким образом, на рубеже веков профессор Варшавского университета Е. Ф. Карский становится одним из ведущих пале-ографов России. И авторитет его неизмеримо вырос после выхода в первой половине февраля 1901 года атласа палеографических снимков, а затем, в апреле, и самого курса лекций. То, что книги покидали типографию именно в таком порядке, доказывается письмом к А. И. Соболевскому: «Посылаю на Ваш суд альбом палеографич. снимков... Очерк палеографии выйдет только в конце апреля» (из письма от 13 февраля 1901 г.).

Ломоносовская премия 1901 года

На появление капитального труда по палеографии, разумеется, обратили внимание в научных кругах. Академик А. А. Шахматов: «Многоуважаемый Евфимий Федорович! Спешу Вас поблагодарить за Ваш «Очерк палеогра-фии», который теперь с большим интересом изучаю. Мне кажется, Вам необходимо было бы представить его на соискание премии...» (из письма от 14 апреля 1901 г.).

Е. Ф. Карский поспешил ответить: «Благодарю за доброе слово по поводу моего «Очерка палеографии»; очень приятно было бы, если бы Вы сделали о нем печатный отзыв. Быть может, и представлю его на соискание Ломоно-совской премии, единственной, на которую, по правилам конкурса, можно его подавать» (из письма от 18 апреля 1901 г.).

В повестке дня очередного, майского, заседания ОРЯС появился следую-щий пункт: «XIII. Читано прошение ординарного профессора Императорско-го Варшавского университета Е. Ф. Карского (от 28-го апреля сего года), в котором он просит принять на конкурс по соисканию Ломоносовской премии в 1901 году его две работы: 1, «Очерк славянской кирилловской палеографии. Из лекций, читанных в Императорском Варшавском университете. (Варша-ва, 1901)» и 2, «Образцы славянского кирилловского письма с X по XVIII век (Варшава, 1901)», представляющие извлечение из вышеназванной работы. Положено принять на премию и полученные сочинения приобщить к другим, представленным ранее на ту же премию». В том же заседании эти работы было поручено рассмотреть известному филологу (библиографу и палеогра-фу) П. К. Симони, работавшему в то время письмоводителем и заведующим канцелярией ОРЯС. Сохранилось официальное, на академическом бланке, письмо председательствующего в ОРЯС академика М. И. Сухомлинова к П. К. Симони (№ 258 от 26 мая 1901 г.) с просьбой взять на себя рассмотрение представленных трудов Е. Ф. Карского.

Всего на соискание Ломоносовской премии в 1901 году было представле-но шесть сочинений. Кроме Е. Ф. Карского соискателями оказались также экс-траординарный профессор Юрьевского университета А. Н. Ясинский, а также два библиотекаря: Московской Типографской библиотеки — В. А. Погорелов и Московского Театрального училища — Г. И. Куликовский (его «Словарь


областного Олонецкого наречия» был перенесен с предыдущего присуждения премии). Итоги конкурса подводились на заседании ОРЯС 24 ноября. Присут-ствовал Августейший Президент Академии, а Председательствующим, вме-сто скончавшегося летом М. И. Сухомлинова, был только что утвержденный в этом звании академик А. Н. Веселовский.

Теперь уже труд В. А. Погорелова был перенесен на два года. При балло-тировке «Словарь» Г. И. Куликовского получил мало одобрительных голосов, поэтому решено было отметить его лишь почетным отзывом. Достойным конкурентом оказался А. Н. Ясинский со своим кропотливым, узкоспециаль-ным исследованием «Основы социального строя чешского народа в эпоху господства обычного права». В протоколе заседания записано: «...наибольшее число одобрительных баллов соединили в свою пользу труды профессоров Ясинского и Карского, почему Отделение и постановило присудить этим обоим соискателям за представленные ими сочинения по малой Ломоносов-ской премии...»

Представление ОРЯС о присуждении профессорам А. Н. Ясинскому и Е. Ф. Карскому малых Ломоносовских премий в размере 500 рублей каждо-му было утверждено общим собранием (IX) Императорской Академии наук 1 декабря (§ 202).

В конце года, 29 декабря, в торжественном заседании Императорской Академии наук ординарный академик А. Н. Веселовский зачитал «Отчет о присуждении Ломоносовских премий». Вся его вторая часть, касающаяся Е. Ф. Карского, является фактически изложением рецензии П. К. Симони. Разумеется, в огромном и сложном труде нашлось несколько мест, к которым рецензент смог предъявить претензии: так, например, он указал на то, что в книге не сказано ничего о работах В. М. Ундольского по славяно-русской палеографии и лишь дважды упомянут П. И. Кеппен. А заканчивался разбор так: «Не смотря на указанные недостатки, объемистый труд... профессора Е. Ф. Карского... заслуживает полного внимания всякого образованного чело-века, дорожащего судьбами отечественного просвещения вообще и памятни-ков искусства и древности в частности... Посему мы не колеблясь решаемся ходатайствовать перед Императорскою Академиею наук о награждении полезнейшего труда профессора Е. Ф. Карского Ломоносовскою премиею в половинном размере».

Избрание членом-корреспондентом Академии наук

В конце 1901 года параллельно с выяснением достоинств и промахов выдвинутого на Ломоносовскую премию труда Е. Ф. Карского, происходило и обсуждение кандидатуры варшавского профессора как возможного члена-корреспондента Отделения русского языка и словесности. Еще 10 ноября в протоколе заседания ОРЯС появилась запись: «XVI. Предложено гг. членам Отделения наметить кандидатов на два свободные места членов-корре-спондентов Отделения, которые и баллотировать в ближайшем заседании Отделения».

Несомненно, о научной деятельности Е. Ф. Карского знали все академи-ки ОРЯС: фамилия его была, что называется, на слуху последние лет пять. Конечно, особенно запомнились его блестящие разборы выдвинутых на премии трудов, награждение его Пушкинской медалью в 1899 году. Произ-вел впечатление и его последний труд по палеографии. Особенно же горя-чо поддержали кандидатуру Е. Ф. Карского академики А. А. Шахматов и


А. И. Соболевский, давно состоявшие с ним в переписке и знавшие все этапы его становления.

В протоколе заседания ОРЯС от 24 ноября (того самого, когда прини-малось решение по Ломоносовской премии) имеется лаконичная запись о том, что закрытой баллотировкой шарами членами-корреспондентами были избраны ординарный профессор Императорского Варшавского университета Евфимий Федорович Карский и доктор русской истории Николай Петрович Лихачев, а также два представителя заграничной науки: ректор и профессор Высшей школы в Софии доктор Любомир Милетич и профессор Пражского университета доктор Юрий Иванович Поливка.

1 декабря Общим собранием (№ IX) Академии наук избранные по Отде-лениям члены-корреспонденты были утверждены (§ 205). Как и положено, результаты выборов были оглашены 29 декабря на традиционном торже-ственном заседании Академии наук.

Первым поздравил Е. Ф. Карского академик А. А. Шахматов: Многоуважаемый Евфимий Федорович!Вы теперь уже знаете об избрании Вас членом-корреспондентом Отде-

ления. В этом избрании выразилось не только признание выдающихся Ваших научных заслуг, но и благодарность за те труды, которые Вы безвозмездно несли по поручению Отделения (обработка ответов на Программу и самое составление ее). Быть может, сделавшись теперь нашим сочленом, Вы пожелаете принять еще большее участие в трудах Отделения...

(Из письма от 30 декабря 1901 г.).Вероятно, поздравление это было доставлено в первый январский день

наступившего 1902 года. На необыкновенно радостной волне встречал Е. Ф. Карский Новый год!

ТАТЬЯНА ОРЛОВА

Грустные улыбки ХХ века

Документы. Записи. Воспоминания.

Наше общение с Мишей Стрельцовым я могу разбить на три периода. Мы поступили в один и тот же год на отделение журналистики филологического факультета БГУ и проучились рядом пять лет. Вто-рой период был более длительным, вплоть до 1980 года, и прошел как в тумане. Каждый был занят сво-ими личными проблемами. Третий период — снова короткий, до Мишиной смерти в 1987 году, но эти недолгие годы мы дружили тесно и ежедневно обща-лись хотя бы по телефону.

Небольшое наше студенческое сообщество в год поступления — 1954-й — обнаружило в своей среде мощных литераторов. Они пришли посту-пать на журналистику со стихами и рассказами, а спустя какое-то время о них говорили, как о новом сильном поколении белорусской литературы. Наш курс в дальнейшем называли звездным, одним из самых одаренных в истории белорусского журна-листского образования. Посудите сами. Здесь были поэты: Геннадий Буравкин, Василь Зуенок, Юрась Свирко, Семен Блатун. Пробовали себя в прозе: Коля Гилевич, Анатолий Силенков, Александр Станюта, Володя Скопа. С нами рядом постоянно были Рыгор Бородулин, Борис Саченко, Иван Сипаков. К млад-шеньким присоединялись старшекурсники: Иван Чигринов, Иван Пташников. Со студенческих лет прозвали академиком нашего товарища Адама Маль-диса. Вскоре было трудно различить кто где учится. Мы считали своим даже Владимира Короткевича.

Я не называю других своих однокурсников, кото-рые тоже серьезно занимались литературой и стали хорошими критиками. Не все готовили себя для журналистики. Но все мы жили очень насыщенной интеллектуальной жизнью. Постоянно обсуждали кто и что написал в Беларуси и соседней России. Спешили увидеть, услышать, окунуться в городскую жизнь. Ребята, которые приехали из деревни, с фана-тизмом ходили в театр и кино, продвигались в про-фессии семимильными шагами.

160 ТАТЬЯНА ОРЛОВА

Интересно, что коллективный характер времени не разделял нас по при-надлежности к домашним и общежитским, обеспеченным и не очень, город-ским и деревенским, по национальности и языку. В принципе, мы все были идеологизированны, мало успели повидать и узнать, с любопытством броса-лись в неизведанное и недоступное. Для нас Михась Стрельцов очень скоро стал авторитетом. Он первым среди нас стал писать как-то необычно. Не так, как мы читали и как нас учили. Я говорю о прозе. В поэзии, безусловно, в эти годы лидировал Бородулин. Миша как-то сразу перестал ходить в начинаю-щих. И рано начал печататься в серьезных журналах.

Наши споры, интеллектуальная жизнь, конечно же, сопровождалась вечным студенческим ритуалом: сдвинутые столы в общежитиях, лавочки в парках. Особенно насыщенной жизнь была на студенческой картошке. Легкие романы, дешевое вино, ночные прогулки под луной. Картошка летела в кор-зину под сопровождение стихов.

Со студенческих лет за Мишей закрепилось прозвище Мишель-вер-мишель. Макаронный продукт прилепился случайно, беспричинно. А вот Мишель возник неспроста. Молодой, сильный, красивый парень выделялся не только своей скромностью, но и молчаливой улыбчивостью, и непонятно откуда взявшейся интеллигентностью, что у многих в то время ассоции-ровалось с мужчиной-иностранцем. Это, кстати, замечали в отношении к себе девчонки. Кажется, за свою жизнь Миша так и не успел побывать за рубежом, но вел себя иногда так, будто прошерстил парижские бульвары. Особенно когда начинал рассуждать и спорить. Он стремительно набирался знаний и умения себя вести. Говорил, что это от его отца-учителя.

Высокую культуру и интеллигентность сельского парня замечали мно-гие. Эту особенность личности Михася отметил Янка Брыль. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, они дружили. Как критики. Как писа-тели. В 1967 году Михась отметил свое тридцатилетие. Брыль посвятил ему статью с точным названием «З добрай, сумнай усмешкай». У Миши действительно всю жизнь была особенность улыбаться по-доброму и чуть печально. Брыль писал так: «Проза гэтага пісьменніка лірычная ў самым высокім значэнні гэтага паняцця, што яна безумоўна адтуль, дзе пачына-ецца сапраўдная літаратура. Пра што б, пра каго б не пісаў Стральцоў, на кожнай яго старонцы я перш за ўсё бачу аднаго і галоўнага героя: абаяльны вобраз самога аўтара, чалавека высокакультурнага і сардэчнага, з позіркам вострым на праўду і няпраўду, інтэлігента з народных працоўных нізоў, які няблага засвоіў нялёгкую і складаную мудрасць часу. Шчыры чалавек, відушчы пісьменнік ідзе па жыцці з добрай і сумнай усмешкай».

Стрельцов не остался в долгу и к пятидесятилетию Брыля написал ста-тью «Словы ўдзячнасці», называя старшего коллегу своим учителем.

Чуть позже Брыль с восторгом анализировал повесть «Адзін лапаць, адзін чунь», пожалуй, одно из самых ярких событий белорусской литера-туры ХХ века: «Гэта — глыбока адчутая і да шчымлівай радасці сардэчна пададзеная паэзія дзіцячай чысціні, пракляцце вайне, гімн чалавечнасці». И здесь же старший товарищ замечает важный поворот в творчестве наше-го Мишеля: «Я не спяшаюся гаварыць пра ягоныя поспехі ў вершах. Затое апошняя яго праца, эсэ «Ад Максіма кніжніка пачатак...» падабаецца мне плённым спалучэннем вобразнасці, думкі, спалучэннем мастацкай прозы і крытычнага даследвання — на мяжы высакаякаснага жанравага сплаву, вельмі рэдкага ў нас і вельмі патрэбнага. Верыцца — тут будзе ў М. Страль-цова толк».

ГРУСТНЫЕ УЛЫБКИ XX ВЕКА 161

Мы закончили университет в 1959 году и пути-дороги стали расхо-диться. Работа в журналистике. Те, кто работал в Доме печати, встречались часто. Миша работал в газете «Літаратура і мастацтва». На выселках. Ино-гда встречались на улице или на каких-то мероприятиях. Обменивались ничего не значащими словами. Я слышала, что у него были проблемы в личной жизни. Его стала одолевать традиционная славянская болезнь. Ино-гда он был слишком возбужденным или со стеклянным отсутствующим взглядом. Но, кажется, в этот период много успел написать. О нем постоян-но говорили литературные критики.

В те 60-е и 70-е годы однокурсники не терялись, а продолжали радо-ваться успехам друг друга и читали, много читали. Карьерное продвижение, честно говоря, не очень волновало. На наших теперь уже нечастых сходках однокурсников он не появлялся. Его «Загадка Богдановича» стала для мно-гих из нас настольной книгой. Он раздаривал ее щедро и не жалея красивых слов-автографов. Позже я поняла, почему мы-однокурсники так полюбили эту книгу. Нас учили заниматься журналистикой. Самым желанным и недо-ступным жанром было эссе. Все мы хотели писать эссе, а редакторы требова-ли репортажи и корреспонденции. Миша написал свою «Загадку...» как эссе и этим покорил всех нас. Что называется, прорвался к журналистской свободе через литературу.

Значительно позже «прорвалась» и я. Стала тоже писать эссе, и мы с Мишей вдоволь наговорились на эту тему. Но это все произошло позже.

Мы стали активно общаться после 1980 года, потому что подружились семьями во время зимних и весенних школьных каникул, когда с детьми на неделю-другую выезжали в Дом творчества писателей «Каролищевичи». Старая просторная деревянная дача Якуба Коласа удивительно сплачивала всех, кто там собирался. При минимуме удобств максимум свободы. Почти полный отрыв от цивилизации, лесные засыпанные снегом дороги, замерзшее озеро, щедрый щенячий приплод — маленьких дворняг все тайком старались затащить в комнаты.

У наших детей, Алеси и Мити, почти не было возрастной разницы. Мой муж — актер, режиссер, поэт Евгений Шабан — был своим в окружении друзей Михася. Мишина жена Елена — на редкость коммуникабельный чело-век — легко объединяла своим потрясающим юмором и хозяйскими умени-ями. Мы стали бывать у них. Они — у нас. Кажется, в 1984 году они жили у меня на даче в Ждановичах. Мы ежедневно переговаривались по телефону. Советовали друг другу какие книжки почитать, что посмотреть.

Когда у Миши в кармане появлялись деньги от гонораров, он шел домой через книжные магазины. Приходил с пустым кошельком и стопкой книг. Случалось, что, не сговариваясь, покупал и на мою долю что-то интересное. Я никогда не отказывалась, потому что Миша всегда попадал в точку, угады-вая, что мне могло бы быть любопытно.

Тогда в восьмидесятых, пройдя лечение, пережив тяжелую моральную травму, наш Мишель словно вернулся к нам заново. Старых приятелей стал узнавать и общаться. Бывал в компаниях, но рюмку прикрывал рукой. Он много читал и писал. Каждый вечер часами по телефону разговаривал с близ-кими по духу писателями. Зачитывал Бородулину свои строчки, выслушивал его. Однако вокруг него сразу же появились литературные вампиры. Кто-то одолевал пустыми разговорами. Кто-то подсовывал стихи для квалифици-рованной правки. Кто-то, даже зная, что Стрельцов не пьет, стремился его угостить водочкой и как-то использовать. Михася это злило, но по своему характеру он не умел категорично и решительно сказать «Нет!»


Он очень подружился с моей мамой, бывшей актрисой. Расспрашивал ее о той жизни и той среде, которой не знал вовсе: о России первой половины ХХ века, о Шаляпине, Демьяне Бедном, Михаиле Чехове, которых моя мама знала лично. По-моему, у них даже образовались собственные секреты. Они много острили и смеялись.

Это короткое время нашей тесной дружбы было наполнено юмором.Он неохотно выползал из дома. В это время особенно стал ценить уют и

семейное тепло. Завел собачонку, которой дал кличку Лиска. Прогуливался с нею по своей улице Притыцкого. Собачонка часто отлучалась. Миша шел, думая о своем, и мог вернуться домой без собаки. У него было пальто с рыже-ватым меховым воротником, и мы часто подшучивали: не пустил ли он свою рыжую собачонку на воротник?

Наше сознание не всегда способно управлять нашими эмоциями. Удер-живая себя в цивилизованных рамках, мы иногда начинаем представлять отдельные ситуации, стирая грани между событиями реальными и нафанта-зированными.

Не люблю вторгаться со своими воспоминаниями в чужие компании. Есть люди, которые намного теснее общались с Мишелем, и, наверное, многое из рассказанного мною им не понравится. Мы со Стрельцовым были уходящей навсегда натурой советской жизни и отлично понимали, что такое носталь-гическая тоска по некой потерянной общности. У нашего поколения точка отсчета — 60—70-е годы, мир советской романтики.

Это позволяет мне вполне субъективно вспоминать Мишу с добрым чувством тихой радости. Понимаю, почему в последние годы его жизни мы так близко и так быстро сошлись. Наверное, было желание компенсировать этой стремительностью долгое неведение друг о друге. Неважно, что он рос на селе, а я на московском асфальте. Оказалось, что мы читаем одинаковые книжки и одинаково смотрим на мир и события. И этим оказались интересны друг другу.

В 2011 году появилась книга нашего однокурсника Саши Станюты «Сцены из минской жизни». Он тоже вспоминает нас всех и Мишу Стрельцова. В чем-то наши мысли перекликаются, наше восприятие людей и времени. Как с ним не согласиться, что можно понимающе молчать на языке одного возрас-та, что пережитое не тает, как облако, не рассыпается, будучи перенесенным в другое место и в другое время, потому что это живой мир со своим собствен-ным временем и пространством, замкнутый и самодостаточный.

Мише всегда было легко на природе. Я в этом убедилась, когда он гостил у меня на даче. Наш маленький домик был пригоден только для сна. Вся жизнь происходила в саду, в лесу, на речке. Мишель даже что-то плел про свою болдинскую осень. Наверное, ему неплохо работалось и без кабинета с письменным столом. Он вместе с детьми охотно обживал окрестности. По вечерам что-то быстро записывал.

В этот период Мишель стал очень интересоваться театром. Конечно, пре-жде всего, Купаловским. Там среди актеров было у него несколько друзей. Особенно тесно он дружил с Пашей Дубашинским и Фомой Воронецким. По хорошему совпадению это и мои друзья. Часто общался с режиссером Валерием Раевским. В 1971 году с ним они сделали телефильм «Па шчасце, па сонца» на материале стихов Янки Купалы. Задумали и начали работать над телефильмом о Максиме Богдановиче. Но что-то помешало.

В 1970-х годах, работая режиссером телевидения, мой муж Евгений Шабан написал инсценировки произведений лучших современных ему писателей: Василя Быкова, Рыгора Бородулина, Анатолия Велюгина, Ивана Пташникова.

ГРУСТНЫЕ УЛЫБКИ XX ВЕКА 163

И, конечно же, Миши Стрельцова. Снял телеспектакли, которые, несмотря на визуальную бедность (нехватка средств, плохая техника), были очень доброжелательно встречены белорусской интеллигенцией и публикой. Такая популяризация белорусской литературы сделала Шабана своим в среде лите-раторов, а со Стрельцовым у них даже возникли какие-то совместные про-екты, которые, правда, не удалось осуществить. Когда в 80-х годах Шабан был завлитом театра им. Янки Купалы, они снова сблизились, и Миша даже перевел по его просьбе на белорусский язык несколько пьес.

Выступая на 75-летии со дня рождения Стрельцова, Фома Воронецкий говорил о том, что рассказы и повести Миши очень сценичны. И жаль, что театр пока не сделал из них спектакль. Когда Воронецкий работал в Академии искусств, каждый год на каждом конкурсе обязательно кто-нибудь из студентов брался за тексты Стрельцова. Выезжали со своими работами на конкурсы в Москву, Санкт-Петербург и привозили оттуда награды. Будет странно, если высокой культурой чувств и интеллекта Стрельцова, театральностью его рас-сказов русский театр увлечется раньше белорусского. Природа его таланта предназначена не только литературе, но и театру. Впрочем, я опять о своем, что мне особенно близко. Что делать, если из наших талантливых однокурс-ников только Мишель серьезно увлекся театром и это нас сближало.

Один его человеческий поступок поразил и растрогал меня до слез. Это было в 1983-м или в 1984-м годах. Сейчас не помню точной даты. Для меня это было очень трудное время. После внезапной смерти мужа надо было с сыном-подростком и матерью-пенсионеркой начинать жить по-новому. Резко ухудшилось здоровье. Денег не было. Остались долги.

Мише и нашему другу, блестящему театральному критику Георгию Колосу, пришла в голову мысль провести меня в члены Союза писателей. В те време-на членство в Союзе было не только престижно, но и сопровождалось целым рядом льгот. У Союза была своя поликлиника, свой Дом творчества на Исло-чи, возможность работать и отдыхать практически бесплатно раз в год возле Черного моря. Членам Союза регулярно оказывали материальную помощь. Стоит ли говорить о том, что вступить туда было непросто. Кажется, мне надо было пройти три высокие комиссии и собрать авторитетные рекомендации.

Эти рекомендации мне написали Стрельцов и Колос. Когда меня при-гласили на первое чистилище, они темпераментно и высокопарно пытались убедить сидящих (а было там не менее двадцати человек), что секция критики и драматургии дальше жить не сможет без Татьяны Орловой. Там присутство-вали Рыгор Бородулин, Василь Быков, Иван Пташников, Ничипор Пашкевич, Нил Гилевич. Естественно, тайным голосованием меня лихо прокатили.

Стрельцов выскочил из комнаты разъяренный и красный как рак. В после-дующие дни он кому-то названивал и что-то писал. Уверял, что на следующем заседании все будет нормально.

Наверное, через месяц меня пригласили на второе заседание. Опять про-звучали оды в мой адрес от Стрельцова и Колоса. Ситуация повторилась. Мою кандидатуру снова прокатили. Как позже сказал мне Иван Чигринов, незачем было так расхваливать. Никто не поверил.

Миша переживал из-за этого поражения намного больше, чем я. С самого начала я не очень-то верила в успех этой авантюры. Была какой-то отрешен-ной, равнодушной, а позже, когда проанализировала, поняла, почему меня не приняли и не могли принять в Союз белорусских писателей, но с Мишей своими соображениями не поделилась.


Очень расстроенный Миша Стрельцов даже вычислил тех, кто голосовал против. Не хватало всего-то трех-четырех голосов. Но Миша не назвал мне фамилии, хотя из любопытства я пыталась узнать.

В ту пору Миша работал в журнале «Нёман». Он стал заказывать у меня статьи. На тогдашние гонорары можно было жить. Более того, Миша стал меня рекомендовать всем журналам, а также в какие-то литературные про-екты. Но я его надежды не оправдала. Не хватило работоспособности, может, смелости, может быть, чего-то еще...

Работая много и упорно, Миша никогда никого не расталкивал локтями и даже, по-моему, панически боялся стать каким-нибудь, хоть маленьким начальником. Просто не знал и не понимал, что такое управлять подчиненны-ми. Да и себя никогда подчиненным не чувствовал. И слава Богу. Он пользо-вался своим достаточно привилегированным положением в журнале только для того, чтобы кому-нибудь чем-нибудь помочь. Лично для себя он никогда не умел подойти и что-то попросить.

Сейчас, когда мы с его вдовой Еленой Стрельцовой собираемся в их квартире со взрослыми детьми (у нас уже растут внуки) и прокручиваем, как киноленту, те времена, радуемся, что Господь даровал нам общение с Мише-лем. Из потока утраченного времени выступают новые человеческие подроб-ности, которые позволяют продолжать разговаривать со Стрельцовым и быть ему в чем-то подотчетным.

Очень прав Саша Станюта в своем категоричном заключении: «Для Михася Стрельцова сегодня все было бы как раньше. И действительно, что бы он уже такое потерял? Звание, пост, лауреатство, место в президиуме или заграничную поездку? Не имел, не сидел, не ездил. Он был хорошим писате-лем и смог им остаться до сих пор».

Фото Владимира КРУКА.

АЛЕСЬ МАРТИНОВИЧ

Светлый лирик на переломе дней

Время. Жизнь. Литература

Юбилей

Давно замечено, что поэты способны как бы прогнозировать (или предсказывать) свое будущее. И чем больше талант, тем наиболее точно и правдиво удается ему это сделать. Трудно сказать, что при этом играет определя-ющую роль: умение полно и всесторонне смо-делировать возможную ситуацию или какие-то непонятные и, видимо, необъяснимые импуль-сы, которые присутствуют, прячутся в созна-нии и по-своему реагируют на все происходя-щее, как в обществе, так и с самим человеком. В нужный же момент они как бы высвечивают ленту, где и проступают реалии, которые со временем могут иметь место в действитель-ности. Подобным пророком, если можно так сказать, в отношении к своей судьбе оказался и Тодор Кляшторный. В начале второй части поэмы «Калі асядае муць» он предвидит, что недолгим будет его век, а жизнь оборвется трагически:

Паглядзіш... і радасць зацвітае,Спатыкаеш дзеі без трывог...Кашаль грудзі хворыя сціскае,І кругі крывавыя ў вачох...

А між тым: у векавечных шатах,Дзе няма ні спрэчак, ні маны.Я запісан, мабыць, кандыдатамПершым ад бліжэйшых да труны...

Я хачу да болю, да адчаю(Хоць староннім неякім гасцём)Назіраць, як людзі да бяскраюПерайначваюць законы і жыццё.

Осенью 1936 года за ним приехал «черный воронок». Во время первого же допроса Т. Кляшторному инкриминировали участие в несуществующей антисоветской организации. Потом пошли допрос за допросом. Он, как и все, кому была уготована такая судьба, подвергался жестоким пыткам. Так продол-жался и следующий год. 29 октября 1937 года поэта приговорили к высшей

166 АЛЕСЬ МАРТИНОВИЧ

мере наказания. На следующий день приговор был приведен в исполнение. Произошло это, видимо, в печально известных Куропатах.

Абсурдность обвинения, предъявленного Т. Кляшторному, была настоль-ко очевидной, что его среди белорусских писателей реабилитировали одним из первых. Еще в 1957 году, когда на волне хрущевской «оттепели» начали пересматривать дела недавних «врагов народа».

Еще через три года тогдашнее Государственное издательство БССР выпу-стило книгу избранных произведений Т. Кляшторного «Залатое вязьмо». Но, хотя и «потеплело» на то время в советской стране, в этот сборник попало немало и политизированных произведений, хотя поэт по складу своего талан-та все же оставался лириком. Не была представлена ни одна поэма, хотя поэт немало трудился в этом жанре. Кстати, как раз поэма «Калі асядае муць» и вызвала нападки со стороны социально-вульгаризаторской критики. В даль-нейшем это и поспособствовало аресту. Обвинения в связи с опубликованием этого произведения были весьма серьезные, а если принять во внимание тог-дашние политические реалии, они не могли не повлиять на соответствующие выводы со стороны властей.

Небольшие фрагменты из этой поэмы были опубликованы только в 1970 году, когда в издательстве «Беларусь» появился томик Т. Кляшторного в «Бібліятэцы беларускай паэзіі». И, наконец, в связи с 90-летием со дня рождения поэта, в третьем номере журнала «Роднае слова» за 1993 год появилось несколько его стихотворений и опять-таки в отрывках поэма «Калі асядае муць».

Предшествовала этой публикации статья Миколы Мищенчука «Цалуем сонца мілыя ўсмешкі і молімся над кожным васільком...». В ней впервые в белорусском литературоведении сделана объективная, непредвзятая оценка творчества Т. Кляшторного, который, подчеркнем еще раз, прежде всего был лириком. Кстати, принимая во внимание эту особенность его таланта, Сергей Граховский свое предисловие к избранному в «Бібліятэцы беларускай паэзіі» и назвал именно так — «Лірык нашага рання».

Да и начиналось вступительное слово С. Граховского в этом же духе: «Сярод шумнай маладнякоўскай рознагалосіцы 20-х гадоў загучаў ціхі лірычны голас Тодара Кляшторнага:

Мёрзлы месяц з-за гор васількаміПерасыпаў азёрную сінь.Стыне ўсё...Ледзянымі сярпаміВыйшла восень рабіну касіць».

То, что Т. Кляшторный тонкий лирик, подтверждало и стихотворение без названия, которым открывался этот томик:

Раніца...Сонца з-за ўзгоркаў не выйшлаЎ росах свой твар паласкаць.Шэпчуць калоссямі ўзвышшы,Пахне расой сенажаць.Гай апушыўся туманам,Гай заглядзеўся у высь, —Кудрамі лісцяў з кургануЎ прозалаць возера звіс.

«Ранне», которое нежно опевал поэт, и было омрачено тем драматиче-ским, даже трагическим, что привело к массовым репрессиям, к гибели сотен

СВЕТЛЫЙ ЛИРИК НА ПЕРЕЛОМЕ ДНЕЙ 167

тысяч ни в чем не повинных людей, среди которых оказались и представи-тели творческой интеллигенции, в том числе и не один десяток белорусских писателей. Прискорбно и то, что литераторы, а поэты в большей степени, вынуждены были приспосабливаться к обстоятельствам, и тем самым в чем-то изменяли своему таланту, писали то, что хотя и соответствовало задачам дня, но стояло далеко от настоящей литературы. Не обошел, к сожалению, таких рифов и Т. Кляшторный.

Романтики не стали «рамантыкамі»

Детство Т. Кляшторного прошло в деревне Поречье Лепельского уезда, а ныне одноименного района Витебской области, где он родился 11 марта 1903 года в бедной, но дружной крестьянской семье. После службы в Крас-ной Армии учился на рабфаке в Орше, а затем, переехав в Минск, поступил в Белорусский государственный университет, прикоснулся к активной лите-ратурной жизни. Работал на разных должностях в республиканских газетах и журналах, входил в творческие организации «Маладняк», «Узвышша», в Белорусскую ассоциацию пролетарских писателей. И едва не стал создателем еще одной, о чем оставил воспоминания Максим Лужанин:

«Не ведаю ў каго, здаецца, у Міхася Зарэцкага, з’явілася думка стварыць новую групу пісьменнікаў-аднадумцаў.

З намерам усё добра абмеркаваць і вызначыць пазіцыі пад восень 1930 года выехалі ў Гомель Міхась Зарэцкі, Васіль Каваль, Кляшторны і я. Хадзілі на Сож, балазе канец жніўня патыхаў амаль паўднёвай цеплынёй раніц і вечароў. Гаварылі, як распачаць справу, што мы скажам пра сябе, як заявім свае мэты. Помніцца: напісалі дэкларацыю, нешта кшталтам праграмы. Ахрысціць сваю групу не ўдавалася, задаволіліся чарнавою, рабочаю назвай «Рамантыкі», яна даволі дакладна выражала настрой, накірунак работы ўдзельнікаў».

Однако это намерение так и осталось намерением: «Захады і турботы былі нечакана перапынены, прыйшла цяжкай жалобы вестка: памёр Трус... Пасля звароту ў сталіцу пра згуртаванне «Рамантыкі» ніхто больш не ўспамінаў, праўда, абставіны пацяжэлі, міжгрупавыя напады ўсё вастрэлі, пападала ад вульгарызатараў Зарэцкаму з Кавалём, а за Кляшторным пацягнуўся яшчэ гусцейшы хвост закідаў за ўпадніцтва».

Но это было позже, а пока друзья, собираясь вместе, горячо обсуждали литературные (и не только литературные) проблемы, читали в голос свои произведения. В этой дружеской компании каждый чем-то выделялся, ибо каждый на то время уже был оригинальной творческой личностью.

Каким был Т. Кляшторный хорошо видно из тех же воспоминаний М. Лужанина: «...Чамусьці ўсе знаёмыя называлі яго Тодзік, памяншальна, і ўсміхаліся. І ў яго самога на твары гасціў ласкавы выраз, нібыта, як цяпер часта пішуць, у нечым чуў правінку чалавек. Ягоная ўсмешка хіліла да сябе, настройвала на добразычлівасць, абяззбройваючы тых, хто гневаўся ці гатовы быў угневацца...

...Жартавалі, што ягоны, некалькі адлучаны ад рэчаіснасці, дакладней, — выцураны выраз вачэй выклікае ва ўяўленні постаць раскрыжаванага Езу-ска — такія крыжы стаўлялі некалі ў вясковых каплічках і касцельчыках.

Падабенства да евангельскага пакутніка крыху парушала заўсёдная, як быццам прымёрзшая да ніжняй губы папіроска, найчасцей пагасшая. Наогул жа ад яго патыхала няўлоўная дабрата, не падкрэсленая, а менавіта няўлоўная, і гэта вабіла: адчувалася, гэтакі чалавек не здолее зрабіць благога».


Делать кому-либо зло у него даже в мыслях не было. Он, как видим, имел совсем не такой характер, чтобы даже в мыслях желать кому-либо зла. Да и не до того было, чтобы заниматься склоками. Свободное время отдавал твор-честву, а когда женился, то и семье.

И хотя в сравнении с другими, с кем вместе входил в литературу, писал, возможно, меньше, книги появлялись одна за другой: «Кляновыя завеі» (1927), «Светацені» (1928), «Ветразі» (1929). В 1930 году отдельным издани-ем увидела свет поэма «Палі загаманілі». Дебютировал же в 1925 году, когда во втором номере журнала «Аршанскі маладняк» выступил со стихами «На смерць Фрунзе» и «Блындае вецер».

Кто же мутил воду

Если сравнить дебют Т. Кляшторного с первыми выступлениями его ровесников, это ему не на пользу. И разговор не о проблематике произведе-ний — нечто подобное стихотворению «На смерць Фрунзе» можно найти и у других авторов. Дело в том, что они, хотя и писали, как говорится, по соци-альному заказу, думали о том, чтобы написанное не превратилось в обычное рифмование. Т. Кляшторный об этом не заботился, а потому в названном стихотворении поэзия вовсе отсутствует:

Ляжыць баец... А мільён у мільёнахІмкненняў ў будучыню справы завяршаць,І на зруйнаваных віхурай войн загонахУ касананс станкі загрукацяць......Мы помнік па байцу не з мармуру паставім,Мы свет у свіст машыны апранём....Завет правадыра мы горда вымаўляемІ шэрагі шчыльней працоўныя змыкаемІ кажам мы:Дайдзём...

Не намного отличалось от этого стихотворения и другое — «Блындае вецер...». Опять-таки разговор, конечно, не только о том, что автор находился в псевдопоэтическом плену. Как известно, можно писать о чем угодно, но при этом сохранять элементарные законы жанра, находить свои, не затасканные слова, свежие эпитеты. Чего не скажешь о произведениях, которыми дебю-тировал Т. Кляшторный. Присутствовало обычное нагромождение слов. Во втором же стихотворении, ко всему, налицо образная усложненность, которая ничто иное, как осознанное избавление от поэтической конкретики. И как результат — та же псевдопоэтичность:

Блындае вецер па вуліцы,Скача ў пацёмках балет,П’яным брадзягаю туліццаК вуснам кабет.

Ночанька цёмная,Жуда таёмная,Вуліца спіць!Толькі ў завулку —Глухім завулкуХтосьці крычыць...


Да и в других произведениях ему не удалось избавиться от этих недо-статков. В этом смысле для раннего Т. Кляшторного характерно стихотворе-ние «Веснаход». Оно, правда, в сравнении с вышеназванным, значительно выигрывает. Вместе с тем, поэт очень уж привязан к реалиям той действи-тельности, свидетелем которой был и которую воспевал:

...Пусты сёлы,А ў лясахСотні сцежак партызанскіх...Эскадрон — віхор папах,Шаблі — вострыя маланкі.Паміж вёсак,Паміж ніўГнеў мільёнаў гаманіў:— Эскадрон, з пляча сячы!— Будуць помніць панічы,Будзе помніць люты пан,Будзе помніць акупантСамадзельныя мячыІ геройства партызан!..

Поэтому правильно подметил критик Я. Колядный в третьем номере журнала «Маладняк» за 1927 год: «Трошкі асобна стаіць Кляшторны. У яго часта — шаблоннасць, штампы, асабліва ў вобразах. І змест у яго асаблівы».

Замечания и существенные, и справедливые. Однако их можно было бы принять при одном условии: если бы под все это Я. Колядный не подводил политическую основу. Но без этого критика 20—30-х годов прошлого столе-тия как раз и не могла обходиться, поэтому логичным завершением рассужде-ний рецензента стало следующее: «Ён (Т. Кляшторный. — А. М.) захістаўся і затужыў ад гэтага. Ён «на раздарожжы». А если «на раздарожжы», то «не наш». Правда, сам Я. Колядный к такому выводу еще не пришел. Сделал это позже С. Левин, когда в девятом номере журнала «Полымя рэвалюцыі» за 1934 год выступил с большой статьей «На наш бераг».

Статья имеет подзаголовок «Творчасць Т. Кляшторнага», а это уже само по себе свидетельствует, что критик собирался вести широкий разговор о поэте, который на то время успел написать несколько поэм («Калі асядае муць» была опубликована в шестом номере журнала «Узвышша» за 1927 год) и, кроме вышеназванных сборников, издал в 1934 году книгу «Праз шторм — на штурм».

Намерение С. Левина похвально, но, ознакомившись со статьей, сомне-ний не остается в том, что критик меньше всего старался обстоятельно разо-браться в достоинствах и недостатках творчества Т. Кляшторного, поскольку в своем анализе он не оставил живого места на нем. Да иначе и быть не могло, потому что С. Левиным руководило желание убедить читателя, а также партийные и советские органы, которые тогда официально руководили лите-ратурой, что Т. Кляшторный — не из тех поэтов, которые являются последо-вательными певцами современности.

Заданность разговора хорошо чувствуется даже по названиям раз-делов, каждый из которых пронумерован в последовательности от первого до четвертого: «У асеннім царстве», «Эстэтычны алкагалізм», «Загіпнатызаваныя бярозы», «Ненадзейныя ветразі», «На наш бераг». Прав-да, как видно из названия последнего, С. Левин, тем не менее, давал поэту


возможность одуматься, чтобы уйти с «раздарожжа» и присоединиться к «нашаму берагу». Конечно, при условии, что он прислушается к критике.

Нужно быть справедливым: С. Левину удалось заметить слабые места в поэзии Т. Кляшторного. Беда, однако, в том, что вместо того, чтобы сделать дружеские замечания, критик стал в позу ментора, который отрицал почти все написанное потом, а потому фактически выносил ему приговор.

Отдельные обвинения С. Левина иначе как надуманными не назовешь. В частности, те, которые касаются поэмы «Беларусь», в которой Т. Кляш-торный устами старого деда рассказывал маленькому мальчику об импери-алистической и гражданской войнах. С. Левин договорился до того, что это старый «самабытны, нацыяналістычны дзед». Основанием для подобного вывода стали следующие строки:

Калісьці даўно генерал МураўёўМячамі, агнём і прымусамНа тонкай сасне беларускіх гаёўПавесіў душу Беларусі.

Тодор Кляшторный имел в виду восстание 1863 года под руководством Кастуся Калиновского и назвал (не без оснований на это) Яську из-под Виль-ни «душой Беларусі». Вот в таком сравнении сверхбдительный критик и уви-дел национализм.

Однако основные выпады С. Левина были направлены против поэмы «Калі асядае муць», которую он воспринял как логическое звено в творчестве Т. Кляшторного: «...усе келішкі, келіхі і чаркі, якія мы бачылі ў першых кнігах Т. Кляшторнага перавандравалі ў паэму». По свидетельству критика, она «ўся заліта віном». Но на таких обвинениях он не остановился.

В самом деле: чем дальше в лес, тем больше дров. Появился и такой вывод: «Т. Кляшторны ўдарыўся ў нейкі своеасаблівы, я б сказаў, эстэтыч-ны алкагалізм. Але не ў адным алкаголі справа. Паэма [...] — упадніцкі, песімістычны, шкодны твор», а сам яе аўтар дайшоў, як кажуць, «до точки».

Как выясняется дальше, если уже пользоваться подобными сравнениями, то «до точки» дошел сам «обвинитель», который, продолжая упреки: «Сум, журботнасць і неразуменне жыцця — вось што характэрна для ўсіх герояў паэмы», использовал недопустимый прием и провел параллель между персо-нажами произведения и самим Т. Кляшторным: «Дрэнна тое, што і сам паэт зліваецца з імі». А это уже было более чем серьезное обвинение.

Как к произведению идейно-ущербному отнеслись к поэме «Калі асядае муць» и А. Городня, А. Канакотин. Не мог обойти ее и главный литератур-ный инквизитор того времени Л. Бенде, который использовал любой случай, чтобы как можно больнее «ударить» того писателя, который, согласно его представлению, не подпадал под понятие «пролетарский». Да и позже, в конце 50-х гг. ХХ в., Т. Кляшторного упрекали: этой поэмой он засвидетель-ствовал то, что очутился в идейном тупике.

По-прежнему сказывались стереотипы. И неизвестно еще, кто больше мутил воду: сам Т. Кляшторный, не желающий закрывать глаза на негативное в жизни советского общества, или исследователи, которые не пытались про-читать эту поэму непредвзято. Если же отнестись к произведению объектив-но, то поэма «Калі асядае муць» привлекает желанием автора разобраться в событиях, свидетелем которых ему пришлось быть, когда с введением нэпа началось отступление от революционных критериев, что вызвало у некото-рых несогласие.


Когда надломлена душа

Персонажи поэмы Яська, Андрей, сам автор также во многом разочаро-ванны. Они не могут спокойно наблюдать за тем, как обесцениваются идеи, которые еще не так давно казались вечными и неизменными, как правят бал деньги, как беднеют людские души. Все продается и все покупается. Самые честные, принципиальные, чистые чувствуют себя белыми воронами среди тех, кто правит бал. Больно от этого Яське, бывшему красноармейцу. Его отец заявляет в письме сыну:

А ідэі, —Не цмін залаты?А імкненні, —Не тыя ж лілеі?Я не ведаю,Што гэта тыТак аддаўся душою ідэям!

Яська, как и раньше, мог бы возразить, поспорить, сказать что это не так. Мог бы, да реальность свидетельствует о другом. Испытывала жизнь Яську много раз. Он с честью выходил из многих сложных ситуаций, но душа... Душа надломлена. И звучит из уст героя горькое признание:

Я кахаў, —Цалавалі другія,Я маліўся, — А нехта пляваў,Я шукаў дарагога Месію,А Юда яго прадаваў.

Да, не только Яська разочаровался. Плохо на душе и у Андрея. Но не только из-за своей неприкаянности. Страшнее то, что сама жизнь очутилась на полустанке, из которого трудно найти какой-то выход:

На пераломе нашых дзёнУжыўся неяк студзень з маем...Праз трупы ворагаў ідзёмІ з трупаў вопратку здымаем.

Мы кроім вопратку чужыхПа густу-нораву другому,І трапна, брат, як заўсягды,Часцей выходзіць па-другому.

На переломе дней жил и творил и сам Т. Кляшторный, а поэтому, будучи искренне отдан родной Беларуси, обеспокоен ее будущим, не принимал то, что опошляло великие идеи, обесценивало нравственные ценности, подры-вало почву под национальным возрождением. Не принимали это и персо-нажи его поэмы. Если проводить параллель между ними и самим автором, то нужно отметить, что объединяет их честность, принципиальность. А кто более честен, тому и болит больше, чем другим, тот и прокручивает в своем сознании рисунки вчерашнего и сегодняшнего, но, к сожалению, получается,


что сравнение это не в пользу изменениям. Возникают вопросы, на которые трудно найти ответ. А искать нужно. Если не найти его, то хотя бы сосредото-чить внимание, и это также важно, ибо куда лучше сомневаться, чем молчать, и своим молчаливым согласием как бы становиться соучастником лжи, подлости:

Дні плыліІ плылі у прадвечнасць, Нібы каўкі на чорную баль,А на сэрцы расла супярэчнасць,Пахмурнела ружовая даль.У ружовых агнях захапленняДагарэла,Што можа гарэць...Дзе шукаць,І якога збавення,Калі нечым надзеі сагрэць?..

На протяжении не одного десятилетия поэма Т. Кляшторного «Калі ася-дае муць» воспринималась резко негативно, а чаще и вовсе вычеркивалась из литературного процесса 20—30 гг. прошлого столетия.

Теперь, когда пришла «пора настоящей правды», нельзя не отметить, что произведение это интересно и значимо, как одна из первых попыток кри-тически отнестись к близкой поэту современности. Нельзя отказать ему в смелости раскрытия темы, которая и через много лет после написания этого произведения для многих литераторов по-прежнему оставалась как бы за семью замками.

Смелость проявилась и в том, что не побоялся автор затронуть и все-сильные карательные органы, используя для этого самим же написанную частушку:

...Не зважай, любімы, чарнавокі,Хай рыхтуюць малайцу пятлю...Ходзім мы пад месяцам высокім,А яшчэ пад Д. П. У.

Так, цыганка,Шкадаваць аб некім.Так!За пятак зарэзаў чалавека,За пятак.

До всего доходил сам

Ничего не принимая на веру, Т. Кляшторный стремился до всего дойти сам. Его упрекали в упадничестве, пессимизме, а он, мучительно переживая мину-ты сомнений, присматривался к миру и людям, а прежде всего всматривался в самого себя. Понимал, что принадлежит к тем людям, которые очутились на ветрах такой интересной в своем постоянном обновлении и вместе с тем такой жестокой эпохи, когда не только ломались человеческие судьбы, к лучшему переделывался мир, однако и уничтожалось то, что формировалось столети-ями. И от этого осознания становилось на душе еще более горько и больно.


Как не вспомнить в связи с этим стихотворение «Рыжы, но...» еще из его первой книги «Кляновыя завеі». В произведении присутствует в чем-то и есенинская грусть по деревне, отходящей в прошлое, а рыжий конь, который навсегда прописался в биографии поэта, часть ее:

Рыжы, но,Не глядзі з-за плуга,Годзе слухаць табе салаўя!Уліў бы ў косці старэнькай пугай,Тузануў бы.Ды нечага жаль.Помню, рыжы,Па сіняй атавеЖарабячы ты зух рассыпаў;Ў заліхвацкай кадрыліНе раз капытаміРаззлавана мяне частаваў.

Правда, есть и свое, хотя и не очень убедительное, когда лирический герой пытается примирить деревню уходящую и деревню, современную ему: «...На шырокія гоні // Прывяду я стальнога каня... // Не шкадую мінулых мяцеляў, // Не шкадую рассыпаных дзён, // Я хачу толькі ў новае стрэмя // Пасадзіць маладосці задзёр». Но заключительные строки, которые повторяют первоначальные, приобретают еще большую правдивость и убедительность:

Рыжы, но,Не глядзі з-за плуга,Годзе слухаць табе салаўя!Уліў бы ў косці старэнькай пугай,Тузануў бы.Ды нечага жаль.

Это «нечага жаль» приобретает объемное значение, дает широкий про-стор для раздумья. Как и для сомнений, поскольку лирический герой Т. Кляш-торного — живой человек, поэтому он и проходит через сомнения и шатания до единственно правильного вывода, хотя достигнуть этого не так и просто, ибо в жизни случаются разные ситуации, на которые, пожалуй, невозможно дать однозначный ответ. Однако поэзия на то и поэзия, чтобы этот ответ искать. Как и в стихотворении «Маці».

Женщина оказалась перед выбором, как относиться к своему сыну, который в гражданскую войну был с белыми и убил брата-красноармейца, а теперь сам смертельно ранен. Если руководствоваться «большевистской логикой», к предателю никакой жалости быть не может, но мать есть мать:

А праз гадзіну да яго павекЯна краналася упоцем:— І ты ж, сынок, таксама чалавек,І ты ж не вырас на балоце.

В чем-то сюжетно близок этому стихотворению рассказ народного писа-теля Беларуси Ивана Чигринова, который в начальном варианте («Полымя», 1963, № 1) также назывался «Маці». Трудно сказать, отталкивался ли Иван


Гаврилович, когда писал свое произведение, от стихотворения Т. Кляшторного, но он также, оставаясь глубоким психологом, не осудил женщину, которая нашла могилу сына-полицая, убитого в Великую Отечественную войну. И так, как Т. Кляшторный, вызвал бурю гнева. В очередной раз читатель смог увидеть этот рассказ в русскоязычном варианте («Дружба народов», 1970, № 5), и только после — в книге И. Чигринова «За сто километров на обед», вышедшей в издательстве «Мастацкая літаратура» в 1979 году. На белорусском языке и под названием «У ціхім тумане» второй раз этот рас-сказ появился в первом томе избранных произведений И. Чигринова в трех томах (1984).

Что до лирики Т. Кляшторного, то она впечатляет пластической вырази-тельностью рисунков природы, а стихи о любви неповторимы своей красотой. Это, однако, не значит, что он не повторялся в изобразительных средствах. В частности, часто использовал эпитет «ледзяны», который переходил из стиха в стих, использовался им и в пейзажных зарисовках, и в любовной лирике.

Только вряд ли нужно чрезмерно сосредотачивать на этом внимание, ибо не будем забывать о возрасте автора. Да и о том, что в поэзии он работал всего каких-то десять лет, а поэтому не успел еще достигнуть художественной зрелости, находился только на подходе к ней. Однако творческое мастерство его и так высоко. Много у него таких стихов, о которых говорят, что они для души. Взять хотя бы «Зазімак». Это отрывком из него С. Граховский открывал свою статью «Лірык нашага рання». Впечатляет рисунок преддверия зимы:

Тоўпы зор снегавым пералівамРазматалі ў палях правады.Быццам коні з памыленай грывай,У пацёмках застылі сады.

Хтосьці там, у шырокім прыволлі,Дзе узмежкі гараць серабром,Заспяваў пра шырокае поле,Засвістаў ледзяным салаўём...

Эх, як рвецца душа у прасторы,Штосьці хочацца вечна кахацьІ дзіцячае радасці зорыЎ ледзяных перазвонах збіраць.

Завершение стихотворение такое, как и его начало. И это поэтическое обрамление помогает еще лучше ощутить красоту природы в пору, когда зима еще не наступила, но приход ее становится все ощутимее и ощутимее, а осень постепенно, хотя и медленно, как бы с неохотой, уступает ей место:

Мёрзлы месяц з-за гор васількаміПерасыпаў азёрную сінь.Стыне ўсё...Ледзянымі сярпаміВыйшла восень рабіну касіць.

А вот иное мгновенье природы, когда наступает время пробуждения от сна и все живое, дождавшись его, обновляется — «Раджаўся дзень...»:


Раджаўся дзень,За лесам тухлі зоры,І хтосьці золатаНад стрэхамі губляў,А над бялёсымі Люстэркамі азёраўТуман сярэбраную Пражу разматаў.

Жалейка пастухаДзень новы прывітала,На канаплянікуЗайгралі вераб’і,Зара за ўзгоркаміНачніцы замыкалаІ косы вешалаНа росныя гаі.

Т. Кляшторный был лириком, однако ему настойчиво напоминали, что он должен писать не так, как пишет. Оглобельная критика заставляла его «павяр-нуцца тварам да жыцця», не обращая внимания (и не желая обращать) на сво-еобразие таланта Т. Кляшторного, которому были не характерны чужие, резко высказанные публицистические мотивы. И эти нападки не прошли бесследно. Он начал сомневаться, правильным ли идет путем. Результат этих раздумий и стихотворение «Ці варта сёння быць паэтам?», в котором Т. Кляшторный решил «примирить» свою музу с поступью дней, которые объявлялись как векопомные:

Ці варта лірніку пілікаць?Ці варта лірыкай займацца?Я доўга думаю над гэтым,І сам да вынікаў прыходжу,Што свет не створан без паэтаў,Як і не створан без прыгоды,А песні трэба нам другія,Ад нас інакшых песень просяць...Мае гітары ледзяныяВартуе бусел у балоце.Да іх я болей не вярнуся, —Не можа сын свае эпохіПад небам вольнай БеларусіІсці у далі сцежкай вохкай...

Собирался писать стихи, «нужные обществу».Жалко, что его жизнь оборвалась так рано. Хорошо (не побоимся этого

слова), что не успел выдать «на-гора» стихоподобную продукцию, к созданию которой его толкали критики-«доброжелатели». Все же без нее лучше видно, какого поэта в лице Т. Кляшторного могла бы иметь белорусская литература, если бы его жизненный путь не оказался таким коротким.

АЛЕКСЕЙ СТРЕЛЬНИКОВ

Драматургия Елинек на сцененемецкого театра

Культурный мир

Театр

В обиходе критиков, журналистов, просвещенной публики противопостав-ление нашего и европейского театра стало общим местом, фигурой речи. Но мне кажется, что для этого противопоставления необходима предметность, и я не мог упустить возможность поближе познакомиться с современным немецким театром, роль которого в формировании облика современного евро-пейского театра невозможно отрицать. На примере спектакля «Станция. В автобусе. Провал» («Das Werk. Im Bus. Ein Sturz») режиссера Карин Байер в Шаушпиль Кельн очень легко представить, в чем суть такого явления как постдраматический театр, чем он может нам служить и помочь.

Провокатор Елинек

Эльфрида Елинек — одна из наиболее влиятельных немецкоязычных авторов последних десятилетий. Ее тексты пример того, как личный взгляд на жизнь и творчество способен повлиять на формирование стиля, направления, на изменение эстетической парадигмы.

Однако стоит понять важный нюанс. Татьяна Набатникова, переводчик текстов Елинек на русский язык, заявила в одном интервью, что автор «прово-цирует человека, она его оскорбляет для того, чтобы привести его в состояние негодования и возмущения, в какое-то более высокое энергетическое состоя-ние. Она — провокатор...»

У нас Елинек в меньшей степени известна как драматург. Постановки ее театральных текстов на постсоветском пространстве еще только готовятся. В поле зрения критиков она попадает во время больших фестивалей. Напри-мер, множество отзывов собрал спектакль «Вавилон» режиссера Майи Кле-чевской Польского театра из Быдгоща, представленный в специальной про-грамме Российской национальной театральной премии и фестиваля «Золотая маска» в 2011 году. В самой же Германии и в Австрии (на родине Елинек), спектакли по ее текстам для театра появляются постоянно, вызывая резонанс, часто выходящий за границы обсуждения эстетических проблем.

Еще одно важное уточнение. Сама Елинек представляет собой редкий пример автора для театра, полностью вырванного из социального и объемного мира. Страдающая агорафобией и социофобией, Елинек даже Нобелевскую премию не получала лично, зачитав свою лекцию с помощью видео. «Мне бы очень хотелось быть в Стокгольме, но я не могу двигаться так быстро, как мои слова», — мотивировала писательница.

Что же привлекает немецких режиссеров в этих текстах, в которых, как правило, отсутствуют признаки «хорошо сделанной» пьесы, аристотелевской драматургии?

ДРАМАТУРГИЯ ЕЛИНЕК НА СЦЕНЕ НЕМЕЦКОГО ТЕАТРА 177

Драматургия Елинек представляет собой личный монолог, внутри кото-рого «живут» свои жизни персонажи, порожденные авторской фантазией. В чем-то эстетика этих текстов апел-лирует к романтической традиции дра-матических поэм. Важной особенно-стью, которую отмечают исследователи, является «перемычка между «частным» и «политическим», т. е. личное выска-

зывание всегда затрагивает других людей, их интересы, проблемы. Елинек пишет пьесы о порнографии, о нацистском прошлом Австрии, о трагедии «Фукусимы». Каждый раз это, в первую очередь, саморазоблачающий моно-лог. И в свете того, что для театра момент искренности является ключевой эстетической проблемой, именно эта особенность текстов Елинек стала такой привлекательной для режиссеров.

Позволю себе долгую цитату, в которой Татьяна Набатникова отмечает следующее: «Ценность ее книг не в сюжете, не в идее, а в стиле. Она рвет привычные связи смыслов, а обрывки соединяет по-новому. Это некий алхи-мический процесс. В результате, возникает неожиданное вещество, не име-ющее ничего общего с исходными элементами. Или это можно уподобить расщеплению атомного ядра, или ядерному синтезу. И тогда можно сказать, что Елинек овладела термоядерной плазмой языка. Или еще одно сравнение: она, как ведьма, варит волшебное варево, и равных ей в этом колдовстве, в современной литературе, нет. Вот это колдующее, чарующее состояние, вот эта плазма языковая, с перетеканием смысла из одного в другое. Практически в каждом слове два смысла».

В любом случае перед режиссером встает интересная творческая задача: каким образом преодолеть монологичность, эссеистичность, прерывность манеры автора, сделать звучание этого текста сценически выразительным. Успеха в этом достигают только те, кто умеет добиться от актеров органично-сти звучания монологов и к тому же организовать напряженное сценическое действие.

Главный режиссер Шаушпиль Кельн Карин Байер работала с текстами Елинек неоднократно. Мы поговорим о спектакле «Станция. В автобусе. Про-вал», который немецкие критики признали самой лучшей постановкой 2011 года (по результатам опроса журнала «Theater Heute»).

Австрийская станция и кельнский провал

Основой для спектакля стали три текста Елинек. Первая пьеса «Das Werk» (ее название часто переводят как «Работа»)

посвящена строительству в Австрии в местечке Капрун гидроэлектростанции во времена нацистов: для этого строительства использовался труд доброволь-цев, потом заключенных, а во время войны — военнопленных, прежде всего, с восточного фронта.

Для Елинек тема вины типична, но в этом тексте тема переносится в другую плоскость. В пояснении к пьесе она говорит о технике, как о судьбе, античном фатуме современного общества, и сравнивает боль и страдания, связанные со строительством станции в Капруне, с событиями 11 сентября. Так же, как древние были готовы к несчастьям, которые причиняли боги в

178 АЛЕКСЕЙ СТРЕЛЬНИКОВ

виде наводнений и гроз, так и мы должны быть готовы к техногенным ката-строфам.

Текст раскладывается на монологи. Начинается спектакль с моноло-га пастушка Петера (Гайссенпетера, персонажа рассказа Иоганы Шпири «Хайди», одного из самых известных детских произведений в швейцарской да и, пожалуй, и во всей немецкоязычной литературе), который происходит при закрытом пунцовом занавесе. Петер тут уже не пастушок, а инженер, ведь именно инженеры становятся главными действующими лицами текста Елинек.

Актер Томас Лойбл одет в цивильный костюм, который ему немного не по размеру. Начинает спокойно, стоя на одном месте, даже возникает ощущение доклада на партийном собрании. Он рассказывает о сложностях обустройства гидроэлектростанции в горах, рассуждает о том, что природа сильней челове-ка и именно в усмирении природы человек проявляет свою настоящую силу. Постепенно начинает расхаживать вдоль сцены... Это одновременно и речь, и рассуждение. Он обращается к себе, будто бы проверяет свои мысли. В целом остается доволен своей собственной правотой. И именно от этого распаля-ется на ходу. В раже уже звучат слова: «Это борьба, но это не бессмысленная борьба!»

Повторения слова «Kampf» кажутся знакомыми, абсолютно простым средством создается полная аллюзия отсылки к конкретному историческому периоду. Монолог длится очень долго, не менее четверти часа актер держит внимание аудитории.

Но вдруг занавес открывается. Перед зрителем оказываются ряды столов с бутылками воды, за этими столами люди «делают опыты»: слушают воду, измеряют ее, пробуют, как она льется с большой или небольшой высоты, кон-спектируя в тетрадки свои результаты. Монологический текст не обрывается, Петеру уже отвечает Хайди (главная героиня одноименного швейцарского рассказа), чья роль разложена сразу на несколько исполнительниц (Лина Бек-манн, Каролине Петерс, Лаура Зундерманн, Катри Велиш, Юлия Винингер), они бегают на каблуках, одетые в темные костюмчики. Они не говорят все вместе, но будто бы подхватывают, поддерживая и повторяя, а иногда пере-бивая друг друга.

В один из моментов актеры вдруг начинают перешептываться: «Ой, черт! Автор!» Выходит актриса Сюзанна Барт, которая исполняет роль Елинек и читает текст от ее имени. Актеры смущаются и успокаиваются только тогда, когда кому-то удается выпроводить автора прочь. Действие сопровождает живая музыка. Возникает безличная хореография, которая, в конце концов, превращается в безобразное скольжение по воде, разлитой по всей сцене.

В какие-то моменты интонации становятся более сокровенными. Выходят матери оплакивать своих погибших детей. Ощущение катастрофы, ощуще-

ние потерянного рая. Апогеем становится выход хора, который придает всему дей-ству возвышенную интонацию античной трагедии.

Заканчивается первое действие коротким текстом «В автобусе», кото-рый разыгрывается будто бы клоунский дивертисмент. Три актера (Томас Лойбл, Михаэль Вебер, Манфред Запатка) выхо-дят и распевают куплеты под мандалину. Начинают они из глубины зала и в финале

ДРАМАТУРГИЯ ЕЛИНЕК НА СЦЕНЕ НЕМЕЦКОГО ТЕАТРА 179

выходят на сцену, на которой уже ничего нет. Текст посвящен трагедии в Мюнхене, где в результате подземных работ образова-лась воронка, в которую опустился автобус. Три человека погибли, но в самом отрывке не чувствуется ни скорби, ни сожаления.

Третий текст выстроен по-другому. «Провал» посвящен другому ужасному событию — разрушению здания кельнского архива, которое буквально провалилось под землю. Здесь текст изначально отталкива-

ется от эсхиловского «Агамемнона», первой части «Орестеи». Елинек пишет в интервью, что она использует ритм текстов-первоисточников и сравнивает античных богов с современными корпорациями, которые так же безымянно владеют городами.

В Кельне третья часть спектакля воспринимается особенно остро и вни-мательно, в зрительном зале сидят те, кто знает, о чем говорится в тексте не понаслышке. Форма, которую выбрала Карин Байер, их не отпугивает.

На сцене появляется актриса Катрин Веллиш, она — дух природы (текст представляет собой разговор Земли, Воды, Строительных фирм и Города). Голая, вся перепачканная землей, она выглядит как инопланетянка, фрик. Пространство сцены представляет собой офис, заполненный сотрудниками, которые не обращают на фрика никакого внимания. Текст начинает звучать из радио, это предупреждение об опасности. Сотрудники сначала прислу-шиваются, потом раздраженно выключают его. Но он начинает звучать из других мест: из компьютера, телефона — отовсюду. От звучащего текста не скрыться (критик Андреас Вилинк пишет: «Косвенная речь остается невиди-мой и неосязаемой как ответственность»). На голоса уже никто не обращает внимания, потому что на сцену начинает прибывать вода. Все бросаются на борьбу с водой, но она просто смывает всех со сцены, на которой остается только «дух земли».

Борьба в этом эсхатологическом тексте Елинек обречена на провал, Карин Байер инсценирует этот провал щедрыми сценическими эффектами.

Успех этого спектакля трудно отделить от контекста всей немецкой сцены, в которой все более развивается умение представлять такого рода тексты. Сама Елинек на вопрос, почему она пишет для театра, отвечает, что ищет возможности, чтобы ее тексты звучали возвышенно, не так, как в жизни, в которой становится все больше театра.

Новые источники выразительности театрального текста

Парадокс постдраматического театра состоит в том, что когда теа-тральный текст перестает доминировать, определять, подчиняется другим выразительным средствам (прежде всего телу, телесности), он открывает в самом себе новые ресурсы художественности. «В постдраматическом театре в логосе находят себя дыхание, ритм, настоящее время в живом присутствии тела», — пишет Ханс-Тис Леманн, и значение текста подчеркивается уже в самом использовании греческого слова «логос» (греч. — идея, понятие), которое шире по значению, например, другого слова «лексис» (греч. — слово, оборот речи). Слово как бы перестает быть только средством коммуникации (для которой очень важна структурность, последовательность, логичность,

180 АЛЕКСЕЙ СТРЕЛЬНИКОВ

выраженные прежде всего в фабуле, т. е. в традиционных формах драматур-гии) и становится выразителем идеи-концепции, вещью в себе.

Таким образом, в постдраматическом театре мы имеем дело с особым взглядом на театральный текст, в котором возможности телесного выражения такого текста становятся, если не главным, то самым интересным.

В нашей театральной культуре, приходится констатировать, эти идеи остались в роли маргинальных. Например, акцент в изучении эпического театра Бертольта Брехта делается на публицистическом содержании, но не на форме, которой тот уделял много внимания. В своей диссертации на эту тему мне удалось сформулировать следующее: «Увеличение роли внешних средств делало акцент на внутреннем переживании не таким выразительным».

Интуитивно кажется верным, что именно в жертву переживанию отданы другие перспективные художественные средства, что и делает белорусскую драматическую сцену настолько жанрово бедной. Речь идет не о том, что традиционный психологический театр плох. Но именно поэтому так тяжело найти путь на сцену новой белорусской пьесе.

Ведь главные удачи репертуарного белорусского театра последних лет связаны, как правило, с традиционной литературой. Назову только несколько спектаклей последнего десятилетия, которые лично мне кажутся успешны-ми: «Сымон-музыка» по поэме Якуба Коласа, «Вечер» Алексея Дударева в Национальном академическом театре имени Янки Купалы, «Бег» Михаила Булгакова в Национальном академическом драматическом театре имени Мак-сима Горького, «Адвечная песня» по поэме Янки Купалы в Республиканском театре белорусской драматургии. Каждый раз мы имеем дело с традиционной образной структурой, с сюжетом, с историей, которую «обслуживают» актеры и режиссеры.

Дело даже не в том, что белорусская театральная эстетика консервативна. Проблемой становится то, что она успешна в своей консервативности, что позволяет ей закрывать глаза на убедительные альтернативные эстетические практики. Белорусская режиссура зациклилась на эксплуатации актерской органики на сцене, построении на ее основе убедительных монологов и диа-логов, воссоздании атмосферности, которая только в редких случаях исходит не от актеров, а от работы художника или композитора.

Исключением тут могли бы стать работы режиссеров театра кукол, но и у них драматургический текст оказывается в зависимости от актеров и режис-серов. Если дело касается современных пьес, театры стремятся работать с драматургами, которые близки к традиционной стилистике.

В этом, возможно, лежит проблемное поле, из-за которого театр нахо-дится в отдаленности от актуальной современной литературы. Современной литературе тесно в рамках реалистического психологического метода, кото-рым живится театр, а наш театр не готов работать с другой формой текста.

За последние несколько лет театральная Москва, всегда приковывающая к себе внимание белорусских любителей Мельпомены, пережила ряд событий. Ушел из Театра на Таганке Юрий Любимов, умер основатель и бессменный руководитель «Мастерской Петра Фоменко» в Театр имени Маяковского при-шел новый худрук Миндаугас Карбаускис, а в Театр имени Гоголя — Кирилл Серебренников. Все это если не символ смены эпохи, то, как минимум, начало нового этапа в развитии российской сцены. Какие же постановки появились на московских сценах в последние сезоны?

Выход в счастье

О спектакле «Река Потудань» (премьера — февраль 2009 г.), который идет на малой сцене Студии театрального искусства, ходят легенды. Попасть туда — задача не из легких: запись на постановку по одноименной повести Андрея Платонова заканчивается мгновенно. Любопытный пример: перед началом спектакля две пожилые москвички с гордостью рассказали, что ждали такой возможности год (вы представляете такую ситуацию в Минске?). Чем же так манит зрителей постановка Сергея Женовача? Разумеется, скептик обязательно обратит внимание на небольшой зал, который просто не вмещает всех потенциальных театралов. Действительно, на малой сцене — чуть более тридцати мест, которые расположены вдоль трех стен. Может быть, все дело в «Золотой маске», которую спектакль получил в номинациях «Лучший спек-такль малой формы» и «Работа художника по свету» (Дамир Исмагилов) в 2010 году? Но этой престижной премией отмечены и другие постановки коллектива. Пожалуй, у каждого из зрителей, попавших на «Реку Потудань», будет свой ответ и свое объяснение чуда. Что касается автора этих строк, то посмотрев практически весь репертуар СТИ, где вообще нет слабых постановок, могу признаться: для меня «Река Потудань» — самый лучший и самый близкий по духу спектакль из всех, увиденных в здании на улице Станиславского.

Чудеса начинаются сразу в фойе. В истории театра известен хрестоматий-ный пример погружения в атмосферу будущего спектакля: когда в Театре на Таганке поставили «10 дней, которые потрясли мир», зрителей у входа встреча-ли матросы, которые накалывали билеты на свои штыки. Гостей СТИ, пришед-ших на «Реку Потудань», встречает солдат, обращающийся к ним «граждане». Баянист выводит незамысловатые мелодии. А вместо традиционного и люби-мого посетителями зеленого яблока, которое каждый зритель может бесплатно взять в фойе, его ждут безвкусный чай, кусок хлеба и тонкий ломтик сала.

ДЕНИС МАРТИНОВИЧ

Новые прогулки по театральной Москве

Культурный мир

182 ДЕНИС МАРТИНОВИЧ

Таким образом постановочная груп-па создает соответствующую атмосферу и готовит зрителей к восприятию мира Андрея Платонова. Действие повести происходит в конце Гражданской войны. Когда-то отец Никиты (Сергей Качанов) мечтал жениться на местной учительнице, у которой растет дочь Люба (Мария Шаш-лова). Возратившийся домой с фронта Никита (Андрей Шибаршин) влюбляется именно в эту девушку...

Символична камерность спектакля, в котором действуют всего три героя. С одной стороны, это свидетельство многочислен-ных жертв времен Гражданской войны. С другой — у главных героев практически нет выбора: недаром, в тексте Платонова Никита признается Любе, что кроме нее ему «больше некого помнить».

Сценография Александра Боровско-го — длинные неструганные, вертикально стоящие доски. Возможно, это стена, с помощью которой герои стремятся отгородиться от агрессивного внешнего мира, или кровля, через просветы которой они смотрят на звезды. Потом доски используются для гроба, в который положат Женю, подругу Любы. И потому кажется, что герои живут среди смерти, ведь каждая вынутая доска означает уход еще одного человека. Их любовь — единственный шанс на спасение.

Общая стилистика «Реки Потудани» характеризуется предельной про-стотой, исповедальностью, отсутствием пафоса и громких слов. Этим Сергей Женовач максимально передает дух платоновской прозы, которая, по мнению критика Виктора Чалмаева, «кажется похожей на письма от руки самым близ-ким, и не всем сразу, а каждому отдельно и особо». Именно в такой испол-нительской манере блестяще действует исполнительское трио, создающее мощный ансамбль.

Режиссерская и педагогическая работа Сергея Женовача вызывает восхи-щение, когда осознаешь удивительную разносторонность актеров его труппы. Наблюдая за наивным, неуверенным в себе Никитой, иногда сложно предста-вить, что Андрей Шибаршин может перевоплотиться в гордого, самоуверенно-

го Колю Красоткина в «Мальчиках» или блестящего, азартного Ихарева в «Игроках». Что Мария Шашло-ва не только удивительно светлая, стойкая, женственная Люба, но и безумная Арина Петровна, мать Ильюши в «Мальчиках», или роко-вая Грушенька в постановке «Брат Иван Федорович». А Сергей Кача-нов, отец Никиты, по-житейски мудрый, но уставший от «своей скучно прожитой жизни», может перевоплотиться в мистического Гостя («Брат Иван Федорович»)

Сцена из спектакля «Река Потудань».

Сцена из спектакля «Река Потудань».

НОВЫЕ ПРОГУЛКИ ПО ТЕАТРАЛЬНОЙ МОСКВЕ 183

или эгоистичного, чопорного Доктора («Мальчики»). И еще один штрих, характерный для московских театров: достаточно спокойное отношение к наградам. Например, Сергей Качанов — заслуженный артист России, но эту информацию можно найти на сайте СТИ, а никак не в программке. Действи-тельно, об уровне актера свидетельствуют его работы, а не звания.

Принцип, который предусматривает назначение актеров на роли, вопло-щающие диаметрально противоположные амплуа, — один из педагогических постулатов руководителя Студии театрального искусства. Ведь умение быть разным и одновременно естественным в разных образах — основополага-ющее требование для актера. Замечу, разительный и порой убийственный контраст между СТИ и некоторыми белорусскими коллективами. У нас порой еще до премьеры знаешь, какой типаж воплотит на сцене тот или иной актер. А у Женовача разными являются практически каждый артист труппы.

Но вернемся к «Реке Потудань». Символом новой жизни в спектакле ста-новится... шкаф. Это место уединения героев. Одновременно шкаф выступает в качестве интерьера дореволюционной эпохи (он похож на тот, что в про-шлом стоял в квартире Любы) и символизирует связь со старым миром, где господствовали человеческие, а не классовые ценности. Кроме того, шкаф заполняет проем среди досок, да и строится из них — так новая жизнь при-ходит на смену старой, а любовь побеждает смерть.

Создатели постановки видят русло Потудани во рве, «выщербленном когда-то в кирпичной стене». Но во время спектакля параллель с рекой у меня вызвал другой элемент сценографии: старая ковровая дорожка, постеленная от дверей до шкафа. В произведении Платонова Люба укрывает ею больного Никиту. Дорожка становится символом дороги к новой жизни, которая невоз-можна без сострадания и сочувствия. Кроме того, вспомним о библейской сцене, когда Христос шел по воде и говорил ученикам, что следовать за ним и не утонуть смогут те, кто верует. Да, Люба пыталась топиться в Потудани, а Никита неоднократно говорил о таком намерении. Но ведь они продолжают верить в друг друга, а значит, обретают свой рай.

Одна из статей, написанная о творчестве Платонова, называлась «Выход в счастье». Мне кажется, Сергей Женовач смог подсказать его и актерам, и зрителям, и критикам. А может быть, и самому себе.

Перемены в Мастерской

Несколько лет назад в Минск приехал один из ведущих московских теа-тров — легендарная «Мастерская Петра Фоменко» — и показал два спекта-кля — «Волки и овцы» и «Семейное счастье». Казалось бы, сколько постано-вок посмотрел после. Но два вечера в Купаловском театре, на сцене которого шли гастроли, до сих пор остались в памяти как мгновения абсолютного сча-стья и события, перевернувшие мир. Две последние премьеры театра, которые я увидел в Москве, можно назвать если не знаковыми для коллектива, то по крайней мере, рубежными.

Поклонникам искусства иногда трудно отказаться от соблазна не искать задним числом символичность в прошедших событиях. «Театральный роман» (премьера — апрель 2012 г.) стал последней постановкой самого Петра Фоменко, который скончался в августе того же года. Уместно ли здесь говорить о своеобразном творческом завещании? Скорее, о верности принци-пам и общей линии «Мастерской».


В центре «Театрального романа» — история, случившаяся с литерато-ром Максудовым (Кирилл Пирогов, который выступает и сопостановщиком Фоменко). Герой пишет роман, который не проходит советскую цензуру. Чудом напечатав свое произведение, Максудов начинает на его основе созда-вать пьесу и получает предложение о сотрудничестве со стороны Независимого театра (прообразом которого стал МХАТ)...

По сравнению с сюжетом Михаила Булгакова, в спектакле сделаны два существенных изменения. В предисловии книги оговаривается, что «Записки покойника» (второе название произведения) написаны Максудовым, который покончил жизнь самоубийством, а автор — лишь издатель его труда. Созда-тели спектакля оставляют главного героя живым, но при этом, казалось бы, лишают его перспектив. Ведь во второй части булгаковского произведения Независимый театр приступал к репетициям пьесы. А вот постановочная группа «Мастерской» завершила спектакль финалом первой части, в котором говорилось об окончательном отказе от работы Максудова...

Марина Давыдова, один из наиболее авторитетных российских критиков, отмечала, что «всем московским спектаклям Фоменко дарована пушкинская ирония, пушкинская светлая печаль, пушкинская радость жизни и пушкин-ская же прозрачная глубина». В «Театральном романе» эти принципы находят свое воплощение и развитие.

В основе сценического решения спектакля заложена двойственность, которая проявляется как в непосредственном (сценография Владимира Мак-симова), так и в аллегорическом смысле. Как известно, МХАТ долгое время возглавляли Станиславский и Немирович-Данченко (выведены в образах, соответственно, Ивана Васильевича и Аристарха Платоновича). По бокам сцены находятся кабинеты директоров, а возле входа за столиками распола-гаются их секретари. Авторитет обоих руководителей — священен, но между собой директора не общаются.

Сцена из спектакля «Театральный роман».


Вот она — идеальная возможность для тонкой иронии и даже пародии на существующие в театрах нравы! Трудно удержаться от смеха, когда Поликсена Васильевна Торопецкая (Галина Тюнина), секретарь Аристарха Платоновича, с тихой тоской смотрит на портрет шефа, которому поклоняются, как боже-ству. Как блистательно пародируется оторванность от жизни живого теа-трального гения Ивана Васильевича (Максим Литовченко)! Наверное, лишь настоящие преемники Станиславского могут себе такое позволить. Последнее обстоятельство заставляет подозревать, что временами «фоменковцы» смеются сами над собой. А как гротескно переданы образы «основоположников», кото-рые после читки им пьесы волей Максудова превращаются в манекены!

Но все же спектакль — это, прежде всего, фоменковский гимн театру (в широком смысле — как культурному феномену, и в узком — «Мастерской», своему детищу), которому как раз и свойственна двойственность. Ведь кон-трастность между одухотворенной актерской игрой и окружающим, часто равнодушным к ней миром, заложена в самой его природе. Поэтому колодец интерпретаций «театра в театре» так глубок, что порой невозможно достичь дна. Что такое театр? Арена противоречий между революционно настроен-ной творческой молодежью и корифеями-консерваторами? (Любопытно, что обе группы располагаются перед Максудовым полукругом, когда он в разное время читает им пьесу). Источник вдохновения для творца или, наоборот, чудовище, высасывающее моральные силы, а потом откидывающее использо-ванный продукт за ненадобностью?

Как отмечалось ранее, в отличие от текста Булгакова, в спектакле «Мастер-ской» театр отказывается от пьесы. Но производит ли это эффект краха всех ожиданий Максудова? Вовсе нет! В лучшем случае, такая ситуация вызывает лишь печаль от непонимания уровня писателя. Ведь показ литературного и отчасти театрального мира, который окружает главного героя, подводит к мысли: Максудов на голову выше их. Кроме того, создателями спектакля периодически обыгрывается параллель между Максудовым и Булгаковым (в уста героя вкладываются фразы из произведений последнего). Символично, что в финале у главного героя рождаются строки, в которых зрители без труда узнают великое произведение Булгакова — роман «Мастер и Маргарита». А значит, и Максудов, и труппа «Мастерской» еще на пути к своим самым великим свершениям.

Второй спектакль коллектива — «Дар» по одноименному роману Набокова (премьера — сентябрь 2012 г.) — открыл, скажем так, постфоменковский этап в истории коллектива. А если учитывать, что в качестве постановщика выступил преемник Мастера — Евгений Каменькович, то спектакль можно воспринимать как своеобразный манифест о дальнейшем творческом пути.

Признаться, перечитывая перед премьерой страницы «Дара», не мог побороть в себе определенный скепсис. Конечно, русская театральная сцена знала немало примеров удачной инсценизации прозаических произведений. Но воплощение этого набоковского романа представлялось задачей высшего пилотажа. Как передать всю многогранность «Дара», в котором гармонично переплетены история любви молодого писателя-эмигранта Годунова-Чердын-цева (Федор Малышев) к Зине Мерц (Мария Андреева), творческие поиски главного героя (автор стихов, он пытается начать книгу об отце — знаменитом ученом, а затем пишет исследование о Чернышевском), взаимотношения Году-нова-Чердынцева с другими писателями-эмигрантами? Не стоит забывать, что сам Набоков спустя годы трактовал свою книгу как произведение о русской литературе. Дополнительную сложность представлял авторский стиль с оби-лием подтекста, аллюзий, ассоциаций. Кроме того, повествование в «Даре»


ведется то от первого, то от третьего лица, а реплики героев спрятаны внутри авторских размышлений и отступлений.

Первое, что видят зрители, — железнодорожные пути, которые проходят через всю сцену: один — по диагонали, несколько других — по вертикали, пересекая центральный под прямым углом. На заднем плане — силуэты вокзала (сценография Владимира Максимова). Такой принцип решает сразу несколько художественных задач. Прежде всего четко очерчивает простран-ственные ориентиры «Дара». События спектакля происходят в Берлине, а железная дорога воспринимается как символ Германии и свидетельство ее прежнего могущества. Берлин — один из центров довоенной русской эмигра-ции, которая обречена на странствия по миру. Недаром углы сцены, которые образуются в результате пересечения путей, пусты. Поэтому когда Годунов-Чердынцев меняет квартиру, он просто переходит в другой угол. Возможно, геометрическая правильность линий также воплощает немецкую аккурат-ность и педантичность.

Мир Берлина (как немецко-, так и русскоязычный), окружающий Году-нова-Чердынцева, передан достаточно карикатурно. Местные жители демон-стрируют самые известные штампы о Германии: то два немца пробегают по сцене с возгласами «Kinder, Küche, Kirche», то появляются их соотечествен-ники с кружками пива. Живые пародии представляют собой как эмигрантские писатели и их произведения, так и критики, не понявшие «Жизни Н. Г. Чер-нышевского» (произведение, которое создал Годунов-Чердынцев, напечатано в качестве программки к спектаклю). Показателен эпизод творческого вечера. В романе говорится о том, что во время выступления главного героя «многие продвигались к выходу, (…), ему аплодировали жидко». В спектакле впечат-ление усиливается, подчеркивается: никто из писателей, увлеченных нелите-ратурными вопросами, вообще не слушает главного героя.

Создатели спектакля видят несколько альтернатив мещанскому миру Берлина. Прежде всего, это прошлое Годунова-Чердынцева. В заднике (зда-нии вокзала) имеются несколько дверей, под которые уходят рельсы путей. В отдельных эпизодах распахнутые двери превращают пространство Берлина в гостиную загородного дома главного героя. Но чаще они становятся пере-ходом в другое пространство. Именно из них на время появляются гости из прошлого (отец, мать и сестра набоковского героя), именно за двери, которые закрываются, уплывают, словно на лодке Харона, пропавший отец Годунова-Чердынцева и умирающий писатель Чернышевский, тезка Николая Гавриловича.

Понятно, прошлое может быть лишь временным пристанищем героя. Поскольку пространные разговоры с поэтом и критиком Канчеевым (Юрий Титов), понимающим Годунова-Чердынцева, являются плодом воображения последнего, то в настоящем главный герой обречен на одиночество и пони-мание лишь близкого человека — Зины Мерц. Вероятно, это и есть результат «эстетического отношения искусства к действительности» (именно так созда-тели спектакля определили жанр «Дара»).

Вместе с тем «Дару», на мой взгляд, не хватило... самого Набокова. Защитники спектакля могут сказать, что его присутствие чувствовалось в сюжете и персонажах спектакля, сатирическом показе мещанского быта и, наконец, в главном герое. Но лично я, к сожалению, не обнаружил в спек-такле Евгения Каменьковича набоковской легкости и ироничности. Один из ключевых персонажей «Дара», — Критик, воображаемая Литературная Необ-ходимость (Полина Кутепова), — наоборот, трагически серьезен. Более того, именно на этом персонаже, который комментирует события, завязано все дей-ствие. Но в итоге в основу «Дара» положен принцип иллюстративности (герои


совершают действие — звучит объяснение, и наоборот). Возможно, такой ход был оправдан в ряде эпизодов и являлся единственно правильным. Но во многих ситуациях вместо свободного странствия по набоковским лабиринтам, которое доставляло такое удовольствие при чтении, зрителя в буквальном смысле водят за руку.

Парадокс: если бы «Дар» был поставлен на другой сценической площадке, итоговые оценки спектакля могли бы быть более высокими. Но «Мастерская» так высоко подняла планку ожиданий, что все поклонники коллектива про-должают верить: новые спектакли будут не хуже прежних.

Не датская «Пристань»

В 2011 году академический театр имени Вахтангова отметил свое 90-летие. К разнообразным юбилеям (как самих коллективов, так и выдающихся людей из мира искусства) издавно принято готовить «датские» спектакли. Но теат-ралы даже с минимальным стажем знают, как зачастую скучны и приторны такие работы, осуществленные не потому, что хочется, а потому, что надо. Отдельный разговор об актерах. К сожалению, единицы из исполнителей в солидном возрасте имеют тот репертуар, которого они заслуживают. В итоге, когда подходит круглая дата, становится понятно — юбиляру нечего играть! В спешном порядке находится пьеса, главный герой которой подходит под конкретного исполнителя. Сюжет «подгоняется» так, чтобы подчеркнуть его индивидуальность... Дело сделано, только в памяти зачастую остается память о юбилее, но никак не о художественной ценности самой постановки.

Таким образом, Римас Туминас, художественный руководитель Вахтан-говского театра, изначально находился в непростом положении. Более того, он сам усугубил его, решив занять в спектакле «Пристань» (премьера — ноябрь 2011 г.)... всех звезд старшего поколения, чьи имена до сих пор произносятся с придыханием зрителями. На сцену вышли Юлия Борисова, Галина Коновало-ва, Ирина Купченко, Василий Лановой, Людмила Максакова, Вячеслав Шале-вич, Владимир Этуш, Юрий Яковлев, а также более молодые Евгений Князев и Сергей Маковецкий. Как найти для них всех постановку, где каждый полу-чил бы возможность раскрыться и при этом не «перетягивал одеяло» на себя?

Выход был найден! Да такой блестящий, что, на мой взгляд, его обязатель-но будут использовать в дальнейшем (с тем ли художественным результатом — другой вопрос). Римас Туминас увидел структуру «Пристани» как созвездие мини-спектаклей или бенефисов каждой звезды, вокруг которой вращаются спутники, меньшие по объему планеты. При этом всех их объединяет общая сквозная тема, вынесенная в название. Пристань — это юбилей, подведение актерами предварительных творческих итогов, возвращение из длительного путешествия. В роли корабля, подходящего к причалу, выступает театр, в котором прошла вся творческая жизнь актеров. Театр «стал для них храмом, а юбилейный спектакль — мессой в память тех его строителей, кто сегодня не с нами, и тех, кто по праву является гордостью Вахтанговцев, — говорят создатели «Пристани». — Это месса для молодых, продолжающих дело кори-феев. Это месса для всех прихожан — зрителей». Что касается зависимости от исполнителей, то Римас Туминас оговорил возможность исполнять не все части в один вечер. Например, в день, когда я смотрел «Пристань», отсутство-вал фрагмент «Цена», исполняемый Владимиром Этушем.

Понимание театра как храма стало основой сценографии Адомаса Яцов-скиса: суровость интерьеров, простота и отсутствие роскоши напоминают о


романском стиле. Лавки храма обращены к зрителю, авансцена выступает в роли алтаря.

В процессе спектакля в сценографии обнаруживаются дополнительные подтексты. Например, обратимся к «Жизни Галилея» (фрагмент из пьесы Бер-тольта Брехта), первой части «Пристани». Исполнитель главной роли Вячес-лав Шалевич рисует перед нами ученого, несломленного титана, прикованно-го Прометея, который готов на словах отказаться от своих взглядов, но всеми возможными способами отстаивать их. Как известно, Галилей доказывал гелиоцентрическую теорию, согласно которой Солнце, а не Земля находится в центре Вселенной. А в центре сцены — стол ученого, освещенный светом. И потому кажется, что Галилей как великий человек и сам находится в центре великих открытий и является солнцем науки.

А вот во 2-м действии, особенно во фрагменте из «Игрока» (по Достоев-скому), где роль Бабуленьки исполняет Людмила Максакова, интерьеры церкви становятся не такими отчетливыми. Складывается впечатление, что теперь перед нами театральный зал и доминирует атмосфера игры. Впрочем, может, это еще одно подтверждение, что к своему легкому праздничному стилю вах-танговцы относятся как к религии?

Дополнительными аргументами в приверженности ему являются еще две части, которые вместе с «Игроком», можно в наибольшей степени назвать характеризующими стиль именно этого театра («вахтанговскими»). Это «Филумена Мартурано» Эдуардо де Филиппо (идеальный дуэт Ирины Куп-ченко и Евгения Князева) и особенно «Благосклонное участие» по рассказу Ивана Бунина, где солирует Галина Коновалова. Упоминать о возрасте жен-щин считается дурным тоном, но из правил всегда существуют исключения. Актрисе 96 (!) лет, а она по-прежнему может дать фору молодым. Ее героиня, бывшая артистка императорских театров, демонстрирует уникальную смесь озорства, лукавства, легкого притворства и буквально купается в атмосфере игры.

Едва ли не наиболее значительным фрагментом спектакля является два эпизода из «Визита дамы» Фридриха Дюрренматта. Первый — появление Клары Цаханассьян (Юлия Борисова) в городе Гюльхен и ее встреча с бывшим возлюбленным Альфредом Иллом (Евгением Карельских), который когда-то ее предал. Вторая сцена — встреча Клары и Илла перед вынесением пригово-ра последнему. Пьеса Дюрренматта идет и на сцене минского Национального академического драматического театра имени М. Горького, поэтому интерес-но сравнить трактовки образа главной героини. У белорусской актрисы Беллы Масумян доминирует властность и одновременно романтичность (режиссер Борис Луценко делает акцент на ее любви к Иллу, которая не исчезла). Поэто-му она старается прятать чувства за «стальными доспехами». А вот Клара в интерпретации Юлии Борисовой — эксцентричная и капризная старуха. В сцене, когда она говорит, что город получит миллиард за смерть Альфреда Илла, если кто-нибудь убьет его, ее голос предательски дрожит. Чувства, кото-рые переполняют героиню Юлии Борисовой, находятся на поверхности. Она до сих пор помнит предательство Илла и не может его простить. Вахтангов-ский «Визит дамы» убеждает, что значительные по времени отрывки, где акте-ры получают возможность развернуться, производят наибольшее впечатление.

Признаться, наиболее эмоционально насыщенными мне показались две части «Пристани». Это поэзия Пушкина в блестящем исполнении Василия Ланового, одного из самых замечательных российских чтецов, и «Темные аллеи» — дуэт Юрия Яковлева и Лидии Вележевой. Отрывок из прозы Ивана Бунина стал одним из тех редких чудес, ради которых и стоит ходить в театр. Казалось, исполнители полностью растворились в бунинских героях и смогли


прожить их жизнь, передать трагедию их любви, годы и расстояния, лежащие между ними.

«Пристань» вызвала искренний восторг и восхищение представителями старшего актерского поколения. Можно себе представить, какими были звезды Вахтанговского театра в годы своего расцвета, если и теперь, когда им 70 и более лет, они способны творить чудеса?

Возрождение театра Маяковского

Академический театр имени Маяковского — один из наиболее узна-ваемых брендов московской драматической сцены. Золотые страницы его истории связаны с личностью и спектаклями режиссера Андрея Гончарова, который руководил коллективом больше трех десятилетий, в 1967—2001 годах. Его преемником стал Сергей Арцибашев, период руководства которого оказался для коллектива достаточно противоречивым. Приведу один пример. В 2009 г., будучи проездом в Москве, в день спектакля купил билет на одну из премьер театра, «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифорови-чем». Однако со второго яруса балкона нас попросили пересесть в партер: тот был наполовину пуст.

При теперешнем художественном руководителе театра Миндаугасе Кар-баускисе, который возглавил коллектив в 2011 году, началось постепенное возрождение театра. Стороннему наблюдателю прежде всего бросятся в глаза внешние перемены. В зале появились новые кресла (причем на проходах пар-тера — откидные), на потолке гардероба — рисунки мелом, а на ступеньках — названия всех спектаклей театра и годы постановок. Но главным аргументом, который вернул в театр зрителя, стали новые яркие спектакли.

Дебютной постановкой нового худрука стали «Таланты и поклонники» по одноименной комедии Александра Островского (премьера — январь 2012 г.). В основе сюжета — судьба провинциальной актрисы Негиной. Ирина Пего-ва, приглашенная актриса МХТ имени Чехова, показывает ее как открытую, искренную, немного наивную и слегка простоватую провинциальную девушку, чья красота и несомненный талант требуют соответствующей огранки. Одна-ко Негина не может сделать карьеру из-за бедности, а ее жених, будущий учи-тель Мелузов (Даниил Спиваковский), не в состоянии ничем ей помочь. При этом красота Негиной не оставляет равнодушным ни князя Дулебова (Игорь Костолевский), ни помещика Великатова (Михаил Филиппов)...

На мой взгляд, ключ к режиссерскому решению Миндаугаса Карбаускиса надо искать в сценографии Сергея Бархина. В основе последней — круг, так похожий на колесо при игре в рулетку. Такое решение позволяет не акценти-ровать внимание на социальных противоречиях, что было традиционным при прочтении Островского в советские времена. Главное в спектакле — игра. Игра — как битва поклонников за Негину, где каждый делает свои ставки. Игра — как основа актерской профессии. Игра — как символ изменчивого мира, где можно остановить ход колеса и, наоборот, ускорить его ход (так поступает Негина после объяснения Великатова, стремясь отдалиться от поклонника).

Но колесо рулетки — это еще и замкнутое пространство, из которого нет выхода. В отдельные моменты оно напоминает арену цирка, на которую выхо-ды открыты лишь для хищных поклонников. Но еще большую ассоциатив-ную нагрузку несет в себе конструкция в виде буквы «п», свободная сторона которой обращена к зрителю. На первый взгляд, очерченное ею пространство


является комнатой Негиной. Получается, что героиня изначально находится в своеобразной клетке. Но выход «из темницы» только один — к кругу, т. е., ситуацию можно решить только с помощью «поклонников». В итоге, героиня Пеговой обречена на уход от Мелузова, более того, она, возможно, даже вну-тренне готова к этому. Поэтому в поисках выхода из клетки нет атмосферы трагизма. В спектакле правят бал легкость, игра, а актеры играют на полу-тонах.

На мой взгляд, конструкция в виде буквы «п» является и символом про-винции. Именно из нее пытается вырваться Негина, понимающая, что только в столице может развить свой талант. Текст пьесы, казалось бы, оставляет читателям надежду на осуществление мечты. Но прочтение Миндаугаса Кар-баускаса оставляет этот вопрос риторическим. Экипаж, на котором она уез-жает с Великатовым, продолжает двигаться по замкнутому кругу. Оптимист интерпретирует это как продолжение игры, поисков, а значит, и жизни. Пес-симист обратит внимание на замкнутость круга (из маленькой клетки Негина лишь попала в более просторную) и его ограниченность (что характеризует как новое окружение героини Ирины Пеговой, так и ее нового избранника).

Впрочем, такой выход выглядит все же более оптимистичным, чем судьба остальных жителей города. Местная элита сама с радостью осваивается в «клетке» (для них размеренное, провинциальное существование — норма). Лишь герой Даниила Спиваковского тщетно борется, пытаясь удержать чет-вертую стену, которая, опускаясь, закрывает от него и Негину, и свободный мир. Впрочем, поражение героя нельзя объяснить лишь социальными моти-вами. Да, в основе рулетки лежит случайность. Но одновременно многое зависит и от решительности игрока: сделать нужную ставку в необходимый момент. Поэтому поражение Мелузова вызвано не только его бедностью, но и нежеланием (и одновременно невозможностью) такого поступка.

Сцена из спектакля «Любовь людей».


Успех «Талантов и поклонников» позволил Миндаугасу Карбаускису наладить взаимоотношение с труппой, не все представители которой перво-начально были рады его приходу. А сам спектакль определил новую планку требований, на которую театр ориентируется в дальнейшем.

Фраза «Нет пророка в своем отечестве» справедливо считается одной из самых банальных. Но грустно, что раз за разом убеждаешься в ее справед-ливости. Настоящим любителям белорусского театра не надо представлять драматургов Дмитрия Богославского, Николая Рудковского и Павла Пряжко. Но признание к ним на родине пришло только после успехов за ее пределами. Например, пьеса Дмитрия Богославского «Любовь людей» в 2011 году вошла в шорт-лист конкурса «Евразия», была представлена на Фестивале молодой драматургии «Любимовка» и победила в интернет-голосовании «Конкурса конкурсов» Национальной театральной премии и фестиваля «Золотая маска». Ее первая постановка в России была осуществлена режиссером Никитой Кобелевым на малой сцене Театра имени Маяковского.

Жанр спектакля обозначен самим драматургом как «картины из жизни людей в преддверии зимы и ожидании лета». Казалось бы, части словосочета-ния не соотносятся между собой. Однако в нем выражены иллюзии героев и весь трагизм спектакля. Действие пьесы происходит в далекой, забытой Богом деревне. Люська (Юлия Силаева) и Сергей (Алексей Фатеев) любят друг друга еще со школы. Но главная героиня выходит замуж за Колю (Вячеслав Кова-лев), который унижает и избивает ее. Доведенная до отчаяния, она убивает мужа, и выходит замуж за Сергея...

Трагизм «Любви людей» очевиден: мечтая о лете (то есть, о своем счастье), Люська невольно строит свое будущее на крови другого. А поскольку предве-рие зимы означает дальнейшую власть этой поры года над природой и людь-ми, очевидно, что убийство не может стать последним. Что касается иллюзий героев, то преддверие зимы означает позднюю осень, от которой до недавно окончившегося лета — рукой подать. Но ведь путь к лету ведет через зиму...

Сцена из спектакля «Любовь людей».


Режиссер Никита Кобелев достаточно внимательно подошел к авторскому тексту. Изменений минимум, но, на мой взгляд, они позволяют расставить основные акценты в спектакле. Наиболее символично они проявились в сце-нографии Анастасии Бугаевой и Тимофея Рябушинского. Пространство сцены разделено на две части. Справа — типичная квартира (Коли и Люси; Сергея; любого из жителей деревни), слева — свинарник (труп Коли был разрублен на части и скормлен свиньям) и одновременно магазин, где односельчане героев чаще всего покупают горячительные напитки.

Первая задача, убедительно решенная постановочной группой, — пока-зать модель жизни в глухой русской провинции, где жизнь не в радость, а люди существуют, чтобы гулять или работать. Но заметим, что именно около сви-нарника происходит один из решающих разговоров между Люсей и Сергеем. Получается, отношения между главными героями изначально обречены (при-чем обреченность, заложенная драматургом, еще более усиливается). Ведь и будущий брак зарождается возле места, где находился труп бывшего мужа, и сам свинарник находится в одном пространстве с человеческим жильем.

Предопределенность дальнейших событий видна на примере следующей сцены. Реплики Сергея из его последнего диалога с Люсей, после которого произойдет трагедия, в пьесе звучат более мягко, герой словно сдерживает себя, понимая, что разговаривает с не совсем здоровым человеком. В поста-новке театра Маяковского герой Алексея Фатеева играет с надрывом и на нервах, наступательно, временами выглядит несколько неадекватным. Ясно, что рано или поздно ситуация закончится трагично. Немного смущает, что в постановке делается излишний акцент на профессии Сергея (милиционер, носящий оружие), в результате чего получается перекос и акцентирование социальной стороны конфликта. В итоге у драматурга в центре внимания — конкретные люди, на которых влияет среда. А у режиссера среда определяет судьбы этих людей.

В пользу такого понимания спектакля свидетельствует и его финал. У Дмитрия Богославского Сергей, думающий, что задушил Люсю, вешался на своем ремне. В последней сцене главная героиня, которая все же осталась жива, выходила на улицу. «На лавке сидят Коля и Сергей. Она садится между ними, берет Сергея за руку, голову опускает на плечо Коле». У Никиты Кобе-лева Сергей убивает свою жену и кончает жизнь самоубийством, открыв газ.

На мой взгляд, версия драматурга является более убедительной. С одной стороны, в ней без внешней эффектности расставлялись определенные акцен-ты на взаимоотношениях внутри треугольника. С другой, мистическая линия (разговоры Люси с убитым ею мужем, идущие при «снежащем» телевизоре — проекции их жизни) имела свое продолжение. Читатель получал возможность ее самостоятельной интерпретации. К примеру, такой финал можно было трактовать как примирение Люси с параллельной реальностью и определен-ной гармонией, которая наступила в ее душе (ведь теперь два человека, кото-рых она любила, находятся в одном и том же пространстве).

Создатели спектакля, безусловно, правы, когда определили свое детище как «жесткое и бескомпромиссное повествование о русской жизни, не знаю-щей полутонов», которое «принимает масштаб подлинной трагедии». Но на выходе у Никиты Кобелева получился настоящий триллер с шекспировскими страстями, современными реалиями и социальной направленностью, после просмотра которого можно только схватиться за голову и броситься спасать русскую деревню. Такой подход, безусловно, имеет право на существование. Но при этом мне кажется, что часть драматургического потенциала «Любви людей» осталась невостребованной. Подождем белорусской премьеры?


Стоит ли Париж мессы?

Характеризуя театральный процесс середины 2000-х гг. в Москве, Мари-на Давыдова отмечала: «Московские репертуарные монстры, наверное, сами это не осознавая, стали постепенно превращаться в открытые сценические площадки (точнее, полуоткрытые: театр с постоянной труппой приглашает режиссера со стороны, который приводит, как правило, двух-трех своих акте-ров)». Одним из пионеров в этом процессе стал Московский художественный театр имени Чехова, возглавляемый Олегом Табаковым. При этом, по словам Давыдовой, МХТ сделал ставку на спектакли, «поставленные разными режис-серами в разных манерах и с разным, как водится, результатом».

В июне 2012 года в Камергерском переулке прошла премьера спектакля «Зойкина квартира» по одноименной пьесе Михаила Булгакова. Автором сценической версии, режиссером и художником выступил Кирилл Серебрен-ников. Действие пьесы происходит в нэпмановской Москве 1920-х гг. Главная героиня Зоя Пельц (приглашенная солистка мюзиклов Лика Рулла) стремится всеми силами уехать во Францию. Для этого она открывает в своей квартире под вывеской швейной мастерской дом свиданий...

Первые акценты в постановке расставляет уже программка. При ее оформлении использована фотография — табло в современном аэропорту, все рейсы из которого направляются в Париж. Таким образом, режиссер выстраивает прямую параллель с современностью. В дальнейшем, на протя-жении спектакля Серебренников усиливает ее. Например, Аметистов (Миха-ил Трухин), один из помощников Зои, выходит на публику в майке с портре-том Путина, а перед героями периодически появляются существа в черных шлемах, так похожие на омоновцев. Свое отношение к реалиям 1920-х гг. и современной России режиссер подчеркивает уже в первой мизансцене, когда один из героев неоднократно повторяет фразу из арии Мефистофеля: «Сатана там правил бал».

Так кто же хозяйничает в Зойкиной квартире? Пространство последней оставляет ощущение пустоты, необжитости, что передает атмосферу эпохи перемен. Перед нами не жилье, а скорее перевалочный пункт, в котором властвуют временщики (символично, что в финале исчезнут даже контуры комнаты). Им одинаково чужд как старый традиционный мир — с одной сто-роны, дореволюционный, с другой стороны, если видеть параллели с совре-менностью, советский (недаром в спектакль введен образ Квартиры, которая неприкаянно бродит среди веселящейся публики); так и новые реалии, от которого они ничего не ждут. В результате перед нами — классический пир во время чумы.

Наблюдая за посетителями Зои, невольно возникает вопрос: заслуживают ли они Парижа? Разумеется, если свести действие к конкретным историче-ским реалиям 1920-х гг., то безусловно. Столица Франции для героев — земля обетованная, ведь шансов вписаться в советскую реальность у них нет. Более того, в перспективе их жизнь может оказаться под угрозой. Если же проеци-ровать события на современность, то все не так однозначно. По существу, поведение Зойкиных гостей — приговор героям спектакля, пытающимся спа-стись бегством. Недаром они показаны достаточно карикатурно, что находит отражение в пародийной хореографии.

Спектакль поставлен крепкой и, несомненно, профессиональной рукой. По большому счету, даже если не знать, что Серебренников с успехом работа-ет в кино и ставит оперы, об этом можно догадаться. К элементам драматиче-ской постановки добавляются элементы музыкальной: используются музыка


берлинского кабаре 1920-х гг. и зонги в этом стиле (ради их исполнения Серебренников и пригласил Лику Рулла). Оказываются нужны режиссеру и элементы шоу, компьютерной графики: особенно стильной выглядит сцена в начале спектакля, когда Зоя передает взятку.

Однако художественный результат таких постановок неоднозначен. Спек-такль представляет собой чрезвычайно яркую, эффектную и стильную «кар-тинку». Но одновременно не оставляет ощущение, что ты стал свидетелем суперкассового мюзикла или театрального блокбастера, как говорится, «обре-ченного на успех» у широкой публики.

Разумеется, анализ отдельных спектаклей не позволяет составить полное представление о московской театральной жизни. Но все же дает возможность увидеть высочайший уровень, которого достигли режиссеры, работающие в российской столице. Между сценическими работами Сергея Женовача, Римаса Туминаса, Миндаугаса Карбаускиса и их коллег, с одной стороны, и постановками белорусских режиссеров драматического театра, с другой сто-роны — огромная дистанция, которая, к сожалению, увеличивается.

Надеюсь, что лучшие спектакли, о которых идет речь в «Прогулках...», увидит и белорусская публика. Или на гастролях московских коллективов. Или во время очередной презентации в Беларуси «Золотой маски». Тем более, что «Пристань» и «Таланты и поклонники» в 2013 г. являются одними из пре-тендентов на победу этой престижной премии.

Фото www.vashdosug.ru,а также предоставлено пресс-службой

Студии театрального искусства.

Интервью с писателемВалентином Маслюковым

Валентин Сергеевич, Вы пишете и фэнтези, и исторические произведе-ния, и романы о современности. Как Вам удается быть столь разнообраз-ным в творчестве?

Я бы добавил сюда еще и «балетный роман» «Бегство впереди себя» — это по всем формальным признакам детек-тив. Так что, действительно, получает-ся, не кулаком, а растопыркой, всеми пальцами врозь, что в хорошей драке (а литература в известном смысле драка) не рекомендуется. Полезнее бить кула-ком. Иными словами, застолбить свой участок и терпеливо его обрабаты-вать, тогда это приносит плоды, то есть читателя, и успех. Но меня бес-покоит не жанровый разброс, а недо-статок опыта — вот что я ощущаю как главную, постоянно мучающую меня проблему. Хочется знать, видеть, пони-мать больше. Залезть туда, куда залезть невозможно: далеко в прошлое, в буду-щее, в состояние иных, незнакомых людей с иным опытом и мироощуще-нием.

Что касается жанров, то не вижу никакой особенной границы между ними. Литература, если это вообще литература, едина во всех мыслимых и немыслимых жанрах. Фэнтези и реа-листический роман, казалось бы, очень далеки друг от друга, но противопо-ставление: «вот это жизнь — а это при-думано» — далеко не верно. Придумать вообще ничего нельзя в принципе. Ни человечество в целом, как коллективный разум, ни отдельный человек, писатель

не в состоянии выйти за пределы своего опыта, за границы познанного, освоен-ного, известного через свой или чужой опыт. Поэтому любого рода фанта-зии — литературные, мифологические, религиозные — какие угодно — всегда сводятся в конечном счете к реально-му земному опыту человека. Любые фантазии, есть только та или иная ком-бинация этого опыта. И в литературе противопоставляется на самом деле не «придумано — не придумано», а «прав-да — неправда», «художественно — нехудожественно», «искусство — не искусство», «талантливо — бездарно». И «Нос» Гоголя, и «Мастер и Марга-рита» Булгакова в известном смысле «фэнтези», но это нисколько не мешает им оставаться реалистическими произ-ведениями. Берешься ли ты за роман в волшебных обстоятельствах или за роман о современности с ее узнавае-мыми приметами, задача у тебя одна и та же. Она одинаково тяжела и неподъ-емна: преодоление материала. Ты дол-жен вдохнуть жизнь в своих героев. Ты должен погрузиться в хаос и не утонуть в нем, не захлебнуться, ты должен выч-ленить и организовать свое — полный

Литературное обозрение

Предметный разговор

И выразить сокровенное...

196 НАТАЛЬЯ КАПА

жизни, способный к самостоятельному существованию мир. Это очень труд-но. Оглядываясь вокруг, видишь следы бесчисленных литературных крушений и понимаешь, что твое творчество под-вержено тем же законам, ты ступаешь так же зыбко и неуверенно и так же беспомощен перед приговором вечно-сти. И все же, если ты не мечтаешь создать нечто, что будет жить без тебя и независимо от тебя, то ты ничего сколько-нибудь путного в литературе не сделаешь.

Как вообще пришло желание стать писателем? Были ли у Вас в литерату-ре учителя?

Трудно сказать, когда и как. Воз-можно, в основе всякого выбора в начале пути лежит некое поощрение. Поощряют люди, обстоятельства, похвала. Конечно, книги. Без любви к чтению писателем стать нельзя. Но такого, чтобы я сел и решил: буду писа-телем! — не помню. Истоки выбора уходят глубоко в детство и там теряют-ся. Но есть вехи, позволяющие что-то предполагать. Когда я учился в пятом или шестом классе, в Бресте, в Доме пионеров, организовали детскую кино-студию. Объявили конкурсный набор. Отец, узнавший об этом из газеты, спросил, не хочу ли я попробовать себя, как сценарист? По правде гово-ря, мне не особенно-то хотелось. Но то ли я был послушным ребенком, то ли, и в самом деле, смутное побуж-дение уже зрело, преодолевая лень, я сел писать конкурсную работу. Далась она мне страшно трудно, что-то такое я несколько дней вымучивал из себя, страдая, и, когда поставил точку, нико-му не показывая, понес, вполне уже равнодушный к результату. Я и так знал, что это плохо, никуда не годится. А руководитель киностудии говорит: «Ты это сам написал? Кто тебе, при-знайся, немножко помогал?» Конечно, я мгновенно понял, что это похвала. Вот так что-то, наверное, завязалось.

Год или два спустя умирала моя бабушка, замечательный, светлый чело-век. Умирала она от рака, без единой

жалобы, без единого стона, мужествен-но и одиноко. Молчаливо. Она была уже очень плоха, жить оставалось счи-танные дни и часы. Мы были вдвоем в доме, я убрал за бабушкой таз с кро-вавым поносом. Она опять молчала, глядя в потолок, витая в безнадежно растаявших мирах прошлого. «Валя, — сказала она задумчиво. — Ты добрый мальчик, тебе нужно быть врачом». И вот тут неожиданно, пожалуй, и для себя, сухо и коротко, — о чем всегда вспоминаю со стыдом, с непреходящей виной, — я заявил: «Нет, бабушка, я буду писателем».

Если бы всю мою жизнь эта сцена, эти слова — бабушкины и мои — не стояли у меня перед глазами так ярко, я никогда бы не взялся утверж-дать, что во времена раннего свое-го отрочества имел какие-то опре-деленные намерения. Можно пред-полагать, что помысел был запрятан достаточно глубоко, существовал в сознании неясно и неявно — и про-рвалось. Тем более странно, что я не любил писать. Писание, а уж тогда приходилось изредка делать что-то для детской киностудии, давалось мне мучительно трудно, на уровне — без большого преувеличения — физиче-ского страдания. И так длилось годы и десятилетия. Всегда — сцепив зубы. И неизвестно, какая сила заставляла тебя мучиться. К тому же, я не был особенно тще славен или честолюбив, в том смысле, что не мечтал о славе или об известности, мне такого рода мысли в голову не приходили. Хотя по мере того, как что-то вроде бы иногда получалось, особую свою предназна-ченность будто бы ощущал.

Что касается учителей, то, конечно же, я всю жизнь учился и продолжаю учиться сейчас. И многим в своей жизни благодарен, благодарен руководителю нашей киностудии Роберту Зиновьеви-чу Мирскому, который щедро отдавал нам, детям, свое время и расширял наш кругозор. Благодарен отцу, фронтовому газетчику, который хотел, чтобы я стал писателем, но ни разу за всю жизнь мне об этом не сказал. Узнал я об этом случайно, в запальчивом разговоре со своим старшим братом. Отец же только

И ВЫРАЗИТЬ СОКРОВЕННОЕ... 197

повторял строчки Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но граждани-ном быть обязан». Одним словом, так сошлись звезды: книги, люди и обстоя-тельства исподволь направляли меня к неясному еще предназначению. Одна-ко творчеству нельзя научить. Творче-ству можно только научиться. И еще, очень верно заметил Висса рион Гри-горьевич Белинский: «Ученик никогда не превзойдет учителя, если видит в нем образец, а не соперника». В этом смысле мне никогда не приходилось «подпадать под влияние» кого бы то ни было.

Каких писателей наиболее люби-те? Менялись ли Ваши литературные предпочтения в течение жизни?

Предпочтения не менялись, а появ-лялись и прояснялись по мере того, как происходило открытие безбрежно-го мира литературы. Поскольку моды, веяния, пристрастия интеллигентной среды всегда были и остаются для меня совершенно безразличны, то и лите-ратурные привязанности мои выраба-тывались естественным путем и воз-никали в силу внутренних, а не каких-то внешних закономерностей. Отсюда и устойчивость этих предпочтений и оценок. Лет десять с небольшим назад мне пришлось написать для москов-ской газеты очерк о враче-психоте-рапевте, очень интересном человеке. Я спросил его: «А кто ваши любимые писатели?» «Диккенс, — говорит, — и еще...» Он делает паузу и я мыслен-но заканчиваю: «И еще Эмиль Золя». Потом я досадовал, что не решился произнести этого вслух. «И второй, — говорит, — Золя». Мне легко было угадать, я знал внутреннюю законо-мерность этой связи, потому что два вроде бы непохожих друг на друга писателя — Диккенс и Золя — моя привязанность и любовь. А вообще, я влюбляюсь в того, кого ныне читаю, если книга меня действительно захва-тывает. Не так давно перечитал в оче-редной раз «Былое и думы» Герцена и день за днем чуть ли не выл от востор-га. Безусловно, эта великая книга —

лучший автобиографический роман во всей мировой литературе. Сейчас заканчиваю перечитывать «Хождение по мукам» Алексея Толстого и опять изнемогаю от удовольствия. Раздирают противоположные побуждения: хочется читать — проглатывать — и хочется остановиться, чтобы насладиться, про-чувствовать величайшее живописное мастерство автора. И накладывается ощущение сильнейшей подавленно-сти, когда волей-неволей неизбежно сравниваешь свою мазню с этим бли-стательным текстом. Как сказал поэт: «...Мне никогда такого не создать, // Не выразить, не удержать в зрачках, / В рассыпанных осколках, черепках. / Ни жаром сердца, ни игрой ума...»

«Былое и думы», «Хождение по мукам», как и многие другие великие книги, сейчас не в чести, не ко двору. В России поговаривают исключить Алексея Толстого из школьной про-граммы в пользу новомодных авторов, наших современников, но волна прихо-дит и уходит, пена нахлынет и схлынет, а великое останется. Книги обладают способностью возрождаться.

Поговорим о Вашем историческом романе «Час новолуния». Как воз-ник его замысел? Почему именно это место и время: начало XVII века, окра-ина России? Как много пришлось пора-ботать с источниками? Можете ли Вы ручаться за достоверность дета-лей? Например, в тюрьме мужчины и женщины сидят в одном помещении. Неужели так было?

Время и место выбраны почти слу-чайно, можно сказать, ткнул пальцем, повинуясь каким-то не до конца осоз-нанным предпочтениям. А вот все дальнейшее уже неслучайно. Работа над историческим романом многому меня научила. Погрузившись в источ-ники, я открыл практически неизвест-ный мне мир. Роман настолько досто-верен, насколько я вообще способен был погрузиться в эту странную и чуж-дую современному мышлению дей-ствительность. Достоверность романа кажется мне в какой-то степени даже


недостатком — недостатком художе-ственной свободы. Эта вещь в моем восприятии почти документальна, там ничего, кроме персонажей, по сути, не придумано. Мне очень повезло, что в самом начале работы я наткнулся на большую монографию Н. Н. Покров-ского «Томск. 1648—1649 гг. Воевод-ская власть и земские миры». Фанта-стические томские события я перенес в вымышленный город, сдвинул их по месту и немного по времени, посколь-ку поначалу имел честолюбивую цель связать сюжет и со взятием Азова каза-ками в 1637 году. Но сюжет настолько разросся и замкнулся в себе, что стало не до Азова. В богатой изумитель-ными, бесценными для писателя под-робностями монографии Покровского (М., «Наука», 1989 г.) я увидел уже прописанный художественный кон-фликт, выпукло прорисованную диа-лектику событий, которые прорастают в явления философского порядка.

Что касается мужчин и женщин в тюрьме... Разумеется, я не сочинял того, чего не было, и много разных источ-ников перелопатил, предпочитая доку-менты, — многое опубликовано. Хотел бы напомнить, что в русских обще-ственных банях мужчины и женщины мылись в общем помещении, и народ не видел в этом ничего безнравственного. Екатерина Вторая, как природная немка и последовательный лицемер, возмути-лась варварским обычаем и боролась с ним своими указами еще в конце XVIII века. Вообще, положение жен-щины наверху — в царском, боярском тереме — и внизу отличалось разитель-но. Когда царевна, например, Ксения Годунова, выходила из терема, чтобы ехать в церковь, по бокам прохода от крыльца до кареты растягивали сукно, чтобы царевну не осквернил чужой взгляд. А как было «внизу», я и пытался написать. Именно это меня и занимало.

Сверхзадача многих исторических произведений белорусских авторов — показать белорусам, что у них была история. Есть ли сверхзадача у этого произведения? Вообще ставите ли Вы перед собой сверхзадачи?

Мне кажется, сверхзадачу (это открытие К. Станиславского!) не ста-вят. Она либо есть, либо нет. Либо автор ощущает ее как повелительный нравственный позыв, либо он остается внутренне аморфен, а потому податлив и угодлив в своем творчестве. Именно тогда он сплошь и рядом пытается что-то «доказать», «показать», очень часто как раз вразрез с исторической и, тем более, художественной правдой. И, конечно, сверхзадача шире побуди-тельного мотива «показать, что есть история». Это естественный, впол-не возможный среди многих других мотив. С этим можно войти в работу. Но если ты с этим из работы и выхо-дишь: «показал, что есть история» — то значит ты сработал поделку для очень ограниченного пользования, для огра-ниченного круга «своих». Цена этой поделки не высока. Мне знакомы такие вещи и в современной белорусской и в современной русской литературе — сколько угодно. Сверхзадача, в моем понимании, близка к самому ощуще-нию смысла жизни, к потребности нащупать и выразить сокровенное, она соотносится с самыми основами лич-ности писателя и выводит — неизбеж-но выводит! — на общечеловеческие категории.

Потому-то, кстати сказать, так труд-но сформулировать, выразить сверхза-дачу однозначной словесной формулой. Она существует в авторе на уровне мелодии. Мелодия ведет автора, а не некая рационально сформулированная цель — «показать», «доказать». И если автор не слышит свою мелодию, если он внутренне глух, он ничего не дока-жет и не покажет. Сколько бы он ни громоздил словес. Потому что, как ни странно, «показать и доказать» — это не причина, а следствие. Оно возникает из художественной правды, которая сама по себе, однако, выше «доказывания».

Законы искусства все сплошь пара-доксальны. Это изменчивое и свое-вольное, нечто неуловимое. Всякая попытка обуздать Пегаса для своих маленьких надобностей кончается тем, что получаешь копытом в глаз.

Один уважаемый редактор в свое время сказал о романе «Час новолуния»:

И ВЫРАЗИТЬ СОКРОВЕННОЕ... 199

«Интересно. Но только я не понимаю, о чем это? Что автор хотел сказать?» Я пожал плечами. Если человек книгу не чувствует на уровне обратного чита-тельского звучания, не чувствует ее, как внутренне закономерную симфо-нию, то объяснить ничего не возмож-но. Значит, книга не состоялась. Или что-нибудь еще не так. Объяснения бесполезны.

Какова миссия, каковы задачи писа-теля в современном мире, как Вы дума-ете? Может ли он на что-то повли-ять, что-то изменить?

Ограничусь самоцитатой из того же романа «Час новолуния».

«Думала она (Федька, героиня рома-на) о том, что и раньше ее занимало, к чему не раз возвращалась она мыслью и чувством — думала и ощущала она сейчас, что добро само по себе, без вся-кой иной причины кроме самого своего существования рождает добро, тогда как зло точно так же и по той же един-ственной причине порождает зло, и так они сосуществуют извечно, обновляясь в каждом новом поколении. И начинает казаться, что зло бесконечно побеждает, в то время как на самом деле беско-нечно не уступает добро. И это самая удивительная вещь на свете, потому что зло — это сила, а добро — слабость, и давно уж пора было бы силе покончить со слабостью. И раз не происходит этого, то, может быть, не так уж без-надежна слабость добра? Равновелико добро любой силе в способности своей воспроизводить себя».

Вот так, примерно, вместе с Федь-кой (не во всем, впрочем, разделяя крайности ее мнения) и я понимаю: не так уж безнадежна слабость лите-ратуры, как источника нравственной силы. Литература не всесильна, но она держит рубеж. Именно поэтому скрыто идет ожесточенная борьба вокруг того, что включать в школьную программу, а что не включать. В обществе индиви-дуализма, где неустанно и агрессивно навязываются сознанию успех любой ценой и бездумное потребление, высо-ко гуманистические произведения, те

же «Былое и думы», «Хождение по мукам», — опасны.

Как Вам кажется, кто Ваш чита-тель? Есть ли обратная связь?

Мне приходилось разговаривать с читателями моих книг, и со временем я убедился, что читатель самый раз-ный, подвести под какую-то категорию трудно. Иногда это оказываются самые неожиданные люди, которые, на мой взгляд, никак вроде бы не должны были увлечься, например, «Рождением волшебницы». Когда есть отклик, это не просто радует, это питает, это дает силы. И отношение у меня к неравно-душным читателям очень теплое, бла-годарное, в каком-то смысле родствен-ное. Я ощущаю читателей своих книг одной большой семьей. Когда создан-ный тобой и целиком принадлежавший тебе мир покидает тебя, входит во внутренний мир другого человека и становится частью его собственного существования, когда он становится его личным достоянием (а автор тут дело десятое, он и вовсе теперь ни при чем) — то это уже сродни чуду. И ты благодарен судьбе, что тебе удалось хотя бы чуть-чуть, пусть в ничтож-ной доле, но увеличить общую сумму радости в мире, долю осмысленности, жизнестойкости, которые противостоят окружающему нас хаосу.

Каковы трудности, проблемы современного писателя?

Трудности и проблемы писателя не отделимы от трудностей и проблем всего общества. Поскольку писатель представляет собой (или должен пред-ставлять в идеале) наиболее чуткую и потому наиболее уязвимую частицу общества. Позволю себе на этот счет опять же самоцитату. На этот раз из «Рождения волшебницы»:

«...И не знаю, понимаешь ли ты... — слезы чудились в ее глазах там, где закипало солнце, — понимаешь ли ты, что такое волшебник, волшебница? Нити жизни пронизывают нас через


живую плоть. На этих нитях мы под-вешены. Мы мучаемся, мы страда-ем разлитым в воздухе страданием... мы... мы одиноки. Ужасно, безмерно одиноки, обреченные на свой путь. <......> Я взвалю на тебя все. Време-нами ты будешь чувствовать, что на тебе нет кожи, пыльный ветер будет причинять тебе боль, будто тебя заки-дывают камнями. Ты будешь чувство-вать то же, что я. Мерзость жизни, все подлое, безобразное, что лезет наверх и торжествует, будет пробирать тебя ознобом и отвращением. Ты будешь корежиться там, где другие жуют, мычат и жизнерадостно скачут, вертя хвостом...»

Вот так, примерно, в согласии с Золотинкой (не во всем, впрочем, раз-деляя крайности ее ощущений) я пред-ставляю себе состояние Писателя с большой буквы.

Может, Вам хотелось бы еще о чем-то сказать, о чем я не спросила?

«Трудно избежать тщеславия тому, кто долго говорит о себе» (Дэвид Юм). Увы! Но не менее трудно удержаться от желания поговорить о себе — писа-тель без конца говорит о других и в известную пору своей жизни действи-тельно одинок. «Рождение волшебни-цы», которое вылилось в шесть книг общим объемом в сто авторских листов я писал семь лет без отдыха: без отпу-сков, без выходных, без денег и почти без надежды. Первые два-три года, начиная каждый день с отчаяния, с ощущения безнадежности. Никого не видя и нигде не бывая — что было затруднительно при полном отсутствии денег. Однообразно, каждый день, как заведенный, будто в клетке.

И вот, помню, я иду по Октябрьской площади — как-то я там оказался —

и смотрю вокруг себя со странным чувством раздвоенности. Люди, лица, забытые виды, вдруг теперь только бро-сившиеся в глаза особенности архи-тектуры, незнакомые вывески, реклама неизвестно чего, какого-то иного суще-ствования — все необыкновенно ярко, выпукло, словно впервые перед глаза-ми и одновременно чуждо, будто бы нереально. Точно все это за стеклом. То ли мир этот, Минск, — в вооб-ражении, то ли, наоборот, я прохожу через осязательную материальность мира призрачным шагом — полусу-ществующий, никем не распознанный, взгляды людей пусто проницают меня насквозь... прохожу с неуютным чув-ством своей чужеродности, инопланет-ности...

Потом, может быть, год спустя, я наткнулся на очень точное и гораздо более яркое описание этого чувства у Достоевского, не помню уж в каком романе, в ощущениях какого героя. Сомнений, что Достоевский передавал собственное, знакомое ему состояние отрешенности, у меня не возникло. То был посланный через миры и годы привет. Оставалось только умилиться и взбодриться. Что я и сделал.

У молодого португальского писа-теля Пейшото, которого мы несколько лет назад публиковали в журнале «Все-мирная литература», есть неожидан-ный, но символичный образ. Посреди деревни, где проходит жизнь, где стра-дают герои его повести, стоит дом, в нем — пустая черная комната без окон и дверей. В этой комнате безвылазно сидит за столом писатель. Не замечая времени, он скрипит пером и один за другим сбрасывает на пол исписанные листы.

Примерно так.

Беседовала Наталья КАПА.


Когда я читаю хорошую книгу, не упрекайте меня в лодырничанье. Не хотите признать, что я работаю, то думайте, что я молюсь — Слову.

Янка Брыль

Книги — как люди.Каждая со своим характером, язы-

ком, знаниями... Юные, зрелые, ста-рые... Одни неудержимо влекут к себе, с ними интересно, светло, радостно... Другие проходят, проносятся мимо, мимо внимания, понимания, чувств, не оставляя следа... Третьи отталкивают с первых строк — несовместимы по духу...

Потому что книга — невидимый мир человеческой души. И если он озарен духовным светом, его прикос-новение совершает чудеса, исцеляет, освещает жизненный путь.

Книги — это, прежде всего, Дух. Дух, которым дышит писатель, дышит его народ, его Родина. «Родина — не воздух, это — Дух. Он векам, он Богу лишь подсуден», — полностью согла-шусь с поэтом Изяславом Котляровым, автором приведенной цитаты.

Книга избранных произведений Ген-надия Борисовича Пациенко «Посту-чим по дереву. Из земных тетрадей». (Москва: У Никитских ворот, 2012) оси-янна именно таким живительным све-тозарным Духом. В аннотации сказано, «исповедальный, родниково-чистый настрой его прозы с первых страниц передается читателю и не покидает его до полного прочтения книги». Сборник состоит из трех разделов: «Прощание у дороги» (повествование чиновного человека), «Молчание полей» (нечаян-ные ноктюрны), «Постучим по дереву» (рассказы).

Будучи почитателем классической литературы и пушкинистом (серьезно

занимался изучением наследия вели-кого поэта в аспирантуре, преподавал в Литературном институте), Генна-дий Борисович не отказал себе в удо-вольствии воспользоваться отрывка-ми из произведений А. С. Пушкина, Н. С. Лескова, И. В. Гете, И. С. Турге-нева, Л. Н. Толстого и других в качестве эпиграфов, которые предваряют главы повести «Прощание у дороги». Однако саму повесть он как бы благословил словами из вечного: «Какою мерой вы мерите, такой и вам отмерится».

Главный герой этого произведения Сергей Лоев родом из Беларуси. Явля-ясь чиновником одного из российских министерств, он отправляется в коман-дировку в «горячую точку» с важной и, что существенно, мирной целью: организация посевных работ на изуро-дованной бомбежками земле Северной Осетии и Ингушетии.

Дорожные впечатления умудренного жизнью человека, свидетеля Великой Отечественной войны, переплетаются с его воспоминаниями, размышлениями. Автор повести вместе со своим героем часто обращается к истории, к извест-ным художественным произведениям, к писателям, равняясь, сверяя, как бы советуясь, когда приходится оценивать события и обстоятельства. «Вспомина-лось же про Кавказ разное, и больше других — Пушкин с Лермонтовым, да еще Лев Толстой с его «Казаками», «Хаджи-Муратом», и никто, похоже, и слова-то худого не сказал о крае. Да, Кавказ явно поджигался. Кем и зачем?»

Лоев пытается анализировать время, в котором живет, и события, свидете-лем которых становится. Межэтниче-ские войны, дефицит товаров, ларьки, заполненные спиртным, безработица,

Заглянуть в глубь колодца

С точки зрения рецензента

202 НАТАЛЬЯ СОВЕТНАЯ

противоречивое отношение власти к событиям. «Как только под гусеницами танков в Москве погибли трое юных, так называемых защитников демокра-тии, со стороны властей и церкви возникло нечто невообразимое. Юнцов хоронили с такими почестями, кото-рых не удостаивались и национальные герои. И вот же удивительно, когда в последующем начали погибать сотни и тысячи в разных местах разрушав-шегося или порушаемого Отечества, а главное, в самой-то России, не отыска-лось кому даже выразить соболезнова-ний. Троим — да, но тысячам — не в счет. Странная логика!»

На протяжении всей повести ее герой пытается понять эту логику. Но человеку с чистой душой можно раз-мышлять, но невозможно принять тво-рящееся вокруг. Правда же была про-стой, голой, страшной, как в зимнее время ребенок, спящий на бетонном полу станции метро — «...мальчонка с кепочкой под головой, в спортивной одежде, рядом поставивший табличку с надписью: «Я хочу есть...»

Геннадий Пациенко отсылает сво-его героя к еще одной замечательной книге, чтобы сделать его устами вывод: «И до сих пор у банкиров, политиков, правителей, министров, депутатов нет под рукой книги «Лето Господне» умершего во Франции прозаика Ивана Шмелева... Не читали, не слышали «новые» про эту книгу. А иначе отку-да бы взяться четырем-то миллионам отринутой бездомствующей ребятни?!»

Каждая страница повести «Проща-ние у края дороги» пропитана болью человека-гражданина, с растерянно-стью наблюдающего хаос (в переводе с греческого — ад), воцарившийся на родной земле. «Неужели все это вну-три самой же России? — невольно спрашивал себя Лоев».

Читая повесть Пациенко «Проща-ние у края дороги», я невольно вспо-минала писателя, для которого тема этнических войн, Кавказа очень близ-ка, — Ганада Чарказяна. Бросилось в глаза, что мысль Геннадия Пациенко о спасении собственном через спасение другого перекликается с мыслью Чар-казяна об убийстве человека (роман

«Горький запах полыни»), хотя, каза-лось бы, речь идет о вещах совершенно противоположных: спасении и убий-стве. «Я впервые понял, что, убивая другого человека, ты убиваешь само-го себя». Оба автора сумели создать образы людей, если не героических, то одухотворенных.

В произведении нет динамичного сюжета, хитрых переплетений собы-тий. Но незамысловатое его действие происходит в таких условиях, когда, даже если «выстрелов в городе не слышно, война, однако же, продолжа-ется. И слезы людские льются. Все оборачивается таким ожесточением, которого наблюдать не доводилось... Чрезвычайно трудно поверить, чтобы соседи, вместе воевавшие в ту же Вели-кую Отечественную плечом к плечу, с чьей-то помощью так убийственно ожесточились друг против друга...»

В такой обстановке почти невоз-можно не впасть в отчаяние, в пес-симизм. Если нет веры, если нет духовной силы. У героя повести они есть. Еще собираясь в командировку, «поутру рано Лоев изумился иконой Владимирской Богоматери, висевшей в углу рядом с книжными полками. Как только он зажег свет, икона словно вспыхнула оранжевым отливом одежд Богоматери и одеянием младенца на правой материнской руке. Видение напоминало сухую осеннюю листву кле-нов. Впрочем, и не только ее, что-то сквозило вдобавок не ухватываемое, не постигаемое — не оттого ли так ред-костно спокойно было на душе? И ему подумалось: если это знамение, то зна-мение доброе, и хорошо бы оставаться ему в душе подольше...»

Впечатление, полученное от пове-сти, как, впрочем, и в целом от книги «Постучим по дереву», сродни этому желанию Сергея Лоева.

«Молчание полей» — вторая часть книги, состоящая из небольших произ-ведений — литературных ноктюрнов, к которым автор добавил эпитет «неча-янные». Они действительно наполняют душу ощущением неожиданности. Так порой радостна бывает встреча с дикой птицей или зверем, доверчиво прибли-зившимися к человеку.

ЗАГЛЯНУТЬ В ГЛУБЬ КОЛОДЦА 203

Начинается этот раздел произведе-нием с поэтическим названием «Дуно-вение крыльев». Отношения хозяина деревенской усадьбы и совы — пример трогательной дружбы между Божьими созданиями. Не рабами и не хозяевами природы, жаждущими все переделать, переиначить, «исправить».

Читатель словно идет вслед за авто-ром по деревенским улочкам, полям, бродит по берегу озера, протаптыва-ет тропинки средь нескошенных трав, пробирается сквозь заросли ольхи и орешника, слушает «мелодии тихой осени», дивится мимолетным встречам, маленьким открытиям, вдруг нахлы-нувшим воспоминаниям: «Он впервые снимал яблоки, не зная, что с ними делать. Он обрывал плоды неторопли-во, на выбор, и все ждал, что из дома наконец к нему выйдут, как выходили всегда, родители... Никто, однако, не появлялся, и он все отчетливее осозна-вал, что ожидание родителей навеяно тем же яблочным духом».

Природа и город — еще одна тема, которая глубоко волнует автора. В про-заической зарисовке «Счастливый день» без докучливых назиданий Ген-надий Пациенко предлагает человеку остановиться в суете дней, замереть от счастья бытия, единения с Божьим миром, пережить те радостные чувства, которые испытал его приятель, эконо-мист-международник, приехавший на хутор из Москвы:

«— Какой чудесный, какой замеча-тельный день! — восторженно вос-клицал приятель вопреки непогоде. Он стряхнул с капюшона капли дождя: — Вообрази себе, я побывал сегодня в лесу. И далеко ходил. Пусто, глухо, а я иду себе по мокрой листве. Случись что, никто бы меня не нашел. Потя-нуло в глушь лесную, куда и летом не каждый сунется. А я, представь, не боялся, мне было совсем не страшно, даже немного заблудился. И как повез-ло! Увиделся на листве бегущий тем-ный зверек, величиной с котенка. Кто бы это, а? Может, белка?

— Скорее куница.— А потом, выйдя из леса в мокрое

поле, заметил стаю резвящихся сви-ристелей. Кувыркаются, и осень им

нипочем. Они в дождике словно купа-лись. Могут они купаться? Но это не все. В ракитах у речки дятел стучал. Какой счастливый день! Какой, однако, счастливый!»

В рассказе «В ночь полнолунную» писатель продолжает начатую тему, обращаясь к наследию Льва Толстого, к строкам из его дневника: «Вчера вер-нулся из Москвы с таким отвращением ко всей этой праздности, роскоши, к нечестиво приобретенным и мужчинам и женщинам средствам, к этому раз-врату, проникшему во все слои обще-ства... что решил никогда не ездить в Москву...»

Но пронзительнее всех, на мой взгляд, звучит ноктюрн «Его зарыли в шар земной». О погибшем во время Великой Отечественной войны солдате:

«Он лежал в русской серой шинели, в нашей, советской солдатской каске, с винтовкой в правой руке. Лежал в заросшем придорожном кювете, засы-панном, заваленном, скорее всего, взрывной волной. Рано погибший. Никем не замеченный. Наткнулись и удивились, что для кого-то он так и остался «пропавшим без вести».

«Пропавшими без вести» бывают и мгновения нашей жизни. Но не для Геннадия Пациенко — человека с тон-кой, совестливой душой, вниматель-ного к окружающему миру. С его лег-кой руки даже мгновения продолжают жить на страницах его книг.

Если «Молчание полей» — неболь-шие зарисовки, почти штрихи, запе-чатлевшие события и чувства, то тре-тья часть книги «Постучим по дереву» состоит из девяти полновесных рас-сказов. Каждый из которых заслужива-ет особого внимания. И вновь вечные темы: любовь, сострадание, ответствен-ность, покаяние, отношение человека к природе, к «братьям нашим меньшим». События, составляющие основу произ-ведений, чаще всего незамысловатые, иногда наполненные лиризмом, ино-гда — житейской простотой. Но они интересны своей глубиной, психоло-гизмом, размышлениями автора о веч-ном и преходящем.

Читатель может с чем-то согласить-ся, а с чем-то и нет, но не прислушаться


к писателю, не оценить его опыт и зна-ния — невозможно.

Название рассказа «Отнесите рыбу соседям» вначале вызывает недоуме-ние: о чем это? Но вскоре выясняет-ся — о чуде! Может быть, об очень важном поступке, событии в жизни умирающей женщины и ее взрослых детей:

«Мать с напряженным усилием, стараясь, чтобы речь звучала доходчи-вее и яснее, неожиданно для всех почти четко проговорила:

— Отнесите рыбу... соседям!Дочери поначалу не поверили чет-

кости ее слов, удивленные, что про-резалась, прорвалась почти правиль-ная материнская речь. Она угадала их недоумение и собралась с духом вторично:

— Отнесите... им рыбу!..Сестры на глазах Васильева закива-

ли головами, успокаивая, утешая мать. Теряя силы, в последний раз она пояс-нила им:

— Там дети...С мучительным усилием откинулась

мать на подушки, удивленная недопо-ниманием дочерьми простого извечно-го смысла жизни. Речь к ней больше не возвращалась».Чудесным образом, всего на

несколько мгновений, женщина, пере-несшая инсульт, пришла в себя, чтобы оставить завет — нравственную запо-ведь о милосердии.

«Простой извечный смысл жизни...» Именно об этом ведет разговор писа-тель в рассказе «Столичный таксист». Его герой пытался наполнить жизнь смыслом, который увидел в том, чтобы накопить миллион: «Хотелось, чтобы они (друзья — Н. С.) от зависти повы-сыхали, чтоб ахнули и потом присели... Без смысла-то да без цели ничего-то жизнь и не стоит...»

Однако не зря сказано, что гордыня и сребролюбие — одни из самых тяж-ких грехов. Да и народная мудрость подтверждает это. «Денег нет — перед прибылью, лишний грош повелся — перед гибелью», — вспоминает народ-ную поговорку один из героев произ-ведения. Он же после и делает вывод:

«Все временное, сколько ни хапай... На время отпускают попользоваться, напрокат дают. Дьявол так или, иначе, приберет его. Мы же дети, честное слово, дети, в окружении сплошных игрушек. И никогда никому не принад-лежат они. Дьявол сам же отнимет их, когда время наступит».

Человек может быть счастлив, обхо-дясь малым, утверждает автор. И в этом разделе много и с любовью пишет Геннадий Пациенко о природе: «Ста-новилось странно и непонятно, что исчезли окрест не просто деревья — живое чудо природы, а нечто боль-шее, вроде памятников округи, то, что по случайности, неведомо как уцелело после боев, бурь времени, — память прошедшего, голос минувшего».

Автор не может смириться с про-тивоестественным фактом: человек, существование которого без природы невозможно, сам же ее и губит!

Природа без человека — вполне самодостаточна. Вспомним Чернобыль, тридцатикилометровую зону, откуда радиация изгнала людей, но не смогла навредить природе. Напротив, над руи-нами созданного человеком буйству-ют деревья и травы, плодятся звери и птицы, множатся в реках рыбы...

Непростой темой в литературе я бы назвала тему алкоголизма. Потому что здесь легко сорваться в банальность, в штампы. Геннадий Пациенко, где исподволь, где прямо, говорит о страш-ной болезни общества. Чего стоит его рассказ «Переполох»! Писатель с юмо-ром рассказывает читателю историю изгнания из деревни бабами отпускни-ка-молодожена, ежедневно «отмечав-шего» с мужиками возле магазина и отпуск, и женитьбу.

Женщины мудро спасают мужей от соблазна. Также сплоченно защищают аистиное гнездо, множество заселив-ших его воробьев, от одуревшего из-за пьянки Владимира:

«— Развел тут пьянство!Последнее замечание задело Влади-

мира особенно. От возмущения он чуть было не крикнул, что пьянствовали и до него, и после будут, но такая правда только бы масла подлила в огонь...»

ЗАГЛЯНУТЬ В ГЛУБЬ КОЛОДЦА 205

Горькие, правдивые слова прозвуча-ли из уст самого пьяницы: «пьянство-вали до него, и после будут»... А что же делать?

Что делать писателю — взирать рав-нодушно на спивающиеся деревни, на разваливающиеся семьи, безразлично читать сводки о преступлениях, дорож-но-транспортных происшествиях по вине пьяных?

Не могу удержаться, чтобы не при-вести статистические данные. Недавно Минздрав РБ опубликовал результа-ты анализа экономической ситуации в стране в связи с алкоголизацией насе-ления. Оказалось, что по итогам за 2009 год каждый рубль прибыли от продажи спиртных напитков дал стра-не 8—9 рублей убытка. Сейчас идут подсчеты за 2010—2011 годы, в тече-ние которых употребление алкоголя на душу населения выросло...

А может, проще не думать о безот-цовщине, сиротстве, разводах, пожарах, преждевременных смертях, самоубий-ствах?.. Налить рюмку, а то и стакан-чик по поводу очередного праздника, а потом использовать этот «материал» с последующими ощущениями и при-ключениями для очередного произве-дения?

Геннадий Пациенко вкладывает в уста героя рассказа «Столичный так-сист» следующие слова: «С некоторых же пор я признавал один чай, поняв однажды, что и капля спиртного уси-ливает сгущающееся день ото дня напряжение...»

Да, надо людям заглядывать в себя! Но они опасаются, «...для них это как глубокий колодец детям. А загляды-вать надо, все равно ведь тянет...

— Кому-то и в глубь колодца надо заглядывать, — поддержал я.

— Оно бы каждому надо, да колод-цы не у всех имеются».

Герой рассказа «Деньги на Мар-сель», словно могучий дуб, стоящий в открытом поле, битый ледяными ветра-ми, исхлестанный безжалостными бурями: «Все тут сливалось, одинако-во переплетались и сила любви, и сила жизни. Давал дядя судьбе выверенный, наверняка рассчитанный вызов. Он привычно боролся, обретал горение и надежду... И в итоге-то и не озлобил-ся, не осерчал ни на что дядя Саша...» Простил Родине и недоверие, и лагеря, и разлуку с любимой... Потому что «без родины-то человек, что дитя без матери...» Не простил лишь себе...

С большим сожалением — расста-ваться не хотелось — перелистнула я последнюю страницу книги Генна-дия Пациенко. Книги, которая напи-сана глубоким, искренним человеком. Вспомнились слова Викентия Вереса-ева: «Искренность — дело трудное и очень тонкое, она требует мудрости и большого душевного такта».

Хочется пожелать писателю продол-жать со щедростью передавать людям то, что диктует ему голос совести и вера в будущее.

Наталья СОВЕТНАЯ

Кто только ни повторял, кто ни цитировал классическую фразу Саму-ила Яковлевича Маршака о том, что для детей нужно писать так же, как для взрослых, но только гораздо лучше. И при этом каждый старался подвер-стать ее уже под свои собственные размышления о литературе для подрас-тающего поколения. Не стану ориги-нальничать и тоже сошлюсь на марша-ковский афоризм. Потому что именно Маршак вспоминается, когда берешь в руки книжку детских стихов Юрия Сапожкова под названием «Паук-кана-тоходец», вышедшую в издательстве «Лiтаратура i Мастацтва» в 2012 году. Точнее, даже не книгу, а книжечку, тонюсенькую, любовно и красочно оформленную художником Марией Мицкевич. Но разве количеством стра-ниц определяется значимость художе-ственного произведения? Не нами ска-зано, что количество — увы! — не так уж и часто переходит в качество, осо-бенно, когда речь заходит об искусстве. Видно, законы диалектики не распро-страняются на такую специфическую область человеческой деятельности, как творчество, где действуют иные, уже свои законы. Слава Богу, у нашего автора проблем с качеством не возникло. Никаких!

Достаточно открыть первую страницу и прочитать первые строчки первого же стихотворения, как сразу же без-ошибочно узнается фирменный почерк Юрия Сапожкова с его яркими, неизби-тыми, незатертыми и от того так легко запоминающимися метафорами.

Весны натянут лук тугой...

«Как здорово», — думаешь ты и почти физически ощущаешь, как стре-мительно летит стрела, выпущенная чьей-то невидимой рукой, с легким звоном рассекая свежий весенний воз-дух.

А стихотворение про паука-кана-тоходца, давшего название всей книге стихов! Разве не прелесть это крохот-ное создание, паук?

... Ногой сухой точенойНа солнечном на лучикеПовиснет гирькой черной...Все делает с азартом,Пока не закрепитсяИ не начертит карту,Где сам он — как столица!

В этой связи, кстати, вполне умест-но порассуждать и о том, как стреми-тельно сузилась за последнее время сфера эстетического в искусстве для детей, in general, и в детской литера-туре, в частности, применительно к братьям нашим меньшим. Все боль-ше норовят поведать про котиков, да про мишек с собачками. Про какую-нибудь попрыгунью-стрекозу или муху-цокотуху писать сегодня как-то не принято.

А в результате — картина, подсмо-тренная минувшим летом во время оче-редного променада с верным псом. Три пятилетние подружки с упоением пре-даются довольно странному занятию: выискивают в траве божьих коровок и прячут этих милых, очень красивых насекомых в небольшую стеклянную банку и плотно закрывают ее крышкой. На мое робкое замечание, что задохнутся

Все лучшее — детям


С точки зрения рецензента

ВСЕ ЛУЧШЕЕ — ДЕТЯМ 207

ведь, старшая и, судя по всему, заводи-ла всей компании поднимает голову и бодро отвечает: «Ну и что?» — «Надо же, как далеко шагнула вперед цивили-зация», — уныло размышляю я. Всего лишь каких-то шестьдесят лет тому назад мы с подружками, вот также найдя в траве божью коровку, осторож-но садили ее себе на ладонь и начинали приговаривать: «Божья коровка, улети на небко, там твои детки кушают кон-фетки...» и так далее и тому подобное, с восторгом наблюдая за тем, как кро-хотное создание грациозно расправляет миниатюрные крылышки и взлетает к небу, где, вполне возможно, и правда ее дожидаются детки.

Но возвращаюсь в день сегод-няшний и понимаю, что надо сроч-но превращаться в службу спасения для несчастных насекомых. Отбираю банку и, несмотря на бурные проте-сты девочек и их громкие призывы к матерям, сидящим неподалеку, высы-паю божьих коровок обратно в траву и грозно преду преждаю, что в следу-ющий раз приму более действенные меры воспитания. Кто-то плачет, кто-то кричит, мамаши, зная мой крутой нрав, благоразумно не вмешиваются в проис-ходящее. А когда я спрашиваю одну из них, свою ближайшую соседку, почему она не объяснила пятилетней дочке, что нельзя мучить живое, даже, если это всего лишь насекомое, она вялым тоном реагирует на мою тираду: «Да говорила я! Только она меня не слушает!»

Что ж, раз материнское слово не доходит до юных чад, то самое время сказать свое веское слово поэтам и писателям. Ведь если эстетическое чув-ство при виде такого красивого насеко-мого, как божья коровка, не торопится трансформироваться в самую зауряд-ную этическую реакцию на уровне обычной жалости, то пауку и вовсе рас-считывать не на что. Затопчут бедолагу в два счета, предварительно повыдер-гивав из него те самые точеные ножки. Ведь сегодня даже немногие взрослые вспомнят про то, что пауков нельзя убивать. Нельзя ни под каким предло-гом! Потому что, по легенде, именно они уберегли маленького Иисуса от верной гибели во время пресловутого

избиения младенцев, когда воины царя Ирода рыскали по всей Иудее в поис-ках младенцев для того, чтобы убить их. А пауки сплели свою ажурную пау-тину и укрыли ею Святого Младенца, спрятали и, тем самым, спасли Ему жизнь. Получается, что стихотворение «Паук» прямо в тему! В какую? Да вот в эту: о жалости и о катастрофиче-ской нехватке жалости в современном мире. Не случайно ведь на последнем Венецианском кинофестивале главную награду конкурса, «Золотого льва», получил фильм корейского режиссера Ким Ки-Дука «Пьета», главный герой которого — это как раз человек, начи-сто лишенный чувства жалости. Сле-довательно, проблема приобрела уже планетарный характер.

Однако хватит о пауках и божьих коровках. Есть на страницах сборника и обворожительные киски (куда же без них!), которым не скажешь вот так вот просто: «Брысь-ка!» А все потому, что «Разве можно кису гладить против шерстки?» Есть и симпатичный пес, неистово рвущийся к общению со сво-ими бездомными сородичами.

Сосредоточенно вникаетВ язык невидимых пометИ без раздумий оставляетСвой незатейливый ответ.

Есть и мудрые налимы, и вредные комары, и работящий крот, и игривый тигренок, и щедрый лосенок, готовый подарить хорошему другу даже соб-ственные рога.

Он отдаст вам, так и быть,Их под вешалку пустить.

Впрочем, Юрий Михайлович с его философическим складом ума, с его тяготением к глубоким и весьма нетри-виальным обобщениям (сужу по его взрослым стихам!), сделанным, как правило, в форме отточенных афориз-мов, не был бы самим собой, если бы не затронул и более глубинные пласты нашего бытия. Так, есть над чем пораз-мыслить не только детям, но и их роди-телям, после прочтения четверостишия под названием «Мудрость».

208 ЕКАТЕРИНА ЗИМИНА

В пещере, где всегда колодезная ночь,Премудрая змея свою учила дочь:«Вот вырастешь, тогда поймешь

сама:Ущелье — свет, а не ущелье —

тьма».

Одно лишь субъективное замечание: «не ущелье» я бы написала слитно или, хотя бы вот так, «не-ущелье», по принципу парного противопоставле-ния. Рискнула бы ввести в язык новое существительное, пусть и сугубо ситу-ативного использования. Мне кажется, оно более соответствует детскому вос-приятию весьма непростой истины, заложенной в этих строках. Но это так, нотабене, то есть просто читательские пометки на полях.

А еще, восхитило короткое четверо-стишие под названием «Летний вечер» с двумя совершенно потрясающими метафорами.

Ночь дотянулась до окошка.Как травы, смяла голоса, (!!!) И под столом включила кошкаСвои зеленые глаза. (!!!)

И таких ярких, запоминающихся образов на страницах книги не пере-честь.

Вот, к примеру, короткое стихот-ворение (всего лишь пять строк!) под названием «Прощай, лето!» Читаю:

Сентябрь линует дней тетрадкиВ косую линию дождей.

Хорошо! А разве не чудо вот это сравнение из стихотворения «Ноябрь»?

Сын на солнышке растет,Будто ртутный столбик.

Пора затронуть и еще одну живо-трепещущую, как любят выражаться в газетных передовицах, тему. Наши дети и внуки, которые на «ты» с ком-пьютерами, а также гораздо лучше нас с вами понимают, что такое «айпад» или «гаджет», и даже мечтают обзавестись всеми этими новомодными игрушками, пока еще только для взрослых. Так вот,

современные дети, много чего знаю-щие и много что понимающие — увы и ах! — в своей массе почти начисто лишены того, что определяется мудре-ным термином «ассоциативное мыш-ление». А, проще говоря, глядя на про-плывающее в небе облако, редко кто из них вообразит, что это слон. Или белый медведь, или старинный фрегат под парусами. Такова оборотная сторона медали — повальной страсти совре-менных людей, больших и особенно маленьких, к виртуальному общению. Художники-аниматоры, создатели самых разнообразных компьютерных игр все уже сделали за и вместо наших детей, преподнеся им на блюдечке с голубой каемочкой все мыслимые и немыслимые образы рукотворного и нерукотворного мира. Благодать! Не нужно ничего додумывать самим, не надо фантазировать. Не надо напря-гаться! Словом, «живи легко», как учит всех нас вездесущая реклама.

А в результате — нынешние дети разучились удивляться (ибо именно умение удивляться и является той бла-годатной почвой, на которой произрас-тает образное мышление). Вот почему основная задача современной детской литературы (хорошей литературы, замечу я в скобках) заново научить их этому. Самое время! Потому что без яркого образного мышления, без умения самостоятельно выстраивать цепочки самых разных и неожидан-ных ассоциаций маленький человечек никогда не станет полноценным, а глав-ное! — счастливым взрослым челове-ком. Он не найдет удовлетворения ни в личной жизни, ни в работе. Из него не получится ни хорошего пекаря или портного, ни изобретательного инже-нера, ни гениального конструктора, ни хитроумного военачальника, ни вдох-новенного художника. Он не станет никем! Вырастит таким скучным и унылым созданием, которого в свое время покойный Андрей Вознесенский остроумно обозвал «приставкой к теле-визору». К айпаду, если учитывать реа-лии уже нашего времени.

Что ж, начав рецензию с литератур-ных реминисценций, ими же и закончу. В оживленной дискуссии под названием

ВСЕ ЛУЧШЕЕ — ДЕТЯМ 209

«Постмодернизм: 20 лет спустя», раз-вернувшейся на страницах «Литера-турной газеты» на протяжении послед-них двух лет, мое внимание привлекла статья молодого, очень задиристого и очень-очень талантливого критика Льва Пирогова. Обращаясь к тем лите-раторам и критикам, которые посто-янно мусолят одну и ту же расхожую мысль о том, что, дескать, нынешнее племя — это не книгочеи, читать не любят и не умеют (им только развле-каловку подавай в духе Марининой и Донцовой!), и что серьезным писа-телям творить, в сущности, не для кого и не за чем, Пирогов шутливо ответил им в своей привычной пара-доксальной манере. «А вы начинайте писать для детей, — посоветовал он всем этим нытикам, — воспитывайте вкус к хорошей литературе с детства. Словом, сами растите себе читателей. А когда дети вырастут, у вас уж точно не возникнет никаких проблем с тем, для кого писать». И тут же сослался на опыт великих, которые отнюдь не брезговали «засветиться» в детском жанре. Поневоле вспомнишь еще одну

хорошую фразу известного классика, правда, как у нас говорят, из другой оперы: «Верным путем идете, това-рищи!»

А для Ю. М. Сапожкова, уже име-ющего недюжинный опыт по части воспитания подрастающего поколения именно на образчиках своего поэти-ческого творчества, это уже и не про-сто путь, а самая настоящая столбовая дорога. Такой своеобразный поэтиче-ский тракт, на котором (очень наде-юсь на это!) проезжающий читатель всех возрастов и вкусов встретит еще много верстовых столбов из удивитель-но тонких, умных, очень искренних и очень музыкальных стихов. Недаром наша известная белорусская компози-тор Алина Безансон написала целый цикл замечательных романсов именно на детские стихи Юрия Михайловича. Вполне возможно, в скором будущем у музыкального цикла появится про-должение, ибо многие стихи из ново-го сборника «Паук-канатоходец» так и просятся на музыку. Будем ждать!

Екатерина ЗИМИНА

Литературное обозрениеС точки зрения рецензента

НКВД Белоруссии — это не только репрессии...

У многих читателей деятельность органов НКВД БССР ассоциируется только с репрессиями. Но было и дру-гое: активная деятельность этих орга-нов по защите нашей Родины в годы Великой Отечественной войны.

К сожалению, об этом написано значительно меньше, чем о роли НКВД Белоруссии в проведении и разверты-вании массовых репрессий. А интерес к участию этого ведомства в борьбе с нацистскими оккупантами в послед-ние годы не только уменьшился, но даже в некоторой степени увеличился. Читатели ждут новых книг, которые бы объективно и правдиво раскры-ли данную проблему. Именно этим обстоятельством вызван тот большой интерес, который проявили читатели нашей республики к выходу новой книги известного белорусского уче-ного-историка и юриста Анатолия Шаркова «НКВД Беларуси на защи-те отечества в годы суровых испыта-ний (1941— 1945)», которая вышла в прошлом году в минском издательстве «Тесей».

В данной монографии на богатом фактологическом материале освеща-ются разнообразные формы участия органов внутренних дел Белоруссии в вооруженной борьбе с германским нацизмом в годы Великой Отечествен-ной войны, а также ликвидация анти-советских вооруженных националисти-ческих формирований в 1944—1945 годах.

Нельзя сказать, что эта проблема рас-сматривается в рецензируемой моногра-фии впервые. Так, в 1978 году в Минске вышла в свет книга Н. И. Ильинского

«Органы внутренних дел Белорус-ской ССР в 1941—1950 гг.», а в 1987 году — «Очерки истории милиции Белорусской ССР в 1917—1987 гг.». Через два года в 1989 году в столице нашей республики было опубликова-но учебное пособие А. В. Шаркова и В. П. Павлова «Деятельность органов внутренних дел Белорусской ССР в годы Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.». В 2006 году под общей редакцией В. Г. Рожнева вышла в свет книга «Внутренние войска МВД Респу-блики Беларусь. История и современ-ность». Ценные материалы по иссле-дуемой проблеме помещены в изда-нии «Милиция Беларуси. Документы и материалы» (Минск, 2007). Кроме того, в последние годы в средствах массовой информации нашей страны печатались десятки статей по данной теме, в том числе и автора рецензируемой книги.

Чем же существенно отличается от этих работ новая книга А. В. Шаркова?

Во-первых, в ней полнее и глубже использованы фонды Архива Мини-стерства внутренних дел Республи-ки Беларусь и Национального архива Республики Беларусь.

Во-вторых, на основе широко-го круга разнообразных источников в монографии четко и последовательно раскрыты основные направления дея-тельности органов внутренних дел Белоруссии в суровые военные годы, показан их вклад в общее дело борь-бы за свободу и независимость своей Отчизны.

В-третьих, через призму деятель-ности органов внутренних дел осве-щена история националистического

НКВД БЕЛОРУССИИ — ЭТО НЕ ТОЛЬКО РЕПРЕССИИ... 211

движения на территории Белоруссии в 1941—1945 годах, являющаяся в опре-деленной степени итогом сложного и трагического процесса становления белорусской государственности.

В-четвертых, особую ценность имеет приложение, в котором впервые представлен альбом характерных схро-нов-укрытий. В нем даны описания и фотографии тайников в помещениях, в нежилых постройках, в колодцах, погребах, уборных, в лесных массивах.

Без всякого преувеличения, книгу А. В. Шаркова можно назвать лето-писью деятельности НКВД БССР по защите Отечества в 1941—1945 годы. В ней дана характеристика органов внутренних дел в механизме совет-ского государства накануне Великой Отечественной войны, история их дея-тельности на территории Белоруссии в начальный период войны, раскрыты организация, боевая деятельность и особенности использования истреби-тельных батальонов НКВД в БССР, рассмотрено участие сотрудников НКВД в оборонительных сражениях на белорусской земле летом 1941 года, показан вклад НКВД в организацию партизанского движения на территории нашей республики, освещена диверси-онно-боевая деятельность работников органов внутренних дел в тылу врага, проанализирована роль работников НКВД в обеспечении правопорядка в партизанских зонах на оккупирован-ной территории Белоруссии.

Особый интерес читателей вызовут страницы, посвященные восстановле-нию органов внутренних дел на осво-божденной территории республики и их деятельности по ликвидации наци-оналистического движения в западных регионах БССР.

Самая большая ценность моногра-фии А. Шаркова — это воссоздание малоизвестных и неизвестных страниц истории НКВД БССР, посвященных защите нашей Родины в грозные годы Великой Отечественной войны.

Автор книги показывает, с каким сильным, хитрым и коварным врагом столкнулись в начале войны органы НКВД. Это были парашютные десан-ты противника, отдельные группы и

диверсанты-одиночки, заброшенные на территорию Белоруссии в июне-июле 1941 года нацистскими спецслужбами, особенно абвером. В книге приведены десятки эпизодов борьбы сотрудников органов внутренних дел самостоятель-но или совместно с пограничниками и бойцами Красной Армии с немецкими диверсантами.

На основе анализа организации, боевой деятельности и особенностей истребительных батальонов на терри-тории Белоруссии автор издания при-ходит к правомерному выводу, что несмотря на кратковременность сво-его существования, истребительные батальоны нашей республики оказа-ли существенную помощь Красной Армии, значительно снизили эффек-тивность действий вражеских дивер-сантов и провокаторов, на которых фашистское командование возлагало большие надежды.

И хотя участие сотрудников НКВД в сражениях с частями вермахта на белорусской земле летом 1941 года — тема не новая, читатель найдет в этой главе много неизвестных страниц. В сражениях на рубежах рек Берези-ны, Западной Двины, Днепра, Сожа, у городов: Борисов, Орша, Витебск, Могилев, Гомель вместе с частями Красной Армии высокие боевые каче-ства продемонстрировали подразделе-ния, сформированные из сотрудников НКВД и милиции. Так, вместе с красно-армейцами в июле 1941 года Витебск защищал полк милиции, в который входил оперативно-начальствующий, сержантский и рядовой состав област-ного управления милиции, городских и районных отделений НКВД, стро-евых подразделений внутренних дел Витебской и Вилейской средних школ милиции. Командовал полком началь-ник областного управления милиции и А. Л. Радюк (Радзюк). Батальоны возглавляли сотрудники областного УНКВД Н. Е. Мандрус, Б. И. Лисов-ский, К. И. Гриневич, А. Д. Ермаков.

Полк занимал важные рубежи обо-роны. 10 июля, прикрывая Городок-ское, Полоцкое и Смоленское шоссе, работники милиции на протяжении суток вели бои, удерживая Витебск.

212 ЭМАНУИЛ ИОФФЕ

Затем, взорвав мосты через Западную Двину и Витьбу, они отошли на новый рубеж. В этих боях было уничтоже-но 50 немецких бронемашин, сотни солдат и офицеров. Но и защитники города понесли большие потери: при обороне областного центра погибло свыше 100 работников милиции.

Пожалуй, самая интересная глава носит название «Вклад НКВД в орга-низацию партизанского движения на оккупированной территории Беларуси».

Прочитав ее, читатель сможет сде-лать вывод, что с июня 1941-го по март 1942 года решающую роль в орга-низации и руководстве партизанским движением на территории Белоруссии сыграло НКВД СССР и НКВД БССР. Ради объективности следует добавить: «вместе с Военными советами Запад-ного, Калининского, Центрального и других фронтов».

А. Шарков акцентирует внимание читателей на то, что для активиза-ции разведывательно-диверсионной борьбы на оккупированной террито-рии республики приказом наркома вну-тренних дел СССР Л. П. Берии в янва-ре 1942 года была создана Центральная оперативно-чекистская группа (ОЧГ) НКВД по БССР, которой подчинялись пять областных ОЧГ с общим количе-ством оперативных сотрудников 179 человек.

Он отмечает: «В итоге напряжен-ной целенаправленной работы органов НКВД, партийно-советского актива к лету 1942 г. в тылу противника посте-пенно складывался организованный фронт вооруженной борьбы. Однако единого органа по руководству пар-тизанским движением на оккупиро-ванной территории Беларуси не было. Кроме ОЧГ НКВД по БССР парти-занским движением на оккупирован-ной территории республики руководи-ли ЦК КП(б)Б, 4-е Управление НКВД СССР и Штаб истребительных бата-льонов НКВД СССР. Назрела необхо-димость создания единого руководяще-го центра. Кстати, по некоторым дан-ным, инициатива по созданию единого органа для руководства партизанским движением на территории Беларуси принадлежит Л. Ф. Цанаве».

Глава «Диверсионно-боевая дея-тельность работников органов вну-тренних дел в тылу врага» обобща-ет ряд опубликованных работ автора книги, а также другие исследования по данной проблеме.

Многих читателей интересует ответ на вопрос: «Как осуществлялось пра-восудие в партизанских зонах, отрядах и бригадах». Этот ответ они могут получить, прочитав главу «Роль работ-ников НКВД в обеспечении правопо-рядка в партизанских зонах на окку-пированной территории Беларуси». В этой связи они могут познакомиться с таблицами «Половозрастная структу-ра лиц, расстрелянных по приговорам партизанских судов в 1941—1944 гг.», «Количество вынесенных приговоров за 1941—1944 гг.», «Национальный состав осужденных партизанскими судами в 1941—1944 гг.», «Соотноше-ние национального состава белорус-ских партизан, погибших и расстрелян-ных в годы войны за 1941—1944 гг.», «Соотношение общей численности национального состава белорусских партизан и осужденных партизански-ми судами к высшей мере наказания».

Автор книги приходит к таким выводам: «Таким образом, за время вооруженной борьбы на оккупирован-ной территории партизанские суды за различные правонарушения пригово-рили к высшей мере наказания 2345 партизан. Это количество составляет 0,83 % от общей численности парти-зан Белоруссии, или 1 % случаев на каждый партизанский отряд. Однако, если сравнить количество расстрелян-ных партизан с общей численностью потерь, которые понесли белорусские партизаны за период войны (44 791), становится очевидным и другое: почти каждая 20-я жертва из числа партизан числится на счету партизанских судов, что составляет 5,2% всех потерь, кото-рые понесли партизаны Белоруссии за годы Великой Отечественной войны».

Несмотря на многочисленные достоинства монографии А. В. Шарко-ва, к сожалению, она не лишена опре-деленных недостатков.

Во-первых, речь идет о назва-нии книги. На многих ее страницах

НКВД БЕЛОРУССИИ — ЭТО НЕ ТОЛЬКО РЕПРЕССИИ... 213

рассматривается деятельность НКВД СССР, специальных групп, отрядов и бригад этого ведомства в тылу против-ника на территории нашей республики в годы войны. Что касается названия республики, то до 1991 года правиль-но будет на русском языке назвать ее «Белоруссией», а не «Беларусью». Поэтому анализ текста монографии показывает, что ее следовало назвать «НКВД СССР (на примере НКВД Бело-руссии) на защите Отечества в годы суровых испытаний (1941—1945)».

Во-вторых, на стр. 93 есть такие строки: «Крайне острой сбыла (опечат-ка — правильно — «была». — Э. И.) проблема продовольственного обеспе-чения. В частности, по этому поводу в докладной записке от 27 октября 1941 г. командира Червенского парти-занского отряда Н. С. Зайцева на имя наркома внутренних дел И. А. Серова сообщалось: (далее идет текст доклад-ной записки. — Э. И.)».

Здесь не говорится, о каком наркоме внутренних дел идет речь: СССР или БССР. Что касается одного из руково-дителей органов государственной без-опасности СССР, Ивана Александро-вича Серова (1905—1990), то с 3 июля 1941 года он стал заместителем нарко-ма НКВД СССР, созданного на основе объединения двух наркоматов СССР — НКВД и НКГБ.

На стр. 186 отмечается: «7 октября 1944 г. Л. П. Берия подписал приказ НКВД СССР № 001239 «Об организа-ции УНКВД Бобруйской, Гродненской и о переименовании Вилейской обла-сти Белорусской ССР в Молодечнен-скую область».

Вызывает сомнение такая формули-ровка приказа Л. П. Берии. Здесь явно какая-то путаница или ошибка. Нар-ком НКВД СССР Лаврентий Павлович Берия, хоть и был в то время кандида-том в члены Политбюро ЦК ВКП(б) и заместителем председателя Совета Народных Комиссаров БССР, но не имел никаких полномочий переимено-вывать Вилейскую область в Молодеч-ненскую область, потому что это была прерогатива Президиума Верховного Совета БССР.

Обратимся к другим источни-кам. В материале «Маладзечан-ская вобласць», опубликованном в пятом томе «Энцыклапедыі гісторыі Беларусі» (Мінск, 1999. С. 50), гово-рится: «Маладзечанская вобласць, адм.-тэр. адзінка ў БССР у 1944—1960. Цэнтр — г. Маладзечна. Створа-на 20.09.1944 г. з б. Вілейскай вобласці з далучэннем Валожынскага, Іўеўскага, Юрацішкаўскага р-наў Баранавіцкай вобласці».

В книге «Щит и меч Отечества» (Минск, 2006. С. 173) подчеркивает-ся: «После принятия постановления Президиума Верховного Совета БССР от 20 сентября (1944 года — Э. И.) “О перенесении областного центра Вилейской обл. БССР и переименова-нии Вилейской обл. Управление НКГБ по Вилейской обл. 18 октября 1944 г. было переименовано в УНКГБ по Молодечненской обл.”».

В-третьих, в «Заключении» на стр. 236 автор книги указывает, что успешное выполнение заданий Роди-ны в тылу врага высокого звания Героя Советского Союза были удосто-ены 15 командиров чекистских пар-тизанских отрядов и групп НКВД—НКГБ: О. С. Бычек, С. А. Ваупшасов, Б. Л. Галушкин, Н. В. Зебницкий, В. З. Корж, П. Г. Лопатин, В. А. Лягин, Е. И. Мирковский, Н. А. Михайла-шев, В. Л. Неклюдов, Ф. Ф. Озмитель, К. П. Орловский, М. С. Прудников, А. М. Рабцевич, А. Н. Шихов.

Но ведь А. Шарков рассматрива-ет НКВД Белоруссии, а в этом спи-ске названы многие командиры спец-отрядов НКГБ и НКВД СССР: «Мест-ные» (С. А. Ваупшасов), «Помощь» (Б. Л. Галушкин), «Бывалые» (затем партизанской бригады «Дяди Коли», П. Г. Лопатин), «Ходоки» (Е. И. Мир-ковский), «Н. А. Михайлашев, “Соко-лы”» (К. П. Орловский), «Неулови-мые» (М. С. Прудников), «Богатыри» (А. Н. Шихов).

Что касается героя Советского Союза Виктора Александровича Ляги-на, то он не имел никакого отношения к НКВД Белоруссии в 1941—1945 годах. Дело в том, что, будучи сотрудником

214 ЭМАНУИЛ ИОФФЕ

резидентуры внешней разведки в Нью-Йорке, В. А. Лягин в июле 1941 года был отозван в Москву и направлен с группой сотрудников разведки в город Николаев для организации разведыва-тельно-диверсионной работы. Виктор Александрович был выдан провокато-ром и расстрелян нацистами 17 июля 1943 года.

Единственное, что связывало В. А. Лягина с Белоруссией, это то, что он родился в городе Витебске.

В четвертых, в монографии при-веден минимум ссылок. Если бы это было научно-популярное издание, дан-ного минимума было бы достаточно, но книга именуется «научным издани-ем» и «монографией» и поэтому при-веденных ссылок крайне недостаточно, особенно по спорным вопросам, где имеются противоречивые сведения.

Жаль, что в издании не использова-ны фонды Центрального архива КГБ Республики Беларусь, что отсутству-ют фотографии сотрудников НКВД БССР, наиболее отличившихся в боях по защите нашего Отечества в грозные годы войны.

Символично, что автором книги стал сын активного участника партизанского

движения в Белоруссии в годы Вели-кой Отечественной войны, начальника штаба партизанской бригады имени С. М. Кирова, командира партизанско-го отряда имени С. М. Кирова, дей-ствовавших в Холопеничском, Круп-ском и Борисовском районах, Васи-лия Антоновича Шаркова, который написал мемуары «У берегов Палика» (Минск, 1985). С детства Анатолий Шарков запомнил рассказы отца о действиях партизанских отрядов, о деятельности сотрудников внутрен-них дел в партизанском движении. В дальнейшем это помогло ему при подготовке исследований о борьбе белорусских партизан с нацистами и их пособниками.

Есть веские основания надеяться, что книга будет востребована не толь-ко среди преподавателей и студентов юридических и исторических факуль-тетов вузов нашей страны, курсантов и слушателей учебных заведений МВД, но и среди представителей разных поколений, интересующихся историей и деятельностью спецслужб, а также среди широкого круга читателей.

Эмануил ИОФФЕ


Екатерина Моссэ. Льется свет в мое окно. Стихи.Минск: Четыре четверти, 2012.

Екатерине всего пятнадцать лет. Cборник ее стихов я читала скорее не по строкам, а между строк. В строчках: «мой ум влекут раздумия о жизни и о смерти», «кипит от мнимой стра-сти голова», «вопросы терзают меня изнутри», «робко вспоминаю образы минувшие, щеки разгораются, к про-стыне прильнувшие», а между строк мне почему-то увиделись тепло род-ного дома, родительской любви, моло-дое томление («сегодня просыпается томливое и сонное»), когда, образно говоря, не остыло еще молоко мла-денчества, когда вся жизнь впереди, столько надежд, возможностей, планов. И тогда так хорошо, так сладко помеч-тать, подумать о тех же «жизни и смер-ти» и о разных вопросах. Нет, конечно, и в этом возрасте может быть немало и важных событий, и проблем, и сложно-стей, но все-таки самое главное — все еще впереди. В том числе и в творче-стве — и вдохновение, и открытия, и труд. В этом же сборнике одним из наиболее интересных мне показалось стихотворение «Шаг вперед». Несколь-ко строф из него я и процитирую:

Если б жизнь была другою,Не похожей на себя,Мы с поникшей головоюНе прошли бы ее зря.

Показала бы всю сладостьЖизнь! Раскрой же свой секрет.Дай глотнуть земную радость,Убери с нее запрет...

Мы не строим тебя сами,Мы решеньем рождены.И божественным уставом Судьбы людям суждены.

Стань другой, чуток наивной,Дикой, в меру колдовской,Дай покончить с примитивной,Крики стелющей тоской!

Знаешь, это ведь не важно,Что не ты причина слез.Просто нам порою страшноСделать шаг самим, всерьез...

Надзея Філон. Кроплі святла. Вершы.Минск: Харвест, 2012.

Лирическая героиня книги стихов Надежды Филон твердо стоит на хри-стианских позициях. Многие стихи сборника посвящены этой теме или навеяны ею.

Калі, Хрыстос, сустрэлася з Табою,Душу Ты азарыў святлом нябесным.Напоўніў сэрца вечнаю хвалоюІ вуснам падарыў святую песню.

З Тваёй падтрымкай існую на свеце,Хоць часам з болем мне даюцца

крокі.Я без Цябе, Хрыстос, блукала б

недзеПа сцежках грэшных, брудных і

шырокіх.

За лирическую героиню можно толь-ко порадоваться. Однако сама книга, честно говоря, получилась несколь-ко однообразной. Некоторые посылы в ней даже повторяются: «Хочацца прайсці сваё жыццё // Без памылак і без выпраўленняў», «Так хочацца прызначаныя дні// Пражыць яскра-ва і беспамылкова», «Стваральнікам прызначаныя дні// Пражыць імкніся ты беспамылкова». Прожить ярко и без ошибок хочется каждому. Поэтес-се, как мне кажется, это в основном

Книжная полка

Выбор Натальи КАЗАПОЛЯНСКОЙ


должно удасться. На такие мысли навеяло не столько содержание сти-хов (хотя, конечно, и оно), сколько их форма: все стихи выверенные, хорошо сработанные. Это говорит о терпении, умении довести дело до конца, воле их автора. Однако Надежде нужно также помнить, что стихотворение — это еще и удивление, и поэтическое открытие, и лирическое волнение. Как сказал Афанасий Фет: «Оглянись — и мир вседневный // Многоцветен и чудесен».

Валентин Маслюков. Бег впереди себя. Роман.Минск: Книжный Дом, 2013.

Милые женщины, утомляет ли вас превосходство мужчины над женщи-ной? Мне кажется, что я вижу, как растет удивление в ваших глазах: что? какое превосходство? это кто кого пре-восходит? Нет-нет, и я так не думаю! Просто такими рассуждениями начина-ется роман Валентина Маслюкова «Бег впереди себя». Более того, это размыш-ления не автора, а его героя, художника Генриха Новосела. Но хоть и заочно, все же расскажу ему. Превосходство мужчины женщину не утомляет. Хотя бы потому, что она так не считает. Да и вообще об этом не думает. Женщина мужчину любит. А если мужчина пре-восходен, то такое превосходство ее радует. А вот если женщину что-то и утомляет, так это, например, еже-дневная домашняя работа. И если бы мужчина, думая о превосходстве, при этом выбивал ковер или готовил ужин, утомление женщины заметно бы поу-меньшилось. Н-да...

Впрочем, мы несколько отвле-клись. Роман ведь не об этом. В Теа-тре оперы и балета произошло убий-ство... Читателю предстоит попасть в мир закулисья и... хотела сказать, изо-бличить преступника, но почему-то, наверное, из жалости к нему, эти слова показались неверными; может быть, правильнее — и открыть имя человека, упавшего на самое дно, допустившего худшее из всего, что может случиться с

человеком (в одной еврейской книжке прочитала: это яма, которую можно расширить, но углубить уже нельзя), и о чем так легко, а иногда и с юмо-ром пишут в детективных романах, — совершившего убийство.

Наталля Касцючэнка.Водгукі маўчання. Раман-эсэ,

апавяданні.Мінск: Чатыры чвэрці, 2012.

В книгу входят роман «Водгукі маўчання», издававшийся ранее на русском языке под названием «Верба над омутом», и рассказы. Прозу Ната-лии Костюченко называют психологи-ческой. И с этим сложно поспорить. Однако в автобиографическом жанре, чтобы быть психологичной, достаточ-но быть зоркой, точной и мужествен-ной. Зоркой — чтобы отметить и свои чувства, и реакцию окружающих; точ-ной — чтобы все достоверно передать; мужественной — чтобы не побояться предать огласке и то в себе, что далеко от совершенства. Однако писательни-ца показывает себя психологом и в художественных произведениях, когда пишет о том, чему свидетельницей не была. Например, рассказ «Подсуди-мый», где убедительно выписаны вза-имоотношения между заключенными в камере.

Еще несколько слов о романе. Помните фильм «Весна на Заречной улице»? Эпизод, когда герой Н. Рыб-никова пробивает окно доменной печи и затем из него льется металл. Роман Н. Костюченко мне представляется своеобразным ломом, которым можно достать до живого в человеке и заста-вить его подумать: как я живу? Чем? Зачем? Живу ли вообще? Или суще-ствую, терплю, выжидаю? Что я могу сделать не ради денег или карьеры, не ради одобрения окружающих, а ради своей живой души? Могу ли я освобо-дить ее, как родник от завалов хлама, от всего мертвого, ненужного, сорного, и дать ей простор и свет? Могу ли я позволить себе жить?

И поезд не умчит в сибирские морозы...

Напоследок

На сцену Белорусского музыкально-го театра Денис Немцов выходит уже седьмой сезон. Приехал он в Минск из Новосибирска 30-летним артистом — молодым, но отнюдь не начинающим. У него к этому времени был уже солид-ный творческий багаж: два театраль-ных учебных заведения и более чем 10-летний опыт работы в Новосибир-ском театре музыкальной комедии.

Денис, не уезжайте!

Есть категория будущих артистов, которые еще в студенческие годы начи-нают выходить на профессиональную сцену. Так было и у Немцова: во время учебы в Новосибирском театральном училище он был зачислен в состав хора театра музкомедии. После окончания учебного заведения, получив специаль-ность «артист музыкального театра», он окончательно закрепился в труппе и вскоре оказался в числе солистов.

Денис Немцов сразу же проявил себя как яркий характерный актер — это четко прослеживается по сыгран-ным им ролям в спектаклях класси-ческого и современного репертуара Новосибирского театра. Он был занят в блистательных нашумевших поста-новках таких знаменитых режиссеров, как Юрий Александров и Леонид Кви-нихидзе. Кстати, и нынешний главный режиссер Белорусского музыкального театра Сусанна Цирюк, которая в тот период работала в России и также ста-вила спектакли в Новосибирске, своим

режиссерским чутьем сразу определила яркую творческую индивидуальность Немцова.

Настоящему характерному актеру подвластен весь диапазон отображения сценических коллизий и взаимодей-ствий: от комического до трагического. С таким талантом человек рождается, а вот специальные познания и отточен-ность актерского мастерства приобре-таются. И Денис Немцов, стремясь к расширению своего творческого диа-пазона, поступил в Екатеринбургский театральный институт, который закон-чил без отрыва от сценической деятель-ности, получив еще одну специаль-ность — актер драматического театра и кино.

Вот с таким багажом знаний и прак-тических актерских навыков появился в нашем музыкальном театре этот яркий, выделяющийся своей творческой инди-видуальностью артист, который вскоре стал лауреатом международного кон-курса молодых исполнителей оперетты и мюзикла. Очень быстро он заво-евал и признание публики. Кстати, на театральных интернет-форумах о Нем-цове можно прочесть интригующие вещи: его новосибирские поклонники (особенно поклонницы) до сих пор не могут смириться с отъездом любимо-го артиста и зовут его обратно, мин-ские же поклонницы, в свою очередь, пишут: «Денис, не уезжайте!» — осо-бенно всполошившись после одной его известной импровизации. Отдельной темой является трогательно-серьезное обсуждение его персонажей из детских

Жизнь в искусстве

218 НАПОСЛЕДОК

мюзиклов, в котором принимают уча-стие и дети, и их родители.

— Вообще, в детских спектаклях играть сложнее, — говорит артист, — ведь завладеть вниманием этой публи-ки совсем непросто. Здесь без полного проникновения в образ никакой роли не получится — дети в нее просто не поверят. И эти постановки немаловаж-ны в плане расширения собственного творческого диапазона — они являются благодатной почвой для импровизаций.

Однако отметим, что для музыкаль-ного театра понятие «детский спек-такль» — довольно условное. Ведь по жанровой принадлежности все они являются мюзиклами и рассчитаны не только на детское восприятие. В про-граммке таких спектаклей рядом с жанровым определением всегда стоит указание и на зрительскую аудиторию: мюзикл для детей и взрослых.

Да, маленькие зрители не оценива-ют работу актера как таковую (ах, как талантливо сыграл!) — они на уровне чувств и эмоций оценивают степень своих переживаний и эстетических впечатлений. И выходят из зритель-ного зала, очарованные увиденным: ожившими образами из известных произведений про Красную Шапочку, Буратино, Бременских музыкантов и Волшебную лампу Алладина... Артиста они называют именем полюбившегося персонажа: сегодня это Алладин, зав-тра — Джинн (как и бывает в актер-ской практике Немцова). Под слож-ным гримом дети могут и не узнать лицо полюбившегося исполнителя, но они обязательно почувствуют, когда в этой роли на сцену выйдет другой. Так что и у маленьких зрителей есть свои любимчики.

Стихия сцены

Сегодня Денис Немцов занят почти во всех спектаклях текущего репертуа-ра, при этом часто являясь единствен-ным исполнителем наиболее ярких и острохарактерных ролей. В то же время в некоторых постановках в течение одного спектакля он играет несколь-ких персонажей. И все они — разные,

так же как и сам артист всегда бывает разным в каждой из своих ролей: от буффонных до пронзительно-психоло-гических (жаль, что специфика жанра зачастую не позволяет в полной мере раскрыть драматическую составляю-щую его таланта).

В классической оперетте Немцов обычно предстает в амплуа так называ-емого комика-простака (Бони в «Силь-ве», Тони в «Принцессе цирка» и им подобные обаятельные весельчаки). Эти традиционные опереточно-комические персонажи ведут в спектакле, в проти-вовес лирической, каскадную линию с ее бурными всплесками комедийности, эксцентричной заостренностью и яркой танцевальностью. Это те роли, которые в опереттах выписаны практически по одной схеме и в которых актеры чаще всего сбиваются на штампы. В связи с этим Денис приводит высказывание своего педагога по актерскому мастер-ству Сергея Владимировича Алексан-дровского, которого он почтительно называет Мастером: «Плохо, когда в арсенале актера имеется 3 штампа, но если их у него будет 333, то это уже мастерство». Но, как бы в противовес сказанному, Немцов к выработке и кол-лекционированию сценических штам-пов не прибегает, потому что прекрасно

Денис Немцов в мюзикле «Стакан воды».

НАПОСЛЕДОК 219

обходится без них — его талант позво-ляет ему такую роскошь.

А вот найти удачную импровиза-цию, даже в канонизированной клас-сической оперетте, он может. И это стало прослеживаться с самой пер-вой работы артиста на минской сцене, когда он был введен на роль Бони в оперетте Кальмана «Королева чар-даша» в постановке Бориса Второва (по сути, это та же «Сильва», толь-ко с измененным текстом либретто). Позднее Немцов стал исполнителем той же роли уже в новом спектакле с его традиционным названием, который поставила главный режиссер театра Сусанна Цирюк. И это очень нагляд-ный пример того, как артист умеет не повторяться, исполняя одну и ту же роль, где и диалоги, и музыкальные номера, и сюжетные перипетии одни и те же. У него получилось два разных Бони, потому что он играл их в разных по эстетике спектаклях в постановке разных режиссеров.

Однако музыкальная комедия и тем более современный мюзикл, где нет четкого расклада на амплуа, дают зна-чительно больше возможностей для выявления творческого диапазона акте-ра. И это учитывают режиссеры, при-влекая Дениса Немцова в такие поста-новки, где есть все: комедия и трагедия, фарс и драма. Именно такие разнопла-новые работы артиста как раз и были отмечены публикой при присуждении ему приза зрительских симпатий: тон-кий психологизм в мюзикле «Стакан воды», эксцентрика и гротеск в мюзи-кле «Голубая камея» и искрометный комизм в музыкальной комедии «Моя жена — лгунья». И здесь нельзя не отметить исполнительскую культуру этого артиста, когда, например, обо-стряя рисунок роли до гротеска, он абсолютно не пользуется приемами внешнего комикования. Тривиально смешить зрителя, тем более без сюжет-ной мотивировки — не высший пило-таж для актера; гораздо сложнее своей игрой заострить внимание публики на комических чертах в характере своего персонажа и на забавных коллизиях, в которые он попадает.

С поразительным умением этот артист использует весь комплекс выра-зительных средств, включающий в себя сценическую речь, пение, танец, сцени-ческое движение, что обычно называ-ется актерской органичностью. К тому же у Немцова весь этот комплекс пом-ножен на отточенность актерского мастерства. Сразу видно: артист очень много работает над собой. А его хорео-графическая подготовка позволяет ему принимать участие даже в балетных спектаклях. В целом такое ответствен-ное отношение к профессии просто не может не вызывать уважения.

— Это очень серьезный актер, у которого талант сочетается с фанта-стической работоспособностью, — говорит художественный руководитель театра Адам Мурзич. — Он даже в выходные дни приходит в театр, чтобы дополнительно заняться актерским тренингом. Поэтому на сцене ему подвластно все. Совершенствуя свое мастерство многопланового актера, Немцов очень серьезно работает и над психологической составляющей каж-дой роли: серьезно относится к тексту в плане нахождения интонационной выразительности, расстановки смыс-ловых акцентов и всех иных нюансов, присущих драматическим актерам. При этом всегда находит и нужную пла-стику каждой роли. Все это в целом и является залогом его успеха. Публика ходит на Немцова.

К тому же у Дениса Немцова есть еще один дар — педагогический. Вна-чале он преподавал актерское мастер-ство в театральной студии «Алфавит», где долгое время работал его старший коллега, актер Анатолий Костецкий, безвременно ушедший из жизни, что стало настоящей потерей и для театра, и для школьного творческого коллектива. Потом на протяжении трех лет Немцов работал в театрально-эстрадной школе «Талант-Групп», где также преподавал актерское мастерство и сценическую речь. За подготовку одной из воспитан-ниц этой школы к участию в III Между-народном конкурсе «Кубок Европы» он был отмечен дипломом Международ-ного благотворительного фонда «Наше


будущее». К сожалению, с нынешнего учебного года из-за большой занятости в театре Немцову не удается совмещать свою актерскую деятельность с препо-давательской, но по всему чувствуется, что к ней он не равнодушен.

Дела житейские

Прошедший год оказался для Дени-са Немцова удачным и в том плане, что он получил служебную квартиру — в новом доме, недалеко от театра. Об этом усиленно хлопотала дирекция, этому способствовало и руководство Мингорисполкома. Теперь уж навер-няка помыслы о возвращении в ново-сибирский театр, иногда посещавшие артиста, окончательно развеялись.

— Очевидно, что ваша творческая карьера в Белорусском музыкальном театре сложилась более чем удачно. Самый трудный из житейских вопро-сов, к счастью, уже решен. А как вы ощущали себя в Минске все эти годы в целом?

— Как ни странно, в умеренном белорусском климате у меня возник-

ли довольно серьезные проблемы с акклиматизацией и, следовательно, со здоровьем. И мне пришлось всерьез заняться лечением. А все из-за того, что в Беларуси влажность воздуха намного выше, чем в нашем регионе, к тому же здесь часто бывает сырая и слякотная погода. И в результате это переносится хуже, чем крепкий сибирский мороз, при котором воздух значительно суше. Так что мне здесь не хватает морозов, а еще больше — сугробов. Как-то непривычно видеть зимой неприкрытую снегом землю. Но при этом и лето у нас более теплое, чем в Беларуси, нередко бывает просто изнуряющая жара.

— Но навсегда остаться в Минске вы готовы?

— В принципе, да.— Видимо, из этого следует, что

вы готовы и к созданию здесь своего семейного очага?

— Теперь, когда у меня появилось жилье, к этому вопросу уже можно подходить вплотную.

Зоя ЛЫСЕНКОФото Анжелики Грекович.

Бабушка Варя

Фотоальбом «Наши бабушки»

Напоследок

Мартовский номер — самый под-ходящий номер в году для того, чтобы начать эту рубрику. Потому что в марте отмечают Международный женский день и все чуть-чуть внима-тельнее относятся к своим любимым, мамам, бабушкам. Бабушкам... В каж-дом семейном альбоме обязательно найдется особенная фотография. На ней — бабушка, которая удивляет и вдохновляет. И каждому вспомнится история, которую хочется рассказать.В новой рубрике журнала «Нёман»

мы попробуем собрать альбом из ваших историй и фотографий. Случаи из детства и истории любви, загадочные совпадения и студенческие рассказы, мелочи жизни и удивительные детали уходящей натуры. А что вы хотели бы рассказать о своей бабушке? Какая фотография из семейного альбома вам особенно дорога? Напишите нам!А открывают рубрику истории о

студенческих годах в послевоенном Минске.

Елена МАЛЬЧЕВСКАЯ

Есть такая категория людей, кото-рых объединяют бабушки-педагоги. С их «профессиональной» строгостью, дисциплиной и идеалами. С их реши-тельностью и терпением.

Варвара Романовна Василевич — учитель и просто моя бабушка. Это вместе с необъятным по детским мер-кам шкафом для бесконечных книг и учебников, с альбомами фотографий школьников разных десятилетий, с

лицами заглядывавших в гости благо-дарных выпускников, всегда вызывало во мне особенную гордость.

Бабушка с первых лет моей жизни стала для меня ориентиром. Погружа-ясь в ее увлеченные рассказы о студен-честве в БГУ, я знала, что буду учиться там и только там. В университете, где она открыла для себя глубины химии и биологии, познакомилась с интерес-ными людьми, увлеклась театром, при-выкла постоянно узнавать что-то новое.

В университетском дворике (Варвара Романовна — крайняя справа).


Бабушкины истории о горах и морях, о тех местах, где она побывала, вдохновляли и вдохновляют меня на путешествия. Ее глаза начинают излу-чать особенный свет, когда она вспо-минает о встречах и пейзажах. Когда она поет песни тех мест. Описывает в деталях, красках и звуках дороги, дома, города.

Бабушкины манеры и стиль всегда нравились мне своей выверенностью и уместностью. Так хотелось быть хоть немного похожей на нее — подтянутую, честную и независимую. Научиться у нее обаянию и удивительной спо-собности вызывать у всех уважение.

А потом пришло понимание того, что все это невозможно повторить, что оно исходит откуда-то глубоко изнутри и делает ее именно такой, какой мы ее знаем и любим.

О своих бабушках сложно говорить не субъективно. Без эмоций и по-детски непосредственных воспоминаний. Да, наверное, это и не нужно. Стоит просто слушать. Слушать бабушкины истории...

* * *

В сорок пятом был вокзал. Были университетские корпуса возле вокза-ла, но без стекол, и внутри все разбито. Кто что привозил — тем и заклеивали-завешивали те окна...

Наша комната в общежитии нахо-дилась на втором этаже, там сперва не было кроватей, а только обгоревшие железные основания. Я помню, что спала возле окна. Иногда ездила домой за хлебом, солеными огурцами и варе-ной картошкой. Еду свою вешали на тесемках за окнами на втором этаже, но ее воровали с улицы. Однажды я позд-но ночью читала, а когда легла спать, услышала звук снаружи и увидела чью-то голову в окне. Подняла шум — и наши ребята (за стенкой) побежали на улицу, кого-то поймали во дворе, побили... Ребята с нами дружили, пото-му что мы их подкармливали... После того случая я очень хотела «переехать» куда-нибудь подальше от окна.

В лаборатории Академии наук БССР.

НАПОСЛЕДОК 223

Мы работали на разборке корпу-сов — тех, в которых потом и зани-мались. Парни ломали кирпичи, а мы носили обломки на носилках, возили тачками, месили глину. Здания были в разных местах, нужно было успевать на занятия от одного корпуса к другому. Наш химико-биологический факультет был возле Немиги.

Я — «западница». Мы отличались всем: одеждой (лучше были одеты), да и в целом своим поведением... Помнится, поехала учиться в Минск в юбке — сшила из папиных брюк. Потом сама шила себе разные платья. Другие девоч-ки, кто был попроще одет, часто брали мои «наряды» помодничать на танцах.

С обувью было сложнее. У меня не было туфель, только красные тапочки на подошве-«слонинке». Однажды под-руга Людмила (они во время войны, в отличие от нас, не сгорели) предложи-ла мне свои старые черные туфли на танцы сходить — ей нужна была ком-пания. Пригласил меня знакомый мой

парень, потанцевали, потом он подо-шел к нам постоять и говорит: «Ой, Варя, какие красивые туфли у тебя!» А Люда ему: «Это мои!» Я не сдержа-лась, сняла ее туфли и в носочках — дальше в танцы, а потом друга своего под ручку — и пошли домой. Меня ее поведение очень задело... Люде при-шлось нести самой в руках вторую пару своих туфель.

В театр и кино в Минске? Конечно же, ходили. В кино обычно нас про-сто сажали в разбитом здании и пока-зывали фильмы, в основном разные военные. В театр часто бегали драмати-ческий. Билеты? Нас просто так пропу-скали. Один-два билета купим, кто-то зайдет, потом передаст билет следу-ющему и так далее. Уголочек билета, если отрывали на входе, мы потом его рукой закрывали. Еще меняли хлеб из своего пайка на театральные билеты. А вообще, нас, студентов, часто пуска-ли бесплатно на галерку.

Мария ДАНИЛОВИЧ

В Ботаническом саду (Варвара Романовна слева).

ВОЛКОВИЧ Александр Михайлович. Родился в 1950 г. в Бресте. Окончил факультет журналистики Львовского высшего военно-политического учи-лища. Автор книг «Зубр беловежский чугунный», «Береза черная — береза белая», «Алеся. Беловежские сны», «Письма войны». Живет в Бресте.

ПАШКОВ Геннадий Петрович. Родился в 1948 г. в Чашникском районе Витебской области. Окончил факультет журналистики Белорусского государ-ственного университета. Поэт, переводчик, публицист. Автор многих книг. Лауреат Государственной премии Республики Беларусь. Живет в Минске.

ДЕРКАЧ Станислав Александрович. Родился в 1990 г. в Минске. Окончил колледж декоративно-прикладного искусства по специальности «Резьба по дереву». Сейчас студент БГПУ им. М. Танка. В «Нёмане» публикуется впер-вые. Живет в Минске.

ЕВДАКОВА Татьяна Нестеровна. Родилась в 1954 г. в д. Германовичи Шар-ковщинского района Витебской области. Окончила Минский институт культу-ры. Публиковалась в периодических изданиях Беларуси и России, автор книги «Неприрученный стих». Живет в д. Германовичи Шарковщинского района Витебской области.

КАДЕТОВА Валентина Николаевна. Родилась в 1951 году в д. Николаевка Добрушского района Гомельской области. Окончила Минский государствен-ный педагогический институт имени М. Горького. Автор трех книг прозы. Лауреат многих литературных конкурсов. Живет в п. Лукский Жлобинского района Гомельской области.

КЛОЧКО Людмила Леонидовна. Родилась в 1990 г. в Борисове. Окончила художественную школу и Белорусский государственный технологический университет. Публиковалась в университетском альманахе. Победительница литературного конкурса, посвященного 130-летию со Дня рождения Я. Купа-лы и Я. Коласа в номинации «Поэзия». Живет в Минске.

КРЯЖЕВА Светлана Павловна. Родилась в 1950 г. в г. Ново-Белица Гомель-ской области. Окончила факультет психологии Ярославского государствен-ного университета. Автор книги прозы, а также публикаций в альманахах «Дзень паэзіі-2005», «Гоман» и коллективных сборниках. Живет в Минске.

ПОМОЗ-ЛАЙКОВА Марина (Лайкова Марина Алексеевна). Родилась в 1975 г. в Борисове. Окончила БГПУ им. М. Танка. Публиковалась в журналах «Нёман», «Немига литературная», «Наш современник». Автор поэтического сборника «Дымчатые кони». Живет в Борисове.

ПИМ Барбара Мэри Скрэмртон. Родилась в 1913 г. в Освестри (графство Шропшир, Великобритания). Окончила Оксфордский университет. Автор романов «Газель, которую приручили», «Превосходные женщины», «Джейн и Пруденс», «Совсем не ангелы», «Сосуд, полный благословений», «Осенний квартет», «Голубка умерла» и др. Умерла в 1980 году.

РОЗЕНБЕРГ Исаак. Родился в 1890 г. в Бристоле (Англия). Английский художник и поэт. Окончил лондонскую Школу изящных искусств Слейд. Автор сборников стихов «День и ночь», «Молодежь», «Моисей», поэм «Полу-чив известие о войне», «Рассвет в окопах» и др. Участник Первой мировой войны. Погиб в 1918 г. в битве за Аррас.

Авторы номера

3 2013 9«По ту сторону Севера, льда, смерти — там живем,...

Documents

Transcript of 3 2013 9«По ту сторону Севера, льда, смерти — там живем,...