rushdie

841

x В отеле “Хэлсион”

Официальной датой выхода в свет “Ярости” в США было 11 сентября 2001 года. События того дня преобразили роман, задуманный как ультрасовременный сатирический портрет Нью-Йорка, в исторический роман о городе, переставшем быть тем Нью-Йорком, что он описывал, о городе, чей золо-той век оборвался в высшей степени резко и ужасающе; в ро-ман, который внушает читателям, помнящим, каким был этот город, не запланированное автором чувство: ностальгию. Один персонаж комиксов Гарри Трюдо “Дунсбери” печально признается: “Знаете, по чему я взаправду тоскую? По десято-му сентября”. Нечто подобное, он понял, произошло с его ро-маном. События 11 сентября превратили его в портрет преды-дущего дня. Превратили его в грезу об утраченной прошлой жизни, о золотой крепости, полной драгоценных камней.

10 сентября 2001 года он был не в Нью-Йорке, а в Хьюсто-не, штат Техас. До этого он пятого читал отрывки в книжном магазине “Барнс энд Ноубл” на нью-йоркской Юнион-сквер, потом полетел в Бостон — во второй город его авторского турне — и был там шестого и седьмого. Утром 8 сентября он вылетел из аэропорта Логана всего за трое суток до роковых самолетов и два дня провел в Чикаго. После этого вечером десятого в хьюстонском театре “Элли” был полный зал — в театр, по словам Рича Леви из проводившей вечер литера-турной организации “Инпринт”, пришли девятьсот человек, еще двести не смогли попасть, — а снаружи его ждал сюрприз: небольшая, человек на двести, демонстрация мусульман против его присутствия. Это казалось каким-то приветом из прошлого. На следующее утро он вспоминал бородачей с плакатами и задавался вопросом: не жалеют ли они о том, что выбрали из всех дней, когда могли продемонстрировать свой фанатизм, именно этот?

Он только-только проснулся, когда ему в номер позвонил радиожурналист. Он согласился перед вылетом в Миннеа-

Салман Рушди. Джозеф Антон

842

полис поговорить с его радиостанцией, но для этого было слишком рано.— Мне очень жаль, — прозвучало в трубке, — но мы все от-меняем. Мы переходим на непрерывное освещение событий в Нью-Йорке.— А что за события в Нью-Йорке? — спросил он. Он так и не при-обрел американскую привычку, едва проснувшись, браться за пульт телевизора. После паузы собеседник произнес:— Включите телевизор.

Он включил — и меньше чем через минуту увидел второй самолет.

Он не мог сидеть. Смотреть на это сидя казалось непо-добающим. Он стоял перед телевизором с пультом в руке, и в мозгу крутилась цифра: пятьдесят тысяч. Пятьдесят ты-сяч человек работало в Башнях-близнецах. Сколько из них погибло? Страшно даже подумать. Он вспомнил, как в свой первый вечер в Нью-Йорке побывал в баре “Окна мира” на верху одной из башен. Вспомнил, как Пол Остер расска-зывал про переход Филиппа Пети между башнями по кана-ту. Но по большей части просто стоял и смотрел на горящие здания, а потом — одновременно с тысячами людей по всему свету — завопил в мучительной судороге, не веря своим гла-зам: “Ее нет! Ее больше нет!”

Это рухнула южная башня.В небе кричали птицы.

Он не знал, что делать; поехал было в аэропорт, но вернул-ся с полпути, услышав по радио, что по всей стране запре-щены вылеты. В отеле “Четыре сезона” номера у него уже не было, в вестибюле толпились люди, попавшие в такое же положение. Он нашел свободное кресло в углу и взялся за телефон. Помог Рич Леви из “Инпринта”. Он связался

843


с поэтом Эдом Хиршем и его женой Джанет, застрявшими в Вашингтоне, и они предложили ему свой дом поблизо-сти от здания Мениловской коллекции в Музейном райо-не, если он согласен кормить их собаку. Это принесло ему некое утешение: побыть одному в доме писателя, в окруже-нии книг, в мире мысли — в то время как в большом мире царит безумие.

Среди тысяч погибших его знакомых не оказалось. Эли-сон Саммерс, жена Питера Кэри, стояла у банкомата под се-верной башней, когда в небоскреб врезался первый само-лет, но осталась жива. Кэрил Филлипс видела случившееся с Гудзон-стрит, Роберт Хьюз — с Принс-стрит. Юная Софи Остер, которая в свой первый день в школе для старше-классников впервые в жизни спустилась в метро одна, про-езжала под Башнями-близнецами, когда наверху соверша-лось зверство. 12 сентября стало вторым днем ужаса и горя. Наш прекрасный разбитый город, думал он, плача и чувствуя, как глубоко уже успел сродниться с Нью-Йорком. Он про-шел от дома Хиршей к экуменическому молитвенному дому Ротко. Даже его, неверующего, потянуло в такое место. Там были и другие — немногие, с печалью на лицах. Все мол-чали. Разговаривать было не о чем. Каждый пребывал на-едине со своей скорбью.

Авторское турне, разумеется, прекратили. Книги пере-стали кого-либо интересовать. Из книг в последующие не-дели люди покупали только Библию, Коран и книги об Аль-Каиде и Талибане. Психолог, выступая по телевизору, сказал, что ньюйоркцам, которые 11 сентября были не там, где их семьи, надо приехать к родным, чтобы те воочию убе-дились: с ними все в порядке. Телефонных звонков недоста-точно. Людям нужны зримые свидетельства. Да, подумал он, я должен полететь в Лондон. Но пока это было невозможно, хотя запрет на полеты сняли и аэропорты начали откры-


844

ваться. Заработал хьюстонский, за ним лос-анджелесский, но нью-йоркские аэропорты по-прежнему были закрыты, и международные рейсы не возобновлялись. Ему пришлось подождать еще несколько дней.

Он позвонил Падме в Лос-Анджелес — сообщить, что едет к ней. Она сказала, что снимается в рекламе нижнего белья.

Через десять дней после теракта, в свой последний день в Лос-Анджелесе перед вылетом в Лондон, он ужинал у Эрика и Тани Айдл1 вместе со Стивом Мартином, Гарри Шандлин-гом2 и другими. За столом сидели как минимум трое из самых смешных людей в Америке, но повод для смеха отыскать было трудно. Наконец Гарри Шандлинг, чей голос, как и все тело, был полон свирепой мрачности, произнес: “Просто ужас. Кажется, нет человека, который бы не потерял кого-нибудь из знакомых или из знакомых знакомых… Я, честно говоря, знал кое-кого из террористов…” Чернейший юмор, первая шутка по поводу 11 сентября, и смех немного облегчил скорбь, которую все они испытывали, но он подумал, что вряд ли Шандлинг в ближайшее время захочет повторить этот гэг на широкую публику.

Роберт Хьюз, художественный критик журнала “Тайм”, сказал ему по телефону, что, после того как он увидел само-леты над нью-йоркским Сохо, он ходил по городу потрясен-ный. По пути домой зашел в булочную и увидел пустые пол-ки. Все было раскуплено до последнего бублика, и старый булочник, стоя среди этой пустоты, картинно развел рука-ми. “Вот бы каждый день такое!” — сказал он.

1 Эрик Айдл (род. в 1943 г.) — английский комический актер, певец, композитор. Таня Косевич — его жена, американская актриса.

2 Стив Мартин (род. в 1945 г.), Гарри Шандлинг (род. в 1949 г.) — американские комиче-ские актеры.

845


В Лондоне его супружеские проблемы выглядели теперь малозначительными. Элизабет ненадолго смягчилась и по-зволила Милану пожить на Пембридж-Мьюз. Он забирал сына из подготовительной школы, кормил, мыл ему голову, укладывал спать и потом целый час стоял над ним и смо-трел, как он спит. Когда он вернулся из Америки, Милан долго, крепко обнимал его, и Зафар тоже был физически ме-нее сдержанным, чем обычно. Прав был психолог: хоть они знали “знающей” частью мозга, что он даже не был в Нью-Йорке и потому, ясное дело, цел и невредим, им нужно было зримое свидетельство.

Французский еженедельник “Нувель обсерватёр” и лон-донская “Гардиан” назвали его роман предвосхитившим со-бытия, даже пророческим. Но он не был пророком — он так и сказал одному журналисту. В свое время у него возникли кое-какие проблемы с пророками, и никакого желания на-ниматься на эту работу он не испытывал. И все же стран-но: почему эта книга так настойчиво требовала, чтобы он ее написал, и написал немедленно? И откуда они взялись, эти яростные фурии, то парящие над Нью-Йорком, то орудую-щие в сердце героя книги?

Его просили что-нибудь написать — новостей на темы, по которым он мог высказаться, и правда было достаточно, права оказалась Глория Андерсон, — но он молчал две недели после теракта. Многое, что говорилось и писалось по горя-чим следам, казалось ему излишним. Ужас видели все, и лю-дям можно было не рассказывать, что им следует чувство-вать по поводу случившегося. Потом, медленно, его мысли сплавились в нечто единое. “Фундаменталисты стремятся разрушить куда больше, чем просто здания, — писал он. — Та-кие люди — противники, если ограничиться самым кратким перечнем, свободы слова, многопартийной политической системы, всеобщего избирательного права для взрослых, от-


846

ветственности правительства перед народом, евреев, гомо-сексуалистов, равноправия женщин, плюрализма, секуляриз-ма, коротких юбок, танцев, бритья бород, теории эволюции, секса… Фундаменталист убежден, что мы ни во что не верим. Согласно его видению мира, он располагает непреложными истинами, тогда как мы погрязли в сибаритстве, в потворстве своим прихотям. Чтобы доказать ему, что он ошибается, мы должны прежде всего знать, что он ошибается. Мы должны прийти к согласию по значимым вопросам: по поводу поцелу-ев в общественных местах, сэндвичей с беконом, несогласия, переднего края моды, литературы, великодушия, воды, более справедливого распределения мировых ресурсов, кино, му-зыки, свободомыслия, красоты, любви. Все это будет нашим оружием. Чтобы их победить, мы должны не развязывать войну, а бесстрашно жить своей жизнью. Как победить тер-роризм? Не давать себя запугать. Не позволять страху управ-лять своей жизнью. Даже если тебе страшно”.

(Пока он это писал, в прессу просочилась история о том, как Федеральное управление по гражданской авиации за-претило американским авиакомпаниям его перевозить.

“Бритиш эйруэйз” и европейцы сохраняли спокойствие, а вот в Америке из-за общей паники перед ним снова возникла транспортная проблема. “Понимаю, — думал он не без сар-казма. — Сперва вы свободно пускаете террористов в са-молеты, а потом запрещаете летать антитеррористически настроенным писателям. Вот каков ваш план поддержания безопасности в Америке”. Когда в стране стало поспокой-ней, авиационное начальство тоже успокоилось и отменило ограничения; его проблемы мигом исчезли, хотя две аме-риканские авиакомпании отказывались иметь с ним дело еще десять лет.)

Он поехал во Францию на презентацию “Ярости”, кото-рую в новом, только что возникшем мире принимали куда

847


лучше, чем принимали англоязычный вариант в прежнем мире, который перестал существовать. Вернувшись в Лон-дон, он ужинал у друга, и один гость, некий мистер Прауди, завел ставшую уже обычной шарманку: “Америка сама на это напросилась, Америка это заслужила”. Он энергично возра-зил: британский антиамериканизм такого рода, сказал он, сейчас совершенно неуместен, говорить так — значит про-являть неуважение к невинным жертвам, объявлять их пре-ступниками. На что мистер Прауди отреагировал чрезвы-чайно агрессивно: “Не мы ли вас защищали?” Как будто это доказывало его правоту. Спор продолжился, и дело едва не дошло до кулаков.

Он написал вторую статью, кончавшуюся так: “Чтобы терроризм был побежден, исламский мир должен усвоить секуляристско-гуманистические принципы, на которых ос-новано современное сознание и без которых свобода в ис-ламских странах будет оставаться несбыточной мечтой”. Многие в то время расценили это в лучшем случае как пу-стое фантазерство, а в худшем — как глупое нежелание упер-того либерала примириться с живучестью исламского взгля-да на мир. Но десять лет спустя молодые люди в арабском мире — в Тунисе, Египте, Ливии, Сирии и других местах — попытались преобразовать свои общества в соответствии именно с этими принципами. Они требовали рабочих мест и свободы, а не религии. Получат ли они то, чего им хочется, было не ясно, но в том, что им этого хочется, нельзя было сомневаться.

В Нью-Йорке стояла красивая осень, но город не был собой. Он ходил по улицам и в глазах каждого встречного читал один и тот же страх. Каждый громкий звук казался вестни-ком проклятья, налетающего с новой силой. Каждый разго-


848

вор был траурным ритуалом, в каждой дружеской встрече было что-то от поминок. Но потом, мало-помалу, город начал оправляться. Однажды, опасаясь теракта, власти ненадолго закрыли Бруклинский мост, и вместо того чтобы пережить прилив боязни, люди злились на помеху их перемещениям. Такой Нью-Йорк, словно говоривший “Посторонись, я иду!”, он любил. Город возвращался в свою колею. Ограничения на движение транспорта южнее Четырнадцатой улицы еще действовали, но смягчались. К статуе Свободы по-преж-нему не пускали, но вскоре начнут пускать. Страшная дыра в земле и наводящая не меньшую тоску пустота в небе нику-да не делись, и под землей еще догорали пожары, но даже этот ужас можно было перенести. Жизнь одержит победу над смертью. Она не останется такой же, как прежде, но она будет. День благодарения в том году он отметил у Пола, Сири и Софи Остер, пришли еще Питер Кэри и Элисон Саммерс, и все они испытывали благодарность за то, что Софи и Эли-сон уцелели, и за все хорошее на свете, чем надо было теперь дорожить как никогда.

История его маленькой битвы тоже подходила к концу. Пролог остался позади, и теперь мир имел дело с главными событиями пьесы. Очень легко было после всего, что про-изошло с ним, и после чудовищного преступления против города поддаться искушению и возненавидеть религию, во имя которой совершались эти дела, и ее привержен-цев. Всякий, кто хоть отдаленно походил на араба, в эти недели и месяцы в какой-то мере ощутил на себе эту реак-цию. Молодые люди надевали футболки с надписями типа: Я НИ ПРИ ЧЕМ, Я ИНДУС. Шоферы такси, многие из кото-рых носили мусульманские имена, боясь гнева пассажиров, заботились о том, чтобы в салонах машин были американ-ские флажки и патриотические наклейки. Но в целом город и в гневе проявил сдержанность. Вину за преступления не-

849


большой группы людей не возложили на многих. И он тоже не позволял себе злиться. Злясь, ты становишься творени-ем тех, кто тебя злит, даешь им слишком большую власть над собой. Злость убивает мысль — а мысль теперь была нуж-на как никогда, она должна была жить, искать пути, чтобы возвыситься над безумием.

Его выбор состоял в том, чтобы верить в человеческую природу и в универсальность человеческих прав, этиче-ских норм и свобод, противостоять релятивистским за-блуждениям, на которых основывались в своих нападках религиозные фанатики (мы ненавидим вас, потому что мы не такие, как вы) и их защитники на Западе, зачастую, как это ни удивительно, принадлежавшие к числу левых. Если художественная литература чему-нибудь учит, она учит тому, что человеческая природа — великая постоян-ная, в какой бы культуре, в каком бы месте и в какое бы время ты ни жил, и что этос человека — способ его бытия в мире — и есть, как две тысячи лет назад сказал Гераклит, его даймон, руководящее начало, которое формирует его жизнь; или, в более сжатой и привычной формулировке: характер — это судьба. Нелегко было оставаться верным этой идее в то время, когда в небо над Граунд Зеро подни-мался гибельный дым, когда у каждого на уме было убий-ство тысяч людей, чья судьба не вытекала из их характеров: какими бы усердными тружениками, верными друзьями, любящими родителями или великими романтиками они ни были, самолетам не было дела до их этоса; и теперь, увы, судьбой может стать терроризм, судьбой может стать война, наши жизни уже не только в нашей власти. И тем не менее настаивать на верховенстве нашей природы было, пожа-луй, еще важнее именно сейчас, среди ужаса; необходимо было говорить о личной ответственности человека, о том, что убийцы морально ответственны за свои преступления,


850

что их нисколько не извиняют ни вера, ни гнев на Америку; в эпоху чудовищно раздутых идеологий необходимо было помнить о человеческом измерении, об отдельном челове-ке, по-прежнему настаивать на нашей глубинной человеч-ности, продолжать, образно говоря, заниматься любовью в зоне боевых действий.

Романы открывают нам ту истину, что наше “я” неод-нородно, многолико, что человеческая личность сложна, раздроблена, противоречива. Со своими родителями ты не тот человек, что с детьми, твое трудовое “я” отличается от любовного, и в зависимости от времени суток и настрое-ния ты можешь думать о себе как о человеке высокорос-лом, или тощем, или нездоровом, или как о спортивном болельщике, или как о консерваторе, или как о человеке, испытывающем страх, или как о человеке, страдающем от жары. Все писатели и читатели знают: человек широк, и не что иное, как широта его натуры, позволяет читате-лям находить точки соприкосновения с госпожой Бовари, Леопольдом Блумом, полковником Аурелиано Буэндиа, Раскольниковым, Гэндальфом Серым, Оскаром Мацера-том, сестрами Макиока, сотрудником детективного агент-ства “Континентал”, графом Эмсуортом, мисс Марпл, баро-ном на дереве и механическим посланцем Сэло с планеты Тральфамадор из романа Курта Воннегута “Сирены Ти-тана”. Читатели и писатели могут переносить это знание о широте человеческой натуры в мир за пределами книж-ных страниц и находить с помощью этого знания точки соприкосновения с другими людьми. Можно болеть за раз-ные футбольные команды — но голосовать за одну партию. Можно голосовать за разные партии — но соглашаться в том, как лучше всего растить детей. Можно расходиться в вопросах воспитания — но одинаково бояться темноты. Можно бояться разного — но любить одну и ту же музыку.

851


Можно с отвращением относиться к музыкальным вкусам друг друга — но молиться одному Богу. Можно не иметь ни-чего общего в религиозном плане — но болеть за одну фут-больную команду.

Литература знала это, всегда знала. Литература пыта-лась открыть Вселенную, увеличить, пусть ненамного, об-щую сумму того, что человек может воспринять, понять, чем в конечном итоге он может быть. Великая литература доходила до границ известного и своим напором стреми-лась расширить рубежи языка и формы, повысить возмож-ности, сделать мир более просторным. Но стояла эпоха, которая толкала людей обратно, ко все более узкому са-моопределению, к тому, чтобы называть себя всего лишь одним словом: сербом, хорватом, израильтянином, пале-стинцем, индуистом, мусульманином, христианином, ба-хаи или евреем; и чем уже становилось самоопределение, тем выше была вероятность конфликта. Взгляд литературы на человеческую природу поощрял понимание, сочувствие, способность отождествить себя с теми, кто отличается от тебя, но мир толкал всех в другую сторону — к узости, к фанатизму, к межплеменным и межрелигиозным рас-прям, к войне. Многие, очень многие не хотели, чтобы Все-ленная открывалась, предпочитали, наоборот, прикрыть ее поплотнее, и когда художники приближались к грани-це и пытались на нее надавить, они зачастую чувствовали мощный обратный напор. И тем не менее они делали то, что должны были делать, — даже ценой своего благополу-чия, а порой и жизни.

Поэта Овидия император Август сослал в чертову дыру на Черном море под названием Томы. До конца дней поэт умолял властителя позволить ему вернуться в Рим, но безре-зультатно. Жизнь Овидия была отравлена; но его поэзия пе-режила Римскую империю. Поэт Мандельштам умер в одном


852

из сталинских лагерей, но его поэзия пережила Советский Союз. Испанского поэта Лорку убили головорезы-фаланги-сты генералиссимуса Франко, но поэзия Лорки пережила диктатуру Франко. Искусство сильно, художник не столь силен. Искусство способно, пожалуй, само за себя постоять. Но художнику нужна защита. Собратья-художники предо-ставляли ему защиту, когда он в ней нуждался. С этих пор он будет стараться, в свой черед, предоставлять ее тем, кому она понадобится, тем, кто пытается расширить границы, переходит их и — да, да! — кощунствует; всем художникам, не желающим смириться с тем, что светский или духовный властитель проводит на песке черту и не велит через нее переступать.

Он прочел Таннеровские лекции в Йельском университе-те. Они назывались “Шаг за черту”.

Что же касается битвы из-за “Шайтанских аятов”, по-прежнему трудно было сказать, чем она кончается: побе-дой или поражением. Распространению книги не удалось помешать, ее автора не удалось заставить замолчать, но по-гибшие остались погибшими и возникла атмосфера стра-ха, в которой подобные книги стало трудней публиковать и, пожалуй, даже трудней писать. Примеру ислама быстро последовали другие религии. В Индии индуистские экстре-мисты подвергали нападкам фильмы, кинозвезд (известней-ший актер Шах Рух Хан стал мишенью яростных протестов только потому, что высказался за участие пакистанских кри-кетистов в турнире в Индии) и научные труды (в частности, написанную Джеймсом Лэйном биографию маратхского правителя-воина Шиваджи, которая так “оскорбила” совре-менных почитателей этого монарха, что они атаковали на-учную библиотеку в Пуне, где Лэйн занимался некоторыми из своих изысканий, и уничтожили много невосстановимых старинных документов и других памятников). В Велико-

853


британии сикхи подвергли нападкам сикха — автора пьесы “Бесчестье”, которую они не одобрили. А исламисты совер-шали новые акты насилия. В датском городе Орхусе в дом карикатуриста Курта Вестергора после публикации так на-зываемых “датских карикатур”, вызвавших гнев исламских экстремистов, ворвался сомалиец, связанный с радикаль-ной группировкой “Аль-Шабаб” и вооруженный топором и ножом. В Америке издательство Йельского университета, опубликовавшее книгу, где обсуждалась ситуация с “датски-ми карикатурами”, побоялось включить в книгу сами эти карикатуры. В Великобритании издателю книги о младшей жене пророка Мухаммада пришло на домашний адрес пись-мо со взрывчаткой. Понадобится куда более долгая борьба, чтобы можно было говорить о том, что эпоха угроз и стра-хов осталась позади.

В конце 2001 года Королевская шекспировская компания повезла постановку по “Детям полуночи” в Америку, где ее намеревались показывать в Анн-Арборе, штат Мичиган, а за-тем в театре “Аполло” в Гарлеме; после одного из нью-йорк-ских спектаклей его должны были проинтервьюировать на сцене, а ведь это была его мечта, одна из самых сумасшед-ших: сыграть в “Аполло”. Одновременно он работал над ро-маном “Клоун Шалимар”. Ведь кто он такой, в сущности? Рассказчик сказок, создатель образов, творец того, чего нет на самом деле. Самое умное — отдалиться от мира коммента-риев и полемики и вновь посвятить себя тому, что он боль-ше всего любит, искусству, с молодых лет завладевшему его сердцем, умом и духом, опять поселиться в краю “давным-давно, в незапамятные времена”, в краю “кан ма ка” — “то ли было, то ли не было” — и пуститься в пешее путешествие к истине по водам выдумки.


854

Со своего места в будущем, позволяющего на диккенсов-ский манер подчистить хвосты, ему видно, как расцвел музыкальный талант его племянницы Мишки, с каким удовлетворением учит маленьких детей его племянница Майя, как вышла замуж его племянница Мина, дочь его отколовшейся от родных сестры Банно. Ему видно, с ка-ким успехом трудится Зафар и как он доволен жизнью, видно, в какого отличного юношу обещает вырасти Ми-лан. Они с Элизабет снова в хороших отношениях. Билл Бьюфорд развелся, вступил в новый, более счастливый брак и с успехом публикует свои книги о кулинарии. Най-джела Лоусон стала невероятно популярным автором книг о кулинарии и вышла замуж за коллекционера про-изведений искусства Чарльза Саатчи. Фрэнсис Д’Соуса по-лучила титул баронессы, а затем, в 2011 году, стала первой женщиной-спикером в палате лордов. Вильям Нюгор ото-шел от дел, и руководить издательством “Аскехауг” начал его сын Мадс. Мэриан Уиггинс стала преподавать литера-туру в Университете Южной Калифорнии. Джеймс Фен-тон и Даррил Пинкни покинули Лонг-Лиз-Фарм и пере-брались в Нью-Йорк. На Полин Мелвилл, проникнув в ее дом на Хайбери-Хилл, напал опасный преступник, но ей удалось вырваться и вылезти в окно. Напавшего поймали и посадили в тюрьму. Жизнь продолжалась. Дела шли на-столько хорошо, насколько они идут обычно, и намного лучше, чем он мог надеяться в тот мрачный День святого Валентина в 1989 году.

Не все, однако, кончилось хорошо. В августе 2005 года с Робином Куком случился сердечный приступ во время про-гулки по шотландским горам, и он умер.

А что же его Иллюзия, его призрак Свободы? 24 мар-та 2002 года он взял Падму с собой на ужин и вечеринку в Голливуде, устроенные журналом “Вэнити фэр” по слу-

855


чаю вручения “Оскаров”. Они пришли в ресторан “Мор-тон”, и, глядя, как она позирует и делает пируэты перед живой стеной крикливых фотографов, как она горит яр-ким пламенем молодости и красоты, он увидел выраже-ние ее лица и подумал: А ведь она сейчас занимается сексом с сотнями мужчин одновременно, и им не надо даже до нее дотрагиваться, разве может какой-нибудь реальный мужчина с этим соперничать? И в конце концов он потерял ее, да, но лучше так, лучше потерять иллюзии и жить, зная, что мир реален и никакая женщина не может сделать его таким, каким он хотел бы его видеть. Если кто-нибудь это и может, то лишь он сам.

Через два дня после “Оскаров” он вылетел в Лондон, и в аэро-порту его встретил Ник Коттедж, добродушный сотрудник Особого отдела со старомодными усами. Ник сказал ему, что на следующее утро к нему хочет приехать для разговора полицейский более высокого ранга — Боб Сейт, у которого тоже, кстати, верхнюю губу покрывала пышная раститель-ность на манер лорда Китченера.— Я бы вам посоветовал, — заговорщически добавил Ник, — перенести все утренние дела на более позднее время.

Он отказался объяснить, что это значит, и только улыбал-ся загадочной улыбкой сотрудника тайной полиции.

Его отвезли в отель “Хэлсион” в Холланд-парке — в эле-гантное розовое здание, где он забронировал номер. После года аренды ему пришлось освободить дом Джейсона Доно-вана на Пембридж-Мьюз. Перед вылетом в Лос-Анджелес на вручение “Оскаров” он снял другой дом в Ноттинг-Хил-ле — на Колвилл-Мьюз, напротив стремительно пошедше-го в гору ателье мод молодого дизайнера Элис Темперли. Туда можно было вселиться через две недели, поэтому он


856

сдал имущество на хранение и забронировал номер в “Хэл-сион” — вначале всего на двое суток. На следующий день у Милана начинались пасхальные каникулы, и он собирался провести неделю во Франции с обоими сыновьями. Снача-ла — к друзьям в Куртуэн (Бургундия), на обратном пути — в Париж и Евродиснейленд.

В среду 27 марта 2002 года ровно в десять утра к нему в отель “Хэлсион” явились Боб Сейт и Ник Коттедж.— Итак, Джо… — начал Сейт и тут же поправился: — Прости-те, не Джо, а Салман. Как вы знаете, мы охраняем вас по ре-комендации разведслужб, и для того чтобы мы сняли охрану, необходимо, чтобы они понизили оценку опасности для ва-шей жизни.— Все это довольно странно, Боб, — сказал он, — ведь в Аме-рике я уже не один год живу как обыкновенный гражданин. Но возвращаюсь сюда — и вы настаиваете на продолжении…— Тогда, я думаю, вас обрадует, — сказал Боб Сейт, — что уро-вень опасности теперь понижен, причем существенно, и на этом уровне мы обычно не предлагаем человеку никакой охраны.

Его сердце забилось, но он постарался оставаться внешне спокойным.— Понимаю, — проговорил он. — Значит, вы снимаете охрану.— Я просто хотел дать вам такую возможность, — сказал Боб Сейт, — если это для вас приемлемо. Я правильно понимаю, что именно этого вы и добивались?— Да, — подтвердил он, — вы понимаете правильно. Да, это для меня приемлемо.— Мы бы хотели устроить для вас вечеринку в Ярде, когда это будет удобно, — сказал Ник Коттедж. — Постараемся, чтобы пришло как можно больше ребят, которые с вами работали в эти годы. Эта операция была одной из самых долгих у нас, и мы очень гордимся тем, как мы сработали. И мы очень вы-

857


соко ценим вашу выдержку, понимаем, сколько вы перенесли, многие из ребят говорили, что не смогли бы перетерпеть то, что вы перетерпели, так что было бы здорово это отпраздно-вать, если вы не против.— Это было бы прекрасно, — сказал он, чувствуя, что кровь приливает к лицу.— И мы бы хотели пригласить кое-кого из ваших близких дру-зей, — продолжил Ник. — Тех, кто вам помогал в эти годы.

Говорить уже особенно было не о чем.— И что теперь? — спросил он. — Как мы будем действовать?

Боб и Ник встали.— Это была для нас большая честь, Джо… Простите — Сал-ман, — произнес Боб Сейт, протягивая ему руку.— Всего вам доброго, дружище, — сказал Ник. Он пожал им руки, и они отбыли. Всё. Через тринадцать с лишним лет после того, как полиция вошла в его жизнь, они повернулись и удали-лись. Это произошло так резко, что он засмеялся в голос.

Вечеринка Особого отдела состоялась вскоре. Одним из присутствующих был Рэб Конноли, который успешно за-щитил диплом по постколониальной литературе.— У меня есть кое-что для вас, — прошептал он шепотом теа-трального злоумышленника и вложил ему в руку маленький металлический предмет.— Что это такое? — спросил он Рэба.— Пуля, — ответил Рэб, и так оно и было. Пуля, которую не-счастный Майк Меррил случайно всадил в стену дома на Би-шопс-авеню, когда чистил пистолет.— Все-таки прямо у вас дома, — сказал Рэб. — Я подумал, мо-жет, захотите сохранить как сувенир.

Он стоял в дверях отеля “Хэлсион” и смотрел, как отъезжа-ют полицейские “ягуары”. Потом вспомнил, что ему надо от-


правляться к риэлторам на Уэстборн-гроув подписывать до-говор аренды на дом на Колвилл-Мьюз, а потом надо еще раз взглянуть на дом. “Что ж, — подумал он, — вперед”. Вышел из отеля на Холланд-парк-авеню и протянул руку, останавли-вая проезжающее такси.

rushdie

Documents

Transcript of rushdie