1  

ПИСЬМО ПЕРВОЕ: О ПЕДАГОГИКЕ

Из всех книг по педагогике, которые я когда-либо читал, не могу припомнить ни одной, в которой была бы описана система обучения, основанная на издёвках, часто изуверских. Таков, однако, метод нашего великого учителя, жизненного опыта. (Чарльз С. Пирс)

Слово педагогия пришло к нам из Греции. В древней Спарте существовала жесткая система превращения детей в безжалостных воинов. Она называлась «агогос» - ведение. Слово это пришло в сферы воспитания из скотоводства, где употреблялось в смысле погонять скот (на пастбище… или на бойню, например). По образцу слова скотовод, следовало бы назвать педагога – детовод. Этот образ стада и пастуха, щелкающего кнутом не случаен. Что такое стадо, как не косяк диких зверей, покоренных человеческой

воле и включенных в человечье племя? Так и дети. Дети – дикари. Недаром О’Генри назвал свой лучший рассказ о детях «Вождь краснокожих»! Американский консервативный мыслитель Томас Соуэлл пишет: «Приход на свет каждого нового поколения, является не чем иным, как вторжением в человечество банды маленьких варваров, которые должны быть цивилизованы, пока не станет слишком поздно». Лишенные сентиментальности спартанцы видели это именно так, а не вводили себя в заблуждение бездумными разговорами о том, что включение недоросли в систему норм, принятую в обществе, его социализация, является насилием над внутренним миром ребенка.

Великий философ тов. Платон, предтеча христианства и марксизма, восхищался Спартанским «агогом» и позаимствовал его для своего сочинения «Полис», ошибочно называемого «Республикой». В своем полисе Платоша предполагал оставить, для начала, только детей моложе девяти лет, поскольку взрослые уже заражены враждебной идеологией. С детьми же можно начать с чистой страницы. Все армии мира и сегодня начинают превращение детей в солдат с системы лишений и наказаний, предназначенной стереть то, что было заложено в ребенка любящими мамами и отсутствующими папами, обезличить его, опустошить и затем наполнить новым мужественным содержанием. Такими издревле были и обряды посвящения в воины.

В искусстве система дитяти и наставника, мастера и подмастерья, еще более необходима. Рекомендации Домостроя там еще более в пору, ибо актерская недоросль уже загажена

2  

массой дерьма из телевидения, кино, даже из театра, основанных на отсутствии профессионализма.

Искусство не существует без публики; оно всегда разговор, а разговор предполагает общий язык. Произведение искусства само по себе не имеет эстетической ценности. Оно обретает ее только тогда, когда включается в цепочку общепринятых достижений. Фаддей Булгарин в свое время был более популярен, чем Пушкин, а в эту цепочку не попал – литературная традиция обошла его стороной (справедливо - несправедливо, Бог знает?). Пушкин стал частью языка русской поэзии, её важнейшим звеном.

Будущие режиссеры должны на первых порах пройти процесс освоения традиции, этой цепочки, языка их искусства, и здесь я бы даже рекомендовал телесные наказания. Берешь этакого наглого мальчишку – незнайку, возомнившего себя всезнайкой, и порешь… Здорово! А уж пороть девочек… тут, аж горло сохнет! И всё с любовью, по-отечески… Но, конечно, можно и по Дурову пользоваться пряником, хотя сочетание кнута и пряника мне всегда кажется более успешным.

Мой идеал театра – это японский театр Но, или Пекинская опера, где детей начинают учить смолоду в монастырской атмосфере, еще не испорченных материнским баловством. Только тогда могут быть достигнуты формальное совершенство, единство языка искусства и высокая преданность профессии. Тогда, может быть, и заработки актеров смогут достигнуть уровня заработков профессиональных спортсменов.

3  

ПИСЬМО ВТОРОЕ: О ЖИВОПИСИ Искусство – это зеркало, которое отражает не жизнь, а зрителя. (Оскар Уайльд)

Однажды, на склоне летнего дня в славном городе Гейдельберге я вышел из полутемного подъезда на улицу, и немедленно оказался в потоке человечности. Это были японские туристы, которые наполнили улицу почти впритык. Слава богу, они были невысокие люди даже для меня, коренастого средиземноморского человека. Моя голова плыла над морем черных или седых голов. Время от времени, я лицезрел, торчащие над толпой, голову и плечи немца или прочего всякого шведа. Сходство с морем

усиливалось тем, что в нем постоянно вспыхивали барашки рук, державших камеру. Было это еще до явления цифровой фотографии. Щелканье камер сливалось в стрекотанье какого-то механического кузнечика. Явление это было настолько сюрреалистическим, что я задумался. Что заставляет эти тьмы тьмущие запечатлевать идентичные прелести немецкого барокко в тысячах копий? Конечно, наши мгновения летучи и преходящи. И нам, как Фаусту, хочется воскликнуть «остановись мгновенье, ты прекрасно»! Нам хочется вновь ощутить его вкус и поделиться им с соседом, скажем, с господином Ямамото, чтобы он тоже посмотрел, восхитился и позавидовал мне, очевидцу этих красот. Но это не могло быть всё; кто из нас просматривает старые альбомы чаще, чем раз в десять лет?

Понимание, как всегда, пришло с женщиной. Она появилась на тихой и уютной улице Ньюбери в Бостоне. Я как раз расплачивался с официантом в одном из открытых кафе, когда она прошла мимо меня. Я бессознательно сунул официанту ассигнацию, и пошел за ней. Такого со мной не бывало никогда. Не буду описывать ее. Пусть каждый представит себе воплощенный соблазн, объект моментальной страсти. Пусть каждый представит себе Женщину - не видение Александра Блока «дыша духами и туманами», а воплощение во плоти всего женского, запретного и недоступного мужчинам. Как написал израильский поэт Иегуда Амихай (перевод СБ):

Каково это быть женщиной? Чувствовать пустоту между ног, Шаловливость юбки летом на ветру

4  

И бесстыдство ягодиц.

С ней было двое мужчин, и я стал думать, как бы мне половчее приблизиться к ней. Вдруг она повернула и, открыв ключом дверь подъезда, вошла в один из красивых кирпичных домов конца 19-го века, которыми изобилует Ньюбери. Она ушла навсегда. «Черт побери! - подумал я – Жалко у меня не было камеры». Но отнюдь не желание остановить мгновение руководило мною. Я и сегодня помню ее до мельчайших деталей. Я не хотел ни с кем ею делиться. Мне нужен был символ физической связи между нами, нечто предметное и, в то же время трансцендентальное – ее образ в материи. Так солдат прячет под подушку фотографию своей возлюбленной. Я хотел обладать ею, иметь над ней власть. Из этой потребности возникла живопись. Она и сегодня преимущественно мужская область искусства. Если изъять из истории этого искусства всех женщин, почти ничто не изменится.

Живопись изобрел наш вид Homo sapiens sapiens. Неандертальцы были серьезные люди и живописью не баловались. Да и наши предки занялись этим не сразу. Современные люди пришли в Австралию 60 тысяч лет тому назад, но древнейшая пещерная живопись в Австралии датируется не раньше, чем сороковым тысячелетием до нашей эры. К этому времени человек заселил все доступные для проживания территории и успел истребить или значительно ограничить распространение всех крупных животных. Охота стала трудным и ненадежным способом добывания пищи. Знаменитая пещерная живопись Европы возникла, когда современные люди пришли в Европу, уже густонаселенную неандертальцами, в соревновании с ними за добычу. И в Австралии и в Европе живопись была связана с колдовством. Колдовство нужно, когда предмет страсти потерян или недоступен. Образ давал обладание и власть; мог принести плодородие стадам бизонов, мог сделать охоту удачной.

Древние греки не имели музы живописи. Для них она была ремеслом. Роспись греческих ваз всегда рассказывает истории, большей частью священные. Вазы содержат и другое проявление живописи – абстрактный орнамент. И орнамент и фигуры ваз создают ритм, единство, преодоление хаоса, ощущение организованного хорошо устроенного мира – космоса. Красота рисунка утверждала действительность истории. У человека всё окрашено сексуальной энергией. Эрос создает страсть, красоту, наслаждение цветом и формой. Эти эстетические ипостаси живописи постепенно отчуждались от магии. Однако, пока заказчиком живописи была религия, магия не исчезала. Недаром, евреи, у которых обладание Богом, возможность магической власти над ним, противоречат вере, напрочь запретили создание образов.

До 20-го века, живопись была служанкой Клио, музы истории. Конец 19-го века ознаменовался плебеизацией общества, привел к власти просвещенные, скептически настроенные круги горожан. Вместе с этим, эстетика освободилась от потребности обладания предметом живописи, от реалистического образа. Сегодня живопись

5  

стремится стать сестрой Полигимнии. Она ушла в беспредметный ритм и цвет или в фотографический реализм предметов, которыми никто не хочет обладать.

Что же касается женщины с улицы Ньюбери в Бостоне, о ней тоже написал Иегуда Амихай (перевод А.Воловика):

Советы для удачной любви: не люби далеких. Выбери себе что-нибудь поближе. Так же, как разумное строение выбирает для постройки местные камни, камни, которые страдали от того же холода и были обожжены тем же солнцем. Выбери себе кого-нибудь с венком золотым вокруг темного зрачка, выбери ту, что знает кое-что о смерти твоей. Люби в развалинах, словно мед, что берут из черепа льва, убитого Самсоном. Советы для неудачной любви: из мелкой сдачи любви, оставшейся тебе от предыдущей любимой, сотвори себе новую женщину, а затем из того, что останется от нее, создай себе новую любовь, опять, и так продолжай, пока ничего не останется.

«Выбери ту, что знает кое-что о смерти твоей», о мгновении, ставшем вечностью.

6  

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ: О НАТЮРМОРТЕ

Быть свободным – ничто; стать свободным – божественно. (Иоганн Фихте)

Летним полднем 1954 года я возвращался домой с охоты пустым. Я спустился с сопок в падь и был уже близок к городу и реке. День был жаркий; во влажном зное долины гнус стал донимать меня. Вдруг я увидел незнакомую мне тропу, ведущую в гору, и решил пойти ею. Тропа привела меня в чистый сосновый лес. Стволы поднимались ввысь колоннами храма, пахло ладаном. Под деревьями росли высокие папоротники и низкий кустарник кислицы. Ветерок отгонял мошкару; я подбирал ягоды и даже перестал думать об охоте или, о чем бы

то ни было, разморенный очарованием сибирского летнего дня. А кругом кишела живность: пели птицы, кто-то шуршал в зарослях папоротника. Солнечные лучики, пробившиеся сквозь высокую хвою над красно-золотистыми стволами, покалывали мне глаза.

Вдруг тайга расступилась. Пейзаж окончился. Передо мною был натюрморт. Мертвая природа. Лес был вырублен полосой на сотню метров. За порубкой поднималась трехметровая стена из поставленных на попа и подогнанных друг к другу массивных бревен, а над ней выгибалась железными рельсами основы наружу, и еще на два метра вверх, не то колючая проволока, не то электрический заслон. Стена застилала весь горизонт, а над ней каждые 20 метров возвышались черной массой сторожевые башни. Передо мной была зона. Самым невероятным в этом видении было, вдруг наступившие, молчание и неподвижность.

Натюрморт часто память о человеке, который был и ушел. Поставил что-то, навел порядок и ушел. Его минутное присутствие выдают упорядоченность: симметрия частей, гармония цветов. Живая природа не экспериментирует цветами: всё зелень да голубизна, тень и свет; она не устраивает композиций из деревьев и цветов. Мы подсознательно ощущаем это в натюрморте и ждем, что кто-то придет снова: передвинет вазу, сменит воду в кувшине, сотрет пыль с лютни. Здесь же натюрморт был насильственно врезан в мир голубого и зеленого. Черно-серая масса зоны казалась гигантским мавзолеем,

7  

построенным давно истлевшими рабами Хеопса, одержимого геометрией. Если и были люди внутри зоны - они были мертвы. Никто не придет сюда.

Мой отец был зеком и умер в лагере. Я знал об этом. Это было частью его жития. Через наш дом прошли десятки зеков, выпущенных из лагерей. Я слышал их рассказы. На стройках я часто видел заключенных в серых ватниках и с номерами на шапках. Но эти вылинявшие люди отталкивали меня своей немощностью, своей жалкой стертостью. Они плохо вязались с героем семейных легенд, моим отцом, святым мучеником, краше, сильнее и умнее которого не было на свете. Только стоя перед черным монументом, я осознал, наконец, что силы зла могущественны и смертельны. Они способны послать в царство теней и неуязвимого Ахилла. Этот черный камень Советской Каабы, которому принесены в жертву десятки миллионов его паломников, был величайшим созданием социалистического реализма.

8  

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ: О ПОРТРЕТЕ Воображение и память – синонимы. (Томас Гоббс).

У меня в кабинете висит старая пожелтевшая фотография. На ней портрет пожилого подтянутого офицера в простом мундире середины прошлого века с военным крестом на шее и маленькой медалью на левом лацкане. У него усталое волевое лицо с проницательными темными глазами. Это портрет маршала Карла Густава Эмиля Маннергейма, основателя независимой Финляндии. Я старый , балтийский человек и, если есть в моей жизни герой, это маршал Маннергейм – рыцарь без страха и упрека, хранитель священного Грааля – независимости своей маленькой страны, постоянно угрожаемой ее неуютным и неуёмным соседом.

В моих краях мало кто слышал о маршале Маннергейме, ещё меньше тех, кто знает его

лицо, поэтому меня часто спрашивают, чей это портрет. Чтобы не вдаваться в долгие объяснения, я обычно отвечаю: «Это мой дедушка». Глаза спрашивающего сразу обращаются в себя, и я слышу жужжанье шестеренок, шум передвижения в черепе собеседника. Там идет переоценка ценностей. Долгая тень незаурядного человека из прошлого падает на меня. Я неожиданно кажусь более стройным, более харизматическим, более значительным. Такова магнетическая сила портрета, способного превратить мою наследственность в «брэнд». Глаза женщин начинают блестеть, рот приоткрывается, щеки розовеют. Мужчины почтительно увеличивают расстояние между нами и стараются поймать мой взгляд откуда-то снизу.

Портрет влияет и на меня самого. Я прочел всё, что написал Маннергейм и многое из того, что написано о нем. Я видел сотни его фотографий и портретов. Вот Маннергейм - подросток-кадет, красавец кавалергард, русский генерал, путешественник по Китаю и Тибету, регент Финляндии. Однако, достаточно мне подумать о моем герое, в памяти всплывает все тот же старый портрет. Портреты завладевают личностями. Подумайте о Пушкине и перед глазами Пушкин Кипренского; Мусоргский и Лев Толстой - Репина. Мы не знаем, как выглядела боярыня Морозова, но она навсегда застыла в нашей памяти, подняв руку с двуперстным знамением, на картине Сурикова.

9  

Талантливый немецкий писатель В.Г. Зебальд посвятил свою новеллу «Вертиго» рассказам о памяти. В первой части новеллы постаревший Мари-Анри Бейль, известный нам, как Стендаль, пересекает Альпы в Италию через переход Сен Бернар, как когда-то в молодости с великой армией. Вот последний холм перед итальянской границей; скоро покажется деревушка, откуда прозвучали первые выстрелы австрийцев. Его воспоминания настолько свежи и отчетливы, что он видит отблески солнца на меди пушек и кирас. Он следит глазами, как быстрым галопом с тыла во фронт прошла группа уланов, сопровождающая маршала Мюрата, хорошо различимого в ярком маршальском мундире… Стоп! Этого не может быть! Мюрат не был тогда даже генералом, да и маршальскую форму изобрели гораздо позднее во времена Империи. Стендаль озадачен, и тут перед его глазами в реальности летнего дня открывается итальянская деревушка. Она совсем не похожа на его воспоминание… Неожиданно, Стендаль вспоминает, что портрет маршала Мюрата, с уланами и итальянской деревушкой висит в салоне госпожи М... Воспоминание воспользовалось для создания мизансцены услугами художника-профессионала.

10  

ПИСЬМО ПЯТОЕ: О КАРТИНАХ Самое мощное влечение возникает между двумя противоположностями, которые никогда не встретятся. (Анди Уорхол)

В рассказе сюжет развивается от начального знакомства с персонажами через завязку; напряжение нарастает, достигая кульминации, а затем разрешается. Все происходит, как в любви. Мы встречаем будущий предмет страсти, влюбляемся, страдаем, достигаем обладания, а затем расслабляемся в разочарование, равнодушие привычку и, наконец, в новый поиск. Картины дают нам

мир в его самые драматические мгновения. Они никогда не задаются вопросом, а что произойдет в следующий момент. Вот Христос идет к народу. А что произойдет, когда он дойдет? Распрямится ли раб? Поладят ли между собою Иисус и властный, сосредоточенный на единственной идее, Иоанн? Разбредется ли народ в поиске чего-то съедобного?... А красные фигуры в «Танце» Матисса – устанут ли они, остановятся?… Куда они, красные и угловатые, пойдут отдыхать? Кто ждет их, чтобы покрыть их наготу, снять грим, накормить, приветить.

Вот возлюбленный пытается удержать за руку свою витающую в воздухе невесту на картине Шагала. Сколько она пробудет там, витая? Вряд ли долго. Косная сила тяжести низвергнет ее и, потирая ушибленный бок, она побежит справлять малую нужду. Когда мне исполнилось семнадцать лет, я влюбился. Любовь, как живопись, не задается вопросами о завтрашнем дне и так же сиюминутна. Я не назначал ей свиданий. Я знал, где и когда встречу ее. Вот сейчас я заверну за угол, увижу ее тонкую гибкую фигуру, и на меня взглянут ее глаза, без которых жизни нет. Нам повезло. Ее мама не считала меня подходящим кавалером; она боялась меня. Мы расстались, не пережив будней, потери интереса, измены. Мы остались в том единственном моменте, когда фигура помазанника Божьего уже появилась в долине Иордана, но еще не дошла.

11  

ПИСЬМО ШЕСТОЕ: О СКУЛЬПТУРЕ …всякое творчество есть по сути своей молитва. (И. Бродский)

Индийские храмы всегда представлялись мне темными, заполненными чудовищами и угрожающими, по примеру храмов древнего Египта. Когда я впервые увидел индийскую молельню в Сингапуре, она поразила меня обилием света, лубочностью росписи статуй и полным отсутствием мистицизма, в моем понимании этого явления. Боги присутствовали там, как соседи, к которым заходишь поделиться заботами и попросить, до завтра, стакан муки. Когда я сумел преодолеть врожденное недоверие еврея к попытке изобразить Бога иначе, чем в четырех буквах священного имени, мне стало ясно, что

древние культуры индийцев и греков делили схожую религиозную традицию. Наш стереотип беломраморных статуй классической Греции неверен. Греки тоже раскрашивали своих идолов в яркие лубочные цвета. Это еще более усиливало ту традицию рабского Аполлонова реализма, в котором упрекал ее Ницше.

Буддистские храмы Таиланда, напротив, погружены в полутьму, не пугающую, а таинственную, как ночь любви. В свете свечей золотится большая фигура Будды. Резец скульптора не изощрялся, вырезая детали, ему нужно было рассказать о вечности, устойчивости, о покорении страстей. Время от времени, к статуе Будды подходили женщины и ласкали ее. Я спросил своего гида, о смысле этого обряда. Он объяснил, что женщины приносят на своих ладонях тонкие, тоньше папиросной бумаги, листочки золотой фольги и наглаживают ее на изображение. Мысль о том, что женская ласка облагораживает, озолачивает нас, покорила меня. Здесь была извечная связь между женщиной и вечностью, женщиной и искусством, женщиной и прощением, и отпущением грехов. Ласка, сама по себе, всегда обряд. Она не делает нашу кожу глаже, не лечит ран, не защищает от холода. Ласка нужна для души, как надежда, как красота, как искусство. «У нас есть искусство, чтоб мы не погибли от правды» - сказал Ницше.

12  

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ: О ТИШИНЕ Когда душа лежит навзничь в траве, мир слишком полон для слов. (Джалал-ад-дин Руми)

У Генриха Бёлля есть старый рассказ, который называется «Молчание Д-ра Мурке». Доктор Мурке редактирует на радио речи немецких политиков. Он вырезает из них молчание - перерывы в потоке словоблудия. Он собирает куски плёнки, склеивает их, и дома на отдыхе слушает молчание; в нем есть нечто исцеляющее…

Сегодня, мы погружены в какофонию звуков. Мы усиливаем их, заталкиваем в наши уши наушниками, не слышим себя в барах и магазинах. Мы перекрикиваем друг друга, наши певицы глохнут от децибелов, подхваченных на сценах стадионов. По дороге на работу и по дороге домой мы слушаем шум мотора, словесную блевотину радио. Мы приезжаем домой, и включаем телевизор. Самые интимные моменты нашей жизни сопровождает проклятый

Децибел. Доктор Мурке обнаружил, что в словах и звуках нет правды – она в молчании.

Илья-пророк искал Бога в пустыне. «И вот пронесся ветер, большой и могучий, разметывающий горы и ломающий скалы перед Богом, но не в ветре Бог. И после ветра – гром землетрясения, но не в громе Бог. И после грома – огонь – не в огне Бог. И после огня – голос хрупкой тишины. И когда услышал его Илья, прикрыл лицо плащом и вышел, и встал у входа в пещеру».

В Судный день небесный суд решает, кто останется жив, а кого вычеркнут, из книги Живых в будущем году. Евреи, одетые в белые одежды просят Бога отпустить им их грехи перед ним и идут с просьбой о прощении к тем, кого обидели; молятся и постятся. Это страшный день – день покаяния и отпущения. В Судный день во время ночной службы в синагоге, святой ребе Леви Ицхак из Бердичева обратился к пастве: «Нас ждут тяжелые времена. Чтобы отвести тень смерти, мне нужно, чтобы кто-то согласился спеть псалмы перед святой книгой Торы, заранее зная, что в эту ночь он умрет». Люди долго сидели молча. Никто не шевельнулся, ни богатые, ни бедные, ни умные, ни нищие духом. Наконец послышался хриплый голос: «Я спою». Это был бывший кантор, когда-то владелец золотого голоса, а несколько лет тому назад его потерявший. Собрание подумало, что их дела плохи, но никто другой не вызвался. Кантор поднялся на

13  

возвышение перед открытыми дверьми шкафа, где находилась Книга, и запел. Это никак нельзя было назвать пением. Раздавались только хрипы, а через минуту уже ничего нельзя было услышать. Никто не шевельнулся; все сидели в молчании, как завороженные. Так продолжалось некоторое время… Вдруг, ребе Леви Ицхак побледнел и упал. Все бросились к нему, подняли его, и он открыл глаза. «Когда голос кантора прервался – сказал он – я услышал голос Господень».

Голос хрупкой тишины слышен только в молчании.

14  

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ: О ДЕЙСТВИИ В каждом деянии первичным побуждением того, кто действует, является нужда выразить самого себя. (Данте)

Меня взяли в армию осенью 1963. Нас привезли на большой стадион в Питере, построили, и какой-то полковник попросил сделать шаг вперед тех, кто умеет петь, играть на музыкальных инструментах или рисовать. Будучи человеком неискушенным и умея рисовать понемногу, я сделал шаг вперед. Полковник после короткого собеседования отобрал двух или трех, в том числе меня, и повез куда-то в ночь. Я думал, что проснусь в армейском ансамбле, на худой конец, в клубе. Вместо этого, я оказался в специальном разведбатальоне Н-ского Военного Округа. Там хотели укрепить самодеятельность части и переоформить

Красный Уголок, чем мне и пришлось заняться в мое «свободное» время. Вместо краткого курса молодого бойца, нас тренировали 11 месяцев. Нагрузка была огромная. Каждое утро перед завтраком мы бегали 10 км, а кто не укладывался в норму, бежал еще раз в свободное время.

Мы бегали по кругу в два километра, на одном конце которого была наша казарма, а на другом медпункт. Дело было зимой, мороз градусов 20. Впереди бежал наш сержант, задавая темп, а за ним в шароварах и тельняшках шлепали керзачами по утоптанному снегу и мы. Никто не болтал, не выпендривался, не вырывался вперед. Время было раннее, ночь; только бы дотянуть лямку. Нам оставалось добежать еще километра два с половиной, когда, вдруг, из наших рядов выскочила небольшая плотная фигурка и со страшным ревом: «За Родину, за коммунизм, вперед! Ура-а-а»! понеслась вперед. Это был лукавый хитрец, деревенский паренек из-под Рыбинска, с татарской фамилией Баскаков. Он был известен тем, что переписывался с сотней девушек под копирку. Баскаков летел, как на крыльях, с невероятной скоростью. Перед медпунктом стоял пожарный гидрант. Баскаков подбежал к нему, сорвал с себя тельняшку и отвернул штурвал. Мощная струя воды ударила его и повалила. Он вскочил, снова лег на струю - его смыло. Он упал, поднялся и понесся к медпункту. Медпункт стоял на холме, к нему вела деревянная лестница. Баскаков взлетел по ней, рванул на себя дверь и опрокинулся внутрь, проскользив еще метр по полированному паркету и оставляя мокрый след. К этому

15  

времени, мы тоже добежали до медпункта и видели, как испуганная медсестра пытается что-то там сделать с нашим сослуживцем.

Как и в случае бравого солдата Швейка, имперские власти не умеют иметь дело с подлинным патриотом. Его деяния кажутся власть имущим помешательством. Через две недели Баскаков был комиссован. Он попрощался с нами и уехал посещать девушек из его обширного списка. По моим расчетам, даже если он гостил у каждой только неделю, ему были гарантированы хороший обед, чистая постель и податливое женское тело, по крайней мере, на ближайшие три года.

Вот моя любимая цитата! Ребе Менахем-Мендель из Коцка говорит: «Улыбка – это маленькая кривая линия, что распрямляет сердца».

16  

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ: О КУЛЬТУРЕ И МОРАЛИ В глазах темнеет по двум причинам: от яркого света или от тьмы. (Платон)

В начале 80-х, я стажировался в Корнеле, одном из лучших частных университетов в США. В эти годы, Китай стал массами посылать в Америку на учебу своих лучших студентов, и всегда в лучшие университеты, несмотря на цену. Так создавалась научная база современной китайской промышленности и науки. Один из этих студентов, Цзао Сун-джэй, работал в лаборатории напротив меня. Я часто пытался

расспросить его о китайской культуре: календаре, обычаях, традиции, но он ничего этого не знал. Он был «табула раса», порождение культурной революции. Марксисты умеют быстро разрушать – а вот со строительством-то у них всегда проблемы.

Биологические опыты тянутся долго, поэтому я иногда убегал на полчаса-час в замечательную библиотеку Корнеля, где всегда просматривал свежие номера шуточного научного«Журнала невоспроизводимых результатов», выходившего под редакцией его легендарного основателя, израильтянина проф. Александра Кона. Журнал публиковал уморительные наукообразные статьи и даже присуждал премии за настоящие исследования, граничившие с идиотизмом. Эти премии называются игнобелевскими. Здесь игра слов: «нобл» по-английски благородный, а «игнобл» – постыдный. В один из таких визитов я прочитал в журнале и скопировал замечательную статью. Она называлась «О выделении, очистке и иммунологической характеристике человеческой души».

Статья была написана двумя профессорами из A&M университета (он же Agricultural and Mechanicl Collage) в Хьюстоне по всем правилам науки жанра. Сначала шло вступление, в котором (со ссылками) ставилась проблема о необходимости научного подхода к исследованию души и желательности выделения таковой в чистом виде. Затем шли «Материалы и методы», где обсуждалась проблема нахождения богатых источников души (нахождение богатого источника — очень важная проблема в биохимии, залог успеха исследования). Ставились вопросы: следует ли извлекать душу из христианских священников или раввинов, нет ли корреляции между весом и количеством души и не следует ли тогда искать ее в толстяках. Для своего исследования ученые нашли десятерых

17  

добровольцев. Девять из них были размолоты в блендере при 3°C в течении 3-7 минут в Троицком растворе при 7 тысячах 777 оборотах в минуту. Десятый был заморожен при температуре минус 77°C и разрезан на тонкие слои, чтобы в будущем определить местоположение души в теле. Размол (гомогенизат) девяти добровольцев послужил для выделения души. В завершающем разделе статьи («Результаты») рассказывалось, что процедура выделения и очистки души оказалась замечательно простой. Разделение осуществлялось с помощью гравитации. Если дать гомогенизату течь вниз, единственное, что поднимается вверх, это очищенная душа. Одна душа сбежала от исследователей, и в статье приведена ее фотография на фоне техасского неба. По форме и виду душа напоминала личинку кузнечика, что подтверждало ранние эволюционные истоки души. Ученые смогли получить сыворотку против души, что давало возможность проверить иммунологическую близость разных душ. Оказалось, что человеческая душа резко отличается от души молодых ягнят, но очень близка душе старых козлов. Из тонких срезов плоти 10-го волонтера экспериментаторы определили, что человеческая душа расположена в нижней части таза. Дальше следовали разделы «Дискуссия» и «Выводы», выдержанные в том же сугубо научном стиле.

Вернувшись в лабораторию, я дал почитать копию этой статьи моему соседу по

лаборатории и другу Цзао. Цзао - человек дотошный и всегда готовый узнать что-то

новое в науке, поэтому я не удивился, что в этот день ничего от него не услышал по

поводу моей статьи. На следующий день утром он подошел ко мне бледный с

выражением муки в глазах. В его строгом и устойчивом мире науки возникла некая

зыбкость; туда вкралось сомнение, отвратительное ощущение неточности. Мучаясь

еретическими мыслями, подозревая обман, он сказал:

-- С этой статьей что-то не в порядке!

-- Что именно? – спросил я.

-- В Америке запрещены эксперименты с людьми.

-- Да? – удивился я. – Давай спросим Денниса. Он из Техаса; он там всех знает.

Деннис Стоун - профессор из Техаса, тоже работавший в нашей лаборатории. Если надо представить себе архетип техасца, то это Деннис Стоун. Он никогда не расставался ни со своими ковбойскими сапогами и шляпой, ни с пистолетом, который он носил в кармане – нешуточное преступление в штате Нью-Йорк, где мы находились. По своей невозмутимости Деннис напоминает ковбоя в «Великолепной семерке» (его играет Джек Кобёрн), строгающего палочку с надвинутой на глаза шляпой перед тем, как принять участие в незабываемой дуэли, где он вооружен ножом, а его противник —пистолетом. Мы торжественно принесли статью Деннису. Он внимательно прочитал ее, но на его лице игрока в покер ровным счетом ничего не отразилось. Онподнял на нас глаза с немым вопросом.

-- Правда, ведь, что в Америке запрещены эксперименты с людьми? – спросил Цзао.

18  

-- В Америке запрещены, – сказал Денис, – но Техас присоединился к Соединенным Штатам последним, с условием, что для него закон не писан. Кроме того, какие там добровольцы? В трущобах Хьюстона можно найти сколько угодно «добровольцев»! Глядя в честные глаза Денниса, хотелось верить, что это именно так. Мне пришлось имитировать срочное желание помочиться; я не обладал каменной невозмутимостью Денниса.

Это, конечно, было смешно, но и страшновато. Цзао не был человеком китайской культуры, но он не был и человеком европейской культуры. Из последней он усвоил только науку, поэтому ссылки на доктора Фауста, магия семерок и троек и, наконец, весь человечный этос Европы прошли мимо него стороной. Самая идея, что для науки можно перемолоть и расчленить десяток людей, не вызвала у него протеста. Она показалась ему по-большевистски разумной. Людьми можно жертвовать во имя… Душа была для него явлением биологическим, достойным объектом исследования. Он был учен, но не цивилизован. Вот в чем кроется источник инфантилизма в тесной связке с жестокостью, эмоциональной глухотой и пустотой, столь характерных для советской, да и нынешней русской образованщины.

Есть по этому поводу старый, но не устаревший, анекдот. Приятель встречает на Петербургской улице Раскольникова и видит, что у того под пальто подвешен на петле окровавленный топор.

-Что ты натворил? – спрашивает приятель. -Зарубил старуху-процентщицу. - И много взял? -Десять копеек. - Стоило ли убивать? - А что? Десять старушек – рубль.

Квинтэссенция большевистской целесообразности.

19  

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ: О НОСТАЛЬГИИ Тот, кто пресекает моря, сменяет небеса, но не душу (Овидий)

Когда мы приехали в Израиль, я почти сразу начал работать, потому, что уже знал иврит. Машины у меня тогда еще не было; мы жили в центре абсорбции в 10 км от Иерусалима, и меня предложил подвозить на работу каждое утро сосед американец, психоаналитик, с которым я подружился. Его единственным условием было пожелание, чтобы я по дороге рассказывал ему мои сны. Его очень интересовало, испытываю ли я

тоску по родине, от которой он, по видимому, страдал. Я начисто отрицал, какую бы то ни было, ностальгию. Однажды мне приснился сон, что я иду очень ранней весной по берегу реки. Снег уже сошел, и землю покрывала пожухлая прошлогодняя трава. Берег был пологий; вода текла вровень с берегом. Я шел, и мои босые ноги оставляли вмятины в траве и влажной мягкой земле. Я заметил, что мои следы позади медленно заполняются чистой прозрачной водой. В Израиле стояло тогда жесткое обжигающее лето, все спеклось в твердую корку, а мне снились вода и прохлада. «Ностальгия!»– восторженно воскликнул мой «псих». Я не согласился. Не ностальгия, а регрессия – желание вернуться в детство. Замечательный еврейский поэт, Шаул Черниховский, которого перевел на русский его друг и большой почитатель Ходасевич, сказал, что человек не более, чем слепок ландшафта его детства. Я думаю, что он прав. Так и у Бродского в его размышлениях об изгнании, сначала щемящее воспоминание о детстве: «вот я снова в младенческих ларах. Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок». А далее, отрицание тоски по родине:

Слава Богу, чужой. Никого я здесь не обвиняю. Ничего не узнать. Я иду, тороплюсь, обгоняю. Как легко мне теперь, оттого, что ни с кем не расстался. Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.

Однако, в жизни всё неоднозначно. Несколько лет назад Музей Израиля в Иерусалиме организовал ретроспективу Малевича. Малевич – энциклопедия модернизма от его зачатия в замене предмета цветовым пятном у постимпрессионистов и до его смерти в

20  

бездонном, как глаза Воланда, черном квадрате. Я больше склонен к «старомодному» созерцанию взаимоотношения между предметом и формой у таких мастеров, как Матисс и Пикассо, но Малевич, несомненно, талантливый, хоть и избыточно насмешливый, даже саркастичный, художник. Пропустить его ретроспективу было невозможно. Ретроспективы, как свадебный торт, слишком изобильны, да и Малевич нетерпим к поверхностности, так что я устал. Наконец, я добрался до конца выставки и вышел в один из залов постоянной экспозиции, где висели картины конца 19-го века. Музей Израиля счастливо избежал грандиозности Эрмитажей и Лувров. В нем есть любовное внимание и обозримость домашней галереи. Выбор картин хорош именно тем, что не содержит избитых и обслюнявленных «шедевров». У меня полегчало на душе. Вместо лукавого мудрствования, вокруг меня простиралось искусство. Всё, что от меня требовалось - это впустить его в мою душу. «Когда искусство носит поношенные одежды, его легче опознать, как таковое» - сказал Ницше.

Я шел, задумчиво впитывая в себя картины, когда вдруг нечто на периферии зрения заставило меня обернуться. Полотно было почти темное; только треугольником, расширяясь слева направо, уходила полоска серо-голубых с перламутром туч, да посверкивали серебром река и лужа. Изъезженная колеями, размокшая желто-зеленая трава, две избушки, вдалеке пожухлые кроны деревьев, да выполненная одним мазком темная фигура запоздалого странника. Этот пейзаж почти в точности соответствовал презрительному описанию русской природы у маркиза де Кюстена: «…низкая, сырая земля, простирающаяся вдаль, насколько может видеть глаз, с худосочными бедными березами. Этот пейзаж – плоский, пустой, единообразный, без цвета, без границ и, все же, лишенный величия – погружен в вечные сумерки. Здесь серая земля достойна бледного солнца, что освещает ее не сверху, а сбоку, почти снизу, поскольку его косые лучи образуют острый угол с плоскостью земли – земля, падчерица Создателя».

И все же… И все же! В этой меланхолии, в этой горечи было больше понимания человеческого состояния, чем в лакированных пейзажах Швейцарии, созданных Богом специально для рекламных фотографий. В ней не было ни следа расчета и нарочитости – литературщины – картин Малевича. Это, несомненно, была работа Левитана. Она пела мне старую мелодию. Она взяла меня, как котенка, за шиворот и вернула меня к началу времен.

Но из прошлого, из былой печали, Как ни сетую, как там ни молю, Проливается черными ручьями Эта музыка прямо в кровь мою.

Может быть, мой психоаналитик был прав, и я страдаю от ностальгии. «Великий праздник для души обрести вновь кусок прежней жизни, реставрировать часть самого себя. Ибо душа есть совокупность пережитого (Шимон Дубнов)».

21  

Вот, что рассказывает о своем друге Константин Коровин: «Левитан мало говорил о живописи, в противоположность всем другим. Он скучал, когда о ней говорили другие. Всякая живопись, которая делалась от себя, не с натуры, его не интересовала. Он не любил жанра. Увидев что-либо похожее на природу, он говорил: «Есть правда»... Летом Левитан мог лежать на траве целый день и смотреть в высь неба. «Как странно все это и страшно, — говорил он мне, — и как хорошо небо, а никто не смотрит. Какая тайна мира — земля и небо. Нет конца, никто никогда не поймет этой тайны, как не поймут и смерть. А искусство — в нем есть что-то небесное — музыка».