Nemiga 2 2017 - zapadrus.su · №2 (2017) Учредитель и редакция журнала:...

№2(2017)

Учредитель и редакция журнала : ООО «Витпостер»

Главный редактор: АВРУТИН Анатолий Юрьевич

Редакционная коллегия:

Àíàòîëèé ÀÍÄÐÅÅÂ, Ãëåá ÀÐÒÕÀÍÎÂ, ïðîòîèåðåé Ïàâåë ÁÎßÍÊÎÂ, Àëåêñåé ÂÀÐÀÊÑÈÍ, Èâàí ÃÎËÓÁÍÈ×ÈÉ (Ìîñêâà), Äìèòðèé ÄÀÐÈÍ, Ñâåòëàíà ÅÂÑÅÅÂÀ, Íèêîëàé ÊÎÍßÅÂ (Ñàíêò-Ïåòåðáóðã), Âÿ÷åñëàâ ËÞÒÛÉ (Âîðîíåæ), Âëàäèìèð ÌÀÊÀÐÎÂ, Ãëàí ÎÍÀÍßÍ (Ìîñêâà), Âèêòîð ÏÅÒÐÎÂ (Ðîñòîâ-íà-Äîíó), Âàëåíòèíà ÏÎËÈÊÀÍÈÍÀ, Åëåíà ÏÎÏÎÂÀ, Èâàí ÑÀÁÈËÎ (Ìîñêâà), Âàëåðèé ÑÄÎÁÍßÊÎÂ (Íèæíèé Íîâãîðîä), Âëàäèìèð ÑÊÂÎÐÖÎÂ (Ñàíêò-Ïåòåðáóðã), Àëåêñàíäð ÑÎÊÎËÎÂ, Ñåðãåé ÒÐÀÕÈÌ¨ÍÎÊ, Þðèé ÔÀÒÍÅÂ, Âàëåðèé ÕÀÒÞØÈÍ, Èâàí Ù¨ËÎÊÎÂ (Âîðîíåæ)

МИНСК

ÈÇÄÀÅÒÑß Ñ 2007 ÃÎÄÀ. Ñ 1999 ÏÎ 2006 ÂÛÕÎÄÈË

ÏÎÄ ÍÀÇÂÀÍÈÅÌ «ÍÅÌÈÃÀ ËÈÒÅÐÀÒÓÐÍÀß»

Ë È Ò Å Ð À Ò Ó Ð Í Î -ÕÓÄÎÆÅÑÒÂÅÍÍÛÉ ÆÓÐÍÀË

СОДЕРЖАНИЕ ПОЭЗИЯ АЛЁНА АСЕНЧИК. Начало было в декабре. Стихи .......................... 3

ПРОЗА НИКОЛАЙ ИВАНОВ. Свете тихий. Новелла ...................................... 8

ПОЭЗИЯ СВЕТЛАНА СУПРУНОВА. Утепление души. Стихи .......................... 20

ПРОЗА ВАЛЕРИЙ СДОБНЯКОВ И воздастся по делам нашим... Повесть. Начало... ......................... 24

ПОЭЗИЯ ЕЛИЗАВЕТА МАРТЫНОВА. Воздух дороги. Стихи ....................... 41

ПРОЗА ДМИТРИЙ ВОРОНИН. Два рассказа ................................................47

ПОЭЗИЯ ГРИГОРИЙ БЛЕХМАН. Сезон дождей. Стихи ................................... 54

ПРОЗА ГЕННАДИЙ КОТЛЯРОВ. Христья-безбожница. Повесть ............... 57

ПОЭЗИЯ АНДРЕЙ ШАЦКОВ. Кричали птицы. Стихи ...................................... 79

СЛАВЯНСКОЕ БРАТСТВО СЕРГЕЙ ДЗЮБА. Накануне второго Потопа. Стихи ........................ 83

ТАТЬЯНА ДЗЮБА. Обратная перспектива. Стихи ............................ 89

ПОЭЗИЯ ВАЛЕНТИНА ЕФИМОВСКАЯ. Возраст памяти. Стихи .................... 94

ПРОЗА ИВАН САБИЛО. Генерал и акушерка. Рассказ ............................... 97

ПОЭЗИЯ ВЛАДИМИР СКИФ. В небе стынет печаль. Стихи ........................ 105

ПРОЗА АЛЕКСАНДР ЛОМТЕВ. Короткие рассказы ................................... 109

КРИТИКА ЛЮДМИЛА ВОРОБЬЕВА «Счастлив тем, что я дышал и жил...» Сергей Есенин и современная поэзия Беларуси ........................... 119

ЧАСОВНЯ Протоиерей ПАВЕЛ БОЯНКОВ. Даниил, желаний муж ............ 137

АРМИЯ ВЛАДИМИР МАКАРОВ Великая война и великая революция: история и современность .... .................................................................. 140

НЕМИЖКА ВИКТОР КИРЮШИН. Стихи для детей ........................................... 149

Издание безгонорарноеАдрес редакции: 220112, г. Минск, пр. Газеты «Звезда» д. 67, ком. 99, тел. 280-50-60.Для писем: 220005, г. Минск, ул. Гикало, 18-18. E-mail: [email protected]Стильредактор Г. В. Ширкина.Журнал зарегистрирован в Министерстве информации РБ.Свидетельство о регистрации № 1348 от 30.04.2012.Подписано в печать 10.04.2017. Формат 70х100/16. Бумага офсетная. Усл. печ. л. 12,48. Уч.-изд. л. 9,75.Тираж 1000 (1-й з-д 1–110) экз. Зак. №134 Цена договорная.

Издатель ООО «ВИТпостер». Свидетельство о государственной регистрации издателя,

изготовителя, распространителя печатных изданий №1/98 от 02.12.2013.

Отпечатано в типографии ООО «Бизнесофсет».ЛП № 02330/70 от 17.06.2015.

Пр. Независимости, 95/3-7, 220043, г. Минск.Тел./факс: (017) 280 13 80 E-mail: [email protected]

© «Новая Немига литературная», №2, 2017 .

Алёна АСЕНЧИК

ПоэзиЯ

Начало было в декабре

Алёна (Елена Фёдоровна) Асенчик родилась в Витебске, с шестилет-него возраста живёт в Гомеле. Работает в Гомельском государственном университете им. Ф. Скорины на кафедре русского, общего и славянского языкознания. Стихи пишет с детства. Печаталась в газетах, журналах, аль-манахах, коллективных сборниках поэзии. Автор книги стихов «Здесь всюду небо» (Мозырь: Колор, 2016). Лауреат нескольких международных конкурсов поэзии, победитель международного конкурса «Кубок мира по русской поэ-зии-2015», лауреат литературной премии им. Кирилла Туровского.

×ÅÒÂ¨ÐÒÛÉ ÐÈÌ

Грустный город спит, распластав дороги и провода,ни пароль от грусти, ни её секрет никому не выдав...Помести этот город, однажды и навсегда,в зеркало заднего вида.

Зачерпни – на дорожку – немного его реки;в ней вода мертва, но она от бед, говорили, лечит.Зачерпни – и выпей. Не пакуй походные рюкзаки:будут свободны плечи...

Сохрани в себе эти спящие улочки и дома,что черны под слоями ночи, словно обувь под гуталином.Сохрани, чтобы вспомнить, когда загрустишь сама:клин вышибают клином.

И когда в душе ярой жизнью заблагоухает сади любой сюжет станет важным, неповторимым,ты увидишь, что тихий город, всеми другими над,выжил Четвёртым Римом.

4 Алёна АсенчикАлёна Асенчик

* * *Не предо мной и не в беде

Вам притворяться, друг мой, надо бы.

АделинаАдалис

Начало было в декабре(ну, если память без обмана):на отрывном календаре –наброски страстного романа.В небытие уходит деньс листком оторванным, и сноване предо мной и не в бедеты притворяешься суровым;не предо мною жжёшь мосты,болеешь, чередуешь «лица»...С тех пор как существуешь ты,мне жадно хочется влюбиться!Вобраться в каждую черту,себя похожестью не выдав...Так воздух тянется ко ртуна страстном вдохе... ( Точка: Выдох...)Кто знает – сколько разных вехнам предстоит – одной судьбою,пока играем в сладкий грех:ты предо мной, я пред тобою...

ÍÎ ÝÒÎ ÁÓÄÅÒ...

До сумерек – лишь несколько минут,и снова птицы облаком кудлатымостатки дня на крыльях унесуттуда, где небо ранено закатом...Шкатулка снов закрыта на «сезам».Да к чёрту! В ночь-обрыв лечу, не верятвоим улыбкам, собственным слезам – всей той странице прошлого, что пере-листнула, ни строки не изменив...

Ну вот, опять я – в образности тропов!..Какой «обрыв»?! – типичный нервный срыв,а может, бунт каких-нибудь микробов,то бишь болезнь... Ату её, ату!Пойду-ка съем таблетку аспирина,а то жую какую-то мечту,реальный мир бессовестно отринув!Горячий душ. Потом – горячий чайс гречишным мёдом. Или нет – с бальзамом:прощай, простуда! И хандра, прощай:пойду взгляну в лицо телепрограммам;в уютности диванного нутрабоевичком каким-нибудь помаюсь.И – крепкий сон. До самого утра!..Но это будет не моя реальность...

ÂÑ¨ ÏÐÎÈÑÕÎÄÈÒ Â ÑÀÌÎÌ ÄÅËÅ

Смотри-ка, выжил старый дом:не развалился и не продан...За нарисованным окномвполне реальная погода,на акварелевой двериржав, но не пуст почтовый ящик:как ни рисуй календари –в них время будет настоящим...И будет слать своих гонцовс вестями – разными, конечно.И мы поймём в конце концов,что жизнь – увы – не бесконечна,что мир – затейливый купажкаких-то тайных виноделий...

Так Ты рисуешь.У меня жвсё происходит в самом деле...

ÑÎÑÒÎßËÎÑÜ?

Ты прости мне манеру – порой дурашливую –говорить с Тобой запросто, будто с другом.Я грехи свои выбаливаю, выкашливаю.Есть за что, разумеется: по заслугам...

Всё же мысль не даёт покоя (навязчивая!),что молчать тяжелей, чем реветь белугой.Я мечты свои потихоньку онастоящиваю,с неизменным сомнением: по заслугам?

Осень в ложе укладывает прокрустовоеДень и Ночь, к зиме готовя их понемножку:чем-то хрупким (укорачивает!) похрустывая,что-то растягивая, словно меха гармошки.

И душа, живя то крохами мира, то безднами,получает – одним пайком – и пинок, и вялость...Если осени не кажутся ей бесполезными, значит, что-то в ней уже состоялось...

5Начало было в декабреНачало было в декабре

ÒÎ×ÊÈ ÇÐÅÍÈß

Ветер дует, как ему позволяет роза ветров, или как он позволяет розе сбыться: всё решает относительность позы мысли. Правда, ветер в мыслях – весточка о склерозе. А снаружи он пространство обтягивает, как тело кожей, всем собой. Предметами прикидываясь похоже, принимает форму то облака, летящего оголтело, то лохматых веток, то лохматых прохожих. Говорят, если ветер случайно заходит в двери вместе с вами – пора перемен для вас покроена: как влитая сядет. К детям таким ветром прилетает Мэри Поппинс. Ко взрослым... что только ни прилетает! Он силён и вечен. Крутит мельницу, надувает парус, сеет – любо-дорого (хорошо, не пашет!). Вот попробуйте бросить на ветер пару слов – прорастут, не сгинут. Но уже не ваши. А когда нам придёт пора становиться частичкой суши, где-то в верхних её слоях, сумрачных и промозглых, что останется над – сольётся с ветром. Мы говорим: души, но с точки зрения ветра это всего лишь воздух.

À ÅÙ¨...

А когда тебя в жар бросает и в дрожь бросает,аспирином не снимешь такую температуру:ты ведь можешь легко – по снегу идти босая,или гореть свечою, пламенем к небу, не угасая,можешь быть крошечной, как деревца бонсая,а можешь – великим и непреклонным гуру...

Кто тебя остановит, кроме того, кто создал – такой, что ты сама себя сочиняешь да исправляешь:по ночам сквозь тучи и сны различаешь звёзды,любишь кофе и шоколад; вставать и ложиться поздно,каждый миг для тебя – желанен, пока не познан.Спокойная очень. Домашняя очень. И отчаянная такая ж!

А ещё ты любишь, когда стихи – ни о чём, как вёсны:поначалу и незаметны, а потом – взрывают и потрясают!Любишь наслаждаться не настоящим – тем, что до или послеи событий всегда – не в центре, а где-то возле...

А ещё ты веришь, что он – не сам по себе, а судьбою послан:тот, от которого тебя в жар бросает и в дрожь бросает...

6 Алёна АсенчикАлёна Асенчик

ÇÍÀÒÜ ÁÛ...

Солнце, проснувшись, разрисовало город рассветной своей косметикой... Сводят на нет суету вокзала точные цифры в моём билетике: номер вагона и места, дата – всё подчиняется ритмам поезда. Люди бегут вдоль него куда-то, не доставая ему до пояса: он нас проглотит, ничтожно малых, и повезёт между станций вехами, чтобы выплёвывать на вокзалах под человеческое «приехали!».Силясь поймать в заоконном танце домики, речки, машинки, личики,знать бы, в чём смысл: в ранжире станцийили в количестве?..

ÍÀ ÏÎÐÎÃÅ

Ей, как в задачке: шестьдесят и ещё плюс треть.Она два месяца пытается умереть.Ей в мире ушедших готов на столе прибор,там – о ней разговор...Но она цепляется за каждый земной момент,где-то в давнем прошлом отыскивает ответ,потому как не простила ещё своих обиди в бреду – о них говорит...А тот, кто больше всех ужалил и зацепил,он уже давно простил. И давно почил.И зовёт её с другой стороны моста.Но она не слышит (в горячке не стынет пыл)И доказывает, как он неправ и как немил!А потом лежит незряче, без слов, без сил –и жить устав, и умирать устав...

ÎÒÒÀÈÂÀÒÜ

Снег не готов уйти со сцены, аж заледенел «барашками» по склону: двору легко ль усвоенный пейзаж менять в угоду новому сезону? Но там, где солнце ластится котом, где шанс на вечность снегу не оставлен, уже щекочет мокрым животом лихой ручей скупую плоть проталин. Он, этот день, возможно, взят взаймы у жаркого грядущего – неважно... Оттаивать от боли и зимы бывает трудно. И немного страшно...

ÊÎÃÄÀ ÍÀÑÒÓÏÀÅÒ ÂÐÅÌß

Когда наступало время тоски и вечера, он, за день своё положенное избе́гав, утюжил рубашки, бережно вешал на плечики; все белые-белые, белей твоего снега. Ходил, любовался. Мурлыкал под нос мелодии. Следил, чтобы всё в порядке – любая малость: ему так казалось, что он не один. И, вроде бы, рубашкам тоже так нравилось и казалось. Вздыхал, что его чудеса зарастают былями, что люди свои проблемы решают «сами»... Рубашки, впуская людей, шелестели крыльями. Хранили, спасали...

7Начало было в декабреНачало было в декабре

ÂÑÅÃÎ ËÈØÜ ÆÈÇÍÜ

Послушай, девочка, что-то идёт не так... Стихи не пишутся: проза – внутри и вне. Но кто-то выверил каждый неверный шаг, раз ты заранее видишь его во сне. И просыпаешься, пряча в заботах страх, и в первом снеге безрадостно видишь дождь... А сны и грёзы – палка о двух концах: каким достанется – сразу не разберёшь! Не кисни, ну же! Цепляйся за мир. Держись! Плохие союзники – если бы да кабы... Не бойся, девочка! Это всего лишь жизнь: немного вечности – в хрупкий бокал судьбы. Глотай не глядя (странный такой обряд), Затем разбей – на счастье – пустой бокал!

Что это было? – Ну, в общем, обычный яд, иначе никто бы от жизни не умирал...

ÒÈØÈÍÀ

Упруго упрямятся вёсла, скрипят уключины,течёт под корабликом время: не дремлет кормчий...Моя тишина на полную мощность включена,и всё равно Твоё молчание громче...

Оно звучит, как глина в руках у скульптора,как цвет (и свет) и тень – на холстах художника.А мне без слов – никак, оттого и муторно,и я нет-нет да выскажусь осторожненько...

Не там, где Лета плещет своё забвение,а там, где жизнь пока ещё ходит по воду,даруй мне, Господи, редкостное умение –смолчать по поводу, а не сказать по поводу...

ÄÂÀ ÃÎÐÎÄÀ

Один приютил: бережёт и кормит.Ты счастлив и сыт: полудикий кот. Нодругой в твою душу пускает корни,и это мучительно и щекотно...

Один шумноват суматохой пылкой,но в целом привычен,почти уютен...Другой невзначай обернулся «ссылкой»:так статус местам сочиняют люди.

Один создавал. А другой, нарушивпривычность (ну, капельку, может быть),тревожит, ведь корни, вросшие в душу,куда мощнее, чем вросшие в быт...

Николай Иванов

ПрозА

СВЕТЕ ТИХИЙНОВЕЛЛА

Возле магазина ходила женщина с топором. Скорее всего, она просто кого-то ждала, но Дима Кречет попятился. Только

что в приёмной главы района секретарша, принимая у него с Сергеем куртки, по-интересовалась, добрая душа:

– Можно вас повесить на один крючок?Фраза не имела никакого подвоха, но они-то помнили, что приехали не просто

на родину своего друга, а в партизанские края. Так что и за топором нелишне было бы присмотреть.

– Пароль «Сорок девять», – прошептал Кречету Сергей, благословляя того на штурм стеклянной дверной амбразуры хозяйственного магазина.

С современными паролями гуманитарии вроде Димки Кречета на войне пер-вые кандидаты на отстрел. Названия городов или абракадабры про «славянские шкафы» канули в лету, уступив место всесильной цифре. Да и что может быть проще для распознавания врага: начштаба назначает паролем любое число, и ча-совой уже не кричит: «Стой! Кто идёт?» Он сам называет первую пришедшую на ум цифру и ждёт с автоматом наизготовку, когда неизвестный прибавит к ней недостающие баллы. Арифметика, третий класс. Но Кречета боец под Пальмирой уложил мордой в вековую сирийскую пыль как раз после того, когда тот не смог быстро вычесть из сорока девяти услышанные «тринадцать».

Стражнице у дверей дела до посторонних не оказалось, в магазине они тоже пришлись не ко двору: продавщица дремала, улёгшись тройным подбородком на руки, мягкой периной разложенные по прилавку. Разлеглась бы наверняка и по-шире, но локоть упирался в объявление: «Продаю свежий навоз. Самовывоз». Во-шедшим требовался амбарный замок, но Кречет не забыл про подначку с паролем и кивнул на объявление.

– Граммов двести пятьдесят не взвесите? Товарищ выращивает кактусы...

9Свете тихийСвете тихий

Заканчивал просьбу шёпотом: над прилавком начало вставать что-то могу-чее, колышущееся, заполняющее собой место что вширь, что в высоту, а потому способное ухватить гвардии майора за шиворот и всё же повесить юмориста по-партизански на персональный крючок. Выручая друга, Сергей затараторил о зам-ке, заплатил за первый попавшийся и вытолкал Кречета из дверей.

На улице к женщине-лесорубу подкатил на разномастном мотоцикле муж. С головы на голову пересадил ей свой шлем, себе достал из коляски сетку от пчёл. В два притопа, три прихлопа завёл смесь «Урала» и «Явы», шумахером погазовал перед стартом. Мигнув, как макака, красным задом, мотоцикл умчал топор в гу-дящий комарьём Брянский лес, выглядывающий из-за последнего уличного дома.

– Мужики! Сливы не нужны? – раздалось за спиной у приезжих. – Возьмите. А то у меня свиней нет, скормить некому. Пропадут.

Два ведёрка жёлтых, готовых от одного прикосновения брызнуть соком слив предлагал тщедушный мужичок-старик. Он был минимум трижды не брит, майку прикрывал плащ, исцарапанные пальцы цепко держали вёдра.

– Всего-то за 50 рублей, – уличного торговца привлекли, скорее всего, столич-ные костюмы и галстуки потенциальных покупателей. Москвичи для Суземки виделись людьми добрыми: за 50 рублей они могут проехать лишь один раз на метро, а тут – два ведра слив, выращиваемых целый год. Выгоднейшая сделка, кто понимает хоть что-то в торговле. Но она даже добрым москвичам была неинтерес-на. Затягивая паузу, мужик переключился на двух кошек, бредущих вдоль забора:

– О, две варежки идут. Одна будет чёрная, другая рыжая… А навоз у Клавки не берите. Кто берёт – потом пять лет вообще на огороде ничего не растёт. Даже бурьян. Выжигает. Во питание...

– Васька, не морочь людям голову, – вслед за кошками шла аккуратно одетая старушка-гимназистка с прутиком, которым, как гусей, направляла их домой. – Иди приведи себя в порядок.

– Э-э, – возразил ей с улыбкой мужичок. – В человеке главное – внутренний мир!

Дождавшись, когда наставница унесёт на голове на достаточное расстояние корону из накладной косы, поведал:

– Тёща. Бывшая. Собаку облей в мороз водой – околеет. А эта каждую зиму в прорубь – и опять хрен да ни хрена, ходит поучает. Так как насчёт слив-то?

Времени на пустые разговоры у друзей не оставалось, солнце клонилось к за-кату, но Васька не отставал, пошёл за ними и к машине. Оглядел её критически, хотя и не без зависти. Нарисовал пальцем рожицу на запылённом капоте.

– А у меня тоже... велосипед... был. Иномарка. Угнали. На двух колёсах, вообще-то, лётает душа, а на четырёх возится бренное тело, – с чувством превос-ходства дорисовал рожице усы.

– Только вот всё, что между ног, – не транспорт, – не согласился быть маль-чиком для битья Сергей, купивший джип лишь месяц назад. Кивнул на сливы, попробовав выехать на старой шутке: – 150 граммов в кулёк.

Мужичок несколько секунд вприщур глядел на шутника, оценивая степень оскорбления, потом медленно высыпал сливы под колесо.

– Если думаешь, что я тебе трусы на верёвочке, то глубоко ошибаешься. Усмехнулся и пошёл вдоль забора, тарахтя пустыми вёдрами, как трещётками,

по штакетнику.

10 Николай ИвановНиколай Иванов

Кречет стукнул по лбу нарисованному человечку. Сергей проверил ударом ноги накачку шин. Молча влезли в машину, Дима включил радио. Москва, как болтливая баба, взахлёб рассказывала о себе в новостях, и единственное, что её заглушало, так это трещётка Василя.

– Поехали, – принял на себя командование Кречет: старшим машины среди военных является тот, кто сидит справа от водителя.

Стараясь не раздавить сливы, Сергей развернул машину, выставив её широкую морду к лесу, поглотившему разноцветный мотоцикл. Зелёная стрелка на экране навигатора уткнулась тоже туда, в извилистую лесную дорогу, которая и обещала вывести путников к нужной деревеньке. Баба Зоя, должно быть, уже заждалась заказанного замка... Проплыли галки, расхаживавшие вдоль дороги в ожидании добычи вальяжными гаишниками, склонившиеся до пыли слоновьи уши лопухов. Москва в эфире продолжала сплетничать, но уже про Питер. Рекламный щит, увешанный, как грудь маршала, бесчисленными наградами, призвал вернуться и купить новые окна для счастья на улице Коммунистической. Но нарисованный усатый человечек понёсся на капоте вперёд, словно желая оставить как можно дальше брошенные хозяином сливы.

Дом бабы Зои даже не искали – первый слева на центральной улице, в голубой цвет выкрашенный. Приставленная к калитке палка извещала об отсутствии хо-зяйки, зато на шум мотора примчалась на трёх лапах утыканная репейником пси-на. Присела чуть поодаль, выхлопывая смиренными глазами милосердие. Поймав на лету кусок колбасы, вмиг забыла об интеллигентности и принялась давиться деликатесом, гневно прорычав даже на тяжело прожужжавшую рядом муху.

– Я туточки, тута я, – прозвучало от дома напротив.Раздвигая заросли мальвы около палисадника, навстречу гостям зашмыгала

в галошах на вязаные носки бабуля. Сил хватило дойти до середины дороги, на разметке из бараньего гороха опёрлась о палку отдышаться. Подавшегося на по-мощь Сергея остановила издали: сама, не волнуйся сердцем впустую.

– Разогналась идти, а ноженьки меня не слышат, – оправдалась, подойдя. По-рванное сбоку платье перетащила вперёд, спрятала дырку под фартуком. – Да ещё утром для смеха тяпкой по ноге лузганула... Ну, здравствуйте! С приездом. Я соседка, баба Сима. – Указала палкой на голубой дом: – Это я калитку подпёрла от Кузьмы, шляется по дворам, как будто он всюду один хозяин, – замахнулась на собачку, прыгающую следом. Вместо звонка постучала палкой по забору: – Зойка! Встречай гостей! Идите смелее, ждёт с утра.

Сергей отметил просевший угол крыльца и потерявшую из-за этого себе опору лавку. Это армейские острословы, намекая на скрещённые стволы пушек в его артиллерийской эмблеме, говорят, будто пушкари в этой жизни палец о палец не ударят. А ракеты к звёздам кто запускает? Хотя на грешной земле работы, конеч-но, ещё больше. Сюда, к бабе Зое, надо было раньше приехать...

Кречет, проследив за взглядом друга, согласился: надо менять стояк. Хотя те-перь для чего, если уезжать?

– Ого. Больная-больная, а стол, как для Путина, накрыла, – с порога углядела баба Сима заставленный едой столик у окошка. Перехватила у соседки миску исходящей паром картошки, утвердила её в центре стола. Однако приглашения остаться не получила и кивнула всей хате сразу: – Ладно, поговорите тут без меня, а если надо – кликните.


Всё же до последнего надеясь на угощение, потопталась у порога с палкой, как Кузя на своих трёх лапах. В селе последние дни только и разговоров, что Зойку-партизанку приедут забирать в дом ветеранов друзья её внука Костика, погибшего неизвестно где, но похороненного в Москве с почестями. Зря, что ли, сидела в за-саде в мальве? По большому счёту, ей даже ни котёлки московской фигуристой колбасы не надо, выгружаемой на стол приезжими, ни вон той жирной золотистой шпротины, и даже обошлась бы без заплетённого в косичку, но издалека пахну-щего поджаристыми боками сыра. Ей интересно просто поговорить с новыми людьми – такого богатства нынче в селе ни за какую пенсию не купишь. Но – по-том так потом.

– Хотела с дорожки молочком встретить, а оно только ночь переночевало, а уже скислось, – развела руками баба Зоя перед оставшимися. – Вон рукомой-ник, – кивком головы указала на закуток в кухне. – А полотенце сейчас принесу.

Держась за выбеленную, словно на выданье, печь, зашмурыгала во вторую по-ловину хаты.

– Да вот же висит, не надо, – остановил Сергей, пока Кречет продолжал раз-гружать сумки.

– То состарилось, пора с рук на ноги перекидывать, – отмахнулась баба Зоя. Перетащила ноги через порожек, загрюкала дверцами платяного шкафа. – Кости-ка давно видели? А что он сам-то не приехал?

Офицеры переглянулись. Глава района говорил, что после операции и наркоза память у бабы Зои поплыла и что в её 90-летнем возрасте это трудновосстанови-мо. Но забыть, что Костя погиб…

А баба Зоя выходила словно не в другую комнату, а в иное измерение. Появив-шись с полотенцем, недоумённо замерла, глядя на гостей:

– Вы кто?Со страхом и любопытством начала оглядывать стены, словно видя их впер-

вые. Как к чему-то спасительному, подалась к рамкам с фотографиями. – Так это я, что ли? – ткнула она пальцем в девушку с ридикюлем, стоявшую

около памятника. – Я. А это папкина могилка, – погладила стекло.Костя сто раз рассказывал, как при облаве на партизан его прадед отправил

дочь вместе с ранеными через болото, а сам, отвлекая немцев, повёл отряд на про-рыв в другом месте. Пуля попала ему в горло, когда закричал ура, словно хотела остановить клич атаки. А семнадцатилетняя баба Зоя вывела из окружения ране-ных и получила орден Красной Звезды. Лесную могилку отца разыскала после войны и перевезла его останки на деревенское кладбище…

– А это Ваня мой, – улыбнулась солдатику с орденами на груди, стоящему у развёрнутого знамени, и тут же постучала по стеклу пальцем: – Вот чего ты умер? Я тебя просила об этом? Мы ж тебя рятовали всем селом, а ты… Эх, батька-батька. Под землёй, а приползу к тебе!

Больше никого в рамке не распознала, хотя и потрогала пальчиком каждое лицо на снимках. Посмотрела мимоходом в окно, поправила занавеску на шну-рочке и вдруг встрепенулась:

– Господи, так это же моя хата! А где я только что была?Взгляд умолял обмануть, не говорить правду. Тихо заплакала, присела на ди-

ван с резной спинкой и принялась стучать кулачком себе по лбу:


– Ну что ж ты у меня болеешь? Я тебя обидела чем-то? Что ж ты ничего не помнишь, делаешь из меня дурочку? – отыскала взглядом ребят: – Привезите мне врача. Пусть даст таблеток от головы.

Кречет дёрнулся к выходу – в бардачке машины какие-то таблетки имелись, но сам же и остановил себя, словно на минном поле. Чтобы пройти по исчезающей памяти последней партизанки отряда «За власть Советов» – тут не хватит ни звёзд на погонах, ни крестов на груди. Эх, Костя, Костя!

Замяукала из сеней кошка, просясь в дом. Этот звук тоже оказался родным и знакомым, баба Зоя привычно подалась на него, толкнула плечиком дверь. Кош-ка вошла королевной, с хвостом выше себя. Полноправным членом семьи запрыг-нула на диван, потянулась к еде. Сергей, сервирующий стол, шуганул её из-под руки и лишь потом спохватился: наверняка у неё с хозяйкой свои застольные от-ношения. Бросил вместо извинения под стол кусочек колбасы.

– Ну что, за стол?В хорошей избе так: сначала кормить, потом расспрашивать.– Что ж вы так деньги растранжирили, – баба Зоя довольно оглядела скатерть-

самобранку, раздвинула занавески: жалко, что Сима ушла, не шмыгает под окном, как давеча. Кто теперь людям расскажет, какие у её Костика друзья?

Потянулась к сладенькому – уже разрезанному на дольки торту: картошка каждый день, а таких праздников, чтобы со сладостями, после внука кто органи-зует? А вот он сам где-то запропастился, не едет и не едет. Гонцы, что ли, будут папкину с мамкой могилку обкашивать? Люди говорят, что репейник уже около креста рвут... Дрожащие пальцы не смогли удержать воздушный бисквит, он пере-вернулся своим белым колпаком прямо на картошку. Баба Зоя попыталась выта-щить тортик из горячей западни, но, лишь больше перепачкав руки, откинулась на спинку дивана и вновь беззвучно заплакала от своего стыдного бессилия.

Кречет осмелился вытереть полотенцем хозяйке руки, набрал ей в тарелку всего понемногу. Та не стала противиться ухаживанию, начала примеряться, чего попробовать в первую очередь в мозаике из еды.

– А вы, значит, от Костика? – начала расспросы по третьему кругу, с помощью кусочка хлеба пытаясь соорудить на вилке горочку крабового салата. В конце концов взяла ложку и зачерпнула сколько хотела. – А откуда ж вы его знаете?

– Учились вместе в суворовском училище.– А он что, военный у меня? – не поняла баба Зоя, поворачивая к говорившему

правое ухо. Видимо, оно лучше слышало. Горько покачала головой: – Во, и не сказал родной бабке. Пусть только приедет. А ночевать хоть у меня останетесь?

Сборы на выезд намечали утром, и Сергей подтвердил:– Если где можно примоститься...

От кроватей в комнате отказались, постелились на веранде. Кречету достался навечно сколоченный скобами топчан, Сергею – скрипучая, провисшая раскла-душка, на которой, возможно, спал ещё Костя. Выбор не обсуждался: высыпаться должен водитель, даже если он ефрейтор перед генералом.

– А я ещё спать не буду. Я ещё поблагодарю Бога за день прошедший, – баба Зоя переместилась к божничке в красном углу – треугольной полочке из сколочен-ных досок, на которой стояла дощечка с вырезанной из журнала иконой Богоро-дицы. Сняла зелёный молитвенничек, зыркнула на гостей: не привыкла молиться на людях. Кречет подтолкнул Сергея к двери – пошли подымим.


Курить первый раз они попытались в суворовском, в увольнении перед самым выпуском. Как же, короли! Командир роты, случайно увидев «трёх мушкетёров» на лавочке с сигаретами, молча подсел на краешек. Дождался, когда подчинённые по-армейски затушат окурки о подошвы ботинок и вытянутся в струнку.

– Вице-сержант Сергей Хорошилов, подскажи-ка мне, кем хочешь стать?– Что-нибудь поближе к электронике, товарищ подполковник. – Ясно, ракетчиком: сам не летаю и другим не даю. А ты, старший вице-сер-

жант Дмитрий Кречет?– Отец сапёром в Афгане был. Орден Красной Звезды... – Знаю. Знаю, что сапёр ошибается дважды. И первый раз – когда выби-

рает профессию. А вот вице-старшина Константин Дружинин мечтает, насколько я помню, о воздушно-десантных войсках.

– Так точно, товарищ подполковник. ВДВ...– Выходные Дни Выбрось! А вы выбросьте с этой минуты свои мечты, потому

что пойдёте у меня в училище тыла. Там столько электроники заложено в бухгал-терских счетах, такие прыжки можно совершать на пружинных кроватях, такие «мины» на подсобном хозяйстве... Курите дальше.

Бросили. Сергей и Костя навсегда, а вот Кречет вновь взял сигарету, когда одна из мин, которые он выкапывал и носил, как картошку, с поля под Пальмирой, вы-скользнула из рук.

Ротный был прав насчёт ошибки в выборе профессии сапёра. Но в тот раз, на счастье, ошибся незнакомый игиловский «кулибин», где-то что-то не так соеди-нивший при изготовлении кустарной мины. Звонко ударилась плашмя о камен-ную плиту, испугав лишь какую-то пролетавшую мимо пичужку.

На улице, увещевая в чём-то Кузю, мялся недалеко от дома коренастенький, в рубашке в клеточку, мужик. Возможно, это был даже мотоциклист-пасечник, очень уж похоже пригладил волосы, увидев приезжих. Кузя на правах старого зна-комого бросился к ним первым, повторяя умильное хлопанье глазками. Видимо, на улицу в селе без угощения не выходят.

Незнакомец подошёл степенно, протянул руку:– Фёдор Степанович. Последний председатель колхоза, а Зоя Павловна рабо-

тать работала у меня бригадиром. Давала копоти тем, кто скучал по лёгкой жизни. Может, присесть присядем, – кивнул на бревно у забора. – Оно, дерево, умное, корнями глубоко в землю врастать врастало.

Охотно угостился у Кречета сигаретой, в ответ поделился огоньком, выбитым в сплющенном коробке из картона.

– Во, это точно сигареты, – окурил всех, как пчелиный рой, дымом. – А то местные распотрошить распотрошил, посмотрел под микроскопом – одна трава! 50 рублей за пачку каждый день выкидывать выкидываю, хотя у самого стог сена с прошлого года стоит и бесплатно. А вы, значит, от Костика...

Помолчали, поминая погибшего. На озере где-то в центре села царевнами ква-кали лягушки. Мошкара, не желая залетать в вечернюю тень, крутилась буравчи-ком перед лицами мужиков. Проскакала галопом лошадь, управляемая голопузым парнишкой, заставив пристроившегося к мужской компании Кузьму лениво при-поднять голову. Зато куры, оправдывая своё количество мозгов, словно сорвались на пожар из своего закутка, чтобы перебежать дорогу перед самыми копытами


и затем устало вернуться обратно. Вдалеке обозначилась кукушка, насмехаясь: а судьбы-то ваши всё равно определяются где-то и кем-то, а не вами и не сейчас.

Всему нашлось место на этой земле – и крапиве за бревном, и одуванчикам под ногами, и лягушкам, и мошкаре, и кукушке, и Кузе – только не Косте.

Председатель посмотрел в сторону, где насколько могла торопливо, чтобы не попасть на глаза приезжим, преодолевала путь от мальвы до президентского стола баба Сима.

– Истоптались мои орлицы. Попытаться попытался однажды вспомнить, брал ли кто у меня больничный в колхозе. Ни одной фамилии не загорелось в голове. Казалось, сносу никому не будет... А вы, значит, бабу Зою забирать забираете…

– Трудно ей одной.– Одному всякому трудно. Только, если откровенно, жалко её отдавать. По-

следний ветеран войны. После неё от Великой Отечественной в селе только па-мятник останется. И всё, кончилась эпоха… Да-а-а… Я завтра людей кликнуть кликну, проводить Зою Павловну надо достойно.

Не отказался от второй сигареты. Экономя спички, подкурил от предыдущей. Уходить к своему одинокому стогу сена, видать, не хотелось, и попробовал обка-тать новые рельсы.

– Костик всё же как погиб, не скажете? Я тут прикинуть прикинул время и со-бытия и всё же думаю, что был он на Украине, на Саур-Могиле. Второй прадед его, Иван, за её штурм ранение и орден в Отечественную получил. А Костик наш такой, за родовую память спуску никому не даст. А? Или молву пускать по селу не надо про «северный ветер»?

События в соседней стране, надо полагать, интересовали бывшего председа-теля сильно, если знал термин, обозначавший помощь добровольцев Донбассу.

– Не надо, – согласился Кречет.Костя был действующим офицером, и что во время отпуска поехал не на море,

а к донбасским терриконам, относилось к его личному делу. И, как выясняется, продиктованному не бравадой вояки, а памятью о предках. Даже измени им тогда в суворовском командир роты судьбу из-за мальчишеской сигаретной затяжки, наверняка бы каждый вырулил на свою тропинку. Судьба всё же – не от кукушки, она есть сам человек…

– Фёдор Степанович, а можете показать нам село, окрестности? Хочется по-смотреть, где Костя рос, – вытащил Сергей ключи от машины.

– Тогда с кладбища. Оно на пригорке, село оттуда как на ладони. Так что мы тут под присмотром у мёртвых, забаловать не забалуешь. И родители Костика там, на мотоцикле разбились. Кладбище – оно, как телевизор, всех к себе собирает...

Провожали Зойку-партизанку в Дом ветеранов, как раньше ребят в армию, – всем миром. Это приходило на ум и потому, что сидела она на покосившемся крылечке в кофте, на которой вразнобой, без положенной очерёдности в статусе, теснились и блестели, как чешуя на кольчуге, ордена и медали. Распоряжалась суетой баба Сима, получившая ключи и наказ присматривать за домом. Угощения и подарков хватало: Сергей утром смотался в Суземку, и теперь баба Зоя одари-вала подходивших к ней подруг полотенцами, чашками, блюдцами, фартуками. С мужиками получилось проще: два десятка пил-ножовок хозмагу принесли план, а им – радость.


– От меня. На память, – всматривалась в лица подходивших к ней односельчан баба Зоя, силясь удержать в памяти образы тех, с кем прожила рядом всю жизнь.

– А кому самогоночки, самогоночки кому, – толкался с трехлитровой банкой среди собравшихся худощавый, изрядно подвыпивший, а потому добрый, взлох-маченно-лысый мужичок. – И-и, чистейшая. Глядишь в неё и себя видишь, – ре-кламировал, видать, собственное производство.

Детям раздавались конфеты. Поскуливал Кузя – при сладком столе собаке только глотать слюнки. Баба Зоя, непрерывно трогавшая вынесенные из дома сумки с вещами, вдруг просветлённо, а потому тревожно встрепенулась:

– Грамоты! Где грамоты?– Какие тебе теперь грамоты, Зоя Павловна! – успокоил председатель, подсев-

ший рядом на скамейку и приобнявший бригадира за плечи. Лавка от веса пере-косилась, едва не уронив хозяйку с кавалером. Видать, и в самом деле подоспело время всему отживать. – Отныне в городе можешь ногой показывать и командо-вать, что делать. Город – он к ветеранам приспособленный.

– Так приеду к людям, а они и знать не знают, какая я была работящая. На бож-ничку положила, чтоб не затерялись. Проверь, – приказала Сергею, как Костику.

Память у бабы Зои работала, зря она стучала себе по лбу: стопка трудовых грамот с красными знамёнами и портретами Ленина и впрямь своей высотой едва не закрывала Богородицу. Рядом с «Молитвословом» лежал не менее затёртый партийный билет в традиционной красной корочке, дата вступления в партию 1943 год – время самых тяжёлых боёв партизан перед Курской битвой. Верили, верили в победу даже восемнадцатилетние девочки, находясь в полном окруже-нии врага! Тут же лежали перетянутые резиночкой удостоверения на награды. Божничка словно хранила не только жизнь бабы Зои, но и историю страны, при-мирив коммунистов и атеистов, красных и белых. Закладкой в «Молитвослове» служила палочка от эскимо, возможно, ещё Костей когда-то купленного, и Сергей не быстрее бабы Зои выговорил слова её ежевечерней молитвы:

– Свете тихий… пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем… Бога… мир Тя славит…

Забрав хранившееся на божничке, Сергей не посмел при этом тронуть Бого-родицу: а и впрямь, пусть остаётся охранять дом.

– Ох, чую, какой-то обман мне идёт, – вцепилась, как в спасательный круг, в свою бумажную биографию баба Зоя. Вот ведь поколение: ничего не надо – дай прижать к груди документы. – Колесом пошёл белый свет. Такого сам татар не придумает, как я с этим отъездом. Кому я там нужна буду? Костик! Где Костик?

Стоявшие рядом бабы опустили головы, кто-то перекрестился: минуй нас по-добная участь! Хозяйка опять выделила взглядом Сергея, более всего запомнив-шегося рядом с именем внука, поманила. Шепот у теряющих слух людей настоль-ко громкий, что услышали все:

– А хоронить чтобы всё равно сюда привёз. Хоть косточками, а вернусь. Увидев, что офицеры поглядывают на часы, председатель встал. Отставив

локоток, по-гусарски выпил до дна перед бывшим бригадиром свой стакан само-гона. Внук с исцарапанным подбородком, густо замазанным зелёнкой, привычно подсунул на закуску оставшийся ободок от печенюшки, не оставив надежды на угощение вечно голодному Кузьме. Баба Зоя прижала паренька к себе, шепнула


на ухо что-то секретное. Тот согласно кивнул, получил новую порцию сладостей и уступил место взрослым.

– Всё, всё! – не забывал своей роли руководителя Фёдор Степанович: демокра-тия демократией, а у него в колхозе, хоть и бывшем, должен быть порядок. – Пора ехать. А пожелать пожелаем нашей Зое Павловне через зиму вернуться сажать огород.

– Что он говорит, не слышу? – поинтересовалась у Сергея баба Зоя. Предпо-лагая обратное, спросила с хитрецой: – Не ругает?

Не ругал. Лично проводил до машины. Баба Зоя в последний сто китайский раз обнималась потом с каждым, хотя по глазам было видно, что она мало пони-мает в происходящем. Взгляд сумел зацепиться лишь на том, как Сима закрывала амбарным замком дом. Подалась обратно, но Кречет удержал, а Сергей завёл ма-шину. Подсаживаемая председателем, баба Зоя втянула с собой в салон и отполи-рованную до костяного блеска палочку. Тявкнул Кузя, оставшийся единственным нецелованным из собравшихся. Вот теперь – с Богом!

– Не в лесу и не на болоте росла, должна уметь, – прошептала утихомирив-шаяся баба Зоя, и стало ясно, что она, несмотря на боевые ордена, боится новой жизни. И все предварительные переговоры, которые Сергей и Кречет вели по телефону с ней и руководством района, – это её стремление оттянуть момент пере-езда в Дом ветеранов. – Проедь к центру, – попросила водителя.

Сама уткнулась лбом в стекло, чтобы лучше было разглядывать улицу, и Сер-гей погасил скорость. Ничего, Зоя Павловна, у ветеранов тебе будет легче: ни дров для печи, ни воды из колонки. Не тронулись бы с места, покажись там неуютно и казённо: перед приездом сюда заехали в Дом и лично проинспектировали си-туацию. Костя бы спасибо сказал. А по весне лично приедут и привезут в родной дом на побывку…

По берегу озера, как опята, росли ракиты – вечером при знакомстве с селом как-то не отметили это. Затесавшаяся меж ними берёзка выгибалась, выгибалась, чтобы вырваться из-под их крон и в то же время не коснуться воды, – и хоть кри-вая, но ушла вверх. На её стволе сидело сразу три рыбака. Головы, как у Змея Го-рыныча, глядели в разные стороны, но на шум мотора повернулись одновременно, и баба Зоя кивнула им из-за стекла: прощевайте и вы. Все прощевайте.

– Зоя Павловна, ну что вы, – сидевший рядом с ней на заднем сиденье Кречет попытался отвлечь от грустных мыслей, хотя сам, покидая даже не дом родной, а сирийскую Пальмиру после трёх месяцев работ по её разминированию, едва сдерживал слезу. Сентиментальность редко до добра доводит, но уж точно не даёт пополнить ряды истуканов на острове Пасхи.

– Всё, жизни капут! – откинулась на спинку баба Зоя и прикрыла глаза.В уголках век начали копиться, набухать капельки слёз, в какой-то момент они

сорвались вниз и по проложенным среди морщин блестящим тропинкам уже спо-койно потекли ручейки. Сергей глянул в зеркало заднего вида на друга, тот пожал плечами: я не знаю, как успокаивать, помогай и ты.

Остановились у памятника, на котором верхней строчкой шло имя комиссара партизанского отряда «За власть Советов» – её отца. Баба Зоя нетерпеливо при-нялась дёргать ручку, чтобы выйти. Не выпуская из рук пакет с грамотами, зашла в оградку, прислонилась к памятнику. Как и в случае с молитвой, Кречет дёрнул


друга – оставим одну, лучше заглянем в сельский клуб, по какой-то причине от-крытый днём.

На сцене, с важностью рояля занимая его середину, стоял теннисный стол, на котором играли в пинг-понг две девчушки. На вошедших не обратили внимания, и Кречет, по привычке сапёра заглядывать во все дыры, приоткрыл дверь в при-стройку, оказавшуюся библиотекой. На столике лежал измятый, выучивший люб-ви не одно поколение девятиклассников «Евгений Онегин». Зато между металли-ческими стеллажами, не замечая вошедших, целовались пока только заказавшие роман мальчик и девочка. Подпиравшего сзади друга Кречет вытеснил обратно в зал.

– Что там? – поинтересовался Сергей.– Там продолжается жизнь, – не стал вдаваться в подробности сапёр.Теннисистки закончили партию и проявили наконец учтивость:– Играть будете?– Денег нет.– Так у нас бесплатно! – бесхитростно удивились едва не хором.Поняв, что с ними шутят, смущёнными актрисами нырнули за кулисы.Баба Зоя наверняка уже вернулась к машине, и друзья заторопились – как смо-

жет одна подняться на высокий порожек джипа?А она и не поднималась. Салон оказался пуст, и это было непонятно, потому

что далеко уйти с палочкой Зоя Павловна не могла. Кречет обошёл памятник, по-том заторопился к озеру, но рыбачий Горыныч замотал тремя головами – не про-ходила. А ведь они пробыли в клубе не более трёх-пяти минут. Да, партизанская разведчица, но и они не Вольское училище тыла заканчивали, целый капитан с до-срочным майором. Исчезнуть же могла только в зарослях бурьяна за памятником, и Кречет, опять же потому что сапёр, первым влез в репейник. Вытоптали бурьян и, уже в открытую паникуя, позвали на подмогу из клуба молодёжь. Прочесали окрестности вместе.

– Показывай дорогу к председателю, – приказал «Онегину» Кречет.Фёдор Степанович возился со знакомым мотоциклом, рядом стояла жена с не

менее знакомым топором. На нём, как на наковальне, хозяин отстучал молотком какой-то тросик, всунул в генератор.

– Сбежала, что ли? – с полувзгляда понял растерянность приезжих и почему-то улыбнулся. Может, даже предполагал подобное. – Во пионерка! – то ли радостно, то ли просто вычищая ветошью солярку между пальцами, потёр руки. Охотно принял сигарету. – Она и у меня своевольничала, такую в оглобли загнать не за-гонишь.

– Но надо же что-то делать!– А может, не надо? – сбил ногтем пепел, очищая табак перед новой глубокой

затяжкой. – Глядишь, дольше пожить поживёт в родных стенах. Тут коров на дру-гую ферму перегоняли – ревмя ревели, а хотите человека сорвать с места. Что она, одуванчик? Всем Бог наделил человека, кроме защиты от тоски и боли.

Разогнал дым перед лицом, начал всматриваться в ткань на рукаве, словно увидел её впервые. А может, и впрямь только сейчас открылось: жизнь – это вовсе не плоские полосы, а клетка светлая, клетка тёмная. Объём. Хмыкнул: открытие не понравилось, потому что эти клеточные объёмы покрывали его собственные


плечи. Единственное, чем смог облегчить себе жизнь, – засучил рукава. Всё, нету ни клеток, ни полос.

– А присмотреть присмотрим за ней. Мой внук Олежка её крестник, так что пригляд будет...

Деревенские ракиты старухами вышли провожать офицеров за околицу. Вы-строившись вдоль дороги, кивали вслед головами в зелёных платках. Видать, не все счастливые дни вороны поклевали в деревне, коль продолжал жить в ней на-род.

Едва вслед за машиной пробежали по обочине отблески подфарников, в пали-саднике бабы Зои зелёным поплавком вынырнул внук председателя. Убедившись, что улица пуста, махнул рукой крёстной, разведчиком прячущейся за погребом: выходи, бабуль, мы их победили. Та, насколько далеко хватило глаз рассмотреть дорогу, убедилась в этом самолично и пырнула помощнику денежку: купи себе за труды чего-нибудь рот подсластить. Приведя себя в порядок, принялась ос-матривать грядки, где укроп с петрушкой пёрли так, будто огород вспахивался только для них одних. А вот дождика, дождика бы не мешало, картошка печётся в земле который день...

Сергей, молчавший всю дорогу, перед Суземкой вдруг свернул с объездной дороги и вырулил к хозяйственному магазину. За сутки здесь мало что измени-лось – бродили по штакетнику «варежки», Васька в неизменном одеянии кричал кому-то на другой стороне дороги:

– А у тебя нет с собой гвоздя? Сотки хотя бы. Козла твоего прибить к забору, чтобы не ломал штакетник.

Увидев знакомую машину, запахнулся полами плаща: абонент недоступен. Но из зоны доступности не выходил, делая вид, что озабочен состоянием штакетника, который вчера вёдрами самолично колошматил не хуже козла. Вытащил из почто-вого ящика на углу стопку газет: и впрямь не трусы на верёвочке, о внутреннем мире своём заботится с помощью прессы.

– Придержи его, а я быстро, – попросил Сергей друга.Сливы уже были раздавлены другими машинами, но тем не менее вновь по-

пытавшись не наехать на них, развернулся.– Привет, Василий, – подходя к мужичку, Кречет протянул руку, признавая

вину за вчерашнее и запрашивая мир. Тому уважение понравилось, протянутая рука пожалась, плащ распахнулся.

– Куда рванул-то твой гордый? – Сам понятия не имею, – признался Кречет.– Ты ему скажи, что нельзя бороной да по всей душе.– Он уже понял, – уверил Кречет и поспешил сменить тему: – Сегодня без

тёщи?– А у её ног головы нет. Пока не обойдёт пять раз все рынки, солнцу нельзя

зайти за горизонт. Тёща боец, ей только раны на войне перевязывать. Молодец, когда не слышит. А вы откуда приземлились? Раньше не видел.

– К другу заезжали.– Куплю велик, первым делом тоже доеду до кума. Бедует один в своём селе.

Деревенская жизнь только на картинках хороша, а кто убёг из неё, возвращаться не торопится.


– Но некоторые, наоборот, не хотят уезжать.– А это как вовремя жениться. Чуть перехолостяковал – всё, другой жизни

нету. А оно, может, и не надо. Вон, летит твой орёл на цыпочках. Сергей мягко подкатил к самому штакетнику. Молча открыл багажник, достал

оттуда сложенный, ещё в заводской обёртке, велосипед. Прислонил его рядом с онемевшим Василием, хлопнул его по плечу и занял место за рулём: а теперь вперёд.

– Теперь до кума доедет, – миновав от Суземки три-пять поворотов, порадо-вался за Василия Кречет. – Смотри, смотри, а вон и знамя! Помнишь, Костя рас-сказывал?

Над обелиском, стоявшим у дороги, возвышалась изогнутая от непогоды и вре-мени сосна с отпиленной верхушкой, где трепетало красное знамя. Табличка на памятнике гласила, что в этом месте партизанская группа «За власть Советов» приняла первый бой с фашистами. Каждый год находится тот, кто лезет на сосну и меняет выцветший флаг. Но первым его вознёс и укрепил Костя, ещё суворов-цем. В память о партизанском отряде, которой возглавлял погибший его прадед. И вот настали времена, когда баба Зоя осталась последним живым партизаном из этого отряда...

– Эх, задержаться хотя бы на день-другой, – помечтал Кречет, прекрасно зная, что оба не могут этого сделать. Даже на день. Лично у него начинается форми-рование батальона разминирования в бывшую Югославию: как воевать, так пол-мира наваливается, а как приходит время приводить всё в порядок, то – Россия, вперёд! – Крыльцо бы подправить.

– Завтра у меня вылет на Байконур. Запуск. Без вариантов.– Слушай, а вот если бы, в порядке бреда, одному из космических кораблей

присвоить имя бабы Зои? А что? Последний ветеран Великой Отечественной должен стать звездой на небе, не меньше.

– Если только мысленно... Хотя можно и попробовать, почему бы и нет. Для власти это за честь.

– Было бы здорово... Интересно, а что сейчас делает наша беглянка? – Может, свои грамоты читает. Или фотографии рассматривает. Ей есть что

вспоминать...

Баба Зоя полулежала на ступеньке крыльца и примерялась, что можно подсу-нуть под ножку покосившейся лавки. Под руки попался амбарный замок, приве-зённый друзьями Костика. С усилием, но затолкала его под ножку. Переваливаясь, взобралась на сиденье, проверила на устойчивость. Теперь можно жить дальше.

Проговорив слова «Свете тихого», поклевала перенесённое обратно через до-рогу от Симы оставшееся угощение. На озере под прохладу вновь завелись ля-гушки, выкликая такой нужный для огородов дождь. Проехал с рёвом на отре-монтированном мотоцикле наперегонки с Кузей крестник, надо будет поругать, что даже ей, глуховатой, бьёт по ушам. А вот свет от фары порадовал улицу, на которой сразу после выборов отключили на столбах фонари. Плохо, что после яр-кого света сразу стало темнее. И прохладнее, как перед дождиком. Но несколько звёздочек всё же проклюнулось сквозь тучи. Одна из них бесстрашно карабкалась прямо в центр неба – значит, самолёт или спутник.

Баба Зоя пожелала ему доброго пути и стала закрывать калитку, готовясь ко сну…

Светлана СУПРУНОВА

ПоэзиЯ

Утепление души

Светлана Вячеславовна Супрунова родилась в 1960 году в г. Львове. После окончания Ленинградского медицинского училища работала мед-сестрой в хирургическом отделении Нестеровской районной больницы Львов-ской области. В 1985 году по направлению военкомата уехала в Афганистан, в медсанбат провинции Баграм. Вернувшись через три года, поступила в Калининградский государственный университет на филологический факуль-тет, параллельно училась в Литературном институте им. М. Горького на заоч-ном отделении. Проходила воинскую службу в Таджикистане, работала стар-шим литературным редактором в издательстве «Янтарный сказ» (г. Кали-нинград), сейчас возглавляет редакцию научного журнала Калининградского государственного технического университета. Печаталась в отечественных и зарубежных изданиях, лауреат ряда российских и международных конкур-сов, некоторые стихи переведены на болгарский и венгерский языки. Член Союза писателей России, автор четырёх поэтических сборников.

Живёт в г. Калининграде.

ÏÎÝÇÈß

Забыть слова на месяцы, на годы,Отшевелив губами, замолчать,Остаться дома из-за непогодыИ не суметь ненастье обругать.

Смотреть в окошко на кресты и флаги,Копить печали, словно вызревать,Водить пером впустую по бумаге,И вспоминать слова, и вспоминать.

Отгоревать, отплакать, отсмеяться.Но вырвутся из снежной целиныНа белый свет – как заново родятся – Лишь те слова, которые нужны, –

Невычурные, самые простые,И вспыхнет свет божественный в ночи,И сбудется – заговорят немые.Утихни каждый, слушай и молчи!

21Утепление душиУтепление души

* * *

* * *В пятиэтажном улье комнатушка.Комод и стулья дышат стариной.В той комнатушке кроткая старушкаВстаёт чуть свет, ложится со звездой.

Я увидала дверь при тусклом светеИ, ковырнув разболтанный замок,Узнала всё: комод и стулья эти,Упрятанные кольцами дорог,И ватное родное одеяло,Как яблочко сушёное, лицо.«Чего так долго ты не приезжала?Хотя бы за полгода письмецо…»

Всё слушала меня, всё удивлялась,И тут смекнула радостно: «Погодь,Что ж – насовсем? ужель навоевалась? – И тихо так: – Храни нас всех Господь…Война – оно занятие пустое,А сердце всё же просит тишины…»И обронила самое простое: «Нельзя ли как-то миром, без войны?»

И сумерки надвинулись тревожно,И я тогда подумала о том,Что без войны, наверное, и можно,Когда сердца наполнены добром.Какая-то неведомая силаНам раздаёт смиренье и покой,Не то добра кому-то не хватило,Не то другим насыпано с лихвой.

Двери тёмные, стальные.Постучать ли, позвонить?Я живая, вы живые, Так давайте говорить –

Всё о том, о чём хотелиГоворить бы целый век:Что вчера ветра шумели,А сегодня падал снег.

Что отпелось, отгулялось,Ни души на берегу,Что от осени осталасьРоссыпь яблок на снегу.

Что летят опилки к дому,Что в стволах текут года.Пилят, пилят по живому,Расширяя города.

Вспоминать бы всё, что мило,Вспоминать под шум дождя,Как растерянно кружилаПтица, ветки не найдя.

Может, вспомним, что живые,С душ озябших смоем грим.Все свои мы, все родные,Но об этом промолчим.

×¨ÐÍÛÉ ÊÎÒ

Путь простой до магазина – Двор пройти и огород.Вон идёт по тропке Нина,А за нею чёрный кот.

Неторопкий шаг привычный.Кот послушный без хвоста.Новый день, такой обычный,Как без Нины и кота?

Возвращаются к порогу,Нина блюдце достаёт,Трётся ласково о ногуИ мурлычет чёрный кот.

…У подъезда домовина,А напротив озерко.Нину скорбная машинаУвозила далеко.

Тот же путь до магазина,Только убран огородИ румянится рябина.По тропинке бродит кот.

22 Светлана СупруноваСветлана Супрунова

* * *Никому не скажу и уеду,Ни друзей, ни любви не найдя,И пойду с чемоданом по следуПолоснувшего поле дождя.

Васильки не оставят в покое,И ромашки надарят тепла.Всё живое такое родное, Так бы шла потихоньку и шла.

Будут рядом закаты, восходы,Так душевно – один на один.Приживусь на недели, на годыСреди ягод и тонких осин.

Забредёт сюда кто-то, возможно,Помолчит, на места поглядит.«Как там мир?» – расспрошу осторожно.– «Да куда ему деться? – стоит».

Так ответит – легко, равнодушно,Потому и поверю ему.Что желать? – ничего и не нужно,Если сытно и тихо в дому.

ÁÀÁÀ ÎËß

Докучают в лесу комары.Выйдешь в поле – надышишься вволю,А за полем ютятся дворы.Кто не знает у нас бабу Олю!

Снег и ливни, менялись вожди.Неохотно расскажет, бывало,Как, дитя прижимая к груди,От пылающих изб убегала.

А потом тишина, трудодни.Жизнь покатится по нормативу.Отдышавшись маленько в тени,Заспешит на созревшую ниву.

Вроде скорби её далеко,Только чёрный платок не снимает.– «Как живётся?» – Ответит легко:«Да на хлеб и одёжу хватает!»

В огороде редиска, лучок,И ни сорной травинки на грядке.Приезжает на лето внучок.Всё по кругу идёт, всё в порядке.

Нынче вьюга следы замела,До могилы не стёжка – аллея.Никого не ругая, жилаИ ушла, ни о чём не жалея.

Кто плеснул бы на мир белизны! – И когда загибаюсь от боли,Всё глядит на меня со стеныМатерь Божья с лицом бабы Оли.

* * *Пожитки в нескольких пакетахДля холодов и для дождей,В цветастой юбке, старых кедахСидит на паперти своей.

Лицо молодки, взгляд старухи – Всего намешано в судьбу,И на платок садятся мухи,И серый пот течёт по лбу.

Сидит под солнцем, одинока,Чего-то там жуёт порой.Печали мира так далёко,Что мир уже как неродной.

Поднимется, возьмёт пакеты,Когда проклюнется звезда,Пойдёт встречать свои рассветы. Хотя бы голос: «Ты куда?»

* * *Бесславная, обычная, проснусь,Зажмурюсь я от утреннего света.Я почестей и титулов боюсь – За ними не видать уже поэта.

Когда как все земные – значит, жив.Я сыплю одиночество по ложке,Автографы однажды невзлюбив.Всё легче расписаться на платёжке.

Всё для души – грибами полон лес,Тропа к нему, иду себе непрытко,И каждый день – как будто до небесДостать рукой ещё одна попытка.

23Утепление душиУтепление души

ÎÁÚßÂËÅÍÈÅ

Тёплых слов бы, тёплых взглядов,Но простужен этот мир.Утепление фасадов,Утепление квартир.

От дождя и снегопада,Чтобы стужу побороть,Установят всё что надо,Обогреют нашу плоть.

Вышли мы – и не чихнули,В суете, да всё шутя,Там хромого подтолкнули,Тут обидели дитя.

Всё расчётно, всё платёжно,Взял бумажку – и пиши.Это сложно, очень сложно – Утепление души.

* * *Зачем смотрю – сама не знаю – В глаза соседей и друзей,Чужие жизни наблюдаю,Забыв на время о своей?

Зачем, в глаза пустые глядя,Я слушаю эфирный бред,И снова нам мордастый дядяНаобещает светлых лет.

А света нет, ложатся тениНа жизнь чужую и мою,Болит душа, болят колени,Когда под образом стою.

Взметнулись птицы, откричали.Всё чаще плач, всё реже смех.Какие разные печали,И только крест – один на всех.

ÄÅÄÓØÊÀ

Снова от внуков сюрприз:Быстро одели, обули,Вывели под руки вниз:«Мы на часок». Упорхнули.

Скрылось за домом авто.Здесь бы сидеть-отсидеться.Старое греет пальто, Только душе не согреться.

Жизнь пролилась как вода,Съедено лихо до крошки.Вон над макушкой звездаИ зажелтели окошки.

Думы – что в печке зола,Мир не становится шире.Внуки не едут – дела.Суетно, суетно в мире...

В темень куда-то глядит,Что-то нездешнее слышит,Тихо под небом сидит.Дедушка воздухом дышит.

ÍÀ «ÁËÎØÈÍÎÌ ÐÛÍÊÅ»

Пылища осела за ворот.Опять пулемёт застрочил.Он взял эту крепость и городИ после медаль получил.

Вернувшийся из медсанбата,Себе улыбался – живой!…Вчера схоронили солдатаИ выпили за упокой.

Бежавший в кровавую схватку,Подстёгнутый криком «Вперёд!»,Упал он на эту брусчатку,Где правнук медаль продаёт.

Валерий СДОБНЯКОВ

ПрозА

И ВОЗДАСТСЯ ПО ДЕЛАМ НАШИМ...ПОВЕСТЬ

1.Машину трясло, и, чтобы не ударяться головой о натянутый брезент потолка,

Павел ещё ниже пригнулся в тесной, неудобной кабине старого легкового газика и покрепче вцепился руками в согнутую из металлического прута ручку перед со-бой, тоже маленькую и неудобную, как и вся кабина с небольшими протёртыми в брезенте дырами. И эти крохотные отверстия в крыше и стенах кабины сейчас прыгали перед глазами яркими точками, раздражали и невольно отвлекали взгляд от дороги.

Снаружи доносилось почти непрерывное шипение воды, которая после дождя, прошедшего ночью, залила колеи и сейчас надвигалась на машину двумя неши-рокими тёмно-грязными полосами. Да, казалось, что не машина движется вперёд, а эти полосы бегут под неё и, разбиваясь о колёса, шипят, как вода в реке у опор моста.

«Опять мост! Вон, любуйся лучше: солнышко, тайга, погодка разгуливается».День на самом деле разгуливался не на шутку. Ярко светило солнце, и тайга,

ещё не просохшая после дождя, стояла вдоль просеки, серебряно поблёскивая. Даже грязная дорога, заваленная по краям полусгнившими стволами кедра и бе-рёзы – это ещё раньше, во время лесоповала, не довёз кто-то до станции, свалил раньше срока, – сейчас не казалась такой уродливой, как в непогоду. И для жары рано, десяти часов нет, а солнце палит, будто в оправдание за вчерашнее ненастье. Хотя ведь и правда, не часто в Восточной Сибири, в тайге, в середине июля дожди бывают, да такие, чтоб не на час-полтора, а на целый день и половину ночи. Во-лей-неволей искупать вину приходится, вот солнышко и старается, и довольная, принимающая мировую тайга млеет от жары, благоухает свежестью.

Павел представил, как весь небольшой станционный посёлок, куда он сей-час ехал, с крохотным вокзальчиком, служебными постройками, строительной

25И воздастся по делам нашим...И воздастся по делам нашим...

конторой и жилыми домами полностью, должно быть, утонул в этом смолистом и терпком благоухании окружившей его со всех сторон тайги. Наверное, и людей в посёлке сейчас почти нет. Все на станции: без запаха масла и солярки жить уже вроде бы не могут. Только у строительной конторы наверняка толкучка.

Павел не боялся, что придётся долго толкаться в коридорах и кабинетах конто-ры, наоборот, к этому успел привыкнуть. Знал, если ехать, то день придётся прове-сти там, а то и ночь переспать в «гостинице» – так строители называли вагончик, стоящий недалеко от конторы. Раздражало другое. Он никак не мог освободиться от мысли, что сейчас нужно будет что-то говорить «хозяину», как-то рассказывать о случившемся и, что самое тяжёлое, снова просить эти злосчастные доски.

В конторе и около неё было шумно. Народ собрался таёжный, в разговоре и го-лосе свободный, и хоть кричать зазря не любящий, но и к шёпоту не привыкший. Строила контора дороги, а это значит, от селений далеко, и поэтому скрывать что-то друг от друга никакого резона не было. Люди сидели кто где: на пустых ящиках из-под гвоздей и инструментов, на ступеньках обшарпанного деревянного крыльца, прямо на земле, подложив под себя обрезок тёса или фанеры, – толпи-лись в коридорах.

Павел протолкался к двери в директорский кабинет и без стука, отвернувшись от удивлённо-вопросительного взгляда секретарши, открыл её. Директор сидел за столом и разглядывал какие-то бумаги.

– Здравствуйте.Директор кивнул, не поднимая головы и не отрывая взгляда от бумаг.– Так приехал или случилось что?– Случилось.– Вот как! – Директор удивлённо посмотрел на Павла. – Что у тебя, Павел Кон-

стантинович, там стряслось? – В голосе нескрываемое раздражение.– Доски украли.– Как украли?! Опять!– Откуда я знаю – как. Вчера спать ложились – все были, а утром встали – поч-

ти ничего нет. Оставили чуть-чуть, словно для смеха.– Такого у нас ещё не было. Чтобы два раза подряд…– Это не из наших. Со станции приезжали, я уверен.– Со станции, говоришь, – директор пристально посмотрел на бригадира, –

второй раз уже… второй. Что же делать, может, посоветуешь чего, а, Павел Кон-стантинович?

Павел непроизвольно пожал плечами.– Сторожить начнём. Если второй раз, значит, понравилось кому-то.– Так что ж, предлагаешь ещё раз тебе доски дать? – На этот раз директор

говорил спокойно, с задумчивостью в голосе, будто сам с собой разговаривал. – Только где их взять? С других объектов снять посоветуешь? – Павел промолчал. – Послушай, Павел Константинович, ты уже пятый год бригадой руководишь, чет-вёртый мост в наших краях строишь. Ведь не случалось у тебя раньше такого. Значит, наверняка кто-то из новеньких, из бригадных. Ты проверь, подумай. Ведь не в посёлке со своей бригадой работаешь. Машины ваши места за несколько километров объезжают. Они же на пароме через реку переправляются, так что

26 Валерий СдобняковВалерий Сдобняков

посторонних у тебя быть не может. Раньше в людных местах работал – и ничего не пропадало, а сейчас… это нужно ночью, в темноте, под дождём, – директор помолчал некоторое время, – ведь дождь был ночью, эти доски по дороге тащить. Такого быть не может. Так что ты приглядись к своим повнимательнее, – и будто решившись: – а доски мы тебе дадим. У бригады Комарова придётся взять. Хотели пол в детском садике этими досками перестелить, да, видно, придётся повреме-нить. Там ещё терпимо, а мост в плане… Опять мамаши придут воевать…

– Украденное найду, без лишнего шума. Отвезём в детский сад.Павел уже направился к двери, когда его остановил директор.– Да, Павел Константинович, просьба у меня к тебе. Приехал к нам вчера пар-

нишка, решил в тайге деньжат подзаработать. Знаешь, наслушался всякого, – ди-ректор улыбнулся, – но на вид ничего, добрый малый. Так ты возьми его к себе, хорошо?

Павел нахмурился. Не любил он новеньких в своей бригаде, брал только в слу-чаях крайней необходимости, а тут ещё мальчишка, хлопот не оберёшься.

Директор заметил недовольство бригадира, засмеялся уже нарочито громко.– Да ты не хмурься раньше времени. Мальчишка хороший, шустрый такой. –

Директор крикнул в сторону двери: – Вера Константиновна, пришлите мальчика ко мне.

Вскоре открылась дверь, и в кабинет вошёл паренёк. Павлу он сразу не понра-вился – какой-то неприметный, невзрачный, скромно одетый.

– Вот, принимай.Когда бригадир с пареньком вышли из кабинета директора и отошли в сторону,

где народа было поменьше, Павел остановился, внимательно, в кабинете он лишь мельком взглянул на паренька, посмотрел на новенького оценивающе, тут же при-кидывая, на что тот может быть годен. «Молод, какой из него работник». Однако вслух ничего не сказал. Только, выдержав паузу, спросил:

– Зовут-то тебя как?– Валентин… Валька.Павлу показалось, что паренёк уловил раздражение в его голосе и потому,

приняв его на свой счёт, ответил тихо, и было в его «Валентине» сдержанное достоинство с некоторой даже обидой, а затем в поспешном «Вальке», словно сам испугался достоинства в голосе, – желание задобрить, угодить. Это Павлу не понравилось. «С таким характером пропадёт, сломают его у нас. Зря в такую даль ехал, километры мерял. А жалко, молодой ещё совсем».

– Делать-то чего умеешь?Парень замялся.– Ладно, поглядим на способности, а уж там, может, куда и определим.

2.О том, что со стройки во второй раз украли доски, стало известно утром. По-

вар бригады Николай встал раньше всех, чтобы приготовить завтрак, и, выйдя из жилого вагончика, уже было направился к кухне, но тут заметил пропажу и, бегом вернувшись назад, прямо с порога вагончика заорал, зло и перепуганно:

– Павел! Бригадир! Ребята, опять досок нет!


Павел вскочил сразу, будто и не спал вовсе, а только лежал с закрытыми гла-зами, дожидаясь этой минуты. И все остальные тоже повскакивали со своих коек и, толкаясь в проходе, бросились к двери. А Павлу вдруг стало пусто, спокойно на душе. Он снова сел на кровать, вздохнул облегчённо.

– Наконец-то, – тихо сказал он самому себе.Но чего «наконец-то»? Неужели он ждал сегодняшнего дня? На это ответа не

было. Только Павел хотел, чтобы совершилось ещё одно зло, будто до этого его мало было. «Вот теперь всё ясно, никаких сомнений. Грязь, одна грязь. Не люди, сволочи вокруг».

А после всё разом перемешалось в душе бригадира – досада, злоба, обида на всех и на себя. Видеть никого не хотелось. Люди же продолжали, не одеваясь, бо-сиком выбегать из вагончика. И вот уже нет никого, все на поляне. Только смятое, раскиданное бельё на кроватях да пара опрокинутых табуреток в проходе. И по-среди всего этого беспорядка сидит он, бригадир.

«Куда бегут, зачем торопятся, – как-то уж слишком вяло, спокойно рождалась мысль в голове, – всё равно ничего не исправить».

Павел вышел из вагончика после того, как оделся. Он натянул широкие бре-зентовые штаны, выпачканные в смоле и от этого кажущиеся негнущимися, согни колено – сломаются. Накинул на плечи куртку, тоже брезентовую и хоть ещё не старую, но уже успевшую выгореть под солнцем. Надев сапоги, бригадир встал с табуретки и пошёл к выходу. Он слышал, как громко, будто молотом по железу, бьют, стучат его сапоги о пол пустого вагончика. И в этот момент почувствовал тупую безысходность, от которой застыло на мгновение сердце, и Павел остано-вился, покачнулся и непроизвольно прижал левую руку к груди. Но боль прошла быстро, и сердце заторопилось в груди под рукой так, что голова закружилась.

Павел открыл глаза. Он и сам не заметил, что зажмурился, пока стоял в проходе между койками, держась за железную спинку одной из них. И вот теперь, увидев будто по-новому свет, он испугался той боли и темноты, испытанных только что.

«Как там темно. Совсем темно!»Павлу захотелось света. Много света, яркого, колющего глаза, и он быстро вы-

шел из вагончика, уже не слыша громких, минуту назад так напугавших сердце собственных шагов.

Все бригадные стояли у того места, где когда-то был сложен штабель, а сейчас валялась жалкая кучка разбросанных, перепачканных в грязи досок. Уже накри-чавшись, наматерившись, обежав в поисках хоть каких-нибудь следов поляну по нескольку раз, люди стояли злые и растерянные. Что же теперь делать? Казалось, на всех лицах застыл один вопрос. А может быть, это Павлу только показалось, потому что другого вопроса самому себе он не задавал. «Что же делать, как жить с людьми?» Но Павел заметил и то, как удивились люди, увидев его, уже одетого и, наверное, выглядевшего спокойным, будничным.

– Вы сегодня что, работать не собираетесь? – Павел старался задать этот во-прос как можно спокойнее, и в то же время поняв, что этого не получилось, уже прибавив голос, повторил: – Я спрашиваю, работать будем или нет?

Первым после слов бригадира подал голос Хромой. Он недовольно посмотрел на Павла, сплюнул.


– Пошли, мужики. – И заметив стоявшего в общей толпе повара, закричал на того: – Что стоишь, иди завтрак готовь!

Николай быстро пошёл к столовой, остальные медленно направились к жи-лому вагончику. Павел смотрел на их голые фигуры, на загорелые спины и не-приятно белые, совсем не тронутые загаром ноги и чувствовал, как опять вскипа-ло в нём раздражение.

Каждое утро бригада завтракала плотно, чтоб с запасом до обеда, как всегда позднего, начинающегося, по установившейся уже не первый год традиции, бли-же к вечеру… На этот раз было как обычно. И когда, собравшись, все бригадные вошли в вагончик, кастрюля с супом уже стояла в центре стола. Дразнили взгляд крупно нарезанные куски сала на тарелке и ломти мягкого ржаного хлеба. Не-громко переговариваясь, люди снимали с себя пропахшие смолой и дымом куртки и фуфайки, раздевшись, усаживались вокруг стола – каждый на своё место. Павел первым наполнил тарелку, положил на хлеб размякший кусок сала с красной про-жилкой мяса и вприкуску начал есть суп. Только после него начали себе наливать остальные. Ели молча. После супа довольные, подобревшие люди дожёвывали остатки хлеба, дожидаясь, когда принесут макароны. Павел кончил есть послед-ним. Отодвинув от себя тарелку, сам отодвинулся от стола и, прислонившись спиной к дощатой стенке вагончика, обвёл всех взглядом.

– Так кто же у нас доски ворует? – спросил он хоть и не громко, но твёрдо.Все разом смолкли.– А кто их, сволочей, знает!– Дорога рядом, может, кто со станции.– Надо ночку покараулить, может, попадутся.Павел слушал, будто специально решив дать людям выговориться. И вдруг

поймал себя на мысли, что слушает, а сам каждого взглядом ощупывает и спра-шивает у себя – может, этот?

После завтрака все вышли из вагончика, расселись на ещё не обструганных брёвнах, закурили. Ярко светило раннее солнце. Ветер разогнал набежавшие за ночь тучи, и хотя ещё было сыро, тепло брало своё. Разморённые после сытной еды люди стягивали с себя свитера, рубашки и ложились на брёвна грудью к солн-цу, ладонями прикрывая глаза. Павел сел немного в стороне, так, чтобы сразу всех можно было видеть, и опять начал приглядываться к бригадным без всякой вроде бы худой мысли, так, само собой получилось.

Первым, на ком остановился взгляд, был Хромой. Невысокий, коренастый, с неприятно морщинистым, казалось, будто приплюснутым лицом и длинными, до жути сильными руками, он всем новичкам в бригаде поначалу внушал страх, пока те не узнавали его ближе, и хоть после этого тоже не считали добрягой пар-нем, но уже знали, зря не тронет. Разве что под горячую руку, да и то если вы-пивший крепко, что опять же с ним случалось редко. Вообще по-настоящему Хромого звали Алексеем, но изъян его был настолько заметен при ходьбе, что даже страх перед могучими кулаками не мог удержать людей от того, чтобы не дать ему прозвище. Со временем же он и сам привык к нему и откликался на Хро-мого, как и на своё собственное имя. И ещё, когда Павел уезжал в райцентр или на станцию, он всегда за себя оставлял Хромого, твёрдо зная, что работа на стройке будет продолжаться, и не с ленцой, а как положено. Алексей работал в бригаде


с самого начала и поэтому мужиком считался авторитетным. Раньше подозревать его в воровстве и мысль бы в голову не пришла. Это только сейчас…

Рядом с Хромым сидел повар, Николай. «Ну, этот ещё пацан, и двадцати пяти нет. Дурного про него не скажешь, и чтобы жадничал, не замечалось. Вот уже три года на кухне, а от котла ни куска не утаил. Да нет, куда тут, весь на глазах. Если бы чего было, давно бы заметили».

Фёдор. Этот инструмент сторожит, вроде как за кладовщика. За ним был гре-шок, да вроде образумился. Во всяком случае, на воровство не пойдёт, побоит-ся. Не той натуры человек, мелковат. Фёдора Павел недолюбливал. Бывало, не нравилось бригадиру что-то в его глазах. Опять же, деньги любит пуще матери. Но в другой раз подкупала Павла откровенность, с которой этот высокий, худой, с тонкими, казалось, без мышц, руками, острым, с горбинкой на переносице носом человек рассуждал о том, что ему нравится, а что нет. Ведь так и говорил: работать не нравится. Деньги получать больше нравится. Но чтобы исполнилось второе, не-обходимо пройти через первое. Вот поэтому я здесь, среди вас. Нет, этот тоже не вор. Тогда, может… да что я себе голову морочу. Ну кто сам у себя попрёт? Ведь без работы сидеть будем, ничего не получим. Всё-таки это со станции, больше некому.

И тогда Павел решил поехать в посёлок.Предупредив Хромого, что тот останется вместо него, и выйдя через тайгу

к дороге, он остановил на ней легковой газик, который ехал из райцентра на стан-цию, а вечером должен был возвращаться обратно, и договорился с шофёром, что когда тот вечером довезёт его до стройки, получит за пробег в оба конца. Шофёр не ломался, согласился сразу, и Павел, усевшись в кабине, тогда впервые почувствовал, пусть неясно, издалека, что едет на станцию не только просить до-ски. В нём появилось смутное чувство тревоги. Даже что-то вспомнилось, будто мелькнула картинка из далёкого прошлого. Павлу на мгновение показалось, что нечто подобное с ним уже было. И тогда он заставил себя отвлечься, подумать о предстоящем разговоре с директором.

3.Машина заглохла. Павел не услышал – почувствовал это и открыл глаза.– Что случилось, а?Из-за спины бригадира высунулась голова Вальки.– Застряли, парень, вот чего, – ответил шофёр и, повернувшись к Павлу, до-

бавил: – толкнуть надо.Павел молча полез из кабины. Следом за ним вылез паренёк. Павел поудобнее,

так, чтобы ноги не скользили по сырой траве, пристроился около машины, упёрся в кабину руками и, навалившись всем телом, крикнул уже через силу:

– Давай!Заревел мотор. Полетела мелкими липкими комками грязь из-под колёс. Ма-

шина рванулась вперёд, затем немного ослабившись, попробовала ещё раз вы-браться из залитой жидкой грязью колеи и, будто надорвавшись, снова заглохла.

Из кабины газика высунулась голова шофёра:– Нужно дерево рубить.– У тебя хоть топор-то есть? – спросил его Павел.


– Что бы я делал без топора на этой колымаге?Голова опять исчезла в кабине.Павел видел, как шофёр подошёл к невысокому молодому кедру, оглядел его

со всех сторон и, видно, пожалев, опять отошёл. «Так он долго ходить будет», – с раздражением подумал бригадир.

Ещё не темно, но приближение сумерек Павел привык чувствовать заранее по вылезавшей из тайги из-под заросших мхом кочек и пеньков гнилой сырости. Вот и сейчас тело неприятно знобило, словно кто-то дотрагивался до него холодной и влажной рукой. Павел поёжился и тут же, почувствовав спиной чей-то взгляд, резко обернулся. Стоявший в двух шагах от него Валька от неожиданности отпря-нул в сторону. И тогда Павлу с неодолимым чувством мести захотелось спросить: «А знаешь ли ты, что такое люди? Ты знаешь, какая это грязь? Знаешь, что они воруют друг у друга, пьют водку, матерятся, бьют женщин и детей?» И чтобы не начать задавать все эти отвратительные вопросы пареньку, всем телом как-то без-защитно вздрагивающему от холода, бригадир поспешно отвернулся.

Шофёр уже копошился около машины. Он заталкивал ногой, обутой в кирзо-вый сапог, целую охапку мелкого кустарника жимолости под заднее колесо.

– Помочь? – спросил Павел.– Да, сейчас подтолкни ещё раз.Шофёр перестал уминать кусты под колесом, отёр руки о брезентовый кузов

машины и полез в кабину. Снова заработал мотор, и опять из-под колёс полетели комки грязи. Машина рванулась вперёд, затем опять на какое-то мгновение засты-ла на месте и вот медленно, с натугой начала пробираться вперёд, выкарабкиваясь из глубокой колеи на обочину.

Павел, стиснув зубы, давил плечом на железный стык каркаса кабины. Он по-чувствовал ещё до того, как машина начала продвигаться вперёд, что сейчас она перестанет буксовать и пойдёт уже сама, легче. Это позволило немного рассла-биться, и тут Павел услышал, как за его спиной тяжело дышит Валька.

«Старается. Как же ему понравиться хочется… дурачок».К стройке подъехали, когда совсем стемнело. Вечерние сумерки опустились

на поляну, где стояли три вагончика бригады: жилой, столовая и что-то вроде склада, – и захлестнули её темнотой. По тайге медленно и таинственно полз белый густой туман. На поляне не было ни одного человека.

Павел с Валентином вошли в жилой вагончик. Резко ударил в привыкшие к темноте глаза свет от висевшей под потолком лампочки.

Павел подошёл к столу, стоявшему в центре вагончика, стал доставать из кар-манов куртки и штанов пачки сигарет и аккуратно стопками их складывать. Опу-стошив карманы, повернулся в сторону паренька.

– Он будет у нас работать. Пусть ляжет на свободную кровать.– А зовут-то его как?– Валентин.К Вальке подошёл Николай.– Пойдём, я покажу, где твоя койка, – и увёл новенького в угол вагончика.Павел, напившись воды, подошёл к своей кровати, сел поверх одеяла. Вокруг

него собралась бригада.– Ну что, дадут нам доски?


– Не дадут – значит, ничего не заработаем.– К директору ходил, обещал дать. – Павел глубоко вздохнул. Вы-то как, балку

поставили?– Поставили. Уже почти всё сделано. Осталось одно перекрытие с той стороны,

и можно доски стелить.– Стелить, говорите… Алексей, как думаешь, тех досок, что осталось, надолго

хватит?– На день хорошей работы, не больше.– Мало! Боюсь, не успеют нам к этому времени подвезти. Да чего сейчас жа-

леть, сами виноваты. Ладно, время позднее, давайте укладываться.Многие уже лежали в кроватях, когда Павел пошёл из вагончика.– Ты чего не ложишься, Паш?– Спать не хочется, пойду подышу.– Давай и я с тобой.Хромой вышел следом. Они не пошли далеко от вагончика, а сели прямо на

ступеньках лестницы, только спустились немного пониже. Ночь стояла тихая и безветренная. И не хотелось ни о чём говорить. Сидеть бы только да слушать эту глухую тишину.

Павел глубоко вздохнул, будто только что освободился от тяжёлой и неудобной ноши. Высокий, широченный в плечах, с сильными руками и большими, словно расплюснутые комки металла, ладонями, Павел, несмотря на свой возраст – было ему уже за пятьдесят, – слыл одним из самых сильных в бригаде. За это, наверное, его и уважали. Может, даже побаивались. Ещё когда только сколачивали бригаду, пять лет назад, поставили его бригадиром. Почему его? Вроде не молод, голова вон почти вся седая, да и не был никогда на этой должности, а тут… Ну ладно, поставили так поставили. Начал Павел бригадирствовать. Трудно поначалу было, не уживался с людьми. Многие уходили от него: одни с руганью, другие молча, а третьи вообще незаметно исчезали, будто и не было их вовсе. А Павел не менял-ся. Всё так же смотрели его тёмные, неопределённого цвета глаза из-под густых бровей. Всё так же недовольно морщил лоб, когда что-нибудь не получалось, и молчал. Молчал он почти всегда. Разговаривал мало даже тогда, когда изрядно подвыпивший сидел вместе со всеми своими бригадными за столом. Вот поэтому про него долго никто ничего не знал: ни откуда он, ни то, есть ли у него семья или нет. Знали только, что после каждой получки заходил он на почту и отправлял переводы. Но куда и зачем, этого тоже никто не знал.

Павел, несмотря на свою большую силу, дрался редко. Он всегда сердито смот-рел на дерущихся, потом подходил к ним, отталкивал друг от друга и коротко говорил: «Хватит». И драчуны унимались, с руганью расходились в разные сторо-ны. Один только раз его не послушали, даже ударили сгоряча. В тот день бригада впервые увидела, что за сила скрыта в руках бригадира. Парня подняли и унесли в вагончик. Было это вечером, а утром поймали попутку и отвезли пострадав-шего в посёлок. Неделю на стройке было неспокойно. Неделю бригадир каждое утро уезжал в посёлок и возвращался только к обеду. Некоторые посмеивались: гордый-гордый, а как приспичило, начал, наверное, пороги начальства обивать, дело-то подсудное. И только после, когда вернулся из больницы Николай, а по-страдавшим был он, узнали – к нему он ездил. Возил всякие вкусности и опять


почти ничего не говорил. Только спрашивал: «Ну, как здоровье, голова не болит?» И ещё когда в первый раз приехал в больницу, то прощения попросил – «Ты из-вини меня, не сдержался». И рассказал, что была у него семья, да что-то не полу-чилось у них. Жена ушла вместе с сыном к другому. Тот был шофёром, попал в аварию, погиб. Тогда Павел и начал посылать своей бывшей жене переводы. Хоть и не простил, а всё равно помогал. Потом сын подрос, сам стал отцу письма писать. Всё это время они не виделись. Но, видно, мать сыну добро об отце рас-сказывала. В тот день, когда драка произошла, получил бригадир письмо. Написал сын, что мать заболела, лежит в больнице, а у него самого неприятности в школе. И так Павел ходил злой по стройке из-за этого письма, кричал на всех почём зря, и так переживал, а тут ещё драка. Вот и не выдержал.

А дело и впрямь было серьёзным. Из районного центра приезжали разбирать-ся. Но бригада встала за Павла. Рабочие утверждали, что это доска упала с моста, который строила бригада, а парня никто и пальцем не трогал. Тот, в свою очередь, тоже что-то придумал в больнице. Хоть его показания и не сходились ни в какую с показаниями бригады, но следователь оказался человеком бывалым, в тайге работавшим не первый год, и, всё рассудив по-своему, напился напоследок креп-кого чаю, которым его щедро угощал оставшийся за бригадира Хромой, под вечеруехал обратно в райцентр. Павла в это время в бригаде не было, он уезжал. А когда вернулся, дело было уже сделано, так что он про следователя и не узнал.

– Послушай, Паш, может, тебе завтра опять в контору съездить, поторопить с досками? – прервал молчание Хромой.

– Нет… стыдно.Некоторое время опять сидели молча, оба согнувшись, опершись локтями о ко-

лени. И снова заговорил Хромой:– Новенького куда определим? Может, около Николая оставим?Павел встал, сказал, не отвечая на вопрос:– Ладно, пошли спать.Но уснуть ему не удалось. Он лежал с открытыми глазами, смотрел в смутно

чернеющий потолок и думал о прошлом. Вспомнил бывшую жену. Павел не хотел помнить зла и обид, но ведь всё это было. Он любил женщину, а его обманули. Он мечтал о ребёнке, а его опять обманули. Но за что, за что? Павел не понимал, а моментами ему казалось, что от этих не имеющих ответа вопросов он когда-ни-будь сойдёт с ума, даже, может быть, скоро, сейчас. В подобные минуты он всегда кого-то молил о помощи, надеялся, верил, что всё изменится, вот кто-то придёт и всё-всё исправит, поставит на свои места, накажет злых и отблагодарит добрых за великое терпение. Ведь только оно, терпение, спасает людей от гибели, оно не даёт отцу убить сына, брату брата, человеку человека. Павел иногда думал, что бы стало с землёй, исчезни на ней терпение. Ему становилось страшно от пришед-шей мысли, и тогда он снова уговаривал кого-то в себе, злого, требующего мести, терпеть. «Мы должны узнать, почему делаем плохо или, наоборот, хорошо. Ведь есть во всех наших поступках что-то обязательное. Мы поступаем так или иначе только потому, что именно так нужно поступать, и не кому-то другому, а только тебе. Другой тоже что-то делает, своё, необходимое».

Павел не мог больше лежать. Простыня сбилась и образовавшейся складкой давила в бок. Да и вся постель вместе с измятой подушкой и тяжёлым одеялом


была неприятна для тела. Павел встал, нашарил рукой сапоги, стоявшие недалеко от кровати, надел их прямо на босу ногу и, стараясь не шуметь, вышел из вагон-чика.

Уже светлело. Невесть откуда появившаяся серота разбавила собою густую темноту ночи, и та стала будто легче, воздушнее. Павел спустился по лестнице на землю, прошёл немного в сторону вагончика столовой и, не доходя до того нескольких шагов, сел на сколоченную из жердин и горбыля скамейку. Другая скамейка была напротив, у самой стены вагончика.

«Интересно, зачем люди воруют? Деньги нужны? Пускай так. Но ведь они мно-гим нужны, почти всем, а воруют немногие. Да и проще, спокойнее можно деньги добыть, заработать хотя бы. Лёгкой жизни хотят? Куда уж там, на ворованном-то. А ещё закон есть, с ним как. Нет, видно, не понять. Только по всему выходит, нельзя людям верить. Есть хорошие, есть плохие, но как узнать, кто перед тобой. Верить, конечно, хорошо, да только плохо, что эта вера тебя другим концом по голове бьёт больно, словно специально пытается отучить от себя».

Павел и не заметил, как стало совсем светло. Очнулся он от своих дум, когда из жилого вагончика вышел Николай и, лениво оглядевшись, пристроился у угла.

– Туалет для чего колотили? – незло крикнул Павел.Николай растерянно замер, повернулся на голос и, увидев бригадира, быстро

засеменил на край поляны.Павел вернулся в вагончик. Снял сапоги, вытянулся на кровати. Заснул он сра-

зу и крепко, и ему ничего не снилось.

4.С утра делали перекрытие для правой стороны моста. Стучали топоры, глухо

раздавалось эхо в утренней тайге. Ещё месяц хорошей работы, без простоев, без заминок, и по мосту можно будет пускать первые машины. Тогда ещё до зимы, не делая крюка в несколько десятков километров, они будут проезжать со станции в небольшой районный городок. Это если без простоев. А они наверняка будут. И за эти ещё не случившиеся простои заранее ругал себя Павел.

Сегодня бригадиру работалось трудно как никогда. Топор валился из рук. Ког-да слышал, что где-то смеялись, ему хотелось кричать.

«Но где же доски? Далеко их увезти не могли. Вернее всего, или на станцию, или в райцентр. Про райцентр можно спросить у паромщика, он наверняка знает, если провозили, доски большие, их не спрячешь. А вот если на станцию, тут труд-нее. Прямых улик нет, а доски до времени в тайге могли схоронить».

Павел пошёл по гладко ошкуренному бревну на другой берег к Хромому. Вни-зу под ним шумела неширокая, но быстрая в этом месте река. Хромой стоял на берегу, держа в руке топор, и что-то объяснял Вовке, парню лет двадцати восьми, два месяца назад устроившемуся в бригаду. И тут будто кольнуло Павла что-то в грудь, больно, даже сердце взволнованно застучало. Вспомнил он слова дирек-тора: «Четвёртый мост в наших краях строишь. Ведь не случалось у тебя раньше такого. Значит наверняка кто-то из новеньких».

Павел почувствовал, как от волнения у него загорелись щёки.


– Алексей, – позвал он Хромого, – подойди. – И тут же подумал: «Нет, ему пока ничего говорить нельзя». – Я опять в посёлок. Поговорю всё-таки, чтобы доски побыстрее прислали. Ты тут давай командуй.

– Добро.Хромой не скрывал, что одобряет решение бригадира.Павел опять перешёл реку и направился к дороге. Зайдя в тайгу так, чтобы его

не видно было с поляны, он повернул в сторону парома.До переправы Павел дошёл быстро. Он чуть не бежал по тайге. «Я теперь

знаю, кто вор, – думал он, – теперь никуда не денется. Хитёр. Устроился в бри-гаду, узнал что к чему и… Да и я хорош, раньше не мог догадаться, – ругал себя бригадир, – ведь через неделю после появления этого парня в первый раз доски пропали. Врёшь, я найду эти доски, они тебе поперёк горла встанут».

Хватаясь за тонкие стволы молодых берёзок и кустарник, Павел спустился с обрыва к берегу. Парома на этой стороне не было. Он стоял у противоположного берега, дожидаясь, когда на него заедут две очередные машины. Павел подошёл к самому берегу, сел на большой, поросший мхом камень. Потом снова встал. Он не мог спокойно сидеть, когда, может быть, сейчас узнает, кто же всё-таки вор.

По тропинке, бежавшей вдоль реки у самой воды, по направлению к парому шли двое. Павел сначала не обратил на них внимания и продолжал с нетерпением смотреть на противоположный берег. А двое тем временем всё ближе подходили к переправе. Вот уже отчётливо слышно, как скрипит под резиновыми сапогами крупная, отполированная водой галька. Этот звук отвлёк Павла, и он машинально, повернув голову, начал всматриваться в приближающихся людей.

Впереди шёл невысокого роста старик в кепке, сдвинутой козырьком на самые глаза, в старой, порванной на рукаве фуфайке и в высоких болотных сапогах. Глаз старика видно не было, но выдавали года глубокие прорези морщин на дряблых, давно не бритых щеках. Вторым шёл парень. Он тоже особым ростом не отличал-ся, но был молод и поэтому двигался как-то иначе, беззаботно, даже весело. Па-рень был одет тоже в фуфайку, только новенькую и от этого смотревшуюся рядом с порванной фуфайкой старика празднично. Через плечо парня висел широкий брезентовый ремень, из-за спины торчал ствол ружья.

– Доброго дня тебе, мил человек, – поздоровался старик, – парома ждёшь?– Жду.– Сейчас подойдёт, давно уж там стоит. – Старик сел рядом с Павлом на ка-

мень. За стариком подошёл парень. – А что, мил человек, нет у тебя табачку? Мы вон не рассчитали, искурили всё раньше срока.

Павел полез в карман за сигаретами.– Чего с ружьём, вроде не сезон ещё?– Это так, – старик махнул рукой, затем, приподняв козырёк фуражки и в то же

время, будто нечаянно, прикрывая глаза ладонью, вытер со лба пот, – стволы про-буем, и по тайге заодно вон его вожу. Отвык, в армии был. Когда сезон начнётся, тогда зверя добывать надо, разгуливать некогда.

Павел достал из кармана пачку и молча протянул старику. Тот не брал, хотя казалось, что из-под засаленного козырька смотрел прямо на руку с сигаретами. Павел заметил, как парень осторожно толкнул старика в бок, и догадался, что тот слепой.


– Ещё одну не дашь? – спросил парень.– Бери.Павел протянул пачку. Парень достал одну сигарету и возвратил пачку об-

ратно.– Да бери ещё, чтобы хватило.Парень покачал головой.– Мы и так лишнего… А если бы тебя не встретили, что тогда?– Молодец, паря, – закашлявшись, прохрипел старик, – чувствуется отцова

школа. Тот тоже был любитель над собой поизмываться. – И уже повернувшись к парню: – Тебе надо вериги под рубашку вместо нательного, в самый раз бы по-шло.

Парень недовольно поморщился, отвернулся в сторону и то ли сказал, то ли попросил:

– Кончай, дед.Но старик продолжал:– Нам бы всем вериги надеть, да не на тело – на души. Очерствел народ, по-

забыл, как сердцем маяться, как за чужую боль страдать. А ведь плохо это, ой плохо… – И неожиданно, без перехода начал говорить совсем о другом: – Но ты посмотри, что делается на свете. Разве это порядок? Он ещё мальчишка, жизни не видел, а уж с собой из армии, из чужой страны вон какое ружьё привёз. И ведь разрешили. Как называется-то оно? Уж больно мудрено, не выговоришь.

– Винчестер, – недовольно пробурчал парень.Он ещё что-то говорил, но Павел его больше не слушал. «Винчестер», – по-

вторил он про себя. Затем ещё раз,уже по слогам: «Вин-чес-тер». Павел пытался вспомнить, что связывает его с этим словом, и никак не мог. Но где же Павел его слышал?

Старик с парнем докурили, затоптали брошенные на песок окурки. Павел от-метил про себя – у воды, а огня боятся. Путники, простившись, пошли дальше вдоль реки – старик впереди, парень сзади.

Наконец, причалил паром. Его борт стукнулся о причал и заскрипел, будто готовый вот-вот развалиться. Медленно съехали с парома две бортовые маши-ны, нагруженные доверху коричневыми туго набитыми мешками, громко стуча колёсами, прокатилась по настилу телега. Павел дождался, когда опустел паром, и шагнул с пристани на палубу.

Паромщик, мужичок лет сорока, на вопрос бригадира отрицательно покачал головой:

– Нет, не было. Вот кирпич возили… А ночью паром не работает. Я один, смен-щика не дают, так ночью я уж и не работаю. Отдыхаю.

«Теперь всё ясно, – думал Павел, – доски могут быть только на станции. В тай-ге прятать всё-таки не станут, трудно».

Уже порядком отойдя от берега, Павел услышал за спиной шум мотора. Видно, паром успел туда и обратно сходить. Из-за поворота показалась машина. Павел поднял руку.

«Винчестер... от кого я слышал это слово, где? – думал Павел, сидя в кабине машины. – Может, уже встречался с этим стариком? Ерунда. Ружьё внук привёз


недавно из армии, значит, если я раньше и видел старика, то про эту штуковину всё равно слышать от него не мог. Тогда от кого? Старик. А страшен он! Нет, та-кого не забудешь. Раньше я его не видел. Что у него с глазами, если он так боится их показать? Со зверьём всю жизнь дело имел, мог и вообще без головы остаться. Винчестер. Этот старик ещё помнит, как на медведей с рогатиной ходили. Сам, наверно, ходил… Только чего он там про вериги говорил? На души бы их надеть! Х-х-х! – не плохо бы. Ерунда, не поможет. Пока всякая нечисть землю топчет, ни одни вериги не спасут. А собственно, от кого спасаться нужно, от самих себя? Если нет, тогда от кого? Нас спасать от вора?.. А от кого спасать вора? От нас? За-чем его спасать? Но разве он не человек?.. Понесло! Нужно найти доски, которые прошляпил, а не себя оправдывать. Любим быть чистенькими».

Но в этот день Павел доски так и не нашёл. Он медленно, будто прогуливаясь, ходил по станционному посёлку из одного конца улицы в другой, затем перехо-дил на другую сторону, затем вообще на другую улицу. Дома в посёлке стояли по пять-шесть в одну линию, образуя между собой небольшие и голые, без всякой посадки, улицы. И поэтому, тщательно осмотрев одну из них, Павел переходил на следующую. Так он осмотрел весь посёлок, не пропустив ни одного дома, – досок не было. Павел ругал себя от бессилия, злился. Но разве могло это помочь? Он понимал – нужно успокоиться и подумать, ведь не может быть, чтобы не было никакого выхода. Конечно, он есть, надо только его найти и, главное, искать…

5.До темноты Павел осмотрел весь посёлок. Он заглянул во все закоулки, во все

заброшенные сараи, но досок не было. Только когда стемнело и люди, давно при-шедшие с работы, начали обращать на Павла внимание, подозрительно посматри-вая в его сторону, он прекратил поиски и пошёл к магазину в надежде встретить там попутную машину в сторону стройки.

Около магазина было людно. В посёлке всегда здесь в это время много народу, а сегодня, когда железнодорожникам выдали зарплату, больше обычного. Люди толпились около прилавка, что-то высматривая, спрашивали продавца о ценах и просто разговаривали между собой. Где ещё так сразу со многими знакомыми повстречаешься?

Павел вошёл в магазин следом за полной, неряшливо одетой женщиной. Та начала пробираться к прилавку, работая локтями и не обращая внимания на не-одобрительно загалдевшую очередь. Павел хотел купить сигарет на всю бригаду, но очередь была большая, да и устал бригадир за сегодняшний день. Павел повер-нулся к двери и в это время через окно увидел, как к магазину подъехал самосвал. Из кабины выпрыгнул мужчина в потёртой кожаной куртке.

– Привет честной компании, – громко поздоровался он со всеми, войдя в ма-газин.

– Ты куда это собрался на ночь глядя, Матвей? – спросила полная женщина.– В райцентр.– К Любке? Вот приедет её Василий, он вам устроит.Женщина отвернулась к прилавку, заговорила с продавцом.Матвею разрешили всё купить без очереди. Павел вышел из магазина. На ули-

це совсем стемнело, в воздухе стояла вечерняя сырость, и было такое ощущение,


словно вокруг вывесили на просушку много мокрого белья. Павел подошёл к са-мосвалу и стал поджидать хозяина. Вскоре появился Матвей. Он нёс в обеих руках по большой бутылке пива, из кармана куртки выглядывало горлышко бутылки водки. Свёрток с хлебом и консервами он держал под мышкой.

– Я слышал, ты в райцентр едешь? – спросил шофёра Павел. – Меня не под-бросишь?

– Садись.Павел забрался в кабину. Он видел через открытую напротив дверку, как Мат-

вей откупорил бутылку водки и прямо из горлышка стал пить. Сделав несколько глотков, он оторвался от бутылки, поморщился, заткнул горлышко самодельной бумажной пробкой и сунул бутылку в карман.

– Ну, поехали.Матвей залез в кабину, включил зажигание.– Не зря ты это? – Павел показал глазами на бутылку.– А-а, ерунда! Я же чуть-чуть… У тебя курить есть? Выпив да покуривая, ехать

веселее.Они закурили вместе. Хрустнули, включая скорость, шестерни коробки пере-

дач, и машина, задрожав, рывками тронулась с места.В темной кабине, отражаясь в лобовом стекле, светились две точки, иногда

ярко вспыхивая при затяжке. Боковое стекло со стороны Павла негромко звяка-ло, оттого что было неплотно вставлено в дверку. И от этого звяканья спокойно, приятно становилось на душе. Да и сама кабина казалась сейчас уютной и по-домашнему тёплой, укрывающей от ненастного, бушующего за её стеной мира... А где он, дом? Когда он был? Иногда Павлу не верилось, что когда-то он после ра-боты возвращался не в пропахший табаком и потом вагончик, а в свою квартиру. Неужели это было? Приходят и уходят люди, возвращаясь к себе, в свои родные дома. В бригаде, за малым исключением, они появляются только на время: кто денег заработать, кто тоску разогнать, кто за романтикой. А он, бригадир, остаёт-ся. Почему? Наверно, из-за того, что дома нет. А может, другое. Тайга стала его домом. Поэтому Павлу идти-то и некуда. Некуда да и незачем.

И всё-таки сейчас не это тревожило бригадира, другое. Он никак не мог за-быть сегодняшней встречи у парома. «Ещё это ружьё. Да мало ли народу по тайге ходит». Но Павел не смог обмануть себя. И память медленно возвращала его в прошлое, когда-то с таким трудом забытое. Павел уже чувствовал, как начинают неметь руки от холода, как заныло от боли правое плечо, а лицо колют впившиеся в кожу льдинки. Где-то совсем рядом, у самого уха, хлюпает в берег под снежным козырьком река и…

– Слушай, мы так с тобой не доедем, с тоски сдохнем, – неожиданно заговорил Матвей. – Лучше рассказал бы чего. Ты сам откуда?

Павел очнулся. Он не понял, что его удержало сказать правду. Может, неожи-данность вопроса или недоверие к людям, в котором он окончательно убедил себя сегодня ночью, были тому виной, а может, забрезжившие в сознании воспомина-ния, только бригадир ответил неожиданно для себя самого:

– Из райцентра.– Как же тебя на станцию занесло?


Павел ответил не сразу. Он долго, словно размышляя о чём-то, смотрел перед собой, потом негромко сказал:

– Дело было.– Какое?– А тебе зачем знать?– Так, любопытно. – Матвей улыбнулся. – Ты что же, про свои дела говорить

боишься? Секретные они у тебя?– Да нет… доски искал.– Доски? – удивлённо переспросил Матвей и замолчал.А Павел в это время подумал: «Может, сыграть? Прикинуться, что доски ищу,

нужно дом отремонтировать. Может, он знает, у кого есть, подскажет. Намекнуть надо, что не пожалею, заплачу сколько нужно».

– Много тебе досок?– Дом хочу ремонтировать, пол перестилать, ну и ещё есть дела.– Где же ты возьмёшь столько?– Может, кто продаст. Я ведь не за спасибо, заплачу.– Никто не продаст.– Почему?– Потому что нет их ни у кого в посёлке.Павел отвернулся от Матвея, посмотрел в боковое окно.– В посёлке нет, в другом месте найду. Ремонт делать надо.Матвей не ответил. Машина продолжала ехать, освещая перед собой дорогу

белым густым светом. На тайгу опустилась глубокая ночь, обезличив, расплавив и слив в единую бесформенную массу всё вокруг. Матвей разговора о досках больше не начинал. Он вообще рулил молча, лишь изредка насвистывая какую-то мелодию.

Попала в лучи фар и тут же исчезла в темноте отходящая от главной дороги узкая дорога-просека на строительство моста. «Может, лучше остановить, – по-думал про себя Павел, – он, видно, всё равно ничего не знает… Или попробовать заговорить с ним ещё раз? Предложить ему самому деньги за помощь»?

– Послушай, как же мы через реку переберёмся, ведь паром уже не работает?Эта мысль пришла Павлу так неожиданно, так он сам был удивлён ей, что

спросил про паром у Матвея, прежде не подумав, а действительно, почему тот так смело едет в райцентр.

– Ерунда, – Матвей хмыкнул, и когда снова заговорил, то в голосе его послы-шались нотки превосходства, – у меня паромщик приятель, перевезёт.

Павел вытащил из кармана кошелёк, достал деньги и протянул Матвею.– Тогда на, заплатишь за переправу, и мы в расчёте.– Годится.Матвей, не отрывая взгляда от дороги, чуть светящейся пылью под лучами фар,

взял деньги, сунул в карман куртки.Впереди показалась река, а вскоре и паром. Он стоял причаленным к этому

берегу. Машина спустилась с холма, не остановившись, въехала на палубу парома и только там затормозила. Матвей заглушил мотор, и в кабине стало непривычно тихо.


– Я пойду за Лазарем, – заговорил Матвей, голос его в тишине кабины раздался слишком громко, – ты посиди.

Павел сонно кивнул и, откинувшись на мягкую спинку сиденья, надвинул на глаза фуражку, всем видом показывая, что собирается спать. Через некоторое время он услышал разговор. Говорили шёпотом. Один голос был Матвея, другой паромщика.

– Сегодня ко мне мужик один приходил, – говорил паромщик Матвею, – про доски спрашивал, не перевозил ли я кого с ними. Сдаётся мне, со стройки он. Не твоих рук это дело, а, Матвей?

– Заткни глотку!– Да я что. Только предупредить тебя хочу на всякий случай. Вдруг чего…– А чего? Чего вдруг?– Ну, это я так.– Ладно, тихо, – зло зашептал Матвей, – я не один, попутчика везу.– Понял, понял, – заторопился паромщик уже тише, – сразу предупредить надо

было.– Кто знал, что ты языком молоть начнёшь.Наступила пауза. Павел услышал осторожно приближающиеся шаги. Ему даже

показалось, что пытались ступать на носки, а не на всю ступню. Кто-то подошёл к кабине, заглянул в неё и затем так же осторожно отошёл.

– Спит он у тебя, что ли?– Кто его знает.– Хотел посмотреть, может, знакомый. Да не видно ничего, темно.– А что там смотреть, не в музее.– Это я знаю. А проверить на всякий случай не мешает.– Ладно, замолчи. Надоел ты мне… Шерлок Холмс.– Лучше вспомни, сколько раз за мою подозрительность мне спасибо говорили.

Да и ты тоже говорил, или забыл?Матвей не ответил, и шёпот затих.Наконец паром стукнулся бортом о причал. Почти тут же в машину забрался

Матвей. В кабину ещё раз попытался заглянуть паромщик, но дверка захлопну-лась и самосвал тронулся с места.

Павел сдвинул с глаз фуражку, будто только что проснулся, зевнул, прикрывая ладонью рот.

– Переправились уже?– Переправились... А ты ну и горазд спать. Я только отошёл от машины, вер-

нулся, гляжу, а ты уже готов.– Целый день на ногах, немудрено свалиться. Побыстрее бы до дома добраться,

устал.Впереди замаячили огни райцентра. Дорога с этой стороны реки была лучше,

покрыта асфальтом. Машина ехала быстро. Скоро замелькали фонари на столбах. «Что же придумать, как про доски спросить? У него наверняка есть связи со всеми этими...»

– Тебе где остановить? – перебил мысли Павла Матвей.– Сейчас, сразу за поворотом.


Заехав за поворот, машина остановилась. Павел, немного помедлив, открыл дверку кабины.

– Постой, – остановил его Матвей, – не торопись.Павел, сделав удивлённое лицо, повернулся к шофёру.– Чего? Я же заплатил, хватит.– Так доски тебе нужны или нет?– Нужны, – и Павел снова повернулся к Матвею боком, будто собираясь вы-

прыгнуть из кабины.– Да постой, выспишься ещё, успеешь. Да вот доски где без меня возьмёшь?

У моего знакомого, кажется, есть. Я поговорю, может, продаст.– Если согласится, я куплю.Матвей негромко засмеялся.– Тогда магарыч поставишь за труды. Что же я, за просто так хлопотать буду.– Поставлю.– Как тебя найти? Давай адрес.– Нет, адреса я тебе не дам.– Боишься, – опять усмехнулся Матвей.– Я тебя не знаю, и неизвестно, к другу ты сейчас с моим адресом пойдёшь,

или…Матвей опять шмыгнул носом. Павел не видел его лица, но чувствовал, что тот

улыбается.– Сам что предлагаешь?– Встретимся здесь, около этого дома, часов в девять вечера, завтра. Идёт?– Решено.– Тогда бывай, пошёл я.Павел спрыгнул с подножки кабины на землю, захлопнул дверь и пошёл по

направлению главной улицы. За спиной он услышал, как заработал мотор уезжаю-щей машины.

Редакция журнала «Новая Немига литературная» поздравляет Валерия Павловича Сдобнякова с 60-летием и желает ему здоровья, новых книг и благодарных читателей.

Окончание следует

Елизавета МАРТЫНОВА

ПоэзиЯ

Воздух дороги* * *

Косматые ветры играют огнями окраин,Но ветры и сами – игра им неведомых сил.И ночь распрямляется, всей чернотой догорая,И падает в небо размахом обугленных крыл.

Светлеют листва и домов невысокие стены,И чуть приглушённей – блеск уличного фонаря.Как жили мы долго и как расставались мгновенно –Об этом окраина помнит и знает заря.

И пение птиц, и сияние облачной пены,И воздуха тонкого сумрачно-грустная медь –Всё это о нас говорит, и всё это нетленно,Круженье, движение жизни сильнее, чем смерть.

Елизавета Сергеевна Мартынова (Данилова) родилась в 1978 году в Са-ратове. Окончила филологический факультет Саратовского государственного университета. Кандидат филологических наук. С 2008 года по настоящее время – главный редактор журнала «Волга – ХХI век». Публиковалась в журналах «Наш современник», «Волга – ХХI век», «Луч», «Вайнах», «Введен-ская сторона», «Русское слово» (Чехия), «Подъём», «Русское эхо», «Новая Немига литературная», «Сура», «Гостиный двор», участвовала в Форумах молодых писателей России (2006-2012). Лауреат премии им. Юрия Кузне-цова журнала «Наш современник» (2008), годовой премии журнала «Сура» (2013). Автор книг «Письма другу» (2001), «На окраине века» (2006), «Свет в окне» (2009), «Собеседник» (2012). Член Союза писателей России.

Живёт в Саратове.

42 Елизавета МартыноваЕлизавета Мартынова

* * *Кому любовь свою ни говори,Слова опять истают до зари.И снег смотает голубую пряжу,И стаи птиц разрежут небеса,Послышатся слепые голосаИз прошлого, с которым я не слажу.

До крови ранит, но не рвётся нить,И я не прекращаю вас любить,Ушедших ни на миг не отставляю.И снится мне окраина небес,И светлый сад, и тёмно-синий лес,И дом, в котором ждут и умирают –

И снова ждут. И жизнь течёт сама,И нету в ней ни горя, ни ума,Легка-легка, как будто птичья стая.А я во сне летаю тяжелоИ разбиваю тёмное стеклоМеж адом жизни и небесным раем.

Там живы все. И мама, и друзья,И бабушка, и те, кого нельзяУвидеть, но забыть их невозможно.Сиянье душ и отблески планет,Их навсегда неутолимый свет –И снег, летящий в мир неосторожно.

Я там жила, в завьюженной степи,В ночном дому, где темнота слепитИ где лучина освещает песню.А выплачется песенка когда,Тогда метель и горе – не беда,В прошедшем сгину, в будущем воскресну.

* * *Опять листвы просвеченная медь,Сквозняк берёзы бело-синеватой.И снова можно плакать и неметьПред красотой такой же, как когда-тоДавно, за много лет до наших дней –Чем раньше, тем прозрачней и ясней.Здесь жили деды. Мельница кружилась.Казалось, что сам воздух был крылат.А если что, как песня, не сложилось –В муку перемололось наугад.А если что, как листья, облетело –Так это моей бабке на венок.Чернеют птицы в небе чистом, белом.И мы живём. И Бог не одинок.

* * *В ночной дали прольётся поездНаплывами из перестуков.Пульсирует дороги повестьМерцаньем звёзд и тихих звуков.

Перекрывая расстояньяСвоей мелодией пустынной,Состав летит легко и рьяно,Но вот на станции застынет.

И в это самое мгновеньеЯ вдруг пойму, что здесь когда-тоОстались предков поколеньяВ земле, ни в чём не виноватой.

Зачем я мимо проезжаюДеревни той, в которой жилиОни так тихо, не мешаяДруг другу и небесной были?

Остановиться бы, остатьсяВ бараке ветхом и дощатом,И тёмным звёздам улыбатьсяИ облакам, грозой измятым.

И дожидаться до рассветаС дежурства мужа или сына,И песенку, что не допета,Тянуть чуть слышно и наивно.

43Воздух дорогиВоздух дороги

* * *Чьи это гены во мне говорят,Властно зовут по России скитаться,В дикую степь, в гулевой листопад,Хоть мне давно уже не восемнадцать?

То ли в кибитке, а то ли пешком,С поездом шумным, с надеждой тревожной –Всё же покину постылый мне домТак, что вернуться назад невозможно.

Да и к чему? Ведь земля широка,Каждая ночь может стать роковою, И разливается в небе рекаПтиц, улетающих над тишиною.

Мы-то не птицы, да песня долга,Стелется степью да вяжется шалью.Звуки раскатятся как жемчуга,Вырастут звёзды на месте печали.

В чёрную полночь за рыжим костромТень танцевальная движется следом,И осыпается ржавым холстомВоздух дороги, ведом и неведом.

* * *Всё это было когда-тоВ дальней и плавной дали:Звёздами пахла мята,Стыли ромашки в пыли.

И деревянная дачаВечной казалась мне.Жизнь, много жизней знача,Тайной была вполне.

В ней ковыли мерцали,Пела гвоздики кровь,И над землёй печалиМесяц нахмурил бровь.

И восходили лица,Полные тишины:Кроткие, словно птицы,Нежные, словно сны.

Бабушка песни пелаТак, что земля цвела.Звёздами небо кипело,И мама ещё жила.

А всё остальное – пропасть,Там, у резных ворот:Тёмной дороги прорезь,Сомкнутый небосвод.

* * *Деревья начинаются с мечтыОб их стволах, о кронах незнакомых,О чёрных гнездах – тихих, невесомыхНа уровне лазурной высоты.

Деревья начинаются с ворон,С их тишины тяжёлой, полусонной,С их выкриков, гортанных и огромных,С томительной зимою в унисон.

Деревья начинаются с листвыПрозрачной и просвеченной навечно –В обнимку с фонарём стоят беспечноОни, не поднимая головы.

Деревья начинаются с тебя,Огнём зелёным в сердце прорастают,Как горькая весна, как злая тайнаИ добрая – соседствуют, скорбя.

Ты не умеешь вырваться ужеИз душного цветения мирского,Из лиственного шума городского,Пока не вспоминаешь о душе.

* * *Того, что было, не вернуть.Дорога верная поката.Преодолев нелёгкий путь,Душа касается заката.

И всё, что с ней произошло,Умыто смехом и слезами,И чьё-то белое крылоКачается перед глазами.

Веди меня, мой дивный друг,Мой странный спутник безымянный,Сквозь боль, и нежность, и испугВ иные дни, иные страны.

Там снег белее, чем всегда,И невозможное возможно,И осторожная звездаДрожит над городом тревожным.


* * *Костры – Дон Кихоты осени,Оранжевы и остры,Себя в синий воздух бросилиДо сумеречной поры.

Качаются – не кончаютсяИх пламенные бои,Как будто звезда-печальницаРоняет искры свои.

И на костров неистовствоСмотрит речная мгла,Пристально смотрят пристаниИ тихих вод зеркала.

Вода утекает медленно,Огонь погасает враз.Ночные костры последниеНе помнят меня сейчас.

Их время уже закончилось,Их пепел совсем седой....Я стану костром пророческим,И никогда – водой.

* * *Под крышей будет гореть фонарь,Как раньше и как всегда,И снег заискрится старинным «встарь»,Замёрзнет в реке водаВ году две тысячи никаком,Забытом на много лет,Поскольку я возвращаюсь в дом,В котором меня больше нет.А я любила и здесь жила,Сгорала сто раз дотла,И воскресала, как свет фонаряВ прозрачной реке января.И если меня ты забыл опять,То повода нет умирать.Осталась надежда на что-то ещё,Что нас обоих важней, –На белый снег, на небесный шёлк,На праздник далёких огней.

* * *Чёрного неба тягучий мёдЛьётся за горизонт.Кто эту тяжкую сладость пьётВместе с ночной слезой –

Тот навсегда свободен, а яСлишком земной былаИ оставалась – летя, скользя, –Птицей гнездо вила.

Чёрной звездой сияло оноВ гуще лохматых крон,И облетала его сторонойСтая старых ворон.

И обходили сплетни его,И миновала беда,Но капля неба – всего-ничего –Однажды коснулась гнезда.

И вот, как пропасть, зияет оно,И видно в его окно,Что смерти нет,И уже всё равно,И боль отменить не дано.

И видно: бежит затяжная водаПо стёклам домов людских,По зеркалам невинного льда,Светлым глазам тоски.

И всё скрывает небесный дождь:Души, сердца, крыла.И обнимает синяя дрожьЗемлю, где я жила.

* * *Всю ночь горевала свеча,И залита воском клеенка,Как будто земная печальЗвучала тепло и негромко.

И будто бы солнечный свет,Такую невинную малость,Душа разделяла на всех,Кому она близкой казалась.

Растаяла... Что же теперь?Живу я, себе незнакома.Скрипит приоткрытая дверь,И ветер гуляет по дому.

45Воздух дорогиВоздух дороги

* * *Начинается осень. Щербаты ступени её.Эта лестница нас на чердак голубиный уводит.Там все стены исписаны разною глупостью вроде«Саня З. + Марина» и тоненький ветер поёт –

Паутину колеблет, рассеянный свет рассыпает. Только выйдешь на крышу – весь город, гляди, пред тобой:Здесь темнеет овраг, дальше синяя Волга мелькает,Шпиль готический в небо уткнулся упрямой иглой.

Эта осень меня укрывала столиственной мглою,Уводила в упорную, гордую горесть любви.Что теперь от неё, осторожной и скромной, я скрою?Ржавый лист паутиной знакомых морщинок овит.

На доске рисовала мелком ярко-белым и жёстким,На асфальте – дождём, самолётиком – на синеве.Эта осень прошла. Стала женщиной взрослой.Эта взрослость её не укладывается в голове.

И сбивается слог, и уходит привычная гладкость,И ступени щербаты – на память, на счастье, на боль.До свидания, осень. Прощай, моя радость.Хорошо навсегда, до конца оставаться собой.

* * *Просыпается зимний ребёнок,Видит белые окна вокруг.Белый свет заштрихован спросонокБелым снегом – невольно и вдруг.

Значит, так и предписано в жизни –Брать её, оттого что чиста,И – ни горечи, ни укоризны,Только белая рамка листа.

И рисуй, ради Бога, что хочешь –Пусть все линии будут резки, –Чёрной ручкой и кистью непрочнойИзбавляя себя от тоски.

А иначе не сможешь ты выжить,Оттого что суровой зимойНет ни цвета, ни света, ни книжек –Остаётся остаться собой.

* * *Я закончила старый рисунокИ закрыла вечерний альбом.В серый город спускается сумрак,Чёрной ласточкой – в медленный дом.

День сегодняшний доверху полон –Завяжу, как дорожный мешок.Мимо книжных заставленных полокЧёрно-белый скользит ветерок.

Он крылами касается остро,Он о прошлом не помнит уже.Расставанья пустынная росстань –Не на свете, а только в душе.

Хорошо, я с тобою согласна:Уходить надо ночью – не днём,Оттого что вся нежность напрасна,Оттого что мы только вдвоём.

Я закончила старый рисунок.Время холоду и темноте,Время снегу, когда через сумракСвет проступит на ветхом листе.


ÎÁÅÐÍÈÑÜ

Судьбу свою встречаю: незнакомаОна со мной... Идёт-бредёт во мгле,Не вспоминая облачного домаИ прожитого счастья на земле.

А было небо, синее, как ветер,И ласточек встревоженный полёт,Горячечная осень на рассвете,Любовь – любовь, которая пройдёт,

Как тянущая боль с температурой,Как снег небесный и закат земной....А был ночной проспект многофигурныйИ обморок рябины золотой.

А были встречи, ссоры и разлуки,Излуки неопознанных дорог,Расколотое сердце – не от муки,А оттого, что Бог не уберёг.

И если это вправду было – было,И наяву, а вовсе не во сне,И если я тебя не разлюбила,Судьба моя, ты обернись ко мне...

* * *В этом доме доживают старики.Светят в окнах ножевые огоньки.

Поздним вечером и ночи напролётНи один жилец старинный не уснёт

И не успокоится, покаНебо протекает, как река,

Синее, зелёное – во мгле.Хорошо на маленькой Земле.

Травы пахнут зноем золотым,Звёздным светом, облаком седым.

Звёзды пахнут травами, звеня.Судьбы прорастают сквозь меня.

И душа моя навстречу им плывёт –И сама врастает в небосвод.

* * *Это тихий сон,Это белый снег. Город занесён Словно бы навек.

В жарких шубах крыш, В чашах тополей, Ты опять молчишьТайною своей,

Горечью разлук, Небом на горе,Где трамвайный круг – В свете фонарей.

Только помаши Издали рукой.Если снег дрожит, Душу успокой.

И когда – вокзал, И когда – отъезд,Посмотри в глазаГолубых небес.

* * *Дом светло-жёлтый – как будто бы чёрными линиямиОн обведён – отсырели карнизы на нём,Крыши вспотели, и небо качается синееИ наполняется всё бирюзовым огнём,

И осыпает им улицу – скупо, безадресно.Так, понемногу – а вдруг пригодится оно,Словно цветок в день рожденья, и станет всем радостно,Будто получено тёплое чьё-то письмо,

Брошено в ящик почтовый февральского дома.Белый торчит уголок из норы жестяной.Я написала ответ, хоть с тобой незнакома,Небо, но, может быть, я познакомлюсь весной.

Дмитрий ВОРОНИН

ПрозА

ДВА РАССКАЗА

ЗаруськаЗа уютным столиком летнего кафе на старой могилёвской улице сидели два

пенсионера и тихо беседовали.– А помнишь, Паша, девчушку такую смешную, что прибилась к нам в тумане

за сутки перед тем, как мы на тутошней окраине окопались? Маманя у неё где-то в отступлении при бомбёжке потерялась, а папаша вроде как тоже воевал. Сама росточка маленького, худенькая и косички в разные стороны, а в них ленточки то ли синие, то ли зелёные, не помню уже, вплетены.

– Красные, Семён, красные.– Может, и красные. Нос задран и весь в веснушках, да и имя такое странное,

на Маруську схожее.– Заруська.– Во-во, Заруська, она самая, – засмеялся Семён. – Заруська-беларуська. Мы её

еще все пытали, какой она национальности. А она все хохлилась да так удивлённо выговаривала: «Ну что ж вы глупые-то такие! Беларуська я, кто ж еще?». А мы смеялись: «Так вроде нет таких имён среди белорусов». А она в ответ с возмуще-нием: «Ну как так нет, если вот она я, Заруська!» – «А может, всё же Дуська? – спутала ты». – « Сами вы Дуськи, – обижалась. – Ну как спутала, коли и мамка так звала, и тятька. Совсем уж вы глупые!»

– Да, было дело, – улыбнулся Павел.– А ведь ей сколько было-то тогда, лет тринадцать, четырнадцать? Интересно,

какая она теперь, Заруська эта?– Какая? – посуровел взглядом Павел. – А такая же. Ничуть не изменилась.– Это как так?– А вот так. Слушай, – закурил папиросу старик. – Как немец-то на Могилёв

двинул, тебя вроде в тот же день подранило, так?

48 Дмитрий ВоронинДмитрий Воронин

– Так, – согласно кивнул Семён, – в правое плечо. Очнулся в госпитале дня через три.

– Свезло тебе. Днем-другим позже – все, захлопнулась бы калиточка. И мышь не проскочила бы. Взял в кольцо нас немец, плотно взял.

– Знаю, – погрустнел товарищ. – Как сам выбрался-то?– А вот об том и речь, – примял первую папиросу старый солдат и закурил

вторую. – Сколько раз на прорыв пытались чуть ни всей дивизией, и все без поль-зы, только смертей полнёхонько. И тогда приказ вышел – прорываться малыми группами. Нас ротный собрал, кто остался, человек двадцать, да с другой роты столько же, ну и двинули в ночь. А утром, когда до очередного леса десять шагов осталось, на нас немцы и выкатили. А может, мы на них сдуру нарвались, без раз-ведки ведь шли, всё на глазок да на авось. В общем, плохо дело приключилось. Немцев-то ни так уж и много чтобы, но ведь у каждого автомат, да ещё с танком впереди. А у нас что? Окромя винтовок да гранат рпэгэшных и нет ничего. Так с гранатой еще до танка добежать надо, а кто ж позволит-то? Вмиг на гашетку, и все, алес капут. Залегли в поле в траву, ждем. А чего? Смерти, наверное. И тут, глядь, Заруська наша встала в полный рост и к немцам пошла. Не побежала, нет, а так, спокойно пошла. Идет и руку вверх подняла.

– Сдаваться, что ль? – ахнул Семён.– Да слушай ты, – рассердился Павел. – Какой сдаваться? Одну руку подняла,

вторую, полусогнув, на поясе держит. Идёт и ладонью помахивает из стороны в сторону, ну вроде как то ли приветствует немцев, то ли останавливает. Немцы и остановились. Ждут, смотрят на неё удивлённо. Им, видать, как и нам, неясно, что происходит. Заруська-то издали ребёнок ребёнком. Вот так она почти в пол-ной тишине до них и дошла. Мы молчим, не понимаем, они молчат, не понимают, и только мотор у танка работает. И вот когда до него пара-тройка метров осталась, Заруська руки опустила и тут же правую снова подняла, но уже с гранатой.

– Как так? – поразился Семён.– А так! Сами обалдели, – нервно затушил папиросу Павел и тут же достал но-

вую. – В этот-то момент наш ротный да как заорет таким голосом, вроде как удив-лённым и упреждающим, мол, что ты, зачем: «Зару-у-ська-а!» И тут же взрыв, да такой – башню от танка напрочь, словно косой по траве на утренней зорьке. Нем-цев вокруг всех разметало, как осеннюю листву ветром. Куда уж она умудрилась попасть той гранатой, совсем уж непонятно, чтобы вот так башню смело.

– Да быть такого не может, чтобы гранатой какой-то махину такую снести! – присвистнул Семен.

– Конечно, не может. А вот снесло. У нас у всех от невидали такой глаза на лоб повылазили да волосы дыбом встали, – закурил все ж третью папиросу Павел. – И вот тут-то началось, тут-то с нами что-то и вышло. Поднялись мы с земли как один, без всякой команды да с какими-то дикими, пожалуй, звериными крика-ми – и вперед. Кто орет: «За Руську!», кто: «За Русь!», кто: «За Белоруску!», кто: «За Беларусь!» Вмиг до немцев доскочили, а они как чумные, будто из ваты, без всякой воли оказались. Смяли мы их и ушли…

Павел замолчал.– А как же Заруська? – осторожно прервал затянувшееся молчание однопол-

чанина Семён.

49Два рассказаДва рассказа

– Погибла, конечно, – тяжело вздохнул Павел. – Взрыв-то какой был, мы ведь её так и не нашли. Но имя-то, имя – За-Русь-ка! Как оно на нас, у-ух! И сегодня мурашки по телу. Вышли мы из окружения, и пока нас особисты проверяли, все про танк да про девчонку нашу героическую говорили. Каждый день к ней разго-ворами возвращались. И про то, как она к нам нежданно прибилась, и про то, как ушла от нас. Ведь ничегошеньки не нашли, даже ленточек тех самых, красных, такой плотный туман вдруг после нашей атаки все кругом окутал. И про имя её необычное всё догадки строили: а как полностью-то? Никто же не спросил у неё, как по метрике величать. Рассуждали: а что, если б просто Маруськой девчонку звали, встали бы мы, совладали с немцем? И еще один факт, хошь верь, хошь нет. Узнавал я после войны судьбу тех, кто тогда со мной из окружения вышел. Так вот, ни один не погиб, все домой целыми вернулись, будто всем нам Заруська ангелом-хранителем оказалась, а может, и вся Русь вместе с ней.

КрохоборНелегко в настоящее время жить писателю, ох нелегко. Сами посудите, книги

не выпускают, а если и выпускают, то экземпляров пятьсот, а если и пятьсот, то гонорары не платят, мало того что не платят, так еще за свой счет приходится издавать. А какой у писателя счет, если его книжки не выпускают, а если и вы-пускают, то гонорары не платят, а если не платят, так где тогда денег взять? Го-ворят, вот у спонсоров или меценатов. А если писатель в деревне живет, то какие в деревне спонсоры и меценаты? Разве что Ашот Саркисович, который магазин открыл при дороге. Так ведь он книг не читает, а если и читает, то все больше по бухгалтерии или по законам, как от налогов увильнуть. Только писатель не бух-галтер и не юрист тем более. Нет в нем Ашоту Саркисовичу особой надобности, разве что только руку пожать для важности – все ж чудной человек писатель, где еще такого встретишь. Да и перед своими дружками всегда можно похвастать, мол, с писателем лично знаком, а вдруг даже и поэтом, почти Пушкиным. Черт его знает, что он там пишет. Так что поздороваться Ашот Саркисович поздоровается, а денег на книгу не даст, разве что только в долг рублей пятьсот на продукты из своего магазина.

Есть еще, правда, поселковый глава администрации, Дзагоев Иван Иванович, человек, по его собственному признанию, честный и уважаемый, к сельчанам всегда со всем почтением. Ну откуда, скажите, у честного человека могут быть деньги на всякие там книгоиздательства? Личных денег у Ивана Ивановича ни копеечки, а государственные – только на улучшение жизни. Сядет, бывало, с утра Иван Иванович в свой ВМW Х пятой модели и мотается где-то по делам до самой ночи, ему не до писателей.

Можно, конечно, и в райцентр съездить меценатов поискать. Живет там, гово-рят, один такой Самарин Николай Андреевич, в депутатах числится и как будто бы даже председатель местной партячейки. Ходят слухи, что щедр и к культуре неравнодушен. Вот недавно школьникам полторы тысячи рублей на театр выде-лил. Может, его в меценаты?

На худой конец, можно по деревне сбор средств объявить на издательство книги. Но народ вряд ли поймет, не даст. Вот на похороны самого писателя даст,


а на книгу – это уж дудки. Блажь какая-то, тут кому-то на портвейн не хватает, кому-то – на сапоги, а этому книгу подавай.

Виктор Семенович в Макеевке учителем работал, а заодно и рассказики попи-сывал – то ли от скуки, то ли от талантов каких, но что-то у него все же получалось и даже изредка печаталось. Писал же Виктор Семенович все больше о жизни, о деревне да о своих деревенских жителях. С юморком писал, но так, чтобы не очень обидно. Местные себя в рассказах узнавали и друг над другом подтруни-вали, а Виктору Семеновичу руку тянули при встрече и о политике заговаривали.

Однажды Виктор Семенович все же умудрился найти спонсора и издал книгу деревенских рассказов. Ну, не книгу, а так, книжечку, в сотню экземпляров да на сотню страниц, но все-таки. С тех пор за Виктором Семеновичем прочно закре-пилось прозвище «писатель».

– Глянь, писатель в магазин пошел, опять, видать, за тетрадками, – качали го-ловами бабы, сидя на завалинке. – Это ж сколько денег на них тратит, сердечный! И как только Танюха, жена его, эти траты терпит.

– Вон, Достоевский из магазина возвращается, – хмыкнула как-то местная фельдшерица Клавка, обращаясь к своей подруге Верке. – Смотри, как важно ходит, будто «Войну и мир» написал, не меньше, а у самого-то книжонка еле-еле, никакой представительности, скукота одна. Лучше бы как Донцова или про Мари-анну. Но не тянет он до них, ума, видать, не хватает. И как ему только Олег Евге-нич денег-то на книгу дал, говорят, аж цельных десять тысяч отвалил, ужас какой.

– Ой, Клав, не скажи, – махнула рукой Верка, – может, Семеныч и не Досто-евский, зато наш, макеевский, и один такой. Да и Таньке евоной лучше. По мне так пусть лучше книжки сочиняет, чем, как мой Митяй, с бутылкой обнимается.

– Чего ж ты, Серега, у писателя часть гонорара не востребовал? – посмеивались собутыльники над местным забулдыгой, особенно узнаваемым в рассказах Викто-ра Семеновича. – Счас бы жил припеваючи, нос в табаке.

– Спрашивал, – огрызался Серега. – И?– Говорит, книжка не продавалась, всего-то сто штук, все, мол, по знакомым

роздал.– А ты и поверил, лопух. Развёл тебя писатель, ему ж Олегу Евгеничу долг

возвращать.– Так он же спонсор!– Ну так что ж, что спонсор, не бесплатный же.– Бросай сигареты, Виктор Семенович идет, – шухерили школьники, завидев

вдалеке сутулую фигуру учителя.Так что получается, в деревне к Виктору Семеновичу было очень даже уважи-

тельное отношение, только до той поры, пока не случилось следующее.Однажды Виктора Семеновича, следовавшего в магазин за очередной пачкой

бумаги, окликнул Серега.– Семеныч, постой, дело есть, – нетвердой походкой подошел к писателю герой

его рассказов.– Серега, денег нету, только на бумагу жена выдала, – решил упредить досужие

просьбы Виктор Семенович.– Да не, – отмахнулся Серега, – сегодня не требуется, мне уже Санек Ковалев

подкинул на опохмел. У меня тут другое, важное…


– Ну чего? Говори, только недолго, а то я тороплюсь.– Да вот, Ванюшкин жалуется, что не заходишь к нему совсем, забыл старика. – А с чего бы заходить?– Ну как с чего? Пили ж когда-то вместях, да и так, по-соседски.– Я ж бросил давно, а так вроде как каждый раз здороваюсь.– Ну, здоровкаться одно, а зайти да душевно посидеть – это совсем другое, –

закатил глаза кверху Серега, многозначительно подняв указательный палец.– Да ладно, Сергей, не тяни резину и говори по существу, чего надо? – развер-

нулся в сторону магазина Виктор Семенович.– А я и так по существу, – засеменил за ним Серега. – Мы вот тут с дядей Колей

поговорили за портвейшком и решили, что нужно тебе об его жисти написать.– Чего написать?– Ну, не знаю чего, роман какой или там воспоминания, на худой край. Тебе

виднее.– Чего это мне виднее? – в раздражении остановился Виктор Семенович. – Ка-

кие воспоминания, какие романы, о чем вопрос?– Ну, я ж тебе толкую об чем, – перешел на громкий голос и Серега. – Об дяде

Коле Ванюшкине, об евоной жисти.– А что такого в его жизни, чтоб я об этом писал?– Ну как что? Да все! – аж задохнулся от возмущения Серега. – Дядя Коля, ведь

это о-го-го, это у-у-у! Это такой человечище, такая громадина! Это, это… Да чего тут! Ну, сам знаешь. Напишешь?

– Да отстань ты!– Не напишешь? – с угрозой подступил к Виктору Семеновичу Серега.– Да что я должен написать? Пусть расскажет сначала о себе что-нибудь, а там

посмотрим, – с опаской отошел от Сереги писатель.– Ну, давно бы так, – беззубо заулыбался Серега. – А то чего писать, чего пи-

сать! С этого и надо было подходить. – К чему? – удивился Виктор Семенович. – Как к чему? К существенности, глубине масштаба, – поднял палец вверх

местный пьянчужка. – Какой еще глубине масштаба? – Слушай, Семеныч, ты вроде как умный мужик, учителем в школе числишь-

ся, а простых вещей не понимаешь. Стрелку тебе дядя Коля сегодня на двадцать ноль-ноль забил в евоной баньке, там все и перетрете. Так что приходи, не запаз-дывай, милости просим.

– А почему в баньке-то? – А где ж еще? – удивился Серега. – Мы там завсегда собираемся, подальше

от дяди Колиной тетки Натахи, чтоб не орала на всю деревню.Вечером Виктор Семенович накинул плащ и с порога предупредил жену: – Я к соседу на часок. – Зачем?– Не знаю, звал, что-то рассказать хочет. – Ну, иди.Виктор Семенович вышел за калитку и, пройдя два дома, свернул в покосившие-

ся ворота. Не заходя в скособоченную избу, он двинулся в сторону сада и уткнул-


ся в старую, вросшую в землю баньку дяди Коли. Постучавшись три раза, отворил дверь и, нагнувшись, чтобы не удариться о притолоку, шагнул внутрь.

В предбаннике, при свете закопченной сорокаваттки, на лавках за старым, от-служившим свое кухонным столом сидели три мужика: дядя Коля Ванюшкин, Серега и Илюха Кирюхин – еще один сосед по улице, кочегар деревенского ма-газина.

– Ну, здрасьте всей честной компании, – пожал руки мужикам Виктор Семено-вич и присел на лавку. – Тут вот меня Серега зазвал к тебе, Николай Фомич, будто бы рассказать чего-то хочешь.

– Хочу, Витя, хочу, давно хочу, – тяжело вздохнул дядя Коля. – И про жизнь свою хочу тебе поведать, и про другое всякое. А то как помру, кто ж тогда тебе все обскажет? И про колхоз нашенский, и про то, как жили, как строили все, и про надои, и про центнеры, про будни, про праздники. Много чего. Тут не один роман напишешь, может, целый сериал, потом спасибо скажешь.

– Так уж и роман? – улыбнулся Виктор Семенович. – А ты не скалься, не скалься, – перебил его Ванюшкин. – У меня историй не

на одну книгу наберется. Такого повидал, чего Шолохову с тихим Доном и не снилось.

«Вот сам и писал бы, – подумал Виктор Семенович, пряча улыбку и собираясь выслушивать долгую историю. – Черт меня дернул прийти сюда».

Минуты две в помещении висела тишина, которую нарушил Ванюшкин. – Вить, ну чего сидишь, доставай уже. – Что доставать? – непонимающе обвел всех взглядом Виктор Семенович. –

Ручку, что ли?– Какую ручку? – аж подскочил Серега. – Проставу, конечно.– Какую проставу? – Как какую? – захлопал глазами Серега. – Обыкновенную, за истории. – Не понял, – прислонился к стене предбанника Виктор Семенович. – А что тут не понять? – встрял в перепалку дядя Коля. – Ты пришел сюда,

чтоб слушать мои истории про жисть, так? Каждая история – бутылка. Я ж не лох какой, как Серега, чтоб за бесплатно рассказывать.

– Чего это я лох? – набычился Серега. – А чего, нет, скажешь? – ударил кулаком по столу дядя Коля, да так, что один

стакан, подпрыгнув, упал на пол. – Он про тебя написал в своей книжке? Написал. А гонорар тебе заплатил? Вот, то-то. Так что сиди и молчи лучше в тряпочку.

– Какой гонорар? – у Виктора Семеновича даже челюсть отвисла. – Обыкновенный, какой, – зло ответил дядя Коля. – Я так понимаю, ты без про-

ставы сегодня. Значит, вечер впустую. Не уважаешь ты меня, старика, Витюша. Ну, вот что, милок, завтра в это же время будем тебя ждать здесь же, так ты уж нас больше не подводи, а то по договору я с тебя неустойку востребую.

– Какую неустойку? – обалдело уставился на дядю Колю Виктор Семенович. – По договору о гонораре. – О каком вы гонораре и договоре?– Ты что, Витюша, совсем тупой на голову или прикидываешься? А еще учи-

телем называешься. Нехорошо, Витя, ой нехорошо. Не по-людски это, не по-соседски. Договор о моей доле подпишем при свидетелях, вот при них, – кивнул на Серегу с Илюхой дядя Коля.


– Да объясните мне, наконец, в чем дело.– А что тут объяснять-то? Ты, Витя, по моим историям напишешь роман, и по

договору, как полагается, я получу шестьдесят процентов гонорара, потому как я тебе все обскажу, а твое дело только записать. Справедливо, мужики?

– Точняк, дядя Коля, точнее некуда, – закивали Серега с Илюхой. – Ну, вот и я говорю, – продолжил Ванюшкин, – часть денег отдашь завтра

вместе с проставой, часть – в конце истории, ну и остаток, как книга выйдет. – И сколько завтра? – усмехнулся Виктор Семенович. – Я тут все подсчитал, – надел очки дядя Коля и положил на стол тетрадный

листок, исписанный цифрами. – По мне так получается, что пять тысяч. И это, со-гласись, по-божески, мог бы и больше затребовать. Но мы ж как-никак соседи. Да и вот еще, Сереге неустойку заплатить надобно, рублей так семьсот.

– Вы это серьезно, мужики? – Да какие тут шутки. – А шли бы вы знаете куда? – поднялся из-за стола Виктор Семенович. – Так ты что, отказываешься платить? – опешил дядя Коля. – Отказываюсь, – открыл входные двери Виктор Семенович. – Ну и крохобор ты, Витек, – обиженно закачал головой дядя Коля, – ну и кро-

хобор! Не ожидал я от тебя, ох не ожидал! С виду интеллигентом прикидывался, а внутрях-то мироед мироедом.

– Не, не крохобор он, – облокотился на стол Серега. – Скупердяй он, вот кто! – Да-а, пожалуй, ты прав, – прикурил папироску дядя Коля. – Последний он

скупердяй, каких свет не видывал.Дальнейшего Виктор Семенович уже не слышал, выйдя за порог бани. А уже

на следующий день бабы на завалинке провожали его осуждающими взглядами. – Гля, гля, крохобор-то опять в магазин за бумагой пошел, небось, на дядю

Колю доносы писать или судиться. Совести у человека совсем ни на грош, и го-норар не заплатил, и еще денег с дяди Коли содрать норовит. Как с таким крохо-бором токмо Танюха живет? Бьет он ее, небось, сердешную.

– А что я тебе, Верка, говорила, а? – брезгливо морщилась фельдшерица Клав-ка, обращаясь к подруге. – Не жди от этого писаки добра. Так-то оно и вышло. Все инстанции кляузами забросал, да и скупердяй такой, что свет не видывал. А ты его защищать. Деньги-то дяде Коле не выплатил, как по договору между ними про-писано было. А истории дяди Колины за свои выдал и книгу выпустил. Мошенник он навроде Мавроди, а не писатель.

– Ой, твоя правда, Клава, – виновато соглашалась Верка. – Дура я, дура, что в упор такого скупердяя не замечала.

– Да-а, Серега, – сочувственно обнимали дружка собутыльники. – Кто ж знал, что на такого крохобора нарвешься. Он, вон, дядю Колю не пожалел, совсем, со-всем без средств оставил. А еще писателем называется.

– Гад он и сволочь, – ненавидяще сжимал кулаки Серега. – Олигарх последний, морду ему набить мало.

– Ничего, Серега, жизнь его еще накажет. И только ученики, завидев вдалеке Виктора Семеновича, как и раньше с опа-

ской шухерили: – Бросай сигареты, учитель идет.

Григорий Исаакович Блехман – поэт, прозаик, публицист, литературовед – родился 11 августа 1945 г. на Кубани, в станице Бесскорбная. С 1955 года живет в Москве. Доктор биологических наук, профессор.

Стихи, художественная проза, эссе и публицистика опубликованы во многих российских и зарубежных журналах и альманахах. Некоторые про-изведения переведены на персидский, литовский, армянский, болгарский, немецкий и английский языки.

Автор восьми сборников – стихотворений, прозы и очерков, – вышедших в издательстве «Российский писатель». Член Союза писателей России, лау-реат Всероссийских литературных премий им. Н. Гумилёва, им. А.Т. Твардов-ского, им. М.Ю. Лермонтова и премии МГО СПР «Лучшая книга 2012-2014» в номинации «эссе» за книгу «Когда строку диктует чувство».

Григорий БЛЕХМАН

ПоэзиЯ

Сезон дождей* * *

В одиноком пространстве души Есть какая-то искорка света,От неё и исходят сюжеты, Чьё развитие нами вершит.

Мы по ним воспаряем, и высьОткрывает с годами нам бездну,Потому и, за что ни возьмись,До конца ничего неизвестно.

Может, нам и пространство души Для того дарит искорку света,Чтобы каждому дать по сюжетуИ достойно его завершить.

* * *У жизни мирской есть пределы,У жизни духовной их нет.И как ни живи, что ни делай – Почти неизменен сюжет:

Сперва поддаёшься соблазнам,Потом искупаешь грехи…Порой – очищенье, как праздник,Где медные звуки тихи.

Живёшь, свою книгу листая, Пока не находишь ответ:Лишь время мирское в нас тает, А время духовное – нет.

55Сезон дождейСезон дождей

* * *Сезон дождей, и всё смывает,Как будто не было и нетТех очертаний, что скрываетОдин унылый силуэт.

Но даже в этом силуэтеПо праву памяти своейЖивут недавние приметыИз только что ушедших дней…

Дожди пройдут – их тоже смоет,Поскольку каждому свой срок…И только вновь никто не сможетПоследний услыхать звонок.

Хотя и так сказать – неточно:Никто не знает, где финал, – Нам зримы лишь судьба и почваИз промежутков и начал.

* * *Первый снег, как чистый лист – Без начала и финала, Где не годом больше стало,А лишь дни переплелись.

Этот белый переплёт Для какой-то главной книги – Без сюжета и интриги – Нас врачует каждый год.

Чтобы дней калейдоскопЧуть оставил свои ритмыИ в мечте или молитвеУстремился высоко.

Потому что чистый листКак совет: «Остановись.И заполни неспешаТем, чем полнится душа».

* * *Когда уходит время вспять, Ему на смену входит память, И каждый в ней невольно занят,В надежде что-нибудь понять

Про «возвышающий обман»,Да и, в конечном счёте, – кто мыИли на что порой готовы,Найдя «пылинку дальних стран».

Ведь мы живём здесь и сейчас,А не в заоблачном «когда-то»,И мы сверяем наши даты, Которые глядят на нас –

С улыбкой или же в слезах – Это зависит от причины… Нас расставляет время чинно, Чтоб о себе нам рассказать.

* * *Неслышно возраст подступает – Он не стучится, не звонит,А лишь слегка напоминает:Всему свой срок и свой зенит.

Всё чаще он тебе приноситДни расставаний насовсем,Когда никто уже не спросит:«Зачем так рано? Ну зачем?!..»

И близорукими глазамиТы в дальнозоркости своейУвидишь, сколько помнит памятьИз самых дальних её дней.

Ты удивишься – как далёкоОна умеет заглянуть!Порой бывает так жестока, Что до утра и не заснуть…

Но всё равно, в какой бы фазеНи проходил твой путь земной,Его финал живёт во фразе,Известной лишь судьбе одной.

56 Григорий БлехманГригорий Блехман

* * *В московских старых переулках,Как много лет тому назад,Звучат шаги мои негулко,Не останавливая взгляд.

Они по памяти проходят, Будто листают неспешаВсё, что давно уже не в модеИ только мой замедлит шаг.

Ведь для меня их древний каменьИ тёплый цвет особняковВсегда – зачёт или экзамен,К чему я должен быть готов,

Поскольку в эти переулки,Как много лет тому назад,Неторопливо и негулкоУйдёт и мой последний взгляд.

ÂÄÎÕÍÎÂÅÍÜÅ

Из века в век о нём мечтают,Надеясь, что когда придёт,Останется и не оставитТебя среди мирских забот.

Оно приходит и уходит, Ни разу не предупредив,Лишь оставляя нечто вродеЭфира, где гостил мотив.

И потому не знаешь, был лиТой мимолётности сюжет,Где сразу вырастают крылья, Которых не было и нет.

И о которых все мечтают…Но, видно, так – из века в век:Уйдёт, придёт и вновь оставитТебя в надежде, человек.

* * *Уходят годы не прощаясь,Как и приходят не стучась, –Слегка себя обозначаяВ условный день, условный час.

Ведут тебя по анфиладеНеслышной поступью шаговК ещё неведомой ограде, Где твой итог земной готов.

Но он – земной – лишь запятая,Для продолженья наших дней, –По чьей-то памяти ступая,Ты продолжаешься и в ней,

Чтоб с непрочитанной страницыУслышать главные словаИли кому-нибудь приснитьсяИ обозначиться едва.

* * *Не рождается истина в споре,Спор нередко способствует ссоре,А для истины есть диалог,Где удобно услышать друг друга,Где не дышат ни буря, ни вьюга.Только слово… И что ты в нём смог.

Геннадий КОТЛЯРОВ

ПрозА

ХРИСТЬЯ-БЕЗБОЖНИЦАПОВЕСТЬ

Виктории Викторовне Василевской, историку, посвящается

Часть перваяОни вернулись в свой городок, когда устоялась первая послевоенная осень,

с малой разницей по времени. Сперва Захар Воронков с покалеченными ногами и тремя орденами на груди, а тремя днями позже объявилась Христья Звонарева, которая соседствовала через стенку, тайно скрывавшая своё чувство к нему. Все-лились они в кирпичный барак накануне войны, и когда Захара мобилизовали, не мил ей стал свет без него и Христья сама подалась в военкомат, где организовали ускоренные курсы санитарок для фронта. Будучи наивной, она надеялась, что авось попадет в ту часть, где окажется и Захар.

По возвращении Христья свою комнату, как фронтовичка, отвоевала быстро: никто особо противиться не посмел. Захар помог сбить амбарный замок, кем-то навешенный, и она, щадя его, сама повыбрасывала весь ненужный хлам в комнате. Уходя, Захар вдруг обнял ее и, споткнувшись, упал навзничь, будто пулей сражён-ный. Кинувшись его подымать, она, точно с цепи сорвавшись, взялась покрывать его уста короткими поцелуями. Не утерпел и Захар, рывком потянув на себя, ли-хорадочно зашастал по ее тугим бедрам, все норовя ощупать голое тело повыше.

Опомнившись, Христья помогла ему встать на ноги, предложив отметить их возвращение с войны, страшной и кровопролитной, но победной. Его жена, не успевшая развестись с первым мужем и сочетаться с ним законным браком, от-неслась к такому мероприятию без восторга. Христью это возмутило, и, не подав вида, не откладывая, в тот же день, ближе к вечеру, решила выложить на их стол часть своих продовольственных припасов.

Генерал-гэбист, к которому, с его согласия, она была приставлена в госпитале как боевая санитарка, чтобы ухаживать за ним посуточно, был щедр и держал её

58 Геннадий КотляровГеннадий Котляров

до тех пор, пока позвонки не окрепли и болей при перемещении почти не ощу-щалось. Прощаясь с ней, он вручил пачку крупных банкнот и посылку с продо-вольствием. Вскрыв посылку, Христья диву далась, потому что глаза разбежались от прямо царской еды. Отложив часть себе, кроме двух бутылок коньяка, она решительно явилась к ним и молча положила на столик кумпяк сыра, две банки американской тушенки, десять плиток шоколада и торжественно выставила по самому центру две коньячные бутылки.

Жена Захара потеплела лицом, а он, тут же ухватив бутылку, поднёс к глазам, пошевелил губами и в спешке, резко постукивая ладонью в донышко, попытался извлечь тугую пробку. Лишь когда кинжалом фронтового разведчика он соскрёб цветастую обёртку на горлышке и посильней лупанул, пробка сковырнулась на стол, дав ему доступ для затяжного глотка. Почмокав, он нехотя отставил бутыл-ку, из столика достал вилки и, упершись взглядом в банку американской тушёнки, будто что-то вычитывая, кинжалом взялся её вскрывать. Затем, передав кинжал жене и тяжко переместившись к буфету, взял три рюмки, одна из которых, по-больше объёмом, как определила Христья, должна быть его, Захара Воронкова. Жена тем часом ловко расправилась с кумпяком сыра, нарезая тонкими пласти-ками. Христья тоже, подхватив банку тушёнки, начала вилкой раскладывать со-держимое по мелким тарелкам, наполняя комнату приятным ароматом, в котором слегка ощущался и запах лаванды.

– А мы тут доходили, – зачем-то изрекла жена, косо взглянув на Христью.– Ты бы примолкла, Антонина, – стукнул кулаком по столу Захар. – Мы впро-

голодь кровь проливали и Победу добывали, поджав животы. Христенька, плесни по полной...

Взяв бутылку и поводив носом у горлышка, Христья сперва наполнила рюмку побольше, затем и рюмки на одну треть меньше с золотым пояском на краях.

– Зачем ему столько. И половинки вдосталь, – встряла жена. – Уже третий день не просыхает. Возись тогда с ним...

– Не мели чепухи, Тонька, – обозлился Захар.– А упала на пол я, что ли?– Ноги не держат спросонья, мертвые они, – ярился Захар. – Битые они, пере-

битые, – и вдруг как-то безудержно завыл, свесив тёмно-русую голову на грудь. – По гроб я калека.

Христья метнулась к нему и давай успокаивать, мягко теребя его густые воло-сы, а то и вовсе жестко кудлача их, чтобы хоть на мгновение отвлечь и утешить, преподнося ему свою войну боевой санитарки. Она не стала говорить, скольких бойцов спасла, потому что подсчётов не вела, но запальчиво произносила, с ко-роткими паузами горечи, как волоком таскала по непролазной грязи после чудо-вищных артобстрелов и гибельных атак полумёртвых и заброшенных наших му-жиков, от командиров до рядовых. Бывало, во что бы то ни стало нужно было без промедления вытаскивать из глубоких воронок безусых парней, невесть как туда попавших. А случалось и так, что вместе с бойцом скатывалась на дно воронки, когда начинался миномётный обстрел как раз того участка, где она находилась.

– Во-во, – вдруг отозвался притихший Захар. – Как ни бился, как ни скрипел зубами от немочи, ничего у меня не получалось. Дёргался в вонючей грязи на дне воронки и голосил, будто баба на кладбище. Слышу сверху: «Почто развылся-то.

59ХристьяХристья--безбожницабезбожница

Живой ведь. На вот...» И она бросила мне веревку. Долго тужилась моя спаситель-ница, но, кряхтя и матерясь, вытащила меня. Храни ее Господь!

Резко подняв голову, с посветлевшим лицом, он ухватил свою рюмку и с воз-гласом «За Победу!» одним махом опрокинул коньяк в рот. Вернувшись на своё место, Христья без промедления произнесла: «За павших и живых фронтовиков!» Затем так же, чисто по-мужски, одним глотком осушила рюмку. Тонька же, не раскрывая рта, процедила сквозь зубы половину рюмки и небрежно отставила, вызвав замешательство у Захара.

– Нехорошо, Тонька, – завозмущался он. – Какая ж ты бесовка.– Не заводись, Захар, – тут же встряла Христья. – Коньяки ведь разные на вкус.– Мне не понравилось, – испугалась Тонька. – Клопами пахнет.– Ладно, замнём, но пока, – шумно продохнул Захар. – А не ты ли, соседуш-

ка, – перекинулся он на Христью, – спасла меня из вонючей воронки там, в Гер-мании, у Зееловских высот? Как же германец колошматил нас. А был приказ Жу-кова взять любой ценой Зееловские высоты. Это их укрепрайон перед Берлином. Хвала все же Жукову. Он придумал прожекторы... Немчуру ослепили так, что они метались как одурелые. А мы в атаку... Полегло наших немерено, а если бы не прожекторы... На дно воронки кинуло, когда рвануло...

– Не могло, Захар, такого быть, – уверенно сказала Христья. – Сам Рокоссов-ский подписал мою командировку обслуживать одного важного генерала. У него было ранение в позвоночник. А кандидаток было с десяток.

– Рокоссовский у всех на слуху был. Любили его бойцы, – с одобрением пояс-нил Захар. – Ни одного сражения не проиграл. И нашего брата беречь умел.

– Генерал тот гэбист был. Уж как я ухаживала за ним. Ведь он лежачий. Попро-буй не угоди. Но ничего, пообвыклась я, но спуску себе не давала. И он был до-волен мной, – со вздохом сказала Христья. – Всё, что на столе, это он мне вручил, когда оклемался и прощался со мной.

– Адресок тебе свой не вручил? – неожиданно спросила Тонька. – Мало ли чего...

– Адреса нет, но знаю, где найти.– С гэбистами лучше дел не иметь, – протяжно заявил Захар. – Сегодня он весь

свой в доску, а завтра к стенке... У нас такое случалось.– Трепать лишнего не надо, – тут же подхватилась Тонька и, ухватив пластик

сыра, начала аппетитно жевать.– Ну, фронтовичок ты наш, – обратилась Христья к Захару, – давай-ка тушёнки

ароматной, а затем повторим. Она подала ему вилку и ту тарелку, в которую наложила больше тушёнки,

и стала гнать прочь набегающие мысли о Тоньке, чтобы не испортить хрупкое равновесие за столом. Ведь то внимание, ею проявленное к Захару, должна была оказать жена, если таковой является. Но похоже, что своим возвращением Захар разрушил все её тайные планы и уж совсем ошарашил, когда предстал перед ней по сути полным калекой. За ним нужен уход, как за тем генералом, а к такому повороту Тонька явно не способна, хотя бы потому, что муж призван трепетно относиться к жене, осуществлять все её желания.

Даже здесь, за столом, очевидно: она не скрывает своего постылого отношения к нему. Что значит, мол, он «не просыхает третий день»? А то и есть, что вернулся


твой фронтовик «битый-перебитый», а ты не повисла у него на шее, не зарыдала в полный голос от счастья. Как же точно определил Захар, когда назвал её бесов-кой. Вот и получается, что Господь, по сути, потворствует бесам, не мешает им внедряться в чистые людские души, где они вживаются, как Тонька-бесовка, и всё переворачивают на свой лад.

И пока Христья склонялась всё больше к такой мысли, Тонька, умяв несколько кусочков сыра, взялась кромсать помалу кусочки шоколада. Захар же слегка отёр рот от смачной тушёнки, налил до краёв свою рюмку и, не спрашивая, лишь мор-гнув Христье, налил тоже по самый золотой поясок.

– Еще раз помянем павших бойцов, – глухо сказал он и встал, держа рюмку на вытянутой руке. – Три раза положено, моя славная соседушка. Но обычай этот часто нарушается.

Опустив пониже лицо, будто её уличили в чём-то постыдном, Христья взяла рюмку, медленно поднесла к губам и пила мелкими глотками со вдохом-выдохом, не торопясь, осушая до дна.

– Ты лицо-то, милка, не прячь, – веселея, сказала Тонька. – Я не дура, насквозь тебя вижу...

– Я лучше вижу, – не смутилась Христья. – На шоколад-то не налегай. По-береги для мужа, его выхаживать надо. Или ты крест на нём поставила, как одна осталась?

– Ох какая сердобольная выискалась, – возмутилась Тонька, тараща чёрные глаза. – Я ему не лью в рот, а ты...

– Стоп, молодицы. – Захар шустро забарабанил пальцами по столу. – Я вот счас сам себе и налью.

Плотно взяв бутылку и чуть не долив в рюмку, он мягко выпил, провёл рукой по губам и тихо, а затем всё громче затянул слегка охрипло «Катюшу». Не смолча-ли и женщины, поочередно начали подхватывать мотив, часто сбиваясь в словах, но ближе к середине у них всё наладилось, да так славно, что хоть на сцену.

– Для начала сойдёт, – одобрил Захар, и вдруг его костлявый подбородок стал медленно никнуть к груди.

– Готов, – буркнула Тонька. – Ну и что мне с ним делать?– Я тебе покажу, что делать, – глухо заугрожал Захар, пытаясь приподнять

голову. – Сгинь с глаз долой, зараза. Где моя палка?Кажется, голова его замертво упокоилась на груди, только руки вяло шастали

по бокам, отыскивая палочку, которая служила ему как дополнительная опора при передвижении. Похоже, он вознамерился постращать Тоньку за её скверный язык, припугнуть всего лишь, чтобы она не раздражала его своим дешёвым трё-пом. А язык, как считала Христья, – это состояние того, что устоялось в душе. Что в ней верховенствует: зло или добро. Не желала Тонька его возвращения, а увидев калекой с вещмешком за плечами да с палочкой в руке, тут же определилась, что радости от неё он не получит.

Христья обвела их комнату неспешным взглядом, задержалась на фотографиях в рамочках на стене, затем её темно-синие глаза остановились на плотной шторе до самого пола и чуток приоткрытой. Там, за шторой, пряталась неприбранная кровать с примятой цветной подушкой, а здесь, на виду, прижатый к стене, стоял узковатый диванчик.


– Помоги мне его уложить, – попросила Тонька и, резко поднявшись, шагнула к Захару.

– Какая ты стылая, будто щука в воде, – не утерпела Христья и подошла к За-хару с обратной стороны.

– Не мели чепухи. Давай затащим его на диван.– Унесем, а не затащим, – поправила Христья. – Он же фронтовик, а не мешок

с картошкой. Я возьму под мышки, а ты ухвати аккуратно ноги. Ну, приложись.Христья, поддев повыше к груди руки, ощутила его худобу и понадеялась, что

унесут его довольно легко, не очень напрягаясь. Оказывается, даже оторвать его от стула боевой санитарке было тяжеловато. Лишь с третьей попытки она его при-подняла, а Тонька, не упустив момента, вцепилась за ноги. На диванчик они его уложили повыше, а чтобы голова не скатилась с подушки, Христья скрутила ва-ликом одеяло, которым он укрывался на ночь, и прочно прижала к краю подушки.

– А ты, значит, там, за шторой, ночуешь? – неожиданно полюбопытствовала Христья.

– А где же? Там моё место.– Ну-ну. Стулья подставь, чтобы не упал.– Ладно, не указывай.– Постой, а может, ты специально...– Всё, – оборвала её Тонька. – Язык бы прикусила.– Да, Антонина, не в милость тебе фронтовик, – с укором сказала Христья. –

Потому он и «не просыхает». Бабы радёхоньки своим фронтовикам. А ты... Нет, ты, как студень, стылая...

Тонька замялась, не зная, чем бы ее уколоть, но увидев, как Христья взяла со стола непочатую бутылку коньяка и быстро ступила за порог, со вздохом про-молчала. Дверь же Христья не прикрыла, попридержала в раздумье и решительно вернулась, потому что мысли обуревали и требовали выхода наружу. Тут же Ан-тонина и накинулась первой:

– А стылости у меня никакой нет, а есть уверенность, что муж через «не могу» обязан ухаживать: и за женой в первую очередь, и за собой, и за любовницей, если таковую затаил. Муж-обуза не для меня, по крайней мере, я могу только терпеть его до поры до времени.

– Так ты просто сволочная, – обрушилась на неё Христья. – Значит, обуза, а до войны какой он был. Он же стлался перед тобой. По вечерам в туалет водил и стоял, как часовой, ожидая твоего облегчения. Сама видела, и от злости трясло всю. Нет, тебе нужен холуй, а не муж. Я этого не допущу. Дверь вышибу. Знай, я – боевая санитарка. Всяких мужиков на себе таскала, и уж точно через «не могу». Оставляю коньяк, – и она жестко поставила бутылку на стол. – Я генералу давала понемногу, если его мучили боли...

– Я не против, можешь взять его к себе.– А по большому счёту, ты ему не жена, – не утерпела Христья. – До войны

он ослепился тобой и вмиг ошалел. Я не верила своим глазам, зато теперь верю в твои шулерские трюки.

– Всё, боевая санитарка. Наслушалась, аж поташнивать меня стало, – морщась, сказала Тонька.

– Зараза ты смазливая, – буркнула Христья и подалась на выход.


Вернувшись к себе, чтобы обрести успокоение, она принялась за тщатель-ную уборку. Пыли накопилось уйма, куда не глянь: и на подоконнике, и на стеклах, – какая-то рыжевато-белесая, она казалась живой, будто состояла из мельчайших микроорганизмов, которые приходили в замешательство, суетясь и пугаясь, если нарушался их покой. Но, конечно же, пыль не может быть живой, это ей только мерещится, хотя в самой пыли вполне могли завестись какие-нибудь бактерии. Не зря же в палате генерала она трижды в день совершала влажную уборку с добавлением незначительного количества хлористого порошка.

В своей же комнате она дважды протерла те места, где собралось много пыли, обычной теплой водой. С окном же возилась особенно долго, пока оно не за-блестело так, что даже самой понравилось. Закончив влажную уборку, Христья придирчиво осмотрела комнату и тут же загорелась желанием её обновить, то есть прикупить на рынке кое-что из мебели: и пару стульчиков, и маленький буфетик под тарелочки, стаканчики, и в обязательном порядке заиметь настоящую кро-вать. Она теперь при деньгах, генерал не поскупился, и их хватит на приличный срок, если ими почём зря не сорить.

Какую-то сумму она непременно потратит на Захара, никуда он не денется, уговорит и даже подскажет, как ему поступить, если Тонька учинит ему что-то вроде допроса. Перво-наперво, ему нужен добротный костюмчик, она не при-помнит, чтобы на людях он красовался в нем. Желание видеть его в костюме так сильно овладело ею, что она вознамерилась купить костюм без прикида на него, не дожидаясь, когда выпадет случай пойти вместе на рынок. Несколько раз она посещала места, где на вешалках болтались костюмы всяких размеров, по-навезённые из Германии. И один, темненький в белую полоску, под его худобу, она готова была взять, но, заметив Тоньку на отдалении, покупку приостановила, сосредоточив полное внимание на ней. Тонька о чём-то долго вела беседу с тор-говкой, затем выложила на прилавок бумажный свёрток и, помахав ей рукой, не торопясь скрылась.

Христья подошла к торговке и по ее лицу определила, что помнит ее, она до войны продавала варежки, перчатки, вязанные ею, и прочую мелкоту. Поздоро-вавшись и мельком скользнув по её лицу ещё раз, она поняла, что не ошиблась, – только морщин образовалось больше, чем до войны.

– Вот не упомню, как тебя звать?– Лукерья я, – сказала она. – Ты у меня в день объявления войны варежки бра-

ла. Постой, ты, стало быть, Христья.– Точно.– Потому и запомнила, что имя твоё божеское. Из детдома ты, к нам на завод

прислали работать. Комнатку, знать, дали.– Всё верно. На шлифовку поставили ученицей.– Хотела поучить тебя варежки вязать, – тут она закусила губу. – Но ты про-

пала, как в воду канула.– На санитарку выучилась на курсах. Раненых бойцов спасала в боях с немчу-

рой.– Святое дело исполняла, себя не жалела. Потому и берег тебя Господь.– Малость, правда, осколок полоснул, – призналась Христья. – Но других са-

нитарок Господь чего-то не берег. Ох, сколько их поубивало!


– А вот эта, что только ушла... – Лукерья запнулась и дрогнувшим голосом про-говорила: – с немецким пленным офицером якшалась. У нас пленные немцы завод из руин подымали, когда их погнали. А поначалу дважды прилетали и бомбили. Офицерик этот был за главного.

– Я знаю эту тётку, – открылась Христья. – Недалече от меня в бараке обитает. Может, ты, Лукерья, перепутала?

– Ничё я не перепутала. По рынку с ним открыто хаживала, – возмутилась она. – И гэбисты наши были в курсах. А вот не трогали. Дескать, пленный вреда не чинит.

– Ну и стерва, – яростным шепотом произнесла Христья. – Что-то не то, раз гэбисты идиотами прикинулись. Тайна за семью печатями.

– Ты бы эту потаскуху сама увидела, ежели бы чуток раньше...– Ладно. А что за свёрток тебе оставила?– Шоколад, знать, немецкий.– Покажи.Сердце у Христьи бойко забилось, когда Лукерья наспех, будто чуя нечто не-

доброе, развернула свёрток. Заметив, как на лице Христьи быстро проступала бледность, она не удержалась и робко спросила:

– Неужто у тебя своровала?– Как есть у меня, – отчаянно сказала Христья. – Я же фронтовику ее калечен-

ному принесла, чтобы выхаживала.– Видать, избавиться хочет. Это же надо, – запричитала Лукерья. – Мужик на

войне, а она скрутилась, потаскуха, с немцем. Ведь узнает же, я первая подскажу.– Может не поверить, – вздохнула Христья, и бледность помалу начала исче-

зать. – До войны он млел по ней. Теперь, правда, злости прибавилось.– Вот и надо, чтобы узнал, – настаивала Лукерья.– Прибьёт вусмерть. Я же чую его злость.– Пускай. Все одобрят и вступятся.– Ему лагерь северный смерти подобен. А то и вовсе пуля...– Да, – согласилась Лукерья, – надо помалкивать. А он пусть гонит её взашей,

а то заморит. Скажи хоть про шоколад.– Не умолчу, – с одобрением сказала Христья. – Пусть знает, кого приютил.

Может, и турнет, если, конечно, ума хватит.– Ладно, забирай своё добро, – и Лукерья протянула свёрток. – Отдай ему пря-

мо в руки. Шоколад силушек прибавит фронтовику.– Так она же явится к тебе.– Фигу выставлю ей под нос. Пригрожу милицией...– На, возьми, – и Христья протянула купюры с профилем Ленина. – Ежели при-

цепится, дай одну купюру и гони прочь. Остальное твоё.– Постой, за свой шоколад ты еще и деньги?– За честность твою.Лукерья, качнув головой, уставилась на Христью, плохо соображая от удивле-

ния, что за честность у нее в руке оказались немалые деньги, да еще с портретом Ленина, того самого, который не погребен по христианскому обычаю, а упокоил-ся в мавзолее, чтобы люди ему сочувствовали. Христья тем часом набирала ход, унося свои шоколадки для фронтовика, потому что только её забота вернёт ему


силы и здоровье. Тонька вряд ли покинула рынок, она где-то шастает, как та вол-чица, и потому Христья все шибче торопилась, чтобы перехватить Захара одного и растолковать ему, что собой представляет так называемая жена. Разумеется, она умолчит о том, что вытворяла Тонька, пока гремела война, но пример с шокола-дом она выложит с подробными выводами, чтобы он постиг всю суть и затем, не церемонясь, ничего не поясняя, решительно прикрыл за ней дверь.

Подходя всё ближе к бараку, она неожиданно увидела мужика, который воссе-дал на скамейке и с поникшей головой пускал тонкой струйкой сизоватый дымок книзу. Засомневалась вначале, но когда приблизилась, ей стало ясно, что Захар за период войны приловчился курить. Хотя опять же, почему она не уловила та-бачный запах, когда он распростёрся на полу её комнаты и она, будто обезумев, принялась жарко целовать его, пока не опомнилась. У курильщика табачный за-пах въедлив, держится во рту стойко, и ничем его не перебить. Значит, покуривает как-то застенчиво и украдкой, не желает выставлять напоказ своё пристрастие к пагубной привычке.

И уже усевшись рядышком с ним, Христья молча развернула свёрток и поло-жила ему на колени шоколадные плитки.

– Лучше шоколад уплетай по плитке в день, фронтовик ты мой, – горячась, сказала она. – А соску эту выбрось. Чего млеешь-то? Где взял папироски?

– Тонька с рынка принесла, – признался он. – Говорила, мужик должен табач-ком попахивать. На фронте малость покуривал вроде как понарошку.

– Всё, откурился, – и она резко выхватила папироску. – Будешь курить да слу-шать Тоньку, шоколада не получишь. Вот жена, к могиле так и подталкивает. Ей запашок табачный подавай. Иначе, дескать, не мужик. А кто же тогда?

– Это немецкие папироски, не нашенские. Запашок у них ароматный.– Что-то не видывала немецких на рынке.– Так из-под полы. Тонька обменяла на твои шоколадки.– Ну и тварина, – возмутилась Христья. – Я же оставила шоколадки, чтобы тебя

ими потчевала да оклемался быстрее. Но ты не мог слышать, был уже готовень-кий. Мгновенно закосел, потому что организм ослабленный.

– Если честно, курнуть другой раз и тянет, – вздохнул Захар. – Наперекосяк у меня как-то складывается.

– Не мели чушь, – пресекла его Христья. – Втихомолку употребляй шоколад, а то и этот снесет на рынок. Она же дома не сидит, в тягость ты ей.

– Говорит, работу ищет. В войну на времянке при школе чего-то делала.– Ну-ну. Знаю, на какой времянке была.– Только сдаётся мне, что пыль в глаза.– Ладно, – перебила Христья его. – Ты ж мужик боевой, ставь вопрос на ребро. – Да поставил я на ребро, – не таясь, сказал он. – Так убежала за штору.– Шут с ней, не волочись пока за штору.Христье самой понравилось, как ей удалось вразумить его, по крайней мере,

он не должен тяготиться тем, что Тонька всячески от него увертывается. Кажется, злость, которая в нём помалу обретает силу, как-нибудь прорвётся, и он даст ей выход, что Тоньке и за шторой не укрыться, разве за дверь сиганет безвозвратно. Зреет у Захара привлекательная злость, и Христье это приятно сознавать, по-тому что не имеет права жить настоящий мужик, огнём меченный, с женщиной


окаменелой к нему, но преследующей в такой уродливой жизни какие-то свои корыстные цели. И смутные догадки у Христьи пробиваются, она пока еще с до-лей сомнения начинает им верить, хотя и понимает, что окончательно поверить можно тогда, когда добудет неопровержимые факты. То, что ей поведала торговка Лукерья, нужно проверить, ей же тут, в городке, никаких сведений местные гэби-сты не дадут, значит, настает пора ехать в столицу к генералу на поклон. Желания ехать к нему нет, но и без встречи с ним ей не обойтись, только ему доступно при-открыть завесу тайны. Ведь прощаясь с ней, он дал свои координаты и настоял в случае острой нужды обращаться за помощью.

– Я не из тех, Христья, – прервал её мысли Захар, – чтобы перед Тонькой про-гибаться.

– Знаю, что ты, Захар Воронков, человек самостоятельный, – улыбнулась Хри-стья. – Я не любопытна по жизни, но всё же проясни, как вернул на свет белый Тоньку. Мне надо отъехать, вдруг понадобятся подробности её спасения.

– Куда еще отъехать? – насторожился Захар. – Не едь, скоро выставлю я Тонь-ку. Чужая она мне.

– Вернусь, всё как на духу тебе расскажу, – успокоила его Христья. – Разве я могу тебя надолго оставить? Никогда! Выкладывай всё что помнишь, до мело-чей.

Захар примолк в короткой паузе, затем густые его брови вздернулись кверху, и, продохнув, он шумно начал говорить, стараясь держать уравновешенный тон: «Взялся я хаживать на речку в свободное время. Голавчик брался как ошалелый. Гляжу, моё место занято одной парочкой. Хотел попросить, чтобы уступили, но не решился. Не успел я заброс сделать, как молодица, относительная, конечно, начала скидывать одежку. Оставшись в купальнике, полезла в воду. Я мужчине крикнул, мол, не пускай, прохладно. А он: «Не лезь, куда не просят». Да так ну прямо нагло. Мелькнуло в голове, что неспроста, что-то замышляет нехорошее. А молодицу вынесло, быстрак подхватил. Голова то под водой, то над ней. Вижу, мужик не шевелится. Сидит и в ус не дует, а горло молодицы исторгает жуткий крик. Я ботинки скинул и ей наперерез. Поймал голову, приподнял, чтоб дышала, и к берегу. Мужик на пяту, как лось по кустам. Ухватил, пару раз звезданул по роже. «Не бей, я муж, она сама полезла». Скоро подошла молодица вся в слезах, меня обняла: «Не верь, мил человек, он грозился меня убить, если не окунусь. Я ступила чуть дальше и провалилась. Там ямища, и он знал о ней». Знал и я, в том месте их две. Потом в кустах оделась, опять прижалась ко мне и дрожит, как та осина на ветру. «Всё обошлось, – бормочу я и слежу за мужиком. – Не выношу, когда женщина нюни пускает». – «А куда мне идти, не к убийце же?» – «Ко мне, и немедля», – трепанулся я. Остальное ты знаешь».

– А я-то думала, где ты её выискал? – облегчённо сказала Христья, потому что, бывало, и на коротком затишье войны ей не давала покоя Тонька. – А муж-убийца куда подевался?

– В милицию его затолкали, – сказал Захар. – Составили протокол с наших по-казаний, затем передали гэбистам. Те что-то откопали и в край суровый...

– Так может, шпион немецкий?– Помню, что Тонька наплела целый короб, и ей поверили.


– Месть женская беспощадна, – заключила Христья, и вспомнилось ей, что хотела написать донос на Тоньку, рука так и зудела, но удержалась, возненавидев себя за этот подлый порыв.

У нее ведь есть объективный способ, чтобы разобраться и выявить подлинные факты, если генерал, к которому она решилась ехать, соизволит утешить её. Хри-стья будет с ним откровенна, не постесняется изложить и свои чувства, и свою принципиальную позицию, не глядя на то, что можно и поплатиться.

Часть втораяВагон отстукивал последние километры, и чем ближе оставалось до столицы,

тем неуверенней становилась Христья. Какая-то робость охватила её, поджала всю, и желание повстречаться с генералом-гэбистом куда-то помалу исчезало. Тогда, когда он был, по сути, на её попечении, Христье всё нравилось в нём, даже боязни она не испытывала. Он был добр, не подавлял своей властью, часто при-знавался, что массаж, который она ему учиняет, прибавляет настроения, и вообще у него возникает хорошее отношение ко всем, кто бы ни интересовался его само-чувствием.

Теперь, когда он приступил к своим обязанностям и властью начал пользо-ваться с размахом, чтобы не вызвать недовольства у вышестоящих начальников, могло быть так, что её просто, без объяснения причин, не допустили бы к нему или он не посчитал бы нужным в последний момент принять её. Ей бы вежливо объявили: «Вас не примут, сопровождающий ждёт на выходе». Неужто, пред-полагала Христья, такой крутой поворот может выкинуть по отношению к ней генерал, моложавый, с добрыми манерами, обходительный и с редким именем Устин Христофорович.

По прибытии Христья с вокзала позвонила по номеру, который он записал на листке из маленького блокнотика. Секунд десять полная молчанка, затем жёсткий голос спросил: «Назовитесь, кто вы и что вам угодно?» – «Я Христья Звонарёва, позарез нужно повидаться с Устином Христофоровичем». – «Вы с вокзала звони-те?» – «Да, только прибыл поезд». – «Милиционер есть поблизости?» – «Я двоих видела, прохаживались». – «Пусть один из них позвонит по этому же номеру. Вы будете под опекой милиции, вас доставят куда надо». – «Ой, спасибочки, и я уви-жу Устина Христофоровича?» – «Вас примут». В трубке противно загудело. Хри-стья обрадовалась еще и потому, что милиционер лениво двигал ногами, пытливо и цепко окидывая всех взглядом. Она забежала наперед, собралась с духом и де-ликатно всё ему пояснила. Милиционер улыбнулся и, не задавая вопросов, привёл в участок, откуда и позвонил. Не спуская с неё глаз, он весь подобрался, когда понял, с кем имеет дело. Позвонив ещё куда-то, милиционер попросил следовать за ним нога в ногу, чтобы быть на виду и не затеряться.

Остановок пять проехав автобусом и ещё чуток пройдя, Христья обратила внимание на массивную тёмно-коричневую дверь, в которую милиционер и по-звонил. Дверь на удивление легко открылась, и в проёме возник лобастый, с тугим подбородком и бульдожьей хваткой крепыш, туго схваченный ремнями через грудь. Он молча взял Христью за руку и повёл по широкой лестнице наверх, где её уже ожидали, чтобы доставить, как она предположила, к самому Устину Христо-


форовичу. Комната, куда её завёл другой мужчина в гражданском костюме и не-взрачный на вид, оказалась мрачноватой, до пола завешенной шторами в бордо-вом окрасе. Неожиданно одна из штор сильно всколыхнулась, и генерал появился, будто ниоткуда, и тоже в гражданском строгом костюме.

– Ой, Устин Христофорович, – подрастерявшись, сказала она. – Я ожидала увидеть вас в генеральском мундире.

– А я не ожидал тебя так скоро, Христья, – заметно прихрамывая, улыбнулся генерал. – В нашей специфике мундир бывает помехой.

Он обнял её, прижал к груди, как собственную дочь, и, поглаживая тёмно-ру-сые волосы, свисавшие к плечам, сослался на большую занятость по службе.

– Ты же не просто так приехала? – спросил он, усаживаясь за стол и предлагая ей сесть напротив. – Итак, слушаю тебя. Можешь говорить всё, что накипело, нас никто не услышит.

– Я не с доносом, Устин Христофорович, – упредила его Христья. – Понимае-те, есть у меня фронтовик, точнее, пока сосед, нас разделяет одна стенка. У него комната в бараке, и у меня. За ним нужен уход.

– Как звать твоего фронтовика?– Захар Петрович Воронков, инвалид, ему крепко досталось в последнем штур-

ме Зееловских высот. Отказывают ноги.– Вон где уже дрался, под самым Берлином, – восхитился генерал. – Всё ясно,

чтобы ухаживать, нужна помощь. Окажем.– Спасибо, но там, в его комнате, – замялась Христья, – обитает одна особа, по

фамилии мужа она Волынкина, звать Антонина Марковна.Предупредив Христью, чтобы она не смущалась при его помощнике, генерал

наклонился, и раздался слабый звонок.Незамедлительно вошёл капитан с толстой тетрадью в руке и, коротко кивнув

Христье, уселся с краю стола, чтобы сразу видеть обоих.– Пометь две фамилии, – сказал ему генерал. – Воронков Захар Петрович и Во-

лынкина Антонина Марковна.Увидев, что Устин Христофорович весь в ожидании и устремил свой взгляд на

неё, Христья, преодолев неловкость, неспешно повела речь о том, что ей известно о Волынкиной, особе весьма сомнительной, которая позволила себе завязать связь с пленным немецким офицером. Многие об этом знают в их городке, но ни ми-лиция, ни гэбисты её не трогают и не проводят дознание на предмет конкретных фактов.

– Стоп, – прервал её генерал. – Что значит «гэбисты»?– Так у нас зовут работников из органов безопасности, – смутилась она. –

А что, нельзя?– Продолжай, Христья.– Понимаете, Захар Воронков приютил Волынкину в качестве безбрачной

жены перед войной. Так ей удобней было: и жена, и сама по себе. Чертовка рас-чётливой оказалась. А когда появились у нас пленные немцы восстанавливать наш завод, порушенный их самолётами, она и снюхалась с пленным офицером. Захар не знает о ее предательстве. Но шило в мешке не утаишь.

– Устин Христофорович, – дополнил капитан, – пленного офицера зовут Карл Шульцман. Он находился в нашей разработке, затем его склонили остаться у нас.


С большой группой пленных восстанавливал оборонный завод, когда фронт да-леко откатился. Дважды немцы бомбили завод в самом начале войны. Этот Карл Шульцман был главным спецом и руководителем. Жил отдельно от остальных пленных с некоторым послаблением в перемещениях. Волынкина на рынке под-ставилась ему на глаза, и он запал... Помех им не чинили, но ей было оговорено наше условие...

– Достаточно, – остановил капитана Устин Христофорович. – Я тогда был от-решен от всего, исключая Христью. В ней я только нуждался при госпитале.

Капитан повернул голову, и взгляд его коротко задержался на её лице, будто хотел запечатлеть нечто особенное, что помогло генералу обрести полную спо-собность выполнять свои прежние полномочия. Христья, почувствовав капитан-ский взгляд, шумно выдохнула и с достоинством произнесла:

– Товарищ генерал, я всего лишь ответственно выполняла обязанности боевой санитарки.

– Пока закончим, Христья Авдеевна, – мягко сказал генерал, глянув на руч-ные часы. – Дня через три мы встретимся и продолжим. Ты осмотрись в столице. Обмозгуй всё, наверняка возникнут другие вопросы. Нужды ни в чём не будет, боевая санитарка. Согласна?

– Спасибо вам большое, Устин Христофорович, – возрадовалась Христья. – Мне очень хотелось побыть в столице. В госпитале времени не было.

– Верно, – улыбнулся генерал. – Всё при мне, никуда больше.– Я рада, что смогла вам помочь. И вижу, что мне это удалось. Но главное,

Устин Христофорович, находилось в вас самом, то есть ваша сильная воля по-бедила недуг.

– Вот она какая, Глеб Иванович, – подметил он капитану. – Ты просто обязан позаботиться о боевой санитарке должным образом. Выполнять.

Снова всколыхнулась штора, и генерал будто в воду канул. Капитан встал, провожая его, затем сел, что-то наскоро записал в блокнот, и уже вместе они вышли через основную дверь, спустили вниз по ступенькам к выходу. Крепыш с бульдожьей хваткой уже стоял, следя за тем, как плавно и бесшумно откры-вается парадная дверь.

Чёрная «эмка», покружив их по главным улицам столицы, кое-где приостанав-ливалась, и Глеб Иванович коротко пояснял Христье значимость тех или иных достопримечательностей. На Красной площади он указал на мавзолей Ленина и Кремль, где работает товарищ Сталин – вождь мирового пролетариата.

– А Берия тоже там, в Кремле? – вырвалось у Христьи.– Всё руководство Страны Советов, то есть нашей Родины, работает в Крем-

ле, – внятно пояснил капитан и крепко сжал ее руку, упреждая, чтобы лучше по-малкивала.

Но Христья не испугалась, решив, что своё истинное мнение выскажет, когда представится более благоприятная возможность. Теперь же она подстрахуется и произнесёт то, что ни в коем разе ей не повредит.

– Товарищ Берия надёжный соратник товарища Сталина. Под его мудрым ру-ководством затаенные враги все были разоблачены и получили по заслугам, – без остановки выдохнула Христья, чувствуя, как возмущается её сердце учащённым биением.


Через пару кварталов «эмка» остановилась, и капитан приказал водителю ожи-дать его, никуда не отлучаясь. Спустя пару минут они оказались в двухкомнатной квартире на втором этаже с широким окном на улицу. Христья заметила, что ка-питан раздосадован, и, не пытаясь это скрыть, он жестковато проговорил с лёгкой хрипотцой в голосе:

– Христья Авдеевна, при всем моем уважении, вынужден сделать вам заме-чание. Даже если вы боевая санитарка, все равно не надо лезть, где опасно. Не будьте простодушной, всегда следите за языком, где бы ни находились. Вреда не наживёте, если научитесь слушать. Я бы мог арестовать вас в целях своей безопас-ности, если бы не доверял водителю. Понятно вам?

– Так точно, товарищ капитан, – отчеканила Христья. – Вы уже извините дуру несусветную. Я сделаю выводы.

– Так-то лучше. Здесь вам жить трое суток, – сухо обронил капитан. – Всё имеется, холодная, горячая вода тоже. Даю талоны на трёхразовое питание в за-кусочной напротив, – он достал из шкафчика лист талонов и положил на жур-нальный столик, где лежали книжка «Как закалялась сталь» и стопка газет «Прав-да». – Навещать вас буду вечером, никуда не отлучаться после восемнадцати часов, Христья Авдеевна. Это приказ. Вот ключ. Коротко отвечать посторонним, что вы в командировке. Если что, звонить по номеру, который помните. Всё, от-дыхайте.

Не подав руки, капитан бесшумно прикрыл за собой дверь, а Христья тут же заперлась на ключ, оставив его в прорези замка. Её взгляд задержался на книге «Как закалялась сталь». Отрывки из текста их детдомовская воспитательница заставляла учить наизусть. Христья до сих пор помнила отрывки, ее память не подводила, а те, у кого память была слабее, часто получали от воспитательницы, тетки зловредной, линейкой по лбу или по ушам. Всякий раз, когда проводились проверки на благонадёжность подростков, будь то девочки или мальчики, родите-ли которых осуждены как вредители Советской власти, Христья не хуже артистки произносила наизусть отрывок из героической книги. И вообще она находилась в детдоме на хорошем счету в отличие от тех, кто раздражал воспитателей своим нытьем из-за невозможности повидать родителей. Были и такие, которые отчаян-но утверждали, что их родители ошибочно арестованы. Христья же научилась осторожничать и потому изо всех силенок сдерживала себя, чтобы не интере-соваться судьбой своих родителей до тех пор, пока не покинет это мрачноватое заведение с колючей проволокой поверх забора.

По мере взросления многих детдомовцев с плохой репутацией отправляли в глухие места под надзор, откуда сбежать невозможно. Христья надеялась, что избежит такой участи, и, чтобы не сорваться, берегла себя как могла. Чутье не подвело ее, и она получила назначение на завод ученицей по шлифовке деталей. С мечтой об учёбе в институте пришлось расстаться по причине вредительской деятельности родителей, которые были учителями в школе, где и училась Хри-стья, являясь прилежной ученицей.

Теперь, как считала Христья, находясь под прикрытием самого Устина Хри-стофоровича, момент истины настал, чтобы доподлинно узнать о судьбе своих родителей. Если же откажет генерал-гэбист, вдобавок обругав, что не отреклась от родителей, то ничего, кроме смиренности, ей не остается, чтобы жить дальше


и не пропасть. Впрочем, трое суток еще впереди, и нельзя терять надежды, что генералу давно известно кое-что о ее родителях, если он, не глядя ни на что, по-верил в нее и принял для ухода за собой. На протяжении всего периода, когда она ухаживала за ним, он ни разу не спросил что-либо о родителях. При повторной встрече с ним через три дня Христья надеется, что он поинтересуется ими.

Она нервно смахнула на пол книжку «Как закалялась сталь» и, чувствуя, как наступает бессилие, неудержимо откинулась на узкий диванчик, провалившись в какую-то тёмную бездну. Проснулась, будто вернулась из небытия в незнако-мый мир. За окном тускло мерцали уличные фонари, оранжево-желтый свет ко-торых слабо сочился в комнату, лениво поигрывая бликами по противоположной стене. Прямо напротив, через улицу Христья увидела едва различимую вывеску закусочной «Прибой» с голубыми буквами, у входа сцепились несколько мужи-ков. Откуда ни возьмись нагрянула милиция, и мужики тотчас присмирели, рас-ступились, а стражи порядка проследовали внутрь.

Отойдя от окна, Христья включила свет, глянула на ручные швейцарские часы, которые ей подарил генерал в связи с днём Победы над Германией, решила в «Прибой» не ходить, чтобы отужинать по талону. Она достала из оригинального портфельчика , где в боях хранила стрептоцид, плитку шоколада, кусок подсохше-го батона и, набрав из-под крана водички, взялась ужинать. По окончании Хри-стья заглянула в другую комнату, похожую на спаленку, потому что там стояла добротная кровать с упругим матрацем и чистым постельным бельем, у изголовья в резной рамке висел красочный портрет товарища Сталина, который с прищуром всматривался вдаль, отыскивая угрозу затаенных врагов. Не исключено, поду-малось Христье, что и в этой квартире проводятся оперативные мероприятия по взятию с поличным тех же вредителей, готовящих какую-нибудь пакость, зафик-сированную в доносе отпетого завистника, не способного здраво соображать.

Не отрывая взгляда от портрета Сталина, изображенного во весь рост, Христья пыталась в его облике обнаружить незримые черты мудрости, которыми он был наделен окружавшими его подхалимами, чтобы прочнее и надежнее обладать властью, им же подаренной. На деле же эта сталинская мудрость оборачивалась для людей произволом, когда донос разной нечисти являлся главным основанием, чтобы ночью ворваться в жилище сонных людей и устроить там обыск с при-страстием и последующим арестом. В памяти Христьи отложилось всё до мело-чей, даже за точность выражений гэбистов она ручалась, ничего не убавив и не прибавив.

Ей вспомнилось, как, услышав грозный стук в дверь, первой поднялась мать и, замешкавшись спросонья и от страха в прихожке, долго не могла включить свет. А стук нарастал все яростней вперемежку с гадкими ругательствами, и мать, теряя голос, но все же собравшись, как можно громче спросила:

– Кто там среди ночи?– Открывай, или дверь выломаем.Христья увидела, как у матери будто в ознобе затряслись плечи и она непо-

слушной рукой дважды повернула ключ. Тут же, гремя сапогами, первым во-рвался плотный мужик в черной кожанке с двумя кубарями в петлицах и, сунув матери к лицу листок бумажки, направился прямо к двум книжным полкам на


стене. Следом подошли еще двое в кожанках с наглыми ухмылками и, поплевав на руки, чуть задерживая взгляд на обложках книг, начали сбрасывать их на пол.

– Можно и костерок развести, – сказал один, когда на полу образовалась уже горка.

– Ишь, грамотеи ползучие, – осклабился другой. – Бьем поганцев, а они, как тараканы, кто куда зашиваются.

– Заткнись, – оборвал его тот, что с кубарями.Из спальни в нижнем белье показался отец, учитель-историк, покашливая

от простуды, весь какой-то обессиленный, с повисшими руками, точно их пара-лизовало.

– По какому праву, – вяло возмутился отец, – вы вломились ночью в мое жи-лище и творите безобразие? Я напишу товарищу Берии. Лаврентий Павлович вам покажет, где раки зимуют.

– Как раз именно Лаврентий Павлович велит, если враг затаился, брать его ночью, врасплох. Мы в точности выполняем его приказ, – резко возразил тот, что с кубарями.

– Мы учителя, – пояснил отец. – Мы никакие не враги, мы учим детей добру, как предписано Советской властью и лично товарищем Сталиным.

И, как по заказу, в руки старшего те двое поочередно преподнесли две книги в мягких зеленоватых обложках. Христья как зачумленная метнулась с постели, чтобы схватить книги, но жесткий хлопок по рукам пресек ее порыв. Она отско-чила, будто на нее плеснули кипятком, и обняла мать, которая стала медленно поглаживать ей голову.

– Это что такое? – рявкнул старший, пуча глаза. – Какому, к черту, добру вы учите? Платонов, Есенин – мерзавцы. Они порочат самую гуманную Советскую власть. Они враги товарища Сталина, умнейшего и мудрейшего человека.

– Эти книжки я подобрала в мусорке, – спохватилась Христья. – Я не знала, что Есенин враг. Я прочла малость его стихов и не углядела ничего вражеского. Потом поставила книжки на полки. Простите, я не знала...

– Не прикидывайся безмозглой овцой, – пригрозил он. – Ишь, как родичей вы-гораживаешь. Вместе с ними отправим лес валить. Но я бы всех троих – к стене и пулю в затылок.

– Извините, дочь забыла, – с дрожью в голосе проговорила мать, – нас изве-стить... Я бы книжки этих негодяев немедленно сожгла. Простите нас, умоляю. Это не умышленно, а по нашему недосмотру, – и мать встала на колени.

– Пять минут на сборы, сучье пламя, – гаркнул с пеной на губах старший с дву-мя кубарями. – И шагом марш. За попытку к бегству расстрел на месте.

По прошествии почти девяти лет с той трагической ночи эти жуткие слова «за попытку к бегству расстрел» с каким-то отвратительным скрежетом продрались в сознание из глубин христиной памяти, но она по-прежнему не отрывала взгляда от портрета и нервно шевелила губами: «Как ты допустил, товарищ Сталин, чтобы подхалимы и завистники, а по сути истинные враги, планомерно уничтожали твой народ, бойцы которого с твоим именем шли в атаку под пулеметный огонь, под разрывы снарядов и бомб. Вот ты вглядываешься в горизонт, отыскиваешь врагов на подступах, а они кишат у тебя под носом, и ты веришь им, их чудовищным сводкам, что за истекший период уничтожено столько-то врагов. И чем больше


они тебе лгут, тем доверчивее ты к этим душегубам, а за невинно пролитую кровь еще и награждаешь. Опомнись, останови этот кровавый вертеп, иначе и тебе не миновать голгофы! Когда ты неудержимо начнешь чахнуть, твой первый сотрап Берия не пощадит тебя и объявит, что избавил народ от тирана. Берегись, товарищ Сталин!»

Окончив свой молчаливый монолог, Христья опустила глаза и, резко выйдя из спаленки, не пожелала укладываться на койку под портретом вождя. Все равно она бы там не уснула, никакой сон ее бы не взял от мысли, что она вроде заодно с тем беспределом, который учиняется над людьми с его согласия и одобрения. Хуже всего то, что она не сможет даже приблизительно изложить эти мысли вслух Устину Христофоровичу. Всю его внешнюю доброту как ветром сдует, если Хри-стья отважится и озвучит свои мысли, да еще в присутствии капитана. Нет, не для того она рисковала жизнью на фронтах войны, спасая раненых бойцов и не жалея себя, чтобы оказаться там, где, может быть, еще живы родители и борются за жизнь.

Первое, что она сделает, когда появится капитан, это осторожно сообщит об аресте родителей и о желании знать, какова их дальнейшая судьба, если они живы. Глеб Иванович немало удивится, потому что к доносам он должен иметь какое-то отношение, и Христья допускает, что где-то в закутках его памяти звон-кая фамилия родителей удержалась.

Глубоко повздыхав, она унесла из спаленки все постельные принадлежно-сти и, улегшись, стала проигрывать до мелочей встречу с капитаном. Не заме-тила, как провалилась в глухой сон, но позже сон обернулся зыбкой тревожно-стью, в которой мысли, одна на другую наползая, будоражили ее до тех пор, пока она не открыла глаза, обнаружив, что ночь помалу растворяется в фиолетовом сумраке. Одно ее жутко смущало: если ей сообщат, что родители живы и отбы-вают положенный срок, то сразу же поинтересуются, каково ее отношение к ним, изоблечённым во вредительстве, то есть в пропаганде среди школьников пошлых книжонок. Разумеется, не колеблясь и секунды, Христья Звонарева решительно заявит, что родители осуждены по лживому доносу и потому она горячо сочув-ствует их горю. В свою защиту она смело напомнит, что являлась боевой санитар-кой, лезла в самое пекло боя, чтобы спасать жизнь раненым бойцам и командирам.

Поднявшись с диванчика и приняв горячий душ, Христья вдруг представила свое жилище, где и близко нет ничего похожего. Все удобства: и банька, и туалет, и колонка для набора воды – расположены на усредненном расстоянии для всех жильцов ближайшей округи. Если ее поездка не осложнится, а по возвращении окажется, что Захар одинок, то быт их жизни начнет налаживаться, потому что на заводе часто упоминалась фамилия Воронков, который, работая мастером-на-ладчиком, мог успешно устранять любые неисправности. Нет у нее обиды к нему за Тоньку, безмерная жалость зашорила ему глаза, а он посчитал, что взбунтова-лась жгучая любовь к ней. Надо бы до Тоньки не ждать его признания или хотя бы намека, а первой без раздумий повиснуть у него на шее, прижимаясь к широкой груди, и сердце его отозвалось бы, застучало шибче.

Теперь, по приезде, она уже спуска не даст ему, никакую шалашовку за версту не подпустит. И все еще находясь при своих мыслях, Христья подошла к окну и увидела оживление возле закусочной, с десяток мужчин нетерпеливо топтались,


ожидая открытия «Прибоя». Её швейцарские часы показывали без малого восемь утра. Она не стала мешкать, скоро привела себя в порядок, чтобы идти на завтрак, но тут в дверь легонько постучали. Она подошла к двери и спросила, будто спро-сонья: «Кто в такую рань?» – «Это я, Глеб Иванович».

Самую малость выждав, она открыла дверь пошире, пропустила вперед капи-тана в гражданском костюме и с бордовой папкой, на которой в правом углу про-печатались золоченые слова «сов. секретно». Ничего не объясняя, Глеб Иванович указал ей на стул, сам уселся напротив и, сощурив глаза, поинтересовался:

– Как отдыхалось?– Спасибо, выспалась.– Ну и добренько. Приступим, у нас полчаса времени, – пояснил он, достав из

бокового кармана блокнот размером с ладонь.– К Устину Христофоровичу или...?– Он предельно занят по вопросам отселения, – недовольно перебил капитан. –

Мне поручено... Короче, что еще у вас? По Волынкиной есть вопросы?– Не могу взять в толк, Глеб Иванович, – нервно крутнула головой Христья. –

Органы безопасности поощряют сожительство с врагом, пусть даже пленным. Это же, простите, по сути, измена.

– Не порите горячку, – возмущаясь, сказал капитан. – Неужто интересы на-шего государства для вас пустой звук? Этот Карл Шульцман не является врагом, он крупный специалист, и государство наше его привлекло к сотрудничеству. Определенную роль сыграла в этом и Антонина Волынкина с нашего указания... Как фронтовичке и боевой санитарке, вам доверяю. А чтобы Захар Воронков не подымал шума, убедите его, что лично видели, как Волынкина садилась в вагон поезда. Это приказ генерала. Никто не должен знать, куда подевалась так называе-мая Тонька. Пусть Захар узнает из ваших уст, что женщины способны на самый дерзкий обман, если чувства угасли. Интересы Родины превыше всякой морали.

– Извините, значит, Антонина должна уехать, чтобы сожительствовать с этим Карлом?

– Она уже уехала. Им разрешено заключить брак, – нахмурившись, сказал ка-питан. – В городке Волынкиной никогда не будет. Что вас еще мучает?

– Я хотела спросить у Устина Христофоровича, – дрогнув голосом проговори-ла Христья, – о судьбе моих родителей. В детдоме я знала, что они отбывают срок. В госпитале я уведомила главного врача о своих родителях и, ухаживая за Усти-ном Христофоровичем, была уверена, что он в курсе всего...

– У вас, Христья Авдеевна, безупречная репутация. Все было проверено, – уте-шительно сказал капитан. – А ваши родители, советские учителя, ни в коем разе не имели права хранить книжки Есенина и Платонова.

И тут у Христьи безудержно, будто крохотные ручейки, побежали чистые слёзы, как ни смахивала она их с побледневших щек. Она закрыла лицо руками и, уже вся сотрясаясь, пыталась что-то произнести, но слова мялись в дрожащих губах. Капитан же упорно молчал и был уверен, что у нее неподдельный нервный срыв и она не притворяется, чтобы его одурачить. Он начинал склоняться к тому, что ее родители не являлись вредителями и осуждены по злому умыслу. Набрав-шись терпения и дождавшись, когда она успокоится, он спросил:


– Судя по всему вы, Христья Авдеевна, не откажетесь от родителей и не счи-таете их вредителями?

– Нет, родители мои – невинно пострадавшие, – срываясь на охриплость, ска-зала Христья. – Я подхватила эти книги в мусорной яме. Потом вспомнила нашу соседку, которая везде совала свой нос и поучала других. Она была в раздоре с моей мамой и видела, что за книги я несла...

– Достаточно, – остановил ее капитан. – Дело ваших родителей по настоянию Устина Христофоровича на пересмотре. Мать жива и здорова, работает швеей. А сейчас возьмите себя в руки. Отец умер от остановки сердца три года назад.

Христья содрогнулась, и буйные слёзы окропили побелевшее лицо.– Так, боевая санитарка, вы реально предполагали и, значит, ожидали, что по

вашему запросу можете получить такую горькую весть. Включите своё мужество, как на войне, – сказал Глеб Иванович. – Смертей вы вдосталь повидали, и успо-каивать вас пустое дело.

– Конечно, Глеб Иванович, я знала, что не увижу отца живым, – грустно про-говорила Христья. – В какой-то мере я готова была к этому даже там, в детдоме.

– В общем, так. Мать вернется, и вы все узнаете, – мягче сказал капитан. – Вре-мени у нас в обрез. Идите завтракать, я обожду вас здесь.

Христье хотелось бежать куда глаза глядят. Ноги бесцельно несли вперед, и только пройдя целый квартал, она спохватилась и вернулась назад. Ей вдруг рас-хотелось есть. Постояв возле «Прибоя» с минуту в раздумье, она все же заставила себя переступить порог. Без всякого желания, но зная, что силы теряются быстро, если человек голоден, взялась упорно жевать и глотать макароны по-флотски, за-пивая горячим чаем.

Когда вернулась, капитан, глянув на часы, готов был к тому, чтобы немедленно покинуть помещение. Он дал ей пять минут на сборы, а сам с ключами и папкой под мышкой вышел в коридор. Христье стало ясно, что столицу придётся поки-нуть, но ареста быть уже не должно. Впрочем, на нее могли надеть наручники где угодно, даже в вагоне поезда, если Устин Христофорович вдруг поменял бы своё решение из-за лживого толкования капитаном последней беседы с ней.

Та же черная «эмка» отвезла ее на вокзал, где Глеб Иванович, ссылаясь на чрезвычайную занятость, вручил ей папку и велел не выпускать из рук, беречь как зеницу ока.

– Что-то секретное? – спросила Христья.– Устин Христофорович распорядился, – признался капитан. – В папке деньги

и сертификат на получение продуктов со склада «Военторга». Вот проездной билет, отправление поезда ровно в шесть вечера. Признайтесь, вы в Бога верите? И кто вас нарек таким именем?

– Товарищ капитан, – прошептала она. – Я безбожница, а назвала меня Хри-стьей бабушка. Она верующая.

– Интересно, что вы, тем не менее, безбожница. Ну, а кто у нас в стране выше Бога?

– Наш вождь – товарищ Сталин, – без тени смущения сказала Христья и уди-вилась, как мгновенно смогла найти правильный ответ.

– Доброго пути вам, Христья Авдеевна, – подал руку Глеб Иванович. – Береги-те фронтовика своего, уверен, он с именем Сталина шел в бой.


Он круто повернулся и заспешил так, будто спасался от преследователей. Хри-стья, проводив его взглядом, сразу же ощутила удивительное облегчение, будто сбросила неимоверную тяжесть с плеч. Теперь можно расслабиться, найти в зале ожидания укромное местечко и коротать время, думая о том, что ближе к полу-ночи постучится к Захару.

В зале, где людей скопилось многовато, ей удалось отыскать место, с которого все хорошо просматривалось: и дремавшие, и снующие туда-сюда. Поудобней усевшись, она решила избавиться от папки, слишком папка, как ей казалось, за-метна и могла привлечь внимание дежурных милиционеров, следящих за поряд-ком. Отщелкнув кнопки, Христья оробела, увидев немалые деньги в двух пачках и лощеный лист продовольственного сертификата для особо отличившихся участ-ников войны. Деньги она быстро переложила в тайник на поясе юбки, а сертифи-кат, аккуратно сложив пополам, – в еще довоенную сумочку бежевого цвета.

Наблюдая за людьми, она не заметила, как провалилась в сон, но сразу откры-ла глаза, когда кто-то настойчиво подергал за плечо. Перед ней стоял высокий милиционер, держа в руках папку, а рядом, шмыгая носом, ухмылялся рыжевато-конопатый мужичок.

– Это ваша папка? – спросил милиционер.– Сперла у кого-то из органов, – осклабился мужичок.– Молчать!– Моя папка, – уверенно сказала Христья. – Была на приеме у одного из по-

мощников товарища Берии...– Извините, – смутился милиционер и вернул папку.– Брешет, вот те крест.– Я тебе покажу «крест», – возмутился милиционер. – Пошел вон, пока не при-

влек за ложное доносительство.Как ветром сдуло конопатого, но Христья, чтобы не вызвать подозрения, так

и сидела до самой посадки в вагон. Хорошо, что милиционер оказался с доброй душой, не потребовав даже паспорта для выяснения личности. А попадись другой, с натурой ярого службиста, могла бы она оказаться в участке, где ей бы учинили допрос с пристрастием.

Христья достала из сумочки полотняный мешочек и упрятала в него папку, чтобы тот мужичок не привел другого милиционера. Помалу она начала успокаи-ваться, но глаз не сомкнула, с нетерпением поджидая начала посадки. Наконец время подоспело, и решительным шагом она направилась ко второй платформе. В вагоне, когда размеренно застучали на стыках колеса, легкая дрема овладела ею.

Прибыв в городок уже ночью и подходя к бараку, Христья до крайности удиви-лась тому, что Захар бодрствовал, не помышляя ни о каком сне. Тусклая лампочка в его комнатушке разгоралась все ярче по мере того, как она приближалась. За-таив дыхание возле самого окна, в котором форточка раскрыта была настежь, она услышала легкий женский смешок, Тоньке он не принадлежал.

И тут Христья, резко отпрянув от окна, переместилась за угол барака, потому что смех незнакомки оборвался, а дверь наружная хлопнула, будто пистолетный выстрел. Женщина среднего росточка, шустро уходила в направлении вокзала. Не теряя ее из вида, следом подалась и Христья, чтобы выяснить, откуда взялась


у Захара новая подружка. Сразу перед незнакомкой не предстала, обождала, пока та усядется и, наглядевшись вдоволь, направилась к ней.

– Я слышала, как вы посмеивались у Захара. Кто он вам? – спросила Христья, не отводя глаз.

– А кто вы Воронкову? – не растерялась незнакомка.– Считайте, что жена.– Значит, вы та, которая сбежала, или та, которая просто отъехала?– Просто ненадолго убыла, и Захар знал об этом.– Принимается, – сказала незнакомка. – Я Броня, а вы Христья. Он ждет имен-

но вас, Христья. А у меня пересадка здесь, еду мать проведать.– Так кто вам Захар? – настаивала Христья.– Хороший человек, лечился долго в нашем госпитале...– То есть вы не любовница? – прервала ее Христья.– Что за чушь! – возмутилась Броня. – Я старшая медсестра, видела, как он

приуныл, что калекой стал. Я как могла подбадривала его и обнадеживала, что поправится. И теперь спокойна, вижу, что с вами он не пропадет.

– Ой, какая же я дура! – спохватилась Христья. – Мне пора, – поднялась Броня и заторопилась к поезду.У Христьи отпала всякая подозрительность, и она размашисто зашагала назад,

чтобы застать Захара бодрствующим. Впрочем, он не мог сразу же откинуться в сон, будучи под впечатлением неожиданной встречи с Броней.

Христья надумала использовать момент, чтобы приступить к разрушению изо-ляции немедленно, терпеть больше невмочь, когда они будто бы рядышком, но, по сути, врозь. Все усилия потратит на то, чтобы в стене, которая их разделяет, про-рубить проем, с чего и начнется их восхождение к подлинному счастью. Любовь нельзя долго томить, ей надо помогать, иначе ей не выжить. С такой мыслью она остановилась у окна, прислушалась, а затем отчаянно забарабанила по стеклу. Тусклый свет включился в тот момент, когда она отступила на пару шагов, соби-раясь уходить. С тугим скрипом приоткрылась оконная створка.

– Ух ты моя Христинка, как же я измаялся, – глухим баском проговорил За-хар. – Иду открывать. Или в окно прямиком?

– Ступай к двери, – повелела Христья, – я обожду.Уже в комнате, за столом, она увидела смущение на его лице, но после ко-

роткой паузы он улыбнулся и неспешно проговорил, что его навестила проездом славная женщина по имени Бронислава. Он упросил её, чтобы взяла пару плиток шоколада для матери. Спросила, где его жена, и он признался, что его Христья в отъезде и она для него больше чем жена, потому что жены всякие бывают. Не утаил и про Тоньку, которая только прикидывалась женой до тех пор, пока не сбежала.

– Надо же, как совпало, – удивился Захар. – Застукала ты меня. Не иначе как в окно мое глянула. Броня за порог, и ты за ней...

– Ежели бы ты вернулся с Броней, – уверенно сказала Христья, – стиснула бы зубы и уступила ей тебя. А Тоньку, задержись она подольше, сама турнула бы взашей. Вот почему Господь раньше не отворотил ее от тебя?..


– Господь надеялся, что сам прозрею, – сказал он, – но, похоже, мне подсобил... Слышу, раненько зашебуршала за ширмой и по-кошачьи с чемоданчиком на вы-ход. Хотела втихаря. А я глаза-то вылупил и ей вдогонку: «Вон, стерва окаянная!»

– Жаль, не слыхала я, – восхитилась Христья. – А когда вернулся домой, неужто не разглядел, какую бестию впустил тогда попервости?

– Посчитал, поотвыкла, пока воевал.– Она и не привыкала вовсе, а вот к другому привыкла мигом, – не удержалась

Христья и, прикрыв ладонью рот, зевнула. – Поспать бы чуток...– Так оно и есть, – согласился Захар. – За всю войну ни одного письма. – Вот и выгнал бы в первый же день, – Христья встала и, откинув штору, огля-

дела примятую постель. – Нет, хоть режь, не прилягу тут.– Знаю, как быть, – заверил Захар и широко улыбнулся. – Пусть тока ночь

спадет да заря утренняя забрезжит. Помолочу, постучу, и ты окажешься в своей постельке. От меня через стену и...

– Фронтовик ты мой славный! – не утерпела Христья. – Возьми меня в помощь. Не покладая рук готова вкалывать с тобой плечо в плечо. Даже на войне ждала часа, когда мы сокрушим эту стену.

– То есть прорубим проход, – уточнил Захар. – И тогда станем обладателями двухкомнатной квартирки.

– Сколько времени утрачено зря, – с горечью подхватила Христья. – А вот подтолкнул бы Господь меня в объятья твои... Еще тогда, до войны. Так нет, не углядел Он, как Тонька тебя охмурила. Вот тебе и «на все воля божья». Значит, воля Его во вред мне была. Ладно, где твои инструменты, молоток да зубило?

– Обождать надо, мы же не на хуторе, – остановил ее Захар, посматривая на плитки шоколада. – Чайку бы не помешало.

Чай они пили врастяжку и косо поглядывали на окно, дожидаясь, когда гу-стой фиолетовый сумрак помалу начнет исчезать, уступая небесное пространство светлому утру. И потом их уже ничто не остановит в их бойкой, ударной работе, которая воссоединит их комнатушки, а значит, они будут обитать не через глухую стену, как было до сих пор.

Теперь Христья наблюдала за тем, как Захар, скромничая, клал в рот малень-кие кусочки шоколада. Ей пару раз удавалось перехватывать его руку, чтобы он брал кусочки покрупнее, которые предназначались только ему. Отныне она его главный поводырь во всех мелочах их совместной жизни, чтобы вернуть ему силы и здоровье. Только убедившись в его мужской крепости, она сможет нарожать ему маленьких Воронковых – как же жить, если в их квартирке не будет слышно детских голосов.

Тут она резко встала и достала из пояса две пачки красненьких тридцаток с профилем вождя революции Ленина.

Не веря своим глазам, Захар глухо, с хрипотцой в голосе спросил:– Откуда же такая благодать привалила тебе?– Во-первых, нам. А во-вторых, – она примолкла, но спохватившись и видя,

как заблестели его глаза, отделалась шуткой: – много будешь знать, быстро со-старишься.

– Ладно. Хотя постой, – повел он рукой. – Генерал тот, которого ты выхажива-ла? Угадал, он благодетель?


– Да, – приоткрылась Христья. – Устин Христофорович через своего помощ-ника поощрил меня. Так что оживлю тебя, только не перечь.

– В ножки поклонюсь, Христинка, – дрогнувшим голосом сказал Захар. – Каж-дый день все слабее я...

– А я Тоньку видела, – перебив его, слукавила она. – На вокзале, в столице. Подхватила ее черная «эмка». В таких гэбисты разъезжают. Вышел один при фор-ме и даже дверку приоткрыл.

– Стало быть, допрыгалась, – обобщил Захар. – Пусть ушлют, куда Макар телят не гонял.

– Нет, похоже, своя она у гэбистов и очень нужная, раз дверцу открывают. – Неужто агентка их?.. Могла и меня к рукам прибрать.– Я бы ей прибрала, – резко возразила Христья и примолкла. Нельзя ему знать то, как вела себя Тонька, пока он кровь проливал в страшной

бойне войны. Не посмотрел бы Захар Воронков ни на какие государственные ин-тересы, если бы ему стало известно о «шашнях» Тоньки с врагом, его гнев был бы сокрушительным и для себя, и для нее. Его точно бы обвинили по статье «десять лет без права переписки», а Тоньку, если бы повезло, представили к награждению за важные заслуги.

– Тебе не плохо? – спросил Захар и, не дожидаясь ответа, пошире раздвинув штору, из-под кровати вытащил деревянный сундучок.

В сундучке старинной работы аккуратно был уложен всякий инструмент, а на видном месте Захар припас несколько молотков и зубил разной величины, как будто заранее знал, что все это пригодится.

А утро наступало, возвещая людям, что дела мирские не ждут.

Редакция журнала «Новая Немига литературная» сердечно поздравляет Геннадия Ивановича Котлярова

с 80-летием и желает ему доброго здоровья и вдохновения.

Андрей ШАЦКОВ

ПоэзиЯ

Кричали птицыÍÎ×ÍÀß ÑÒÎÐÎÆÀ

Памяти старшего сына Димитрия(10 марта 1980 – 21 июня 2016)

с горечью посвящает автор

Нет в этом мире правды,Да и того ль ты ждёшь?В пойме реки НепрядвыВетер качает рожь.

Лютые оборотниЧувствуют волчью сыть…«Отче, позволь полсотниПрапором осенить?

Да не поглотит теменьНами зажжённый трут.Сёмка, Игнатий Кремень,Гридя – не подведут!»

«Сыне, тебе не приспелоС воями в пекло лезть.Скажет Боброк: не дело!Скажет Бренок: не в честь!»…

Взгляд его светлый строжеСделался и синей.«В первой пойду стороже!Лучших возьму коней!»

Ах, как кричали птицыВ смутной поре ночной.Бьют родники-криницыВ быстрой воде речной.

И опустилось утроБликами на пески…Княжича русы кудриВынесло из реки.

Были одним подобьем,Как две слезы с лица.Стал он моим надгробьем –Смертным грехом отца.

Души летят, как кряквы,На ледяном ветру…Нет в этом мире правды!Нет и в ином миру!!

30 июля 2016 г.

80 Андрей ШацковАндрей Шацков

21 ÄÅÊÀÁÐß

/Полугодины/

Да лягут снега на обитель твою,На новую, с бабушкой рядом!С седой головою в молчанье стоюПод жёстким седым снегопадом.

И купол церквушки, и абрис креста Покрыла ворон плащаница.За дальней оградой стучат поезда,Погост огибает столица.

Ваганьково, снеги, да камень-гранит,Да тень прапрадедова стяга.Пусть небо твой путь одинокий хранитВ туманности млечной, бродяга.

Я помню в ладони ручонку твоюИ кеды – спешащие рядом...Немного осталось... Но я достоюПод нашим с тобой снегопадом!

ÑÛÍÓ

«Он умер, как ангел, во сне...»,Но ангелы не умирают!Они прилетят по весне,И сядут по самому краю

На крыше отцовской, и вестьБлагую в начале апреляПромолвят – Спасение есть!И кончится эта неделя

Великой субботой страстной...И сын мой в прохладе весенней,Как аист над чащей лесной,Закружится в День Воскресенья.

И многие ночи подрядВо снах – из обители ГорнейТри аиста в небе летят:Два белых и пепельно-чёрный.

* * *Вдоль речки дымится порезНесомкнутых льдов по стремнине.Никак не кончается лесНа русской бескрайней равнине.

В галопе крещенской пурги,Под платом рождественской ночи,Таятся в чащобах враги,Мерцают разбойные очи.

Каким мне ключом заперетьГраницу от края до края?Россия – вселенская твердь,Отнюдь не преддверие рая.

Какой заповедной строкойПришедшей на память молитвыХоть на год продлить твой покой,Чтоб силы достало для битвы!?

Но нет, не расходится мгла,И рваные тучи теснятся.На струганых досках столаХарлуг и прадедовы святцы.

Застыли в углу образа Небесным, летучим отрядом,И сын поднимает глазаИ смотрит внимательным взглядом.

И дланью обнял рукоять,Расслышав отцовское слово:«Рождённым в России – опятьСредь поля стоять Куликова!

И падать от стрел и от смутЗа Правду средь бранного дыма…А павшие – утром придут,Ведь мертвые сраму не имут!

Лишь просят включить в литиюЗабытого воина имя.И места всё меньше в строюОсталось меж нами и ними!»

81Кричали птицыКричали птицы

ÐÀÍÍÈÉ ÀÏÐÅËÜ

À ÌÀÌÀ ÓÕÎÄÈÒ…

А мама уходит всё дальше и дальше.Она поднимается выше и вышеТуда, где свирели играют без фальшиИ райские яблоки ветер колышет.

Под утро – бесплотным туманом белёсымСлетаются сны к моему изголовью.В них мама платком кашемировым косыПокрыла и смотрит на сына с любовью.

И тихо мурлычет забытая кошка,И мордой седой прижимается к раме.Нам кажется с ней – вот, осталось немножко,Откроем окно – и отправимся к маме!

Крещенье в матёрых снегах принимая,По месяцам-вёрстам шагаю упрямоНавстречу беде окаянного мая,В котором навеки останется мама.

И, встав на колени, гляжу виновато,Как тает свеча на очелье кануна.И кажется, свет неземной от халатаВрачебного – бел, как надгробья парсуна.

А мать поднимается выше и вышеИ к звёздам уходит всё дальше и дальше…И плачут дожди, выпадая на крыши.И тянутся снеги в шопеновском марше.

Как быстро начался апрель,Март отодвинув тихой сапой.Вчера сугроб лежал под лапойЕловых чащ, но первый шмель

Уже пробил последний пластСинеющего в лунках снега.И ландыш тянет нить побегаИ знает – солнце не предаст!

Его горячие лучиРазвеют сны, разгонят дрёму.И поднимаясь к окоёму,Кружатся парами грачи.

Апрель, тебя который годСредь антифонов велегласаЯ жду, как утреннего часа,И верю – Вербное придёт!

Тому ж, кто верить перестал,Кто пережить не смог разлуку,В пушистых белых агнцах рукуПротянет вешний краснотал.

О, обновлённой жизни хмель!Вечнозелёный зимний вереск!Плотва, идущая на нерест…Как быстро кончится апрель!

82 Андрей ШацковАндрей Шацков

ÑÍÅÃÎÏÀÄ

Миг юности былой невозвратим.В ней каждый новый день – подарок царский...Как трудно жить среди сиротских зим,Стоящих ныне сиротой Казанской.

Как душен застоявшийся укладСедых годов, бегущих с горки – в Лету.И даже под привычный снегопад Не попадёшь. Зимою снега нету!

А хочется – с крыльца в родную выть,Покрытую ледовой чечевицей,Сбежать и слушать, как умеет вытьМатёрая пурга лесной волчицей!

Но сумрачный далёкий небосводРазверзла шрамом звёздная прореха.И значит, снег сегодня не пойдёт.И значит, вновь земле лежать без снега

В опрелых листьях, брошенных судьбойКоростою над волглыми полями,Где мы бродили в юности с тобойМорозными Рождественскими днями...

И мне осталось – верить в снегопад,Который начался подобно чуду,Чтоб тихо падать сорок дней подряд,Покуда я любовь не позабуду!

ÂÎË×Üß ÏÅÑÍß

Привольно волку в матерых снегах.На зимней свадьбе загулял матёрый.Темно в бору, лишь снегириный птахГорит на хвое свечкой краснопёрой.

Намёты и сугробы глубоки.Бескрайни дали сумрачной России.Опять, как в Смуту, волчьи огонькиРассыпаны на белой парусине.

Опять свистит метель над головой –Взъерошенною леса головою.Близка беда, и обернётся войЗаклятьем стаи – песней боевою!

Приветствую тебя, земля волков,Напружившая лапы в гиблом векеПеред последним из своих прыжков,Чтоб смежил ворог панцирные веки –

Навек! И пробуждаясь ото сна,Взломав дождём коросту ледостава,Из поднебесья хлынула весна,Из чернозёма – возродилась слава

Твоих сынов, твоих святых чудесИ таинств заповедного причастья…

Рождённый волком – сбережёт свой лес,Где он на свет явился в одночасье!

ÄÈÌÈÒÐÈÅÂÑÊÀß ÑÓÁÁÎÒÀ

Волчий попрыг... Плавает рассветВ лужах крови загнанного лося.Утренних лампад неяркий светВетер в Занеглименье уносит.Ударяют в сполох тут и там,И крадется нечестью затыннойПо векам, по весям, по пятамВремени разбоя дух полынный.И играет где-то во дуду,Чая встречи, половецкий ворон...Я Непрядву первым перейдуИ стрелой каленою спроворю

В Диком поле рыщущую смертьКолченогой тенью Тамерлана...А над Русь – дождь и коловерть,Низкие осенние туманы!А над Русью в стае облаковВспыхнет омофора позолота.Зазвенит печаль колоколовДмитровской родительской субботы.И взойдут озимые сквозь твердьКолосом пшеницы и крестами,Чтобы память попирала смертьСвода летописного листами!

Славянское братствОСергей ДЗЮБА

Накануне второго ПотопаÁÀËËÀÄÀ ÍÅÏÐÎÔÅÑÑÈÎÍÀËÀ

Моей супруге Татьяне посвящаю

Для того чтобы понять поэзию, необходима тишина. Не случайные, мелко нарезанные кружочки пауз, когда ощущаешь себя затравленным маленьким монстром, готовым одной рукой играть на фортепиано, а другой – ломать стул, на котором сидишь.

Знаете ли вы тишину, напоминающую молитву? Напиток из одиночества и боли, который у нас называют покоем? Я люблю такую тишину, стихотворения моей Татьяны и мудрую поэзию молодой Лины Костенко.

Бедные юные поэтессы двухтысячных! Часто они всего лишь пересказывают свою молодость. Но самые красивые и утончённые руки её величества Женщины, протянутые для поцелуев всему миру, – это уже не любовь и ещё не поэзия.

Душа философа – искренняя и неприкосновенная, как музыка.Я люблю Бога и чувствую его присутствие – даже в переполненных троллейбусах. И потому редко посещаю храмы. Особенно в праздники. Там – суетно.

Он снится мне, и я всё время думаю о Нём. Мне интересно говорить с Ним, соглашаться и не соглашаться. Всё-таки Он разбирается в драматургии. Так хочется узнать о последнем мгновении жизни своей!

84 Сергей ДзюбаСергей Дзюба

Больше я думаю только о Татьяне.Да, я люблю любить. Все говорят, что в этом мире нельзя профессионально заниматься любовью и поэзией. Вот потому я – настоящий непрофессионал.

Я даже Украину люблю, будь неладна она! И люблю свой Чернигов, где обитает много жадных и завистливых людей, где нет площади Бетховена и улицы Шопена, но многое другое есть, – вот хотя бы за это…

Наверное, в нынешнее смутное время, время политического лицемерия, мародёрства и горького запаха гражданской войны, поэт не должен срываться на фальцет, но жить на Земле, чувствуя себя частицей Вселенной.

Однако я не всегда следую этому универсальному слову «должен», потому что, похоже, слишком люблю себя. Ещё бы! Во мне столько позитива: ведь я – добрый, талантливый и запредельно скромный...

Вообще, я люблю представлять, что однажды вы придумаете меня, как куклу, – это вовсе несложно! – куклу, которая умела говорить и даже что-то чувствовать – от самого рождения до смерти.

Возможно, вы захотите оставить меня на память – словно аквариум с рыбками золотой ментальности: а вдруг я угадаю хоть одно ваше желание или выброшусь из своей причудливой башни в ваш правильный и вместе с тем безумный мир?

Когда-нибудь вы выпьете самого горького вина и ляжете в постель – не так уж важно с кем. Однажды вы почувствуете себя ржавым авто, одиноким, как наша Землянакануне второго Потопа.

Возможно, тогда вы немного позавидуете мне, которого любили и ненавидели многие. Или просто подумаете, что я никогда не был грудой лома.Странно: когда-нибудь вы неизбежно придумаете меня… И это… это будет неправда…

85Накануне второго ПотопаНакануне второго Потопа

* * *В июле наших лет мы – словно ясновидцы,Познавшие себя до самого конца.Когда по горло – мир и память, не забыться.И хочется найти не манну, а Отца.

Стареет город лип. Спокойно, как в Багдаде. Не плавится Десна от разомлевших тел.Вновь смоем все грехи. И нищие нам рады. И истины, как грипп, рассеем на панель.

В июле наших лет нетерпеливы ночи,И зависть лип бела – столетних и хмельных.Есть что-то от зимы… И кто-то нас не хочет.Поверим в этот знак, как в первый снег и сны.

* * *Случилось. Опять! Без меня вдруг отчалил ковчег.Печально глядели избранники – люди и звери.Со мной попрощались, любимый оплакали берег,Где кто-то остался – не Шмуэль, не Щек и не чех…

Тут всё уж моё – я не выпросил. Может, проспал, – Подсолнух с полсолнца, раскрытая настежь тетрадка…Скорей надышаться! И взять с потолка, не украдкой, –Для тех, что когда-то вернутся в родимый кошмар.

Ещё их «попросят» с Египта иль рая-Изра… – Подавятся манной, пророка кляня в непогоду!Оставили странно – такого-то месяца, года.Я спасся – от них. Так порадуюсь тихо, пора…

* * *Я пережил себя: отмучился, отпил…Так тихо схоронил – никто и не заметил!Оставил полдуши (ни строчки – у могил)… Да Бог с ним, не таким! И Бог со мной. На свете

Явитесь вновь, цветы, как прежняя любовь! Вы мне, тому, что там, – нужны ещё, быть может, – Как пепел – голове, как злато куполов,Аллергику – весна, и стигмы – нежной коже…

Пускай себе растут! Я больше не приду. У каждого из нас – свои мечты, как шрамы, – Кому-то – хоть бы боль в Божественном саду; Я иногда ему завидую, как мама.


* * *Мой друг Адам идёт в универсам,Возьмёт пол-литра – и себе, и другу…И вспомнит вновь, как, будто с перепугу,Влюбившись, вдруг утратил небеса.

Где, правда, не болела головаИ не водились призраки, поэты…Где можно не тревожиться о смертиИ не глотать, раскаявшись, слова.

Вздохнёт, закурит «Приму» – то да сё,Жил не тужил, как бог, и вот вам, нате… – А всё-таки люблю её, проклятье!… Ты улыбнёшься – словно слышишь всё.

* * *Да это – просто дождь, а Ты ведь так красива! Тебя такую день однажды сотворил. Я знал Тебя давно, предвидел это диво… Пусть лучше бы себя не видел и забыл.

Смотрю на этот мир младенцем из коляски, Как истовый монах – вот и открылся храм!Да это – просто дождь. И небо рядом – в пляске, Но я ему Твой взгляд сегодня не отдам.

Так всё торжественно, что происходит с нами, Превыше всех творений дивных и картин! Да это – просто дождь… Дождь с карими глазами,Такой родной, и я – до малой капли с ним.

* * *Не спрашивай: люблю ли я? Лишь прикоснись к моей ладони – Волшебной, тёплой, словно море, что обнимает нас в июле.Ну, что слова? Они – для вечных. Для тех, кого уже не будет…И мастерить я не умею некрополи красивых слов.

Не спрашивай: люблю ли я? Пусть наше море вновь приснится – Как страстный бог, святой соблазн, мечта, манящая безбрежьем.Ну а слова… Они, как птицы. Поймать легко в силки их можно: Там, за решёткой, – чёрно-белый пейзаж и горькое «прощай».

Не спрашивай, люблю ли я? Не вышли мы ещё из моря… Потешные медузы здесь реальнее всех пышных саг. Ну, что слова? Они – как дым. Как папоротник на Купалу:Все слышали: о да, цветёт! Но кто его хоть раз нашёл?

87Накануне второго ПотопаНакануне второго Потопа

* * *Он нас увидел. Всех.Таких земных. Зелёных.А может, и не он…А просто – Новый год…

Один волшебный снег Вернул Тебя мне снова –Молчанья белый стонИли запретный плод?..

* * *когда в доме нечего читатья звоню своей бабушкетеперь звоню ей в день выходной20 сентября года кажется 1964-гои нетерпеливо спрашиваю родился ли я уже

бабушка не удивляется может всевышнийвообще-то ей даже интереснохотя она как раз жарит семечкии я узнаю этот запах

нет я не родилсяоднако чего спешитьпо воскресеньям рождаютсятолько болтливые а ей хочется чтобы гвозди меня уважали

немного молчим с бабушкойкаждый о своёми у обоих сердце болитоднако мне лучше я ведь моложе ещё

благодарю бабушку кто бы это меня сегодня растрогала у неё слёзы из глазкап капна здоровьедитятко

кладу трубку так будто с ангелом поговорилвсё-таки хорошо иметь бабушку хоть бы однунадо бы как-то и на могилкунаведаться

* * *зима такая кроха как японкаи приговор твой тихий завтра дождькак будто кто-то поцелуй похитилпозволь родная полюбить метель

адажио для белого медведяон одинок как остров науруа истина лишь белокурый ангелисчезнет до рассвета как токай

да ты меня не слушаешь простивы сговорились обо всём с зимою полярная звезда не для поэталисёнок мой ты спишь и хочешь в лес

* * *Мы познакомилисьна обшарпанной кухнев студенческом общежитии,но, кажется, я знал Тебя в храме – всегда.

Не понимаю молитвыи крещусь, как блаженный,потому что смотрю на Исусаи вижу Твоё лицо.

Вы поразительно похожи! Кто ты?Неужели всю жизньнести мне крестэтой страшной и увлекательной тайны?

Полюбив Тебя,я пришёл к Нему,но теперь – кого же из вася люблю больше?!

* * *Откроют глаза человечные деревьяи примут утро в свои ладони.И уже земля – словно королева,а мы с тобой – в яблоках кони.


* * *мама с папой полетели на танцыи были самой красивой паройи любило их бесконечное тангоглубокое как лёгкие луны

и сразу вслед за тем пешком под утров дом ангелов где чудом я родилсяслучилось воскресенье крик вселенскийлишь мама знала первый стих ребёнка

всё изменилось мамы не танцуюта мы лишь повзрослевшие поэтыи всё же в детство хочется вернутьсядавай Танюша полетим на танцы

* * *Неприкасаемое небо Здесь тени собственной боитсяИ в форточку вновь шепчет странно,Что Ты родишь: поэта, бога…

Я сплю. Мне так волшебно спится!Пленительно в меня заходишь…И город жив: как пред исходом,Пьёт нашу кровь он понемногу.

И вдруг в окне на миг – виденье… Кто отразился там иконно? Что о Тебе, родная, знаю? Всё? Много? Мало?. . Ни-че-го.

* * *

Меня покрасилив другой цвет,и я теперь – как мать внебрачного ребенка, которая ни в чём не провинилась,но всё-таки должна стыдитьсявсего, что с нею случилось.

Однако тому,кто сможет любитьменя и такой,отдамся я даже с большей страстьюи наслаждением, ведь вправдуя каждого из вас люблю:

Будто единственного инеповторимого, поканезанятого, а потомуисполненного глубокойи волшебной тайны.Я буду вас соблазнять, как девушка, вами желанная!

Я буду становиться вами,и во всех путешествияхв вас будет частьмоей души.Я буду молиться за вас,как монашка, пока однажды

не почувствую, что вы сноваприкасаетесь к моему упругому и неутолённому телу. И мы всегда будем вместе! А сейчас держите свои чемоданы и уходите – ступайте в будущее – наше…

И помните:что бы ни случилось,какие пути, перроныни были бы между нами,вы – самые лучшие!Это говорю вам я – Станция ваша «Чернигов».

Перевод с украинскогоВладимира Ильина

Татьяна ДЗЮБА

Славянское братствО

Обратная перспектива* * *

Ветер листья гонит в бензобак.Самокрутки курят дымари.Дождь судьбы, скрутив крутой табак,Нижет кольца белые на крик

Лебедей-гусей. Крылом парчиВ снежный цвет окрашен птичий юг.Осень-бесприданница молчит,Сыпля перлы из дрожащих рук

Девы со святой дырявой шалью,Обречённой боль играть, как роль.Королева в платье попрошайки,Где твой голый святочный король?

* * *Пора поэзии проходит.Строфа осеннею листвоюНесёт обугленную пыльЧахоточных ноябрьских клёнов,Уже отнюдь не алых – серыхОт безразличного дождя.Пора поэзии проходит.И мудрый дождь об этом знаетИ потому костёр разводитНа пепелищах древних грёз,Как инквизиторские книги,Бросая клочья слова в рифму,Которую съедает пламя…А на рассвете дождь, нахлынув,Огонь преображает в пепел.Пора поэзии…

NOMENNESCIOБыть квартирантом пещер и щелей, раковин, сот и келий города. Оставлять

отпечатки тела на мягких креслах, знаки на лаке пола, на комьях глины, фото-графируясь, убеждаться в своем отсутствии. Ощущать физическое присутствие в переполненных электричках. Рассматривать руны на зеркалах, высматривать Зазеркалье на холстах с очагами. Клонировать утра плюс дни, вечера плюс ночи, пока на стекле отпечатки, следы на снегу и выдох на зеркале – не исчезнут.

ÑÅÇÎÍ ÎÕÎÒÛ È ÐÛÁÎËÎÂÑÒÂÀЭскадрильи мальков серебрят поднебесье, глубже лесок антенн и мельче седь-

мого солнца. Стайка седых птенцов перелетает дождь выше трескучих ноябрьских зёрен, ниже мечты Икара и дня. Здесь, в городе, пропахшем резиной и самолёта-ми, сезон охоты и рыболовства провозглашен открытым.

90 Татьяна ДзюбаТатьяна Дзюба

* * *Ты сегодня пришла с похмельяВ демонических жухлых венках.Отдавало погостом и цвелью,А не славой святых в веках.В свежевыкопанную высь Грудью падает вороньё.Ох, Виктория, помолись,Заслонив рукавом враньё.Враньё, что рваньё: Прорастает на пятнах солнца,На ржавых ржаных коржах.Подымают шеи жертвенные подсолнухи:Агнец взалкал ножа.Колебания – хуже предательств.Детали – бельмо в сюжете.Кровь помады, хвала Создателю,Кровь подсолнуха на манжете.Пьяные всхлипы по гадкойПобеде, вылезшей боком.Мальчик целится из рогаткиВ печного Бога. Ты сегодня пришла с похмелья…

ÕÎÐÀËÛ ÎÑÅÍÈ

Шпенглер. Хоралы осени. Бульвар Листопадного Чина.призрак Европы привкус кофесумерки мышиного короля(предки львовских мышей здесь прописалисьво времена Польши и Австрии).за которым охотятся львы из камнянаша случайная встречапохожа на росчерк радугиавтограф неба впивается в ногти кованой розойтак замирает время на ратушном циферблате его атланты прогибаясь под тяжестью древностироняют вечность с костела апостольских бернардинцевтак рождается миг – твоя улыбка в моих рукахдыхание осени в свежести августастолетия кряду витражные крохи клюют городские голубитогда почему будто эзотерикчующий ведьму издалекая ощущаю близкое расставание

* * *Та котораяОчень стараяКлепает косуИ коситСомнения жгут осу

И косыЗа ветром летятТусклые

В саванеНе в сарафанеГлубже прячет стернюЛето

По пустырям и пустыням Стелятся пустоцветыВ гробы и коробыКлепает косуТа котораяТа которая

91Обратная перспективаОбратная перспектива

* * *Она догорела,Осень,Ушла,Вздрогнув иХрустнувТонким суставомМорозных окон.

Удалилась,Посеяв мёртвые Жухлые свечи листьев –НенастоящихОплавленных светлячков,Что летят на огоньНе костра –Камина.

Пробежались борзые первого снега,Прислушиваясь,Принюхиваясь,Облизывая мокрымиЯзыкамиРуки наши и губы.

Жёлтые кленовыеКрестикиПод прозрачнойСлюдой воды –День поминанияОсени,День облетевшихВоспоминаний…

А зимаГадким утенком,Не оперившись,Пытается влезтьВ голодное брюхоПрироды.

А зимаПрогоняет с вешалкиС замирающимВыжидающимВидом демисезонный плащИ, будто старый акын,Охрипшим голосом ветраЗаводит длиннуюПесню.

* * *День отступил вокзальной суетой –И тени стали длинными, как рельсы,Ведущие в полуночный тупик.Его пересекают Донны Анны,Безвинно обмельчавшие Каренины,Которым избавление от бедВсего лишь до рассвета обеспечитТранквилизатор – средний по цене.

* * *И сбудется безмолвие надежды.И победит беспрекословность счастья.И яблоко расколется, упав,На дольки две. Счастливые влюблённые Тотчас съедят их, не заметив в гущеТенистых рощ заплаканную Еву,Болеющую авитаминозом.

* * *Вот – сон. Вот – солнце.Лика два.Взлетают птицыС каравая.Сватов бинтуют,И живаяТечёт водаИз рукава.

Вот – сон. Вот – солнце.Лика два. ШарманщикОткрывает ранец.Расхристанный венчальныйТанецТанцует юная зима.

Вот – сон о солнце. Без огреховЖених сверкает – зимний царь.Под скорлупой гнилых орехов –Флюорография свинца.

Вот – солнце сонное смеётся:В сапожке тёщином – уют.Но юфть обиженная рвётсяУ мародёра из-под рук.

92 Татьяна ДзюбаТатьяна Дзюба

* * *Меха и бронза – добыча сердца для Мономаха. Там, где, мой друг, не бывает веры, – не бывает и страха.И снег молился, и снег мололся – мукой пророчеств.Там, где, мой друг, не бывает света, – не видно ночи.

Зарниц глазницы петух петровский сжигает криком.Живых не бойтесь, а бойтесь Бога и тех безликих,Что, окликаясь усопшим звоном в слепой пустыне,На топких тропках кривой осиной под утро стынут.

По всем следочкам, белесым, хилым, как анемия,Ступает осень, дожди со снегом меся, как мины.Казалось, осень в гробнице сердца застряла колом,Но даты Божьи – как дети Божьи: Встречай Николу…

* * *Художнику Сергею Поляку,

который не дожил до своего девятнадцатилетия

Издохли псы. Пришли в негодность мимы.А этот снежный выцветший батистТечёт в ладони, как непогрешимыйОгонь Христа по пальцам аббатис,

Изрезанных решёткой монастырской, –На этот холст, завещанный Эль Греко,Где карнавал, спрессовываясь смыслом,Пророчит тиф. Юродивый калека

Меж двух атлантов здесь остался третьим,Как очерк трупа мелом на асфальте.Они глядят с его автопортретов,Сложив в молитве сморщенные пальцы.

На кожу лиц, на алебастр сердецЛожится снег, как булла консистории.Два яблока в раю – один конец:Гореть в аду, попав на Суд истории.

Там, на картинах он дожил до дняМорщинки первой: праздничность фрагмента –Терниста так, что звёздная стерня –Ковровый путь на бунт рисорджименто.

* * *Вытекает зима из зимы –Всеми фибрами нервовСеребра. Не возьмешь ни взаймы,Ни за грош, ни за перлы

Её царствия львов голубыхИ Харона хрустальную лодку.Обжигая гортани и лбы,Переспелая водка

Новогодних морозных небесПожеланьями манит.Бог распят ли? Родился ль? Воскрес,Будто майя – у мая?

Белым омутом тычась в плечо,Разрывается градусник.Время вьюжит, как ртуть, течётК устью радости.

Плеск и плеск.И – долой мосты.Как лубок холостой кумы,Снежной бабой – остался ты…

Нет зимы.

93Обратная перспективаОбратная перспектива

* * *Хлопья снега вскормлены метелями –Матерями всех чудес на свете.В плоскость неба с глобуса летели мы –Белые апостольские дети.

И бросалось солнце вслед щеночком рыжим,И от смеха в кровь рассекались губы.Горизонт в морозной дымке, становясь всё ближе,Отдалялся, как цветное фото жаркой Кубы

В туристическом журнале… Так звезда вертепаВносит святки в будней серые шинели.Статика сарматских баб как способ темпаКосмоса – от компаса шалела.

Хлопья снега вскормлены метелями –Матерями всех чудес на свете.В плоскость неба с глобуса летели мы –Белые апостольские дети.

* * *Время ластится, как собака.Ложится по�д ноги.Тонко скулит секунда,Встречая поминки.

Перспективы имеют свойствоСжиматься в точкуДороги,Которая ночью, Когда отключается зажигание, –Сродни минуте молчания.

А я на тебя гляжу Глазами Рублёва –Собаками, фарами и дорогами,Ночами, машинами и тревогами,Всеми на свете скуднымиОстановившимися секундами.

Обратная перспектива…Стиль веры – костюмы ретро. Одной лишь надежды снятсяМодные километрыЦветастых платьев.

* * *Штакетник жарких батарейНе защищает от метелей.Зима рисует лук-порейНа стрельчатом стекольном теле.

Полей его грядущим вследДождём – холодным, будто глыба.Полярных льдов, чей твердый следНа ощупь знает только рыба.

Что не разбавлено вино,Известно только винограду.Дождю и снегу всё равно,Чем падать:Манной? Бомбой? Градом?

А нам – никак… Никак… ЛовиУдар кинжала – блиц и скерцо,

Случись душе не взмыть до головы,То голова падёт до метки сердца.

* * *На аппликатор соснового лесаНакинуло солнце простуженные лучи,Пытаясь поправиться от зимы.

Перевод с украинскогоЕвгении Бильченко

Валентина ЕФИМОВСКАЯ

ПоэзиЯ

Возраст памяти

Валентина Валентиновна Ефимовская – поэт, литературный критик, заме-ститель главного редактора журнала «Родная Ладога», автор четырех книг стихов и книги критики «Резонанс жизни». Советник Российской академии естественных наук, лауреат литературных премий: им. Гумилева, «Прохоров-ское поле», «Имперская культура», «Золотой Витязь».

Живет в Санкт-Петербурге.

* * *сквозь… невидимые миру слезы...

Н.В. Гоголь

Я в городе этом так долго живу, Что многое, кажется, помню:Как в строгий гранит оправляли Неву,Алмазу державному ровню.Я помню парадную поступь коней,Каретных рессор скрежет гулкийИ спины согбенные редких тенейНа стенах домов в переулках,Вдоль Невского гривы метельных ветров,И пальмы в кондитерских модных,И запах сараев из черных дворовДомов беспощадно доходных,И смех – через линзу невидимых слезПрозревшего высь господина…

Забыть бы шипованных скрежет колес,Разнузданный запах бензина,Изъевшего бронзу и мрамора плоть,Спастись от рекламного срама,Но помнить: «НаТя уповахом, Господь»,На путь, проторенный ко храму.

ÆÅÍÙÈÍÀ ÏÎ ÈÌÅÍÈ ÂÎÉÍÀ

Женам офицеров

Тучи друг за другом, словно ночи,Глубже неба сердца глубина.Я тебя ревную очень-оченьК женщине по имени Война.

Обовьет дымами и окрутитЛентами простреленных дорог,Раненого бросит на распутье…Как ты мог уйти с ней?! Как ты мог?!

Обещала лёгкую победу,Но дает посмертно ордена.За тобой, родной, пойду по следуЖенщины по имени Война.

95Возраст памятиВозраст памяти

* * *Душа видит Истину по силе жития.

Исаак Сирин

По-новому крыты и сложены избы,Но прежняя грусть деревень.Пусть зыбки дороги, часовенки низки,Русь – ближняя в мире ступеньК предвечному Небу, к высокому Свету.Здесь холодно, как в небесах,И так же как тучи, податливы ветруПосевы, леса и сердца.А дождь неразрывною серою нитьюСшивает пространства, чтоб насНебесными смыслами объединить иВновь русская ипостасьЗемного, хранимого Господом мираЛюбовью смогла воссиять.Пребудет на Истину ориентиром Крест русского суть жития.

ÏÓÒÜ ÑÏÀÑÅÍÈß

Художнику Филиппу Москвитину,автору картины

«Боже, Царя храни. Празднование 300-летия Дома Романовых». 2013 г.

Всё ведомо в невиданном портретеРоссии, уходящей в небеса, –Пасхальный храм, балтийский горький ветер, царевен невечерняя краса.Наследник весел, дамы горделивы, министры – верный власти арьергард.И Государь несчастный – здесь счастливый,Ведь чаемый с ним рядом Патриарх.

На грани бездны Царский путь тернистый преломится, став множеством дорог:Князья пойдут – под пули террористов, в изгнанье, в Петропавловский острог.Застонет Алапаевская шахта,Ипатьевский застенок замолчит.Глумилась тьма над венценосцев прахом, когда им Петр подносил ключи.И радовались русские же люди, что тонет «высший свет» в своей крови, что в мире никогда уже не будет ни лиц таких, ни нравов, ни любви…

ÍÅÓËÎÂÈÌÎÅ

…прямо гляжу я из времени в вечность.

А.А. Фет

Волочу, как бурлак, связь времен.В моем сердце узлы этой связки.Вальс Шопена шипит патефон,Коломбина вальсирует в маске.Всё минувшее силится жить.Веселы однодневные мушки.Бесконечная тянется нитьИз упавшей с коленей катушки.Поступь будущего – не легка, Но законы Вселенной исконны,И в улыбку любви сквозь векаПретворится усмешка Джоконды.

96 Валентина ЕфимовскаяВалентина Ефимовская

ÄÀÌÛ ÑÂÅÒÀ

Дамы света, дамы света – Грациозны и легки;Золоченые кареты,Кружевные башмачки,Ленты, локоны, вуали,Музыкальные персты,Жрицы чести и моралиНесравненной красоты.

Дамы света, дамы света –Вечный крестик на груди,Алтари, посты, заветы,Богомольные пути.Освященная порфира,Облачение в парчу,Плат монахини, мундиры – Вам к лицу и по плечу.

Ваши судьбы и портретыПросветляют и меня.Дамы света, дамы света –Вы и мне, и всем родня.

ÃÈÌÍ ÑÀÍÊÒ-ÏÅÒÅÐÁÓÐÃÓ

Твердыня, воплощенье царской воли…Храним ли свыше данною судьбой,Молитвами, поэмами ль отмоленОт тьмы времен светлейший город мой?!

Искуплен ли старанием и жертвойЕго творивших гениев, рабов?!Незыблем он в своей красе бессмертнойНа зыбкой почве топких берегов.

Сполна познавший муки ран и глада,Непознанный отчаянным врагом,Он – «долги наша», «на земли» – наградаГрядущему, прославленный в былом.

Ковчег он, к небу души возносящий, Он – колыбель для грешных и святых.Жизнь вечную невечный он обрящет.Велик Господь в творениях своих!

ÄÅÂÎ×ÊÀ ÍÀ ØÀÐÅ

У картины «Девочка на шаре» Пабло Пикассо

Ночь ускользает из объятий утра,День розовым мерцаньем стелет путь,Чтоб юной акробатке бесприютной,Ступив на шар, с него не соскользнуть.Навстречу ей и сполохи, и тени, Искусные в смятении души.Но девочка не ведает сомнений,Ее смиренья страх не сокрушит.Крепка центростремительная силаПризванья к восходящему пути.Держась за небо можно так красиво,Шагая в бездну, в облака идти,К началу, к вечной цели приближаться,Идти по сфере, словно по полям…

Но центробежно смыслов акробатство,Беспочвен путь по мнимостям нуля. И страшно пылкой мне не со-стоятьсяНа шаре под названием Земля.

* * *Я влюбленная – летаю,Разлюбившая – несчастна…Мне цветок оставьте красный!Тот – еще сомкнувший вежды,Целомудренно-ленивый,Не разбуженный надеждой.Я в твое окно, любимый,Брошу все цветы. Все розыС царской оборву куртины.Их зрачки твои умножатИ моих стихов мотивы.Я в ладонях несогретыхПонесу бутон как пламя,Как спиральный сгусток света…Кто последний за цветами?

ГЕНЕРАЛ И АКУШЕРКАРАССКАЗ

Иван САБИЛО

ПрозА

Прошло почти три месяца, как Пётр Валерьевич Решетов расстался с женой. Главной причиной их развода была измена Юлечки с художником Григалёвым, с которым она когда-то училась в одной школе. Впрочем, свой поступок сама она не называла изменой, так как ещё со школьных лет любила Гошу Григалёва. И мужу своему Петру Валерьевичу сказала, что если уж она кому-то изменила, то лишь одному Гоше Григалёву, когда вышла замуж за Петра. И теперь счастлива, что имеет возможность исправить свою ошибку. А Гоша, оказывается, тоже всю жизнь любит только её, и никого больше.

Такое событие, будто обухом по голове. Не предполагал Пётр Валерьевич, что за всё добро, которое он сделал жене, она столь жестоко распорядится их общей судьбой. «Юля, – сказал ей Пётр Валерьевич, – ты – генеральская жена. Если хочешь, бросай работу. У тебя есть для жизни всё, что нужно тридцати семилет-ней женщине. Зачем тебе приключения? Надо этого держаться, а ты безрассудно идёшь к человеку, у которого…» – «Не надо мне про выгоду, я иду к любимо-му», – решительно перебила она и ушла.

Это был сильный довод, и генерал Решетов поставил точку в их пятнадцати-летних отношениях. Долго переживал. Дважды или трижды разговаривал с нею, но Юля была непреклонна. Собрала свои вещи и, покинув четырёхкомнатную генеральскую квартиру в центре города, перебралась в григалёвскую «хрущобу» на самой окраине. Детей у них с Петром Валерьевичем нет, а значит, нет особых причин держаться друг друга.

До этого ещё ни разу Пётр Валерьевич не усомнился в своих, как ему казалось, привлекательных для женщин данных: с юных лет офицер, потом генерал при высокой должности начальника военного университета, хорош собой, статен, сравнительно молод – чуть-чуть за пятьдесят, к тому же весьма значительный военный деятель, действительный член четырёх общественных академий. Но

98 Иван СабилоИван Сабило

даже это не удержало бывшую жену от «порочного», как он считал, шага. Впро-чем, а кто она такая с точки зрения профессионального успеха? Суетный организм офисного планктона – секретарь начальника одного из городских департаментов. Ей ли понять, кто её муж?!

Однажды в крайне удручённом состоянии взглянул он на свой парадный ки-тель, весь в орденах и медалях, и закрыл глаза, почувствовав какую-то нелов-кость или даже некий страх. Показалось, что подобный мундир должен приводить в смущение невоенного человека, и он дал себе зарок без крайней надобности его не надевать. И на людях, в особенности, незнакомых, вести себя скромно и тихо, без властных генеральских привычек.

В отпуск он впервые за пятнадцать лет поехал один. И выбрал обычный дом отдыха, не военный. Кто-то из его знакомых посоветовал Небуг, что в нескольких километрах от курортного центра Туапсе. Отличное место у моря на высоком бе-регу – триста тридцать девять ступенек вниз по железной лестнице, или несколь-ко минут на электрическом подъёмнике. Отличный номер в четырёхзвёздном корпусе гостиничного типа, прекрасное питание. И народу немного, и женщин красивых не перечесть. Спустился по лестнице к безлюдному берегу – на море сильное волнение. Морщась с непривычки, прошёлся босиком по колючей гальке, выкупался в волнах, дважды или трижды хлебнув солёной воды, и отправился на-верх. И захотелось обратно.

Придя в свой номер, включил телевизор – опять про Евросоюз и Англию – и тут же выключил. Посидел в лоджии, разглядывая играющих внизу детей, по-жалел себя, что он уже давно не мальчик, и стал собираться в дорогу…

Домой Пётр Валерьевич вернулся поздно вечером. Телефоны молчали – все потенциальные «звонари» знали, что он на Чёрном море. Хотел сам позвонить на работу, но передумал. На море была тоска, а дома совсем невмоготу: всё куда-то тянуло, как будто где-то кто-то его ждал.

Утром, даже не позавтракав, отправился на дачу. Надел джинсы, клетчатую штапельную рубаху и лёгкую ветровку. Хотел поехать на машине, но вспомнил, в каком он душевном состоянии, и в целях собственной и чужой безопасности, от-казался. В метро приехал на вокзал и сел в электричку. Достал из рюкзака свежую газету, но читать не стал.

Народу немного. Напротив – миловидная женщина лет сорока в тёмно-синих вельветовых брюках, белой кофточке и чёрной куртке из мягкой кожи. В вагон она вошла с большой сумкой на тележке и рюкзаком за плечами. Тележку устроила под сиденье, а рюкзак он помог ей поднять на полку. Поблагодарила попутчика, явив очаровательную и как будто виноватую улыбку. Теперь сидит, разгадывает кроссворд в объёмистой книжке. Время от времени поправляет тёмные, густые волосы, помещая их за ухо. Судя по скорости, с которой она вписывает слова, кроссворд не очень трудный. Или женщина эрудит, щёлкает их, как орешки.

Пётр Валерьевич видел её высокий лоб, ровный, красивый нос, чуть-чуть под-крашенные губы, и ему казалось, что она похожа на его маму, только молодую, много лет назад.

– Увлекаетесь кроссвордами? – спросил он, когда женщина, почувствовав, что он разглядывает её, подняла на него глаза.

– Да, как правило, в дороге. И время быстрее проходит.

99Генерал и акушеркаГенерал и акушерка

– И сознание не отвлекается на что-то другое. И память развивается, не так ли? – живо откликнулся он в надежде познакомиться.

– Вот именно, – сказала она, собираясь снова погрузиться в головоломку.– Но правы ли мы, что торопим время, которое и так летит со скоростью све-

та? – не отпускал он её.– Разве мы имеем такую возможность – ускорять или замедлять время? – не со-

гласилась она. – Просто, когда чем-то занимаемся в пути, то будто бы сокращаем расстояние.

– Так и есть. И даже во время разговора. В особенности с приятным человеком.– Вы сейчас имеете в виду меня?– Полагаю, вы из тех женщин, с которыми чем больше разговариваешь, тем

больше они нравятся.– Приятно слышать, – улыбнулась она. – И кроссворды я люблю разгадывать.

Правда, не слишком сложные.– Любопытно, а чем может заниматься такая женщина в своё основное время?– Моя профессия? Акушерка я. Уже… да, уже с двадцатилетним стажем. – О, поздравляю! Значит, это ваши надёжные руки встречают каждого из нас

в этом мире?– Выходит, так. А вы?– Я?.. – Пётр Валерьевич в некотором смущении опустил глаза и тут же ска-

зал: – У меня гораздо проще. Я – военный человек, но тоже с большим стажем. Прапорщиком служу. Наверное, видели военных с двумя крошечными звёздочка-ми не поперёк, а по длине погона?

– Офицер, что ли?– Почти да. Прапорщик-электрик.– Да вы что! – оживилась она. – Кажется, мне вас бог посылает. Вы едете на

дачу? Где она у вас?– Коленки, пятьдесят шестой километр.– Господи, так и я там! Как же мы с вами не встречались?– Я редко бываю. И садоводство наше – больше тысячи участков. Вот и не

мудрено.– И где же ваш дом?– На Четвёртой Солнечной. А ваш?– На Третьей Лунной. Совсем на другой стороне.– И что за проблемы?– Электрокосилка барахлит, прямо не знаю. Иногда вроде начинает косить

и тут же глохнет.– Надо посмотреть. Видно, что-то с контактом. А муж не понимает, в чём дело?– Вдова я. Уже пятый год. Он сердечником был, но причина смерти не в этом.

Врачи оказались бессильны.– А в чём же?– Врал слишком много. Мне кажется, человеческая природа врунов не любит.

И не бережёт.– Он у вас кем был?– Диспетчером в метро. В смены ходил. И в будни, и в праздники.


– Может, он своим враньём украшал мир, а вы этого не поняли? Может, он врал бескорыстно? Или даже не врал, а выдумывал? И всем становилось веселее.

– Если бы! Про выпивки всегда врал: коль явился пьяный, то его угостили. И раз угостили, и два, и так всегда. Меня почему-то никто и никогда бесплатно не угощает. А его постоянно.

– Ну почему? Бывает и такое. Меня, например, только разреши. И поднесут, и нальют – лишь успевай закусывать.

– Так-то он был человек неплохой, старательный. Но большой врунишка. Это и привело к печальному результату. Однажды я сказала ему, что лживый человек похож на красивый цветок, но с дурным запахом. Так он пообещал больше не врать.

– Исполнил своё обещание?– Нет, конечно. Это у него уже было в крови.– И вы совсем одна?– Слава богу, нет. Есть дочка Леночка, студентка. Сейчас в Калуге, у родствен-

ников мужа. Скоро должна вернуться, так я везу кое-какие вещи. На даче будем жить. Да, вы же военный, а в кроссворде, по горизонтали – «военный способ взя-тия крепости». Пять букв. Атака – не подходит, налёт – не подходит…

– Осада, – подсказал он.– Сейчас, сейчас… Ага, точно, спасибо… Как же ваше имя?– Пётр Валерьевич. Можно просто Пётр.– А я – Любовь Николаевна, для вас просто Люба.– Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, – тихонько пропел он, ожидая,

что Любовь Николаевна обратит внимание на его голос. Но женщина опять скло-нилась над кроссвордом. И тут в кармане у него зазвонил сотовый телефон.

– Да, – сказал он и развернул ухо с телефоном в сторону от попутчицы. – И что?.. Ну, так объясните этому полковнику, что он больше потеряет, чем найдёт. Он у меня допрыгается… И всё, я в отпуске, больше не звонить!

Любовь Николаевна, не скрывая улыбки, спросила:– Вы с подчинёнными так? С полковниками?– Это… как вам сказать… Это не звание, это у него кличка такая – Полковник.

Начальник гаража. Совсем от рук отбился. Электропроводка в гараже гирляндами висит, а он и ухом не ведёт. Сами знаете, недалеко до беды.

– Только этого ещё не хватало. Сейчас столько пожаров. Кстати, подъезжаем, пора вставать.

Они вышли из вагона и двинулись на дачу, до которой всего-то метров семь-сот: просёлочной дорогой по тенистому леску, потом чуть-чуть по берегу неболь-шого озера, тут и дача.

Пётр Валерьевич легко катил тележку Любови Николаевны и слушал, с каким удовольствием она рассказывала о своей дочке:

– Учится отлично, перешла на третий курс. И танцует в университетском ан-самбле. На гастроли в Белоруссию ездила. От женихов отбоя нет, но она держит-ся – учиться надо.

Взглянув на попутчика, поинтересовалась:– А вы, Пётр Валерич, женаты? И дети есть?– Ага, был. Но с некоторых пор холостяк. И детей нам аист не принёс.


– Может, ещё не всё потеряно? Может, расстались на время?– Нет, Люба, есть безвозвратные расставания. Когда женщина признаётся,

что любит другого, это всё. Некоторые, будучи замужем, годами скрывают свою связь, а моя – как из пушки – люблю, и он меня тоже.

– Вы говорите так, будто бы не о себе, – сказала она. – Положение обязывает. Как-никак шестой десяток, многое повидал, переду-

мал.Они миновали въездной шлагбаум и вскоре подошли к зелёному забору, за ко-

торым стоял плоский дом из деревянного бруса с маленькой верандой. Любовь Николаевна открыла калитку и ступила на крыльцо. Вслед за ней, подняв тележку, шагнул Пётр Николаевич.

– О, что за новости! А где замок? – испугалась она. Открыла дверь и вскрик-нула:

– Как! Ты здесь?!В открытую дверь Пётр Валерьевич увидел изящную девушку в белой май-

ке и розовых шортах. Стоит босая, брови ползут вверх, делая глаза испуганны-ми и огромными. Светло-золотистые волосы густой волной ниспадают на грудь. Тихо лепечет:

– М-мы не знали, что ты приедешь… Думала, ты, как всегда, в субботу.– Что значит – мы? Кто ещё с тобой?– Миша Кусакин, я тебе о нём говорила. Миша, выйди на минутку.Рядом с Леночкой возник высокий парень с юной, едва заметной бородкой

и весёлым взглядом. Был он до пояса гол, в руке держал розовое махровое по-лотенце

– Здрасьте, Любовь Николаевна, – кивнул он и, заметив на крыльце Петра Ва-лерьевича, кивнул и ему.

– Но как это понимать? – развела руками Любовь Николаевна. – Ты поехала к тёте Шуре, а сама…

– Не начинай, мама, ладно? Потом объясню.– Но ты же поехала…– Я была у них, тебе большой привет. Остальное потом, ладно?Пётр Валерьевич видел смущение матери, дочки и её парня и пришёл на по-

мощь:– Любовь Николаевна, может быть, я покажу вам свой дом, а ребята побудут

пока одни?– Да-да, сейчас, – повернулась она и, забрав тележку, вкатила её в дом. Они вышли из калитки, и Любовь Николаевна стала что-то тихо говорить,

а что – не разобрать. Было видно, что она крайне поражена и расстроена. – Мама не может постигнуть реальности, что дочка выросла? – спросил он,

беря её за руку. – Но ведь к этому приходят все дети, не так ли?– Конечно, конечно, – приостановилась она. – Как это случилось? Я же не

думала, что она так, без разрешения… Без совета с матерью. Ничего не сказала, с парнем на дачу…

– А если бы сказала, вы бы ей разрешили?– Если она считает, что выросла, то для этого есть замужество. Выходи за лю-

бимого и строй семью.


– Ну, это в идеале. Всякая девушка мечтает об этом. А жизнь и мужское обаяние вносят свои коррективы. Да и девушки стали раскованнее. Иной вопрос, на пользу ли? Тут уж как повезёт.

– Может, нужно было выгнать парня? – снова приостановилась она.– Могли бы и выгнать. И сразу испортить отношения с дочерью.– Да, испортить. Но что теперь? Столько работы. Ехала заняться травой, гряд-

ками, домом. И такой сюрприз.– Я думаю, пока вы со мной, они разберутся. Скорее всего, коль вы здесь, они

уедут. Лена пригласит его домой, и снова будут одни. Так что не беспокойтесь, поступят разумно. И нам надо оставаться благоразумными.

– Я бы и здесь им не помешала. А паренёк вроде неплохой, видный?– Конечно. Такие не подводят, – утешал Пётр Валерьевич и радовался, что на-

ходит слова, которые помогают хоть немного успокоить эту хорошую, но немало обиженную и растерянную женщину.

Они свернули на улицу, где был участок Петра Валерьевича. Слева и справа поднимались дома, большие и маленькие, летние и зимние. Среди них особо выде-лялся роскошный двухэтажный дом с тёмно-вишнёвой крышей из металлической черепицы и золотым петушком-флюгером на коньке. Дом стоял за невысоким снежно-белым заборчиком посреди высокой, давно некошеной травы.

– Обычно мы с моей соседкой Людой ходим за грибами на ту сторону дач, но однажды пошли на эту. И проходили как раз мимо этого дома. Красивый, правда? Люда сказала, что в нём какой-то генерал живёт.

– Ваша Люда ошиблась или пошутила. Это мой дом. А я, как видите, совсем не генерал.

Любовь Николаевна пристально взглянула на него и ничего не сказала.– Прошу вас, – пригласил он и, сняв проволочный обруч, державший калитку

закрытой, распахнул её. Достал ключи, открыл дверь и вошёл первый. Осмотр дома занял несколько минут. На первом этаже, слева – бойлерная,

к ней примыкает санузел с белым узким шкафом, раковиной и полупрозрачными раздвижными дверцами душа; справа – спальня с двумя окнами и печкой стояком. За печкой – огромная картонная коробка с берёзовыми дровами. Прошли в кухню с тёмно-коричневой деревянной мебелью и широким столом. Справа – просторная гостиная со сферическим эркером и кирпичным, неоштукатуренным камином. На нём по всей ширине разместились фарфоровые собаки, плюшевые мишки, три высоких вазы для цветов и прочая сувенирная мелочь. В углу, у окна – туалетный столик перед высоким овальным зеркалом. Под зеркалом какие-то блокноты в ко-жаных обложках. У камина – чёрная вместительная тумба с тремя выдвижными ящиками. На ней – большой плоский телевизор.

По деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Здесь – три спальни, го-стиная и стеллажи с военной и художественной литературой. Много стеллажей, корешки книг, будто костёр, притягивают взгляд.

– Видно, действительно большая любовь заставила вашу жену оставить всё это и уйти, – вздохнула гостья.

– Я бы не хотел сейчас о ней. Вам нравится?– Нравится-то нравится, но если вы простой прапорщик, на какие же средства

можно устроить такой дом? – спросила она, спускаясь на первый этаж.


– Родительскую дачу пришлось продать, она далеко от города. Жили скромно, кредит взяли. А только на зарплату не получилось бы, нет.

Он говорил это и не совсем понимал, что с ним происходит. Впервые он играл придуманную им роль и так увлёкся, что совсем не замечал состояния своей собе-седницы. Она чувствовала неправду и тоже не могла понять, зачем это ему нужно.

– Можно, я вымою с дороги руки? – спросила она и ушла в туалет. Пётр Валерьевич раскрыл на кухне холодильник. Есть масло, сыр, пельмени

и две баночки селёдки в винном соусе. А в бойлерной за стиральной машиной – бутылка «Путинки», спрятанная на всякий случай от нежданных «гостей».

Он поставил на плиту пельмени, накрыл на стол и пригласил свою гостью по-обедать.

– Не знаю, как вы, а я даже не позавтракал. Любовь Николаевна сняла куртку и повесила её в тамбуре на вешалку. Пока

Пётр Валерьевич приводил себя в порядок в душевой, она подошла к зеркалу и пристально вгляделась в своё лицо. Ничего особенного, но ещё не старое, почти без морщин. Губы, глаза – всё на уровне. Великоваты уши, но они закрыты воло-сами, так что сойдёт. В волосах кое-где поблёскивают сединки-паутинки, но и это не страшно. Муж говорил, что ранняя седина – признак породы. Снова обратив внимание на тонкие кожаные блокноты, подняла один из них и прочитала на об-ложке большие золотые буквы: «ДИПЛОМ». А вверху, помельче: «Петровская академия наук и искусств». Раскрыла, а здесь вкладыш – на его левой стороне латинские буквы и овальный портрет Петра Первого. На правой – «ДИПЛОМ» и каллиграфическим почерком: «Пётр Валерьевич Решетов». Ниже – «Избран действительным членом академии». Под этим дипломом, который она сначала приняла за блокнот, ещё три. Но их она открывать не стала.

«Действительный член, действительный член… Это же академик?! Надо же, прапорщик, всего лишь «почти офицер», и академик! И что за страсть у нынешних мужчин – врать? Можно понять, когда ничтожный человек выдаёт себя за кого-то. Но когда тот, кто в жизни добился немалого, делает из себя мелкоту, это чёрт знает что… Посмотрим, как он дальше будет притворяться».

Пётр Валерьевич, потирая руки, вошёл на кухню и рассмеялся:– Ох как кушать хочется! Вы тоже проголодались?– Как вам сказать? Разумеется. Дорога, прогулка от станции берут своё. Но мне

сейчас не до еды. Всё дочка не выходит из головы. Её небрежение. – Тогда прошу к столу. Выпить хотите?– Можно чуть-чуть. Он достал из секретера рюмочки и наполнил их. – Ну, Любовь Николаевна, за что?– Предлагайте, вы хозяин. – А вы гостья, так что прошу.– Тогда за то, чтобы люди научились говорить друг другу правду. Без неё вся-

кое общение теряет главный витамин отношений – доверие. – Хорошие слова, принимаю, – сказал он и выпил. Любовь Николаевна только пригубила рюмку и отставила её. Закусывали се-

лёдкой и салатом из крупно нарезанных огурцов и помидоров. На плите закипали пельмени.


– Что ж вы и половинки-то не осилили? Сказали такой хороший тост, а сами манкируете?

– Нельзя мне. С дочкой предстоит разговор. Хороша я буду после этого.– Я же сказал, уедут. Думаю, уже сейчас они шагают на станцию.Любовь Николаевна взяла свою рюмку и выпила до дна.– Так кто же вы на самом деле, господин почти офицер? Что-то мне подсказы-

вает, что вы играете. А ведь пили за правду? Разве бывают «почти что офицеры» академиками?

Пётр Николаевич встал, подошёл к столику, где под зеркалом лежали дипло-мы. Сгрёб их и бросил в ящик стола. Вернулся к Любови Николаевне:

– Это хорошо, что вы медик. И ваша Люда не ошиблась. Вы на самом деле в гостях у генерала. Но согласитесь, в пригородной электричке с незнакомым человеком не совсем корректно обозначать себя: я – генерал! Смешно ведь, не так ли? Да и кто в это поверит?

– А по-вашему, «я – прапорщик» не смешно? Особенно, когда вы им не являе-тесь.

– Ладно, теперь вы знаете, кто я. И если вас это не испугает…– Господи! Меня даже особо сложные беременности не пугают, а генералы тем

более. А вот дочка напугала. И вам большое спасибо за то, что помогаете разо-браться.

– Тогда отлично. Тогда ещё по одной! – радовался он, снова поднимая свою рюмку. – Тогда за что? За нас с вами?

– И за дочку с этим парнем. Если вы не против?Генерал взял руку женщины и, прежде чем поцеловать, начальственным голо-

сом сказал:– Я не против. И всегда буду за Родину. И за вас.

Владимир СКИФ

ПоэзиЯ

В небе стынет печаль

* * *Мир тяжёлый вокруг, он и новый и древний,От орудий глубокие в нём колеи.А я снова во сне навещаю деревню,Крутояры мои, глухомани мои.

Светит грустная даль, и угрюмится осень,По откосам дорог конский щавель стоит.Терпкость прошлого дня тёплый воздух приносит,И щемящую боль в птичьих криках таит.

Запахнула печаль до китайской границыПустоту одичавших и жухлых полей.Снится им или нет золотая пшеница,Молодых колосков сладкий запах и клей?

Но лежит пустота целиной поднебесной,И молчит пустота над деревней моей,Обернулась земля нескончаемой бездной,И не стало в России лугов и полей.

Мне охота кричать, чтобы лоно земноеСтало жить и рожать, пить дожди и ручьи.Слышу – стонут во тьме, убегая за мною,Крутояры мои, глухомани мои…

106 Владимир СкифВладимир Скиф

ÈÂÀÍ ÊÀËÈÒÀ

Сдвинется в сторону жизни плита,И, потревожив земную обитель,Явится миру Иван Калита – Мудрый, жестокий и верный правитель.

Памяти жёрнов над веком скрипит,Сердце правителя к свету выходит.Может быть, сердце Господь окропит,И оживёт Калита при народе.

Будет стонать потревоженный лес,Рухнут в поля дождевые потоки,И, поднимаясь до самых небес,Сердце, как солнце, взойдёт на Востоке.

Будет Земля мимо зла пролетать,Ангелы тучи разлепят на небе.Скажет народу Иван Калита:«Я к вам явился по собственной требе!

Вижу, что кровью земля залита�…Где же великие русские смыслы?Русь чужеродна, Россия не та!Подличать стали… Друг друга загрызли…

В сердце моём – чернота, пустота…Всюду враги, а Россия в угаре…»…Сдвинет «Царь-пушку» Иван Калита,Но по «Царь-пушке» «С-300» ударит…

«Господи Боже! Здесь бьют по своим!» –Скажет Иван Калита напоследокИ улетучится в небо, как дым,И унесёт наши с вами победы…

* * *Так хочется чистого снега И света колючего дня…А помнишь, как было: с разбегаТы, ахнув, уткнулась в меня!

Уткнулась… И вздрогнули парки,Качнулись деревьев верхи,Цвели поцелуи-подарки,И падали с неба стихи.

Кружилась луна, словно лира,А мы среди лунной землиНе видели бренного мираИ видеть его не могли…

Свет бил из небесного лона,И ворон над нами кружил,Он помнил туман АльбионаГде Дарвин, наверное, жил.

А мы позабыли про время,Про тайную суть ремесла…Мы жизнь поцелуями грели,Чтоб мимо она не текла.

Такое бывает нечасто,Быть чуждым оно не могло,И белое дерево счастьяИз чистого снега взошло.

* * *Николаю Зиновьеву

Чтобы только с ума не сойти,Я к тебе улетал многократно. Среди Млечного встану пути, А потом возвращаюсь обратно.

Мимо чёрное небо плывёт, Опустевшие русские дали... И ознобом меня обдаёт Среди русской беды и печали.

Стало небо черней во сто крат, Но с земли его светом пронзает. Это Коля Зиновьев, мой брат,Нашу грешную землю спасает...

107В небе стынет печальВ небе стынет печаль

ÏÎÝÒÛ ÐÎÑÑÈÈ

Анатолию Аврутину

Мы – скитальцы, мы возле небес, мы такие…Нас по тёмным трущобам, по свету несёт.Мы – усталая жизнь, мы – загадка России,Но мы всё-таки те, кто Россию спасёт.

О бесстрашии помним, о времени помним,Мы себя из себя каждый день достаём,Святорусскую отчину музыкой полним,Ту, которую в звонких стихах создаём.

Мы стоически держим земное пространство,Замирая порой над погибелью дней.Мы – российская мысль, мы её постоянство,И она не исчезнет, поскольку мы в ней

Вечной сутью и русской судьбою пребудем,Неотступно идём по священной земле.И в бою, и в скитаньях её не забудемИ не сможем предать в наступающей мгле…

* * *Я знаю, я чувствую, вижу:Эпоха сжимается вновь.Я время набухшее выжал –И брызнула алая кровь.

Я где-то во времени долгомСвой путь, свою долю искал…Я пел, как Некрасов на Волге,Как Чехов – смотрелся в Байкал.

Но время меня торопило,Пытало железом меня,На знойном ветру прокалило,Вдохнув в меня силу огня.

Во мне первородно, глубокоЛюбовь трепетала моя…И страждущим, веющим окомИскал я таких же, как я.

…Светило лицо молодое,Горя вдохновенным огнём…И солнце вставало гнедое,И я становился конём –

Тем самым, отчаянным, красным, Которого мальчик купал…Ты реяла девой опаснойСреди купидонов и скал.

Взрывались в Нью-Йорке высотки,В ночи колебалась земля…Коня рисовал Петров-Водкин,И тот уносился в поля.

* * *А что такое темнота, Когда тебя несёт сквозь ночи,И душу гложет немота,И память выедает очи?

А что такое миг любви?Он был к Офелии привязан,И ты то в пепле, то в кровиТерял её, теряя разум…

И ты душою не криви:Давно ушли друзья и гости…И твой последний миг любви,Как Гамлет, бродит на погосте.

ÑÈÍÈÖÀ

А жизнь ещё как будто длится,Хотя все вешки снесены…И вечность медленная мглитсяСреди стеклянной тишины.

Как птица вспархивает ветер,Ночь загоняет под крыльцо…Взмахнёт синицы лёгкий веерИ опахнёт моё лицо.

Мне так охота затаитьсяИ видеть, как в зазорах мглыКо мне летит моя синица,Чтоб пеньем оживить углы

Моей души многострадальнойИ радость из неё добыть…Летит она из рощи дальнейМою тоску растеребить,

Разворошить моё сознанье,Растормошить слепую кровь,Да так, чтоб сердце распозналоВо мгле последнюю любовь.

108 Владимир СкифВладимир Скиф

* * *Пролетают по небу кострыЧьих-то жизней – в обитель Господню.На земле отзвенели пиры,Жизнь моя, ты трезвеешь сегодня…

На земле суетится палач,Полыхает небесная дверца…Жизнь моя, об утратах не плачьНа закате горящего сердца.

* * *Не умею собирать я В кучку мысли и слова…Эй, друзья, могучей ратьюБыли рядом вы сперва.

А потом вы все исчезли,Кто-то спился, кто погиб…Этот стал гранитом в кресле,О кого я лоб расшиб.

Эй вы, женщины! Вы былиРядом, чтоб любимым звать.Как вы млели! Как любили!И любили предавать…

…Как хочу вдруг заорать я,Перед тем как лечь костьми:– Где мои собаки-братья?С ними лучше, чем с людьми!

* * *Я не знаю куда – взвился день мой пылающий:Почернели цветы и листы камыша…В небе стынет печаль, стонет свет отлетающий,Стала тесной земля и заблудшей душа.

Гнётся ива в ночи и с тоской беспощадноюОбнимает луны безответную тень…Вспоминает судьба мою жизнь непарадную,Всё пытаясь поймать улетающий день.

День уже иссечён злыми ветрами времени,Он пробитым крылом еле плещет вдали.Ему падать ещё с пулей-дурою в темениИ, быть может, спастись, но уже вне земли…

* * *Ветер байкальский меня не спросился,Ветер свихнулся, ударил в лицоИ по тревожной земле покатился,Будто бы жизни моей колесо.

Вот она, круглая жизнь! ПриникаяК мимо летящему полю, где рожь,Я ей кричу: – Ах ты, жизнь растакая!Как ты меня по ухабам несёшь!

По златокудрым и чувственным бабам,По крутоярам и дырам земли,По деревенькам и рощицам рябым,Где мои лучшие годы прошли!

Круглая жизнь, где твоя остановка?Пламенем к небу взметнулись года…Осень. Погост. Зазвенела подковка,Будто упавшая с неба звезда…

* * *Любовь и жизнь, вы разминулись,Уже не слышится: – Прости!И посреди осенних улицБылого чувства не спасти.

Не отрезвить чужую дерзость,Не разомкнуть в пылу уста.И на лету уже не держитНас – одержимых – высота…

КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ

ПОМИНКИ

Александр ЛОМТЕВ

ПрозА

Девяносто один год – не шутка. Но он решил дойти до этой деревушки. Он брёл по каменистой тропе, внимательно глядя под ноги, и выискивал место поровнее, прежде чем поставить ногу. Узкое ущелье не давало солнцу напрямую калить рыжие каменистые стены, но всё равно было жарко. Очень жарко. Рудольф не-торопливо шёл по тропе, временами впадал в задумчивость, и ему казалось, что он вернулся в прошлое. Вот сейчас его окликнет идущий по пятам Ганс и кинет ему флягу с тепловатой водой. Конечно тогда, весной сорок первого, он не плёлся вот так среди этого дикого нагромождения камней, а быстро шагал, перескакивая булыжники и озерки пересыхающего, пропадающего в камнях ручья. И всё время ждал выстрелов.

Александр Алексеевич Ломтев родился в 1956 году. Член Союза писате-лей России, член Союза журналистов России.

Как журналист побывал во многих «горячих точках» – Чечне, Косове, Южной Осетии, Приднестровье и т.д. Публиковался в различных литератур-ных, научно-популярных и общественно-политических журналах России и Зарубежья («Нева», «Сибирские огни», «Север», «День и ночь», «Волга», «Крещатик» и т.д.). Автор книг «Путешествие с ангелом» (финалист Бунин-ской премии в номинации «Открытие года»), «Ундервуд», «Пепел памяти», «Лента Мёбиуса», «Финский дом». Лауреат премии Союза писателей России «Имперская культура», Международной премии им.А.Куприна, публицистиче-ских премий Союза журналистов России, премии «Патриот России» и др.

Автор четырёх персональных выставок графики. Живёт и работает в г. Сарове Нижегородской обл.

110 Александр ЛомтевАлександр Ломтев

Это был очередной карательный рейд, но греки не боялись их. Они очень хо-рошо знали каменные лабиринты своего ущелья и после каждого короткого оже-сточенного боя ускользали, не дав опомниться. До самого исхода с Крита им так и не удалось выбить греков из ближайших гор.

Но в тот день удалось захватить связного. Так решил Ганс, что этот испуган-ный подросток – партизанский связной. Ему прострелили ногу и после допро-са, чтобы не тащить раненого по жаре через ущелье, Ганс приказал пристрелить мальчишку. И его пристрелили.

Рудольф, чтобы отвлечься, принялся вспоминать прочитанное в путеводителе. О рощицах шелковиц и инжира, растущих вокруг источников, о соснах и медо-

носных цветах, о пастушьих домиках митато, построенных из грубого камня даже без скрепляющего раствора, о горных козах кри-кри, о старых арочных домиках с мансардами в маленькой деревушке...

Деревушку они сожгли ещё раньше. До того как пристрелили мальчишку. К развалинам этой деревушки ему и нужно было добраться.

Зачем? Он и сам не знал…Он шёл и медленно думал о том, как тут жили люди. Пасли стада овец, строили

водяные мельницы, охотились, рожали детей… А в праздники жарили ароматное мясо и запивали его огненной цикудьёй. Пели и танцевали. И тут пришёл он, Рудольф. И Ганс. И другие рудольфы и гансы… И расстреляли того мальчишку. Зачем? Почему? Для какой высшей цели? И что изменила эта смерть? Что-то из-менила…

Рудольф добрёл наконец до деревушки. И ничего не узнал. Но воспоминания нахлынули на него с такой силой, что он невольно осел на ближайший валун.

Ганса застрелил снайпер через месяц после того карательного рейда, и он сам рассказал об этом невесте Ганса потом, уже после войны. Сегодня ему было осо-бенно жалко и Ганса, и того греческого мальчишку, и он никак не мог понять – кого больше. Как же так, столько лет прошло, а сердце всё болит и болит. И ниче-го не изменить. И всё продолжается – где-то другие рудольфы и гансы стреляют в других мальчишек.

Рудольф вдруг затрясся и зарыдал.Непонятно откуда, словно прямо из скалы, к нему подбежали греки-инструк-

торы. Он на плохом английском объяснил, что с ним всё в порядке, что просто он воевал тут когда-то против них, греков. Он не знал, что толкало его, но всё рас-сказывал и рассказывал, захлёбываясь слезами, и про карательные рейды, и про сожжение деревушки, и про расстрелянного парнишку. Греки повернулись и ушли. И Рудольфу показалось, что он остался один на целой планете и что это горячее ущелье – его личный ад.

Но греки вернулись. Они принесли с собой бутылку цикудьи, хлеб и миску с оливковым маслом. Они наливали цикудью в маленькие стаканчики себе и Ру-дольфу, пили, ломали хлеб, макали его в масло, снова пили и плакали вместе с Рудольфом.

Проходившие мимо туристы с изумлением разглядывали трёх плачущих муж-чин. Одного очень пожилого и двух молодых. А те пили и плакали, пили и пла-кали…

111Короткие рассказыКороткие рассказы

ЗА ПАУКА!Ему за восемьдесят. Он смотрит в окно. За окном ночь, дождь, осень, за окном

на полуоблетевших ветках мокнут последние яблоки. За окном млеет в пред-зимней дреме глухое мордовское село. Пахнет печным дымом и предчувствием снега. Когда-то, когда он был совсем маленьким, отец сказал: каждый серб дол-жен побывать хоть раз в России! Слова эти отчего-то запали в душу, и он всю жизнь мечтал побывать здесь, в России. В какой-нибудь маленькой деревеньке с деревянными домами, с белой церковкой на косогоре, с погостом при церковке, со стогами, в доме с русской печкой, среди простых деревенских людей, чтобы стояли на столе тарелки с картошкой, с солеными огурцами, с грибами; чтобы его угощали настоящим самогоном и чаем из самовара… Ах, как ему хотелось бы, чтобы давно ушедший из этого мира отец как-нибудь смог узнать, что сыну до-велось-таки сюда приехать…

Порой он сам удивлялся, сколько отпустила ему судьба. Европа казалась ему теперь такой маленькой. История мира была его историей. Сербия, Франция, Германия. И вот теперь – огромные просторы России, к которой его всегда тянуло и в которую он никогда не надеялся попасть. Человеку, сбежавшему от Тито, даже после охлаждения дружбы между СССР и Югославией, в Советский Союз въезд был заказан.

Он берет стакан с мутноватым содержимым и говорит:– Я всегда поднимаю один необычный тост. Мы выпьем, а я потом расскажу, –

он поднимает граненый стакан с мордовской самогонкой: – За паука! Мы, морщась и крякая, выпиваем, и он рассказывает нам про паука.

– История сделала полный оборот. Круг. В жизни моей все начиналось с бом-бежек – бомбежками все и заканчивается… Когда я был маленьким, Сербию бом-били немцы, у меня тихого «домашнего» мальчишки, на глазах убили серба на нашем заднем дворе, потом пришли советские. А теперь, под занавес моей жизни, когда я осел в Германии, я смотрел по СИНН бомбежку Сербии НАТО.

Мне было шестнадцать, когда я бежал из Югославии во Францию; я участвовал в студенческих беспорядках, вновь бежал – в Германию, в Западную, само собой. Занимался живописью, влюбился и надеялся на счастье, но остался один. И вот тебе уже тридцать, и ты один, и не можешь вернуться на родину, и сердце гложет тоска о покинутой девушке, а до тебя никому в целом свете нет никакого дела. Мне было очень грустно. Очень.

Я уехал на Адриатическое море. Жил на берегу в домике на краю виноградни-ка, бродил по холмам вдоль бухты, иногда купался, порой лежал на горячих белых камнях и думал о жизни, о людях, о прошлом и будущем. И вот однажды я сидел в тени виноградной лозы; и тут увидел этого паука. Большой такой, красивый, яркий паук. Сначала он прятался, но я сидел тихо, и он выглядывал из-под листьев и, застыв, смотрел на меня. Вокруг под камнями было полно мелких бледных скорпионов. Я поймал одного и, насадив на жесткую травинку, протянул пауку. И тот схватил скорпиона и унес в гущу листвы. Я ждал, но паук больше так и не появился. Зато на следующий день паук ждал меня в том самом месте, и я снова поймал для него скорпиона. Каждый день он ждал моего прихода. Мы подру-жились, я кормил его скорпионами, разговаривал с ним. Паук перестал убегать


и внимательно слушал, и мне казалось, что я хоть кому-то на планете стал близок и дорог. А вы знаете, между прочим, что паук делает 200 тысяч разных сложных движений. Это все равно как если бы у человека был словарный запас в 200 тысяч слов. Это значит, паук очень интеллектуальное насекомое. Паук красивое, полез-ное и умное насекомое, нужно просто приглядеться, понять его мир. И познавая его мир, вглядываясь в его жизнь, я как-то легче и проще стал относиться к само-му себе.

Дни шли один за другим, душа моя стала входить в берега, я успокаивался, тоска настаивалась в светлую печаль, а печаль постепенно таяла, как летнее лег-кое облачко…

Пришло время уезжать. Я пошел попрощаться со своим пауком. Но, представ-ляете, под камнями у виноградника не оказалось ни одного скорпиона. В пакете у меня лежали бутерброды, и я решил посмотреть, чем можно угостить друга. Я склонился над виноградным листом, а паук привычно приподнявшись на задних лапах и выставив передние, ждал подарка. И тут с помидорки на бутерброде на виноградный лист капнула большая капля оливкового масла. Паук бросился на каплю и схватил ее. Он схватил ее, потом высоко подпрыгнул – и умер! Я подул на него, стараясь освободить от масла, даже взял его за лапку и легонько потряс. Бесполезно – паук умер.

Я смотрел на мертвого паука и чувствовал, что жизнь ударила меня под дых. И я заплакал, я плакал, прощаясь с пауком, с молодостью, с прошлым, с глупыми наивными надеждами, не знаю еще с чем. Но я почувствовал, что впереди меня что-то ждет, многое – и плохое, и хорошее, интересное и трагическое, разное… Так оно и вышло. С тех пор в кругу друзей я обязательно вспоминаю того паучка и поднимаю тост: «За паука!»

За столом все молчали. Дождь мерно стучал в черные окна, осень за окном с тихим стуком сбивала наземь последние яблоки. Пахло печным дымом и пред-чувствием снега. От печки шло сухое доброе тепло, стояли на столе тарелки с кар-тошкой, с солеными огурцами, с грибами, мутно отсвечивал в большой бутылке ядреный самогон; и трудно, почти невозможно было бы представить себе, что где-то плещется Адриатическое море, печет солнце, и шелестит широкими листьями зеленый виноградник, и скорпионы прячутся от жары под белыми камнями, если бы не задумался у окна девяностолетний человек, который увидел весь свет, не-сколько войн, любил и терял, мечтал и разочаровывался… И всю жизнь не мог забыть о нечаянно убитом пауке…

ОДНАЖДЫ НА КУБЕ

Жарко. Очень жарко. Нет и семи утра, а уже нечем дышать! И чего его понес-ло на эту Кубу. Ну пальмы, ну океан, ну Гавана… Сидел бы сейчас в тенёчке на бережку родного Черного моря, потягивал бы красное винцо только из холодиль-ника. Василий Иванович шёл по песку, даже сквозь подошвы сандалий ощущая, как тот наливается жаром. Нет, потом дома в компании за пивком забавно будет похвалиться, что вот, мол… Можно даже приврать, что самого Фиделя видел…


Но эта жара! Василий Иванович исходил потом и чувствовал себя скользким об-мылком в горячей сауне.

На окраине посёлка было посвежее, с океана дул бриз, и жара была не так тягостна. Ветерок трепал лохматые головы пальм, шелестели невысокие апельси-новые деревца, несильный прибой лизал длинный белый пляж. Позади остались и белые бунгало турцентра, и обшарпанные домишки обслуги; на самом краю по-сёлка, совсем недалеко от берега шелестела сухим пальмовым листом на пологой крыше старая деревянная хижина.

Увидев удобно гнутый океанскими ветрами ствол неведомого дерева, Василий Иванович присел на него передохнуть и невольно залюбовался. Океан блестел из края в край, над горизонтом стояли огромные башни облаков, далеко за хижиной тянулась тёмно-зеленая гряда вычурных, словно слепленных по эскизам Сальва-дора Дали холмов Пинар-дель-Рио, да и сама хижина была тут так к месту, так хорошо вписывалась в пейзаж, что Василий Иванович забыл про жару и всё смо-трел, смотрел, не мог насмотреться. Понимаю Хемингуэя, – пробормотал он про себя и устыдился, такой надуманной и ненужной показалась собственная мысль.

Неожиданно дверь домика отворилась и на широкий, выбеленный солнцем и морским ветром порог вышли двое: молодой темнокожий парень и темноко-жая, но ближе к цвету кофе с молоком девушка. Хижина была такая дряхлая, что трудно было предположить, что она жилая, скорее уж для антуража, для туристов сохраненная тут, на берегу. Но эти двое, похоже, здесь жили. Василия Ивановича они за изогнутой веткой не видели, он же их видел очень ясно. Пара была хоро-ша! Стройные, высокие, гибкие… Василий Иванович хотел встать и потихоньку уйти – и не смог. Прикипел взглядом. Парень в шортах и драной майке сел, улы-баясь, на крыльцо, опершись мускулистым плечом о столбик, поддерживающий навес, а девушка в просторном цветастом балахоне смеясь что-то говорила ему и ерошила кудрявую голову. Вдруг девушка скрылась в тёмном дверном проёме, потом появилась вновь и, протянув парню вынесенный флакон, сбросила балахон. У Василия Ивановича остановилось дыхание. Чёрт, как хороша! – стиснул он зубы. А парень, плеснув из флакона в ладони, принялся натирать девушке ноги, отчего те заблестели и залоснились. Он натирал молодое упругое тело, болтал что-то, блестя белыми зубами, а девушка весело смеялась, закидывая пышно ку-дрявую голову.

Василий Иванович весь как-то отсырел изнутри, сердце сладко заныло, невы-разимая грусть вперемежку с чем-то томительно-тянущим стала заполнять его большое грузное тело. Отчего-то вспомнилась жена, но не такой, которую он оставил час назад в бунгало – спящей и во сне похрапывающей с открытым ртом, а молодой студенткой, смеющейся вот так же беспечно и легко с запрокидыва-нием головы.

Парень, в конце концов, шлёпнул девушку по попке, поднялся и, подобрав цветастый балахон, скрылся в темноте хижины, девушка потянулась, крикнула ему что-то в дверной проем и, всё еще посмеиваясь, ушла за ним.

Василий Иванович медленно поднялся и побрёл к турцентру. Весь следующий день он был так тих и задумчив, что жена забеспокоилась – не заболел ли? Но рас-сказать он ей ничего не мог. Разве такое расскажешь?


ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ

Хорошо, что первый этаж и лестница пологая, хорошо, что соседи попались от-зывчивые – помогают выкатить коляску из подъезда. Хорошо, что улица не слиш-ком крутая. В общем, ему во многом повезло. Вот что было бы, отнимись у него ноги там, дома, в России? Разве была бы у него такая удобная и современная ко-ляска? И пусть крохотная, но вполне приличная квартирка? Да ни в жисть! А тут, пожалуйста – и пособие неплохое. Он усмехнулся: маленькое, но неплохое…

Рано утром, по холодку, хотя какой это холодок, когда и днём и ночью под тридцать, он выкатывался за дверь своей квартирки с аккордеоном на коленях, кое-как спускался из подъезда и катил вверх по улице к знакомому перекрёстку.

Торговцы сувенирной мелочёвкой не торопясь открывают свои лавчонки, вы-двигают маркизы, открывают зонты над кофейными столиками. Вот-вот хлынет поток туристов и в еврейско-арабский гомон вплетутся иные языки – вездесущий английский, диковинный китайский, жёсткий немецкий, русский…

Он снова усмехнулся, поймав себя на мысли, что подумал о России как о доме: там, дома…

За те несколько лет, что он тут живёт, ему уже даже не нужно слышать речи, чтобы понять, из какой страны приехала та или другая группка туристов. Сколько тысяч людей прошло мимо него, чтобы воочию увидеть дом, где родился Иисус. Туда идут торопливо, возбуждённо, подумал он, разворачивая коляску на обыч-ном месте, а обратно – притихшие. Кроме китайцев – эти всегда гомонят. И япон-цев – эти всегда тихие.

Он открывал оранжевый с зелёными пальмами зонтик, прикреплённый к спин-ке кресла, стелил на колени лоскут шёлка, чтобы не протирались брюки, расстё-гивал меха инструмента и пробегался быстрыми, до сих пор чуткими и гибкими пальцами по клавишам.

Он знал, чем взять эти толпы проходящих мимо людей со всех концов све-та. Для немцев играл одно, для китайцев другое, для греков третье. Люди вдали от дома скучают по родине, даже если покинули её ненадолго. Ему ли не знать…

Поэтому для русских – всегда «Прощание славянки». Кто-нибудь – как пра-вило, молодые женщины – обязательно подойдёт и бросит в коробку несколько шекелей. Бывает, и доллары бросают. И рубли…

Свои первые рубли он заработал, играя на потрёпанном баяне на чьей-то свадь-бе. Баян «с рук» купила ему мать для музыкальной школы в Арзамасе. Она очень хотела, чтобы мальчик стал музыкантом, а поскольку пианино поставить было некуда, а против скрипки воспротивился отец, остановились на баяне. В Арзама-се… В таком невообразимо далёком теперь Арзамасе, что с трудом верится – да существует ли он где-то в реальности. Существует, конечно…

Сколько же раз за жизнь он сыграл «Славянку»? Вечерами разучивал он её, сидя на бабушкином сундуке под лестницей в деревянном двухэтажном доме на четыре семьи, пока соседи не начинали укладываться спать.

Толпа шелестела, журчала, шаркала, перекликалась, протекая мимо; он играл, играл, играл, а мысли его жили сами по себе. Был Арзамас, думал он, а вот те-перь – Израиль. А что между? Что-то необязательное? Было или не было – не всё ли равно, если эта музыка привела его сюда, на раскалённую улицу, в мешанину языков и наречий, под сень этого холма с белыми домами под терракотовыми


крышами, на вершине которого уткнулись в синее небо острые тёмно-зелёные кипарисы.

В самую жару знакомая из ближайшего кафе приносила ему крепкий кофе и большой стакан ледяной воды. Обедал он вечером, дома.

Мелодии лились вдоль раскалённой улицы, монетки звякали, падая в коробку, он склонял благодарно седую голову, а пальцы сами собой летали по клавишам аккордеона. Говорят, что развалины дома, к которым текут эти нескончаемые толпы, вовсе и не настоящий дом Иисуса. Ну и что? А что в этом мире настоящее? Разве в камнях дело? А в чём? То-то и оно! Если бы знать!

Ближе к вечеру поток туристов иссякал, он застёгивал меха, убирал аккордеон и шёлковый лоскут в потёртый футляр, складывал зонтик и катился на своей ко-ляске вниз по улице. По пути останавливался у кафе и протягивал хозяйке деньги за кофе, но та всегда отказывалась.

Дома он неторопливо обедал, потом читал газету, потом смотрел телевизор и под его привычное журчанье засыпал.

Иногда ему снилась Россия. В этих снах он чаще всего сидел в полумраке прихожей на бабушкином сундуке, играл «Славянку» и смотрел, как за вечерним окном густо и тихо падает снег…

ПО КОМ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ

Иван Иванович Иванов родился ровно посередине века, в 1950 году, не имеет значения в каком городке средней полосы России. Ходил в садик, дружил с де-вочкой Ирочкой, которая была тихоней, и когда спрашивали ее имя и возраст, еле слышно отвечала «Иричка» и показывала четыре розоватых пальчика. Пытался драться с мальчишками за игрушки, но в основном безуспешно. Учился в очень средней школе ни хорошо, ни плохо, дружил с девочкой Наташей, с которой никто больше не хотел дружить, за то что она была отличницей. Мальчишки дразнили его фразой из фильма «Афоня» – «Иван Иваныч Иванов с утра ходит без штанов! А Иванов Иван Иваныч надевает штаны на ночь!» Закончив школу, поступил не имеет значения в какой институт, который в положенный срок и закончил со среднестатистической оценкой «четыре». Особых увлечений не имел; как в школе не коллекционировал марок и спичечных этикеток, так и в дальнейшем некоторый интерес испытывал лишь к современным банкнотам.

В 1977 году женился на не имеет принципиального значения какой женщине. Жили у родителей жены, ждали квартиру. Дождались хрущебную двушку, когда сыну исполнилось десять, а дочери пять. Разменялись с родителями и зажили в неплохой трехкомнатной. Поскольку и у Ивана Ивановича, и у его жены про-фессии оказались индифферентными к политике, то и перестройку, и ельцинское безвременье перенесли относительно спокойно. Да и приобретенная еще в во-семьдесят шестом дачка помогла решению продовольственного кризиса. Деньги в оба дефолта счастливо не потеряли, поскольку терять было нечего.

Правда, с годами появилась в душе (впрочем, неизвестно где, так как вопрос о душе Иван Иванович на сломе идеологий так и не смог для себя решить), так вот, появилась тоска – даже не тоска, а какая-то устойчивая неудовлетворенность существованием. Что, в общем-то, странно, поскольку о яхтах, дальних странах,


небесной красоты девушках и даже об автомобиле ВАЗ Иван Иванович никогда особенно не мечтал. Но вот поди ж ты… «А не заняться ли мне туризмом? – удив-ляя и даже слегка пугая самого себя, начал задумываться он. – Купить недорогую машину, поездить по стране… Селигер, Питер, Ахтуба… Или с парашютом прыг-нуть…» Но нужно было растить детей, да и с дивана вечерами и по выходным вставать как-то все не удавалось. Беспокойство не проходило, однако тут как раз развернулось во всю ширь русского размаха отечественное телевидение, и в со-четании с хорошей водкой это обстоятельство не дало депрессии развиться. Род-ной диван покидать не пришлось, а неудовлетворенность, затопленная волнами, энергично хлещущими с голубого экрана, зачахла на корню…

Когда дети подросли и окончательно отлепились, Ивану Ивановичу стало ка-заться, что теперь у него появится возможность заняться чем-нибудь интересным. Вновь замелькали мысли о машине и даже о парашюте. Но не случилось.

В 2007 году в местной газете «Наша жизнь» в траурной рамке «жена и дети» сообщили: «После непродолжительной болезни Иван Иванович Иванов скончал-ся».

И всё?! Ну да, все. Как напоминает нам знаменитый классик американской ли-тературы Эрнест Хемингуэй слова другого литературного классика Джона Донна: «Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе»…

Понятно? По тебе!

КОШКА В СИРЕНИ

Слишком рано иногда жизнь подбрасывает нам ситуации, выходить из кото-рых без потерь мы не умеем. Но ей, жизни, всё равно. На вот тебе, и что хочешь, то и делай…

Было это мне лет, помнится, шесть или семь. Лето солнечное, сирень в окно тычется, где-то вдалеке город несильно шумит, жили-то мы на окраине… Роди-тели на работу ушли, братья у бабушки в деревне… И вот слышу за окном кошка кричит, и даже не кричит, а воет как-то. Посмотрел в окошко – не видать. Умылся, позавтракал, гулять вышел. Слышу – воет. Полез я в сирень – посмотреть. А там, в самой гуще, лежит кошка. Живот распорот, кишки на земле, а в кишках черви белые копошатся. Я так и застыл. А кошка смотрит на меня, глаза уже потухшие, с гноем, но я понимаю, что она меня если и не видит, то чует.

Кто её так? Может быть, под машину попала, может, собака порвала, а может, и мальчишки… Мальчишки ужас какими жестокими бывают. Видел я однажды (подростком уже), как сверстники мои такую вот бензином облили и подожгли. Дрался я с ними до выбитых зубов.

И что же мне было делать? Даже в семь лет я понял, что помочь ей уже ничем нельзя. Невозможно. Хотя и мелькнула попервоначалу мысль о ветеринарной ле-чебнице. Возили мы туда свою кошку, когда она лишай подцепила…

Кошка воет, агония у неё, и мне кажется, что она от меня ждёт помощи. А до неё дотронуться страшно…

В общем, убежал я в соседний двор и тамошних приятелей своих подбил на речку идти купаться. Да так целый день в воде и пробултыхались. Очень мне хо-телось забыть про кошку в сирени. И забыл. До вечера.


Вечером шёл домой и всё боялся, что услышу вой из сирени, но нет, не услы-шал. То ли сдохла кошка, то ли унёс кто-то на лопате на помойку. В общем, кошка забылась.

А вспомнил я её подростком, классе в восьмом, когда открыв для себя Бабеля, наткнулся в его «Конармии» на эпизод с раненым в живот конармейцем. Тот, где автор-герой не стал достреливать смертельно раненого, и его, чтоб не мучился, дострелил другой конармеец…

Конечно, конечно, тут человек, а там какая-то кошка, но ведь и было-то мне тогда не больше семи лет.

Вот что надо было сделать, думал я, сидя над раскрытой книгой, нужно было кошку быстро добить. Хотя бы камнем, что ли. А я не догадался…

ОДНАЖДЫ ОБЫЧНЫМ УТРОМ

Утро было совершенно обычным. Саня расслабленно брел по весенней улице, щурился на ошалелое апрельское солнце и всем телом ощущал, что именно в де-вятнадцать лет начинается настоящая жизнь. Он уже забыл, что ощущал подобное в четырнадцать почти в такой же вот апрельский денёк; и не знал, конечно, что снова почувствует это и в двадцать пять, и в тридцать, и даже в сорок.

Знакомая улица, родной городок, всё равно – по улице идёшь или по коридору из кухни в комнату в собственной квартире. Из окон – бодрое радио, на ветвях городских тополей – бодрые воробьи. «С бодрым утром!» – мысленно улыбнулся Саня, но шагу не прибавил и не взбодрился, вливаясь в общий трудовой среди-недельный ритм. Быть полусонно оглушенным солнцем и тополиным клейким запахом было хорошо… К тому же теснилось в лёгких что-то непонятное, под-стерегающее впереди, хорошее или плохое – не ясно.

Оно появилось буквально через десяток шагов… У тротуара остановился ав-тобус с траурной каймой по серому борту, и водитель деловито распахнул створ-ки задних дверей, которых не бывает в обычных автобусах. Из переулка выш-ли люди, и Саня невольно остановился. Несли гроб. В гробу лежал некрупный покойник с чистым, светлым, слегка небритым и очень спокойным лицом. Нос индифферентно смотрел в голубенькое небо, а губы были сжаты в тонкую едва улавливаемую ироническую усмешку. Знаю, мол, кое-что, что вам всем еще толь-ко предстоит узнать.

Саню давно задевало это событие – смерть. Даже не сама смерть, а что-то труд-но понимаемое, что она за собой влечет. И даже не так. Куда уходит то, что на-полняло человека, когда он был жив, куда всё это девается – мысли, чувства, идеи, страсти. Куда? Не верилось, что всё просто исчезает. Нет, конечно, Саня не верил ни в какие загробные жизни и реинкарнации, о которых любили рассуждать не-которые его начитанные, тяготеющие к романтическому диссидентству приятели.

Люди с черными повязками ловко погрузили гроб в автобус, и через минуту улица опустела. Саня побрёл дальше. Ощущение полноты жизни не пропало, и даже не потому, что покойник из переулка был для Сани никем. Просто каким-то седьмым чувством Саня понимал, что всё это естественно и не страшно. Хоть, может быть, и слегка печально. Да и то лишь потому, что до конца не понятно…


И вдруг Саня остановился. Его осенило. Он даже и не представлял, что такое сильное чувство вообще возможно. Осенило удивительно – сильно, но парадок-сально спокойно, без экзальтации и какого-то особого потрясения. Но чувство было таким глубоким, что он забыл, куда и зачем шёл. Он вдруг понял, что тоже умрёт. Нет, конечно, он всегда знал это. Но знал как-то отстранённо, холодно – умом: все умирают, и он умрет. Но сейчас он понял это совсем по-другому, всем своим существом, всей душой, всем своим молодым телом. И это опустошило его, оглушило. Что теперь с этим делать? Для чего ему вдруг дали это понимание? И кто дал? Бог? Но бога нет! Или есть?!

Саня брёл по знакомой улице, не замечая ни апрельского веселого солнца, ни миниатюрной листвы тополей, ни воробьёв, митингующих на усыпанном крош-ками батона канализационном люке. Ему стало ясно, что для него началась новая, неведомо куда уходящая жизнь. Ясность и чистота этого дня ушла, он смотрел на город словно через осколок зеленоватого бутылочного стекла, почти ничего не слышал, потому что прислушивался к тому, что эхом отдавалось в груди и в голо-ве после того короткого озарения.

Через несколько дней Саня уволился с работы, тайком сжег в ванной ком-сомольский билет, выбросил студенческий своего вечернего и уехал из города; и только через год его городские приятели узнали, что он поступил в семинарию. Шёл тысяча девятьсот семьдесят девятый год…

КЛУБНИКА КРУГЛЫЙ ГОД

Да, хорошо стало жить. Всё есть. Вот зима на дворе, а на прилавке клубника. И выглядит как клубника. И пахнет клубникой. И даже вкус вроде клубничный. И не очень дорого. Я уж не говорю про огурцы и помидоры.

Но что-то пропало. Время обезличилось, затёрлось, размылось, потеряло чёт-кость. И зимой клубника, и осенью, и весной… А в чём тогда прелесть лета?

Да, прелесть лета… Вот она зацвела, клубника. Вот зелепухи округлились – зелёные то есть завязи. Вот налились, с боку розоветь начали. И уж нет терпения ждать – тайком от родителей сорвать и в рот. Ммммм!

А первые огурчики? Первые, жданные. Пупырчатые, колючие, пахучие, скри-пучие, сладковатые, сочные. Сорвать, об штаны вытереть наскоро и – хрусть… А помидор в сентябре, в коробке в темноте под кроватью дозревающий. С зелен-цой ещё, не утерпишь, в тарелку потяпаешь, сметанкой, солькой – наслаждение!

И всё по порядку: подснежники – весной, антоновка – осенью, зимой – кваше-ная капустка, летом – окрошка… А сейчас? Чего его ждать, лета-то? В магазине всё лето на прилавках, хочешь ананас – да пожалуйста! Поплавать в январе – да вот же бассейн через дорогу, а там и солярий есть – загорай! Да-а-а… А радости-то бывалошной и нет. Чего не ждёшь, о чем не мечтаешь – то и не радует. А так – жить-то, конечно, хорошо стало, куда как лучше. Вон – клубника на прилавке круглый год…

Людмила ВОРОБЬЁВА

КритикА

«СЧАСТЛИВ ТЕМ, ЧТО Я ДЫШАЛ И ЖИЛ...»Сергей Есенин и современная поэзия Беларуси

Русская поэзия двадцатого столетия дала миру немало блистательных имён, обладателям которых была подвластна и гражданская, и лирическая, и утончён-ная строка «серебряного века». Среди них имя Сергея Есенина по праву занимает одно из первых мест: в русской литературе ему принадлежит исключительная роль. Имя Есенина, как и Пушкина, вошло в сокровищницу литературы. Уже более века не проходит, а только возрастает читательский интерес к творчеству Есенина, подлинно народного творца. Тайна воздействия его стихов непостижи-ма. Каждый находит в них что-то свое, единственное и сокровенное. Сегодня, в переломный момент истории, нам как никогда необходимо искромётное есенин-ское слово, спасающее от губительной обедняющей псевдоновизны, граничащей с пустотой, надвигающейся агрессивности, разрушающей традиции искусства. Как вешние воды очищают русла рек, так просветляют стихи поэта души людей, возрождая в нас лучшее.

Наши современники открывают Сергея Есенина заново, соотнося с истори-ческим опытом предыдущих поколений, с личным духовным мироощущением. И никого не оставляет равнодушным «несказанное, синее, нежное» чувство поэта к отчей земле, её бескрайним просторам. Он родился там, где «струятся звёзд-ные псалмы», полюбив «весь мир и вечность, как родительский очаг», он пришёл в этот мир, чтобы подарить всем своё «васильковое слово», «стеля стихов злачё-ные рогожи».

Необычайная популярность поэзии Есенина ещё при жизни не могла не ока-зать влияние на литературу Беларуси, литературу народа, по словам Пушкина, «издревле нам близкого и родного». Истинно народное происхождение творчества Есенина сродни устному фольклорному искусству, характерному и для всей бело-русской поэзии, наполненной первозданной красотой народной песни. Видимо, не зря россиянин Владимир Мулявин, настоящий уральский самородок, посвятил ей всю жизнь, став мировой известностью и прославив синеокую Беларусь.

Белорусский исследователь творчества Сергея Есенина Петр Радечко отме-чает в своей книге «Есенин и Беларусь», что творчество русского чародея слова отозвалось также и в ранних стихах белорусских поэтов последующего поколе-

120 Людмила ВоробьеваЛюдмила Воробьева

ния: М. Танка, П. Панченко, А. Жаврука, А. Кулешова, С. Граховского, Н. Гиле-вича, Р. Бородулина, Г. Буравкина, Е. Янищиц. Он подчеркивает, что Беларусь навсегда останется благодарной великому национальному поэту России.

«Всё равно остался я поэтом / Золотой бревенчатой избы», – не скрывал Сер-гей Есенин своих крестьянских корней. Белорусская поэзия, подпитываемая де-ревней, во многом созвучна есенинской. Беларусь и Россия ментально схожи: две ветви когда-то единой Руси. Они самостоятельны и самобытны, но ствол и корни у них – общие. «Две сестры – Беларусь и Россия, / Две сестры по судьбе и по крови», – так о славянском единстве скажет один из самых популярных белорус-ских писателей Михась Поздняков. Попробуем проследить влияние есенинской поэзии на творчество современных авторов Беларуси, на их литературные тради-ции. Говоря о художественном мастерстве Есенина, параллельно хотелось понять и ментальную, духовную составляющую поэзии Беларуси. Литература должна преодолевать временное ради вечного, ведь актуально только вневременное. Со-ответствуют ли подобным высоким требованиям произведения Беларуси? Чтобы лучше представить всю многокрасочность поэтической палитры Беларуси, выде-лим на ней и русскую поэзию и белорусскую, в частности, её более значительных авторов, пишущих на белорусском языке.

«Тебе, о родина, сложил я песню ту»«Тебе, о родина, сложил я песню ту»С первых же стихов в поэзию Сергея Есенина входят темы родины, деревен-

ской Руси, сельского быта, природы. «Моя лирика жива одной большой любо-вью – любовью к родине. Чувство родины – основное в моём творчестве», – писал поэт. Он жил этой святой любовью, когда выдыхал свои проникновенные строки: «Ой ты, Русь, моя / родина кроткая / Лишь к тебе я любовь берегу. / Весела твоя радость короткая. / С громкой песней весной на лугу». В творчестве многих авторов Беларуси органично объединились есенинские традиции.

Известный русский поэт, живущий на белорусской земле, Анатолий Аврутин тонко очертил собственную строку, от которой веет «есенинской ранью»: «Россия… Родина… Рябина… / Распятье… Реченька… Роса…», – поэт, знающий не понаслыш-ке, как «вдали от России / непросто быть русским поэтом, / непросто Россию / вдали от России беречь…», Анатолий Аврутин, обладая глобальным историче-ским видением, создал целостные картины народной жизни двадцатого столетия, в душе оставаясь гражданином некогда единой и общей страны, рыцарем-защит-ником русского мира, который хранит славянское Отечество и в полный голос говорит об этом, обращаясь к древнему и далёкому прошлому: «И выдох мой пускай зовётся Русью, / И пусть зовётся Русью каждый взгляд… // И будем мы парить над миром тленным, / Парить в больной, раздумчивой тиши. / Совсем одни, одни во всей вселенной, / Лишь я и Русь… А больше – ни души». И здесь вспомнятся навсегда вошедшие в сердце есенинские строки: «О Русь, малиновое поле / И синь, упавшая в реку, Люблю до радости и боли / Твою озёрную тоску. Холодной скорби не измерить, / Ты на туманном берегу. Но не любить тебя, не верить – / Я научиться не могу».

Анатолий Аврутин, так же как и Сергей Есенин, не повторяясь, по-своему представит классическое тютчевское изречение: «…снова умом ты Россию не по-нял, / снова лишь верить дано…».

Истинный русич, возвращающий таинственную Русь, воспевающий в стихах и прозе её туманы древности, в которых «сладко дремало время», возвращающий «утраченной родины крик», – русский поэт, сегодня живущий в белорусской де-

121«Счастлив тем, что я дышал и жил...»«Счастлив тем, что я дышал и жил...»

ревне под Гомелем, – Юрий Фатнев. Стихи его настолько образны и прозрачны, что, как и всё талантливое, не нуждаются в комментариях: «Какая земля мне досталась! / Взамен ничего не проси. / Я крикну, не веря в усталость, – / Лишь эхо пойдёт по Руси! // Я русский! Я радуюсь чуду! / Пусть ломит столетие, / Пусть. Но я никогда не забуду: / Моя родословная – Русь!... // Пусть стану песком или глиной, / Но всё же из русских небес / не вышибить клин журавли-ный / Тоски, пролетающей здесь…» Вот так же столетие назад хотел запечатлеть стремительно исчезающее чудо Руси и Есенин, излив всю правду и душевную гармонию в стихах: «А месяц будет плыть и плыть, / Роняя вёсла по озёрам… / И Русь всё так же будет жить, / Плясать и плакать у забора». Искренен, полон грусти о невозвратном и Юрий Фатнев: «Задождят седые дни печали. / Ох, не скоро солнца я дождусь. / И от сердца навсегда отчалит / Никому не ведомая Русь. // Промелькнёт в туманах её имя. / И напрасно брошусь я вослед. / Всё равно она невыразима, / Всё равно пути к ней больше нет». Обоих поэтов связы-вает настоящая песенная сила.

Российский поэт, прозаик и публицист Дмитрий Дарин в очерке «Есенин как зиждитель русского народа» говорит о борьбе старого и нового мира, ознамено-вавшей начало двадцатого века. И мы сегодня живём на сломе двух эпох, когда, по словам Дмитрия Дарина, «любить родину можно по-разному». Кто-то несёт свой крест до конца, зная что Родина – это истина. К таким поэтам относится Анатолий Аврутин, которому суждено «Родиной измученной болеть», и это ему, одному из немногих среди современников, дано сказать по-есенински прон-зительно, одновременно и с болью, и с возвышенной печалью: «Дорога раскисла, но нужно идти до конца. / Дойти… Захлебнуться… И снова начать с середины. / Кончается осень… Кружат золотые сердца… / И лёт лебединый… Над Родиной лёт лебединый…»

Дмитрий Дарин убеждён, что поэзия Сергея Есенина «утверждает нацио-нальное духовное единство». Только отсюда и рождается высокое чувство Роди-ны, каким обладал народный поэт, написавший гражданственные строки: «Я буду воспевать / Всем существом в поэте / Шестую часть земли / С названьем крат-ким Русь» и строки, проникнутые преданной любовью: «Никакая родина другая не вольёт мне в грудь мою теплынь».

Поэтесса Валентина Поликанина, в душе которой слились две родины: Россия и Беларусь, создаёт свой торжественный и светлый гимн, посвящая его земле, ставшей для неё судьбой: «Над Белой Русью белые снега – / Как белых речек медленные воды… // Молчит земля, священна и строга: / Снега – присяга в вер-ности Отчизне. / Над Белой Русью белые снега – / Рожденье жизни, продолже-нье жизни». И поэт Михаил Шелехов, пишущий на двух языках, скажет похожие высокие слова, притягивающие особой образностью: «У дзень нараджэння – на Белай Русі аднаўленне / Ад першага снегу – аднекуль і я на зямлі!»

Россия изначально была сотворена как оплот земного Православия. Со сказ-ками Пушкина мы впитывали всё святое, но и со стихами Есенина душа раскры-валась навстречу свету, замирала от радости, созерцая красоту, обожествлённую в строке поэта. Не случайно он называл себя «Божьей дудкой», поэт верил в ма-гическую силу слова, гениально чувствуя его Дух. Мир горний и дольний – это был его путь: «Чую радуницу Божью – / Не напрасно я живу, / Поклоняюсь при-дорожью, / Припадаю на траву… // Льётся пламя в бездну зренья, / В сердце радость детских снов. / Я поверил от рожденья / В Богородицы покров».

К святым родникам идёт и поэт Валентина Поликанина, она ищет и находит свою дорогу к Храму, находит там, где «белый снег ещё белее станет / И сердце


достучится до стихов. / Жировичи – как остров в океане, / Спасение от гибель-ных грехов». Здесь и рождаются её стихи «Жировичский монастырь», согретые «неустанной молитвой», осенённые чудом Божьей милости, дарованной людям: «Пусть веры искупительной хватает / На то, чтоб жизнь продолжилась в веках. / Как сына, Богородица Святая, / Держи наш мир увечный на руках». Сергей Есенин представлял Русь белокаменной, лучезарно-золотой, сияющей блеском церковных куполов, и лишь его чистая душа могла выдыхать тихие искренние строки: «Полюбил я с тоской журавлиною / на высокой горе монастырь». Как стремительно менялась эта Русь, уже далеко не всё принимал он своим трепетным сердцем и, к счастью, не увидел самого губительного – почти полного разрушения её храмов. «Истории крутые повороты… / Людей теряем. Господи, спаси! / И нет тех стариков (в косоворотках), / Рассеянных, как зёрна, по Руси…» – звучит горь-кое откровение Валентины Поликаниной. И в стихах «Белая церковь» она живёт надеждой и верой, ведь «чаша терпенья» не испита до дна. Но именно поэзия Сергея Есенина и стала нашим возрождением, ведь она сохранила для нас память о той первозданной Руси. А память – это наше бессмертие, дарованное Богом. Ва-лентина Поликанина в цикле «Стихи о России», прекрасно владея классическим литературным слогом, напишет собственное сокровенное признание: «Я скучаю по России, / Белой-белой, синей-синей, / Словно храм, мне ставшей домом, / Слов-но небушко, бездонной; //… Той, по-радонежски торной, / По-саровски чудо-творной, / Куполами позлащённой, / Покаянной и крещённой… // Мощной ду-хом, непреклонной; / В бой со злом ведущей сердце, / Породившей страстотерп-цев; / Душу ввысь привыкшей кликать – / По Святой Руси, великой».

Сергей Есенин рисует и «буйственную Русь», тема поиска правды, справедли-вости всегда была на Руси важнее достижения реального счастья. Такова природа русского человека. В его поэме «Пугачёв» мы видим тот эпизод русской истории, когда страшен и неминуем народный гнев, а ещё страшнее народный бунт. А бе-лорусский поэт Михась Башлаков, поэт, глубоко национальный по духу, в орато-рии «Шлях» поднимает проблемы национального возрождения народа, теряющего вековые корни, свою самобытную культуру. Мужицкой стихии Пугачёва, бьющей ключом, его разбойничьей удали Михась Башлаков противопоставляет поиск ис-тины, сохранение родного языка предков, веру в Бога. Только тем, кто следует Истине, кто имеет в душе Веру, открываются и праведные пути: «Мой шлях – ад роднага парога… / Жыцця без шляху не было б: / Шлях пачынаецца ад Бога / І пад анёлавым крылом…» Такими стихами начинается оратория «Шлях». Поэты не рождаются случайно. Их выбирает время, остальное они определяют сами. Михася Башлакова отличает не только внутренняя сила, художественное свое-образие, но и то, что он в своём творчестве следует самостоятельными путями, зная истинную цену слову. Отсюда его предельная искренность, правдивость и бескомпромиссность. У него всегда присутствует независимая, неподвластная чужим взглядам и убеждениям оценка происходящего. Настоящие поэты всегда имеют национальные корни, но корни – это не только почва, взрастившая нацио-нальных творцов, – это обычаи и традиции, полученные в наследство. И как мощь дереву придают прочные, крепкие корни, которыми живы ветви, так и человек жив родовыми чувствами, питающими его дух, жив родным словом. Не эти ли ка-чества и сближают его с есенинской поэзией? Михась Башлаков произносит своё молитвенное Слово за Беларусь, благословляя земляков на новые пути и свер-шения: «Пашлі нам, Божа, прасвятленне, / Каб мы згадалі свой пачатак / І ўсё, што мелі і што маем, / І што ў блуканнях разгубілі… // Няхай наш шлях ракой


шырокай / Цячэ бясконца праз стагоддзі. / І хай над шляхам вешчым птахам / Лунае вечна наша Слова…»

Поэт несёт огромную гражданскую ответственность перед своим народом. Острую душевную боль ощущал Сергей Есенин, предвидя гибель деревни, раз-рушение её исконного уклада, болезненную ломку всей крестьянской жизни, когда, никого и ничего не щадя, ломали и веру. Неразрешимые противоречия, мучительные чувства переполняли поэта: он стоял на пороге тяжёлых жизненных и нравственных испытаний. Тогда и выходят из-под пера художника выстрадан-ные и правдивые произведения, которые мы знаем и любим. Пройдёт чуть более полувека, и белорусский поэт Михась Башлаков скажет тоже свои пророческие слова, обращаясь к народу, забывающему кровные истоки: «І прыйдзеце самі / Да родных вытокаў і кінутых хат?!» Жжёт горячо правда, столько извечного страда-ния в ней, что, увы, не по вкусу она нынче многим…

Никому не удаётся остановить время, но поэзия тем и прекрасна, что для неё нет невозможного. Попытку заглянуть в прошлое совершает поэт Юрий Фатнев, он словно возвращает нам утраченное есенинское тепло и светлый образ народ-ного певца, извечную печаль полей, невыплаканную боль русской земли. В лири-ческих стихах Юрия Фатнева бьётся его живое сердце, они струятся любовью к большому Поэту России: «Я застал ещё Русь. Эти нивы и хаты, / Эту майскую цветь. Эти грозы навзрыд. / В неоглядных полях перед самым закатом / Же-ребёнок ещё за телегой бежит… // Но осталась в душе золотая заноза, / И ще-мит, и щемит она в лунную стынь. / Глянет баба, как будто меня она спросит: / «Возвратился Татьяны Есениной сын?» // Может быть, не погиб в круговерти свирепой, / Может быть, подъезжает к родному селу. / Не удержится, спрыг-нет с телеги, потреплет / Собачонку, что ринется звонко к нему!..» Переживая противоречия революционного периода «умерщвления личности», так характе-ризовал двадцатые годы Есенин, в знаменитом «Сорокоусте» он скажет об этом поразительно точно:«Милый, милый, смешной дуралей, / Ну куда он, куда он гонится? Неужель он не знает, что живых коней / Победила стальная конница?»

Есенин гениально ощутил смену эпох, проникновенно излив душу и в хорошо известных стихах: «Край осиротелый», «Русь уходящая», «Русь бесприютная».

В начале третьего тысячелетия мы тоже переживаем что-то похожее: ме-няются эпохи, и вместе с ними идёт переоценка ценностей, устоявшихся тради-ций. Наступает время нового, компьютерного поколения. Утрачивается испокон веку данное Богом, заветное. Чуждый виртуальный мир не может заменить ро-дины, земли предков. И стихи Сергея Есенина необходимы нам как воздух! Не удивляет, что «Есенин с портрета / запретные шепчет слова» поэту Анатолию Аврутину, и пишутся его неутешительные строки: «Не брести, а скакать по хол-мам помертвелой Отчизны…», в которых сквозным мотивом звучит тема родины, её истории, в чём-то перекликающаяся и со стихами поэта Николая Рубцова, по-следовательно придерживающегося есенинской традиции.

Любовь к родине Сергей Есенин питал с раннего детства. Он хранил в себе сердце ребёнка и замечал буквально всё, не теряя с годами ни нежности, ни доброты. «Эта улица мне знакома, / И знаком этот низенький дом. / Проводов голубая солома / Опрокинулась над окном. // Были годы тяжёлых бедствий, / Годы буйных, безумных сил. / Вспомнил я деревенское детство, / Вспомнил я де-ревенскую синь», – ведёт нас в детство поэт, делая это незамысловато, просто, но задушевно, взволнованно. И не разгадать вовек секрета его поэзии. Очарование далёкого детства, чистую гармонию забытого счастья находим и в стихах поэта Валентины Поликаниной. В книге «Под небом нераздельным», которую можно


назвать гимном детству, она открывает нам неповторимый мир, где она услышала и «узнала голос певучей Родины»: «Ещё задолго до моих стихов / Цвела зима над бабушкиным домом, / Роняла пух с небесных потолков / И таяла, как леденец в ладони… // Мурлыкал кот, и горло драл петух, / Скрипели важно ходики по кругу. / И жил в углу иконописный дух, / А бабушка была ему подругой. // Ещё задолго до моих грехов / Была её молитва каждый вечер – / За мой по-кой, за столбики стихов, / За первый звук проклюнувшейся речи». Знакомая картинка детства есть и у Сергея Есенина в поэме «Мой путь», где он, будучи искусным рассказчиком, предаётся сказочным воспоминаниям детства, в чём-то напоминающим пушкинские: «…Изба крестьянская, / Хомутный запах дёгтя, / Божница старая, / Лампады кроткий свет. / Как хорошо, / Что я сберёг те / Все ощущенья детских лет. / Под окнами / Костёр метели белой. / Мне девять лет. / Лежанка, бабка, кот… / И бабка что-то / грустное / Степное пела, / Порой зевая / И крестя свой рот. / Метель ревела…» Оказаться в детстве мечтает каждый. И Валентине Поликаниной это удаётся, в стихах она как будто воскрешает те есенинские времена голубого и безоблачного детства: «Самодержавных яблонь ветки! / А возле дома – плуг, соха… / И я разбужена рассветом, / Горластой песней петуха… // А бабушка – как Божья свечка, / В сиянье нежности одной, / Всё разговаривает с печкой, / Как с самой близкою роднёй».

Мечты о счастье Есенин связывал с народной жизнью – это главный родник, питавший всё его творчество. Он ярко живописал пейзажи сельского приволья, наполняя свои стихи звуками, запахами, удивляя невиданными красками. Поэт романтически воспевал крестьянский труд и считал себя романтиком «золотой бревенчатой избы». Есенинская изба – народный цветущий мир, изумляющий ощущением полноты жизни. «Изба простолюдина – это символ понятий и от-ношений к миру», – писал он в своей статье «Ключи Марии», определяя смысл народного искусства. Память о деревенском детстве в его выразительных сти-хах «В хате», насквозь пропитанных деревенским колоритом: «Пахнет рыхлыми драчёнами, / У порога в дежке квас, / Над печурками точёными / Тараканы лезут в паз. //… Мать с ухватами не сладится, / Нагибается низко, / Старый кот в махотке крадется / На парное молоко. / Квохчут куры беспокойные / Над оглоблями сохи, / На дворе обедню стройную / Запевают петухи». Где теперь те старинные деревеньки, сколько их осталось на Руси? И спустя без малого век сокрушается поэтесса Валентина Поликанина: «Мы теряем корни…» Свои «дороги детства» вели в большую жизнь и поэзию Юрия Фатнева, сохранив-шего о них образные впечатления: «Бывало, в детстве я глаза открою, / Стоит телега в дебрях темноты, / И с губ коня свисает надо мною / Сквозь сон охапка Млечного Пути…» Мелодичны, так как проистекают из традиций фольклорного жанра, стихи Михася Башлакова, детство которого тоже прошло в деревне: «Ў бярозавай бялюткай хаце / Прачнецца песня салаўя. / І будзіць, будзіць мяне маці: / «Схадзі, мой сынку, па каня…» Если Сергей Есенин по праву – чаро-дей слова, то поэт Михась Поздняков – кудесник белорусской хаты, создающий психологические и пейзажно-бытовые зарисовки деревни, окрашенные тонкими философскими раздумьями: «Нарадзіўся я ў сонечнай хаце, / Хлебам, песняй спавітай, святой, / Абагрэтай рупліваю працай / І вялікай сям`і дабратой». Это мир деревенского бытия, такой близкий и родной для всех белорусов, о котором они могут говорить бесконечно.


Берёзовая РусьБерёзовая РусьНеистощима в своём многообразии природа. Поэзия Есенина – сама природа,

само очарование, таящее в себе великую исцеляющую силу. Поэт был наделён особым даром – видеть душу человека в нетленных образах природы, она в его стихах неотделима от человеческих дум и настроений. «Счастлив, кто в радости убогой, / Живя без друга и врага, / Пройдёт просёлочной дорогой, / Молясь на копны и стога», – эти слова Есенина и о белорусе. Белорус отражается в мире природы, он человек, подобный глубине леса. «Блукаю па лясах, / Радкі свае шукаю…» – приоткрывает завесу таинства творчества Михась Башлаков. Не се-крет, что многие художники предпочитали творить на природе, испытывая лишь там внутренний покой и творческое вдохновение. Сергей Есенин не был исклю-чением. Обращаясь к белорусской поэзии, мы находим множество произведений, посвящённых живописной неброской красоте Беларуси, сравнимой и с природой средней полосы России, которой посвящено большинство есенинских произве-дений. Языком природы говорят и два самых её страстных певца: Михась Баш-лаков и Юрий Фатнев, благодаря им мы никогда не забудем «сосновый гомон» Полесья – уникального древнего края Беларуси. Неповторима поэзия Михася Башлакова. Тончайшая музыкальность его стиха такова, что не требует перево-да: «Пракрычала сойка, / Сойка пракрычала У асеннім лесе. / Лесе нада мной. / А лісток пажоўклы, А лісток апалы / Зіхаціць на солнцы, / Свеціцца расой…» И неудивительно, что Башлакова часто называют белорусским Есениным, а его любимый поэт – Николай Рубцов. В жизни, как и в природе, всё взаимосвязано. Михась Башлаков ведёт нас по песчаным дорогам Полесья, где прошло его дет-ство, откуда начинался его полёт «з бярозавай арбіты». «Мяне маці дамоў гукала / На развілцы дарог за сялом. / І з дзяцінствам маім падрастала / Рунь бяроза-вая за акном», – немало родственного у него с порой есенинского детства, ведь и русский поэт был самозабвенно влюблён в этот вечный шум берёз, взрастивших его и поивших «берёзовым молоком».

Из «синего бора» пришёл и русский поэт Юрий Фатнев. Он жизнеописал своё полесское детство, отзывающееся «голосами разных времён». Поэт обладает уникальной особенностью – записывает порой стихи прозой. Немало произведе-ний в его творчестве и о природе России: Юрий Фатнев жил и работал в Брян-ске, в Гатчине, собирал собственную «сокровенную Россию», собирал «Родину по строчке, как первые подснежники в букет». Как бы ни складывалась личная судьба, Россию он навсегда, как когда-то это сделал Сергей Есенин, «присоединил к своему сердцу».

Осень и зима – два времени года в природе, которые, пожалуй, больше все-го отражены в творчестве русских художников. Пушкин и Есенин обращались к этим темам на протяженни всей жизни. Есенин творил свои волшебные пейза-жи, чутко и бережно передавая малейшие движения души человека и природы. И уже никогда не забудутся его зимние стихи «Пороша», однажды услышанные в детстве и оставшиеся с нами на всю жизнь: «Еду. Тихо. Слышны звоны. / Под копытом на снегу, Только серые вороны / Расступились на лугу. Заколдован не-видимкой, / Дремлет лес под сказкой сна, Словно белою косынкой / Подвязалася сосна…»

Есенин погружался в природу, входил в неё, как в музыку. Разная зима и у поэта Михася Башлакова. Изящная, изысканная в стихах «Первый снег» (пере-вод М. Шабовича). Легко и невесомо, словно первые снежинки, падают на чистый лист его строки: «Первый снег – как музыка, как песня, / Первый снег – растает


и воскреснет / Первый снег… Вокруг так бело-бело… / На душе как будто по-светлело». Здесь непроизвольно приходят на память и есенинские строки: «Я по первому снегу бреду. / В сердце ландыши вспыхнувших сил…» Есенин обладал феноменальной памятью и виртуозно читал свои стихи. Это отличает и Башла-кова от иных поэтов – умение читать собственные стихи, вкладывая в них такую эмоциональную силу, что поэзия действительно становится музыкой, понятной и доступной каждой душе, не требуя авторского перевода.

Сергей Есенин покорял накалом эмоций, экспрессией стиха и ритма, но и брал за живое спокойной интонацией, родниковой чистотой слова: шумели его «синий май», «июнь голубой», звенели «соловьиные рассветы», звучала светомузыка ру-чьёв, искрились «серебряные росы», а главное – было всё исключительно понятно и гармонично, в его поэзии дышали Земля и Небо. Однако не стоит забывать: оборотная сторона радости – печаль, грусть, неизъяснимая тоска. И Есенин впе-чатляет мотивами осени, увядания природы, прощания с чем-то невозвратным: «Вот она, невесёлая рябь / С журавлиной тоской сентября!..»

Осенние стихи, прозрачные словно акварели, улавливающие движения чело-веческой души, пишет и поэт Михась Башлаков: «Лісток закружыўся, / Бяро-завы /Жоўты лісток. / Ці восень прыйшла? / І лета маё / Адляцела? Ці гэта на памяць / Самотны / І светлы радок, / Што ляжа на сэрца / Збалела?..» Осенни-ми дождями пронизаны стихи поэта, и он сам не скрывает, что осень напоминает ему русскую поэзию, и в первую очередь Есенина: «Зноў душу маю заасеніла, / Занавесіла шэрым дажджом. / Пачытаю Сяргея Ясеніна / Ці вазьму ў рукі Пушкіна том…»

Благодарность жизни, приятие всего, что предопределено судьбой, ибо жизнь мудрее тебя и так, видимо, продиктовано свыше, постоянно присутствуют и в сти-хах поэта Анатолия Аврутина, в которых отзываются и есенинские минорные ноты: «Прости меня, осень, / За то, что гляжу из окна / На тусклый пейзаж, / Что безрадостен, но златоносен. / За мрачные мысли, / Где радость совсем не видна, / За плач по грачам улетевшим… / Прости меня, осень!» Россия в его стихах символизируется с «вековыми осенними плачами», с чувством щемящей тоски, когда «всё летит душа за журавлями, / В белом оперении летит…»

Лирико-философским возвышенным звучанием, мелодией прощания, хотя и с нотой, вселяющей веру и надежду, пронизаны стихи Михася Позднякова: «Снова осень дышит утомлённо, / Вновь ревут студёные ветра. / Прислоню ла-донь – пойдёт от клёна / Звонкий гул до самого нутра. / Постою… Перед дорогой дальней / Клён ко мне ладони прислонит. / И тревожный гул исповедальный / В путь меня опять благословит» (перевод А. Аврутина). В поэзии опасно прово-дить прямые сравнения, но в данном случае примеры напрашиваются сами, хотя удивительные стихи Сергея Есенина «Не жалею, не зову, не плачу…», в которых божественно соединяются философия природы и философия бытия, были напи-саны им в сложный жизненный период, в предчувствии близкой смерти, но поэт всё равно благодарен судьбе, и подводя итог прожитому, он не завершает жизнь, а наперекор всему верит в её бесконечное продолжение: «Я теперь скупее стал в желаньях, / Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью / Проскакал на розовом коне. Все мы, все мы в этом мире тленны, / Тихо льется с кленов листьев медь... Будь же ты вовек благословенно, / Что пришло процвесть и умереть».

Поэзия Есенина восхищала и, вне сомнения, будет восхищать своей ярчайшей образностью, красотой художественного слова. Поэт искал и находил образы чёткие, ясные, ёмкие и органичные. Верховенство образа в поэзии прославляло


течение имажинистов, к которому одно время примыкал и Есенин. «У собратьев моих нет чувства родины…» – писал Есенин, что, собственно, и стало причиной его разрыва с имажинизмом. «Рвётся образ с языка», переполненный непривыч-ными сравнениями: «Славь, мой стих, кто ревёт и бесится, / Кто хоронит тоску в плече, / Лошадиную морду месяца / Схватить за узду лучей» (начало поэмы «Пантократор»), – где он передаёт революционный размах октября. Но впослед-ствии Есенин уходит в своих стихах от перенасыщения образами, он пишет по-пушкински просто и гениально.

Если зримо вообразить существующие литературные образы, то Пушкин для нас – это осень и снег, Тютчев – праздник первой грозы, а Есенин – снеж-ные берёзы. У Есенина везде главенствует душа, она есть в его осени и зиме, она в каждой травинке, каждом листочке, она трепетно бьётся и в его берёзах, олицетворяющих Русь. Ещё до встречи с имажинистами, в 1914 году он напи-сал и опубликовал в детском журнале «Мирок», на первый взгляд, безыскусное стихотворение «Белая берёза», ставшее впоследствии хрестоматийным: «Белая берёза / Под моим окном / Принакрылась снегом, / Точно серебром…» Берёза – ключевой образ в его стихах, меняющийся в зависимости от настроений, но всегда отличающийся особенной прелестью, образ, воплощающий Россию, её возрожде-ние. Есенин отождествлял растения с людьми, в нём словно был запрятан талант, идущий из глубины языческой Руси. Иносказательно, ощущая в себе языческие корни, представляет свою родословную и поэт Михаил Шелехов: »Я – з ажы-навай вёскі, / журавінавай казкі, / Сакавітай бярозкі / І сунічнае ласкі. / Ці лясун я, ці крышку / Быў на ягадным балі? / Галубіную кніжку / Мне русалкі чыталі». Реалистичен и притягателен своей земной красотой образ берёзы в сти-хах Юрия Фатнева: «А берёза ливни грозовые / Позабыла, вся ушла в покой. / Словно тело грешное впервые, / Тает сладко под моей рукой». Кстати, и Есенин уподобляет берёзу нежной девушке. Этот образ в его творчестве многолик, со-единяя в себе и Родину, и юную девушку, и мать, выходящую на дорогу встречать сына, когда печальный шелест берёз отзывается такой же печалью в её сердце. Серебристым эхом есенинских мелодий звучат стихи Анатолия Аврутина, го-лос его будто врывается в тишину природы, он становится всё громче, до боли пронзая душу: «Голубые глаза воды / Отражают бездонье дня / И безбрежность неправоты, / Что обрушилась на меня… // Прокричу, что не стоишь ты, / Чтоб мутнели от чёрных слёз / Голубые глаза воды, / Золотая печаль берёз…» Крик души и в то же время светлая боль, великодушие к миру – всё это возвышает поэта над бренной жизнью и над судьбой. Золотая печаль берёз – непреходящий лейтмотив и русской и белорусской поэзии, льющейся единой славянской песней.

Дмитрий Дарин в публицистическом очерке «Сергей Есенин в современных поэтах», говоря о творчестве русского классика, обращает внимание на то, что в современной литературе «один из самых «избитых» путей – подражание Есени-ну», когда так заманчива, в особенности для начинающих молодых поэтов, «сте-пень соблазна внешним образом». Сколько поэтов пытались повторить творчество Есенина, желая овладеть его невероятной образностью! Но, увы, многие поняли тщетность напрасных усилий – лучше Есенина не написать.

Поэзия нивелируется из-за увлечения внешним образом, так авторы теряют индивидуальность, о чём и предостерегает поэтов русский писатель Дмитрий Дарин. Поэту Михаилу Шелехову удалось избежать столь заманчивого внешнего соблазна. Его образы не только оригинальны, но и внутренне глубоки, неоднознач-ны. Оказывается, и об осени, скоротечной, но любимой поре многих поэтов, можно сказать не повторяясь: «Ветер подарил окну серёжки – / Два кленовых огненных


листа. / И окошко хлопает в ладошки. / И бубнит, святая простота…» Казалось бы, ничего особенного, но свежо и по-есенински светло. «Хлёсткий ветер в рав-нинную синь / Катит яблоки с тощих осин», – а это уже Есенин, чтобы острее сопоставить степень мастерства владения образом и убедиться в очередной раз – нет ничего лишнего, отвлекающего от восприятия общей поэтической картины.

Жизненное и творческое кредо Михаил Шелехов выразил в энергетически мощном произведении-исповеди «Ножевая музыка». Судьба художника здесь предстаёт как постижение и продолжение судьбы страны, родной земли: «Будто шилом меня ткнули в сердце – хватаюсь за музыку. / Нету воздуха тут или мне отказали в любви? / Это русская жизнь? Или – лезвие нежное узкое…» Перед нами – целая панорама Жизни, поражающая художественной точностью образов, живой и яркой метафорой, самобытным интуитивным восприятием. До-стичь совершенства слова, мысли, чувства – удел избранных. Даже гениальные поэты грешили проходной строкой. «Ножевая музыка» насыщена плотностью чувственной мысли, значимостью не только каждой строки, но и каждого слова. Она звучит многовариантно, собственно, многовариантность и есть одно из от-личительных качеств поэзии Михаила Шелехова: «Умолкает во мне водяное, небесное зарево. / И уходит душа по болотам, полям и лесам. / Погулял я по свету – ночное и пьяное дерево, / И вернулся к своим одиноким забытым кор-ням», – тут, безусловно, отыщется и есенинская языческая удаль. Вчитываясь в эти стихи, понимаешь, сколько они таят скрытых смысловых подтекстов. Но так ли необходимо находить однозначные решения? Жизнь, любовь, смерть… Лишь Бог управляет судьбой человека. Что ценно в вечно меняющемся мире? Сколько заключено в человеке трагизма, длящегося бесконечно, когда сама мечта о счастье иллюзорна. «Пусть умер я, но я ещё ползу, / Себя по клочьям на пути теряя», – напишет поэт в других стихах. Он пытается уйти от общепринятых правил и норм, разорвать крепкую цепь повседневности, услышать «эту тихую музыку» своей души и души мироздания: «Я не знаю, откуда взялась эта тихая музыка? / Как берёзы набухнут – и сахаром треснет кора, / Затмевает глаза и трепещет опасная, узкая / Ножевая полоска – и гаснут в крови вечера». Ми-хаил Шелехов не только великолепно владеет словом, в котором улавливается и есенинская манера, но и кистью живописца. Его полотно пишется не краской, а будто кровью. Аналогии ведут и к есенинской «Исповеди хулигана», созданной им во время увлечения имажинизмом: «Сие есть самая великая исповедь, / Кото-рой исповедуется хулиган», – так смело, бросая вызов обществу, позиционирует себя поэт. Он бьёт наотмашь доселе невиданной метафорой, изображая какую-то иную, нереальную действительность: «Я нарочно иду нечёсаным, / С головой, как керосиновая лампа на плечах. / Ваших душ безлиственную осень / Мне нравится в потёмках освещать…» Но он не был бы Есениным, если бы сквозь противоречия жизни не прорывалась его сердечность, правдивость. Несмотря на некую искус-ственность образов, «Исповедь хулигана» – это всё-таки живой монолог страстной и мятущейся души: «Я люблю родину, / Я очень люблю родину! / Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь. / Приятны мне свиней испачканные морды / И в тишине ночной звенящий голос жаб. / Я нежно болен воспоминаньем детства, / Апрель-ских вечеров мне снится хмарь и сырь…» В современной интерпретации заветного есенинского слова Михаил Шелехов пишет стихотворение «Заповедный лес», насыщая его сочными образами. Как поэт славянских культурных традиций, он, прежде всего, видит себя преданным служителем русского Слова, без которого нет судьбы страны, а значит, и нет судьбы творца, его художественного мастер-


ства: «Гуляка здесь, я не прохожий там, / лесной хозяин, брат и подмастерье, / Где перепёлка плачет по зыбям / И бродит смех есенинского зверя».

Гимном есенинской поэзии, который вплетается в строки его стихов «О, если б прорасти глазами, / Как эти листья в глубину», звучат и стихи Юрия Фатнева «Архаика», образно проникая в саму суть вещей, убеждая в который раз, что на-ряду с поэтическими эпитетами и сравнениями в настоящей поэзии ещё пульси-рует мысль, чувство и правильно найденная интонация. «Как я люблю всё то, что зримо, живо: / Материальность, плоть существ земных, / И корни из сыпучего обрыва, / Прядь водорослей высохших на них… // Из листьев будут проясняться морды, / Припудренные розовой пыльцой. / Пастух всё так же будет беззабот-но / Кнут волочить, возлёгший на плечо. // Я не люблю сиюминутной нови. / Действительность, медлительней живи! / Дай разглядеть тебя, но не в обнове, / А в прежней нескончаемой любви», – именно такую любовь во всём находил Есенин, щедро отдавая её людям.

Есенинское поэтическое пространство наполнено большим количеством всевоз-можных образов. Неизменный символический элемент его поэзии – птицы, ведь они всегда участвуют в сотворении мира. У Сергея Есенина во многих стихах с ними связано Небесное, Божественное: «О, Русь, взмахни крылами», – веч-ный образ Родины как символ её свободы. У Михаила Шелехова тоже что-то по-своему очень близкое: «ангел родины – птицы» и «ангел родины – звери». У Анатолия Аврутина образ птицы, как и образ родины, сквозной, парящий во всём его поэтическом пространстве. Но, в отличие от есенинских птиц, в этом полифоническом многоголосье у него встречаются хищные, мрачные: «шальная птица», «подбитая птица», «чёрный ворон» (у Есенина он есть только в поэме «Пу-гачёв»), «гортанная птица», мистические: «странная птица», «неузнанная птица». Есенин обладал качеством характера, которое присуще только людям большой доброты, – он безумно любил «всякое зверьё» и, будучи человеком открытым, не скрывал этого. Вот что говорил Максим Горький о том, как он слушал есенинские стихи «Песнь о собаке»: «После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для любви ко всему живому в мире и милосердия…» Напомним на-чало этой пронзительной песни: «Утром в ржаном закутке, / Где златятся ро-гожи в ряд, / Семерых ощенила сука, / Рыжих семерых щенят». Живую боль испытываешь, читая завершающие строки, ты будто получаешь восхитительный удар в самое сердце: «И глухо, как от подачки, / Когда бросят ей камень в смех, / Покатились глаза собачьи / Золотыми звёздами в снег». Есенин умел состра-дать и уважать мир «братьев меньших». «Ищу Родину», – говорил он, проявляя великое милосердие ко всему живому.

Неизгладимое впечатление производит драматическая история, рассказанная Анатолием Аврутиным, – «Щенят собрал хозяин неторопко / И так же нето-ропко утопил…» Далее идёт речь о страшной трагедии, случившейся с его героем в годы войны. Общего, на первый взгляд, с есенинским сюжетом нет, но у Ана-толия Аврутина такое же сильное начало произведения и такое же сжигающее непереносимой болью завершение, перекликающиеся с «Песнью о собаке». «И не было ни голоса, ни знака… / Съедала плесень тёмные венцы. / Да у крыльца побитая собака, / Скуля, несла тяжёлые сосцы», – беспредельна жестокость, но если мы люди, то должны проявлять милосердие. Иначе не будет нам обещанного свыше прощения. И мера человечности в искусстве – тепло, добро. Есенин не зря так любил собак, ведь у них человеческое чувство одиночества, особенная любовь к человеку и жажда близости: «Для зверей приятель я хороший, / Каждый стих


мой душу зверя лечит», – находим подтверждение в его стихах. Поэт, обладая талантом образности, мог писать и натуралистично, как в стихах «Лисица», но при этом всё равно сострадая, испытывая жалость: «На раздробленной ноге при-ковыляла, / У норы свернулася в кольцо. / Тонкой прошвой кровь отмежевала / На снегу дремучее лицо».

Одно из лучших произведений поэта Михася Позднякова – «Волчица». Автор, проникновенно чувствуя природу, принимает её совершенный мир, мучительно переживая, когда нарушается его гармония, когда он не в силах сохранить живое: «Её случайно обложили, / Собаки вынюхали путь, / Когда измученная, в мыле, / Она пыталась прошмыгнуть… // Лишь кровью лежбище пометив, / В грядущий обращалась прах… / И мёртвый крик: «Ох, дети, дети!..» / Стыл в стекленеющих зрачках» (перевод А. Аврутина).

Есенинская образная манера, изумляющая живописной выразительностью, особым видением неповторимости этого мира, прослеживается во многих стихах Юрия Фатнева, влюблённого в каждое создание природы и напоминающего нам о том, что всё сотворил Бог. Иначе, как объяснить такие стихи, как «Жеребё-нок», – только тем, что любой дар от Бога. «Встал на ноги, не стоявший сроду, / Колют травы нежную губу. / Звёздочка скатилась с небосвода / И осталась у него на лбу». И ещё его «Кукушка», где сразу отмечаешь редкие и удачные сравнения: «Шаркает ветра рубанок, / Сыплется цвет, словно стружки. / Плачет в саду спозаранок / Голос печальной кукушки».

«Любить лишь можно только раз»«Любить лишь можно только раз»Всё начинается с любви. Поэзия высшим своим достижениям обязана любви.

Тайну творчества тоже надо искать в любви. Своеобразный гимн любви – стихи Михаила Шелехова «Страна убитых детей», страна, в которой влюблённые не умирают, а уходят «в недоступную высь», «где живут как весна / Русый мальчик и леди Дункан». Нетрудно догадаться, о ком говорит автор, но делает это тонко, ни малейшим намёком не усомнившись в истинных чувствах поэта. Интерес к лю-бовной лирике Есенина неслучаен, в ней заключена невероятная художественная сила, побуждающая творить, созидать. Поэт обожествлял женщину, её красота была для него так же совершенна, как и сама природа: «Не бродить, не мять в ку-стах багряных / Лебеды и не искать следа. / Со снопом волос твоих овсяных / Отоснилась ты мне навсегда…»

Поэзия и любовь возникли как необъяснимое чудо. Когда приходит любовь, рождаются и стихи. Так случилось и с Анатолием Аврутиным. Начав с пер-вых стихов о любви, поэт на протяжении почти полувека создаёт цикл лириче-ских стихов, объединённых возвышенным и трепетным отношением к женщине. В строках поэта каждая женщина узнаёт себя, находит частичку собственной души. Поэт по-есенински сожалеет об уходящей любви, такой же скоротечной, как и сама жизнь: «Тленом станут и эти смешливые губы, / И медовая млеч-ность мерцающих плеч… // Всё уйдёт, как вечернее солнце над клёном, / Как сосулька на позднем изломе зимы, / Как сиянье на божьем челе просветлённом, / Что четыре столетья тревожит умы…» Есенин окрашивал любовные чувства разнообразными оттенками душевных переживаний, когда за внешней лёгкостью строки далеко не всем удавалось разглядеть и постичь глубину его стихов. «Какая ночь! Я не могу… / Не спится мне. Такая лунность! / Ещё как будто берегу / В душе утраченную юность… // Любить лишь можно только раз. / Вот оттого ты мне чужая, / Что липы тщетно манят нас, / В сугробы ноги погружая», – любовь


остаётся вечной загадкой и у Есенина. Через десятилетия после этих есенинских строк напишет свои стихи и Анатолий Аврутин, напишет о той единственной любви, что, наверное, к каждому приходит в юности и воспоминания о которой мы храним всю жизнь: «Всё судьба?.. Судьбе не прекословь, /Даже если вновь лю-бовью пьян ты… / На земле всего одна любовь, / Остальное – просто варианты».

Есенин в своём творчестве опирался на пушкинский опыт. Пушкинские «Ма-ленькие поэмы» отзываются в его стихах «Возвращение на родину», «Мой путь», в его талантливых письмах-посвящениях. Одно из самых известных – «Письмо к женщине», оно адресовано бывшей жене Зинаиде Райх и написано в последние годы жизни поэта, наиболее сложные для него. «Не знали вы, / Что я в сплошном дыму, / В разворочённом бурей быте / С того и мучаюсь, что не пойму – / Куда несёт нас рок событий», – душа его надломлена, он нуждается уже не столько в любви, сколько в человеческом участии, сердечном понимании. Отдохновением и спасением от житейских невзгод стали для поэта вспыхнувшие сильные чув-ства к Августе Миклашевской, замечательной актрисе и красивейшей женщине, которой он посвятил свой цикл «Любовь хулигана»: «Заметался пожар голубой, / Позабылись родимые дали. / В первый раз я запел про любовь, / В первый раз отрекаюсь скандалить… // Ты такая ж простая, как все, / Как сто тысяч других в России. / Знаешь ты одинокий рассвет, / Знаешь холод осени синий».

Преклоняется перед женщиной и поэт Анатолий Аврутин, посвящая ей не-мало произведений, помещённых в книге избранного «Просветление». Ради лю-бимой его лирический герой готов пожертвовать всем: «Только б тонко касаться руки / И волос твоих цветом в осень». Поэт возвеличивает женщину и в то же время принимает её земной и обычной, при этом не умаляя извечной женской сути: «И объяснить не можешь ты сама, / Всегда всесильна и всегда бесправна, / О чём в Путивле плачет Ярославна / И плачем сводит воинов с ума… // О, эта скорбь очей, где умер страх, / Что не солгут, что любят – ненавидя. / Я вот такие некогда увидел, / Шепнул: «Тону…» И утонул в очах…» Повторяется и будет по-вторяться ещё не раз есенинская история, правда, уже в ином воспроизведении, в другой жизни и с другими персонажами. Не в этом ли кроется гениальность – личное сделать всеобщим, безграничным? Вершиной любовной лирики Есенина стали его персидские мотивы: «Я в твоих глазах увидел море, / Полыхающее голубым огнём», – в этих чарующих строках поэта словно полыхает целый мир любви, никем до конца неизведанный. Таинственной красотой и лиризмом напол-нены и произведения Анатолия Аврутина, они возрождают прекрасное, когда ты будто всплываешь, начинаешь дышать, как в его стихах: «Купалась женщина в реке. / Звезда груди её касалась, / Смывались горечь и усталость, / Луна скользила по щеке. / Купалась женщина в реке…»

Классик белорусской литературы Максим Танк называл поэму Сергея Есе-нина «Анна Снегина» самой «светлой лирической поэмой» двадцатого века. Её можно назвать лиро-эпической, так как она отразила и жизнь, и время, и любовь: «Когда-то у той вон калитки / Мне было шестнадцать лет, / И девушка в белой накидке / Сказала мне ласково: «Нет!» / Далёкие, милые были. / Тот образ во мне не угас… / Мы все в эти годы любили, / Но мало любили нас… // Привет тебе, жизни денница! / Встаю, одеваюсь, иду. / Дымком отдаёт росяница / На яблонях белых в саду. / Я думаю: / Как прекрасна / Земля / И на ней человек…» Постижение себя, своей любви, неотделимой от судьбы родной земли, важно и для поэта Анатолия Аврутина. Сменяются эпохи, но остаются прежними глав-ные человеческие ценности: «Мне запомнился этот домик, где / В ночь дышала сквозная мгла, / Где тропинкой лунною по воде / Наша девственность пролегла…


// Пусть звенит звезда. Прорезая тьму, / Пусть фонтаном войдёт в песок. / Я слезой умоюсь и вдруг пойму / То, что долго понять не мог», – лирически на-пряжена его строка, словно тревожный пульсирующий нерв.

В любви заложено стремление к бессмертию, лишь ей дано оставаться в веч-ности. Одно из лучших произведений Анатолия Аврутина, захватывающее над-звёздной симфонией мироздания, в котором сливаются и есенинский лиризм и необыкновенная красота слова, – стихи: «Завершив конечный путь земной, / тихо растворившись в мирозданье, / Мы, родная, встретимся с тобой / По другую сторону дыханья. // И услышим снова голоса / Тех людей, что мы недо-любили. / Вновь гвоздика вспыхнет в волосах / Под свеченье яблоневой пыли…» Но любовь – это и нежность, душевное тепло, терпение и жалость и только по-том – радость и счастье. Писать о самом себе – занятие отнюдь не из приятных. «Мужеством лирической исповеди» считал народный поэт Беларуси Нил Гилевич знаменитое есенинское «Письмо к матери», покоряющее своей нездешней добро-той, нежной любовью к самому родному человеку. В его стихах эту любовь не измерить, она струится из чистой души поэта. И кто поверит клеветникам, что он был всего лишь «горький пропойца», которому всё безразлично?! Стихи доказы-вают обратное и убеждают в его трогательной искренности: «Ты жива ещё, моя старушка? / Жив и я. Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой / Тот вечерний несказанный свет… Я по-прежнему такой же нежный / И мечтаю только лишь о том, Чтоб скорее от тоски мятежной / Воротиться в низенький наш дом…»

Обращается к матери и Анатолий Аврутин, надеясь найти спасение от тревог мира, от одиночества, от холодного безразличия, поглощающего надежды и меч-ты. В трепетной любви к матери он словно ищет давно утраченное и родное, но нельзя остановить время, ведь перед временем, как перед Богом, все равны. И всё же он пытается совершить невозможное: «Вдоль белой гривы красного коня / Летят-мелькают вздыбленные пашни. / Мне почему-то, мама, очень страшно. / Утешь меня и приголубь меня… // И лёгкой сбруей бешено звеня, / Вцепившись в холку, истово, упрямо / Я всё скачу, но падаю с коня».

«Я сердцем никогда не лгу»«Я сердцем никогда не лгу»Эпоха конца девятнадцатого – начала двадцатого века была переходной. И

поэзия Есенина впитала её проблемы и конфликты. Поэт предчувствовал и, как все талантливые художники, предвосхищал грядущие события. Перестроечное время пережили и мы, оно для многих явилось переломным. Судьба любого поэ-та изначально не бывает простой. Анатолий Аврутин скажет предельно точ-но: «Одна поэту русскому дорога – / Чуток сверкнуть / И рано отгореть». Он исторически анализирует русскую ситуацию, когда судьба настоящего поэта за-канчивалась трагически, и Есенин не был исключением. У фатального «русского предела», за которым лишь «бездна», стояли многие поэты: «Казнён Рылеев… Лермонтов убит… / Но злата строк и кровь не осквернила. / Державный Блок… Поэт, а не пиит… / Есенинская солнечная сила». В других стихах «Как призрач-но всё!.. Как мгновенно...» Аврутин продолжает тему об этой «конечной цене», назначенной Отчизной своим поэтам: «Есенинской ранью повеять / Должно из туманной дали, / Чтоб после с петлёю на шее / тебя в «Англетере» нашли». И поэт Юрий Фатнев в стихах «Худая трава» справедливо замечает: «Трава ху-дая – Гумилёв, Есенин и Васильев… / Так кто ж останется тебе, в конце концов, Россия?»


В стихотворении «Русская ось» поэт Михаил Шелехов, можно сказать, с ак-тёрским талантом перевоплощения и вхождения в образ, описывает трагический финал судьбы известного поэта, равного Пушкину: «Вкруг памятника Пушкину / Уже который век / Вращается верхушками / наш русский человек. // Враща-ется история / И пишет кренделя / Ногами беспризорная / И буйная земля. // Гремя хмельными кружками, / С плясуньей мировой / Объехал вокруг Пушкина / Есенин молодой. // А вскоре гроб болезного / В последний путь земли / Во-круг перста Небесного, / Прощаясь, обнесли».

Видимо, в предчувствии чего-то неминуемого и была создана поэма «Чёр-ный человек» – самая трагическая вещь Есенина, в которой показана вся бездна космического одиночества поэта. Ибо, по словам Иннокентия Анненского: «Мир, освещаемый правдивым и тонким самоанализом поэта, не может не быть стра-шен…» Так, в поэме «Гуляй-поле» Есенин писал: «Хлестнула дерзко за предел / Нас отравившая свобода». Наступил чёрный век, и трагедия «черного человека», порождения этого страшного века, была неизбежна. И Есенин уже не только крестьянский поэт, его «взмахнувшая крылами» Русь должна преобразиться, его волнуют общечеловеческие темы. Но судьба его была предрешена, сказывались неустроенность, душевный и жизненный разлад, что он и выразил в поэме «Чёр-ный человек». «Друг мой, друг мой, / Я очень и очень болен. / Сам не знаю, от-куда взялась эта боль. / То ли ветер свистит / Над пустым и безлюдным полем, / То ль, как рощу в сентябрь, / Осыпает мозги алкоголь», – таково начало поэмы, не предвещающее ничего светлого. И «где-то плачет / Ночная зловещая пти-ца», – здесь образ птицы, совсем нехарактерный для есенинской поэзии. «Чёрный человек» – чёрная тень, преследующая поэта. В поэме соединились и пушкинская «тень кумиров на душе», его маленькие трагедии, и мистические голоса «серебря-ного века», пророческий голос Блока, которого Есенин боготворил. Сны, зеркало, тайное искусство раздвоения или иллюзия, ставшая реальностью: «…Месяц умер, / Синеет в окошко рассвет. / Ах ты, ночь! / Что ты, ночь, наковеркала? / Я в ци-линдре стою. / Никого со мной нет. / Я один… / И разбитое зеркало…»

Следует утончённой, изысканной строке «серебряного века» и поэт Анатолий Аврутин, по-прежнему отдавая предпочтение из всех русских поэтов – Блоку и Есенину. Отсюда и отголоски есенинской поэмы, которые можно найти в его некоторых стихах, отзывающихся «чёрной музыкой Блока». Он неслучайно напи-шет строки: «О нет, они во мне навек: / Печорин… «Лунная соната»… / «Онегин»… «Чёрный человек»… / И Брамса гулкое стаккато». А вот появляется и образ, так напоминающий этого неизменного «чёрного человека»: «Откуда этот гул возник, / сменив живое слово, / И что за мрачный человек бредёт сквозь этот гул?.. // Он загляделся в чёрный пруд, / как в зеркало кривое…», – или вдруг возникнет тень, так же неотступно следующая за поэтом: «Оступившись на собственной тени / Тихо вскрикну.. И вновь оступлюсь…»

И всё-таки поэзия – некая тайна, непостижимая, как и природа гения. Поэзия возвращает нам утраченное: «Всё познать, ничего не взять / Пришёл в этот мир поэт», – говорил Сергей Есенин. Преображение мира – духовная миссия поэта и каждого живущего. Дарованиям Есенина были присущи надмирные свойства: благость добра озаряла его родники поэзии, бьющие тоже из глубин русской зем-ли. В нём словно уживались две личности, ранимая – ребёнка и удалая личность хулигана: «Дар поэта – ласкать и карябать, / Роковая на нём печать. / Розу белую с чёрной жабой / Я хотел на земле повенчать». И разрывается на части «сумасшедшее сердце поэта». Есенин умел просто сказать о сложном. «Короткие


слова всегда лучше многосложных», – замечал поэт. Он чувствовал саму плоть слова, подчиняя его себе и заставляя звучать на все лады.

Сказать правдиво, просто и лаконично, зная цену истинному слову, могут и лучшие поэты Беларуси, которым не чужды традиции Пушкина, Есенина, Рубцо-ва. Они перекликаются друг с другом, вторя заветным есенинским истинам. «Не знаю я, адкуль прыйшло, / Не знаю я нічога… / Паэзія – не рамясло… / Паэзія – ад Бога…» – эмоционально выскажется поэт Михась Башлаков. Вдумчиво и му-дро понимает стихи поэтесса Валентина Поликанина: «В них боль; душа, почти нагая…» По-есенински искренне, с невыразимой печалью обращается к Поэзии Юрий Фатнев: «До свиданья, Поэзия! / Не оглянусь я. / Не вернёт к тебе вновь / Ни успех и ни грусть. / И последние строки, / Как дикие гуси, / Улетают – / Откуда уже не вернусь…» Предельно ясно и кратко определит суть творчества Анатолий Аврутин: «Есть Слово… И всё остальное – неправда…»

«Эту жизнь за всё благодарю...»«Эту жизнь за всё благодарю...»Есенину было дано зажечь волшебную искру поэтического слова, продолжаю-

щую гореть и в третьем тысячелетии. «Я чувствую себя просветлённым, не надо мне этой глупой шумливой славы», – писал он. Поэта волновало постижение жизни, поик недоступной истины. Вопреки кровавому веку, к котором он ощущал смертельную усталость, Есенин творил так же вдохновенно, как Пушкин, сохра-няя «нежность грустную русской души», «всё, как есть, без конца принимая». Бездонный мир человеческой души отражён в его лирико-философских стихах – воспоминания о былом, сожаления о прожитом, благодарность за благословенную милость Небес, невыразимая грусть и светлая радость жить на этой земле: «Мно-го дум я в тишине продумал, / Много песен про себя сложил, И на этой на земле угрюмой / Счастлив тем, что я дышал и жил…»

Поиск гармонии в себе и в мире, постижение высших идеалов, проникновение в сакральные тайны бытия – основные ведущие мотивы, которые слышны и в поэзии Беларуси. «Это счастье почувствовать жизнь…» – напишет поэт Юрий Фатнев. Такое счастье должна нести и поэзия, в есенинских стихах оно разлито повсюду. Проникновенный белорусский лирик Микола Шабович в одном из своих стихотворений, предаваясь раздумьям о прошлом, мудро принимает философию главных истин, зная, что до последнего вздоха он будет благодарен родной земле: «Росистой ранью, мрачным днём иль в звёздный вечер / Вдруг душу обожжёт огнём: ты здесь не вечен! / Года летят, и в этом суть, здесь нет секрета – / Однажды кончится твой путь на свете этом… // Когда уйду я навсегда в мир запредельный, / Возьму с собой свои года и крест нательный. / Оставлю вам, мои сыны, вспорхнув упруго, / Любовь, глоточек тишины, звезду над лугом…» (перевод А. Аврутина). Взяв эпиграфом к своим стихам есенинскую строку: «Не жалею, не зову, не плачу», – поэт Анатолий Аврутин даёт собственное толко-вание смыслов: «И плачу, и жалею, и зову, / Хоть вышел срок и некого дозвать-ся…», – всё же надеясь на торжество правды и добра.

Есенин замечал: «В этом мире я только прохожий», – не предъявляя к жизни претензий, а веруя лишь в неизбывный свет своей поэзии, которой было суждено не раствориться во времени, а стать Вечностью. И бессмертие определяют только стихи. «Гений – богач странный, перед которым ничто весь мир и все сокрови-ща», – писал Гоголь. И Есенин ушёл богатым, оставив воистину бесценные со-кровища: берёзовые рощи, звенящие соловьиные рассветы, снежные серебристые


зимы, голубые небеса, оставив нам всю Россиию, её высоту и величие, несравни-мые ни с чем в мире.

Творчество Есенина неисчерпаемо, многогранно его влияние на поэзию Бела-руси.Чтобы понять, что происходит сегодня в мире поэзии, необходимо помнить и о преемственности поколений в истории поэтического искусства. Преемствен-ность предполагает непрерывное развитие и взаимопроникновение культур, бла-годаря ей сберегаются наше прошлое, наша родовая память. Литература подобна огромному океану, и новое поколение творцов можно сравнить с набегающей волной. Молодые авторы талантливо дополняют поэтическую картину Беларуси, придавая ей художественную целостность и завершённость. Они в очередной раз доказывают, что классическая строгость и верность традициям никогда не меша-ют самовыражению. И настоящая литература – всегда нова и неожиданна. Так, поэт Елена Крикливец следует манере письма, присущей женской лирике «сере-бряного века». Отточенная строка, превосходная русская речь, когда «мягко па-дают слова, / как листья с Дерева Познанья…» Мелодии неувядающей природы, интонации всего мира и человеческой души объединяются в её стихах, влекущих зримыми образами, метафоричной насыщенностью: «Качнулось солнце за окном / тяжелым яблоком на ветке». И это уже голос, набирающий творческую силу, который входит в душу, а душа у неё во всём: «Умывая природу / до первого снега, / осень тратила воду, / закончить спеша. / И последние силы / собрав для побега, / под спасительный ливень / рванулась душа. / Ей хотелось, наверно, / стать лучше и чище, / и отмыться от скверны, / и вновь полететь… / Чтоб хоть искра надежды – / на всем пепелище, / чтобы золото реже / менялось на медь». Золото лирики – богатство поэзии, без чего нет красоты и её высочайшей вершины. Традиции не уходят, а значит, память жива, живо есенинское нежное слово – слово любви. И вновь открытие и тайна, когда «хочется морозной чистоты, / и белизны нетронутой, хрустящей, / и мыслей, что понятны и просты, / и чув-ства, что зовется настоящим…» Видимо, для таких чувств и дана поэзия, ради этого и творит поэт, не выбирая лёгких путей, что, собственно, и делает Елена: «Судьба моя всегда меня простит / и не накажет / горьким сожаленьем, / что выбирала трудные пути / на грани между болью и взросленьем».

Свой путь и своя индивидуальность и у поэта Анны Мартынчик. Несмотря на молодость, она также уже обрела зрелый, серьёзный поэтический голос. Ин-тересны её опыты возрождения литературного эпистолярного жанра, забытого в нынешнем веке, своего рода исповедальной традиции, популярной в литературе двадцатого столетия. Исключая совпадения и повторения, послушаем, какой неспешный, размеренный слог, какая благородная строка у Анны, похожие на академический стиль (и это у молодого поэта!), – стихи «К вам…»: «Милый друг…как идёт ваша жизнь? Что Вас гложет? Что тешит? / Расстояние в тысячу миль не даёт мне понять… / Наша славная юность слезой ностальгии глаз режет… / Я пишу вам в надежде Ваш разум собою занять». Её поэзия проникнута тра-диционным христианским смыслом, у автора присутствует собственная трак-товка библейских истин, основательная и всеобъемлющая. И мы узнаём прав-дивую и подлинную историю наших душ, которая не о достижениях и победах, а о грехах, падениях и пороках. Закономерно, что Анна Мартынчик является победителем международного конкурса имени Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами» (2015 год, в номинации «Дебют»). Когда читаешь её стихи «А Русь во цвету... Здесь по-прежнему славно живётся!..», понимаешь, что Русь, а вместе с ней и русская поэзия, никогда не уйдёт в небытиё, не канет в Лету:


Мы живы! Ещё ароматны сосновые смолы!Балуем дыханием ширь христианской души!Мы верим! В углах наших хат оберегом – иконы,И полнятся хаты сакральностью райской тиши...

По вольным широтам петляют игривые тропки –Сплетения линий судьбы на ладони Руси...По-прежнему крепим над дверью «на счастье» подковки,По-прежнему крестимся... с шепотом: «иже еси...»

Блестит молоко из кувшина беленою бязью,Цветет «пятилистно» сирень, и дурманит полынь...Земля, поглощая дожди, «благолепится» грязью, –Из этой материи хочется вылепить жизнь!

И Анна не просто её лепит, а силой своей неизбывной веры изменяет окру-жающий мир, ведь об этом и мечтал Есенин, именно такой он хотел видеть Русь, какой она предстаёт в её стихах: «В истоках – деревня, где высился дуб-истукан, / И Божие слово, что истине всякой – утроба. / Я помню: парным молоком на-полнялся стакан, / И мало-помалу белели гранёные рёбра…» «Таинством сущего» создаётся мир и создаётся поэзия Анны, весомо и выверено каждое её слово, ко-торое служит «не букве, а духу», взывая к покаянию и милосердию. Знаково само появление поэтов столь глубокого философского уровня.

В одной статье невозможно всесторонне осветить данную тему, мы лишь кос-нулись её некоторых моментов. Литературное пространство для дальнейшего исследования наследия выдающегося русского поэта безгранично. Есенинская поэтика нашла достойное отражение в современных произведениях лучших ав-торов Беларуси: общее восприятие судьбы русского поэта, его художественного мира не могло не сказаться на их стихах, не придать им определённой значимости и красоты в стилевом и жанровом отношении. Безусловно, должны появиться публикации, выявляющие новые тенденции и литературно-художественные на-правления этой темы.

«В России Есенина не просто любят, им дышат», – убеждён писатель Дмитрий Дарин. Поэзией Есенина дышат и в Беларуси. В своих прощальных строках: «Предназначенное расставанье / Обещает встречу впереди», – Сергей Есенин не обрывает тонкие нити, связующие его с земным миром, наперекор судьбе он находит в себе силы и сохраняет надежду. Верит в бесконечность жиз-ни и русский поэт из Беларуси Юрий Фатнев, его стихи звучат продолжением заветного есенинского слова:

Пускай стрела останется в колчане,Бессмертно бьются на Земле сердца.Пусть длится с жизнью вечное прощанье –И не наступит никогда конца!

Даниил, желаний муж«В начале моления твоего вышло слово,

и я пришёл возвестить его тебе, ибо ты – муж желаний; итак, вникни в слово и ура-зумей видение».

(Дан. 9: 23)

ЧасовнЯПротоиерей Павел БОЯНКОВ

В нынешнее непростое время многие люди с особым рвением пытаются пред-угадать будущее, проникнуть в тайны Божиих судеб.

И вот уже охочие до сенсаций средства «массовой дезинформации» тотчас фабрикуют к их услугам различных «тайновидцев» – от Нострадамусов до Глоб. Их противоречивые откровения буквально захлестывают человеческие умы. «И за сие пошлёт им Бог действие заблуждения, так что они будут верить лжи» (2 Фес. 2: 11). Поэтому просто необходимо обращаться к пророкам истинным, явно запечатлённым Божией благодатью.

Даниил, последний из четырёх ветхозаветных пророков, названных великими, был знатным иудеем. Уведённый в Вавилонский плен (589 г. до Р.Х.), он был вос-питан при царском дворе и удостоился высокого придворного звания. Полагают, что скончался пророк Даниил 90 лет от роду в одной из областей Халдейских.

Впервые пророческое служение Даниила проявилось в истолковании им таин-ственного сна царя Навуходоносора (известный «колосс на глиняных ногах» – см. Дан. 2: 31–35). В своём истолковании этого сна пророк Даниил последовательно рисует картину смены четырёх земных монархий и водворения на земле Царства Божия. Первая в ряду всемирных империй – вавилонская монархия при Навухо-доносоре изображается под видом золотой головы. Её преемницей является ми-до-персидская империя (две входящие в её состав народности – две серебряные руки, сходящиеся в одной груди).

На смену им придёт основанное Александром Македонским третье царство, «которое будет владычествовать над всею землёю» (Дан. 2: 39). Четвёртое цар-ство, римское, в начальный свой период всесокрушающее и победоносное подобно железу, в дальнейшем придёт в упадок, станет хрупким, «глиняным». Именно на

138 Протоиерей Павел БоянковПротоиерей Павел Боянков

времена римского владычества приходится появление христианства, этого «веч-ного царства», божественного по своему происхождению, покорившего весь язы-ческий мир и наполнившего всю землю. При этом камень, оторвавшийся от горы и сокрушивший колосса, изображает Христа, а сама гора – Деву Марию.

Безошибочно истолковал Даниил и второй сон Навуходоносора (Дан. 4: 7–14), предвещавший временную потерю царём рассудка во вразумление за самопре-возношение перед Богом.

Казалось бы, такой пример Навуходоносора должен был предостеречь Вал-тасара, последнего вавилонского царя, от превозношения пред истинным Богом. Однако в своей дерзости Валтасар сознательно оскорбил Всевышнего, приказав на одном из пиров принести из сокровищницы священные сосуды Иерусалимского храма, «чтобы пить из них царю, вельможам его, женам его и наложницам его» (Дан. 5: 2).

Последовавшее тотчас за этим грозное видение человеческой руки, писавшей на дворцовой стене таинственные письмена (см. Дан. 5: 5), по истолкованию про-рока Даниила, означало конец вавилонского царства и гибель самого Валтасара, что и исполнилось в ту же ночь (см. Дан. 5: 30–31).

Пророческое служение Даниила не ограничивалось простым истолкованием чужих видений и снов. В 7-й главе своей книги пророк рассказывает о бывшем ему видении, в котором, подобно сну Навуходоносора, также раскрывалась тайна преемственной смены четырёх земных монархий и водворения после божествен-ного суда над ними вечного Царствия Божия. Однако видение это отличается большею полнотою и содержательностью, раскрывая обстоятельства будущего появления величайшего врага христианской церкви – антихриста. «...И после них восстанет иной, отличный от прежних, и уничтожит трёх царей, и против Все-вышнего будет произносить слова и угнетать святых Всевышнего; даже возмеч-тает отменить у них праздничные времена и закон, и они преданы будут в руку его до времени и времён и полувремени» (Дан. 7: 24–25).

Новое видение, бывшее Даниилу через два года после первого (Дан. 8), со-держало конкретные обстоятельства смены мидо-персидского царства греко-ма-кедонским и последующих гонений на Моисеев закон в правление «наглого царя» Антиоха Епифана. Явившийся пророку Архангел Гавриил открыл ему, что виде-ние это относится «к концу определённого времени» (Дан. 8: 19). Здесь под кон-цом времени непосредственно понимается окончание ветхозаветного периода, но в третьем, исполненном «великой силы» видении (пророк готовился к нему «три седмицы дней», пребывая в сугубом посте) Антиох Епифан ясно представляется в качестве прообраза антихриста (см. Дан. 10–12). А «последние дни гнева» (Дан. 8: 19), постигшие святое воинство за «нечестие» и соединение с язычниками, за отступление от святого завета, точно предсказывают тяжкое положение Ново-заветной Церкви при конце мира.

Особое значение для нас, православных, имеет молитва Даниила о прощении народа (см. Дан. 9). Слова её обращены непосредственно в нашу современность: «Согрешили мы, поступали беззаконно, действовали нечестиво, упорствовали и отступили от заповедей Твоих, и не слушали рабов Твоих, пророков, которые Твоим именем говорили царям нашим, и вельможам нашим, и отцам нашим, и все-му народу страны» (Дан. 9: 5–6).

139ЧасовняЧасовня

Ведь многие духоносные мужи в конце XIX и начале XX веков предупрежда-ли о надвигающейся на Россию опасности. «Наше время походит на последнее. Соль обуевает». Так писал в своё время святитель Игнатий (Брянчанинов). Он же предупреждал: «Умножившиеся отступники, называясь и представляясь по на-ружности «христианами», тем удобнее будут преследовать истинных христиан». И далее: «Придёт антихрист в своё, предопределённое ему время. Пришествие его предварится общим отступлением в большинстве человеков от христианской веры».

Об этом же предупреждал и святитель Феофан, Затворник Вышенский: «За-падом и наказывал и накажет нас Господь... Нас увлекает просвещённая Европа, да! Там впервые восстановлены изгнанные было из мира мерзости языческие; оттуда уже перешли оне и переходят и к нам. Вдохнув в себя этот адский угар, мы кружимся, как помешанные, сами себя не помня. Но припомним двенадцатый год: зачем это приходили к нам французы? – Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли. Покаялась тогда Россия, и Бог помиловал её... Если не опомнимся, кто весть, может быть, опять пошлёт на нас Господь таких же учителей наших, чтобы привели нас в чувство и поставили на путь исправления. Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается к нему... Припомните историю судей Израильских. В продолжение четырёхсот лет по-вторялся у них следующий ход событий. Как скоро отступали от правил жизни, заповеданных им Богом чрез Моисея, и перенимали новые у соседов, тотчас были предаваемы в плен сим самым учителям их».

А святой праведный Иоанн Кронштадтский в горести восклицал: «Откуда эта анархия, эта революция, этот социализм, эта нелепая коммуна, эти забастовки, разбои, убийства, хищения, эта общественная безнравственность, этот царящий разврат, это огульное пьянство? – от неверия, от безбожия... Эта злая сила все-мирная (сила диавола, первого отступника от Бога) возмутила и всю Россию, произвела и производит в ней доселе волнения, мятежи, неверие, богохульство, неповиновение, лень, невежество, попустительство и потворство со стороны вла-сти всякому беззаконию».

Увы, грозные эти предупреждения не насторожили... Не потому ли разра-зилось «великое бедствие, какого не бывало под небесами» (Дан. 9: 12)? Святая Русь оказалась в пленении у богоотверженных и богоборческих жрецов Вила (до боли знакомая нам аббревиатура, но именно так звали вавилонского идола из 14-й главы книги пророка Даниила). «Велик ты, Вил, и нет никакого обмана в тебе!» (Дан. 14: 18) – громко восклицала Русь в течение 70 лет, подобно обма-нутому царю Киру.

Сколько же «седьмин» определил нам Господь, «чтобы покрыто было преступ-ление, запечатаны были грехи и заглажены беззакония» (Дан. 9: 24)?

Редакция журнала «Новая Немига литературная» поздравляет о. Павла Боянкова с 60-летием и желает ему новых творческих свершений.

Многая лета!

Республика Беларусь является един-ственной страной в мире, где офици-ально как государственный праздник отмечается День Октябрьской рево-люции, а День Независимости (День Республики) отмечается в день осво-бождения ее столицы от немецко-фа-шистских захватчиков.

2017 год – это год столетия двух ре-волюций 1917 года.

Накануне 100-летия этих истори-ческих событий тема социальной ре-волюции становится более чем акту-альной. К ней обращаются историки, социологи, философы и, конечно же, политтехнологи. Последние уже зака-тили истерики по поводу столетия Ве-ликой Октябрьской социалистической революции. В Беларуси газета «На-родная воля» даже учредила рубрику «Страницы истории», «чтобы обще-ственность в очередной раз не клюнула

на дешевую демагогию», а нынешнее поколение знало, «какой кровью опла-чен петроградский переворот, учинен-ный большевиками».

Примечательно, что изыскания «бе-лорусских» свядомых относительно революции идентичны деяниям ра-дикалов всех мастей – от российской либероидной тусовки до неонацистов. Все они, на первый взгляд противопо-ложные по политическим убеждениям, едины в своей ненависти к самому яр-кому событию истории ХХ века. Здесь и нацист-маргинал Просвирнин вместе со Стрелковым, и либероиды Высшей школы экономики вместе с коммуни-стом-расстригой – специалистом по международному рабочему движению Суздальцевым. Здесь же казаки-раз-бойники – поклонники коллаборан-тов-предателей генералов Краснова и Панвица, которым даже пытаются устанавливать памятники…

Великая война и великая революция: история и современность

К 100-летию Великой Октябрьской социалистической революцииК 100-летию Великой Октябрьской социалистической революции

Владимир МАКАРОВ

АрмиЯ

Владимир Матвеевич МАКАРОВ – полковник, начальник управления ин-формации – пресс-секретарь главного управления идеологической работы Министерства обороны РБ, кандидат педагогических наук.

141Армия

** Снесарев, А.Е. Философия войны.//http://vk.com/doc39365273_278351457?h a s h = 1 6 0 5 9 d 1 6 9 6 2 9 4 3 5 4 0 9 & d l =284473f46c0d05bb2b С. 222-223. *** Макаров В.М. Великая война и современ-ность. К 100-летию первой мировой войны // Новая Немига литературная – 2015. – № 2. – С.143-151.

Армия

Кстати, к 100-летию Октябрьской революции в центре Москвы возво-дится «Стена скорби» в память жертв политических репрессий. Автор сте-ны-монумента Георгий Франгулян прямо заявил, что «все мы, живущие, – подранки и жертвы». «Литературная газета» верно оценила данный фено-мен: «Подранки и жертвы» – с такими комплексами любой народ не то что страну не поднимет, но и вообще не выживет».*

А тот факт, что Беларусь на госу-дарственном уровне отмечает День Октябрьской революции, лишь под-тверждает, что впереди еще очень много будет сказано мерзостей в адрес руководства страны и белорусского на-рода, не желающего предавать и про-давать свое прошлое…

Тем не менее международное со-общество обречено на необходимость обращения к событиям 100-летней давности, коль скоро не потеряло еще волю к продолжению своей истории. Ведь 100-летие со времени Великой Октябрьской социалистической рево-люции – это не только память об очень важном историческом событии. В но-вом веке эта памятная дата настоятель-но требует ответов на серию вопросов, непосредственно связанных с буду-щим цивилизации.

Что такое социальная революция и каковы ее особенности в современ-ных условиях? Вопрос этот особо акту-ален в связи с многочисленными при-мерами так называемых «цветных» революций – государственных перево-ротов, отбрасывающих страны в глу-бокую архаику и навсегда выводящих их «за рамки истории». Но можно ли вообще прекратить исторический про-цесс, остановить историю посредством современных технологий?

Каково соотношение войны и рево-люции в современных условиях? В на-

* Селиванова С. Куда зовет нас «Бессмерный ГУЛАГ»? // Литературная газета. – 2016. – № 51-52. – С. 2.

чале прошлого века именно мировая война явилась мощным ускорителем революционного процесса. Но яв-ляются ли революции непременным спутником войн, или сама война, в том числе мировая война, ее тайные пружины – не что иное, как большая геополитическая игра, попытка осу-ществления глобальных переворотов, учитывая, что именно Первая мировая война поставила крест на нескольких империях?

Здесь же вопросы о сущности и при-чинах революций 1917 года, Граждан-ской и Второй мировой войны, а так-же о феномене создания и крушения СССР. Является ли все это продолже-нием той Первой мировой войны и ее закономерным итогом? Или правы те ученые, которые говорят, что «вся жизнь народов представляется в виде непрерывной войны, которая являет-ся как бы нормальным их состоянием, а короткие периоды мира между длин-ными периодами войны как бы только перемирием»? **

Вопросы эти более чем актуальны, так как в новом веке глобальная не-стабильность многими учеными рас-сматривается в контексте цивилиза-ционных противоречий, объективно ставящих мир на грань новой мировой войны.

Журнал «Новая Немига литератур-ная» уже обращался к теме революций 1917 года в контексте Первой мировой войны, отвечая на серию важных во-просов нашей военной истории.***

Представленные ниже материалы подтверждают и развивают соответ-ствующие выводы предыдущей статьи.

142 Владимир Макаров

*** Людендорф, Э. Мои воспоминания о войне 1914 – 1918 / Эрих Людендорф [Перевод Све-чина А.А.]. – М.: Вече, 2014. – 704 с. – С. 385.

Владимир Макаров

Прежде всего, все важнейшие исто-рические события 1917 года необходи-мо рассматривать только в их диалек-тическом единстве и взаимосвязи.

Кстати, для познания сути данных исторических событий (и не в меньшей степени для познания сущности миро-вых проблем современности) очень ва-жен методологический подход, сфор-мулированный Ульяновым-Лениным еще в 1913 году в работе «Слова и дела».

«У нас постоянно делают ту ошиб-ку, что оценивают лозунги, тактику известной партии или группы, ее на-правление вообще, по намерениям или мотивам, которые сама эта группа выдвигает. Такая оценка никуда не годится. Благими намерениями – это давно уже сказано – вымощен ад. Дело не в намерениях, не в мотивах, не в сло-вах, а в той объективной, от них неза-висимой, обстановке, которая опреде-ляет судьбу и значение лозунгов, так-тики или вообще направления данной партии или группы».*

Какова же была объективная обста-новка накануне Октябрьской револю-ции?

Примечательно, что еще в январе 1917 года ни о какой пролетарской ре-волюции в России речи не могло быть. В знаменитом «Докладе о революции 1905 года», прочитанном 9 (22) января 1917 года в цюрихском Народном доме на собрании швейцарской рабочей мо-лодежи, Ленин заявил: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции…»**

Более того, есть весомые основания считать, что в апреле 1917 года Нико-лай II собирался взять Берлин. К вес-не 1917 года, когда, как признавал за-

* Ленин, В.И. Слова и дела / Н.Ленин. Рабочая правда. – 1913. – 16 июля. – № 3. // В.И. Ле-нин. Полное собрание сочинений. – Т. 23. – С. 335-336.** Ленин, В.И. Доклад о революции 1905 года / Н.Ленин. Правда. – 1925. – 22 января. – № 18. // В.И.Ленин. Полное собрание сочинений. – Т. 30. – С. 328.

меститель начальника кайзеровского Генштаба генерал Эрих Людендорф, положение Германии стало почти без-выходным, только русская революция спасла её от гибели. В своих мемуа-рах он написал: «Мы с уверенностью учитывали, что революция понизит боеспособность русской армии; наши предположения осуществились»***.

Русская армия действительно была готова к генеральному наступлению, способному сокрушить вражескую оборону. Но накануне произошел пере-ворот…

В ноябре 1974 года вышла книга Ни-колая Николаевича Яковлева «1 августа 1914». Выход книги известного учено-го, профессора, друга Ю.В.Андропова и единственного беспартийного исто-рика в СССР, кому позволялись зару-бежные командировки, наделал много шума. Впервые в книге показана пре-дательская роль российской буржуа-зии в войне, а главное – впервые автор прорвал блокаду на запретную и опас-ную тему роли масонства в подготовке и осуществлении февральского пере-ворота 1917 года.

«В начале сентября 1915 года воз-ник сверхзаконсперированный «Коми-тет народного спасения», издавший 8 сентября «Диспозицию №1». В таин-ственном документе, найденном по-сле Октябрьской революции в бумагах А.И. Гучкова, формулировались цели новой организации. В нем утверж-далось, что на руках у России две во-йны – против упорного и искусного врага вовне и против не менее упорного и искусного врага внутри. Достиже-ние полной победы над внешним вра-гом немыслимо без предварительной победы над врагом внутренним. Под последним имелась в виду правящая династия. Для победы на внутреннем фронте необходимо оставить всякую мысль о «блоках и объединениях с эле-

143Армия

** Земцов Б.Н. Становление советского го-сударственного механизма. // Известия Томского политехнического университета. – 2014. – Т. 324. – № 6.*** Снесарев А.Е. Философия войны. // http://vk.com/doc39365273_278351457?hash= 16059d169629435409&dl=284473f46c0d05bb2b С.222-223.

Армия

ментами зыбкими и сомнительными», немедленно назначить штаб верхов-ного командования, основную ячейку которого составят князь Г.Е. Львов, А.И. Гучков и А.Ф. Керенский.

Отцы-основатели организации настаивали, что борьба «должна ве-стись по установленным практикой правилам военной дисциплины и ор-ганизации». С самого начала подчер-кивался избранный, а не массовый характер организации: «Сия работа не касается обыкновенных граждан, а исключительно лиц, участвовавших в государственной машине и обще-ственной деятельности». Пригодными методами признавались, прежде все-го, «отказ войск» иметь какое-нибудь «общение» с лицами, декретированны-ми указанным штабом верховного ко-мандования, удаленными от государ-ственных и общественных функций (хотя, естественно, они продолжали занимать соответствующие посты в иерархической пирамиде империи!).

Речь шла о подготовке верхушечно-го, дворцового переворота. Эти люди, конечно, не были столь наивны, что-бы вместе с масонским жаргоном, на котором написана «Диспозиция № 1», брать все у идейных предшественни-ков. Пресловутые фартуки каменщи-ков, символика и обрядность исключа-лись, в организацию допускались жен-щины, оставалось главное – глубокая тайна и клятва хранить ее. Организа-ция состояла из лож по пяти человек, подчиненных, в конечном счете, штабу верховного командования».*

Но февральскую революцию 1917 года организовали не только адепты тайных обществ и, тем более, не боль-шевики. Численность РСДРП (б) к на-чалу 1917 года была ничтожна на фоне других политических партий, в том числе миллионной партии социали-стов-революционеров. Численность большевистской партии в феврале 1917

* Яковлев, Н.Н. 1 августа 1914. / Н.Н. Яков-лев. – М.: Эксмо, 2003. – 352 с. (С. 11-13).

года по одним источникам составляла 10 тысяч человек, по другим – 24 ты-сячи.**

Переворот осуществили родствен-ники царя, подлая «элита» – россий-ские аристократы, которым император пытался урезать льготы. Примечатель-но, что после свержения царя прави-тельство возглавил князь Львов (родом из династии Рюриковичей). Командир гвардейского флотского экипажа – двою-родный брат императора сразу же вы-шел к «народу» с красным бантом…

Полное отсутствие даже намека на некий инстинкт самосохранения со стороны русской аристократии и само-го «креативного» (говоря современным языком) класса – буржуазии, решив-ших совершить переворот во время войны.

Важный методологический вывод из той войны – никогда не победит в войне страна, где на фронте уми-рает воинство, идя на величайшее самопожертвование, а в тылу про-цветает казнокрадство, лихоимство запредельных масштабов, льется рекой шампанское, а в ресторане пьяная рожа купца лежит в салате – «жизнь удалась!».

Здесь же кроется сущностное, по-литико-экономическое содержание войны, сформулированное А.Е. Сне-саревым: «Пережитая миром драма, называемая мировой войной 1914-1918 гг., разве она не продиктована в глубине купеческими расчетами, слабо прикрытыми более расплыв-чатым термином империалистиче-ских интересов».***

И тому есть конкретные примеры.

144 Владимир Макаров

** Полный текст приказа опубликован в раз-личных источниках: См. http://hrono.ru/dokum/191_dok/19170301prikaz1.php

Владимир Макаров

В России 95% пушек, винтовок и пу-леметов (которых хронически не хва-тало) были изготовлены на казенных заводах. Частные же заводы непомер-но взвинчивали цены.

Ижорский казенный завод в пред-военный период изготавливал кора-бельную броню по цене 4 руб. 40 коп. за пуд, а Морское министерство от-дало заказ Мариупольскому частному заводу по цене 9 руб. 90 коп. за пуд.

В 1916 году 76-мм осколочно-фугас-ный снаряд на казенном заводе стоил 9 руб. 00 коп. и 12 руб. 13 коп. на част-ном, 122-мм снаряд – 30 руб. 00 коп. и 45 руб. 58 коп. соответственно; 152-мм снаряд – 42 руб. и 70 руб. и т.д.*

Незадолго до февраля 1917 года начальник главного артиллерийско-го управления генерал Маниковский, желая спасти страну, приказал аресто-вать многих фабрикантов за то, что те завышали цены на снаряды для пушек (в два раза относительно государствен-ных Путиловского и Обуховского за-водов!). Он сказал императору, что при таких ценах войну не выиграть. Царь приказал отпустить арестованных, сказав, что в апреле он и так возьмёт Берлин.

Получилось иначе. Февральский переворот 1917 года избавил армию и от присяги, и от уставов. 1 марта был издан приказ Петроградского Совета №1, вошедший в историю как приказ «о демократизации армии». Приказ не только узаконил создание так назы-ваемых солдатских комитетов, подчи-нение воинских частей Совету рабочих и солдатских депутатов и своим коми-тетам.

Пятый пункт приказа закреплял также положение о том, что всякое оружие должно находиться в распоря-жении ротных и батальонных комите-

* А. Широкорад. Факты против мифотворче-ства.//http://topwar.ru/31315-stoletie-velikoy-voyny-fakty-protiv-mifotvorchestva-politikov.html

тов и ни в коем случае не выдаваться офицерам…**

Временное правительство, на-меренное продолжать войну, пыта-лось откреститься от приказа №1 как якобы предназначенного только для Петроградского гарнизона. Тем не ме-нее приказ сразу же был направлен во все воинские части.

Создание солдатских комитетов, введение временным правительством комиссаров быстро сделали свое дело. Русская армия перестала существо-вать. Кстати, идеологическая подопле-ка так называемых «комиссаров» вре-менного правительства не нуждается в особом комментарии, коль скоро об-разцом комиссара являлся известный террорист – социалист-революционер Борис Савинков (на фоне боевиков Са-винкова современные террористы от-дыхают).

Еще один методологический вы-вод для современного времени. Нет ничего более мерзкого и отврати-тельного, чем слабая и безвольная власть. Русский император действи-тельно в апреле 1917 года реально мог взять Берлин. Но он подписал акт отречения от престола.

Дело разумеется не только в отре-чении, явившем собой финал деграда-ции соответствующей системы. Имен-но слабая безвольная власть – один из главных источников нестабильности, войн и величайших трагедий, в основе которых абсолютно неадекватные по-литические решения этой власти.

История не имеет сослагательных наклонений. Но еще 11 июля 1905 года на яхте «Полярная звезда» у острова Бьёрке Николай II и Вильгельм II подпи-сали союзный договор. Если бы Бьёрк-ский договор вступил в силу, не было бы Первой мировой войны и вся история человечества пошла бы по другому рус-лу. Однако русский царь оказался абсо-

145Армия

** А. Колистратов. Война, проигранная до на-чала. // http://vpk-news.ru/articles/21047

Армия

лютно безвольным, что было равно-сильно самоубийству, ибо в России пра-вили бал, говоря современным языком, «агенты влияния» Франции и Англии. По возвращении в Санкт-Петербург царь подвергся буквально атаке своих министров, включая премьера Витте, министра иностранных дел Ламздор-фа и других. Царь просил «кузена Вил-ли» денонсировать этот договор.

Именно британская агентура влия-ния, сорвавшая русско-германское сближение после Бьерка, активно под-талкивала Россию к союзу с британ-цами, и в 1907 г. русско-английским союзом было оформлено то, что вошло в историю под названием «Антанта», или «Сердечное согласие».

Тем не менее вторично Николай II хотел договориться с Вильгельмом в ходе встречи в Потсдаме 22 октября 1910 года. Однако сопровождавший царя министр иностранных дел Сазо-нов отказался подписать договор...

Более того, экономических причин войны с Германией не было. Доля Гер-мании в импорте России составляла 50%. Для сравнения: Франции – 4,6%, Англии – 13,3%.

В переписке с Вильгельмом Николай II 15 июля 1914 года (по старому сти-лю) с горечью писал: «Предвижу, что очень скоро, уступая производящему-ся на меня давлению, я буду вынужден принять крайние меры, которые пове-дут к войне».

Эти факты хорошо известны исто-рикам. Посмотрите работы А. Широ-корада, который абсолютно прав, ут-верждая, что «первый раз в истории Россия воевала не за присоединение к себе каких-то территорий, а за соб-ственное расчленение! И это теперь называют «Второй Отечественной…».*

Война явно не соответствовала на-циональным интересам страны. По-

* А. Широкорад. Факты против мифотворче-ства.//http://topwar.ru/31315-stoletie-velikoy-voyny-fakty-protiv-mifotvorchestva-politikov.html

литическая элита втянула ее в союз, направленный против Германии, ибо к началу XX века Российская импе-рия превратилась в самого большого в мире должника, вручив судьбу кре-диторам – Англии и Франции. Они приволокли Россию на мировую бой-ню посредством финансовой удавки займов и инвестиций. Чудовищная экономическая зависимость заставила платить за чужие интересы океанами народной крови.**

Еще два урока, характеризующих объективные закономерности веде-ния войны, сформулированные Кар-лом фон Клаузевицем.

Один из них заключается в следую-щем: «Чтобы сокрушить противни-ка, мы должны соразмерить наше усилие с силой его сопротивления; последняя представляет результат двух тесно сплетающихся факторов: размер средств, которыми он распо-лагает, и его воля к победе».

Как показано выше, Россия вступи-ла в войну без четко очерченных це-лей и задач и не только с безвольной слабой властью, но и без вменяемой военной доктрины, в обстановке стра-тегического раздрая, а также абсолют-но неподготовленной в материально-техническом отношении.

Сейчас псевдороссийские патриоты любят рассуждать о якобы запредель-ных темпах роста экономики империи накануне войны. Но факты таковы.

«В целом объем индустриальной продукции даже в благополучном для России 1913-м оставался вшестеро меньше, чем в Германии. До 50 про-центов потребляемых промышленных товаров ввозилось из-за рубежа.

Урожайность зерновых в России была ниже, чем в Германии, в три раза, картофеля – вдвое. Но для удовлетво-рения потребностей в промышленных товарах, а знати – в предметах роско-ши голодавшая страна ежегодно вы-

146 Владимир МакаровВладимир Макаров

возила порядка 100 тысяч тонн зерна и огромное количество другого продо-вольствия. Распродавался на внешнем рынке по демпинговым ценам сахар, которым из-за его дешевизны в Бри-тании кормили свиней. В официальных докладах, составленных на основе дан-ных из церквей, от сельских старост и управляющих помещичьими имения-ми, приводятся жуткие цифры. «В зиму 1900/01 гг. голодали 42 миллиона человек, умерли же из них 2 миллиона 813 тысяч православных душ». В 1911 году, то есть после хваленых столы-пинских реформ: «Голодали 32 мил-лиона, потери – 1 миллион 613 тысяч человек».*

Еще один урок. Важнейшим усло-вием победы в войне является зна-менитая триада Клаузевица – союз «власть – армия – народ».

Кстати, сегодня, как и в прошлом веке, все кому не лень пользуются именем военного теоретика, не удосу-жившись хотя бы заглянуть в его фун-даментальный труд «О войне». А на-прасно. Ниже приводится тезис Карла фон Клаузевица из его труда, причем в издании Наркомата обороны СССР 1936 года.

Именно Клаузевиц предвосхитил произошедшие в последние десятиле-тия ХХ – ХХI веков глубокие измене-ния сущности войны, сформулировав вывод о том, что война – не просто дело армии и всего народа. «Благодаря участию в войне всего народа не одно правительство и его армия, а весь на-род со всем присущим ему весом бро-шен на чашу весов». Это очевидно. При этом Клаузевицем подчеркивалось, что грядущие войны тем более будут ве-стись с напряжением всех сил государ-ства и вряд ли наступит время, когда кто-нибудь осмелится на разрушение триединства, в том числе «отделение правительства от народа».** * Там же.** Клаузевиц О войне. – В 2 т. / Перевод с не-мецкого А.Рачинского. – М.: Государственное военное издательство Наркомата обороны Союза ССР, 1936. – Т.2. – С. 356-358.

Именно «отделение правительства от народа» в совокупности с отсут-ствием координации, хладнокровно-го рационализма, научного подхода к делу, недооценкой роли техники, презрением власти к солдатской массе и своему народу в целом привели стра-ну к катастрофе, к февралю 1917 года.

Но был ли альтернативный ва-риант развития ситуации? Ведь имен-но Русская армия наряду с жестокими поражениями провела даже в тех жут-ких условиях недостатка материально-технических средств целый ряд ярких операций, достойных быть вписанны-ми в мировую сокровищницу военного искусства.

В 1915 году благодаря невероятной стойкости войск, мужеству команд-ного состава в условиях катастрофи-ческой нехватки боеприпасов удалось избежать стратегического окружения и полного разгрома объединенными ав-стро-германскими силами семи армий в Польше. В это страшное время расход боеприпасов для русской артиллерии лимитировался 10 выстрелами в сут-ки. Из-за полного отсутствия патронов контратаки проводились исключитель-но ночью и были штыковыми.

Жестокие сражения той войны произошли и на белорусской земле. Одновременно эти сражения явили со-бой пример мужества, стойкости и до-блести русского воинства.

История Первой мировой войны знает два примера, когда крепости и их гарнизоны до конца выполни-ли поставленные перед ними задачи: маленькая русская крепость Осовец и французская крепость Верден.

Кому обязаны французы спасением под Верденом?

В 1916 году именно там оказалась в тяжелейшем положении французская армия и по просьбе союзников раньше срока началась Нарочанская опера-ция в районе Двинск – озеро Нарочь. Войска русской армии понесли огром-ные потери, но наступление немцев на

147АрмияАрмия

Верден уже в конце марта 1916 года ослабло и затем прекратилось полно-стью.

Гарнизон русской крепости Осовец героически выдержал осаду много-кратно превосходивших немецких войск в течение полугода, а мировую известность эта крепость получила летом 1915 года в связи с контратакой гарнизона крепости после третьего применения германскими войсками химического оружия. Позже совре-менники назовут эту контратаку как «атака мертвецов», ибо после массиро-ванного применения оружия массово-го поражения шансов выжить практи-чески никому не было.

Когда немецкая пехота подошла к передовым укреплениям крепости, им навстречу в контратаку подня-лись оставшиеся защитники первой линии. Это были остатки 13-й роты 226-го пехотного Землянского полка. Ими командовал подпоручик корпуса военных топографов Владимир Карпо-вич Котлинский – уроженец деревни Веркалы Игуменского уезда Минской губернии.

В ходе атаки подпоручик Владимир Котлинский был смертельно ранен и передал командование подпоручику 2-й Осовецкой сапёрной роты Владис-лаву Максимильяновичу Стржемин-скому. Под его командованием атака была успешно завершена. Несколько десятков русских бойцов обратили в бегство три германских пехотных полка!

Герой Великой войны и кавалер ордена Святого Георгия 4-й степени Владислав Стржеминский тоже наш соотечественник – уроженец города Минска, сын польского дворянина, подполковника Русской армии Макси-милиана Стржеминского.

В России всегда была великолеп-ная школа стрелкового оружия. Как ни преклонялось перед западными оружейниками царское окружение, но Первую мировую войну Россия встре-

тила с винтовкой Мосина в руках. Именно русская винтовка настолько превосходила западные образцы по простоте изготовления и обращения, точности, кучности и безотказности, что царедворцы не смогли навязать русской армии иностранную винтовку.

Несмотря на бешеное сопротивле-ние, русские оружейники смогли от-стоять возможность работы при рус-ском Артиллерийском управлении. Именно при Артиллерийском управле-нии вырос в знаменитого оружейника Владимир Григорьевич Федоров – изо-бретатель первого в мире автомата под винтовочный патрон калибра 6,5 мм, полковник царской армии, впослед-ствии ставший генерал-лейтенантом Красной армии.

Но автоматическая винтовка не ста-ла «супероружием» в руках русской армии. Когда Владимир Федоров, уже будучи полковником, читал лекцию по артиллерийскому оружию в Михай-ловском училище, учебное заведение посетил царь Николай II, присутство-вал он и на занятии Федорова.

Когда лекция была окончена, царь отвел Федорова в сторону. Состоялся такой разговор.

– Полковник, вы изобрели автома-тическую винтовку?

– Так точно, я, ваше императорское величество.

– Я против применения ее в армии.– Осмелюсь спросить, почему?Царь уходя равнодушно бросил:– А... для нее патронов не хватит...А отсюда еще один вывод – для

Российской империи итог войны был вполне закономерен…

После февраля 1917-го года дегра-дирующая армия стала терпеть страш-ные поражения. Нужна была присяга и новые уставы, надо было распустить старую армию и создать новую на базе новых уставов, но для этого требова-лось как минимум год мирного време-ни…

148 Владимир МакаровВладимир Макаров

Первоначально после февральского переворота 1917 года военным мини-стром Временного правительства был генерал Верховский, который в ульти-мативном порядке потребовал у Керен-ского заключения мира с Германией и Австрией на любых условиях. Стра-ну надо было спасать. Но Керенский не имел реальной власти, западные «со-юзники» закономерно отказали в мире. Верховский был снят и заменён Мани-ковским, который также прекрасно по-нимал, что Временное правительство – марионетка в руках геополитических игроков, поэтому переговоры с ним о спасении России абсолютно беспо-лезны.

Кстати, состояние любой армии во все времена характеризуется во мно-гом дисциплиной. На фоне картинок «победоносной» царской армии явно шокирующе выглядят факты реаль-ного состояния правопорядка в во-йсках. Только по официальным дан-ным, в плен ушло (не захвачено в боях, а именно ушло) 3 638 271 человек или 23,66% призванных в армию. Среди способов ухода от войны особо выделя-лись братания. Например, в братаниях на пасху 10 апреля 1916 года участво-вали десятки полков, а после февраль-ской революции в пасхальную неделю 2 – 8 апреля 1917 года в них участвова-ли уже сотни полков. Братания продол-жались в мае, июне и вплоть до осени.*

Самый главный вывод из уроков Первой мировой войны в следую-щем.

Кое-кто был бы не прочь уравнять ее с Великой Отечественной, назвать Второй Отечественной войной. Дело это абсолютно неверное и опасное.

Тем более, что только для СССР война 1941 – 1945 годов стала Священ-ной, Великой и Отечественной. Ибо для народов Советского Союза по всем

* Александр Асташев. Воинские преступле-ния как фактор криминализации России в Первой мировой войне. // Россия 21. – 2016. – № 5 . – С. 62-83 (С.64, 68).

параметрам не то что победить, а вы-жить было невозможно. Для всех же остальных крупных держав – это был лишь очередной передел мира, как и в ходе Первой мировой войны.

Никогда не ответит адекватно ни белая патриотика, ни псевдодемо-краты – почему Российская империя в 1914 – 1917 годах не смогла до кон-ца противостоять заурядному против-нику, атакованному союзниками по Антанте. И почему в 1945-м СССР по-бедил несопоставимо более сильного противника, прошедшего торжествен-ным маршем по Европе …

Речь здесь идет о статусе повер-гнутого врага, подразумевающий так-же ответ на вопрос о субъекте побе-ды. Если с одной стороны стоял враг человечества с его зловещей волей к власти, то на другой стороне не мог не стоять некий смысловой оппонент, равно мощный этому ордену. Ответить на вопрос о масштабе Победы в Вели-кой Отечественной – значит признать величие красных смыслов и органич-ность этих смыслов для народов СССР. Красных смыслов, основанных на идеях Октябрьской революции.

Окончание следует

«НЕМИЖКА»д л я с а м ы х м а л е н ь к и х

Виктор КИРЮШИН

ЛЕДОХОД

На рекеЧудак одинНасчиталДве тыщи льдин.Так старатьсяНа векуНе случалосьЧудаку.Он стоит,Река течёт…Бесполезен Этот счёт.Сколько льдиныНи считают,Всё равноОни растают.

МАТЬ – И – МАЧЕХА

Мать- и-мачехиЦветы,Словно солнышко,Желты.

На пригревеУ реки –Золотые Огоньки,

С них сегодняНачалаСобирать нектарПчела.

БЕРЁЗА

В ожившей,ОттаявшейЧаще леснойСрубили берёзуОднажды весной.

Срубили,УбилиЖивую красу – И сразу убавилосьСвета в лесу.

Растерянно слушалПритихший лесок,Как медленно капал Берёзовый сок.

И мне показаласьВ который уж разПрозрачная влагаСлезами из глаз.

ГРОЗА

Вовка Гуляев боится грозыДаже сильней, чем соседской козы.Если навстречу ей не попадаться,Эта задира не сможет бодаться.Но забияки рогатой покручеТёмные, низко плывущие тучи,Полные молний летучихИ грома.Вовка сегодня останется дома.

150 НемижкаНемижка

БАБОЧКА – ЛИМОННИЦА

Ещё в овраге снежнаяОкалина лежит,А сверхуБезмятежнаяЛимонница кружит.

Не стоит церемонитьсяС остатками зимы…Лети, лети, лимонницаНа белый свет из тьмы!

Воздушное творение –Круженье, взмах, витокИ дивное парениеС травинки на цветок.

Порхай, неугомонная,У самого лица.Пока свежа лимоннаяНа крылышках пыльца!

ПОЛОВОДЬЕ

Если большаяВода на дворе,Жить невозможноВ уютной норе.

Жалко терятьОбжитое местечко,Только опасна Разбухшая речка.

Глупо сердиться,Рычать и кусаться –Надо бежать,От потопа спасаться.

Заяц пугливый,И суслик, и мышка –Каждый на времяПокинул домишко.

Лучше сидетьНа сухом бугорке,Чем в ледянойОказаться реке.

ЩУКА

Карасикам щукаСказала: «Ребятки,Давайте игратьВ догонялки и прятки.Игра безобиднаИ очень проста –Закройте глазаИ считайте до ста».Хитра на уловкиГолодная щука,Но крепко усвоенаВ речке наука:И взрослые рыбы,И малые деткиНисколько не верятЗубастой соседке.От щуки-нахалкиПлывут без оглядки…Ну чем не играВ догонялки и прятки?

ОГОРОД

Зовёт отец:«Пойдём, сынок,Посадим лук, редис, чеснок.Делянки приготовимДля свёклы и моркови.Ещё б найти неплохоДве грядки для гороха…»

Ворчит гуляющий народ:«Зачем им этот огород?Куда приятней в гамакеВесь день дремать на ветерке».

А мы с утра копалиИ в гамаке не спали.Зато теперь порядок:В рядок десяток грядок.

Кричит гуляющий народ:«Вот это чудо-огород!»А мы не возражаем,Ведь будем с урожаем.

151НемижкаНемижка

ЛАСТОЧКИ

То вьются над самым прудом,То белого облака выше.А где этих ласточек дом? – В жилье человечьемПод крышей.

Он слеплен из глины сырой,Но в нём и уютно, и сухо.Там писк раздаётся порой,Едва различимый для слуха.

Уже появились птенцы.Родители балуют крошек,Но тащат им не леденцы,А гусениц разных и мошек.

Снуют, за добычей спеша, –Хватает птенцам пропитанья!И сразу добреет душаОт звонкого их щебетанья.

КОМАР

Не хочет никтоС комаром подружиться.Он злится, пищит,Надо мною кружится.Но если захочет меня укусить,Пусть знает:Ему головыНе сносить.

ШМЕЛЬ

Ни на берёзу,Ни на ельСадиться не желает шмель.Летит он на цветущий луг –За кругом круг,За кругом круг.Садится только на цветокТот, кто в нектаре знает толк.И я завидую шмелю:Я тоже сладкое люблю.

ОДУВАНЧИК

Было пасмурно,И вдругСтало солнечно вокруг.Зацветает одуванчик,Оживает мокрый луг.

Одуванчик как фонарик.Только скоро, дайте срок,Превратится в белый шарикКаждый жёлтенький цветок.

Я люблю картину эту:День прозрачен и румян,.И летят по белу светуПарашютики семян.

СОЛОВЕЙ

Сколько ихПод этой звёздной сферой –То правее трели,То левей…Говорят, он маленькийИ серый,В зарослях поющийСоловей.

В темнотеПочти бессильно зренье,Но глубокИ осязаем звук.Ни к чемуЦветное опереньеЭтой песнеВоли и разлук.

Ничего не знаю совершенней.Слушаю – Живую воду пью!Никаких особых украшенийРусскому не надо соловью.

КРОТ

Есть на ужин бутербродНи за что не станет крот.Будет землю рыть покаНе добудет червяка.

152 НемижкаНемижка

ЛИВЕНЬ

Пляшут за окнами тени.В небе набухшем темно.Мокрые гроздья сирениПтицами бьются в окно.

Я бы на улицу вышел,Только ведь там, за окном,Дождь барабанит по крыше –Лёгкий, весёлый, шальной.

Кончился… Птичьему пеньюРад побеждающий тень,Ясный, пропахший сиренью,Ливнем умывшийся день.

ЁРШ

Разве ёршикВиноват,Что колючИ мелковат?Но зато Любой рыбакНа упрёкОтветит так:– Если нет В ухе ерша,То ухаНехороша!

МУРАВЬИ

Отогрелись муравьи,За дела взялись свои.

Всё добытоеС трудомТащат в свойУютный дом.

Кто букашку,Кто травинку,Кто листочкаПоловинку,Кто иголку,Кто клеща –Тащат врозьИ сообща.

День-деньской кипит работа.На проторенных путяхМуравьиная пехотаОхраняет работяг.

Nemiga 2 2017 - zapadrus.su · №2 (2017) Учредитель и редакция журнала:...

Documents

Transcript of Nemiga 2 2017 - zapadrus.su · №2 (2017) Учредитель и редакция журнала:...