ld-magazine.ruld-magazine.ru/files/Lampa_Light_N5.pdf · № 1 (5) 2012 Главный...

1(5)/2012

Николай ЗАЙЦЕВ

ЛОШАДИ ВЕЗУТ

рассказ

Алексей АНТОНОВ

НЕ ВПОЛНЕ ТЕАТРАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ

повесть

Николай КАЛИНИЧЕНКО

СКРЫТЫЙ ОГОНЬ

стихотворения

Сергей МАТЮШИН

ЭФФЕКТ ГОТЕРНА

симулякры

Вячеслав КИКТЕНКО

НЕАНДЕРТАЛЬЦА ИЩУ...

роман

Сергей ЛЫСЕНКО

ОРДЖО

рассказ

ли

тер

атур

ны

й ж

ур

на

л

1(5

)/2012 литературный журнал

_Lampa_Cover_N5.indd 1_Lampa_Cover_N5.indd 1 07.03.2012 0:22:2907.03.2012 0:22:29

1

№ 1 (5) 2012

ISSN 2221-2248

1(5)/2012

№ 1 (5) 2012

Главный редактор:Герман Арзуманов

Редакторы:Юрий ТолочкоОлег Охотин

Дизайн и верстка:издательская группажурнала «Лампа и дымоход»

Корректор:Ирина Алферова

Автор обложки: С. КранихНа обложке использован фрагмент картиныСауле Сулейменовой

Автор иллюстраций в номереЕкатерина Карпова

Формат издания 70х100 / 16. Тираж 1000 экз.

Электронная версия журнала: http://litandsmoke.ru / E.mail: [email protected]

Свидетельство о регистрации средства массовой информации:Серия ПИ № ФС77.43003 от 15 декабря 2010 г.

Периодичность 4 раза в год

Отпечатано в ООО «Тверская Городская Типография» 170518, г. Тверь, с. Никольское, 26Тел.: (4822)370 555, 8 904 0260194.

Герман АРЗУМАНОВКУБА ДАЛЕКО... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .5

РАССКАЗЫ

Николай ЗАЙЦЕВЛОШАДИ ВЕЗУТ. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .7Ольга ИЖЕНЯКОВАЯ СМОТРЮ НА НЕБО. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11Олег КУИМОВШУРОЧКА. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16Анна МЕЛИКОВАИСКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . 29Елена МАЮЧАЯОНА УХОДИТ. Миниатюра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38Юрий ТОЛОЧКОCHRISTE ELEISON. Стихотворения . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40

НЕОЖИДАННЫЕ ШТРИХИ

Михаил ЛЕЗИНСКИЙОБЛАКА ОБЕЩАЛИ ДОЖДЬ. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . 42ЛЮБОВНИЦА КУПРИНСКОГО ЛИСТРИГОНА. Рассказ. . . . . . . . 46

СКАЗКА

Наталья ЧЕРКАСЖЗЛ: СКАЗКА О ТОМ, КАК ПОССОРИЛСЯ ИВАН СЕРГЕЕВИЧ СО ЛЬВОМ НИКОЛАЕВИЧЕМ. Сказка . . . . . . . . . . . . . . . . 48Андрей ЩЕРБАК-ЖУКОВПЕСНЯ СОЛНЕЧНОГО ЛУЧА. Стихотворения . . . . . . . . . . . . . 54

ПОВЕСТЬ. РАССКАЗ

Алексей АНТОНОВНЕ ВПОЛНЕ ТЕАТРАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ (записки нерегулярного гражданина). Повесть . . . . . . . . . . . . . . 58Алексей АНТОНОВДВА КАНДИДАТА НАУК. Стихотворение . . . . . . . . . . . . . . . 93Ирина МАРУЦЕНКОГРОЗНЫЙ, СЛАВНЫЙ, РОДНОЙ. Рассказ. . . . . . . . . . . . . . . 95

Содержание

4 ЛАМПА И ДЫМОХОД

СОДЕРЖАНИЕ АПОКАЛИПСИС ПРЕДМЕСТЬЯ

Наталья ЛОГИНОВАНА КРАЮ. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .114Вячеслав КИКТЕНКОАПОКАЛИПСИС ПРЕДМЕСТЬЯ. Стихотворения . . . . . . . . . . .119

СТИХОТВОРЕНИЯ

Николай КАЛИНИЧЕНКОСКРЫТЫЙ ОГОНЬ. Стихотворения . . . . . . . . . . . . . . . . . .124Галина КАРТАШОВАБЕСФАМИЛЬНОЙ СОБАКЕ. Стихотворения . . . . . . . . . . . . .129Наталья КРОФТСПЕРЕПЛЕТЕНИЕ МИРОВ. Стихотворения. . . . . . . . . . . . . . .133Ирина КОСЫХЯ ЧУВСТВУЮ КАКУЮ-ТО НАДЕЖДУ. Стихотворения . . . . . . . . .136Саша РЕЗИНАМОСКВА. Стихотворения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .139Юлия МОРОЗОВАВЕК-ВОЛКОДАВ. Стихотворения . . . . . . . . . . . . . . . . . . .142Инга АРТЕЕВАЗИМНИЕ ПЕСНИ. Стихотворения . . . . . . . . . . . . . . . . . . .146Роман РУБАНОВРУБАШКА БОГА. Стихотворения . . . . . . . . . . . . . . . . . . .148

ФИЛОСОФСКИЕ РАССКАЗЫ И «ЛЕКЦИИ №...»

Алексей ИВАНОВФАНТОМЫ. Рассказы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .151Сергей МАТЮШИНЭФФЕКТ ГОТЕРНА. Симулякры . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .158Григорий ГАВРИЛОВОТРЫВКИ (ЕЩЕ ОДНИ) ИЗ НАЙДЕННОГО НА СЪЕМНОЙ КВАРТИРЕ. Записки . . . . . . . . . . . . . . . . . .165

КРИТИЧЕСКАЯ СТАТЬЯ. ИНТЕРВЬЮ

Сергей ШУЛАКОВЧИТАЕМ КЛАССИКОВ. Критическая статья . . . . . . . . . . . . .172Вячеслав ПЬЕЦУХЛИТЕРАТУРНАЯ СТРАНА. Интервью . . . . . . . . . . . . . . . . .179

РОМАН

Вячеслав КИКТЕНКОНЕАНДЕРТАЛЬЦА ИЩУ... Роман-идиот. Или — Венок романов. . . . . .184

ЛД «АВАНГАРД»

Сергей ЛЫСЕНКООРДЖО. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .224Галина КАРТАШОВАМУЗА К. Стихотворения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .237

5№ 1 (5) 2012

Ге

рм

ан

АР

ЗУ

МА

НО

В

КУБА ДАЛЕКО...

Литературный конкурс, с точки зрения издателя, является инс-трументом отбора качественных, отражающих эпоху произведе-ний; есть и другие цели, как, например, расширение круга авторов и читателей, но это вторично.

Страна в беспокойстве, переживает нечто давно забытое — вол-нения, противостояние, даже открытую конфронтацию по поводу того — куда мы? кто мы? имеет ли право власть на власть? Кажет-ся, многие, наконец, почувствовали, что честность — это синоним просвещенности, честность, а не «загадочность» (понимаемая, как нечто непостижимое, а потому заброшенное для постижения) соответствует зрелому самосознанию и является потребностью.

События последнего времени внутри страны можно характери-зовать двояко: как начало больших колебаний, которые развернут-ся в крупнейшую историческую веху или как близкий предвестник такой вехи (подобие 1905-го по отношению к 1917-му).

Все происходит на фоне (теперь уже по-честному) экономи-ческих, политических и социальных провалов в Европе, на фоне


Куба далеко... множественных войн в северной Африке, Азии, а также на фоне последнего «А-а-а» у обрыва, у черты, за которой «ядерный» апо-калипсис, — в Иране? в Северной Корее?..

До Ирана далеко? Это смотря чем стрелять. Из-за замалчивания возможного «ядерного» участия России в этих конфликтах, ужасают порой внезапные удары в рынду (слава Богу — пока не набат) — за-явления наших официальных лиц на международных аренах. Заявле-ния, подобные, к примеру, словам помощника главкома Космических войск РФ полковника Кузнецова А., что при ядерной атаке на Иран Россия (для защиты Ирана, а в действительности, разумеется, своих интересов) может использовать и ядерное оружие. Правильно это или неправильно… однако картина рисуется вовсе — не маслом, и, увы рисуется она не на одних лишь иранских горных кряжах.

Все происходящее, я убежден, должно дать серьезные «боль-шие» темы писателям, вот, где Клондайк сегодняшний.

Недавно завершился конкурс «Буревестник», но что мы видим? Победители конечно интересны — новые формы, занимательные сюжеты, владение словом — это видим. А «большие» темы практи-чески остаются вне поля зрения авторов. Название и идея конкурса «Буревестник» не оправдали себя в этом смысле, хотя мы и получи-ли прекрасные произведения, новых талантливых авторов. Следую-щие конкурсы будут строго придерживаться заданной темы и идеи.

Что до настоящего номера, того, который у вас в руках, то можно сказать следующее: в него включены произведения лучших наших авторов по итогу прошлого года и последнего конкурса, в частнос-ти повесть полюбившегося нашим читателям Алексея Антонова «Не вполне театральная повесть», рассказ-победитель конкурса «Буревестник» «Орджо» — автор Сергей Лысенко; мы начали пе-чатать роман известного писателя, поэта и переводчика Вячеслава Киктенко «Неандертальца ищу…»; и мы, продолжая собственную традицию, включаем в номер несколько работ неизвестных пока, открытых нами, авторов. Талантливых, зорких, обладающих ду-шой и языком нашей земли, — необходимых!

Герман Арзуманов,главный редактор журнала «Лампа и дымоход»

Подписку на 2012 год можно приобрести, заполнив и оплатив в Сбер-банке квитанцию, которую вы найдете на последней странице номе-ра. Можно также распечатать аналогичную квитанцию с сайта журнала: http://litandsmoke.ru / zhurnal. html. Еще один способ — WebMoney или Ян-дексДеньги.

Ждем ваших писем и откликов по адресу электронной почты редакции:[email protected]Электронная версия журнала в Интернете: http://litandsmoke.ru / Электронная версия приложения «ЛД Авангард»: http://a.litandsmoke.ru /

7№ 1 (5) 2012

РАССКАЗЫ

Ни

ко

ла

й З

АЙ

ЦЕ

В

ЛОШАДИ ВЕЗУТ Рассказ

Мишка Штейн был еврей. Настоящий. И папа, и мама, и все остальные в его родне были тоже евреи. Но сам Мишка евреем не был. То есть он им был, но только по паспорту. Он им не при-надлежал. Нация — не паспорт, нация — продолжение мысли, определяющей эту нацию. Этой-то мысли в Мишке и не было, тем более ее продолжения. Нет, в него ее, эту мысль, закладыва-ли, но она не прорастала. Мишкин папа был этим очень и очень удручен. В своих сетованиях к кому-либо он вздымал руки, зака-тывал глаза и говорил: «Видит Бог, я все делаю для того, чтобы он стал человеком». Человек, видимо, было для него понятием давно определенным. Мишка был единственным его ребенком, и потому скрасить огорчение было нечем, то есть некем.

Дом у семьи был большой, но изнутри смотрелся, как временное пристанище. Новые, шикарные вещи соседствовали с рухлядью, и потому казалось, что кто-то еще не совсем уехал, а кто-то не сов-сем приехал. Не было уюта, священного смысла дома. Сам хозяин, по имени Мордехай, которого с легкой руки, а скорее с легкого языка его жены, за глаза все звали Мордой, работал неизвестно

Николай Зайцев (г. Талгар, Казахстан) — про-изведения публиковались в журналах «Простор», «Нива», «Наш современник» и др. Автор нескольких поэтических сборников и книг прозы — в том числе «Вершины Талгара», «Цветы для Марии». Лауреат фестиваля «Славянские традиции», лауреат пре-мии им. В. И. Белова.


Рассказы где и невесть кем. Аккуратно уходил и приходил в одно и то же время, ничем, в общем-то, не выделялся среди жителей квартала, разве только большой связкой ключей, которые постоянно держал в руке, да осторожностью высказываний на спорные темы.

Жена его больше интересовалась бытом соседей, нежели своим. Потому ее редко кто видел прибранной, да и мужа тоже. Они часто ругались между собой, отголоски их разногласий краем достига-ли соседских ушей, но на том погасали, а так как бранились они только наедине, большего откровения от них добиться было невоз-можно. Но случался праздник, и они, на удивление соседям, выхо-дили в лучших, немного мешковатых одеждах, под руку, раскла-нивались и улыбались каждому встречному. Так что об их жизни могли судить только они сами. Мордой жена звала мужа, видимо, как-то по-своему ласково, но незнание языка превратило ласковое название в грубое прозвище.

Жену звали Рая, она не работала, потому целый день болталась по соседям, но к возвращению мужа всегда торопилась домой. Кроме обстановки, в доме присутствовал еще вечный горелый за-пах, то ли котлет, то ли рыбы, а скорее и того и другого. И еще, болтали злые языки, в семейных ссорах муж упрекал жену в пре-любодействе. Намекал на непонятность сына.

Еще учась в школе, Мишка перестал подавать своему папе надежды. Учился отвратительно, хулиганил, а главное, никогда не хотел вывернуться. Виноват — соглашался и получал наказание. К советам отца был безразличен и поступал против них. Вообще был сыном не своего отца. Мать, правда, мало обращала внима-ния на этот факт. Была до надоедливости ласкова с сыном, похожа на клушу, которая не замечает, что цыпленок вовсе не цыпленок, а утенок, лишь бы вырос целым.

Папа не разделял ее безумной любви. Было в его жизни одно непреодолимое обстоятельство, которого он страшно боялся. У него стыла в жилах кровь, когда он проходил мимо городского иппо дрома. Именно здесь сын перестал быть его сыном. Это он сам привел его на скачки, а потом узнал, что после школы Мишка ходит на ипподром и в конюшне ухаживает за лошадьми. Даже про-сит, чтобы ему разрешили почистить конюшню. И чистит. Об этом ведь никого долго просить не надо. Сначала все думали, со време-нем эта его дурь пройдет, но после окончания школы Мишка стал работать там постоянно. Он чистил конюшни, иногда объезжал лошадей. Родственники вначале качали головами, теперь откро-венно ухмылялись. Вот до какой неприличности дошло дело.

Папа не знал, что ему делать. Все душеспасительные бесе-ды, тет-а-тет с сыном, не помогали. Ответом был с каждым днем усиливающийся лошадиный запах и больше ничего. Сын даже не пытался отвечать. Книги он покупал только о лошадях. Оклеил

9

Николай ЗАЙЦЕВЛошади везут

№ 1 (5) 2012

свою комнату фотографиями коней. Если человек думает только о лошадях, может ли он понимать отца? Об этом постоянно думал Морда. От этих мыслей он становился медлительней. Он, даже на-едине с собой, вздымал руки и говорил одному ему понятные слова о человеке. А для этого нужна была остановка. Остановки стано-вились все чаще. От непонятности происходящего он стал похож на безумного. Рае до него не было никакого дела. Она привыкла к странностям мужа или же вообще не собиралась к ним привы-кать. Это одно и то же. К чему-то привыкнуть и чего-то не знать — равноценное понятие. Рая носилась по соседям. Морда все больше уходил в себя. Мишка приходил домой только ночевать, приносил конский запах, от которого морщился отец и которого вовсе не за-мечала мать. Родственники заходили редко. Продолжения у семьи не было, а значит, не было и перспективы. К неперспективным евреям родичи не ходят. Они сочувствуют, качают головами, го-ворят: «Ай, ай», — но в гости не ходят. Потому, может быть, глава семьи часто сидел вечером возле дома на низенькой скамейке, на-верное, ждал, что кто-нибудь из родственников вспомнит о нем. Потом выходила Рая и уводила его домой. Войдя в свой двор, они о чем-то гортанно кричали, тоскливо и нервно, потом хлопала дверь, как бы закрываясь за еще одним днем — безрадостным, кро-мешным для Морды и обычным для семьи.

Но однажды все изменилось. Морда шел своим привычным путем, на работу. При подходе к ипподрому кровь его начала сты-нуть, потому походка стала медленней. Он даже сумел рассмотреть слова в объявлении, висящем на заборе. Объявление носило следу-ющее содержание: состоятся скачки… число, год. Поименно лоша-ди-участницы, с цезаревскими кличками. А в самом конце стояло: «Главный администратор ипподрома Михаил Штейн». Кровь, го-товая остыть, забурлила, мышцы напряглись. Он не мог оторвать взгляда от этой надписи, сделанной крупными печатными буква-ми. Что это, когда это случилось? Он просто слишком глубоко по-верил в неразумность поведения сына и забыл, что в каждом деле возможен успех.

Шагая вечером со службы, он уже был отцом главного адми-нистратора ипподрома. По дороге он встретил близкого родствен-ника Мориса и от своего имени пригласил на семейный праздник по случаю вступления сына в должность. Тот округлил глаза, бла-годарно закивал, долго жал руку, говорил какие-то давно забытые Мордой слова. Когда он шел по своему кварталу, ему казалось, что люди специально вышли на улицу, чтобы встретить его. Просто в своем отрешении, граничащем с безумием, счастливо закончив-шемся, он забыл о текущей рядом жизни. Он раскланивался с со-седями и даже говорил комплименты женщинам. Те смущались, оправляли засаленные халаты и добрели. В этот вечер он перестал

( )


Рассказы быть Мордой, он стал отцом Михаила Штейна, главного админис-тратора ипподрома.

Зайдя в свой двор, он не стал запирать, по обычаю, ворота, а сразу прошел в дом. Рая обезумела от его поцелуя, заверещала, засуетилась, убежала в спальню и явилась обратно в праздничном платье:

— Ты уже все знаешь, Мордехай, какой молодец наш сын! Я уже приготовила стол. Сегодня, наверное, будут гости. Соседи, говорили, зайдут.

— Пусть заходят все, — торжественно ответил муж. — Я всег-да говорил, что мой сын будет человеком. Я все сделал для него. Как ты думаешь, что мне надеть для такого случая?

Через некоторое время гордый, переодетый во все новое, Мор-дехай встречал гостей, провожал их к столу, потчевал, благодарил, что они уважили его в приятный для семьи день. Желающих уйти не отпускал, называл друзьями и потчевал, потчевал.

Когда гости разошлись, они с женой еще долго сидели за сто-лом, болтали. Мордехай говорил: «Не пришел только Буткевич. Но когда Михаил станет директором, он придет. Будь уверена, жена, он придет». Они еще долго сидели за столом, говорили о сво-их родственниках и ждали, ждали своего сына, главного админис-тратора ипподрома.

Стало совсем поздно. Решили лечь спать, отложив встречу на утро. Одетый в полосатую пижаму, сидя в кресле возле кровати, Мордехай говорил лежащей перед ним жене: «Конечно, у нашего сына теперь много забот. Столько народу, да и лошадей тоже мно-го. Со всеми надо разговаривать. К каждому человеку нужен под-ход, Рая, да и к лошадям тоже. Лошади тоже иногда везут. Когда ты к ним добр, они везут». Он поднялся, погладил жену по голове и выключил свет. Уже в темноте он проговорил: «Рая, нам нужно заменить старую мебель. У нас теперь бывают люди».

11№ 1 (5) 2012

РАССКАЗЫ

Ол

ьга

И

ЖЕ

НЯ

КО

ВА

Я СМОТРЮ НА НЕБО Рассказ

Сквозь медные листья молодой груши я смотрю на небо. Сегодня оно, как никогда, серьезное, видно не только Солнце, но и другие планеты. Как в учебнике астрономии выстроились — Марс, Венера, Юпитер, Сатурн, Плутон, Меркурий… Созвездия Орион, Большая Медведица… А если взять подзорную трубу, вполне, может быть, разгляжу что-нибудь более редкое. Но мне лень вставать и идти искать трубу, я и так довольна созерцанием Солнца и звезд одно-временно. Сейчас я убеждена, нет ничего лучше: лежать и смотреть в самую глубину простертой над тобой бездны. Когда-то мне гово-рили, что у меня глаза цвета утреннего неба. Это было давно. Я тогда любила уходить в лес и там сквозь ветви больших деревьев любо-ваться подолгу небесной высью. Тех деревьев больше нет, на том месте поляна, а там, где она была раньше, стоит густой лес. Многое изменилось с тех пор, кроме неба. Мои глаза приобрели серый от-тенок из-за того, что я долго жила в сером городе, покрытом гря-зью и фальшью, но теперь под грушей, дома, я чувствую, как ко мне возвращается мой родной оттенок. Все так же, как и много веков назад, мчится куда-то Орион, а Венера, если вглядеться, похожа

Ольга Иженякова (пос. Кондинское, Ханты- Манс. округа Тюменской обл.) — автор книги прозы «Обратная стороны» (изд. «Гелеос»). лауреат литературных премий. Публиковалась в газетах «Комсомольская правда», «Аргументы и факты», «Литературная газета», журналах «Москва», «Подъем», «Полдень» и др.


Рассказы на прозрачное яблоко. Когда я ее увидела первый раз, сразу поняла, почему библейский змей прельстил Еву яблоком, а не, скажем, по-мидором или черешней. В яблоке заложена какая-то межпланетная тайна совершенства. Я уверена, пройдет десять или сто лет, и уче-ные эту тайну разгадают. Воинственный Марс придает силы и уве-ренности, то, чего мне так не хватает, и пока я в полном одиночестве под грушей, попрошу у него этого. О, великий Марс, услышь меня, пожалуйста…

На пути от Сатурна к Юпитеру ко мне подошла двоюродная сест-ра, она была напряжена как струна, и ей необходимо было с кем-ни-будь поделиться. Виктория выходит замуж второй раз. И все род-ственники разбились на два лагеря: одним нравится ее жених, другим нет. Постоянные ссоры, ядовитые намеки, наконец, рутин-ный сельский труд доведут до изнеможения кого угодно, тем более молодую, не совсем уверенную в себе женщину. Все уже высказали ей свои мнения, кроме меня. Я искала то место, где предположи-тельно мог бы находиться Фаэтон. Вокруг него обычно плотная тем-нота. Она умеет притягивать, как ничто другое. Понадобится много сил, прежде чем в кромешной тьме разглядеть целую планету.

— Понимаешь, он такой хозяйственный, — говорила она, — дома полы новые постелил, весной обещал водопровод провести к летней кухне, и дочке люб. У него своих детей нет, знаешь, это много значит. Холостой парень, а берет меня с «довеском». Его матери это, конечно, соль на рану, но он сам так решил… Твоя мама меня похвалила, ска-зала, мне повезло, такой работящий мужик попался, из алюминиевой решетки сетку сделал, будем весной кур разводить.

О, нашла! Что-то прямо надо мной мелькнуло! Примерно в этом месте должна быть загадочная Нибиру! Если верить египетским папирусам, примерно раз в 450 тысяч лет она приближается к Зем-ле. Это ее жители научили нас земледелию, скотоводству, внушили определенные нормы нравственности. В тех же источниках гово-рится, что жители Нибиру искали здесь нефть… когда я эту версию прочитала, то поверила сразу. По-настоящему сок Земли могут оценить только инопланетяне. Дорогие гости из далекой Нибиру, пожалуйста, сделайте так, чтобы мы теперь все могли обходиться без нефти и научились беречь нашу бедняжку Землю, очень прошу!Я всегда верила, что далекие звезды населены и что там живут су-щества разумные. Просто мы на нашем витке цивилизации мало об этом знаем. Мы вообще недостаточно образованы, если чест-но, потому верим только тому, чему привыкли верить. Если сей-час меня хоть один разум слышит, пусть по возможности простит поведение моих собратьев и пожалеет немножко, как жалеет мать непутевого ребенка. Хорошо?

Виктория сказала, что ее женская доля сразу не сложилась. С первой ночи. Под утро пришлось скорую вызывать, потому

13

ОльгаИЖЕНЯКОВАЯ смотрю на небо

№ 1 (5) 2012

что кровь текла не переставая. Оказывается, в том месте у нее была расположена артерия. И, не побывав девушкой, она сразу стала мамой. Надо заметить, хорошей. Ее ребенок, в отличие от других сельских ребят, очень ухожен.

Есть версия, что пришельцы из Нибиру вступали в контакты с землянами. От этих браков рождались дети, которые быстро раз-вивались, казалось, будто у них с рождения заложены знания. Они были терпимее и выносливее других землян, а еще привлекатель-ней внешне, за что часто их убивали. Люди не любят не похожих на себя, во всяком случае на нашей ступени развития цивилиза-ции. Но я верю, что мы когда-нибудь исправимся и будем без тени зависти радоваться чужим успехам, талантам, красоте. И научим-ся беречь друг друга. Только находясь на таком уровне развития, можно рассчитывать на контакты с жителями других планет. Доб-рые намерения видны сразу, тем более им…

Мне очень уютно лежать, я не хочу вникать в происходящее. Особенно сейчас. Когда обнаружилось, что по небу я соскучи-лась невероятно. Чувствую, как восстанавливаются силы, прихо-дит новое знание происходящего. В далеком сером городе небо всегда затянуто серыми, как плотные шторы, тучами. И только ближе к полуночи иногда удается разглядеть Полярную звез-ду. Однажды я попросила ее исполнить мое желание — прояс-нить небо. Буквально на следующий день оно весь день было чистым. Я посмотрела в него с утра и сразу позвонила на ра-боту, сказала, что сегодня прийти не смогу. Хорошо, что кор-респондент иногда может себе такое позволить, все понимают, он будет дома работать. Известное дело, творчество. Я очень благодарна ответственному секретарю за то, что не спроси-ла, что я именно буду делать. Конечно, я приготовила ложь, мол, буду работать дома. Но, если бы тогда мне пришлось это сказать, весь день был бы омрачен фальшью. Но, слава небу, этого не случилось. Я ушла за город, постелила по крывало на густо покрытую пылью траву, весь день смотрела вверх.Виктория устала говорить и ждет моих слов. Она уже приго-товила, что сказать на тот случай, если я одобрю ее решение или, наоборот, буду против. Ей нужно выговориться, особенно со мной, потому что знает: я наши разговоры родственникам пе-редавать не буду. Ей очень надо посмотреть на ситуацию со сто-роны, но она не знает, как. Мне же с трудом удается скрыть свое безразличие и, как будто сквозь плотные тучи, произношу: «Это хорошо, что он работящий». Вот! Ура! Она услышала меня! И оживилась.

— Знаешь, — говорит, — а ведь нам без водопровода никуда, в позапрошлом году, в феврале, мы пробовали его тянуть из бли-жайшего болота, в марте проснулись лягушки и, что ты думаешь,


Рассказы

заполонили наш двор. Тысячами проходили в нижнюю лужу около колодезя. Просыпаюсь утром в туалет, а там, не поверишь, ступить негде! Одна на другой. Ну и пришлось по ним идти, давить… так неприятно. Потом уток выпустила, пусть лакомятся, так утки за ка-кой-нибудь час так объелись, ходить ленились, яйца во дворе, где

15

ОльгаИЖЕНЯКОВАЯ смотрю на небо

№ 1 (5) 2012

придется, несли. А тут… водопровод из верхнего колодезя, где вода из самых недр Земли, значит, любит, ведь так, получается?

Я молчу. Многое я бы отдала за то, чтобы лежать в одиночестве. Всю домашнюю работу я давно сделала, даже успела с близкими поговорить на какие-то темы. Специально старалась успеть ради звездного пространства, когда увидела, какое сегодня небо. Но тут пришла Виктория, наивно полагая, что я скучаю; чего доброго, подойдет кто-нибудь еще, и тогда — прощайте, планеты. А ведь с Ураном я познакомилась совсем недавно. Так случилось, од-ной моей коллеге срочно понадобились деньги, и я ей дала в долг крупную для меня сумму. А потом она забыла вернуть, я же на-поминать ей постеснялась и ходила целую неделю полуголодная. Однажды мое состояние увидел другой коллега и отвел к себе в ху-дожественную мастерскую накормить. Там, среди картин и ста-рой рухляди, был телескоп. В нем-то я и увидела Уран. Огромная величественная планета, отдаленно напоминающая человеческий мозг. Я, завороженная, полностью погрузилась в созерцание это-го дива. Мне кажется, если бы меня тогда буквально не оторва-ли от телескопа, я бы смотрела в него целую ночь, забыв про еду и промокшие от дождя старые ботинки. После этого дня у меня перестала болеть голова, но я об этом никогда никому не рас-сказывала: в самом деле, кто поверит, что меня вылечил Уран?Виктория посмотрела на небо и сказала: «Фу, как скучно. И что ты в нем находишь? Ну, я пойду…» Вздох облегчения вырвался из моей груди. Теперь я всецело принадлежала планетам, как, впрочем, большую часть своей жизни, когда могла подолгу с ними разговари-вать. А потом, после этих бесед, меня бесполезно было о чем-либо расспрашивать, достаточно было взглянуть в мои глаза, в них от-ражались все планеты. Но на этот раз счастье было недолгим, мама посмотрела на меня и приказала встать с земли и идти домой.

— Ты же простудишься, дочка…В половине третьего ночи, точно по расписанию, поезд замер

на минуту посреди леса и, едва дождавшись, когда я спрыгну пря-мо на насыпь, снова застучал колесами по рельсам и исчез в тем-ноте.


РАССКАЗЫ

Ол

ег

КУ

ИМ

ОВ

Я уже не первый год приезжаю в Таежный на охоту и каждый раз удивляюсь, как машинисту удается не прозевать станцию, ведь единственным ориентиром для него является свет одиноко горя-щего фонаря — ни станционного здания, никаких признаков даже заброшенного жилья, не говоря уже о простой платформе. Сам по-селок находится всего в километре, а от него мне еще топать двад-цать километров до охотничьей избушки. Идти ночью даже луч-ше, чем днем: свежо, и в темноте двигаешься как автомат: идешь, идешь по заросшей дороге, ведущей в заброшенную деревню на бе-регу быстрой речушки, в которой еще ловится хариус, — и вдруг, на рассвете, когда сумрак рассеивается, выясняется, что путь, поч-ти весь, пройден. Про эту деревню уже мало кто помнит, мне же ее показал дядька, лет двадцать тому назад валивший неподалеку лес. Дядька больше не охотится — здоровье сдало, а я вот езжу. Дома все давно уже раскатали и вывезли, но один домик каким-то чудом остался нетронутым; в нем я всегда и располагаюсь.

В отличие от большинства охотников-любителей, я предпочи-таю охотиться в одиночку, даже без собаки. В сущности, я ведь при-

ШУРОЧКА Рассказ

Олег Куимов (г. Юрга, Кемеровская обл.) — прозаик, окончил Литературный институт им. Горького, постоянный автор литературного журнала «Луч» и детского журнала «Рюкзачок с сюрпризом». Автор журнала «Лампа и дымоход».

17

Олег КУИМОВШурочка

№ 1 (5) 2012

езжаю не ради трофеев и уж тем более не ради того, чтобы попить водки: для этого существует коллективная охота. Просто так легче почувствовать хоть более или менее единство с этим могучим суров-цем по имени тайга, дружбы которого так хочется добиться. Я один, и он один — только тогда он станет разговаривать со мной — без еди-ного слова, но я услышу, я пойму и буду счастлив и бесконечно бла-годарен. Именно поэтому я и не ценю групповую охоту: там много пустого, а главное ускользает. Однако у каждой медали есть оборот-ная сторона. Ценой ошибки для любого таежника-одиночки может оказаться жизнь или здоровье. Это не значит, конечно, что охотни-ки мрут как мухи, но можно нарваться на медведя; бывают несчаст-ные случаи; в конце концов, охотник запросто может заблудиться или оказаться без должного ухода и лекарств наедине с внезапной хворью — да мало ли что может произойти.

В первый день я охотился мало, зато на второй поднялся с рас-светом, и охота задалась. К трем часам дня я настрелял уже семь рябчиков и, посчитав, что лучше не гневить удачу жадностью, от-правился в свою избушку. Путь мой лежал мимо болота, и я решил собрать немного брусники для морса. Клюквы еще попадалось достаточно, а вот брусники, как и следовало ожидать, было уже совсем мало — так, по одной-две ягодки кое-где. Мне же хотелось именно ее: не так кислит. И я упорно продолжал чавкать сапо-гами по ржавым лужицам, наклоняясь за красивыми крепкими ягодами. Неожиданно у меня заболела голова. Боль стремительно нарастала, и надо было бы уже уйти, наконец, но… я по-прежне-му терпел. Вскоре лоб заломило невыносимо, и, скрючившись, как старичок, я с трудом доплелся до суши. И здесь совершил вторую ошибку: прилег прямо на землю, от боли не найдя в себе воли наломать хотя бы свисавшего едва не до земли пихтового лапника, чтобы подстелить под спину. А в начале октября это-го делать не стоило. Через некоторое время боль притупилась, но меня охватил озноб.

Еще было светло, однако приближение вечера уже наметилось: тени начали вытягиваться. Я поспешил к своей избушке, потому что уже знал, что заболеваю: знобило уже ощутимо, идти стало тя-жело. Я мечтал о непритязательном уюте своего жилища и живо представлял, как буду слушать потрескивание сгорающего в огне валежника, как буду наблюдать за синими язычками разгораю-щихся сыроватых веток и ярко-желтыми язычками — сухих.

Все эти фантазии так и остались фантазиями: оказавшись, на-конец, в избушке, я ощущал себя уже настолько обессиленным, что первым делом завалился на нары и, укрывшись с головой ста-реньким шерстяным одеялом, сразу же уснул. Спал я плохо и, от-крыв поутру глаза, долго лежал, размышляя над тем, что же дальше делать. Лучше мне не стало, сил не было даже встать с нар. Конечно,


Рассказы стоило бы как-нибудь дойти до станции, а там уж дотерпеть ночь в поезде да полчаса в трамвае и вызвать уже из дома скорую. Од-нако двадцать с гаком километров, без особого напряжения пре-одоленные по приезде, в нынешнем моем состоянии пугали меня. Приемлемее выглядела вторая возможность: вниз по реке, в семи километрах, находилось село. Такой выбор отдалял меня от станции уже почти на тридцать километров, но я надеялся добраться до нее из села на машине.

Идти, понятное дело, было тяжело: если еще вчера я свободно поднимал одной рукой пятидесятикилограммовый мешок, то сей-час еле тащил полупустой рюкзак, часто присаживаясь у деревьев перевести дух. «Как тонка грань между жизнью и смертью, между молодостью и старостью. Сегодня ты силен, а завтра бессилен», — подумалось мне. Когда-то в школьном кабинете биологии красо-вался плакат: «Человек — царь природы». Никогда раньше этот лозунг не казался мне таким глупым, как сейчас, — глупейший изо всех глупейших, выдуманных когда-либо человеком. Этого царя собственный «слуга» прихлопнул бы сейчас ладошкой и не заме-тил. Я — царь! М-да… Жалкое зрелище жалкого царька, выдающего желаемое за действительное. Ну как тут не посмеяться над чванс-твом муравья, уносимого внезапным порывом и возвещающего на весь лес, что он управляет ветром?!

На окраине села, куда я вышел, строилась церковь. Особо не размышляя, я сразу отворил калитку. Неподалеку, у забора, два бородатых мужика укладывали бревно на стоявшую под навесом пилораму. Заметив меня, они остановились.

— Бог в помощь, мужики, — вспомнил я полагавшееся в та-ких случаях в православной среде пожелание и протянул ладонь. Оба неторопливо сняли по верхонке и крепко пожали мне руку. — Как бы мне священника увидеть?

— А никак, — ответил тот, что был постарше, — лет пятидеся-ти, низенький, как говорится, метр с кепкой, но мощного телосло-жения мужичок с цепким взглядом. — Уехал батюшка в Таежный.

— Может, посоветуете, как бы и мне добраться до Таежного? — спросил я.

— Нет, сейчас невозможно. Никак дорога после дождя не вы-сохнет, так что никак не проехать.

— А как же батюшка-то уехал? — пожал я плечами в недоумении.— Так только на его уазике и можно проехать. А больше

ни на чем сейчас и не проедешь. А что у тебя за дело такое?— Да заболел я. Приехал поохотиться — и на тебе. Боюсь,

как бы не воспаление.— А ну-ка пошли со мной, — низенький мужик без всяких це-

ремоний положил руку мне на плечо и тихонечко подтолкнул впе-ред. — Пошли… пошли.

19


№ 1 (5) 2012

Тут же, на территории строящейся церкви, находился жилой дом. К нему он меня и повел. Мужичок по-хозяйски широко рас-пахнул дверь, и, войдя вслед за ним внутрь, первым делом я с ра-достью ощутил, как хорошо протоплена изба. Посредине большой комнаты стоял длинный стол, за которым две женщины чистили крупную картошку. Слева располагалась еще одна комната, по-меньше первой. На противоположной стене висела большая дере-вянная икона с полустершимся от времени ликом.

— Человеку вот надо помочь, захворал он, — обратился мужи-чок, указывая на меня. — На Дальней Гари охотился… вот такое дело. До станции ему оттуда тяжело идти… до нас вот добрался… Анна, пусть он тут у вас сидит, пока я за Аллой Владимировной схожу. Напои человека чаем… пошел я. — И прежде чем скрыться за дверью, сказал уже мне: — Присядь пока, в ногах правды нет.

Одна из сидевших, круглолицая, приятная внешне пожилая женщина поднялась и включила электрический чайник. Затем вновь присоединилась к напарнице.

Пока вода закипала, мы познакомились, и я, отвечая на воп-росы женщин, поведал им свою историю. Круглолицая жен-щина, как я и предполагал, и оказалась Анной, а вторую звали Александ рой, но Анна называла ее Шурочкой. Анна, видимо, была у них за старшую, и говорила тоже все она, а Шурочка мол-чала.

Я с удовольствием выпил одну кружку горячего чая с медом и принялся за вторую, когда за дверью послышались шаги, а затем в избу вошел все тот же мужичок с пожилой, но еще привлекатель-ной женщиной. Она перекрестилась на икону и, слегка наклонив голову, поздоровалась молодым и очень приятным голосом, со-проводив свое приветствие сдержанной улыбкой вначале женщи-нам, а потом и мне.

— Ну что там у вас? — подошла она ко мне. — Рассказывайте. А пока температуру померьте.

Температура у меня оказалась высокая — тридцать девять и две. Но после прослушивания легких Алла Владимировна, как я понял, врач по специальности, успокоила меня:

— Воспаления у вас, к счастью, нет — обычная простуда. Но во-обще я вам скажу: так на собственном здоровье ездить нельзя. Все вы, мужики, одинаковы, совсем не бережетесь, как будто мешок жизней под кроватью стоит. Одна жизнь-то!

— Да это понятно, — я сокрушенно вздохнул, как провинив-шийся школьник; по правде сказать, я всегда чувствовал себя не в своей тарелке с врачами и милиционерами.

— Ну, коли все понимаете, то придется выполнять мои предпи-сания. В первую очередь полный покой, постельный режим. В об-щем, поживете, пока батюшка не вернется, в этом доме. За вами здесь и поухаживают, и накормят.


Рассказы Ничего другого, как согласиться, в моем нынешнем состоянии мне не оставалось. Запив водой выданную Аллой Владимиров-ной таблетку парацетамола, я улегся в маленькой комнате и слу-шал, о чем говорили женщины, да поглядывал в окно. На улице было пасмурно, и выходить куда-то из теплого дома не хотелось; лежал бы и лежал так не знаю сколько. Где-то взвизгивала, вгрыза-ясь в дерево, пила, стучали молотки, кто-то кому-то кричал. А мне не было ни до кого и ни до чего дела: я просто слушал чужую, совершенно неведомую мне жизнь, и ничто не напрягало меня. При всем при этом мне вовсе не было скучно, хотя дома бездей-ствие меня всегда угнетало. Даже неторопливый разговор женщин и дробный стук шинковавшего овощи ножа звучали для меня баю-кающей музыкой. И я уснул.

Проснулся я от шума голосов. Из кухни выглянула Анна и спро-сила:

— Как вы себя чувствуете?Привстав на локти, я покрутил шеей, с удовольствием ощущая,

как слегка захрустели позвонки.— Гораздо лучше.— Ну, тогда пойдемте с нами пообедаем.Я согласился и вышел ко всем. За столом уже сидели еще три

женщины и четверо мужиков моих лет. Вошел тот мужик, что при-вел меня сюда, — вместе с напарником.

— О, Петрович пришел. Ну, пора приступать, — разом загово-рили люди, поднимаясь со своих мест.

Повернувшись лицом к иконе, стали молиться. Я стоял позади всех и дожидался окончания молитвы.

— Не веруешь, что ли? — обратился ко мне с вопросом Петро-вич.

— Бога признаю, Церковь — нет, — ответил я.— А… ну, смотри, не маленький уже, своя голова на плечах, —

спокойно сказал Петрович и принялся за еду, удивив тем, что, вопреки моему ожиданию, не стал проповедовать невежде свою единственно верную из всех правд правду.

Сидевшая напротив меня старушка, подавая за вторым свою миску, вдруг посмотрела прямо на меня, и в ее глазах проскочила озорная хитринка:

— Ну а как вам наш храм?— Ну как? — пожал я печами в изумлении. — Красивый. Разве

бывают некрасивые церкви?!— Да в общем-то да, — согласилась со мной старушка. — Прос-

то нам самим очень нравится наш храм. Жаль, молодежь не хочет ходить. Одна вот Шурочка и отдувается за них.

Я машинально взглянул на Шурочку и заметил, что она покрас-нела в смущении. Не поднимая глаз, молча поставила она на стол

21


№ 1 (5) 2012

большую миску с гречневой кашей и, отойдя к окну, стала оттуда за всеми наблюдать. Щеки ее по-прежнему пунцовели. Выгляде-ла она лет на тридцать с небольшим. Приятная, но не так чтобы уж очень. И тихая какая-то уж больно, как пришибленная.

За столом больше говорили о погоде, о том, что осень, по при-метам, должна быть теплой и сухой. После обеда снова помоли-лись да и разошлись по своим делам, а я опять завалился спать. Шурочка с Анной принялись убирать со стола.

Но сон не шел, и я попросил что-нибудь почитать. Шурочка порылась в тумбочке и достала старый, пухлый от времени церков-ный журнал.

— Вот, больше ничего нет, — произнесла она, и я понял, по-чему Шурочка до сих пор молчала: речь ее была заторможенной, как у глухих.

— Ну и ладно, пойдет, все равно не просто так валяться, — со-гласился я.

— Ты, главное, отдыхай… отдыхай, — перешла на «ты» Анна, — тебе сейчас сил надо набираться.

Подложив повыше подушку, я принялся просматривать цер-ковный журнал. Признаться, в любом другом случае такая ли-тература меня бы не заинтересовала, но на безрыбье и рак рыба. Вначале я просмотрел фотографии, потом, заглянув в статью о ка-ком-то немолодом и, видимо, заслуженном священнике, увлекся ей и, начав читать с середины, вернулся к самому началу и прочел в итоге до конца.

Все же мне удалось уснуть. Сон был глубоким, и, проснувшись, я уже не чувствовал себя так, как это было прежде, — будто меня переехала телега. Женщины уже ушли по домам, и оставшийся ве-чер я коротал со сторожем — дедом Пахомом. «Зови меня Пахо-мом», — велел он мне при знакомстве, но обращаться так запросто к старику я не решился и называл дядей Пахомом.

Мы разговорились. Я в основном слушал, а дед Пахом, как свойственно всем старикам, предпочитал в разговоре солиро-вать. Как-то незаметно он перешел на молодежь и на Шурочку.

— Вот ты не гляди, что она такая с виду. Это оно так толь-ко кажется. С речью у нее нелады, вот и кажется. На деле-то оно не так все. Умная она девка… очень, образования-то, понятное дело, нет, да оно ей ни к чему: любого грамотея за пояс заткнет. Ты присмотрись к ней. Был у нас такой случай, давно уже… пом-нится, Пасха в тот год поздняя была, чуть не в мае. То ли восемь, то ли семь годков тому. Ну, где-то так примерно. Наведался тогда летом к Матрене, есть тут у нас такая, внук с другом погостить… на рыбалку приехали. Первый день пропьянствовали, а на вто-рой, правда, ничего — собрались на реку. Бабы рассказывали, а им Матрена: Шурочка увидела этого внука-то с другом на доро-


Рассказы ге да как пристанет к дружку-то к этому: уезжай, дескать, скорей, пока не поздно, не то быть беде. Тому бы послушаться, да кто ж всерьез бы принял на его месте ее слова. Как говорится, задним числом все мудрецы — так оно всегда в жизни бывает. Посмея-лись над Шурочкой — блаженная, мол, — да и ушли, а Шуроч-ка-то права оказалась: утоп гость-то, в тот же день и утоп по пьян-ке… Дернул его леший купаться надумать. Вода-то еще холодная. У Матрениного-то внука хватило ума в воду не лезть, а этот вот и утоп понапрасну.

Так-то вот оно, чует она человека. Не знаю, как, а чует ведь — и все тут. У нас ее даже побаиваются. — Дед Пахом задумался на миг о чем-то о своем и продолжил: — Так вот оно… дар, видать, у нее такой — человека видеть.

Он замолчал, и я, воспользовавшись паузой, спросил:— А чего же она замуж до сих пор не вышла?— А судьба у нее, знать, такая. И потом, какие у нас женихи?

Все разъезжаются, а которые остаются — то название одно, а не же-нихи. Вовремя не успела выскочить, а теперь уж судьба одной ве-ковать. Да и куда ей ехать-то?! У нас дом копейки стоит, да и тот еще кому-то продать нужно. И что она даже в том же Таежном ку-пит? Сотку под забором?!

— Да уж… — вздохнул я.— То-то и оно! — сердито пробурчал дед Пахом.Мы поговорили еще немного и легли спать. Дед Пахом почти

сразу и захрапел, да и я тоже долго не церемонился.Проснувшись, я почувствовал себя значительно лучше. Тем-

пературы уже не было, и лишь небольшая слабость напоминала о перенесенной болезни. Дед Пахом уже успел согреть чай, и мы выпили по три стакана с медом до прихода Шурочки и Анны, пос-ле чего он сразу же ушел домой. Я тоже оделся и вышел на улицу, так как лежать в кровати, будучи практически здоровым, мне было неловко, а мешать женщинам не хотелось.

Времени у меня теперь было вдоволь, и, чтобы хоть как-то убить его, я тщательно осмотрел церковь и снаружи, и внутри. Церковь, понятное дело, была деревянной. Особых архитектурных изысков, на мой взгляд неспециалиста, не обнаруживала. Затем я отправился бродить по деревне и за этим занятием едва не пропустил обед. Точнее сказать, пришел на него, когда все уже заканчивали трапезничать.

— Где же ты так долго ходишь, мы уже ждем-пождем, когда же наш гость, наконец, объявится, — встретила меня у порога Анна.

— Привыкать уже стали, — поддержала напарницу Шурочка, с трудом выговаривая слова.

— Куда тебе ехать? Оставайся у нас. Мы за тебя Шурочку от-дадим. Смотри, какая молодушка! — пошутил Петрович, громко рассмеявшись собственной шутке.

23


№ 1 (5) 2012

Я в ответ лишь улыбнулся, предпочтя промолчать, заметив, как смущенно покраснела Шурочка.

— Все бы тебе пересмешничать, — вмешалась в разговор не-знакомая мне старушка, — че девку-то попусту смущаешь?

После обеда все опять разошлись по делам; Анна, сославшись на то, что захворала коза, тоже ушла вслед за остальными. Я сел за стол и стал листать от скуки вчерашний журнал. Внезапно ни с того ни с сего я вскинул голову и встретился взглядом с внимательно смот-ревшей на меня Шурочкой. Только теперь я заметил, что смотрит она не по-бабьи, а по-девичьи — коротко, резко обрывая взгляд.

— Хочешь еще чаю? — произнесла она непослушным языком.Мне показалось, что ее красивые карие глаза высветили меня,

как рентгеном, до самых потаенных уголков души; и мне стало не по себе. Так что я даже поежился, как от озноба, при одной мысли, что она, верующая, чистая женщина, видит меня, светско-го человека, и таким, каким в любой другой среде мне не зазор-но, но вот именно перед ней — стыдно. От неловкости я уткнулся в журнал и, не успев ничего сообразить, тут же согласился:

— Да-да, конечно.Чай был горячим, и, отхлебывая его маленькими глоточками,

я стал расспрашивать Шурочку о жизни в деревне. Говорить ей было трудно, и я старался задавать вопросы так, чтобы получать однозначные или короткие ответы. При этом во взгляде ее отра-жалось ровное, идиллическое спокойствие умудренного размерен-ным ходом жизни человека. Не знаю, что меня толкнуло, но я вдруг спросил Шурочку, отчего же она не пошла в институт. Боялась, что затруднения с речью? Она утвердительно кивнула головой. В детстве испугалась? «Да», — снова кивнула Шурочка. А что же тебя родители не лечили? Лечили, в Таежном, но далеко ездить, и врач потом уехал. Эх, Шурочка, да ведь тебе надо было институт заканчивать: у тебя такие умные глаза. Шурочка зарделась и вски-нула на меня короткий благодарный взгляд.

С того момента некоторое напряжение, всегда присутствующее при первом знакомстве, между нами исчезло. Я снова ушел бро-дить по деревне, прогулялся по тайге, а когда ближе к вечеру вер-нулся обратно, Шурочка встретила меня уже со спокойной улыб-кой и не опускала поспешно глаз, встречаясь со мной взглядом.

После ужина работники разошлись, а Шурочка задержалась с уборкой.

— Знаешь, Шурочка, — промолвил я, — гляжу вот на тебя и не пойму, куда же мужики смотрели. Почему не замужем-то? Провыбиралась сама, или так сложилось?

Она пожала плечами, грустно поджала губы в трогательной дет-ской улыбке и вместо ответа на мой вопрос произнесла:

— Завтра батюшка должен приехать, так что ты от нас уедешь.


Рассказы — Да, и так задержался. Пора уже.— А ты побудь еще чуть-чуть, а потом и уедешь себе спокойно.

У нас хорошо. — Шурочка снова улыбнулась по-детски наивно, и, заглядывая в эти чистые карие глаза, осветившиеся изнутри, я не-вольно улыбнулся в ответ так, как не улыбался уже сто лет.

— Рад бы, Шурочка, да никак нельзя. Я же подневольный че-ловек. Работа! — И, преодолев возникшую во мне неловкость, до-бавил: — А ваши мужики все равно дураки.

Шурочка смутилась и перевела разговор на другую тему:— А чего ты Церковь не признаешь? Бога вот признаешь,

а Церковь нет.— Да посмотришь на попов — и всякое желание идти в церковь

испарится.— Так ведь в церковь-то мы не к попам идем. — Шурочка за-

волновалась и оттого стала произносить слова с еще большим на-пряжением.

Мы заспорили, и Шурочка улыбнулась (улыбчивость была ее естественным состоянием):

— Я не умею говорить, у меня лучше получается записы-вать свои мысли. Читаю их потом. Интересно ведь, что я думала, как сейчас думаю. Я вообще очень люблю читать. Если хочешь, по-кажу, что написала, только ты никому не говори. Я никому не по-казываю.

Я заверил Шурочку в своей джентльменской порядочности, и она, ненадолго отлучившись, принесла мне из дома потрепан-ную тетрадку.

Вскоре пришел дед Пахом, и Шурочка ушла. Дед, как и вчера, рассказывал, я слушал. Затем он лег спать, а я принялся за чтение. Признаться, я рассчитывал просмотреть из вежливости странич-ку-другую обычной женской сентиментальщины, но в итоге с удо-вольствием прочел большую часть записей. Неужели так могла написать молодая женщина, да еще деревенская, без образования? И хотя писала она в основном на совершенно чуждую мне религи-озную тему, ничто не раздражало меня в этот раз. Напротив, я впер-вые подумал, что православие может состоять не только из дорого-го парчового облачения священства, богатых храмов, деревянных икон, восковых свечей и бабушек в платочках, но и уходить глубже церковной помпезности.

«Подобно тому, как винтовка уравнивает большого и малень-кого, покаяние уравнивает слабого и сильного перед Богом. Ведь при покаянии одинаково очищаются оба — и тот, кто получил силы преодолевать, и тот, кому эти силы не приложились ни при рож-дении, ни воспитанием. Покаяние — высшая справедливость, а не выдумка людей. Главное, что требуется от нас, — выбор света и желание очищения», — поражался я неожиданному откровению

25


№ 1 (5) 2012

Шурочки, до какого сам бы никогда не додумался при всем своем институтском образовании.

«Я бесконечно благодарна Господу за то, что наделена совес-тью; при помощи ее мне более или менее удается не переступать черту, за которой теряется достоинство человека. Совесть — это такой замечательный инструмент для человеческой души».

«Ну, откуда молодая деревенская женщина без высшего об-разования может знать, что слово “инструмент” употребляется еще и в качестве философского понятия? — удивлялся я. — Понят-ное дело, где-то прочла, но ведь уяснила!»

«Как страшен человек! Как легко он соглашается быть зверем! Как же ему можно жить без Бога?»

То ли Шурочка действительно хотела поделиться сокровенным, то ли через свои записи проводила для меня ненавязчивую пропо-ведь, и все же, отдавая рано поутру тетрадь, я был искренне рад, что, хваля Шурочку, ни капельки не кривлю душой.

— Я рада, что тебе понравилось, — обрадовалась она. — Оста-вайся…

Договорить Шурочка не успела, потому что за дверью послы-шались быстрые шаги, дверь распахнулась, и вошел Петрович.

— Батюшка приехал. Отдохнет немного, сам и отвезет тебя в Таежный.

Священник оказался молодым, лет тридцати, веселым малым. Вечерний поезд из Таежного отправлялся только в половине один-надцатого вечера, а езды, по его словам, выходило, при самом не-благоприятном раскладе, не более чем часа на два. Так что впереди был еще целый день.

Чтобы хоть как-то отблагодарить хозяев, я стал помогать стро-ителям. Петрович выдал мне пару рукавиц и отправил перетаски-вать вместе с одним стариком доски из-под навеса в церковь. В ка-кой-то момент старик отлучился, а меня заинтересовал лежавший в опилках крупный жук-носорог. Мимо кто-то проходил, и, под-няв голову, я увидел Шурочку.

— Привет, Шурочка. Вечером вот уезжаю, — улыбнулся я.— До Покрова не уезжай, без тебя будет скучно, — озарилось

в ответ Шурочкино лицо. — Оставайся!После обеда все опять разошлись, Анна тоже ушла, а мы с Шу-

рочкой продолжили чаевничать. И в который уже раз она произ-носит:

— До Покрова не уезжай… ты веселый — без тебя будет скучно.Бедная, бедная Шурочка, я должен был ответить тебе, что дома

меня ждут жена, дети. Но я промолчал об этом. Живо увидел, как потухнет мерцающая искорка в оживших после многолетней спяч-ки глазах, — и не хватило духу. И зачем только я улыбнулся тебе вчера теплее, чем следовало?! Чтобы растопить корку льда, скры-


Рассказы вавшую во взрослой девочке не знавшую любви женщину? Ну по-чему так бывает? Почему никто раньше не принял в себя этот свет, так некстати прорвавшийся из твоей души именно сейчас? Только потому, что Шурочка плохо говорит? А эти глаза, улыбка, правиль-ные черты лица и бесконечный поток света? Это зачем? Просто так? Как глупы люди! Милая кареглазая снегурочка, если бы ты знала, для какого грешника оттаяло твое сердце! Да не будь даже у меня семьи, разве осмелился бы и тогда прикоснуться к твоему сиянию?! Ночь не сходится с днем… Может, потому никто и не по-дошел к тебе? Не из молодых, конечно: тех пугает отклонение от нормы, — а из тех, кто поглубже прикоснулся к знанию жизни, познал, как золото оказывается позолоченным свинцом, а простой темный камешек — бриллиантом.

Шурочка сидит рядом, и я чувствую, как она тянется ко мне, внешне оставаясь неподвижной. И мне не по себе, оттого что я не могу потянуться в ответ. И сам себе я представляюсь сей-час камнем, на который сбредивший с чего-то ветер бросает горя-щие августовским солнцем пшеничные зерна. Я напрягаюсь — она тоже застывает — прямая, как у Майи Плисецкой, струнка спи-ны. Для кого-то, скорее всего, просто спина, а не струнка, но они не видят, Шурочка, в тебе девочку, как я. Для них ты просто оди-нокая женщина с легким жизнерадостным характером.

Вот ты уже идешь по двору, а я смотрю на тебя в окно. У тебя глаза девочки, а ноги женщины. При ходьбе ты слегка косола-пишь их, как это делают неуверенные в себе люди. Непонятно, почему ты так запала мне в душу, ведь это не любовь, а обычная жалость, может быть, даже и к себе — пронзительная тоска по не-сбывшемуся. Нет, я не сожалею о своей судьбе, соединившей меня с моей женой: я люблю ее. Но о таком свете, рождающемся в одной из миллионов, мечтает каждый неглупый мужик, даже полностью счастливый. И этот свет, что, больнее всего, навер-ное, так и потухнет в тебе, никем невостребованным... Странна, поразительно странна эта хитрая штука под названием судьба: вознесет на вершину непонятно что — и не заметит соли… сути… света… солнца…

«Твоя жена очень хорошо готовит?» — спрашиваешь ты меня непослушным языком (бедная Шурочка, тебе уже рассказали, и ты все знаешь — я ведь говорил с дедом Пахомом о семье). «Хоро-шо», — отвечаю я.

Глаза у тебя подергиваются печальной пеленой, и губы мяг-ко раздвигаются в виноватой улыбке: «У тебя красивые дети?» — и я не могу понять, то ли ты спрашиваешь, то ли утверждаешь: слова звучат нечетко и тихо. У меня и в самом деле красивые дети, но я задумчиво пожимаю плечами: «Наверное». — «А жена тоже красивая?» — «Пожалуй, да»

27


№ 1 (5) 2012

Ты спокойно улыбаешься, по-детски чистая, всегда радующаяся чужому счастью. И вдруг улыбка деревенеет на твоем лице мертвой маской. А я ненавижу себя за то, что выронил из блокнота семей-ную фотографию. Ты рассматриваешь моих детей, жену, а я кляну себя за то, что из-за меня тебе больно, ведь ты видишь на снимке свое несостоявшееся — не со мной, понятное дело, но все равно несостоявшееся… с кем-то.

Вот и подошло время расставанья. Я прощаюсь со всеми и вы-глядываю в окно. Милая Шурочка, кареглазая пугливая лань, я вижу, как в сгущающихся сумерках мелькает за забором твоя бе-лая косынка.

— Батюшка, вы не спешите: я в туалет пока на дорожку заско-чу, — закрываю я за собой дверь, с радостью замечая его согласный кивок.

Выхожу за калитку, и ты подходишь со своей неизменной улыб-кой.

— Ты приезжай. Я буду скучать без тебя, — смущаешь ты меня незатейливой простотой обескураживающе откровенных слов.

Я широко улыбаюсь в ответ. Ты неотрывно глядишь на меня, и мы оба знаем, что, скорее всего, больше не увидимся. Но при этом, как в каком-то абстракционистском фильме, радостно улыбаемся. Я знаю: ты будешь помнить меня хорошо, Шурочка, и от радости мне хочется сказать тебе на прощанье что-то особенно душевное, но боюсь сфальшивить.

И я тоже тебя не забуду, Шурочка, хотя и люблю другую. Про-щай, снегурочка, и прости глупца за неосторожный взгляд. Я так и говорю тебе:

— Прощай, Шурочка, и прости, если что не так.— За что п-п-прощать? — как обычно, медленно растягивая

буквы, произносишь ты, и твое лицо освещается грустной улыб-кой. — С тобой интересно было.

Я не выдерживаю печального взгляда и, почему-то волнуясь, говорю:

— Шурочка, уезжай отсюда в город.— А где я буду жить?Я не знаю, что ответить, и, понимая твою правоту, все же про-

изношу:— Но здесь же можно свихнуться от тоски. Здесь нет будущего.— Это так только кажется. Везде можно жить, да и поздно уже

куда-то ехать.От этих слов мне становится не по себе, и я замолкаю.— А ты приезжай к нам в гости… с семьей. Я буду ждать, — улы-

баешься ты и опускаешь глаза. — Я буду скучать без тебя.Услышь любой другой сейчас эти слова, посчитал бы Шу-

рочку недалекой умом, блаженной, но я-то знаю, что она просто


Рассказы не от мира сего, искренняя и чистая до той самой боязни перед ней деревенских, и сказанное воспринимаю сравнительно спокойно, боясь только одного — чтобы легкое смущение не отобразилось на моем лице.

В вагоне уже давно стоит дружный храп, и лишь только я все никак не могу уснуть. Мне все время вспоминается Шурочкино лицо, то по-детски простоватое, то не по-детски мудрое, и ласко-вые глаза, то смеющиеся, то вдруг темнеющие от печали. Я неволь-но усмехаюсь: напротив меня спит девушка, как сейчас говорят, модельной внешности, а вот ее лицо не отпечаталось в моей памя-ти, хотя и разговаривал с ней совсем недавно.

Все же мне удалось немного вздремнуть. Проснувшись, я стал смотреть в окно. Трава серебрилась инеем, болотца под насыпью отсвечивали тоненькими ледяными стеклышками — зима уже возвещала о своем приближении ночными заморозками. Вскоре пошли пригородные дачи — мы подъезжали. За соседними боко-вушками проснулись и зашептались между собой две девушки. Одна из них спустилась с верхней полки и склонилась над сумкой. Сквозь белую футболку угадывалось хрупкое тело совсем юной девушки, старающейся при помощи макияжа и напускной солид-ности выглядеть старше. Я слышу произносимые юными соседка-ми «первая пара, деканат, общага», — а передо мной встает глухая таежная деревня и одинокая женская фигурка у церковной калит-ки. Выходя из купе, я улыбаюсь студенткам: «Девушки, удачи вам в жизни». Они оборачиваются на меня — губки вначале удивлен-но приоткрываются, а затем растягиваются в искренней улыбке: «Спасибо».

29№ 1 (5) 2012

РАССКАЗЫ

Ан

на

М

ЕЛ

ИК

ОВ

А

ИСКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ Рассказ

* * *Дожил и на этот раз. Теплела земля. Позвякивали слова. Бли-

зилось лето, дачный сезон. Жизнь снова казалась если и не обяза-тельной, то хотя бы возможной.

Вот уже пять лет времена года для старика отличались друг от друга главным образом количеством слов. Зима значила молча-ние. Весна — надежду. Лето — разговор. Осень — страх из-за при-ближающейся тишины. И далее — по кругу. Пять лет медленного ползания по этим кольцевым дорогам одарили старика новыми привычками и пробудили в его душе поэтическую чуткость к при-роде. Одиночество, если ему не сопротивляться, в конце концов любого человека превращает в поэта. Теперь старик точно знал, что тишина окрашена в белый цвет. Писатель приходит к этой мысли перед неисписанным листом бумаги. Музыкант — открывая не разлинованную нотную тетрадь. Он же — выходя зимним утром на пустую улицу, где бесцветие стоит вплотную с бессловием.

Стариковская тишина была вовсе не тем первоначальным белым, бесконечностью возможного. Она белела иначе: сожрав все прожи-

Анна Меликова (г. Москва) — филолог, кинокритик.


Рассказы тое, белый цвет неустанно напоминал обо всем конечном. Под его покровом таились не только человеческие ужасы, но хуже, гораздо хуже — пустота. Для писателя белый лист только поначалу многообе-щающ, но если просидеть над ним неделю и не испортить белизну своим корявым почерком, он начинает удручать. Старик чувствовал себя так, как романист, ненавидящий пустой бумажный прямоуголь-ник, на котором оборвалось дыхание его букв. Или как музыкант, не помнящий звучания ни одной из нот. Глядя на падающий снег, старик думал, что это проклятием падает молчание на его седую голо-ву. Куда ни посмотри, хоть вправо, хоть влево, ни одной живой души не приметишь. Ни одного яркого пятна. Все белое, все беззвучное. Разве что синички, словно делая ему время от времени подарок, за-летали в сад, взрывая своим щебетом стоячую тишину. Она рассыпа-лась и падала на землю. Скучно-белое небо становилось ярко-синим от птиц. Хорошо-то как! Но птичьи инстинкты гнали пернатых даль-ше, а человек со своими мыслями и памятью оставался снова один. Чтобы тосковать, чтобы мучиться, чтобы жить…

Зимой перед сном, который все никак не желал приходить, ста-рик подсчитывал в уме, сколько слов за день ему удалось сказать. Когда не мог припомнить ни одного, расстраивался. Обещал себе выйти завтра на дорогу. Там люди чаще проходят. Может, бросят ему, старику, словечко, как собаке кость. Он ее до-о-о-о-лго будет грызть, растягивая удовольствие. Особенно, если слово — доброе…

Зимой. Но природа не подвела и на этот раз. Ничто не пошатну-лось в ее законах, которые губительны, если думать о конкретной человеческой жизни, и спасительны, если думать вообще. Должен был начаться май. Он и начался. Потихоньку пустующие дома стали заполняться людьми. Городское население уже начинало готовиться к лету, к чудесной поре, когда аборигены, исполнившись гордости за свой родной край, могли распрямить плечи, временно обменять убранные квартиры на деньги и удалиться, уехав на дачи. Недели че-рез две — через три здесь даже появится запах шашлыков, а ночью магнитофонная музыка будет мешать заснуть. Наступит счастливое время.

* * *Возраст надежды для старика давно закончился. Очевидные

перспективы избавили его от желания заглядывать в далекое буду-щее. Жизнь теперь упиралась только в смерть. С ощущением этого прикосновения старик и жил, ожидая, когда одно из них проткнет другое, как острая палка бумагу. Он похоронил жену, похоронил сваху, похоронил друзей. Каждый раз, стоя над гробом, думал, что следующий мертвец в цветах — это он. И плакал. Так плакал! Стариковскими, легко вытекающими слезами. Но жизнь шла. Он жил. Жил. Жил. И продолжал хоронить других, которые все чаще были моложе самого старика. Вот уже 85 лет его тело, не зная пе-

31

АннаМЕЛИКОВАИсключительная жизнь

№ 1 (5) 2012

редышки, менялось: превратившись из зародыша в человеческую плоть, крепло, росло, мужало, покрывалось морщинами, сгибалось, истончалось, болело, ныло… Слышал старик только на правое ухо. Жаловался. Дети купили ему слуховой аппарат, чтобы постараться избавиться от очевидной мысли: когда человек сам живет в большом доме, чтобы не сталкиваться каждый раз со своим одиночеством, он закрывает на ключ несколько комнат. Так дом становится компакт-нее, а одиночество — менее очевидным. Невидимые створки левого уха старика закрылись, когда жизнь перестала предоставлять столь-ко звуков, чтобы хватало на две ушные раковины. Слуховой аппарат старик повертел в руках и убрал в сервант, где хранились лекарства.

* * *В первый же год он подружился с рыжей собакой. Говорил: «Хо-

роший, злой пес, но меня признает как хозяина». Быть хозяином зна-чило для него быть собой. Таким, каким он себя представлял много лет назад. Таким, каким он давно уже не был. Когда-то старик мечтал занять положение старейшины в семье, центра, куда будут вести все дороги, мудреца, у которого сыновья и внуки будут просить советов. В своем доме он все пытался вырастить злых сторожевых, но внуки своей лаской развращали животных. Псы с хорошими задатками становились неженками, за поглаживания готовыми продать роди-ну. Родиной в этом случае был, конечно, он. Старик. Поначалу он как-то еще пытался бороться с детскими шалостями и запрещал вну-кам во время их летних визитов уничтожать плоды длительных дрес-сировок. А потом махнул рукой. Делайте, что хотите. И собаки, об-радовавшись, что им больше не нужно строить из себя озлобленных недотрог, подставляли свои морды для поглаживаний.

Но это было когда-то. В прошлом доме. В прошлой жизни. В прошлом счастье. Теперь же центростремительные силы в его се-мье перестали действовать. Его мудрость никому оказалась не нуж-на. Его представления о мире посчитали за устаревшие и искажен-ные. Советы — за смешные и неуместные. Старик сам превратился в такого пса, который за нежность, за ласковое человеческое при-косновение не только родину, но и душу готов был отдать. Толь-ко кто возьмет ее, эту душу? Да и родина — кому нужна? Своими морщинами он прижимался только к простыням и к морде рыжего пса. Говорил ему: «Мне нужно, чтобы на меня кто-то смотрел. Что-бы меня кто-то слушал. Пусть я буду казаться им старым и гадким, выжившим из ума, занудой, пусть они постоянно будут со мной спорить, но я хочу помнить о том, что я человек».

Так он говорил. Так он помнил.Пес молчал, но понимал. А иногда хотелось, чтоб все наоборот.

Хотелось кого-то послушать, что-то узнать, пусть и что-то глупое и ненужное. Что-то человеческое. Для этого в доме существовал телевизор, в придачу к которому старик сам купил на пенсионные


Рассказы деньги спутниковую антенну, чтобы иметь большой выбор кана-лов. Раньше, когда он жил в деревне, люди часто приносили стари-ку свои поломанные вещи, ценя его золотые руки и доброе сердце. Спивающаяся Катька приволокла однажды радио.

— Толь, поколдуй своими ручками!— Зачем тебе, дура, радио? Ты же не просыхаешь. Разве ты его

слушаешь?— А мне не для слушания. Мне так. Ну, в общем, надо, — отве-

чала заплывшая Катька.Надо, — теперь понимал и сам старик. Включал телевизор,

тот что-то говорил, старик ему отвечал и сам начинал верить в то, что он не один… Спокойные дни в мире его расстраивали: ново-стные программы с катастрофами и стихийными бедствиями были единственным источником событий, благодаря которым старик забывал о своем стихийно бедственном одиночестве.

* * *Устав от шума, он выключил телевизор. Размяв затекшую ногу

и собравшись с силами, старик вышел в сад, чтобы снова по-смотреть на мир. Маленький белый тюльпан еще только собирал-ся стать красивым. Как любое намерение, это могло не осущест-виться. В отлаженных системах иногда наступают сбои, и никто не несет за них ответственности. Никто. За нераскрытый тюльпан, за разрушенную красоту, за искореженную жизнь. Кого винить? На кого жаловаться? А главное — кому?

Его судьба, так логично и правильно выстраивавшаяся, тоже однажды дала сбой. Он вспоминал об этом каждый редкий раз, когда удавалось найти слушателя, готового внимать его длинной истории. Воспоминания призраками водили вокруг него хорово-ды, иногда немного отдаляясь, оставляя чуть больше свободного пространства внутри круга, иногда сдавливая его тугим поясом. Но никогда не исчезали. Никогда. Наверное, со старческой амне-зией ему жилось бы легче. Но вместо нее старику была подарена крепкая память. Он помнил. Помнил все. Помнил и никак не мог забыть. Помнил, как в детстве за пять минут люди в форме застави-ли его собрать вещи и выслали из родной деревни на Урал. Грече-ская кровь, которую после его внуки все пытались разглядеть в себе перед зеркалом, не должна была осквернять плодородную землю. Помнил, как мать поехала за ним и на глазах у сына сошла с ума от голода. Помнил, как она в приступах помешательства ела зем-лю и смеялась. Помнил, как с братом-близнецом, вопреки теории о неразрывности, все не могли наладить контакт. Помнил, как брат потихоньку спился и так же потихоньку помер. Все помнил.

Но детские и юношеские воспоминания, не переставая приносить боль, казались необходимыми этапами на пути к счастью. Таков был

33


№ 1 (5) 2012

план: сначала — голод, унижение, смерть близких, потом — любовь, тихое счастье семейной жизни, покой. Сначала — мучение, потом — вознаграждения. Все справедливо. Все честно. Все по плану.

Но вот случился сбой, и жизнь полетела к чертям.

* * *Непонятно, какой умник придумал формулу состоявшейся жиз-

ни. Три обязательных условия старик выполнил по нарастающей: построил дом, вырастил двух сыновей, посадил много деревьев. Только формула оказалась неточной. Настоящий мужчина, преус-пев во всех пунктах, должен еще и умереть в один день с женой, иначе ни дом, ни сыновья, ни деревья не спасут его от беспробуд-ной тоски и отчаянья. С Валечкой они мечтали прологом к своей жизни сделать счастливый конец русских сказок: «жили они долго и счастливо и умерли в один день». Но на старости лет никаким транспортом супруги не пользовались — ни машинами, ни само-летами, — поэтому мгновенная совместная смерть в катастрофе была исключена. А как тогда еще? Жена умерла от сердца. Тихо, быстро, преждевременно. Он поначалу все ждал, что скоро Валеч-ка придет за ним. Готовился. Звал. Но когда собственное сердце начало барахлить, испугался. Потребовал у детей дорогостоящий аппарат. Жить ему не хотелось. Но умирать было страшно.

В саду старик остановился у айвы. Он все не мог запомнить, как правильно за ней ухаживать, и каждый раз приходилось справ-ляться об этом в привезенном детьми журнале. Айва была но-вым в его стариковской практике деревом, и он пытался понять, как правильно проявлять заботу к этой экзотике. Когда жизнен-ный план поломался, старику пришлось многому научиться, топ-чась на этих руинах. Стирать, готовить, штопать, жить.

Чей это был план — Бога или просто судьбы, которая, как реч-ка, течет сама по себе, — он не знал. Да и есть ли Он, этот Бог? В юности такими вопросами он не задавался: некогда. Потом — незачем: верить не полагалось. А когда разрешили, хочешь — верь, хочешь — не верь, он все не мог определиться, чего ему хотеть. Словно вовремя не развили увечную ножку ребенка, она и вовсе перестала двигаться. Так он превратился в инвалида веры. И сей-час он и рад был верить, но как и в кого именно, ему не сказали. Знал одно: его Валечка точно слышит все, что он говорит, и ждет его. А больше ничего и не нужно было знать.

* * *После смерти жены, с которой они прожили душа в душу 50 лет,

оставаться в деревне, где все напоминало о прошлом счастливом вре-мени, старик не мог. Дети перевезли его в маленький домик в дач-ном поселке недалеко от моря, где он и зажил в полном одиночестве. «Ты бы съездил на автобусе на пляж, воздухом бы подышал, морем бы


Рассказы полюбовался, может, и с людьми какими-то бы познакомился», — го-ворили ему дети. Старик только отмахивался рукой: «Я степной чело-век. Я ваше море никогда не видел и видеть не хочу. На что оно мне сдалось? Я землю люблю». Он повторял одно и то же, зная, что на са-мом деле лукавил. Зажив один, без жены, с которой он столько лет вместе вел хозяйство, старик с ужасом обнаружил, что землю-то он никогда и не любил. Он любил жену, которая любила землю. А боль-ше, пожалуй, ничего. С Валечкой они называли друг друга «мать» и «отец», словно указывая на их общее предназначение — рожать де-тей, заботиться о семейном очаге, обживать землю… И только теперь старик понял, что они были на самом деле мужем и женой. Дети, очаг, земля — все имело свою ценность только при условии их совместно-го существования. Друг ради друга. Но об этом лучше было никому не говорить. И желательно не думать.

Осмотрев айву, старик сорвал несколько испорченных болез-нью листиков и окинул взглядом весь сад, который вот-вот должен был вспыхнуть всеми красками, в очередной раз установив побе-ду жизни над смертью. И так — каждый год. Словно все — вечно, словно все — беспрерывно, все защищено самой природой. Все. Кроме человека.

Когда его только перевезли в новый дом, старик постарался вос-создать в нем знакомую ему обстановку. Калитку покрасил в при-вычный зеленый. Помидоры посадил те же, что были. У порога он поставил свои старые комнатные. На кресло положил маленькую, вышитую крестиком подушку, которую ему когда-то подарила жена. Но все прочее осталось чужим: участок, цветы, деревья, стены, ста-рый диван, сахарница, книги. Сказали: не трогай. Он и не трогал. Так, притронулся пару раз. Выкинул старую скатерть и съеденный молью плед, но никому не сказал. Никто и не заметил.

Этот дом подходил для старости хотя бы потому, что в нем не было зеркал. Возможно, их когда-то забыли повесить или однаж-ды сняли за ненадобностью. Свое отражение старик иногда случайно встречал, бросив взгляд на невключенный телевизор. Черный экран принимал вид изнаночной стороны зеркала. Его негатива. Ведь если быстро задавать вопросы, какого цвета яблоко (зеленое), стол (ко-ричневый), камень (серый), то зеркало в этом ряду сомнительных атрибуций почему-то окажется белым… Белый лист бумаги, белая поверхность зеркала. Когда еще ничто не написано. Когда еще нич-то не отражено… А его единственное зеркало могло быть теперь только черным. Смотреть на свое состарившееся тело старик не лю-бил. Зато испытывал тайное удовольствие, разглядывая морщины и побеленные волосы детей. Так двоечники в школе радуются, когда фортуна отворачивается от круглых отличников. Собственная ста-рость казалась не такой оскорбительной, не такой постыдной, раз даже дети, которым полагалось быть юными и здоровыми, не могли

35


№ 1 (5) 2012

справиться с природой. Скоро не только волосы, но и их глаза по-седеют так же, как у отца. Станут блеклыми, уставшими, жуткими. Таков закон. Что уж тут поделаешь…

Не всегда, не всегда жизнь на его лице выглядела так безжалостно, а отражения в зеркале доставляли сплошные расстройства: рассмат-ривая старые фотографии, внуки поражались сходству молодого деда с гангстерами из голливудских фильмов. «Это кто ж такие — гангсте-ры?» — спрашивал старик и, опережая ответ, довольно причмокивал губами. «Ну, бандиты такие, очень красивые, они грабили и убивали, а женщин имели столько, сколько хотели». Старик кивал одобри-тельно головой. Только какой из него гангстер? Ни у кого ничего он не крал, а был, как и все старики, сам обворован государством. Убивал он исключительно кроликов да куриц. Женщин, кроме своей жены, не знал. И зачем такая внешность при такой-то судьбе?

* * *Он был обижен на судьбу так, как можно быть обиженным толь-

ко на человека. В каком-то смысле она им и была. Судьба. Челове-ком старик теперь считал каждого, с кем можно говорить и кто име-ет какие-то представления о нем самом и о его жизни. «Каждым» мог стать не каждый. Теперь для него существовало только два пол-ноценных человека: его умершая жена и судьба. С женой он разгова-ривал, когда хотел вспомнить что-то хорошее или рассказать о про-житом дне. С судьбой — когда слезы стягивали глаза, и отчаяние, а потом возмущение, а потом ненависть, а потом равнодушие пере-хватывали все слова. Он стучал кулаком по столу. Угрожал судьбе. Называл ее бранными словами. Проклинал. Потом успокаивался. Просил прощение. Благодарил, что был счастлив. Смирялся. Так протекала его беседа с судьбой каждый раз.

Но не со смертью, нет. Ни в коем случае. Только не со смертью. Ей никогда не стать человеком. Никогда не дождаться, чтобы ста-рик с ней заговорил. Он ее просто игнорировал. Он знал все о буду-щем, но будущее ничего не знало о нем и не хотело утруждать себя этими знаниями. Потому что смерть — это всеприимный дом. Она распахивает двери перед каждым, не спросив с него ни справки, ни денег, ни биографии. Пуская всех под свою крышу, она про-являет ужасное равнодушие к каждому. Унифицирует то, что так стремилось обзавести собственными отличительными чертами.

Если бы можно было умереть, обойдя смерть… Старик словил свое нечеткое отражение в окне. Поправил волосы. Нет, умирать еще рано. Рано умирать.

* * *Во всю жалобность голоса, беря на себя беды человеческие, крича-

ла сойка. Старик присел на пенек, который он, посмеиваясь, называл своим троном, и стал вспоминать, как однажды с Валечкой они вы-


Рассказы шли на дорогу, которая вела к деревенской школе. Было первое сен-тября. Их дети давно перешагнули школьный возраст, а внуки росли вдали от деда с бабкой. Чужие дети и внуки шли по дороге с букета-ми цветов. Только один мальчик плелся с пустыми руками. Валечка подозвала его. Попросила немного подождать. Сходила в сад, срезала раскрывшиеся розочки и отдала ребенку, который весь расплылся в благодарной улыбке. Несколько дней назад, во время родительского дня, старик сам срезал ранние тюльпаны и отдал их мимо проходив-шей женщине, чтобы та положила их на могилки своих родственни-ков. Может, кто-то и его Валечке принесет. Есть же добрые люди.

Скоро пойдут розочки. Потом распустятся пионы. Сердце сно-ва барахлит…

Увидев на асфальте маленькие темные пятна и приняв их за на-чинающийся дождь, старик хотел было встать и спрятаться в доме и только тут сообразил, что вовсе не небо устало терпеть, а его глаза… Поняв, что он плачет, старик заплакал еще сильнее. Разра-зился плач по двум первым слезам. Первым за этот май. А сколь-ко их еще, этих месяцев, осталось? Ничего, кроме лет и болез-ней жизнь больше не будет прибавлять. Она теперь действовала только на вычитание. Отнимала здоровье, силы, волосы, зубы… Да что об этом-то думать?..

Но о чем тогда?На улице скулила губная гармошка. Привыкнув к псиным за-

вываниям, старик не сразу сообразил, что эти звуки вовсе не звери-ного происхождения. Он приподнялся с пенька и отворил калит-ку. Кто-то делал длинные паузы, видимо, переводя дыхание. Звуки звучали неуверенно, дребезжаще. Музыканту не хватало воздуха или силы в легких. Фальшивая нота внезапно оборвала музыку, ос-тановив ее на полуфразе. Кто-то понял, что сплоховал. Старик ис-пугался, что губная гармошка больше не зазвучит. Что это был всего лишь его звуковой мираж, и он, подобно путнику в пустыне, просто измучился от засухи. Но вот мелодия снова продолжилась на том же месте, где прервалась. Старик пошел на звук, как собака на запах…

Через два дома у открытых ворот сидел сосед и играл. Старик помнил его по прошлому лету. Война забрала у мужчины зрение и кусок легкого, зато оставила слух и голос, а значит, ничто не ме-шало разговору, который через несколько минут завязался между соседями. Тот же самый разговор, который два старых человека вели еще прошлым летом, но за год оба позабыли.

— Помнишь, — заканчивал старик свой длинный рассказ, — в нашей молодости ходил такой анекдот. По одноколейной желез-ной дороге навстречу друг другу на огромной скорости мчались два поезда. И не встретились! Почему? Не судьба…

Старик засмеялся, как смеялся каждый раз, когда вспоминал этот анекдот, и прибавил:

37


№ 1 (5) 2012

— А у меня наоборот — судьба. Такая вот судьба. В детстве был в ссылке и на старости лет в ссылке. Жизненный круг замкнулся. Ну а ты что скажешь? Как жизнь прошла? — спросил старик так, как спрашивают о прожитом дне. Или о сыгранной вчера игре.

— Та, — отмахнулся слепой, закашлял и нащупал на столе гар-мошку. — Немцы научили играть, когда в плену был. Так что я им в каком-то смысле благодарен. Ты посиди еще немного. Может, последний слушатель…

И слепой снова затянул мелодию, прерываемую приступами кашля. Старик слушал музыку и наблюдал за тем, как небо пос-тепенно наполнялось цветом. Светло-голубое умножалось на себя и становилось сначала просто голубым, потом — даже синим. Все ближе и ближе был вечер. Все меньше и меньше оставалось ждать лета. Все сильнее и сильнее старик чувствовал жизнь.

* * *Прошло лето. Для тех, кто продолжал жить, наступила осень.

После похорон, очередных в его жизни, но первых в списке абсурд-ных и несвоевременных, старик сидел за столом, потупив взгляд. Ему освободили место в центре как старейшему в семье. Ел и пил он мало. Всем своим видом старик извинялся за свой возраст. За то, что жизнь все еще продолжала течь по его состарившимся капил-лярам. Ему казалось, что все кругом только об этом и думали. Взяв слово, старик тихо вымолвил:

— Вместо нее в гробу должен лежать я. Так было бы справедли-во. Если бы я только мог…

В ответ ему никто не сказал ни слова.Бог его знает, какие ужасные мысли каждый пытался подавить

в себе в этот момент. Старик отошел к окну и стал издали рассмат-ривать красивое желтое дерево. Из человека действия, которым он слыл в деревне, старик давно превратился в человека созерцания. Из его будней ушли сюжеты, остались лишь описания. И вот, мо-жет, только теперь и начиналась для него жизнь. Тяжелая, вялоте-кущая, без цели, без смысла, без надежд. Без всех этих иллюзий. Настоящая жизнь. И он собирался прожить эту жизнь до конца.

Прощаясь с осиротевшими внуками и сыном, у которого жизнь пошла наперекосяк раньше, чем у его отца, на 20 лет, старик про-изнес неожиданным тоном победителя:

— Вы не забывайте, что дед у вас еще живой. Дед у вас еще дол-го будет живым. Вот придет зима. Все снова разъедутся. Ни одной души в соседних домах не останется. Я запасусь тетрадями и начну писать мемуары. Я, правда, грамоты не знаю, но это не страшно. Вы еще будете читать о моей судьбе и обливаться слезами. Узнаете, какую исключительную жизнь прожил ваш дед.

Все пообещали прочитать, если будут живы.


РАССКАЗЫ

Ал

ек

са

нд

р

ПУ

ШК

ИН ОНА УХОДИТ

Миниатюра

Она уходит. Сама. Она больше никому не нужна. Ее время на исходе. Ее место уже занято другой — молодой, зеленоглазой, веселой. И остается только брести, окидывая скорбным взором былые владения. Ах, как хочется вернуться, схватить соперницу за горло и вытряхнуть из нее изумрудную душу. А потом топтать, топтать, пока та не побелеет. Но разве сдюжить с чертовкой? Пьет молодуха тягучий желтый ликер и с каждым глотком становится все наглее: уничтожает кружева, кропотливо сплетенные долгими ночами, рушит переливающиеся сталактиты и оставляет черные подпалины на драгоценной белоснежной мантии.

Ей хочется тишины — торжественной, печальной. Хочется идти и грустить, и чтобы весь мир тосковал вместе с ней. А вместо это-го веселый щебет детворы, высыпавшей на улицы, чтобы получить свою долю солнечных поцелуев, счастливое пение птиц, кружа-щихся в любовном танце, и кристально чистые голоса ручьев, раз-буженных после долгого сна.

Ей хочется покоя — вечного, лишенного красок. Но покоя не будет. Вот-вот и настанет хаос, состоящий из сотен цветов и за-

Ел

ен

а

МА

ЮЧ

АЯ

Елена Маючая (г. Троицк, Челябинская обл.) — фи-налист международного конкурса «Белая скри-жаль-2010», автор журнала «Лампа и дымоход».

39

ЕленаМАЮЧАЯОна уходит

№ 1 (5) 2012

пахов. Наполнятся поля фиолетовым, алым, розовым, пурпурным. Разнесут ветра по всему свету будоражащие сочные ароматы.

А зеленоглазка смеется, отрезает от аспидной ночи кусочки и пришивает белые лоскутки, и нужно спешить, чтобы успеть до-нести до одинокого пристанища остатки своих потемневших со-кровищ. И только там, на вершинах самых высоких гор, можно будет отдохнуть, лежа на девственном снегу, жадно вдыхая мороз-ный воздух и слушая свирепый рев бурана. И можно будет спускать с крутых склонов лавины, и дирижировать хором вьюг, и учить мо-лодые метели танцам.

А внизу уж звенит жизнь — кричащая, яркая, бойкая, но лишь затем, чтобы, сделав круг, погаснуть, сойти. И тогда она вернется, и снова будет властвовать. И ее возвращения будут ждать, чтобы принести в дома мохнатые елки, чтобы кормить хлебными крош-ками снегирей, чтобы построить сказочные ледяные замки, горо-да.

Но это будет еще не скоро. Поэтому она уходит, уступая вотчи-ну другой. И лишь по ночам, когда чертовка спит, она торопливо дует на лужи, покрывая их прозрачным саваном, сбивает градусни-ки, присыпает деревья солью.

И тогда, видя эти бесполезные попытки, мне хочется побежать за ней и, посмотрев в печальные синие глаза, сказать: «Не грусти, зима. Я буду ждать тебя, и потому я не говорю «прощай», а только «до свидания»».


РАССКАЗЫ

Моей матери —Наталье Оттовне Крист

I«Christe Eleison!» —Пела ты,Православный крестНа меня надев.С этих порЯ живу в двух мирах:ПравославномИ твоем —Католическом.

Юр

ий

Т

ОЛ

ОЧ

КО

Юрий Толочко (г. Астана, Казахстан) — казахстан-ский поэт и режиссер. Преподаватель Казахского национального университета искусств. Лауреат рес-публиканских и международных конкурсов искусств. Стихи публиковались в журналах «Нива» (г. Астана), «Тумар» (г. Астана), «Берега» (г. Костанай), «Мега-лог» (г. Пятигорск), «Иные берега» (г. Москва),и др. Редактор отдела поэзии журнала «Лампа и дымоход».

CHRISTE ELEISON Стихотворения

41

ЮрийТОЛОЧКОChriste Eleison

№ 1 (5) 2012

IIПомнишь,НавстречуБежал —Падал,Царапал колени,СмеялсяИ снова бежал.

Теперь тебя нет —Увезли в черном ящике.

К кому мне бежать?

IIIПлакать и плакать —Пока пусто не станет в душе.И долго еще не знатьЧем ее заполнить:Вином или песней,Что пела мне в детстве?

IVВот он —Крест моего детства.

Надеваю его,Иду.

Будь благословен, Христе!


НЕОЖИДАННЫЕ ШТРИХИ

Ми

ха

ил

ЛЕ

ЗИ

НС

КИ

Й

ОБЛАКА ОБЕЩАЛИ ДОЖДЬРассказ

ОБЛАКА ОБЕЩАЛИ ДОЖДЬ ИЛИ — РАССКАЗ ОБ АФАНАСИИ ФЕТЕ

Над Северной стороной Севастополя плыли облака, обещая дождь. Стояло то знойное время года, когда исстрадавшейся крым-ской земле влага была жизненно необходима. Но дождя не было.

— Может, переждете? — сказал возница Фету. — У меня клад-бищенский сторож в знакомцах ходит, у него и пересидеть мож-но…Несусветный ливень намечается…

Возница — старый севастопольский унтер — в Крымскую кам-панию служил под началом поручика Льва Толстого, о чем он немедленно доложил Фету, как только тот сошел с парома, — большой Севастополь с Северной стороной был разделен бух-той, — и стал искать извозчика. Мог ли Афанасий Фет отказаться от такого сопровождающего, хотя тот и запросил намного дороже? Не мог. Хотя и не в обычаях Фета было переплачивать — скуповат был старик! По дороге к кладбищу возница сообщил Фету о пос-леднем бое на Малаховом кургане — географическая точка, извест-ная всему миру! — и о том, что только благодаря геройству унтера,

Михаил Леонидович Лезинский (г. Хайфа, Изра-иль) — писатель, автор нескольких десятков книг, изданных в Крыму, в Украине, Узбекистане, России, Израиле. Член многих писательских объединений и организаций, в том числе Союза писателей Кры-ма, Союза писателей России, Союза русскоязычных писателей Израиля.

43

Михаил ЛЕЗИНСКИЙОблака обещали дождь

№ 1 (5) 2012

то есть его геройству, поручику Льву Толстому удалось избежать гибели. В последнем бою на Малаховом кургане Толстого не было. Об этом Фет знал точно. Как-никак, был он близок с графом. «Пусть врет, — подумал Фет, — надо будет не забыть рассказать об этом унтере Льву Николаевичу…»

— Так как, ваше благородие, пересидите дождь? — Дождя не бу-дет, служивый, не должно сейчас быть дождю.

Бывший унтер взглянул на иссохшую под июньским зноем землю, на порыжелые бока кладбищенских кипарисов и согласил-ся: — Точно, может и не быть. Давно дождя ждем…

Афанасий Фет снял фуражку и подставил лысую голову тепло-му ветру.

— Пойду, служивый, ты меня не жди… А Льву Николаевичу я непременно поклонюсь от тебя…

Фет вошел за кладбищенскую ограду и остановился. Его «встре-тил» памятник генералу Хрулеву. Мрамор памятника успел потус-кнеть, но надпись светилась золотом: «Хрулеву — Россия». Фет подошел вплотную к мраморной колонне и, подслеповато щурясь, прочитал слова, заставившие сжаться его сердце: «Пораздайтесь, холмы погребальные, потеснитесь и вы, благодетели. Вот старатель ваш пришел доказать любовь свою, дабы видели все, что и в слав-ных боях, и в могильных рядах не отстал он от вас. Сомкните же теснее ряды свои, храбрецы беспримерные, и героя Севастополь-ской битвы окружите в вашей семейной могиле». «Благодетели», «старатель»… Фет знал — это были любимые слова Степана Алек-сандровича Хрулева. «Благодетели», — говорил он всегда о своих солдатах. «Старатель наш», — отзывались они в свою очередь о ге-нерале. Почему же тогда, когда их произносил живой Хрулев, они не затронули поэтическую душу Афанасия Фета, а сейчас, повто-ренные в камне, заставили сжаться его сердце?! Фет был знаком со Степаном Александровичем Хрулевым и знал, что в жесточай-шем бою за Малахов курган 8 сентября 1855 года Хрулев был ра-нен. Ранен в том самом бою, последнем за Севастополь, о котором упоминал старый унтер. Но не умер тогда генерал от ран, а дожил до седых волос и скончался в Петербурге в 1870 году. Выполняя волю покойного, Хрулева похоронили здесь, на Братском кладби-ще… Потеснились «благодетели», пропуская своего «старателя»…

Фет идет мимо надгробных плит, и увлажненные глаза непро-извольно выхватывают черные точечки букв, буквы складываются в фамилии рядовых и офицеров, названия рот и батальонов. Впос-ледствии Афанасий Афанасьевич Фет напишет у себя в дневнике: «…Нигде и никогда не испытывал того подъема духа, который так мощно овладел мною на Братском кладбище. Это тот самый ге-ройский дух, отрешенный от всяких личных стремлений, который носится над полем битвы и один способен стать предметом герои-

44

Неожиданные штрихи

ЛАМПА И ДЫМОХОД

ческой песни…» И родится стихотворение, которому Фет даст на-звание:

СЕВАСТОПОЛЬСКОЕ БРАТСКОЕ КЛАДБИЩЕ Какой тут дышит мир! Какая славы тризна Средь кипарисов, мирт и каменных гробов! Рукою набожно сложила здесь отчизна Священные тела своих сынов…. Из каменных гробов их голос вечно слышен, Им внуков поучать навеки суждено, Их слава так чиста, их жребий так возвышен, Что им завидовать грешно…

Так напишет Афанасий Фет 4 июня 1887 года, через восемь лет после посещения Братского кладбища. Но неужели эти строки написал тот самый «сладкозвучный» Фет, которому принадлежат такие строки:

Ночную фиалку лобзает зефир, И сладостно цвет задышал…

«Истины нет, — говорит Фет, — мы ничего не значим, поэзия есть не что иное, как безумие, а потому она ближе к истине…» (из письма Полонского к Майкову). Неужели эти гражданские стихи написал тот самый Афанасий Фет, стихи которого луч-шие композиторы России превратили в романсы: «Я тебе ничего не скажу», «Сияла ночь. Луной был полон сад», «Опавший лист дрожит от нашего движенья»? Тот и не тот. Каждое поколение прочитывает больших поэтов заново. Евгений Винокуров сказал как-то о Фете: «Через все творчество Фета, то затихая, то громко звуча, проходит одна отчаянная, рыдающая нота, одна звонкая трагическая доминанта… Не идиллик, как принято считать, а поэт напряженный, динамичный, дерзкий…» «Дерзкий» — не виноку-ровское определение. Понятие это принадлежит Льву Толстому. В одном из своих писем он заметил: «И откуда у этого добродуш-ного толстого офицера берется такая непонятная лирическая де-рзость, свой ство великих поэтов?» Значит, не только последующие поколения прочитывают поэта заново, но и для современников он разный?.. «Если бы Фет (или Шеншин Аф. Аф.) не был оригиналом и притом не был бы чем-то цельным и единым, несмотря на сотни противоречий и софизмов, трудно было бы с ним ужиться…» (все из того же письма Полонского к Майкову). Над часовней Братс-кого кладбища продолжали плыть низкие пузатые облака, и каза-лось, что стоит им опуститься чуть-чуть ниже, они зацепятся за по-

45


№ 1 (5) 2012

лированный каменный крест и прольются дождем. Но ни капли не упало на сухую жаждущую землю. Фет дошел до часовни. Отту-да доносилось заупокойное пение — отпевали защитников оборо-ны, которые пережили своих товарищей и умерли тихой смертью… Постояв несколько минут, Фет направился к выходу, где его под-жидал знакомый возница — старый унтер. Старик был слегка пьян и радостно бросился к Фету — хотел дорассказать некоторые под-робности о военной жизни графа Толстого! Но, увидев воспален-ные веки Фета, борозды от слез на измятом пыльном лице, вскло-коченную бороду, остановился и произнес, словно извиняясь:

— Жалеете, ваше благородие, нашего брата… Где-то и мне здеся отведут местечко…

Фет промолчал, видно не расслышал. А возница продолжал: — Эх, побили мы тогда бусурманов, крепко побили, но и нам,

что там говорить, перепало… А поручик Лев Николаевич Толстой — геройский был офицер, что тебе из пистоли стрелял, что шашкой рубал…

Фет вздохнул, хотел сказать: «А брехун, ты, братец!» — но сдер-жался, еще до парома не довезет!.. До самого причала ехали молча, и лишь когда к дощатой пристани подошел паром, Фет сказал воз-нице, вкладывая в свои слова иронию:

— Передам от тебя привет Льву Николаевичу… Помнит, небось, своего геройского унтера…

Возница отвернулся. Пробубнил: — Не служил я под его началом, ваше благородие. Ныне многие

на графе зарабатывают… — Не служил? — Так точно, не служил. А служил я под началом майора Эраста

Абазы — тоже геройского командира. — Неужто того самого, что написал музыку к словам Тургенева

«Утро туманное, утро седое»?.. — Уж не знаю, тот или не тот, только погиб он. На Братском

и похоронен… Фет только сейчас заметил, что на груди у старого унтера крес-

ты да медали. И только сейчас Фет увидел, что вместо ноги у воз-ницы деревяшка.

— Прости, братец, — сказал Фет, — а я о тебе Бог знает что по-думал. Прости великодушно…

Над Северной стороной многострадального Севастополя плы-ли пузатые облака и тучи, обещая дождь, но дождя не было.

46

Неожиданные штрихи


ЛЮБОВНИЦА КУПРИНСКОГО ЛИСТРИГОНА

РассказНеподалеку от Севастополя есть село Тыловое. Когда-то его на-

зывали по-татарски — Хайту. Я в это село попал много-много лет тому назад, когда писал книгу о Батилимане — есть в Крыму такое курортное местечко, где множество известных всему миру людей, построили кооператив. Но перейдем к Хайту. В нем жила Ольга Ометова, влюбленная в одного из героев куприновских «Листриго-нов» Юру Паратино. Ей в пору нашей встречи было лет… Древней-шая старуха! И для меня все равно было, сколько ей лет: семьдесят, восемьдесят… Сто! Приударять за ней я не собирался.

Могу сейчас признаться, по преступной молодости лет (с се-годняшних, естественно, позиций: было мне в то время уже лет под тридцать!) «Листригонов» Александра Куприна я не читал, и, когда Ольга Дмитриевна с любовью рассказывала о Паратино, я поддакивал. Тут же сделал в своем блокноте пометку: «Куприн. Листригоны. Прочитать и разобраться!» И к следующему свиданию с Ольгой Дмитриевной подготовился основательно… Ольга Ометова оказалась очень интересной собеседницей, и глаза ее разгорелись, когда мы, тяпнув по стакашке виноградного молодого вина, косну-лись ее любовных дел. Знаменитых любовников у нее было великое множество, но любила она одного — Юру Паратино, которого уве-ковечил Александр Куприн в своих знаменитых очерках «Листри-гоны». Вот как он описал его: «Юра Паратино вот он каков: это не-высокий, крепкий, просоленный и просмоленный грек, лет сорока. У него бычья шея, темный цвет лица, курчавые черные волосы, усы, бритый подбородок квадратной формы, с животным угибом посре-дине — подбородок, говорящий о странной воле и большой жесто-кости, тонкие, энергично опускающиеся вниз губы. Нет ни одного человека среди рыбаков ловчее и хитрее, сильнее и смелее Юры Па-ратино»… Читаю эти строки Ольге Дмитриевне, слушает с большим вниманием. Интересуется, кто написал? Потом долго вспоминает и вдруг выдает на чисто современном языке:

— А-а, припоминаю! Это тот алкашик, который по пьяни доби-вался меня?!

— Ну вы даете, мать! — обиделся я за читаемого и почитаемого мною писателя.

Конечно, Александр Куприн любил выпить. И даже, набрав-шись, как говорится, до положения риз, послал из Балаклавы сроч-ную телеграмму царю с таким текстом: «Ставлю вас в известность, что с сегодняшнего дня объявляю Балаклаву и ее окрестности сво-бодной республикой тчк». На что царь Николай ему на это отве-тил тоже телеграммой: «Советую господину Александру Куприну не пить натощак зпт а выпив зпт закусывать тчк».

47


№ 1 (5) 2012

Но подвыпившая старуха на меня ноль внимания. Гнет свою линию:

— Твой Куприн горазд врать, — «мой», как будто не к Ольге Дмитриевне он пытался подъехать на вороных, а ко мне! — В одном я согласна с Куприным, Паратино был смелым и красивым челове-ком. Но шея его не была бычьей. И подбородок был как подборо-док. И никаким жестоким он не был. Твоему Куприну со мной бы надо было побеседовать, раз о Юрке пишет…

— Так вы же его сами отшили! — возмутился я. — Может быть, о Юрии Паратино он и хотел переговорить.

— Значит, я его не так поняла, — язвительности Ольге Дмитриев-не было не занимать. Должно быть, в девках она действительно была оторва. Красивая оторва! Ничего не попишешь. — Только я могу сказать: каким был на самом деле Юра Паратино! Только я могу его обрисовать!

— Выходит, вы знали Паратино лучше, чем Александр Куп-рин? — Лучше! Любила я его, и он меня любил… До полной умо-помрачительности!..

Что ж, достойный ответ умной, почти столетней, старухи. К тому же, не прочитавшей в своей жизни ни единой книжки, так как была неграмотной. Александр Куприн тоже был влюблен в Юру Паратино и тоже несколько идеализировал своего героя. Да, Паратино был удачливым и смелым рыбаком. Но он был к тому же и видным контрабандистом, и тем, кого принято называть разбой-ником с большой дороги: морскую воровскую «тропку» Турция — Крым, расположение таможенных постов и секретов он знал так же хорошо, как места скопления султанки и камбалы. Ольга Дмитри-евна Ометова, его верная подруга и любовница, — Паратино, между прочим, был женат! — знала об этой стороне деятельности своего возлюбленного, именно она приторговывала различными заморс-кими товарами, сбывая помаду, духи, бижутерию богатой публике, живущей в летние сезоны на Южном берегу Крыма. Знали Юру Па-ратино и Ольгу Ометову и батилиманцы — от Хайту до Батилимана рукой подать. Когда эта «сладкая парочка» привозила на баркасе на продажу рыбу или заморские сладости, все немногочисленное население Батилимана выходило на берег — всем хотелось увидеть воспетого Александром Куприным известного на всем побережье башибузука. В отличие от Ометовой, батилиманцы умели читать.


СКАЗКА

На

та

ль

я Ч

ЕР

КА

С

ЖЗЛ: СКАЗКА О ТОМ, КАК ПОССОРИЛСЯ ИВАН СЕРГЕЕВИЧ СО ЛЬВОМ НИКОЛАЕВИЧЕМСказка

В некотором царстве, в некотором государстве жили помещи-ки да крестьяне. У помещиков были дома белокаменные, а у крес-тьян — избушки лубяные. Помещики себе принадлежали, а крес-тьяне — нет. Были они до того крепостные, что не в сказке сказать, а можно было только гусиным пером описать. Гусей как раз в том царстве-государстве было в достатке: мало того, что домашние не переводились, так весной еще дикие с юга прилетали. От из-бытка ли письменных принадлежностей или еще отчего, а только многие помещики взялись за это описание и сделались художни-ками слова. Стало в том государстве литераторов видимо-невиди-мо. И наступил в нем золотой век русской словесности.

В это же самое время в одной помещичьей усадьбе Орловской губернии жил да был юноша небесной красоты Иван Сергеевич Тургенев. И была у него строгая-престрогая маменька Варвара Петровна да две мечты: стать самым великим писателем из всех имеющихся и чтоб к нему пришла роковая любовь. Раз в разгово-ре с маменькой обмолвился он про свою первую мечту. А Варвара Петровна как закричит: «Ох, и дурак ты, Ванька! На что тебе эта

Наталья Черкас (г. Москва) — родилась и выросла на Кубани. Окончила филфак Дальневосточного государственного университета. Автор цикла юмо-ристических сказок «Жизнь замечательных людей». Публиковалась в альманахе «Амур», журналах «Свой круг» (Канада), «Лампа и дымоход».

49

Наталья ЧЕРКАСЖЗЛ: Сказка о том, как поссорилсяИван Сергеевич соЛьвом Николаевичем

№ 1 (5) 2012

литература? Ступай-ка лучше служить в Министерство внутренних дел. А на литературу нету тебе моего родительского благословения, потому что это — пустая трата денег, времени и ума».

Насчет ума маменька зря тревожилась. После смерти Тургене-ва любопытные до всяких отклонений от нормы врачи-антропо-логи случайно наткнулись на его мозг и взвесили его. Набралось целых два килограмма в одной только голове. А им уже было хо-рошо известно, что норма не дотягивает и до полутора. Это науч-ное открытие не осталось без внимания общественности. Многие стали чувствовать в себе большее количество мозгового вещества, чем у окружающих. И завещали после своей смерти непременно взвесить его и вес обнародовать вдобавок к другим заслугам и до-стижениям. Врачи-антропологи только рады были: и научный ма-териал получили, и дополнительный доход. Но раз случился казус: один человек переоценил свое количество серого вещества. Хоть он и был при жизни первым из лучших, но когда взвесили мозг, то его едва на килограмм набралось. Родственники ахнули, врачи-антро-пологи руками развели, а что делать — никто не знал. Не объявить нельзя — воля усопшего закон, а объявить — вопросы возникнут: как это он с такими мозгами в первых рядах оказался? Но ученая медицина не растерялась. Взвесили спинной мозг, сложили с ве-сом головного, получилось даже больше нормы. Обрадовались родственники. А врачи-антропологи после этого случая перестали кому попало мозг взвешивать, а только по научной потребности. Ни один из взвешенных пока еще не дотянул до Тургенева.

Но маменька Варвара Петровна не знала, что ума Ваньке хватит и на Министерство, и на литературу. Поэтому приказала не давать ему гусиные перья и свечи, чтоб у него ни днем, ни ночью не было возможности писать литературу. А Тургенев все равно сочинял и все сочиненное держал в голове. Чтоб никто не отвлекал его, ухо-дил в окрестные леса, бродил в них целыми днями. Раз встретился ему медведь. После этого случая стал Тургенев брать с собой охот-ничье ружье. Потихоньку, помаленьку научился стрелять, даже начал приносить домой кой-какую добычу. И маменька перестала относиться подозрительно к этим его прогулкам по лесу.

Когда произведений накопилось столько, что никакой голо-ве уже не удержать, Тургенев поехал в Петербург, чтоб записать их и отнести в какой-нибудь журнал. Маменьке Варваре Петровне сказал, что едет определяться на службу в Министерство внутрен-них дел. Маменька была хоть и строгая, но доверчивая. На радос-тях подарила Ваньке экипаж о трех лошадях и дорожный саквояж.

В Петербурге Тургенев записал свои произведения и снес их в журнал Некрасову. А потом стал ждать славы и коротать время в опере. В эти дни в Петербурге была с гастролями французская пе-вица Полина Виардо. Когда Тургенев услышал и увидел ее в первый

50

Сказка


раз, то тут же понял, что пришла-таки к нему любовь. Но сразу по-нять, роковая она или так себе, из третьего ряда партера было невоз-можно. Поэтому после концерта он пробрался через толпу к Полине поближе. В это время купец протягивал ей двадцать рублей ассиг-нацией и говорил: «Вот вам, матушка, на поддержание ваших телес. Потому что вы очень худая, хоть и французская, женщина. А я при-шел на вас посмотреть, так как я глухой и песен мне не надо. А у вас смотреть не на что». Тургенев как услышал такие слова про свою любовь, так сразу же двинул купчишку в бок кулаком. Тот не ожи-дал этого и свалился на пол сцены. А как свалился, сразу же за-кричал не своим голосом: «Полиция! Полиция!» Тургенев не хотел встречаться с Полицией, схватил Полину за руку и побежал с ней на улицу. У крыльца уже стоял его экипаж. Они запрыгнули в него и помчались прочь от оперного театра. На одной из улиц Петербур-га Тургенев заметил Некрасова. Он остановил экипаж и спросил у него: «Ну, как вам мои сочинения?» «Поэтом можешь ты не быть, а вот писателем быть обязан!» — ответил Некрасов и пошел своей дорогой, а Полина и Тургенев поехали своей.

Они мчались в неизвестном направлении. Петербург остался далеко позади. Полина тыкала своим кружевным зонтиком в спи-ну вознице и громко приказывала: «Шнеллер, шнеллер!» Вскоре дорога кончилась, и начался город Париж. Подъехали к дому По-лины. Их вышли встречать несколько детей и муж Луи. «Более ро-ковой любви, чем эта, мне не найти», — подумал Тургенев и ос-тался у них жить. У него появился свой кабинет, где он целыми днями сидел и писал сочинения. Сначала ему припомнились про-гулки по лесу, и он написал «Записки охотника», а потом — один за другим романы о тяжеловесном быте русского дворянства, кото-рый зиждется на крепостном труде русского народа. Никто Ивана Сергеевича не отвлекал. Только иногда заглянет Полина и весе-ло спросит: «Жан, ля мур?» А Тургенев так же весело ей ответит: «Мур, мур, Полюшка!» А потом опять принимается за сочинение. Романы свои он отправлял Некрасову. Тот публиковал их, и Турге-нев становился все известней и известней. Все газеты называли его великим русским писателем. Но только после Гоголя.

Однажды прибегает к нему Луи и говорит по-французски, что Гоголь-то умер. Тургенев бросил роман на полуслове, схватил дорожный саквояж, прыгнул в свой экипаж и помчался в Петер-бург. Пока ехал, повторял про себя: «Гоголь умер, да здравствует Тургенев!» Приехал в Россию. Смотрит, а у всей прогрессивной части русского общества глаза на мокром месте. Устыдился он сво-их мелких мыслей и написал некролог на смерть Гоголя. Да такой свободолюбивый, что его сразу же в тюрьму и посадили. Не посмот-рели даже, что самый великий теперь писатель в России. А в тюрь-ме сыро, плохо. Через месяц слухи до маменьки Варвары Петровны

51


№ 1 (5) 2012

в Спасское ее Лутовиново долетели. Примчалась она в Петербург, стала просить Ваньку на поруки взять. Сказала, что дома он у нее таких гоголей получит, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Работники тюрьмы с удовольствием отдали арестанта, так как он им уже надоел своим нытьем. Тургенев обрадовался освобожде-нию, но как увидел маменьку у тюремных ворот, так обратно в сы-рые казематы и рванул, еле-еле его обратно вытолкали.

Дома Варвара Петровна выспросила у него, где был, что делал. Рассказал он ей про Париж и про Полину. Маменька Полину эту сразу невзлюбила, Ваньку за нее денно и нощно ругала, а ее виар-дой называла. Он хотел было сбежать от нее, да Полиция обратно вернула: оказалось, Варвара Петровна для него два года ссылки в Спасское их Лутовиново выпросила без права переписки и полу-чения периодических изданий. Опечалился Тургенев, да делать не-чего — стал приспосабливаться к новому, не парижскому житью-бытью. Ходил в лес на охоту свои произведения сочинять. Только без газет страдал, так как не знал, он ли всем писателям писатель в России или кто другой уже имеется.

Как-то узнал, что неподалеку располагается имение его знакомого русского поэта Афанасия Фета. Отправился к нему в гости. Встретил его Фет хлебом-солью. Поговорили о литературе, и вдруг Тургенев спрашивает: «Фет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: я ль в России всем писателям писатель или кто другой уже имеется?» Фет ответил, что других нет, да и вряд ли в ближайшее время появятся. Успокоился Тургенев и попросился в его писательский кабинет запи-сать все, что сочинил в лесу. Пустил его Фет в свой кабинет. Да толь-ко пожалел потом. Зачастил к нему Тургенев. Как приедет, тут же и спрашивает: «Фет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: я ль в России всем писателям писатель или кто другой имеется уже?» Ответит ему Фет, что других нет. А Тургенев тут же прыг за его пись-менный стол и давай свои романы строчить. Захочет Фет тоже сочи-нить поэму, да место занято. Пристроится на подоконнике, запишет лирическое стихотворение в две-три строфы, вот и весь акт творчес-тва. Надоел Тургенев Фету хуже горькой редьки. А прогнать его он не мог, так как был хорошо воспитан. Но как-то не выдержал.

Раз целый месяц Фет находился по служебным делам в Петербур-ге. Приезжает домой, а Тургенев уже там. Домашние говорят, что тре-тий день сидит, не выгонишь его. Разозлился тут Фет не на шутку. И когда Тургенев спросил: «Фет мой, зеркальце, скажи, да всю прав-ду доложи: я ль в России всем писателям писатель или кто другой имеется уже?» — то он ему и ответил: «Имеется, имеется. Львом Толстым зовется». Побледнел Тургенев, сел в экипаж да и умчался в Спасское свое Лутовиново. Даже кабинет занимать не стал. Фет обрадовался, сел за свой письменный стол и восемь стихотворений сразу набело написал. А потом за переживания принялся: зря, мол,

52

Сказка


я Тургенева обидел — не такой уж Толстой и писатель, молодой еще. И как помириться теперь? Стал думать. Думал-думал и придумал. Решил позвать к себе в имение и Тургенева, и Толстого, который тоже жил по соседству. Разослал приглашения. В назначенный час явились оба: Тургенев — из любопытства, а Толстой — из уваже-ния к пожилым писателям. Поговорили о литературе, пообедали. И вдруг Толстой говорит: «А пойдемте прощения у народа просить!» «Как это?» — в один голос спросили Тургенев и Фет. А Лев Никола-евич им и рассказал: «А вот как: сейчас сенокос идет, пойдем на луг и громко крикнем: “Прости нас, русский народ!” Я всегда так делаю. Давай, Афанасий, веди нас на свои сенокосные луга — там как раз сейчас скопление русского народа». Тургенев и Фет мысленно ста-ли противиться: «Довольно того, что у нас в произведениях красной нитью Ариадны звучит: “Прости нас, русский народ!” — так теперь еще и в поля тащись по солнцепеку». Но вслух ничего не сказали. Правда, наотрез отказались пешком идти, как настаивал Толстой. Сели в экипаж Тургенева и отправились на сенокос. А там встали в ряд и громко так крикнули вослед косарям: «Прости нас, русский народ!» Но ни кто не обратил на них внимания — косы знай себе позвякивали. А Толстой не унимается: «Надо три раза крикнуть!» Крикнули второй раз. А на третий раз Тургенев как заорет: «Про-чти нас, русский народ!» И такая тут тишина наступила, даже косы звякать перестали. Толстой побледнел. Да как двинет Тургенева ку-лаком в бок: «Так ты идею поганить!» Тургенев на ногах удержал-ся, не упал, а вцепился в Толстого. Упали они на свежескошенный луг и стали качаться — то Толстой Тургенева одолеет, а то Тургенев Толстого. Косари косы побросали, прибежали, окружили их, между собой спорить стали, который барин победит. Еле растащил их Фет. Усадил в экипаж и увез домой к себе. Но они и дома не успокоились. Толстой говорит:

— А я тебя, жалкий пиарщик, на дуэль вызову!— Вызывай, да только я-то — охотник: я в белку попал, я в зай-

ца попал, а в тебя, Лев Толстой, и подавно попаду, — спокойно отвечает ему Тургенев.

— Э-э-э, охотник он! Знаем, какой ты охотник! Ты охотник до чужих жен: где Тургенев появляется, там кто-нибудь жены не-досчитается, — тут же нашелся Толстой.

— А у тебя — борода приклеенная: вон какими клочками тор-чит. Настоящая-то борода вот такой лопаточкой, как у меня, долж-на быть, — не отстает Тургенев.

— Не приклеенная она, а настоящая. Вот нарочно дерни! — за-горячился от молодости лет Толстой.

А Тургеневу только того и надо было. Ухватился он за бороду Толстого, да так сильно дернул, что клок и остался у него в руке. Покраснел Толстой до слез и как крикнет:

53


№ 1 (5) 2012

— Ну, все, теперь точно — дуэль. Афанасий, будешь секундан-том! Сейчас я за пистолетами сбегаю.

Видит Фет, дело плохо. Решил вмешаться:— Я, конечно, буду секундантом. Только пистолеты вам

не нужны. Вы же — русские писатели. Вот вам и надо сразиться на романах. Сейчас расходитесь и садитесь за написание. Кто ро-ман весомей напишет, тот и в дуэли победит.

Делать нечего: прыгнул Тургенев в экипаж, а Толстой взял свой посох, и отправились они по домам.

Дома Тургенев сказал маменьке Варваре Петровне, что ввя-зался в дуэль: если он не напишет роман, то придется стреляться на пистолетах. А она страсть как дуэлей боялась. Поэтому сразу же велела выдать Ваньке гусиных перьев и свечей, пусть уж сочиняет. Он даже прослезился. А роман свой назвал «Отцы и дети». И такой он имел успех, что даже гусиным пером этого не описать.

Толстой же Лев Николаевич — как в воду канул. Тургенев успо-коился и к Фету с вопросом перестал ездить. Вдруг откуда ни возь-мись появляется роман «Война и мир». Да такой увесистый, что ни-каких книжных полок для него не напасешься. Это Толстой слова Фета «весомый роман» понял буквально. Ох и намаялся же, пока писал! Ругал себя, что в драку полез. Разные мысли в голову стали лезть: о непротивлении злу насилием и тому подобные. А когда за-кончил, то этот роман тоже успех имел. И тоже гусиным пером его не описать.

Получилась у них ничья. Так и не случилось дуэли на пистоле-тах между Тургеневым и Толстым. Хотя в один прекрасный день все ж явились они к Фету. С каким делом, правда, неизвестно, так как сказка наша на этом как раз и заканчивается.


СКАЗКА

Песня солнечного лучаБултыхая на весу,В сумке я баллон несу;Солнца луч нырнул в баллон —Крышкой хлоп, и пойман он!Разлагая свет на кванты,Чуть помешиваю банку —Свет с пленением смирилсяИ тихонько растворился…Бултыхая на весу,В сумке солнца луч несу!Я приду к своей подружке,Я налью напиток в кружки,А подружка мне в ответСразу принесет газет.Те газеты не для читки —Мы на них разложим рыбки,

Ан

др

ей

ЩЕ

РБ

АК

-Ж

УК

ОВ

ПЕСНЯ СОЛНЕЧНОГО ЛУЧА Стихотворения

Андрей Щербак-Жуков (г. Москва) — поэт, писа-тель, журналист. Член МГО СПР, председатель Совета по фантастике, лауреат литературных премий.

55

Андрей ЩЕРБАК-ЖУКОВПесня солнечного луча

№ 1 (5) 2012

С рыбки снимем чешую,Втянем пенную струю…Солнца луч у нас в крови —Господи, благослови!

Послание поэта к деве Посвящается В***

Что ж ты, дева, отдалась кретину?Посмотри — ведь он же туп как пробка;А поэт высокий и красивый,Деликатный и немного робкий…Осчастливь поэта поцелуем,Осчастливь его хотя бы взглядом,А кретин найдет себе другую —Много ли ему, кретину, надо?А поэт тебя обнимет нежно,Будет ваша ночь, как будто песня,Элегантна, томна и безбрежна…Неужель с кретином интересней?Ах, поэт, ах, тонкое созданье,Словно жрец, с тебя снимая вещи,Каждый шаг он свой отметит тайнойИ, коснувшись лона, затрепещет…И стихи напишет он об этом,Каждой строчкой выражая чувство…Так отдайся ж, девочка, поэту —Сделай ну хоть что-то для искусства…

56

Сказка


Плач крокодилаКто знал, что будет крокодилом?Кто знал, что станет страшным львом?Что будет жить зарывшись иломИль с дерева смотреть кругом?Или, как слон, трубить в саванне?Как носорог, пугать народ?И в грудь стучать по-обезьяньи?И тину мять, как бегемот?

57

Андрей ЩЕРБАК-ЖУКОВПесня солнечного луча

№ 1 (5) 2012

Кто знал, что станет страшным зверем?Приобретет зубов оскал…И я не знал, я не верил…А ты скажи, ты сам-то знал?

Сторожа миражейСторожа миражей, сторожа миражей,Неужели же вас не ужалить ужеСкрежетаньем скрижали на жале ужей?Сторожа миражей, сторожа миражей…Обожжет жуть и ужас —Все сжалось в душе;Вижу желтые лужиНа жесткой межеИ жестяных жуков на железном ноже…Ужасаясь, ужу миражи сторожей.

Плыви, мой кирпич!Я опущу свой кирпич, как корабль, на воду.Я помашу ему вслед и скажу: «Плыви!»Я подарю ему вместо стены свободу,Он так устал от стен и хотел любви…Ой, ты плыви, мой кирпич, мимо мертвого леса,Мимо бетоном одетых бескрайних полей!Ой, ты плыви, мой кирпич, удаляясь от стресса,И обо мне в своем дальнем краю не жалей!Ой, ты плыви, мой кирпич, мимо грязных заводов,Где твои братья покорные в стенах лежат!Жизнь быстротечна, а ты до рождения продан,Жизнь бесконечна, а ты не по делу распят…Грязь — позади! Впереди — золотые просторы!Рыжий мой парус, смелей к горизонту несись!Прямо туда, где высокие зори, как взоры,Небезразличным пожаром окинули высь.В дальних мирах ты найдешь свое тайное счастье,Выйдет оно, как коралловый риф к кораблю.Ты об него разобьешься на мелкие части,Соединившись опять, ты воскликнешь: «Люблю!»Все это будет — за лесом, за морем, за краем…И, завершая свой громкий и радостный спич,Благословив, я его из руки выпускаюИ повторяю с восторгом: «Плыви, мой кирпич!»



Ал

ек

се

й А

НТ

ОН

ОВ

НЕ ВПОЛНЕ ТЕАТРАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ(записки нерегулярного гражданина)Повесть

— Леонтий Сергеевич сами сочинили пьесу!— А зачем? — тревожно спросила Настасья Ивановна.

— Как зачем?.. Гм… гм…— Разве уж и пьес не стало?

М. А. Булгаков. «Театральный роман»

…прочие же подлые люди,обретающиеся в наймах и черных работах,

объявляются нерегулярными гражданами…Петр Великий

0Э… Ну, э… То есть трудно и невмочь мне что-то стало приду-

мывать и заглавие, и начало. А потом — чего зря стараться? Все ведь уже было. Все вторично. И взял я тогда, позаимствовал тогда заглавие у уважаемого мною писателя М. А. Булгакова (да и бес-толково как-то, перевравши зачем-то, позаимствовал, да при этом спер у него же еще и эпиграф), а начало (и удачное, надо признать, начало) взял из своего же уже поднашумевшего к тому времени и кое-где рассказа «Игорь и Олег Петровичи». А, ну заглавие вы

Алексей Антонов (г. Москва) — доцент кафедры теории литературы и литературной критики Литературного института им. Горького, канди-дат филологических наук. Руководитель литера-турного кружка «Белкин» при Литинституте им. А. М. Горького и главред одноименного альманаха. Постоянный автор журнала «Лампа и дымоход».

59

Алексей АНТОНОВНе вполне театральная повесть(записки нерегулярногогражданина)

№ 1 (5) 2012

уже и сами видели, прочитали неоригинальное это заглавие. А на-чало там, то есть в менее все-таки известном моем этом рассказе, было такое, бесспорно оригинальное такое было начало: «Стояла весна…» Ну и чем плохое, скажите вы мне, начало? Ну чем уж оно вам так нехорошо? Ну чем оно вам так уж плохо?

Итак — итак:

1Итак — стояла весна. А может быть — уже и осень. Или даже поч-

ти что зима. Ноябрь, что ли. Словом, стояло тяжелое нелетнее время года. Лил, помнится, как всегда, холодный мерзкий дождь. Ну точ-но, лил. Словом — не имеет значения, что там тогда и как стояло. Главное — стояло. Главное — что именно в эту пору одна чрезвы-чайно серьезная, можно даже сказать, академическая организация совершенно случайно и в высшей степени легкомысленно облекла меня доверием написать исследование о жизни и творчестве клас-сика ХХ века поэта N. И даже, собственно, не сама эта недосяга-емая олимпийская организация, а ее скромная, но, по-видимому, достаточно влиятельная там внутри рядовая ее сотрудница, а моя старинная подружка Ира Б., которая давно и втайне все время мне назойливо симпатизировала. И еще, что важно, Ира Б. добавила в самом конце телефонного моего с ней разговора (или, возможно, ехали мы с ней тогда пьяные в метро?) очень многозначительную фразу. «Тема денежная, я подчеркиваю», — сказала Ира Б. Так прямо и сказала.

И вот ведь представьте, когда у вас несводимое пятно на шта-нах, а других, сменных то есть, нет. Ну абсолютно то есть нет. Фак-тически нет. И главное — и не предвидится. А вы измлада выросли в приличной интеллигентной семье, обучались бразильским баль-ным танцам, читали под одеялом Мопассана, и покойная бабуш-ка, бывшая царская еще гимназистка, каждое утро пришивала вам горячий от утюга свежий белый подворотничок. А тут на носу Но-вый год. И тут, представьте, такой вот сюрприз. Нет, ну вы только представьте.

А денег и не было. А этот N возил их, бывало, из заграницы чемоданами. А этот N был, да и по сей день остается, знаменем и идеалом истинной нашей и исконной либеральной интеллиген-ции. Соли, что называется, земли. Русской, нашей такой земли. И носит она его, земля, на руках за то, что, похоже, одному ему удалось примирить и фармацевтически дозировать в их взыскую-щих душах Бога и Кесаря. Был он за это и гоним, был и обласкан, побывал, в общем, и в опале, и в фаворе. Причем и у тех и у этих побывал. Ждал так и не состоявшегося ареста и так-таки состояв-шейся Премии. И что характерно — что все эти гонения загоняли его не за Можай, не на, упаси Господь, Колыму, а не дальше благо-устроенного и престижного дачного подмосковного поселка П-но.

60

Повесть. Рассказ


Был он, правда, четырежды женат (что само по себе уже четырежды трагедия), но всегда по любви. В стихах был высок и широк (иной раз даже и излишне), в быту же — подл и мелочен, но, разумеется, не сам по себе, а — прямо по Достоевскому — всегда вследствие вихря сошедшихся обстоятельств. Словом, всю жизнь проюлил. Словом, был он тонкая штучка. Та еще был он штучка.

И вот только представьте себе, с каким азартом ринулся я в этот литературоведческий омут. «Тема денежная, тема денежная», — так и ковалось молотом в моей чугунной голове. «Пиастры! Пиастры! Пиастры!» — гортанно восклицал мой внутренний пестрый раз-ноцветный попугай, едучи поутру в метро в библиотеку. «И рубль в доллар обратя, спокойно спит в своей постели забав и роскоши дитя», — напевал я уже вполголоса на обратном пути. Но я и увлек-ся. Ведь всякая судьба — это, как ни крути, судьба. Ах, как изучал я тогда всяческие научные материалы, как перерывал воспомина-ния его современников, как прорывался к самым что ни на есть первоисточникам, как беседовал с вонючими и неопрятными ма-разматическими и подагрическими старушками!

Нет, не представите, потому что где вам представить чувство того моего перманентного голода и стыда, что не так одет. Вот ведь, помню, однажды пришел по приглашению (но уже не Иры Б., а Тани К.) на одну всемирную кинопремьеру в один из самых глав-ных наших кинодомов. И в джинсах пришел, и в неопределенно-го цвета свитере. А там — все в черном. Прямо как на поминках. Дамы — в маленьких черных платьях от кутюр, мужчины — и того хуже — в смокингах неизвестно от кого и откуда. И прогуливаются так непринужденно по фойе с бокалом абрау в левой и с жюльеном в правой. И щебечут так светски. А я и не в черном, и денег нет даже и на жульен. Ах, помню я, как ждал там конца света, как уходил в тень, как там я прятался в дебрях синтетических пальм, как сго-рал я там со стыда! Просто в пепел в сумраке сгорал.

2Я в те годы жил в пропахшем подгорелым маргарином общежи-

тии и за чисто символическую аспирантскую стипендию сочинял кандидатскую диссертацию по теории литературы. То есть — про-странное рассуждение на отвлеченнейшие темы. С цитатами все больше из Аристотеля и Гегеля. Утром, подобно владельцу трех-сот душ Тентетникову, что из 2-го тома «Мертвых душ», вставал не раньше чем проснусь и высплюсь, нечесаный и неумытый, дол-го пил чай, курил, смотрел в окошко на наркошприц телебашни, потом либо присаживался за пишущую машинку, либо собирал-ся в библиотеку. А поход в библиотеку — это был тогда как выход в свет. Я принимал душ, брился, что делал в ту пору из экономии редко, продуманно одевался и выходил в шумящий, кипящий

61


№ 1 (5) 2012

страстями, торгующий город. Торжище в то время выплеснулось на улицы. Торговали всюду. Торговали всем. Торговали прямо с рук, в лучшем случае — с картонных коробок или из замызган-ных клетчатых челночных сумок. Среди бабок с гроздьями носков-самовязов на шеях важно расхаживали ражие рэкетиры в трениках. Вечерами было темно, а днями — мусорно.

А в библиотеке, в Исторической библиотеке, что в Петровериг-ском переулке, было пусто и холодно. Зато тихо, зато уютно горе-ли тут и там настольные, образца 1937 года, лампы. Зато в буфете было по-советски дешево, правда, по-советски же и несъедобно. Зато со стен смотрели потемневшие от народного горя Белинский, Чернышевский, Добролюбов. Так вот и сидел я там, покуда сиде-лось, а потом с отяжеленной буквами головой по Чистопрудному, по Сретенскому, по Рождественскому, по Цветному бульварам, че-рез площадь Суворова, по улице и переулку Достоевского, по Се-лезневке возвращался к себе на Дмитровскую.

Телевизора у меня не было, радио в комнате сломалось, а об Ин-тернете тогда только еще начали поговаривать. «Интер-да? Интер-нет? Интер-может быть?» Помню, помню такую прорывную, та-кую продвинутую статью в киселевских «Итогах». Да и не к чему было мне тот Интернет подключать. Ну не к машинке же «Эри-ка». Словом, время это было во всей моей жизни самое свободное, но и самое голодное. Бывало, терял счет дням. Бывало, пропускал судьбоносные исторические вехи. Ну например, об октябрьском путче 1993 года я узнал из окна 7-го нашего этажа по стрельбе и кружению вертолетов над соседним Останкино. Правда, но-чью вломились было ко мне, сонному, вооруженные люди в мас-ках и потребовали предъявить паспорт с московской пропиской. «Свой паспорт я оставил в залог в библиотеке», — честно спросо-нья сказал я — и они в смятении отступили. Вот так страшно был я в ту пору далек от народа. Вот так тогда был я покоен и волен.

3А держался я тогда на плаву, в полузатопленном таком состо-

янии, только благодаря некой одной Надежде Петровне, дирек-тору и безраздельной владелице маленького овощного магазина «Надежда» (ну то, что у нас сейчас называется старинным русским словом ЗАО), что от меня через дорогу. А у этой у Надежды Пет-ровны была дочь — и тоже, представьте, Надежда. И вот мать та тогда твердо и ответственно решила дать дочери высокое класси-ческое образование. Чтобы никаких уж там по жизни овощей. Ну чтоб уж никаких! А что тогда в основе у нас основ? Что в фунда-менте? Что краеугольный камень? Ну конечно же, наш великий и могучий, наш правдивый и свободный русский язык. Сочинения там, изложения, диктанты. Надо, короче, больше читать.

62



И вот я уже сижу по средам в 15.00 в подсобке овощного мага-зина «Надежда», с учебником сижу, с тетрадкой сижу и с ручкой. И вот сидим мы так там с Надеждой этой Петровной, сидим молчим и ждем, пока муж ее, курьер и шофер Андрей Васильевич, доставит нам Надежду младшую. А и о чем говорить? А не о чем. А те — все в пробке. Звонят. А мы все молчим. И тягостно. Тягостное такое молчание. А это все, как я понимаю, потому, что не вошел я пока к Надежде Петровне в полное доверие. Смутный пока еще я человек. А и кто ведь меня там знает? Может, пришел честно деньги отрабо-тать? А может — огурец украсть? Или того больше — дочь девствен-ности лишить? Или вообще всех нас тут порешить? Ну, из идеологи-ческих как бы своих красно-коричневых настроений? Как некогда некий Раскольников некую Алену Ивановну и сестру ее Лизавету топором? Так тем более, я — студент. Ну — в ее глазах. Так-то я был тогда уже чуток повыше. Но кому тут это объяснишь? Но тут, к счас-тью, заходит мужичок, позже оказавшийся Андреичем, и говорит: «Мать, …ять, да они же ж помидоры по 40 взяли за кило по 80». «Они что там — о.уели?» — спокойно так возмущается Надежда Петровна. «Ну вот, о чем я и говорю, ..ядь, о чем, …ядь, и речь», — вторит ей Андреич. «А ты бы послал их, Андреич, бы на ..уй», — говорит на это хозяйски хозяйка Надежда Петровна. «Да я уж как только не по-сылал», — извиняется Андреич. «А ты еще пошли, ты хорошенько пошли, ты конкретно пошли на ..уй, на ..уй, на ..уй…» — продолжает было, слегка даже и заводясь, Надежда Петровна, но тут открывает-ся дверь, и входят алкоголик-папа и дочь, Надежда-свет меньшая.

«О! Nadin», — восклицает тут и прерывает самое себя драгоцен-ная моя Надежда Петровна. А они стоят в дверях. Ну, папаша нам тут нисколько и не интересен. Алкоголик — он и есть алкоголик. Даже если это такой парадокс, как алкоголик за рулем. А вот Nadin! Nadin — да! Сама, правда, незавидная. Правда, сама не задалась. Ну неказистая такая Nadin. Но! Но вот но! Под левой мышкой у нее то ли скай-, то ли сноуборд, под правой — клюшка от гольфа, на голове — бейсболка, на ногах — кроссовки, в кармане — мо-бильник, в другом — еженедельник, сиречь ноутбук типа лап-топ или даже уже и смартфон.

«О! Nadin», — вторично тут восклицает Надежда Петровна. И восклицает и радостно, и искренне. «О! maman!» — восклицает в ответ и прелестное дитя. И тут уж они бросаются друг другу в объ-ятия прямо на глазах у двух топчущихся мужиков и сидячего меня. «А вы, мужчины, а шли бы вы, знаете, на ..уй», — матерински и с не-большой даже слезой говорит через плечо Надежда Петровна. И тех двух как прямо метлой выметает. Да и я привстаю. «Нет, ты, учитель, сиди! Сидеть!» — распоряжается Надежда Петровна. И я сижу.

Вот так вот и просидел я там целый год, среди курской этой кар-тошки и ставропольских помидоров, между синеватых тверских

63


№ 1 (5) 2012

капустных кочанов и жарких марокканских апельсинов. И рас-сказал я там Надежде-младшей и про три ломоносовских штиля, и про Митрофанушку, и про горе мое от ума, и про попрыгуний всяких, и про преступление с наказанием, и про войну, и про мир. А за перегородкой все бубнил Андреич: «Ну ..ули, — бубнил, — это за лук?» «Ну какая, — бубнил, — она в ..зду вам это редиска?» Но мы скоро к нему привыкли, что даже и не замечали. То есть как бы его и не стало. И девочка постепенно стала ко мне прислушиваться, а потом даже и задавать вопросы. А совсем уже потом — и просить книжки. И вот тут-то, и вот тогда-то и произошла великая октябрь-ская (поскольку пришлось это все на октябрь месяц) революция. «Ты знаешь, учитель, — сказала мне раз Надежда Петровна, — де-вочка моя перезагружена, и так что некогда ей туда-сюда ездить. Так что приедешь в субботу к нам в Измайлово. Мой и привезет, и отвезет». То есть в меня наконец-то поверили.

И вот сделался я с тех пор, с того самого разговора, как бы до-стопримечательностью нашего микрорайона. Бомж стал всех бом-жей. То есть в полдень выхожу себе, а меня уже ждет-поджидает ихняя фиолетовая «копейка». И я сажусь себе, небрежно присте-гиваю так-эдак ремень безопасности и еду. А «ее» — молча везет. А там, в Измайлово, Надежда Петровна совсем стала не такая, как у себя в магазине. Она говорит: «Раздевайтесь» — и сама не-брезгливо принимает на руки мою засаленную, замусоленную куртку. Она говорит: «Проходите». Она говорит: «Мойте руки». Она говорит: «Полотенце». Она говорит: «Пообедаем». Она гово-рит: «Присаживайтесь». И наливает мне полную всклень тарелку с голубой такой еще каемочкой, и наливает мне тусклым таким серебряным половником золотой такой, аппетитный такой борщ. Да и сама она не менее аппетитна. Она, по домашнему случаю, в одной какой-то несерьезной, в сетчатой какой-то маечке, под ко-торой, как на какой-то бахче, ходют-перекатываются ее арбузные груди без лифчика. И я было сдуру поначалу и спервоначалу во-образил, что она меня соблазняет. Ну как в дешевом таком порно онлайн. А потом быстро понял, что все круче. Гораздо более все круче. Что стал там я у них домашним человеком, эдаким таким Тузиком — и чего, стало быть, тогда меня им стесняться. Но зато и получал я за это от нее 100 додефолтных еще рублей в неделю и каждый Божий день имел на столе летний свой салат из двух помидоров, двух огурцов, двух крутых яиц — и все под сметаной. Да еще и корочку черного хлеба. Хлебца. Но и не больше. Никак уж не больше.

4А тема (ну та еще тема, ну про того еще поэта) и впрямь оказа-

лась денежной, потому что стоило мне только подать им бизнес-план и план-проспект моего этого разыскания, как тут же последо-

64



вал телефонный звонок и бесстрастный женский голос пригласил меня зайти в их кассу, и непременно чтоб с паспортом. Да уж, вот это была неожиданность. Таких звонков давно я не получал, а если совсем честно — то никогда не получал. Ну я и захватил тогда, конечно, этот паспорт и пошел. А куда денешься-то? И мне там бесстрастно же отсчитали довольно круглую и кругленькую по тем временам сумму. Отсчитали так, будто деньги эти ничего им не стоят. Будто делают они их сами. А у меня даже голова от такого равнодушия закружилась и кругом пошла. И вот вышел я оттуда и вдруг как закричу: «Такси!» И такси тут же как тут, на удивление, останавливается. Но тут я вовремя и опомнился. Тут я уж спохва-тился. «Какое, — сказал себе, — еще тебе тут такси? А ну-ка пре-кратить, — строго приказал уже, — это кавалергардское гусарство». И вежливо отпустил шофера, и пошел себе пешком. И пошел я так, и зашел прямиком в спортивный магазин «Адидас», о котором дав-но уже, кстати, вожделенно и втайне мечтал. И купил там плавки черные, «Адидас» же плавки, за 120, и шапочку черную же резино-вую за 25, и еще в придачу невесомые такие мягчайшие шлепанцы, уж и не помню почем. А потом — естественно — в бассейн. Рубить там руками воду. Ну что делать, ну люблю я там плавать. Мне там, в процессе этого процесса, в голову порой приходят некоторые не-маловажные мысли. Например, что человечеству следует все-таки вернуться в Мировой океан. Или, например, а почему люди не ле-тают?

И вот прихожу я туда и плаваю, ловлю себе свой кайф. А Ни-колай Иванович, хороший такой тамошний их смотрящий, машет мне левой рукой из красного пластмассового курортного тако-го кресла — типа поговорить. Ну я и подплываю к бортику. Бью от восторга хвостом. А он говорит: «А ты у нас донырнешь до дна, профессор?» «Донырну», — отвечаю. А он тогда уже интимно спра-шивает: «Чего давно не был-то, профессор?» А я отвечаю: «Да так, командировки, знаешь, всякие зарубежные, потом болел». Ну не говорить же, что и ни денег, и ни плавок, и не профессор что я. А он, Николай Иванович, говорит: «Надо тебя, профессор, срочно женить». А он в корень ведь смотрит, этот наш Николай Иванович. Всегда в корень. «Я тут, — говорит, — присмотрел для тебя одну в возрасте, но очень хорошо, — говорит, — сохранившуюся. Следит за собой. Ходит, говорит, по средам в 15.00. И ходит, ну как часы». «Ох, — говорю, — Николай Иванович, спасибо, — говорю, — вам преогромнейшее, только у меня как раз в это время урок. То есть просто вопрос просто жизни и смерти. Ну так я поплаваю? — гово-рю». «Понимаю, — говорит. Ты плавай-плавай, — говорит. — Под-беру, — говорит, — что ни на есть еще. Жизнь-то, — говорит, — ведь продолжается». И я плыву.

65


№ 1 (5) 2012

5А тут жизнь и вовсе стала продолжаться и налаживаться, по-

скольку еще образовалась и халтура, отхожий такой крестьянский крепостной промысел. Но, правда, и редкий, и нерегулярный. Ду-тье шариков. Или — надутье шариков. Или — шариков этих наду-вание. Или еще проще — просто надувательство.

Дело в том, что в те далекие, в те безвозвратно канувшие 90-е ни одна мало-мальски уважающая себя фирма не представляла ни-какого самого завалящего открытия или юбилея без ярких, пыш-ных, воздушных гирлянд из воздушных же шаров. И колыхались они всюду изумрудными арками, свисали рубиновыми цепями, вздымались сапфировыми сталагмитами. Потом, правда, жухли и вяли, заветривались и скукоживались. Но ведь это уж потом. Ну да — такое уж тогда было на дворе поветрие. Ну не было без этого тогда праздника.

И предложение тут же родило спрос. И вот в какой-то пасмур-ный внешне, но радужный по сути денек состыковали меня доб-рые люди с совершенно неразличимыми на первый поверхност-ный взгляд сестрами-близнецами Катей и Дашей, которые с этого надувательства кормились и жили, и неплохо, надо сказать, жили. Был у них фургончик, были баллоны с гелием, были стратегические запасы шариков всех цветов радуги, была Катина коммуникабель-ность, и был Дашин интеллект. А не хватало им только лишь де-шевых неквалифицированных рабочих рук — то есть как раз меня и мне подобных. А мы — тут как тут. И еще хорошо, что не было у сестер никаких мужиков, потому что, по моим небеспочвенным подозрениям, были они убежденными лесбиянками, первыми, можно сказать, настоящими живыми лесбиянками в моей жизни. А и деньги, надо отдать должное, сестры платили аккуратно, пока, как учил Магомет, еще не высох пот на спине работника.

И заметил я, что, как ни бежал общественности, а невольно и необратимо вливаюсь в коллектив, а то даже и в социум. Потому что стал я уже не просто так, сам по себе, а стал индивидом, обреме-ненным некоторой все же ответственностью и тягостными понача-лу обязанностями. Теперь я каждое утро (причем до 11.00) должен был доставать из кармана 15-копеечную монету на леске, брести с нею к советскому еще телефону-автомату, звонить Кате, спраши-вать, не будет ли нынче работы. А Катя, ласточка, ласково отвеча-ла, как правило, что нет, мол, сегодня, к сожалению, нет, но чтобы непременно позвонил завтра. И я назавтра снова звонил. А что мо-нета на леске — так это чтобы после отбоя выудить ее из автомата для повторного использования. Там у нас, в общежитии, все быва-лые старожилы ходили с такими, покручивая эдак на пальце.

Работа на сестер была ночная, спешная, механическая, одно-образная, отупляющая, изматывающая. Мы добирались до «объ-

66



екта» на последних пустых (если не считать спящих по лавкам кольцевой бомжей) метропоездах, получали от Даши по баллону гелия, по коробке шариков и по картонному кольцу, больше всего похожему на стульчак. Потом садились в кружок и начинали на-дувать. И каждый шарик до завязывания нужно было еще и отка-либровать, просунув сквозь дырку стульчака. Этот долгий бездум-ный процесс сильно напоминал старушечье вязание на скамейке у подъезда. А потом уж, надув достаточное количество, принима-лись по Дашиным чертежам плести из них узоры. Ну а уж потом, ближе к утру, — развешивать.

Однако работу эту я вскоре полюбил, потому что через нее уви-дел новую Москву с какой-то обратной, выворотной, спрятанной в чулан тайной стороны. Я стал вхож (правда, от закрытия до от-крытия, так сказать, от заката до рассвета) в такие дома и заведе-ния, к которым в обычной жизни и близко бы не дали подойти. Я, например, видел, как в 6 часов утра, то есть непосредственно после смены, занимаются с педагогом английским языком сон-ные официанты элитного ночного клуба «Night Flight» на Твер-ской. Это чтобы их допустили к обслуживанию знатных иностран-цев. Я, например, грелся в «бентли» в назавтра открывающемся и еще не отапливаемом VIP-автосалоне. Я, например, в четыре часа ужинал в пустом помпезном зале ресторана гостиницы «Ком-сомольская» в прекрасном обществе поваров и уборщиц, вдруг внепланово решивших нас от широты души своей подкормить. Я, например, тайком плескался в еще не открытом, но уже украшен-ном к открытию бассейне бизнес-центра на Пресне. Я, например, запросто по-братски болтал с простаивающими трехсотдолларо-выми проститутками в гостинице «Космос», куда их, как, впро-чем, и меня, привлекла и привела пышная армянская свадьба. Эх, да разве обо всем упомнишь.

6Но в итоге я — справился. Справился я тогда со всем, кроме

одного-единственного. Кроме личной жизни. Девочка моя ночами была еще ничего, то есть очень даже ничего, а вот днем каприз-ничала. То есть то ей не так, то это. То этого ей хочется, а то сов-сем другого. То ей жизни нет без шубки, а то вдруг ткнет пальцем в какой-то идиотский длинный белый плащ и говорит: «Тебе пой-дет». А я как раз с зарплатой и покупаю. А скажите, зачем он мне сдался, если в этом плаще на Пушкинской нет отбоя от нищих? Правда, я как-то быстро уселся в нем на свежевыкрашенную ска-мейку и снял проблему. Но ведь я понимал: нужны деньги. Срочно позарез необходимы. И раза по два в месяц надувал, и меня не на-дували. Надежда-старшая потчевала меня регулярно раз в неделю фантастическими своими борщами. С Андрей Васильичем, с ал-

67


№ 1 (5) 2012

коголиком, мы иной раз втайне выпивали горькой. Надежда же младшая писала уже у меня сочинения. Я ведь взял да и подарил ей номер дорогостоящего и модного тогда журнала «Столица» (доставшегося мне, впрочем, даром) с обширной аналитической статьей про скай- этих -бордистов, и она сделалась у меня шел-ковая. Она у меня выполняла даже самые немыслимые задания. Ну к примеру, я ей говорю: «А ты читала “Евгения Онегина?”» «Нет, — отвечает она. — Ну что вы». «Ну как же это можно?! Ну-ну как же?!» — притворно возмущаюсь я. «Да ну бросьте вы, чего пристали. Успею еще», — говорит она. — Успею еще, — добавляет. «А давай, — говорю, — прямо сейчас и начнем. Ну немедленно». «Да вы че, — говорит, — он же большой какой! Длинный». «А мы, — говорю, — по кусочкам». «А… — говорит, — ну если только так». «Только так, — говорю, — Надя, только так». И вот уже читаем: «Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы…»

Сам же за сезон в своем воображении я доплыл хорошо темпе-рированным кролем от Севастополя до Ялты (82 км) и оттуда уже собирался поворачивать на Симферополь, Джанкой, Мелитополь, Харьков и далее — на Москву. Задача, признаюсь, не на один год. Николай же Иванович все подбирал и подбирал мне ухоженных своих телок. А я их все браковал.

Но тут и девочка неожиданно сама собой образовалась. Малень-кая такая, худенькая такая девочка. Неспортивная. Нашлась, не по-верите, в библиотеке. Прямо соткалась вся там из воздуха. И ходили мы с ней в ту осень по хрустящим осенним бульварам, по темным, что называется, аллеям. Держались даже иногда и за ручки. И я ей говорил: «Ты только не бросай меня. Ведь я без тебя пропаду». А она мне: «Ну что ты, ну что ты, миленький». И я верил, хотя не очень-то мне нравился этот ее «миленький». А потом взяла да и пропала. Бросила. Уехала на темно-сиреневом «Бумере» с ка-ким-то торговцем компьютерами. Но это уже много позже. Это поч-ти через год.

7А и исследование было уже как следует написано, как положено

оформлено, куда следует предоставлено и — следственно, забрако-вано, то есть под сукно и положено. Не так там, мне объяснили, я что-то осветил, не то, поставили на вид, где-то там не теми крас-ками обрисовал. У меня там, видите ли, прямо из-под строк и меж-ду строк везде лезло, что поэт этот знаменитый был дрянь, трус и подлиза. Что Ольга эта И. (о которой речь еще впереди) трижды за него, проходимца, неподолгу, правда, отсидела. Что он, всячески демонстрируя робеспьеровскую неподкупность и парнасское свое небожительство таким же окружающим его литературным дряням, в то же самое время отчаянно лебезил перед по-настоящему власть

68



имущими. То он, двухлетний отрок, сидел, видите ли, на коленях старца Льва Толстого, который, в свою очередь, называл его, двух-летку, единственным настоящим своим другом, то тинэджером полемизировал на Капри с Н. И. Бухариным, и тот внимательно к нему прислушивался, то поздравлял с Днем ангела самого това-рища Сталина, то потом целовался на трапе с полковником Гага-риным. Ну и т. д. и т. п.

Но ведь не об этом же речь. Ну забраковано оно — и ладно. Аванс-то ведь назад великодушно никто не потребовал. Речь ведь о главном. О том, что в процессе сочинения этого никуда и нико-му не пригодившегося сочинения я сделался драматургом. То есть драматургом пока в кавычках. То есть эмбриональным таким, по-тенциальным таким драматургом. То есть — у которого все еще впе-реди. И далеко, замечу уже со своей нынешней, классической уже колокольни, впереди.

8А началось ведь все с мелочи. Просто с корпускулы какой-то все

началось-зачалось. С атома. А вот ведь с чего началось-то. У этого классического, но и опального в данный исследуемый период поэ-та, естественно, под старость образовалась закатная такая любовь. Некая Ольга И. Ну дурочка такая из редакции одного нашего слав-ного и толстого журнала. И она, эта Ольга И., была своему поэту по-собачьи верна, чему я втайне поэту этому завидовал, ютилась неподалеку от него в жалкой халупе пока он барственно выяснял отношения с предыдущей элитной любовью на барской своей даче.

И вот она пишет в своих его уже посмертных мемуарах следую-щее. Высокохудожественно изображая терзания и искания своего пожилого гения, она между прочим пишет. Ну и буквально пишет три строчки. Строчки три. Пишет мельком. Типа, мол, пишет она, была у нее задушевная такая подруга и в то же самое время вели-кая актриса. И что переиграла она весь мыслимый и немыслимый репертуар, всего Шекспира-Островского, и всех других прим в од-ночасье превзошла. Таким вот державинским слогом и пишет. Но, будучи, пишет, женщиной туда же себе авантажной, она, конечно и конкретно, тут же заводит себе на этом пике судьбы и для пол-ного уже и окончательного своего собственного счастья молодого любовника, недалекого такого, но и чрезвычайно фактурного мо-лодого человека 21 года от роду. И она его там всегда лелеела, лиле-ела и хранила. И снимался он у нее у самого что ни на есть Эйзен-штейна. Четвертым, туда тебе, холопом снимался, и там всех трех остальных превосходил. И спал он же с ней брачно, и ежевечерне неоднократно, а она тому обстоятельству была весьма рада.

Не, ну она слогом таким и пишет. Ну а я что тут сделаю?

69


№ 1 (5) 2012

А был еще, однако, пишет она, у этой выдающейся питомицы Мельпомены сын, и тоже молодой был еще человек, моложе был на год даже того, первого, плод был девичьей ее неразумной ее юной страсти. И был он капитан, и он воевал, а шла тогда война. И вот он отвоевал свое и, израненный, вернулся в свои то есть комму-нальные пенаты. А там — тот. И этот, грубый капитан, бурбон этот, довел нежного того до того, что тот взял да и повесился. А она, мать его, насмерть тогда отравилась от загубленной на корню последней любви. Вот так вот она, Ольга И., и взяла и написала. Вот такую вот изобразила трагедию, такую вот шекспирову страсть.

9И тут вдруг выяснилось, что жил я всю жизнь неправильно и зря

жил, что надо было сызмальства, с младых самых ногтей, сочинять и сочинять эти самые пьесы. Ну хоть хотя бы для собственного удо-вольствия. Что надо было мне уже давно конструировать интригу, лепить характеры, представлять себе то шкаф, то стол, то окно. И какое это в принципе было бы счастье! И жить бы уж тогда мне полно, долго и счастливо, как, например, Сергею Михалкову. И пережить-перетерпеть триумф. И не один даже триумф. И уме-реть бы под занавес, в чьих-нибудь жарких молодых женских объ-ятиях и во сне. Какой, думаю сам себе, сюжет, какой подарок! По-дарок, думаю, судьбы я пропустил.

Потому что поздновато стал мне вдруг сниться этот молодой капитан. И стал он у меня вдруг даже уже не просто простой капи-тан, а стройный такой брюнет, капитан-лейтенант Черномор ского флота, с легкой стал сниться сединой на висках и с аккуратным та-ким шрамом на гладко выбритом подбородке. И вот ведь что стран-но — у меня ведь четыре кондовых дядьки полегли на этих на по-лях сражений, но все в пехоте. А этот, элитный, флотский, как бы к ним не имеет никакого отношения. Но как бы и имеет.

А на стене там карта мира, и боксерские перчатки, и еще — фотопортрет девушки необыкновенной красоты и в белом пла-тье. А тут еще влез незванно непрошенный какой-то говорливый штатский, но в белом флотском кителе. И вот ведь и его пришлось как-то пристраивать.

И вот выходит он, израненный, из правой кулисы, и вот сходит он, суровый, с поезда на Курском вокзале, и ранним таким летним жарким утром сходит — и идет. А куда идти? А он ведь в Моск-ве, на родине, лет эдак шесть не был. Это в его-то двадцать че-тыре неполных-то года. И он еще и с палочкой. Ну с тросточкой. А и куда ему идти? Конечно, с дороги в баню, в Сандуны, а потом в Столешников, попить там пивка. И вот в Сандунах его задаром попарили одноногие ветераны, а в Столешниковом другие, уже одноглазые, кричат: «Иди к нам, командир, иди, моряк, угостим!»

70



И он идет. И не из жмотства идет ведь — из братства. А уж потом уж — домой. В свой в Большой Козихинский. А там мать. А там по-том еще и этот. А там проблемы. Но ему пока об этом, по драма-тургическим нашим сложным законам, еще ничего пока такого неизвестно.

И тут я присматриваюсь и вижу, что никакой он не грубый, никакой не злой. Суровый — это да. Ну так и что, что суровый? Жизнь ведь такая. Ведь приходится время от времени убивать лю-дей. И вижу тут я вдруг, и начинаю прозревать, что не все в тех ме-муарах написано правильно. И этот утонченный и изысканный, рафинированный этот артист перестает уже мне как-то и нравить-ся. А и за что тут нравиться, спрашивается? Тот, один, отсиделся себе под приминой юбкой, да за кулисами, да в Алма-Ате, а тот, другой, штурмовал в это время (по моей то есть версии) Сапун-гору в районе города-героя Севастополя, уничтожил там кучу немцев, проливал там собственную свою кровь. И тогда сменил я сгоряча этому фрукту его первоначальный сценический псевдоним с Гро-мова на Виолончелева. Язвительно так сменил.

А потом я и девочку туда ему, ну тому, другому, свою вставил. Но мертвую как бы уже девочку. Как бы внесценически. Как бы в виде одного только портрета на стене. Да и то покосившегося. Ну для пущего вставил, что ли, трагизма. Нелепо застреленную вста-вил на фронтовом перепутье оголтелыми и обросшими бородами немецкими фашистами, окруженцами. Впарил то есть бедолаге свою личную трагедию дель арте. А и что? А и пусть его себе пому-чится. Не мне же ж одному.

10Сначала я не слышал, о чем они там, за этим своим столом, го-

ворят. То есть слышал — говорят, то есть знал — и о чем, не знал только как — ну, какими словами. И тогда стал я им эти слова при-думывать. Ну допустим, один говорит «побег» и «дай денюжку», другой «же ж» («я же ж», «он же ж»), третий — «вообще-то». И так постепенно они у меня заговорили.

В этих драматургических упражнениях сильно помогал мне опыт, накопленный за время работы на дружеской зарубежной радиостанции над мыльной радиооперой «какой-то там подъезд, какой-то там этаж». Эх, вот уж золотое было времечко! То есть творили мы там ежемесячно и за двести баксов в месяц по запад-ноевропейскому и чуть бы даже не по голливудскому принципу. То есть собиралось нас там, на Фрунзенской, в бывшем собира-лось детском саду человек эдак по двадцать — двадцать пять, рас-саживалось по детским маленьким стульчикам и чуть ли не по стульчакам, и придумывали мы синопсис (слово тогда, по тем вре-менам, странное и дикое) — и расходились по домам творить. Мне,

71


№ 1 (5) 2012

помнится, в этом подъезде чаще других попадался некий Степа-ныч, который, по замыслу нашего руководства, все пытался (и все безуспешно) завести свой малый бизнес. Он то пытался завести во дворе автостоянку, то автомастерскую, то доставку продуктов, а то выращивал в подвале шампиньоны. Однако все шло прахом и заканчивалось крахом. Однако и Степаныч не унывал. Генери-ровал новые идеи и все напевал: «И снится нам не рокот космод-рома…» Да, что и говорить, сжился я тогда со Степанычем. До того сжился, что, когда меня оттуда почетно сократили, скучал прежде о нем, а уж после — о двухстах баксах.

11А у меня ведь было к тому уже времени уже восемнадцать стра-

ниц плотного убористого такого текста, где этот, другой, ну капи-тан-лейтенант, однозначно значился отъявленным злодеем. И вот все ведь пришлось перечеркнуть. И — наново. И — набело. А ну и не беда. Правда, и деньги к тому времени уже окончательно за-кончились. И ниоткуда абсолютно не предвиделись. Но и это, ока-залось, не беда.

А не беда — потому что был у меня тогда еще друг, Женечка (ныне покойник), и высшей такой был он и окончательной марки и пробы авантюрист и прощелыга. И вот этот вот Женечка умел умело надолго, прямо на года, пропадать, но, однако, когда уже нужно, когда уже в прорезь и в обрез, когда позарез — всегда по-являлся, возникал, выручал. Просто как штык перед травой. И вот он и тут своевременно появился и говорит: «Пошли». А я уже иду и даже уже и не спрашиваю, куда, мол, идем. Я так это просто бре-ду за ним. Ну вслед. А пришли мы ни много ни мало, а в Лужники, на большую пришли спортивную арену. А там — там просто Ва-вилон какой-то. Какой-то там Содом. Там и торжище, там и ка-пище. Ведь ведь там, где прежде ставились всемирные мировые рекорды — теперь персидские ковры, теперь китайские пуховики, теперь разврат и столпотворение.

И вот Женечка мне тут и говорит. «А у меня тут, — говорит, — все тут про все схвачено. А давай, — говорит, — будем здесь тор-говать энерго-водо-нагревателями! Очень ну, — говорит, — необ-ходимая хрень». «Деньжищ, — говорит, — заработаем туда себе. И, — говорит, — заживем. На славу, — говорит, — сами себе зажи-вем». А я говорю: «Ну и что ж!» А я отвечаю: «А давай!»

И тут тогда дает он мне заучить текст. Заучить строго наизусть текст, от которого никак нельзя отклоняться. И я — делать нече-го — заучиваю. А текст следующий, ну примерно такой:

«Уважаемый, — говорится там, — покупатель и востребованный всеми нами потребитель, хау ду ю ду? А если ду твое не хау, то поз-вольте же предложить вам свое ноу хау (а это Женечка все ведь сам

72



писал, а ведь он по первой своей профессии — ни много ни мало, а поэт, и поэт истинный). Но такое хау, что уж и ноу. И вот вам в подарок и буквально за бесценок этот вот такой энерговодона-греватель. Универсальнейшее, — утверждается там, — теполобе-тонное средство и незаменимейшая в быту необходимая вещь.»

«И я, — говорю, — буду, по-твоему, вслух и при всех произно-сить эту полную и окончательную эту чушь? Да ни в жизнь! — го-ворю.»

Но тут и тогда ставит он меня на позицию, ну то есть на торговую точку, и «я тут отойду на минуточку», — подло так мне говорит.

И только он отошел, и только я, краснея и заикаясь, расторговал-ся, только я с выгодой продал эти аж три электрообогревательных прибора, как нежно подходят ко мне тамошние менты. И подхо-дят, и говорят: «А есть ли у вас, молодой человек, а имеется ли у вас соответствующая случаю лицензия?» «Ну, — говорю, — за моло-дого-то за человека от всего сердца огромное вам и преогромней-шее, братцы, спасибо (ведь далеко я уже немолод), а про лицензию никакую ничего такого не знаю. Ничего то есть и как есть ничего». «А тогда, — говорят они равнодушно, — а не пройти бы нам с вами к нам в обезьянник?» «А почему бы, — отвечаю я тут, дурак, — нам туда не пройти. Легко пройдем». Ну и прошли. Но ведь и главное что — что без рук. Без никаких то есть рук. И что не больше четырех часов. Культура!

И тут, в этом обезьяннике, в антисанитарных тех и нечелове-ческих условиях, пришло вдруг мне в голову единственное и ис-тинно верное решение. И слава ему, этому обезьяннику. И тут я вдруг все понял и все превзошел. И пьеса моя стала и оказалась окончательно закончена. Наверняка и окончательно закончена. Там, в финале, били у меня теперь в обезъяннике славны бубны за горами, гремели грозы, бухали кремлевские салюты, пели пор-но- такие -оргазмы, возносились ко Всевышнему моления, то есть как бы слилось все, что только тогда было и славно творилось в любимой моей стране. Но было и горе. Была там и беда. Было все. В общем — было все. Было счастье.

12И тут вдруг дверь узилища распахивается — и Женечка, подлец

этот, входит в новеньких полковничьих таких генеральских пого-нах и говорит: «Ну ты, брат, свободен. Выходи, — говорит, — орел, свободен. Ты, — говорит, — свободен». «Ну ты, это братец, — до-бавляет и обобщает же Женечка, — и обошелся же мне ты тут, брат, в копеечку. Влетел ты мне, — говорит, — старик, действительно фактически в копеечку. Так что небо мне, — говорит, — тут чуть не в овчинку показалось». И кладет мне тут же при этом на руку сорок тысяч додефолтных еще рублей. И так это просто кладет.

73


№ 1 (5) 2012

А это, скажу я ведь вам, сумма. В моем-то, скажу, непростом тог-дашнем положении. Ну я и вышел тогда. Но и с черной мыслью ведь вышел, с камнем за пазухой вышел.. И попрощался с Женеч-кой. И Женечка пропал из моей жизни. Но, как позже выяснилось, не навсегда.

И вот расстался я тогда с удовольствием с Женечкой, и вот от-правился я тогда есть. Ну надо же иногда бывает и поесть. И зашел зачем-то в книжный магазин, и спросил там «Театральный роман», которого там, увы, не оказалось. И тогда пришлось мне купить другой театральный роман — «Черный театр лилипутов» некоего мне неизвестного и вообще малоизвестного Е. Коротких. И зачем, зачем, ну зачем я тогда это сделал? Уж лучше бы на худой конец и на крайний случай милицейски-тематически приобрел бы себе «Преступление и наказание». Или уж оптимистически — «Вос-кресение». Или уж окончательно дидактически — «Что делать?» Да и вообще на кой он мне сдался, этот поганый не изжитый в са-мом себе, в глубине то есть моей души, литературоцентризм?! Это еще в моем-то плачевном положении. И это кто же посмел утверж-дать, что надо больше читать?

И тогда вышел я из книжного этого магазина наружу, пере-считал втайне и в темноте деньги и сообразил, что должно мне еще хватить на буханку черного хлеба и на банку отвратительных солдатских американских сосисок. И пошел я все это покупать. И вот стою покупаю, а за плечом мне кто-то кладет мне на пле-чо руку. И тут слышу я проникновенный голос: «А не бери ты этих сосисок, отравишься». Оборачиваюсь — а это наш аспи-рант Уточкин. И вот что еще смешно, что научным руководите-лем у него — наш профессор Утин. Но он, этот Уточкин, и кон-цептуалист, и структуралист. И в юмор этот не въезжает. И вот тут он мне и говорит: «Ты, я слышал, пьесу какую-то написал». «Ну, —говорю, — написал». «А зря, — говорит, — это ты зря». «А почему, собственно?» — а отвечаю. «Да дискурс, — говорит, — у тебя там будет неверный». «Да так уж и и?» — говорю я. «Да ты уж поверь, — говорит, — он всегда бывает неверный», — говорит он. «Ну да, — говорю я, — я и сам что-то в ответ в нем, в дискурсе этом, сам сильно сомневаюсь». «Ну вот видишь, — отвечает он, — да и не ешь ты ни коем случае этих баночных сосисок. Это ведь отрава. Смерть». И изящно так, так по-молодому уходит. А я ос-таюсь пребывать в сомнении.

«И да, — думаю, — ну ведь со всем же у меня лады, кроме это-го самого дискурса. А и чего он, — размышляю, — на мою голову сюда приперся? Ну, спрашивается, зачем? Ну по жизни — зачем?»

Но я все-таки тогда поел. И, на удивление, не отравился. Хотя осадок какой-то остался. Однако, думаю, не от сосисок он, а ско-рее от Уточкина.

74



13Но жизнь все равно была временами удивительна, и была

полна она удивительных позитивных неожиданностей. Напри-мер, на улицах снова стали попадаться беременные женщины. А под одно удивительное Рождество исчезли вдруг разом мрачные металлические пуленепробиваемые палатки, через зарешеченные окошки которых я время от времени просовывал в темноту деньги и получал оттуда товар, а на их месте появились застекленные, освещенные, сияющие вечерами на углах, как фонари, усыпан-ные весело подмигивающими лампочками элегантные киоски. Или вот, например, в четверг, в 13.15 дня, то есть среди бела дня, поднимаюсь я по эскалатору, а мне тем временем громко объяв-ляют: «Граждане пассажиры, пройдите в левую кассу». Да как же это так, думаю. Да разве же можно вот так вот в открытую. Да ведь это же уже узаконенное воровство в государственном уже непоз-волительном масштабе! И на душе от смеха становится до смеха светлей.

Или — купил как-то раз в кои-то веки носки мужские хлопчато-бумажные черные — посмотрел на этикетку, а имя им — «legion».

Или — идешь, скажем, летом по запущенному Рождественско-му бульвару, по аллее. Просто идешь, вертишь головой по сторо-нам. А там, по сторонам, — рестораны, рестораны. Мексиканская кухня. Японская кухня. Итальянская кухня. Однако вдруг замеча-ешь на скамейке двух безукоризненных джентльменов, двух пре-успевающих, состоятельных бизнесменов на ланче. Они устано-вили между собой свои кейс на кейсе. Они застелили их свежим хрустящим номером газеты «Коммерсантъ». А поверх разложили пучок редиски, курицу гриль, лучок стрельчатый, огурчики, хлеб бородинский. Насыпали горку крупной соли. И по центру водру-зили бутылку армянского «Арарата». Ну нравится им именно такая кухня. Ну не любят они, когда услужливый официант меняет пе-пельницу после каждого окурка. Ну претит им этот американизи-рованный по-русски сервис. И потом, вы вот сбились с ног, ищете повсюду национальную идею, а она вот она — обедает на Рождест-венском бульваре.

Или — «Все в наличии для ремонта АКПП и гидротрансфор-маторов». И это же уже полный атас. Это уже то есть ни в какие ну рамки. И главное — что абсолютно все абсолютно всем неизвест-но. А гидротрансформаторы там себе между тем работают, а АКПП в то же время ремонтируется. А мы и знать не знаем. Я тогда, помню, был несколько в приподнятом состоянии и настроении. Как бы в силе. Как бы в духе. И вот вообразил я себе, что этот гид-ротрансформатор — я и есть. А что? А разве нет? Впускаю в себя влагу, ну гидру многоголовую эту, — и перманентно трансформи-рую во что хошь. И, естественно, время от времени нуждаюсь в ре-

75


№ 1 (5) 2012

монте. А тут раз — благодетельная (-ный, -ное) АКПП. Но это так, к слову.

Или вдруг в метро — запертая служебная дверь. А на двери таб-личка: «Помещение трубчатки». И тут сразу представляешь эдакую кольчатую и свернувшуюся кольцами, лоснящуюся во мраке под-земелий трубчатку, которую, и правильно, лучше держать взапер-ти. А выпускать только по ночам.

Или — бесконечный больничный забор, а на нем — лаконичная такая надпись: «Въезд в БК через КПП». Эх, знать бы, где что.

Или вот — «Ясновидящая Дарья Агапова (а агапе, между про-чим, по-древнегречески — душа). Делаю приворот без греха и вреда здоровью». Ну тут уже, как говорится и что называется, без комментариев. Ну разве уж что — от ворот приворот. И разве уж что — что все мы не без греха. Ну то есть обхохочешься.

Или вот еще что пишут на наших стенах: «Проверка, — пишут, — зрения. Где проверить зрение?» Ну ведь известно же где. Известно, что в тире. Да и как проверять — тоже известно. И на ком — из-вестно. И давно уже это сказано: «Учись метко стрелять». Так чего клей-то зря тратить?

Или вот еще — захожу к себе в подъезд, а там табличка: «От-крытый огонь строго воспрещен». А с закрытым как, как со скры-тым, как быть тогда с огнем из-под полы, из-за угла? Он же стократ опаснее.

14А однажды — вот еще что: зашел я как-то к своей бывшей супру-

ге на Чистые пруды, к серьезному зашел к музыкальному работнику, к концертмейстеру одного из славных наших опереточных вузов. Ну просто зашел навестить. Спьяну, признаюсь, и по человечеству за-шел. Шел просто мимо и зашел. И был у меня тогда на беду с собой один-единственный экземпляр этой моей пьесы, «Буриданова» этого моего «осла», которую я всячески тогда распространял и которой ее, по несчастью, для себя и нагрузил. А она через полгода мне по звонила и говорит: «Ну очень, ну просто очень понравилось. И мне понрави-лось, и новому моему свежему мужу, логисту с обширными связями в новороссийском и мурманском морских портах. Только мы тут с ним посовещались на семейном совете и решили, что лучше тебе ее переделать в мюзикл. А это и легко, и быстро». «И как же, — спраши-ваю, — ты себе это конкретно представляешь? Зарифмовать мне эти 40 страниц десятым шрифтом что ли?» «А что? — говорит, — А и за-рифмуй. А что, а трудно тебе?» «Не, — говорю, — в общем и целом нетрудно, но зачем, объясни, мне такая морока на свою голову. Ну камень там, пламень, кровь там, любовь?» «Морковь, — механически подсказывает супруга, а потом уже серьезно говорит: Ну гляди, —го-ворит, — гляди, тебе ведь, — говорит, — жить, а только муж мой ре-

76



шительно заявляет, что на такой бы подобный мюзикл он бы сходил. А он ведь все-таки массовый зритель. Ну сам посуди». «А мюзикл, — говорю, — со сцены бы не сходил. А он бы все ходил-ходил». «Ну да, — говорит, — ну ведь я всегда говорила, что ты умный». «А кан-кан там, — спрашиваю, — ему никуда и ни во что не надо вставить?» Но этих уж моих шуток и мнений никто из них уже не понимает и знать совсем не знает и знать не хочет.

Однако ж шутки шутками, а чем черт не шутит. И вот исподволь, даже исподтишка стала во мне тайно зреть мысль об успехе жени-ного проекта. «Муж ее нынешний — все-таки логистик, — раз-мышлял я, — а им ли, логистам, не знать? Им, логистам, виднее». Вот так вот логично я размышлял. И кончилось, понятное дело, тем, что я зачастил на галерку в театр оперетты, приобрел и внима-тельно неоднократно просмотрел рок-оперу Уэббера «Jesus Christ Superstar», а также и наш отечественный «Романс о влюбленных» Кончаловского. Проник, так сказать, в их творческие лаборато-рии. А потом и сам засел переписывать своего «Буриданова осла» из строчки в столбик. Сперва переделал один удавшийся, на мой взгляд, монолог в весьма посредственный стишок. Попробовал было его спеть — не получилось. «Ну и черт с ним, — подумал, — пускай теперь композиторы парятся». И снова за работу.

Но вскоре выяснилось, что просто переписать текст в столбик недостаточно, что мюзикл — это другая, нежная экзотическая по-рода. Просто иная популяция. И тут все мое стройное, как я счи-тал, драматургическое здание перекосилось, разлезлось, пришло в аварийное состояние. Правда, отдельные второстепенные пер-сонажи запели довольно легко. Один стал сыпать малороссий-скими частушками и даже разок пустился вприсядку, другой, пуча, как в немом кино, глаза и трагически заламывая руки, разражался жестокими романсами. Но вот те, главные, которым я особенно симпатизировал, петь отказывались наотрез. Но — я стал упорен.

Выяснилось также, что и героев надо переодеть, и декорации поменять, потому что оперетка признает только гламур и руби-ще, только дворцы и хижины. И вот теперь уже мой герой не ус-тало входил в московскую коммуналку, а влетал эдаким пере-менным шагом в помещение, отдаленно напоминающее кабинет А. С. Пушкина на Мойке, уже из-за дверей нетерпеливо напевая: «Ужели дома я?!» И одет он теперь был не в застиранную гимнас-терку, а в белоснежный парадный флотский мундир с обильным, жирным золотым шитьем. А раненую руку я ему находчиво подвя-зал эффектной черной бархатной лентой. Мать же его, заслужен-ная актриса, дома разгуливала в глубоко декольтированных длин-ных платьях, а собираясь на выход, брала солнцезащитный зонтик в огненных китайских драконах и надевала соломенную шляпку с бантом и вуалеткой. Словом, чушь выходила та еще.

77


№ 1 (5) 2012

15Попутно же, так сказать, из отходов производства, у меня стал

как-то сам собою невольно сочиняться совершенно легкомыслен-ный, дурацкий и непроходимый, но зато настоящий мюзикл — «Лилия Чистых прудов». Там было про внезапно вспыхнувшую роковую и страстную любовь между новой русской и интеллигент-ным в прошлом бомжем с Чистых, естественно, прудов. Там был прежний муж моей новой русской, и сам тоже новый русский, конкурент и злодей, опутавший мою героиню сетью изощренных коварных и безнравственных интриг. Была там и бывшая жена бомжа, положительная и скромная учительница младших клас-сов, безуспешно пытающаяся спасти своего падшего, катящего-ся по наклонной плоскости супруга. Был кордебалет охранников и хор секретарш. (Или наоборот? Не помню.) Пели и плясали так-же вразнос торговки кока-колой в разнос. Были идиотские qui pro quo. Были безукоризненные смокинги и живописные рубища. Был и балкон. Была и серенада. И даже появился неожиданно десяти- примерно -летний смуглый и курчавый праздный отрок Сашка Пушкин в мальчиковом, перешитом из папашиного, фраке с про-дранными локтями. Ну и увенчивалось все, конечно, фанфарами, фейерверком, счастливым для всех без исключения хэппи эндом.

Особенно же мне удалась сцена с новой русской долларовой миллионершей (я назвал ее гордым именем Лилия Сокол), ко-торая ранним летним утром, красивая и усталая от дел, выходит из «мерседеса» на пустынных Чистых прудах и идет вдоль воды, продолжая при этом говорить по двум мобильным телефонам. В один (своему подчиненному) она поет грозно: «Нам необходи-мо окупаться». В другой (малолетнему любимому сыну) — нежно, даже и не без сюсюканья: «Нам необходимо искупаться». Ну и так далее. Тут я даже мелодию эту услышал и, сознаюсь, даже, печатая, тихонько Лилии подпевал.

И я уже стал было подумывать, а не снести ли мне эту чушь в ка-кой-нибудь театр музкомедии. А что? А чем моя «Лилия» хуже, поло-жим, широкоставимой и любимой народом «Сильвы»? Или даже са-мого «Мистера Икс»? Ну если по гамбургскому уж счету. А или взять вконец обнаглеть и отослать по почте прямо Лужкову. Он любит, когда про Москву. И тут как наяву увидел я очередной День города, пешеходную Тверскую, флаги, оркестры, петарды. И — афиши, афи-ши, афиши. А потом — вечер. Театр. Аншлаг. Гром аплодисментов. И такой я в белом с иголочки костюме шестой раз выхожу на поклон и, кланяясь, слышу внутренним слухом хруст баксов во внутреннем кармане. Тоже ведь в своем роде аплодисмент.

Но мечты мечтами, а однажды хмурым утром с похмелья и на го-лодный желудок перечел я трезвым взглядом всю эту муть. И стало мне и самому муторно. Ну почему, думаю, получается у меня то,

78



что неинтересно? Шарики. Репетиторство. Техническое, будь оно проклято, письмо... А то, что важно, что я люблю и делаю с охо-той, — ну ни в какую. И не то чтобы уж совсем не получалось, а просто не нужно никому. Не находит отклика в сердцах моих со-граждан. И решил я весь этот сумбур вместо музыки предать огню, но потом, поразмыслив, запечатал в папку и закинул с глаз долой на антресоли. Рукописи ведь у нас не горят.

16Во время оно, когда Мандельштам на черном рынке стоил 30

рублей, а пиво в магазине — 37 копеек, но встречалось крайне ред-ко, когда в Москве не было Макдоналдсов и пробок, а в институтах изучали историю КПСС, когда наши хоккеисты ежегодно ввозили в страну только золото, когда играл еще на Таганке Высоцкий Гам-лета, а во весь почтамт висел кумачовый плакат наглядной агитации с текстом в стихах: «В журналах партии каждое слово — / Как след впередиидущего. / Партийное слово — это основа / Сегодняшнего и грядущего», — словом, когда я был еще московским студентом, познакомился я как-то где-то с неким Замиром. И подружился.

Замир был, как сейчас говорят, лицом кавказской националь-ности, но и говорил без акцента, и лицом, вполне европейским, походил скорее на жителя Средиземноморья. А уж как был одет! То есть сплошь в кожу и замшу. Замир был студентом актерско-го факультета ГИТИСа. Впрочем, был он не совсем студентом и не вполне актером. Дело в том, что числился Замир не то в кабар-дино-балкарской, не то в карачаево-черкесской народной моло-дежной театральной студии, которую, «отловив (как шутил Замир) в горах», в полном составе привезли в Москву, чтобы в перспек-тиве вернуть маленькой республике высокопрофессиональный театральный коллектив. Так тогда дружили народы. А блатной, знатного горского рода Замир запрыгнул тогда на подножку по-следнего вагона уже отходящего поезда. И — в Москву! В Москву!

Потом судьба, что называется, нас развела. Но время от вре-мени до меня доходили слухи (сначала через знакомых, а позже и из газет), что Замир закончил свой ГИТИС, работал там чуть не пожарником, выгодно женился, разбогател, стал правой и ле-вой рукой одного из самых скандальных и криминальных наших тогдашних олигархов. Олигархов первого призыва. И вот иду как-то летом по Новому Арбату в районе где-то «Чародейки», а на-встречу мне он — задумчивый такой, пешком и без охраны. Прямо хлеба проще, рельс прямей. Ну изобразили, как водится, радость, похлопали друг друга по плечам и пониже. «А ну поворотись-ка, сынку». До челомкания дело, слава богу, не дошло. Ну поговорили на тему «как дела». Я ему рассказал про свое общежитие, он мне — про квартиру на Поварской. Я ему — про диссертацию, он мне — про «бентли». Я ему — про сына, он мне — про дочку. А потом он

79


№ 1 (5) 2012

как-то сразу устал, поскучнел, отлетел в свои елисейские финансо-вые схемы, окунулся в свои летейские денежные потоки и говорит: «Ты вот что, возьми на всякий случай мой телефон. На крайний случай. На самый крайний». И пошел себе задумчиво в сторону «Метелицы». А я, беспечный, веры полн, сунул визитку в карман, купил пива и направился в проивоположную сторону — в Китай-город, на новую сладкую халтуру.

17А халтура такая. Подвернулся и помог мне такой некий Всеслав

Аскери, бывший муж моей бывшей старинной любовницы. Отец Всеслава Аскери был иранским комсомольцем. Боролся там у себя в Персии за правду, посидел и в застенках, а потом, в 50-е, не вы-держал и сбежал в царство справедливости, к нам, в СССР. То есть смело и нелегально перешел границу. Здесь же его не посадили, помиловали, выучили на инженера, женили на гарной хохлушке, и осел он в Запорожье. С течением же времени родил двух сыно-вей, умного и дурака, Всеслава и Ярополка окаянного. И зажил по-нашему. Вступил в партию, возглавил в цехе шахматный клуб, внедрял в обиход нарды, получил от производства четыре благо-дарности и один дачный участок, а супруга его закатывала фан-тастические закрутки огурчиков-помидорчиков. Просто пальчики оближешь.

А «Аскери» на фарси значит «солдат». Такая простая и очень рас-пространенная в пограничных северных районах фамилия. А ум-ный сын его, Всеслав, и стал потомственным солдатом. Поступил в институт военных переводчиков. Арабистом. Успел еще всласть пошпионить в Триполи и Александрии, но тут все и навсегда трес-нуло. И тогда он вышел в отставку и затеял свой средней руки биз-нес на Хитровке. А глупый, младший, окаянный Ярополк, все зво-нил отцу и брату и требовал денег на жизнь.

«Пора, — жарко говорит мне Всеслав, — давно уже нам пора переходить на международные стандарты финансовой отчетнос-ти. Пора уже установить прозрачность в бухучете». «Ну да, — го-ворю, — согласен». «А вот и займемся», — утвердительно говорит Всеслав и бухает на стол чудовищную, томов премногих тяжелей, книжищу. А на него, на Всеслава, батрачат, оказывается, прежние его коллеги-переводчики. И делают ему поденно подстрочник этих самых международных стандартов. Но они, видите ли, не обладают никаким литературным стилем, которым якобы, по мнению Всес-лава, обладаю я. И вот я бы должен вчитаться в их сырой текст, по-пытаться его худо-бедно понять, а потом изложить простым и до-ходчивым языком. И чтобы не только для бухгалтеров, а для всех, для масс. «Это будет общенародная книга, — мечтает Всеслав. — Букварь». А что? А почему бы и нет? И закипела работа.

80



18Ну например, просыпаюсь утром и пишу, перерабатываю под-

строчник. И вот выходит из-под моего пера следующее: «Совре-менный бухгалтерский учет можно подразделить на три основных этапа.

Это, во-первых, регистрация, или запись данных обо всех фи-нансовых операциях. На Западе все, что относится к этой стадии, принято называть не бухгалтерским учетом, а счетоводством. И по-этому права была д-р Броменталь, практический бухгалтер высшей квалификации, когда на одной из международных встреч замети-ла, что, в общем-то, никакой принципиальной разницы между российским и западным бухучетом нет, так как и там и там все основано на принципе двойной записи, которую ввел в практику еще Лука Пачоли. Точно так же, если говорить только о первич-ной регистрации, можно согласиться и с мнениями российских ведущих специалистов, например, профессора Соколова, который утверждает, что бухгалтерский учет не может быть национальным, как не может быть национальной таблица умножения.

Затем следует этап измерения, или, говоря точнее, оценки той информации, которая была зафиксирована на первом этапе. Здесь измеряются прибыли и убытки, оцениваются активы и обязатель-ства, а также рассогласование между теми результатами, которых планировалось достичь, и теми, что реально достигнуты.

И завершается этот процесс этапом передачи информации, который можно назвать докладом или отчетом, где можно услов-но выделить момент сортировки информации, предназначенной для внутренних и для внешних пользователей…» Ну и так далее.

А Всеслав доволен, потому что, по его мнению, излагаю я до-ходчиво. И он дает мне небольшие скромные деньги и даже иногда ланчует меня в приличном ирландском пабе. Но только было это недолго.

19И вот обнаружил я однажды, что на календаре уже декабрь, при-

чем последняя его декада, что проскочил еще один год и что прин-ципиально ничего не изменил. И тогда купил я у уличной старуш-ки соленых огурцов, а в палатке — хлеба и водки и сел дома на пол перебирать рубашки, бумажки, промашки — словом, подводить промежуточные итоги. А итоги, надо прямо сказать, были неуте-шительны. Надежда-скайбордистка выросла, закончила школу, поступила по семейному профилю и влечению в ТСХА. Сестры-шарики сдулись, переквалифицировались на более тонкие ма-терии — стали торговать женским нижним эротическим бельем. А здесь я им был уже не помощник. Женечка исчез. С Би-би-си меня почетно сократили. Всеслав пообещал чуть не пожизненную работу, но с лета. Правда, приглашали меня пожилые наши сту-

81


№ 1 (5) 2012

денты-заочники в бригаду мусорщиков на дикий тогда Тимирязев-ский рынок, но я что-то побрезговал. Не люблю я эту банановую кожуру. И еще — девочки все разом обиделись и ушли. Даже су-масшедшая Санька. Но тут уж, конечно, целиком моя вина. И это минусы. То есть нули. То есть на нулях. То есть обнуление. То есть полное отсутствие средств плюс неуверенность в завтрашнем дне.

Да вот еще пьеса неприкаянная эта, о которой так мне и непо-нятно — плюс она или она минус?

Ах да, были и очевидные неоспоримые плюсы. Я закончил ас-пирантуру, написал диссер. Диссер прочитало уже человек пятьде-сят. Большинство хвалит. Двое из них (и оба доктора) вызвались в оппоненты. Иван Владимирович сказал загадочно: «Ну нет, это, конечно, не аспирантского уровня работа». А что же имел в виду — не сказал. Но, с другой стороны, они закрыли свой ученый совет до осени и что-то там внутри лихорадочно и тайно реорганизуют. А мне после трудов положен месячный отпуск на январь, а потом по закону выселение из общаги. То есть на улицу. На зимнюю улицу. В стужу. А я ведь зяблив, но законопослушен. А как тогда книги? Как летняя одежда? Да и денег бы как, чтобы скромно, дня хотя бы на два. И потом — куда деваться? То есть плюсы — это тоже, выходит, минусы.

И вот тут-то мне и попалась потрепанная, залитая ког-да-то чем-то желтым и липким визитка Замира. В каких-то полу-истлевших, оставляющих желать лучшего штанах. А там — теле-фонный номер. Но сколько ведь лет прошло. Сколько зим. А чего на дурочку-то не позвонить? — думаю. Они ведь, олигархи, тяготе-ют, наверное, к постоянству, к оседлости, к основательности? Ну как и я? И я набрался смелости, набрал.

«Привет, — сказал Замир. — У меня как раз есть для тебя ра-бота». И это хорошо, что без предисловий. И это славно, что сра-зу в десятку. «Ты магазин “Армения” знаешь», — говорит. «Ну а то», — говорю, будто я уж там, в “Армении” этой, туда тебе свой. «Так вот, в среду, в 18.00, в шесть. Конец связи».

20В назначенный судьбоносный день просыпаюсь ни свет ни заря.

А за ночь (которая, впрочем, еще продолжается) понавыпало, оказывается некстати теплого мягкого снега. Некстати — потому что у меня треснула поперек левая подошва, и ходи теперь весь день с мокрой ногой. А весь день — потому что не усидишь же до шести в четырех стенах. А как только вышел, как только дошел до оста-новки — так понял, что сегодня будет мне сопутствовать удача. По-нял потому, что сразу же нашел возле урны купюру 50-рублевого достоинства. И достойно позавтракал на нее в Макдоналдсе. Биг-мак, картошка, чай черный с сахаром.

82



21И вот я пришел. А куда тут денешься. И вот стою там мерзну

в бессмертном несносимом и невыносимом китайском своем пу-ховике. А там, в округе, совсем другая публика. В кашемировых пальто. В норковых шубках. В сияющей дорогостоящей обуви. Им там даже тележки с их бастурмой и долмой вывозят к их иномар-кам специальные аккуратные служители в национальной арарат-ской униформе. Вот такой вот там контингент.

И вот я гляжу — подъезжает самая длинная из всех, самая черная иностранная машина, естественно, с мигалкой. Подъезжает и мяг-ко так беззвучно останавливается. А из нее выходит симпатичный такой охранник шесть на девять и почтительно открывает правую переднюю дверцу. А уж из этой дверцы тогда наконец выходит За-мир и непрерывно при этом говорит по огромному, с небольшую лопату, мобильному телефону с полуметровой антенною. Ведь тогда мобилы встречались еще крайне редко, были значительно крупнее нынешних и водились только у людей из больших черных машин, так что поэт Вишневский по этому поводу написал очень смешное одностишие: «А свой мобильник я забыл в метро», которое вдруг че-рез какое-то время стало несмешным, да и просто непонятным.

А охранник во все это время его плотно всесторонне, но нена-вязчиво профессионально охраняет. Тут я, естественно, радостно иду к Замиру, но и при этом переступаю какую-то невидимую гла-зом, но четко отчеркнутую черту. И тут охранник преграждает мне путь, и я чувствую что-то холодное и жесткое в области печени. «Оставь, Сережа, свои», — машет рукой Замир, и меня оставляют.

«Ну, здравствуй, — говорит Замир, убрав трубку от уха, — рад тебя видеть». «И я рад», — говорю. Искренне говорю. И ка-ким-то образом понимаю, что о забубенном нашем прошлом вспоминать не следует. Ну нет — ну и ладно. «Поехали, — гово-рит Замир. — Молчи до дома». И мы погружаемся в ароматные, убаюкивающие и обволакивающие недра настоящей иномарки. Замир впереди, а мы с Сережей сзади. «Ты там смотри телевизор и выпей, если хочешь. Сережа, покажи гостю», — бросает через плечо Замир. Это он, старый хвастун, так передо мною хваста-ется. Ну а я что? Я включаю встроенный телевизор, лезу в бар. А по барабану.

«Мы едем, — экскурсоводчески заводит Сережа, — в загород-ный дом Замира Абдулатиповича, расположенный на втором ки-лометре Рублевского шоссе на месте бывшей вертолетной площад-ки Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Площадь поместья…» «Да не лепи ты ему горбатого. Он свой», — снова оборачивается Замир. «А-а-а», — говорит Сережа. А я вспо-минаю, что уже лет пять не пересекал МКАД, и философски заклю-чаю, что Москва стала моим Минотавровым лабиринтом, только

83


№ 1 (5) 2012

безо всяких волшебных клубков. Однако долго философствовать некогда — я выпиваю и закусываю.

И вот преодолели мы один автоматический шлагбаум, потом еще один, потом просто часового уже без шлагбаума, но уже с авто-матом — и въехали в олимпийскую (в смысле — для олимпийцев) деревню. Поплутали по пустынным, хорошо освещенным улицам и остановились у Замирова загородного дома.

О вкусах, как известно, не спорят. И я без споров ступил на вы-сокий порог, на красное красноукрашенное крыльцо этого родо-вого замка, этого дворянского гнезда с готическими стрельчатыми окнами и дорическими купеческими колоннами, с декадентскими эркерами по бокам и с одиноким единорогом на фронтоне. Но, признаюсь, было мне тогда не до иронии. И вовсе не насмешли-вое превосходство, но малодушный стыд владел мною, потому что предстояло по-советски светски разуться, а у меня из дыры в правом носке далеко торчал большой палец с черным нестриже-ным непристойным ногтем. И вообще я крайне запущен.

22В просторной зале как бы разлит уют. Она как бы им напол-

нена. Трещит камин, мерцают свечи, искрится в бокалах дорогой коньяк, а может, даже и виски, по стенам — доспехи, холодное и огнестрельное оружие, развалились на персидском, поди, ков-ре два породистых чуть ли не бультерьера. И мы с Замиром тоже развалились в глубочайших креслах и ведем серьезный взрослый разговор. «Как отец?» — спрашивает Замир. «Умер», — отвечаю. «Как мама?» — спрашивает Замир. «Жива», — говорю. «Ну давай за родителей», — говорит Замир. «Давай», — говорю. И прячу дра-ный носок под целым. Мы пьем. Замир негромко хлопает в ладо-ши. Тут же входят слуги с блюдами. «Это не омар ли?» — спраши-ваю я. «Омар», — говорит Замир. «А это…» «Да ладно, — говорит Замир, — ешь. Давай ешь». И я ем. Впрок. И чего только ни ем.

Замир ждет, сыто жмурится на открытый огонь. Он, спаси-бо ему, по-восточному деликатен. Но время перейти и к делу. И он переходит. Работа, говорит Замир, творческая, интересная. Сам бы, говорит, взялся, но недосуг. А он, Замир, то есть его, За-миров, гигантский холдинг, оказывается, всеми силами поддер-живает отечественного производителя. Оказывается, продвигает на внутренний рынок наш народный, правда, не столь уж комфор-табельный, но зато и недорогой неприхотливый автомобиль. Од-нако — конкуренция. И народный автомобиль в данный момент, честно говоря, постепенно уступает позиции всяческим иномар-кам. Заводы с попустительства сквозь продажных властей (тут он допускает ряд неудобовоспроизводимых выражений в адрес либе-ралов в либеральных свитерах) закрываются, банкротятся. Тыся-

84



чи наших квалифицированных сограждан оказываются буквально на улице. «И вот поэтому, — уже жестко говорит Замир, — надо на-писать штук десять статей как бы от лица простого народа. Как бы в тоне глухого пока протеста. А мы их веером, мы их — в самые популярные СМИ. И переломим, — говорит, — и обломаем». В ре-зультате я, конечно, даю согласие, взамен получаю толстенную голубую папку документов, сто рублей типа суточных, две недели срока — и еду, счастливый, на автобусе, потом в метро. Еду рабо-тать. Спасать отечественного производителя.

23И надо отдать мне должное, потому что давненько уже я не ор-

ганизовывал так свой накопленный труд, не достигал такой не-мыслимо высокой продуктивности. Я затворился у себя в комна-те и разделил отпущенное время на две неравные части. В первые четыре дня штудировал и анализировал предоставленные матери-алы. Во вторые десять — писал каждый день по статье. Словом, работа адова, как сказал бы любимый мною в юности поэт Мая-ковский. В первый период я для начала четко сформулировал 10 преимуществ плохого отечественного автотранспорта перед хоро-шим заграничным. Были там и дешевизна, и морозоустойчивость, и сверхпроходимость, и проблема запчастей, и национальная гор-дость великороссов, и возможность самостоятельного любитель-ского ремонта, и борьба с безработицей, и многое еще другое, чего уже сейчас и не вспомню, вплоть до особенностей национального характера. Во второй же — вставал в сеиь часов и до вечера писал ровно по одной огневой аргументированной статье. А потом поз-вонил Замиру и говорю: «Готово». «Завтра в десять за тобой при-едут», — говорит тот и диктует номер контактного автомобиля. А и куда приедут? И откуда он знает? Нет ответа.

И вот таким образом выхожу я назавтра в своем видавшем виды пуховике и со свежей бумажкой в руке, выхожу и начинаю све-рять номера припаркованного автотранспорта. Побитая «тойота» не подходит. Розовая «Волга» тем более не совпадает. На карлико-вые серебристые «матиссы» и вообще не обращаю внимания. А тут стоит такой черный немецко-фашистский крейсер «мерседес-600». И номер ну полностью же совпадает. И я — туда. «Ты куда прешь, козел?» — спрашивают меня из затонированной извнутри брони-рованной двери. «От Замира посылали?» — отвечаю. «Ну другой разговор», — говорят. И мы мчимся с мигалкой.

А приезжаем на их пешеходный Арбат (а Замир, по старой па-мяти, разместил свой офис в здании ВТО) — так там и еще хлеще. Там у ихних секретарш ноги кончаются практически на уровне моей шеи. Там меня впервые называют господином, предлагают на выбор чай-кофе и еще как-то вокруг вьются. Меня просят по-дождать в приятном обществе, пока те, официальные лица, читают

85


№ 1 (5) 2012

мой материал. И я послушно жду. А потом выходит Замир в блестя-щем ослепительном костюме и говорит: «Заходи, дорогой!» И я за-хожу и вижу прямо перед собой просто лицо из телевизора и с мои-ми почеркушками в государственных властных руках. И он просто так, ну как совсем обычный рядовой человек, встает и протягивает свою холеную руку. И — «Очень рад, — говорит, — познакомить-ся». А познакомившись, царственно уходит куда-то в свои золотые высокие эмпиреи. «Вот видишь, — говорит Замир, — ты ему все-рьез понравился. Так что теперь ты наш». «Боже, — думаю, — упа-си» — и смиренно кланяюсь. «Ну тогда пойдем», — говорит Замир, и мы идем бесконечными коридорами и лестницами куда-то все выше и выше.

Входим в комнату, а там на простых канцелярских столах раз-ложено и расставлено сокровище на миллионы: компьютеры, сканеры, принтеры, ксероксы, факсы, еще какая-то неизвест-ная техника. А на них разложены газеты «Коммерсантъ», «Аргу-менты и факты», «Московский комсомолец», «Новая газета»… А уж на них — соленые огурчики, колбаска салями, куры гриль, коньяк «Хеннесси», виски «Чивас регал», водка обыкновенная и — запить — кока-кола. Вокруг же стояли и сидели такие вип-персоны в бордовых пиджаках, на которых на улице посмотришь только сквозь стекло иномарки. «Наш топ-менеджмент», — гово-рит Замир мне. А им — «Это наш новый сотрудник». Я поклонил-ся, как какой-нибудь граф Де Ля Фер, и они мне кое-кто кивнули. И Замир, видя их такое очевидное равнодушие, налил нам с ним по стакану всклень и говорит: «Пойдем отсюдова». И мы снова пошли и пришли уже в совершенно голую комнату с одним только швейцарским сейфом посреди. И тут тогда он мне говорит: «Я за-плачу тебе вот». И показывает свой правый указательный палец. «Ну хорошо», — говорю. А сам думаю, а что же это значит? Мо-жет быть, сто рублей, а может быть, целую тыщу. А Замир между тем лезет в сейф и достает оттуда запечатанный конверт безо вся-ких опознавательных знаков. Ну а я беру и прячу поближе к телу. «Ты иди», — говорит Замир и выводит меня на какую-то черную лестницу каким-то черным ходом. Ну я и пошел.

24Дошел, правда, только до первого туалета и, надежно запершись

в кабинке, конверт этот вскрыл. А там — ну вы и не поверите — там десять стодолларовых купюр. Богатство! Знатность! Перспек-тивы! На всю оставшуюся жизнь! И, помню, шел я тогда по улице, таясь, как вор, а потом вечером заперся и напился. А на следующее утро поехал одеваться на дикий тогда Петровско-Разумовский ры-нок. Разменял предварительно две сотни в обменнике, и так стало мне их жалко, будто я их уже бездарно прокутил. То есть, понял тогда я, доллары, превращаясь в рубли, перестают быть сбережениями. Ну

86



а делать-то нечего. И вот я хожу по рядам и выбираю себе творче ский вельветовый пиджак. И торгуюсь нещадно, потому что стал прижи-мист. А и брюки ведь еще необходимы, и обувь, и какая-никакая болотного цвета водолазка. И просторный плащ. И носки, и майки, и трусы. Словом, с ног до головы. А они все так дерут. Короче, оделся я тогда долларов на семьдесят семь, к тому же и креативно подстриг-ся, но жалко-то, жалко-то как! Все прям утекает сквозь пальцы. Вот ведь блин!

25«А ты, я гляжу, успешно встраиваешься в рынок», — недобро го-

ворит Женечка и щупает рукав моего нового вельветового с замше-выми заплатами на локтях пиджака. «Да так как-то, потихоньку», — смиренно отвечаю я и с удивлением слышу в собственном голосе высокомерную снисходительность. «Вон оно что! — думаю. — Вон оно как! Прямо картина Репина. Побежденный учитель в гостях и в руках у победителя-ученика». «Прикинут. Востребован. Сыт, — как бы размышляет вслух, как бы прикидывает Женечка. — А вот я сделаю ему сейчас такое предложение, от которого он не сможет отказаться». Я внутренне саркастически хмыкаю. Сейчас, вот се-годня, я могу себе позволить отказаться от чего угодно. А внешне говорю: «Обсудим» — и заказываю себе и Женечке по дорогущей темной «Крушовице», а Женечка уходит отлить. Во всю спину его хорошей суконной темно-синей с тусклыми военно-морскими пуговицами куртки расселся шитый золотом белоголовый амери-канский орел. Прямо в натуральную величину. «Нет, — думаю я, — нет, нет и нет». «Женечка — пока еще друг, — думаю я, — но уже не партнер. Все шакалит, все кусошничает, шмуцает, хомячит, а перспективы нет. Нет развития. От него давно уже никакой поль-зы, кроме вреда. И куртка эта его пернатая — ну точно из секонд-хенда. Нет, нет и нет. И еще раз нет».

Женечка возвращается. Теперь орла не видно, да и лицо он там, в сортире, соорудил себе значительное. Таинственно-важное. Он закуривает свой бандитский «Мальборо». И конечно, с помощью вонючей бензиновой зажигалки. Он отхлебывает пива. Он держит паузу. Ну да, ну да, ведь именно так начинают большие дела наши пацаны в Чикаго, как, впрочем, и в родном Женичкином Тамбо-ве. Я тоже молчу и смотрю чуть поверх его головы. Наконец Же-нечка наигрался, натешился. Он крякает, хлопает меня по плечу и налегает на стол, как бы приглашая и меня сократить дистан-цию до максимальной конфиденциальности. Но от Женечки ра-зит парфюмом, и я остаюсь неподвижен. «Старичок, — говорит Женечка, — хочешь получать 200 баксов за два неполных рабочих дня в месяц?» «Хочу», — отвечаю. «Ну тогда пошли», — говорит Женечка. «Куда? — спрашиваю. — Опять открытки подписывать?»

87


№ 1 (5) 2012

(Это он как-то поручил мне сочинить стихотворные подписи к кичевым пасхально-рождественским открыткам с завитушками и ангелочками, а потом канул года на полтора). «Ну давай, стари-чок, ну давай». «Я еще не допил, — говорю, — и ты тоже». «Так это что? Бунт?» — как бы осеняет тут Женечку. «Да, — говорю. — Бунт на галерах. Восстание литературных негров-рабов». «Ну ты это, ты подожди, — говорит Женечка. — Я ведь тебе не открытки ка-кие-то предлагаю. Там все законно. Трудовой договор, страховой полис, то-се…»

Вот я тут язвительно и греховно подсмеиваюсь над Женечкой, над его дремучим невежеством, над непрекращающимся враньем, над сверх-(прямо как у нейтрино)-пронырливостью, над блатной татуировкой на ногах «они устали», над мелкой жуликоватостью, а у него ведь, в сущности, золотое сердце. Это ведь он, Женечка, когда умер отец и мне нужно было срочно ехать в Ригу, а денег, как обычно, не было, — это ведь он тогда помог. Просто вытащил из какой-то сомнительной бельевой кучи как раз сколько нужно и молча дал. Как бы без отдачи. Правда, после, при первом же рас-чете безжалостно вычел. Но так ведь это уже после. Или — как он разгневался на свою Ленку за какую-то ее особенно выдающуюся гадость и собрался уже ее ударить, а ударил в дверной косяк. И сло-мал, между прочим, руку. И месяц в гипсе. Так что это еще очень спорный вопрос — кому тут над кем подсмеиваться.

26А пьеса моя тем временем отстоялась, отлежалась и теперь уже

окончательно закончена. Точка поставлена. Занавес упал. Фини-та ля комедия. И ведь надо же теперь как-то донести ее людям. Как-то их проинформировать, облагодетельствовать. И тогда я ранним утром пришел в пустынный институт, попросил наиболее человечного охранника открыть деканат и там, воровато оглядыва-ясь и вздрагивая, размножил своего «Осла» в четырех экземплярах. Параллельно же и загодя я навел в Интернете кое-какие справки, кто есть кто в мире современной драматургии. И мне в один голос назвали две ключевые фигуры — Геннадия Коровкина и Геннадия Кобылкина.

Искусствовед Коровкин заведовал отделом драматургии в жур-нале «Новейшая драматургия», а театровед Кобылкин — анало-гичным отделом в «Современнейшей драме». И оба были Генна-дии. И с обоими я познакомился в один день, поскольку уютные их редакционные особнячки располагались в центре, в тихих его переулочках, и буквально через дорогу. Но на этом сходство и за-канчивалось. Нет, вру. Была, объединяла их еще одна общая черта: оба, по их словам, ничего не решали, потому что над ними довлели ответственные секретари, главные редакторы, редколлегии. И еще:

88



оба, не сговариваясь, назначили мне зайти за решением ровно че-рез две недели. А так Геннадий Коровкин был брутален, а Генна-дий Кобылкин субтилен. Геннадий Коровкин шумен, а Геннадий Кобылкин тих. Геннадий Коровкин грозен, а Геннадий Кобылкин мил. Геннадий Коровкин скорее болезненно толст, а Геннадий Кобылкин болезненно тонок. Геннадия Коровкина было никогда не застать на месте, а Геннадий Кобылкин был ярко выраженный вдумчивый кабинетный работник. Наконец, Геннадий Коровкин нетрезв, а Геннадий Кобылкин трезв.

Да и выглядели они, соответственно, как полные антиподы. Геннадий Коровкин поражал громокипящим басом, буйной седой шевелюрой над младенчески розовым молодым лицом, вострыми глазками, вооруженными сверлящим и буравящим взором, драны-ми джинсами, заправленными в разбитые US-армейские ботинки, и необъятным чудовищным красно-зеленым пуловером. Дверь у Геннадия Коровкина была, как душа, нараспашку, а на рабочем столе, на груде рукописей, между бюстгалтером предположитель-но номер пять и пневматическим подводным ружьем лежал оран-жевый кот с полупридушенной мышью в зубах.

Геннадий же Кобылкин носил строгую черную тройку, бело-снежную жесткую сорочку и однотонный стального оттенка гал-стук. Волосы цвета воронова крыла, разделенные геометрически безукоризненным пробором, лежали на его голове волосок к во-лоску. Дверь в кабинет Геннадия Кобылкина была плотно при-творена, и о визитерах ему больным голосом докладывала старая некрасивая секретарша. Нужно ли говорить, что на рабочем столе Геннадия Кобылкина царил безупречный, абсолютный, идеаль-ный порядок, за поддержанием которого он бдительно следил, нет-нет да и перекладывая ту или иную вещь на еще более рацио-нальное и функциональное место.

И вот я чудом отдал свой, показавшийся мне уже крайне сомни-тельным текст и тому и другому. И отправился восвояси. И уселся волноваться и ждать.

27«Прочитал, — говорит Геннадий Кобылкин. — С удовольстви-

ем прочитал. Впечатляет. Образы выпуклы. Интрига упруга. Идея благородна». И вяло, и влажно жмет через стол руку. «Спасибо», — говорю. «Да вы присаживайтесь, располагайтесь. Хотите — при-кажу чаю. С сушками?» «Ого», — думаю я о «прикажу». «Ну так вот, — продолжает Геннадий Кобылкин, — впечатление, как я уже говорил, в целом крайне благоприятное. Образы выпуклы. Интри-га упруга. Идея благородна. Но…» Тут Геннадий Кобылкин как бы прицеливается правым указательным пальцем в люстру. А я мол-чу. Я уже знаю, что все, что говорится до «но», ничего не стоит, не значит и слушать это незачем. «Но, — продолжает Геннадий

89


№ 1 (5) 2012

Кобылкин, — есть два серьезных замечания». «Внимательно вас слушаю», — говорю я. «Весь внимание», — добавляю уже совсем по-лакейски. «Первое — почему именно три действия?» «Ну там три дня, — говорю, — а потом два антракта, два буфета. Ну чем плохо?» «Нет, — говорит Геннадий Кобылкин, — мы не должны потакать. Решительно не должны». И принимает таблетку. «Ну и не надо, — говорю, — пусть играют хоть сплошняком, без антрактов». «Ну это мелочь, — говорит Геннадий Кобылкин. — Теперь второе». И я по-нимаю, что тут не буфет, что тут «второе» и значит «первое». И мне становится не по себе. «А почему бы нам с вами, — продолжает Ген-надий Кобылкин, — несколько не осовременить вашу прекрасную пьесу? Ведь об эпохе Великой Отечественной войны уже созданы великие эпохальные полотна…» “Фронт” Корнейчука, “Блокада” Чаковского, “Падение Берлина” Чиаурели», — подсказываю я. «Вот именно, — говорит Геннадий Кобылкин. — Вот именно. Так стоит ли нашей современнейшей драме идти проторенными пу-тями? Нет, не стоит». «И что же вы предлагаете предпринять?» — сипло спрашиваю я. «А мы с вами перенесем действие в Чечню, пе-реименуем ваш Севастополь в Грозный, Новороссийск в Ведено, ну и так далее. Текст, правда, придется слегка подредактировать. Ну да там работы максимум на два дня: разбросать тут и там эти нынешние словечки-паразиты…» «Типа “блин”», — подсказываю. «Ну да, ну да, именно этого типа». «А в геев, — спрашиваю, — муж-ской состав надо переделывать?» «Нет, — говорит, — это, пожалуй, лишнее». «Ну так я пойду». «Идите, — говорит, — работайте. Бери-те, что называется, быка за рога». И я вышел, аккуратно притворив тяжелую дубовую дверь. А если честно — бежал.

28«Ну молодец! Ну орел!» — восклицает Геннадий Коровкин

и отечески крепко шлепает меня по плечу. — Просто залпом про-читал! Просто взасос!» А я вообще-то не люблю, когда до меня до-трагиваются, сразу рефлекторно дергаюсь или уж сразу неразумно бью, но тут вынужденно уж терплю. «Ну ты, брат, такое тут напи-сал-понаписал! Ты, брат, даже сам не представляешь!» — говорит он. «Отчего же это вдруг не представляю?» — говорю я. «А вот и нет, а вот и совершенно не представляешь. Нам сейчас, дорогой ты мой человечище, просто вынь да положь, просто позарез нужна умная героико-патриотическая пьеса о великой войне. А то по грязли, понимаешь, по уши в бытовухе, в чернухе, в порнухе. В пацифиз-ме и сервилизме. Забыли, откуда гой еси пошла Руськая земля». «Эх!» — говорит тут вдруг Геннадий Коровкин, бросает оземь во-ображаемую шапку и начинает взахлеб рыдать. Но, к счастью, не-долго.

Однако, помимо неумеренных восторгов, у Геннадия Коров-кина нашлись и умеренные претензии. Он, в частности, считал,

90



что моего подлеца Виолончелева надо в корне переделать, превра-тив из комнатного тепличного мальчика в приблатненную шестер-ку, терроризирующую всю коммуналку. Тут Геннадий Коровкин (а это уже много позже я узнал, что в прошлом он хороший актер-кукольник) выскочил в центр кабинета, развернул пальцы веером и бойко затараторил на фене. Получилось и смешно, и похоже. То есть актер налицо. Ну и играл бы тогда себе на подмостках. Он подступал, я отступал, покуда не уперся в шкаф. «Но ведь он же из интеллигентной семьи. Маменькин же сынок…» — попробовал было возразить я. «В подлинном искусстве, сынок, — оборвал меня Геннадий Коровкин, — зло должно быть с кулаками». И показал увесистый кулак.

Вторая же претензия была куда серьезней. То есть была она попросту смертельной. Геннадий Коровкин категорически неумо-лимо стоял на том, что выведенный в пьесе (и выведенный сати-рически) писатель-соцреалист, свинья, конъюнктурщик и халтур-щик, должен стать персонажем сугубо положительным. И все мои доводы, что на этом свинстве и строится, и стоит интрига, разби-вались об него, как об скалу. «Я ведь понимаю, батенька, в кого вы метите. Понимаю, на кого замахиваетесь», — грустно говорил он. И тут уже закипал: «Да это же военный писатель-маринист! Крас-ный Айвазовский и вместе Станюкович! Да он же герой Гражданс-кой войны! Буденовец! Блокадник! Орденоносец! Да он для вашего этого капитана должен быть идеалом! Живым примером! Не допу-щу! Не позволю!» Геннадий Коровкин метался, как раненый лев в клетке, и я уже не чаял уйти живым. Но тут спасительно, утрен-ним кочетом, зазвенел телефон. Геннадий Коровкин сорвал труб-ку и враз остолбенел. «Министр», — прошептал он страшным ше-потом и отчаянно замахал на меня руками. Я бросился к выходу. Я был спасен.

29«А давайте, — говорит страстно молодой столичный начина-

ющий театральный режиссер Коровинский-Кобылко, — а пусть у этого вашего труса и дезертира будет тайный врожденный порок сердца, который он тщательно и много лет скрывал от Осавиахима. Смертельная неизлечимая такая болезнь, не пускающая его на пе-редовую. Ну не подпускающая к подвигу. А у этого вашего героя-моряка до войны был инцест с матерью. Ну давайте, ну пусть? А? Ну легкий хотя бы такой инцестик». А этот Коровинский-Кобылко ведь еще не успел разгримироваться из детской сказки про Ивана-царевича. Я, припоминаю, от такой неожиданности только руками чуть развел. А он, видать, принял это почти неуловимое рефлек-торное движение за неуверенное, но все же согласие — и ну раз-вивать мысль. «Ведь вы, хоть и пожилой уже автор, — шепчет он мне в самое ухо, — а все же должны понимать, что на такую клуб-

91


№ 1 (5) 2012

ничку публика валом повалит». «Помилуйте, — говорю, — у вас же все же как-никак государственный академический театр. Грибое-дов. Гоголь. Островский. А тут — клубничка». «Ну да, — говорит он, — все правильно, все верно вы говорите. Гоголь. Островский. Сразу видать художника старой прежней закваски и складки. Все так. А мы этого вашего “Осла” пока того-этого, пока на малой сцене, пока что одними ночными репетициями, в ранге самосто-ятельной творческой работы, под эгидой энтузиазма, тишком. Но авангардно, резко, звонко, ярко. Чтоб никаким Грибоедо-вым и не снилось! Успех! Аншлаг! Буря и натиск! Но это — пока! Я подчеркиваю — пока!» «Ну а потом?» — спрашиваю. «А потом — суп с котом. Потом лавры, рецензии, гастроли, деньги. И вот мы с вами уже в Авиньоне, и вот уже гастролируем по самим Соеди-ненным Штатам. И далее — везде». «Ну нет, — говорю, — к инцес-ту я как-то еще внутренне не готов». «Ну и дурак», — отвечает мне он. Ну на том и расстались. И я ведь несильно его тогда побил.

30Это все пришлось на один на Татьянин день, на вторник, 25 ян-

варя. В день пересдач.«Слушайте, голубчик, — говорит мне серьезно с утра на кафед-

ре очкастый и в сединах профессор Утин, — а не подумать ли нам с вами о э-э-э… ну… об вашей педагогической карьере? А не взой-ти ли вам на кафедру? А не обратиться ли вам к, так сказать, орби и урби? Или наоборот? Денег, правда, не обещаю никаких, но ноблес ведь оближ…» «А почему бы и нет?» — отвечаю.

А в обед мы обедаем с господином Аскери в итальянском ресто-ране «Помидоро». За его, разумеется, счет. «Ты ешь, ешь, — гово-рит тот, — да слушай. Но ты серьезно обдумай...» «Я ем», — говорю. Но я и слушаю. «А пошли, — говорит г-н Аскери, — ты этот свой институт куда подальше и иди ко мне. Но только чтоб уж окон-чательно и безраздельно. Да мы ведь с тобой знаешь какие горы свернем!» «А почему бы и нет?» — отвечаю. И тут нам приносят и подносят граппу уже за счет заведения.

А ужинаю я с Замиром. Там у нас и цыгане у нас, и шашлык с выходом, и трепанги, и гурии на коленях, и вообще. «Ты это, ну я серьезно, — говорит Замир, — ты, словом, нам пришелся. Так что бросай махом всю эту свою хрень и давай до меня. Квартира, машина — без проблем». «А почему бы и нет?» — отвечаю.

Ну а Коровкин с Кобылкиным молчат. Равно как Коровин-ский-Кобылко. Серьезно тоже молчат.

31И вот он наконец закончился, этот нескончаемый и необыкно-

венный день. И я, как велели старшие, пошел серьезно обдумывать взаимоисключающие их предложения. Шел-шел да и вдруг пере-

92



думал. «Нет, — думаю, — сегодня я уже ничего, ну ничегошень-ки обдумывать не буду, хоть ты меня режь, уж хотя бы потому, что не имею пока трезвого взгляда на предложенное. А обдумаю-ка я все это завтра с утра, на трезвую голову, а пока суть да дело, пойду выпью». Я ведь никогда себе не признаюсь, что напьюсь (хотя при-знаю, что напьюсь), — но только «выпью». И даже совсем уже ма-лодушно и лживо — «чуток выпью». А денег у меня при себе было два реальных капиталистических долларовых и один виртуальный советский аванс. А и время было уже позднее. Попадались пьяные, а это — к закрытию их притонов. И тут я сообразил, что в двух бук-вально шагах от меня есть некое театральное кафе, которое обслу-живает до последнего артистического клиента, в котором щадящее таперствует по ночам пожилая неудовлетворенная блондинка, в которое залетали мы как-то пару раз с Женечкой. И я — делаю ноги туда.

Честно сказать, и не знаю, что там со мной произошло и при-ключилось. Вероятнее всего, впитался в меня, как-то исподволь проник достоевский этот обманчивый искус «все позволено». Или пошлое Леонид-Андреевское ницшеанство для бедных. Но ведь тогда получается, что я еще тогда принял решение. А я его не принимал. Я его отложил до утра, потому что?.. Ну да, потому что утро вечера мудренее. Но ведь и иначе же ну никак не выходит. Выходит, знал, как говорят преступникам следователи, на что шел. Короче, поил я там 13-летним виски какую-то многочисленную телевизионную массовку, раздавал направо-налево чаевые, танце-вал с верткой одной брюнеткой аргентинское якобы танго, бли-же к закрытию танцевал уже и на столе. В общем, купечествовал и свинячил.

0И вот утром наутро проснулся я, к удивлению, дома. И одетый.

Но на столе. И вот сижу на трезвую уже голову и думаю… Думаю себе свою думу.

93№ 1 (5) 2012


Два кандидата наукВесна жизнедействует. Ей не до сна.На это она и весна.Поют воробьи. Оперилась сосна.Сирень разгулялась со сна.

А в некой квартире, в сплетении рук,наги от макушек до пят,два тощих, худых кандидата наукв двуспальной кровати лежат.

Не так уж велик алкоголя процентв бутылке сухого вина.Довольно серьезный профессор она,он — бесперспективный доцент.

Ал

ек

се

й А

НТ

ОН

ОВ

ДВА КАНДИДАТА НАУК Стихотворение

Алексей Антонов (г. Москва) — доцент кафедры теории литературы и литературной критики Литературного института им. Горького, канди-дат филологических наук. Руководитель литера-турного кружка «Белкин» при Литинституте им. А. М. Горького и главред одноименного альманаха. Постоянный автор журнала «Лампа и дымоход».

94



Прочли они библиотеки томовсоветских и импортных книг,постигли и мысли, и чувства умоввеликих и передовых,

но им не избыть свое «быть иль не быть».«Что делать?» их бледным телам?И / или навеки в объятьях застыть?И / или навеки друг друга забытьи врозь разойтись по делам?

Коллоквиумы будоражат умы,семестры, как птицы, летят.Два тощих, худых кандидата наукв двуспальной кровати лежат.

Но дело не в этом и даже не в том,что им уже под пятьдесят,не в том, что не их ненадежный их дом,в котором в кровати лежат.

А дом — на траве. А трава — на дворе.А рядом — метро и трамвай.А чтоб уж закончить опять на тире,дела их — табак и дрова.

Развеется их очарованный сонпри полном отсутствии сна.К метрополитену направится он,трамваем уедет она.

И возобновится учебный процессопять от звонка до звонка,и произошедший весною эксцесспокажется сном. Но пока —

(пахнет шашлычком от щедрот ВВЦ)наги от макушек до пят(напомнит о Боге звонарь РПЦ)в двуспальной кровати лежат.

95№ 1 (5) 2012


Всем тогдашним и тамошним

ПРИЕХАЛИ1. Старый, облезлый волк лежал под деревом и размышлял:

«Миновали мои годы, ушла былая сила, нет в ногах прежней прыти. Все тяжелее добывать еду, все труднее уходить от погони. Как дальше быть?».

Вдруг его осенило: «Покаюсь во всех грехах, совершу паломни-чество в Мекку и вернусь ходжой. Когда люди увидят меня в чал-ме, будет почет и угощение. Все начнут говорить: “Если мы угодим волку-ходже, Аллах вознаградит нас”».

Радостно стало волку от собственной выдумки. Он решил в тот же день отправиться в Мекку, а чтобы все знали о его путе-шествии в святые места, затянул песню:

Топ, топ, ил-аллах,В Мекку я иду,Поклонюсь святым местам

Ир

ин

а М

АР

УЦ

ЕН

КО

ГРОЗНЫЙ, СЛАВНЫЙ, РОДНОЙ Рассказ

Ирина Маруценко (г. Москва) — кандидат хими-ческих наук. Закончила ВЛК при Литинституте. Участник литературного кружка «Белкин». Автор сборника рассказов «Книга для чтения». Публика-ции в журналах «Москва», «Кольцо А» и др.

96



И опять приду.Топ, топ, ил-аллах,В Мекку я шагаю,Свою голову чалмойВ Мекке обмотаю.Топ, топ, ил-аллах,С Меккою прощусьИ не волком, а ходжойЯ домой вернусь.

(Отрывок из чеченской сказки «Как волк в Мекку ходил»)

2. Первый раз — после выезда из Москвы — машину нашу ос-тановили на границе с Кабардино-Балкарской республикой. Пат-рульный, поддерживая перекинутый через плечо автомат, вежливо спросил, везем ли мы с собой оружие и наркотики.

— Оружие везем: «Осу».Он рассмеялся:— Это нэ оружие. — И потом, на полном серьезе: — Гранаты,

взрывчатка есть?— Что? — мы как-то не поняли: может, шутка? Он терпеливо

повторил вопрос.— Нет, что вы! — немножко чересчур честно, как человек, ко-

торый говорит правду, но при том волнуется, что ему не поверят, сказал муж.

— Проезжайте, — козырнул патрульный.На северо-осетинской границе история повторилась, однако ж

в несколько более масштабном варианте:— Оружие, наркотики есть?— Из наркотиков — сигареты «Кэмел», из оружия — травмати-

ческий пистолет, — мы уже предвкушали эффект и вовсю играли в таких как бы глуповатых, но отважных вплоть до наглости путе-шественников. Не без корыстной цели вызвать к себе уважение.

— Э-э-э, покажи! — и крикнул в сторону, на северо, не иначе, осетинском наречии: — Ребзя, тут «Осу» за оружие выдают, геть сюды зыреть!

Вокруг нас столпились небритые дядечки в камуфляже. Они брякали огнестрельным о пряжки портупей, передавали из рук в руки нашу пукалку и радовались, словно дети.

— А едете куда с этим?— В Грозный, — ответил муж и кивнул на меня: — Она там жила

до 91-го.Дядечки зацокали языками:— На родину, да?Я тупила глазки в землю и держала рот на замке: чай, не в Моск-

ве, чтобы встревать в мужскую беседу. Это Кавказ, детка, — кому

97

Ирина МАРУЦЕНКОГрозный, славный, родной

№ 1 (5) 2012

здесь интересно твое женское мнение? Но если мужчина задал вопрос именно женщине, то отвечать и можно, и даже в целом ре-комендуется.

— Вы чеченка, да? — обратился ко мне один автоматчик.— Русская, — ответила я, подавляя атавистическое желание

присесть в реверансе…Мы заночевали в машине под прикрытием североосетинской

милиции и какого-то особенно могучего звездного неба. Наутро к нам подошел начальник и попросил подкинуть одного хорошего Махмуда до следующего поста:

— Подвэзи Махмуда, он в отпуск едет, да? К сэмье.Махмуд, одетый в гражданское и с АК-74 за спиной, уже внедрял-

ся, сопя, на заднее сиденье. Неприятная какая простота нравов, поду-мала я. А что мне оставалось, кроме как думать молча? Не самое пло-хое занятие, в принципе. Мужу-то пришлось изображать готовность везти Махмуда, куда тот возжелает. Попутно развлекая беседой.

Следующий пост ждал нас на границе с Ингушетией. Махмуда там встретили с распростертыми объятиями:

— Ва, проводил Москву!— Маладэц, Махмуд!— Махмуд, — и дальше на незнакомом языке, с промельком

родимых «рация», «автомобиль», «отчетность». Простота нравов обернулась неправдоподобной заботой: чтобы не пугать гостей воз-можными опасностями, телохранителя Махмуда замаскировали под попутчика! Детский сад, подумала я и цинично не покраснела.

Махмуда заменили на Ахмеда, а я заменила мужа за рулем. По-ехали по Ингушетии и через полчаса нагнали колонну из бэтээров. Опасные и на первый, и на десятый взгляд машины пылили впере-ди нас с невеликой скоростью. Снаружи на них вальяжно распола-гались солдатики в трикотажных черных масках. Кто сидел внутри, было непонятно. Вот свезло так свезло, подумала я, пристраиваясь в арьергард. Ну и что, что медленно, — зато под надежной охраной. Дремавший Ахмед открыл глаза, покачал головой:

— Обгонять надо. Так ехать опасно.— ?— Боевики могут обстрелять. Они на военных каждую неделю

нападают. Обгоняй.(2010-й)

3. Пространство под задним стеклом нашей «копейки», я назы-ваю его подоконник, засыпано подсыхающими грибами. Грибы, нанизанные на нитки, висят уродскими гирляндами вдоль боковых окон. Это белые грибы, собранные неделю назад в лесах под Вык-сой. Выкса — родина белых грибов и мамы, но мы, о радость, на-конец-то возвращаемся на мою родину, в Грозный, домой. А до-ма-то меня не было почти две недели!

98



Я, чур-чура, сразу гулять. Бабушку с дедом только обниму, и бегом. В квартире сейчас, наверное, парилка: закручивают бал-лоны с синенькими, варят томат. Сезон. Бабушка аккуратно льет кипяток в запотевшее стекло, а дед, потяжелев лицом, закатывает крышки и приговаривает «иэх, иэх». Малопонятная еда для взрос-лых. Другое дело, когда готовят абрикосовое повидло, а еще луч-ше — варенье. Потому что варенье с пенкой, а повидло без. Дикие выксунские люди этого не понимают. Дикие выксунские люди обозвали урюк, что мы привезли в подарок, курагой. Хотя, любого грозненца спроси, курага — это дичок, мелкие абрикосы с горькой косточкой, а вовсе не высушенный садовый абрикос. Курага рас-тет в Грозном без пригляду. Есть ее нужно, пока она зеленая и раз-мером с тыквенную семечку. Мы с Лариской лазаем в конце мая за курагой в медучилище.

От грибного запаха, смешанного с дымом родительского куре-ва, меня тошнит. Белые грибы оказываются гораздо вонючее наших грозненских шампиньонов. Грозненские шампиньоны растут на лу-гах, а в горных лесах растут не грибы, а шишки, которые дикие люди обзывают мушмулой. Шишки куда как лучше любых грибов.

В РСФСР мне не понравилось. Во-первых, холодно. Иног-да, конечно, тепло, — все ж таки лето, — но в основном не очень. То ли дело в нашей ЧИАССР, где солнца так много, что свет при-обретает плотность. Солнце будто бы придавливает тебя к земле, и это очень приятно. С солнечным грузом хочется бежать, раски-нув руки и вопя во всю глотку. А в РСФСР хочется завернуться в спальник и пить, на радость взрослым, горяченькое.

Во-вторых — речки. Ну что за речки там, в средней полосе! Мут-ные, медленные, пахнут тиной и рыбой, фу. Берег обязательно тра-вянист и грязен. Грязь пачкает, трава режется, брюзжат комары. Я люблю купаться, но не абы где, а в наших, горных речках. Купаться в них можно только так: входишь на четвереньках в скачущую воду, вцепляешься в годный крупный камень, ложишься и держишься. А река старается утащить тебя за ноги и полощет, как тряпку.

Мама с папой называют РСФСР средней полосой. И это в-тре-тьих. Средних оценок нам не надо, сказала мне мама, когда я по шла в школу. В прошлом году. Я уже знаю, что средняя оценка — тройка. Значит, и РСФСР тоже вроде как троечная, и тем мне неприятна.

Посреди средней полосы есть, правда, одно место, где я хотела бы очутиться: Москва. Потому что в Москве можно сходить в Мавзо-лей к Ленину и попробовать эскимо. В Грозном почему-то эскимо не делают… Подружка Лариска и у Ленина уже побывала, и эскимо ела не раз, счастливица. У нее косоглазие, поэтому родители возят ее в столицу «на процедуры». А у меня косоглазия нет. Жалко.

В общем, из-за Мавзолея я немножко завидую русским.— А ты-то сама кто? — спросил меня дикий троюродный брат

из Выксы.

99


№ 1 (5) 2012

— Я — чеченка, — важно ответила я, и все взрослые поче-му-то засмеялись.

Мы уже едем мимо Грозненского моря. От радости я даже пе-рестаю думать про тошноту. Сейчас минуем Минутку, потом Сун-женский мост, и я дома!

(1984-й)

ДРЕСС-КОД1. Жеры-баба подумала-подумала и отвечает:— Справьте сыну одежду, красивее которой нет, раздобудьте

оружие, лучше которого не бывает. Положите все это у его изго-ловья. Найдите самого быстрого коня. А сыну скажите: «Вот тебе одежда, красивее которой нет, и оружие, лучше которого не быва-ет. Вот тебе конь, равного которому не сыскать. Теперь у тебя есть все, что нужно молодому джигиту. Сядь на коня и поезжай, повесе-лись с ровесниками. Может быть, ты встретишь красивую девушку и забудешь про Чингаз». Взглянет ваш сын на оружие, услышит ржание коня — не выдержит и сразу поднимется с постели.

Поблагодарили они Жеры-бабу, вернулись домой и сделали все, как им было велено.

(Отрывок из чеченской сказки «Чингаз»)2. — Нет, нет и нет, — Ислам разглядывал меня с необъясни-

мым огорчением. — У нас нельзя женщине в брюках, все станут пальцем показывать.

Я опустила взгляд на собственные так называемые брюки. Я выби-рала их специально для этой поездки. Это были воистину шальвары, расписанные цветами и птицами. Тыща и одна ночь! Восток — дело тонкое! Да если бы я надела мешок из-под картошки — и то не вы-глядела бы целомудреннее: ни коленочки не видать, ни щиколотки.

А Ислам уже крикнул жене:— Шнурок, подбери ей что-нибудь из своего!Шнурка в реальности звали Анет. В чеченских семьях муж

и жена могут называть друг друга по имени только наедине — так нам объяснила, давясь от смеха, эта парочка.

— Ну я и сказала ему, что буду тогда звать его Шнурок, — за-стенчиво улыбнулась Анет.

— И в итоге сама стала Шнурком, да, Шнурок? — перебил Ис-лам.

— Сам ты Шнурок.— Нет уж, не спорь со мной, Шнурок.Ислам и Анет — наши грозненские хозяева. Или, если хотите,

принимающая сторона. Муж познакомился с Исламом на интер-нет-форуме филателистов. И как-то уж так получилось, что Ислам предложил нам остановиться в Грозном у него. Просто потому, что я — бывшая грозненка.

100



Анет принесла мне белое в мелкий цветочек платье:— Это самое маленькое, что у меня есть, примерь.Я примерила и стала похожа на пугало. Для пущего эффекту

на голову мне повязали желтую косынку: женские волосы должны быть прикрыты. При этом не особенно важно, чем, — сойдет даже широкий ободок. Но на моей стриженой голове ободок, по обще-му мнению, казался неуместным, вот и выбрали платочек.

Пока длились сборы, идейный вдохновитель передачи «Снимите это немедленно» успел выйти в другую комнату и совершить намаз. Ислам почти сразу объяснил нам, что стал верующим после войны:

— Раньше — да, и курил, и пил. Всякое бывало. А теперь стара-юсь жить по Корану. Молюсь, как положено, пять раз в день, в ме-четь хожу. Мы с вами обязательно посмотрим «Сердце Чечни», это самая большая мечеть в Европе, очень красивая…

И вот, наконец-то, справив духовные и физические надобнос-ти, т. е. помолившись и нарядившись, мы выдвинулись в город.

Чеченские женщины, действительно, ни брюк, ни шальвар не носили. В юбках — зачастую обтягивающих и открывающих колени, — на высоких каблуках, тщательно накрашенные, они выглядели ожившим кошмаром европейских феминисток. Очень женственно. А я чувствовала себя среди них дальней родственни-цей из затерянного в горах тейпа.

(2010-й)

3. Сквозь очередь в бакалейный Лариска протискивается к де-ревянным полкам с хлебом. Я лезу вслед за ней. Мне хлеб не нужен, но я люблю постукивать специальной двузубой вилкой по хлебным спинкам. Такой приятный съедобный звук получается. Тук-тук…

— Дай-ка сюда, — Лариска отбирает у меня вилку и с силой да-вит на буханку белого. Корочка трескается и проминается внутрь.

— О, хрустященький, — она выбирает соседний, не постра-давший от вилки кирпич и разворачивается к кассе. А я жалею, что у меня нет с собой девяти копеек на булочку «сдобная». Я таких «сдобных» могу слопать штук пять, если свежие.

Мы выходим.— Видала, что Умарова в капроновых колготках сегодня была?

И Цицкиева тоже, — говорит Лариска.— Ага. Линка Амелина мне хвасталась, что у нее тоже есть.— Врет твоя Амелина. А то почему она в хлопковых ходит?— Она говорит, что ей так теплее.— Ну и врет. Монтана из Урус-Мартана, подумаешь! Куда

уж теплее, март на дворе. В апреле даже в капроне жарынь будет. Но откуда капроновые, интересно, у Цицкиевой и Умаровой?

— Может, в магазин завезли, — предполагаю я и с отвращени-ем смотрю на свои и Ларискины ноги. Ноги упакованы в растяну-

101


№ 1 (5) 2012

тые коричневые колготки в рубчик. Колготки пузырятся на колен-ках и сборят у щиколоток.

Мы думаем заглянуть в галантерею, что возле нашего двора. Она, конечно, не чета центральному универмагу. Но центральный от нас далеко, аж возле площади Ленина, и туда нам никто не разрешал.

Я бегу к бабушке сказать, что мы уже вернулись из хлебного и те-перь будем играть в дворовых окрестностях. Лариска бежит к маме занести хлеб и сообщить то же самое. Нас почти никогда не отпус-кают со двора одних — только днем и только если мы вместе. И хотя нам почти по двенадцать лет, мы не спорим: так положено.

В галантерее под стеклами витрин раскинуты несметные богатс-тва. Глядеть на них, сдерживая алчность, можно часами. Вот набор булавок — девять штук болтаются на десятой. Вот значок с медведем-олимпийцем и пластмассовая брошь, исполненная в виде завитой ка-кашки. Крючки для вязания. Пуговицы. Затаив дыхание, мы медлен-но продвигаемся к отделу белья. Здесь нас встречают скучные дамские рейтузы, и — везуха! — кальсоны. Над кальсонами можно похихикать, спасибо вертикальной в них прорези и богатому воображению. Кап-роновых колготок между тем нет. Есть капроновые чулки, которые положено носить со специальным поясом, как у моей бабушки. Пояс дорогой, а чулки всего-то по восемьдесят копеек.

— А что, если… — говорим мы с Лариской хором.— Пришить чулки к трусам? — предлагаю я.— Сшить из трусяных резинок такие кольца на ноги! — кричит

Лариска.На следующий день мы щеголяем по школе в капроне. Верх

каждого чулка прихвачен на ляжке подвязкой из бельевой резин-ки. Подвязки впиваются в тело и все-таки постепенно сползают к коленям. Так что мы с Лариской попеременно заголяем то одну, то другую ногу и подтягиваем скользкую конструкцию на место. В такой момент главное — не показать народу трусы. Засвечивание трусов, так мы это называем, считается среди нас самым большим позором. А вот выставлять ноги в чулках — пожалуйста…

(1988-й)БАЙКИ ИЗ СКЛЕПА

1. Пришел как-то к мельнику бедный чеченец. Принес ме-шок — заплата на заплате. А кукурузы в мешке не больше пуда. Но и на этот пуд позарился жадный мельник.

— Давай рассказывать небылицы. Чья будет лучше, тот и возь-мет себе муку.

«Погоди, — подумал бедняк, — я проучу тебя». И ответил мель-нику:

— Хоть и недосуг мне небылицами заниматься, да, так и быть, уважу тебя.

(отрывок из чеченской сказки «Чья небылица чуднее?»)

102



2. — Грозны из зе кэпитал оф Чечен-Ингуш атономик репаб-лик, — пробормотала я, глядя по сторонам. Эту фразу я помнила с пятого класса и помнила ощущение, с которым я — да все мы — произносили ее тогда. Мы ощущали гордость. Возможно, это было каким-то образом связано с причастностью к пионерии. После прощания с красным галстуком я, кажется, ни разу не испытала прилива социального тщеславия…

Ислам посмотрел на меня и хмыкнул:— Вроде бы такая кругом разруха… только ты не видела, что тут

после войны творилось. Ты говоришь, что квартира у родителей была возле старого аэродрома — там до сих пор камня на камне не осталось. До сих пор не отстроили. Зато на Грознефтяной — где ты жила с бабушкой, да? — на Грознефтяной многое уцелело. И твоя улица Маяковского, и Дом печати… Поедем, я отвезу. Вон машина.

— Подожди-подожди, Ислам. Давай для начала съездим к са-дам; туда, помнится, какой-то трамвай ходил? Это в сторону па-мятника пожарникам.

Садами грозненцы называли дачные участки. Раньше из центра города туда можно было доехать на трамвае, а теперь?

Ислам махнул рукой:— Э, где теперь тот трамвай? Нет в городе ни трамваев, ни трол-

лейбусов. Поедем на машине, пожарника я знаю. Но садов там нет, сплошные окопы.

За окном «девятки» замелькали богатые грозненские ново-стройки.

— Это все дома для очередников, — сказал Ислам. Ему-то в пио-неры не требовалось, он и без «взвейтесь кострами» раздувался от гор-дости за Родину. От гордости за правительство, блин. — Теперь и бе-женцам квартиры возвращают. Тем, у кого отобрали в девяностых. Можно свою старую квартиру получить, если дом после войны остал-ся. Если нет, то новую дадут. А у тебя что, вы успели продать или?..

— Мы не беженцы, — как бы невпопад ответила я.— У нас в новостройках нет однокомнатных квартир. Рамзан

сказал: однокомнатная — это для одного человека, а зачем нор-мальному человеку жить одному? Человек вырастает, уходит от ро-дителей в свою новую семью: уже две комнаты нужно…

На торцах многих домов висели огромные фотографии Ка-дырова-младшего. Вот мы проехали мимо биллборда, с которого президент в окружении цветов и подписи «Счастье в служении на-роду» улыбался миру. Он мудро взирал на чистые тротуары, сво-бодные от окурков и блескучих зеленоватых пятен соплей. Смот-рел на чинно пропускающие пешеходов машины. Услаждал взор правильно одетыми женщинами. Мы с мужем переглянулись.

— Любят у вас Кадырова? — спросил муж.— Уважают, — ответил Ислам. — Он за порядком следит, пони-

маешь? Сам по городу за рулем ездит, смотрит. Тайком, с тонирован-

103


№ 1 (5) 2012

ными стеклами. Однажды ехал он так по крайнему левому, а ему сзади один мигал-мигал фарами, гудел… Обогнал Рамзана по встречке, под-резал. Обе машины остановились, и тот, обгонщик, он мент оказался, пошел с криками, что я сейчас тебя то и се. Понимаешь? А Рамзан просто молча окно до уровня глаз приспустил, и мент, хоп, заткнулся. Рамзан ему в багажник к себе велел залезть. И отвез его в загородный дом, на шлагбауме дежурить. Полкаша милицейского!

— Ха, — одобрил муж, — а еще?— Рамзан, когда город стали отстраивать, сказал министру

строительства: любую зарплату себе назначай, только потом не во-руй и дело делай. Министр пятьдесят тысяч долларов попросил! Рамзан дал. А тот все равно стал воровать. Рамзан его уволил с кон-фискацией, и людям своим велел следить, чтоб у бывшего минист-ра машины дороже «четверки» до конца жизни не было.

— Ай, молодца! А еще?!Ислам припарковался на каком-то пустыре, щелкнул пальцами

на манер конферансье и завел новую историю.Я выбралась наружу. Памятник пожарникам, погибшим осенью

1942 года при тушении нефти, был выкрашен серебрянкой. Веч-ный огонь потух, исчезла мемориальная доска с именами. За спи-ной памятника когда-то начиналась тенистая улица, ведущая к са-дам. Теперь там свободно и мертво лежала вывернутая наизнанку пустынная земля.

(2010-й)

3. Мы играем в классики. Мелкая Танька уверяет нас, что ее папа привез из ГДР фирменную хапу и еще набор цветных стеклышек для секретиков. Мы истово верим, потому что кукла-младенец ро-дом из-за границы, правдоподобная до отвращения, у Таньки есть.

— Хапа такая плоскенькая, такая удобная! Специально для классиков, — хвастает Танька и бросает свою самую обычную хапу-камешек. Хапа падает на четверку. Прыг-прыг-прыг.

— А в наборе для секретиков куча фантиков и десять, нет, двад-цать цветных стеклышек! Там и синие есть.

Я качаю головой. Синие стекла на улице редко, но можно найти.— А красные? — с ехидством спрашивает Лариска. Крас-

ных-то днем с огнем не сыщешь.— И красные! — кивает Танька. — И даже желтые! Только мне

мама их не разрешает на улицу выносить…Мы с Лариской переглядываемся. Какой смысл в хваленом на-

боре, если фирменное стеклышко нельзя закопать во дворе под ту-товником?

Из подъезда выходит бабушка с авоськой, зовет меня. Мы едем в сад.

Трамвая, кажется, нет целую вечность.— Баб, поговори со мной…

104



— О чем, деточка?— Расскажи, как тебя хотели купить, — прошу я.— Уж сколько раз рассказывала…— А ты еще разок.— Вон, едет! — мы забираемся внутрь, садимся. Бабушка начи-

нает: — Мама наша, то есть твоя прабабушка Мария, ходила тор-говать к вокзалу. Редисочкой, зеленью с огорода. Ей мои сестры помогали, а я была самой младшей в семье. Меня брали с собой, если не с кем было оставить. Так вот, году в тридцатом, кажется…

— Баб, а ты живого Ленина видела?— И при чем тут Ленин? Нет, конечно, — как бы сердится,

что я ее отвлекаю, бабушка. Но я уверена: бабушка видела Влади-мира Ильича и даже, быть может, лично с ним говорила. Просто она очень скромная, моя бабушка.

— Ну ладно, ты рассказывай, — счастливая в своей увереннос-ти, говорю я.

— Да что там рассказывать. Мы с Олей по перрону ходили, а там как раз поезд московский стоял. И какая-то женщина из окна купе нас подозвала, начала хлебом угощать, расспрашивать. Все, помнится, говорила: «Вы ведь бедно живете, детей-то в семье мно-го?» Оля, как старшая, у нее булку взяла, стала отвечать на вопро-сы. А женщина все расспрашивала Олю, а смотрела на меня и вдруг мне и говорит: «Девочка, поедем со мной. У меня, говорит, деток нет, ты будешь моею дочкой, мы с мужем богатые. Будешь, гово-рит, как сыр в масле, с нами…»

— А ты? — что с того, что я знаю эту историю назубок. Каждый раз на этом месте я волнуюсь: вдруг бабушка прыгнет к незнако-мой богачке в поезд? И тогда она вырастет в чужом месте, встретит чужого дедушку, родит чужого папу. У чужого папы не будет меня. Меня не будет.

— Испугалась я, да и Оля тоже. Схватились с нею за руки и убе-жали к маме. К твоей прабабушке Марии.

Мы уже проезжаем темный, словно закопченный, памятник героям-пожарникам. Вечный огонь пляшет из лежащей у ног по-жарника бомбы.

— А прабабушка раньше тоже была богатая?— Глупости. Так просто, из немного зажиточных, — бабушке,

кажется, эта тема не очень приятна. — Она рано из семьи ушла, сбежала с моим папой. С твоим прадедушкой Петром. Из всего приданого только зингер и прихватила.

— Нашу зингер?— Нашу, нашу. Мы сейчас сходим, деточка.Я смотрю в окно и почти вижу тонкогубую лопоухую прабабуш-

ку Марию. Она поспешает по аллее, подвесив зингер на локоть. Как корзинку. Зингер-корзингер.

(1983-й)

105


№ 1 (5) 2012

СТЫД И СРАМ1. Как-то старший из его сыновей, Алхаст, вышел на улицу

и увидел среди других стариков своего пригорюнившегося отца. Он отозвал его в сторону и говорит:

— Дада, среди твоих сверстников я вижу тебя всегда опечален-ным. О чем ты думаешь? Какое несчастье тебя постигло? Скажи мне, что с тобой?

— Мой любимый сын Алхаст! Не нужда какая-нибудь застав-ляет меня задумываться, а то, что я должен сделать в ближайшее время. Пока я и твоя мать живы, мне хотелось бы женить вас, моих сыновей. Говорят, у одного князя есть семь дочерей. Как бы вас женить на них, вот о чем я всегда думаю, — ответил отец.

Сын постеснялся после таких слов говорить с отцом и пошел домой.

(Отрывок из чеченской сказки «Алхаст и Малх-Азни»)

2. Ислам был, кажется, озабочен. Он даже несколько раз вздох-нул. Длинные смуглые пальцы выбивали дум-дум-тека-дум по вин-тажной оплетке руля. Я подумала, что причиной взвинченности Ислама мог случиться гражданин средних лет, тот, что пересекал перед нами улицу на зеленый пешеходный. В руке грозненец буд-нично нес автомат — за ремешок. А москвички так носят сумочки, разгружая в конце дня усталые плечи. Я, вслед Исламу, тоже не-множко запереживала. Выяснилось, что напрасно.

— Да это наверняка мент, не волнуйся. Хотя дома у многих лежит. У нас мужчина без оружия — не мужчина, — сказал Ислам. Я предста-вила, как московская модница говорит подруге из глубинки: «У нас женщина без ухоженных рук — не женщина. У нас в этом сезоне все носят шпильки, а у вас?» А у нас — калоши, а у вас? А у нас калаши.

— Ислам, может, ты спешишь куда-то? — состояние нашего водителя не укрылось и от мужа. — Ты скажи, мы и сами прогуль-немся, не развалимся.

— Зачем, ты что?! Я не спешу. Я думаю, где нам с вами поку-шать… Надо национальной еды.

— Чепалгаш, — брякнула я ни к селу ни к городу.— Знаешь, да? — удивился на меня в зеркало заднего вида Ис-

лам.— Нет… — ответно удивилась я, — просто на ум пришло,

а что это?— Такое… съедобное. Сейчас покушаем чепалгаш. Еще пом-

нишь что-нибудь?— Ца, ши, кхой. Нохчи ву. Баркалла!— Это уже не еда, — покачал головой Ислам, — но я придумал,

куда вас везти. Еда сейчас будет.

106



И еда была. Жижиг-галнаш и жижиг-барш, хингалаш, буль-он говяжий, кукурузные галушки и домашний творог. Когда мы, изнемогая, откинулись на спинки скамеек, принесли чепалгаш. На сладкое.

В кафе зашел новый посетитель в милицейской форме. Сел было за соседний столик, но заметил Ислама и направился к нам.

— Ассалам алейкум, Ислам!— Валейкум ассалам, Руслан! Знакомься, гости мои, из Моск-

вы приехали, — Ислам представил нас. Руслан пристроил АКМ знакомым жестом московской тетки, что подвешивает сумочку на спинку стула. Тихая женщина в черном принесла ему прибор. Руслан отведал чепалгаша.

— Ва, сестра! — сказал он мне, узнав, что я местная. С сочув-ствием подпер щеку. — Так ты здесь жила? Где?

— Маяковского, восемьдесят четыре, сто шесть, — машинально ответила я. Сколько адресов я переменила с той поры! Часть из них помню очень смутно, а то и вовсе забыла, — но только не этот, вы-зубренный к моему первому первому сентября.

— До дудаевского режима уехала?— Да.— Значит, до войны. Повезло тебе. Я не уезжал. Тут такое было!

Зверства. Этими, как их, установками «град» поливали все без раз-бору. Я тогда в седьмой класс пошел…

В середине девяностых — в седьмой класс? Руслан выглядел старше меня лет на десять. Перепаханное морщинами лицо, рот полон золотых зубов, в русых волосах седина. А ему, получается, лет двадцать пять.

— Да, «град» — это да, — промямлила я, — но на войне-то все хороши. В смысле, плохи.

Голубые глазки Руслана глядели на меня с подслеповатой тоской.— Плохи, да, сестра, плохи. Но что тут русские творили! Ста-

риков, женщин, детей — всех без разбору. Рынки обстреливали. Я прятался по подвалам с братом, да…

Руслан говорил мягко, явно не стараясь специально обидеть меня: так ребенок, например, может пожаловаться маме, что все тети — дуры; мама-то не тетя. Вот Руслан и жаловался.

Мне было стыдно за него, за себя… за всех. Я маялась и молча вспо-минала, как летом девяносто первого по какой-то депутат на митинге в Грозном кричал: «Нохчи, не покупайте у русских квартиры — они и так наши». Как в начале девяносто второго чеченец на иномарке сбил бабу Зину на пешеходном переходе; водитель выглянул из окна, сплюнул — русская! — и помчался дальше. Как в том же девяносто втором умер, не дождавшись отъезда, бедный дядя Вася — блокадник с иссеченным желудком. Как в девяносто третьем его жена, баба Аня, приехала жить к нам, потому что она-то стала уже настоящей бежен-кой — ни денег, ни квартиры, и некуда деться.

107


№ 1 (5) 2012

Мы сидели с Русланом, по-родственному сдвинув головы, дыша друг на друга сожранным только что чепалгашем. Мы были Солнечной системой среди холодной тоски космоса. А на другом конце стола, за сто миллионов парсеков от нас, планета «муж» бе-седовала с планетой «Ислам» о филателии.

(2010-й)

3. Я и бабушка идем в гости к бабе Ане. Вернее — бабушка и я, потому что идет-то она, а я лишь плетусь следом. Лучше бы мне остаться дома одной. Нельзя. Погулять во дворе, покататься на ве-лике? Нет, нельзя: вдруг что-то случится, а дома взрослых никого. Ну хоть посидеть в гостях у Лариски, мама у нее добрая, она не бу-дет против. А у бабушки на все один ответ — нельзя. В гости ходят только по приглашению, и приглашение случилось не от Ларисы или ее мамы, а от бабы Ани!

Это жуткая скука таскаться по бабушкиным родственницам. У бабы Зины, например, есть внучка Ирка, но она вредная и жад-ная. И к тому же моя тезка, что особенно раздражает. У тети Вики есть дочка Алина, но она больная. Сидит мешком на диване и время от времени выкрикивает злым шепотом невнятное. У бабы Ани же вообще никого нет, кроме дяди Васи. Дядя Вася похож на сгорев-шую спичку, он длинный и тощий, с неподвижными черноватыми щеками и глазищами, как у черепа. В кухонных разговорах бабушки и бабы Ани он не участвует. Побродит-побродит по квартире, а по-том ляжет на кровать, руки на груди сложит и смотрит на меня:

— Ты играй, играй, девочка.А с чем мне, интересно, играть? Тут и игрушек-то никаких нет.

И вообще, я же не клоун какой паршивый, играть в угоду обугленно-му дяде Васе. Я думаю, что он фашист. Наверное, замучил сто русских солдат в войну! Потом вышел замуж за бабу Аню и спрятался за нее. Баба Аня, конечно, не знает — она слишком толстая и добрая.

Дядя Вася следит за мной, как из ямы, пока я вожу пальцем по обивке дивана. Диван такой же, как у нас дома, мутно-желтень-кий в коричневую пестринку. Жесткий. Сиденье у него поднима-ется, словно крышка сундука, открывая пахнущие картоном недра. Дома я устроила в диване целую страну, с мебелью из раскрашен-ных спичечных коробков и с интернационалом: рядом невраждебно поживают персонажи из игрового набора «Репка», парочка целлу-лоидных космонавтов ровного зеленого окраса и слепленная мною из пластика кукла Панчита. Сегодня с утра я придумала, как сделать Панчите шляпу: надо вырезать из картона круг с дыркой в центре и обмотать полученный бублик лентами. Нет бы мне тем и занять-ся — так пришлось идти к этой бабе Ане с ее страшным Васей.

Единственное мое спасение, да что там — почти мой друг, что хоть как-то скрашивает здесь время ожидания, — «Книга о вкусной и здо-

108



ровой пище». Читать ее совершенно невозможно, она начинается со слов «За годы сталинских пятилеток в Совет ском Союзе созда-на мощная пищевая индустрия» и заканчивается разделом «Пища ребенка». Но картинки! Чье откормленное воображение породило эти фантастические пиры на разворотах? Эти ярко расцвеченные композиции из связок сосисок и поленниц колбас? Вот три вида ба-ночной сгущенки: привычная бело-голубая, редкая бело-кремовая («сливки» — читаю я с придыханием) и бело-коричневое чудо из чу-дес, недостижимое, как Мавзолей, — сгущенное какао. Но ладно, тут важно не спешить, подбираясь к основной цветной вкладке мед-ленно-медленно, цепляясь взглядом за любую черно-белую ерунду вроде «проекта завода сухих завт раков». И вот оно, то, ради чего и делали эту книгу. Так уж я думаю, рассматривая фотографически точное изображение красной и черной икры, лучшую картину всех времен и народов. Понятное дело, что черная икра хуже красной, — на то она и черная, — но я б и от черной не отказалась… Из кухни выглядывает баба Аня и зовет нас с дядей Васей обедать. Мне нали-вают тарелку скользкого супа с макаронами, а дядя Вася ограничи-вается парой ложек гнусного варева. Небось дождется ночи, выта-щит из-под дивана запасы сгущенки и икры и ну наворачивать…

На прощание дядя Вася протягивает мне маленькую помятую шоколадку:

— До свидания, девочка.Шоколадку я беру, потому что она не соевая, а настоящая. Но мол-

ча. Октябрята не говорят фашистам «спасибо» и «до свидания»!(1985-й)

РАЗМЕР ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ1. Утром пошла одна старуха за водой. Смотрит — у самой тро-

пинки лежит лиса, у которой с одного бока снята шкура. Она сразу догадалась, что это и есть та самая лиса, которую весь аул не смог перевернуть. Очень удивилась она и черпаком перевернула лису с одного бока на другой.

— Какой красивый мех у нее! Из этой половины выйдет отлич-ная шубка для моего трехлетнего внука, — обрадовалась старушка и сняла с лисы остаток шкуры.

Вернулась домой и принялась шить внуку шубу. Но на рукава и на воротник меха ей так и не хватило.

Скажите мне, кто был больше всех: вол, орел, козел, чабан, лиса, старушка или ее трехлетний внук?

(Отрывок из чеченской сказки «Кто был самый большой?»)

2. В церковном дворике топтались вооруженные люди. На столе под навесом красовалась куча калашниковых и магазинов к ним.

— Это федералы, — шепнул мне муж и подергал кованую ка-литку. — Заперто.

109


№ 1 (5) 2012

— Ребят, вам чего? — крикнул один военный.Муж пустился в поднадоевшие за пару дней объяснения: мол,

приехали из Москвы… девушка тут раньше жила… хотела бы по-смотреть…

Ничего я не хотела, потому что почти и не помнила Грозненской церкви. Один раз, много — два, бабушка брала меня сюда на Пас-хальную службу. В памяти остались темноватая жара и цветочки из папиросной бумаги; да, и еще цвет. Основным цветом церкви был бордовый, как у «Столичного». Но в «Столичном» пахло пи-рожными, кофе и деньгами — весело пахло, что и говорить. А цер-ковный ладан в детстве казался мне духом вежливой смерти.

К церкви нас привез Ислам. После того как мы побывали в «Сердце Чечни», он окончательно просветлел челом и в то же время озаботился: ведь наверняка и уважаемые гости желали бы проведать своего Бога. Отказываться показалось как бы неловко.

А «Сердце Чечни» впечатляло. Новая святыня раскинулась на месте прежних, негодных, сданных в утиль. Сровняли с землей мою художественную школу, магазины «Новый Аракеловский» и «Столичный», уронили с пьедестала памятник Ленину. Из чего, интересно, был тот памятник? Чугун, бронза, гранит? А самая большая мечеть Европы отделана каким-то особо редким мрамо-ром. Внутри полы ее устланы бесконечным шерстяным ковром приятного зеленого оттенка. Аяты Корана исполнены из чистого золота. Снаружи средь молоденького пока что сада бродят служи-тели, подбирая с дорожек малейший принесенный ветром лепес-ток. Человеческого мусора здесь возникнуть не может: истинные мусульмане не курят в пределах видимости мечети. И ничья рука не осквернит газон фантиком от жвачки.

— Закрыто, — хмуро сказал второй федерал и сплюнул в пыль. — Завтра приходите с утра.

— Да мы тут ненадолго, времени в обрез. Ладно, неважно. Пойдем отсюда, — я раздавила каблуком окурок и повернулась к машине.

— Молодые люди! — раздалось за спиной. Из одноэтажного домика в глубине двора вышел седой мужчина в брюках и клетча-той рубашке. — Вы церковь хотели посмотреть? Я сейчас открою, раз такое дело.

Ислам кивнул нам — мол, подожду в машине — и отправился к «жигулям», а мы прошли в распахнувшуюся калитку.

— Георгий, — седой пожал мужу руку. — А я смотрю, русские ребята. Припозднились вы. У нас тут последняя служба в пять, и по-том все, до утра закрываемся. Ну ничего, раз такое дело, ничего…

Квадратную комнату заливало вечернее солнце. По стенам висели иконы в простых окладах, лампады были погашены. Вся церковь запросто уместилась бы в уголке «Сердца Чечни», но — возможно, из-за свежего сочетания побелки и ярко-бирюзовых

110



откосов, из-за оранжевых солнечных пятен на полу — она казалась просторной и легкой.

— Ее ведь разбомбили, потом отстраивали. Правительство деньги выделило. Вот, потолок почему-то сделали прямым. Раньше-то был сводчатый, помните? Но у нас мало прихожан, так что кому на этот потолок смотреть, раз такое дело. По праздникам человек пятьдесят собирается, на воскресные службы и того меньше.

— А вообще в Грозном много русских живет?— Считается, что тысяч семь. Старичье в основном, вроде

меня. Дети у меня в Гулькевичах, внучка в Москве, а я, раз такое дело, отсюда уже никуда.

На прощание он сказал нам:— Храни вас Бог, молодые люди, раз такое дело.В сумерках мы помахали ему и направились к машине Ислама.

За спиной лязгал ключ в калитке.— Слушай, я так и не поняла, кто этот Георгий, священник,

что ли? — спросила я.— Капеллан, — мрачно ответил муж.

(2010-й)

3. Я сижу на балконе и колю абрикосовые косточки. Молотком. Все логично, думаю я: круглые оранжевые абрикосы погрубее, вот и косточки у них круглые и толстостенные. А бледно-желтые оваль-ные абрикосы косточку имеют тонкую, нежную на ощупь. Если по такой двинуть, как по круглой, раздавишь в лепешку. И про-сти-прощай вкусный орешек внутри. Чтобы постоянно не следить за силой удара, я выбираю из кулька на полу только овальные кос-точки. Пустые кульки, постиранные бабушкой, с шелестом кача-ются на бельевых веревках. В комнате скучно ругаются взрослые.

— Вы, папа, слушаете, да не слышите, — это моя мама обраща-ется к деду. Предки, как положено, приехали забрать меня на вы-ходные и застряли. Беседуют, видите ли, со своими предками. По-говорить есть о чем — пару недель назад дед выиграл в заводской лотерее лаковые итальянские туфельки. И выкупил их! Но маме они оказались велики. Дед положил туфли на шкаф со словами: потом разберемся, куды их девать. По-моему, самое время решить судьбу туфель, которые велики и мне, но так что с того… У меня вся обувь на вырост, я не гордая. Зато таких дорогущих, таких итальянских лодочек нет ни у кого в школе, даже у Цицкиевой… Но разговор, к сожалению, не про то. Похоже, не видать мне новых туфелек. Ба-бушка, например, считает, что «не к лицу скромной девочке ходить в импортной обуви». Бабушка считает, что я — скромная, и мне это нравится… нравилось бы сильнее, если б не туфли.

— Мухари Умарович сказал: умные уехали раньше, дураки уез-жают теперь, смертники остаются, — бубнит мама.

111


№ 1 (5) 2012

Вот наградили дядю имечком! Какие-то мухи в отваре кальма-ра. Мухи мешают мне сосредоточиться и придумать способ овладе-ния туфлями. Я бы в них пошла в художку на пленэр, и Андрюша Соколов, который… Тут вступает папа:

— Батя, все чечены грозненские так говорят! И Бембулат мне советует уезжать. Когда, говорит, сюда с гор спустятся горцы, с ними никто не управится.

Я начинаю прислушиваться. Какие горцы, с каких гор — не с на-ших же? Мы ездим туда на шашлыки и на сбор шишек, за Ведено и Ца-Ведено: горы пусты. Никто оттуда не придет.

На балконе перед моими глазами нарисовываются дедовы ноги в чувяках:

— Етить твою налево! Паникер-ры! Сто лет тут русские жили и еще поживут, — рычит дед, специальным жестом поддергивая ситцевые домашние штаны. Руки хватаются за резинку, р-раз! — резко налево вверх, два! — резко вверх направо, и пояс штанов уже где-то высоко под грудью. Значит, дед недоволен. Он закуривает «Приму» и шумно дымит, очередями сухих плевков отделываясь от крошек табака на языке:

— Т-т-т, — могучая затяжка, — т-т-т!Тут он замечает на полке мои старые туфли. Они хорошие, толь-

ко заношенные. Чтобы как-то их обновить, я приклеила к носкам кусочки меха и перламутровые пуговки. А вчера, решив самосто-ятельно приблизиться к итальянской блестящей мечте, покрыла туфли прозрачным лаком и оставила для просушки на балконе.

— Ты зачем свои чувяки на балкон вынесла?— Потому что лаком покрасила, а он вонючий, — говорю

я с раздражением: дед мне мешает подслушивать! Там, в комна-те, мама взывает теперь к бабушке. «Ребенка здесь опасно остав-лять» — какого ребенка?

Дед усмехается:— Мебельным, что ли, лаком? Так он, к шутам, потрескается

у тебя.Но я уже не слышу, я уже встаю и иду в комнату. Лбом тараню

по ходу тюлевую занавеску, что отделяет балкон от квартиры. За-навеска скользит по лицу, цепляется на секунду за мой моднючий конский хвост на затылке — как фата, успеваю я подумать — и от-цепляется, а я вхожу и смотрю на маму, папу и бабушку. Они по-чему-то испуганно смотрят на меня. Ну да, я ведь забыла оставить на балконе молоток. Стою с молотком в руке и — мне кажется, очень по-взрослому — говорю:

— Я никуда не поеду.— Так мы же на базар сейчас собирались, — делает вид,

что как бы не поняла меня, мама.Ох этот базар! Не Центральный рынок, на котором только уны-

лые ряды мертвых нутрий с черными мохнатыми ногами, а при-

112



городный базар. Там у женщин в цветастых платьях и расшитых люрексом косынках можно купить «Дональды» со вкладышами и вяленые бананы в шелестяшках, пачка — рубль… да много чего можно купить, полезного и нужного. Я перекладываю молоток в другую руку и повторяю сквозь слезы:

— Я никуда не поеду из Грозного.— Поедешь, — вздыхают родители, а бабушка вдруг отворачи-

вается и уходит на кухню.(1990-й)

КОНЕЦЗавтра с утра нам пора возвращаться в Москву. А сейчас я сижу

на лавочке возле дома номер восемьдесят четыре по улице Маяков-ского. Странно: проспект Победы переделали в проспект Путина, а улицу Маяковского не тронули. Хотя могли бы переименовать в улицу имени, допустим, чеченского поэта Мамакаева: «Где Ар-гун струится молодой, Терек буйный в берег бьет волной — вырос-ли джигиты в тех краях, расцвели красавицы в садах». Нет логики в военной разрухе и последующих изменениях. Что-то вырвали с корнем, но что-то же и любовно восстановили. Вот подкрасили памятник пожарникам, отреставрировали Дом печати и памятник Дружбы народов… хотя раньше, я слышала, у последнего было обидное прозвище: Гикало — два шакала.

Вялой рукой делаю несколько фотографий. Я буду рассматри-вать фотографии в Москве, не понимая, зачем мне незнакомая но-венькая детская площадка. Зачем дворовая беседка, построенная не для меня и без меня. Что я смогу вспомнить, разглядывая эти кадры южного двора, бывшего когда-то моим?

Написать, что ли, — думаю я, — роман с какой-нибудь эдакой сюрреалистической идеей; пущай героиня шатается по пустому городу детства, не встречая людей, и только находит кругом за-писки «Все ушли на войну». Наврать с три короба про бородатых ваххабитов, про зеленое знамя ислама. Высосать из пальца кучу забавных детских воспоминаний — ведь придется высасывать, по-тому что ничего особо забавного в моем детстве не было. Обычная жизнь советского ребенка.

Что ж вы натворили, воюющие стороны, с моим родным дво-ром? Сюда по случайности не падали бомбы, ни один дом не рух-нул — но почему все вокруг такое маленькое, словно кукольное? Я будто бы выросла из места, как из детских нарядов, но за-чем-то надеюсь: а вдруг удастся растянуть и втиснуться.

Муж с Исламом сидят в теньке. Я под их присмотром, и оттого бесстрашно, даже развязно иду мимо группы аксакалов, мимо тету-шек на лавке у подъезда. Иду-бреду, смотрю по сторонам. Горки, где можно было кататься зимой, — если с неба давали снег, — больше нет.

113


№ 1 (5) 2012

Железных коробов с почтовыми ящиками, что стояли возле каждого подъезда, нет. Нет и старых тутовников, красного и белого, нет ака-ции в середине двора. Зато есть, повторюсь, новая детская площадка, с качелями и шведской стенкой. На площадке играют дети.

Муж машет мне, я подхожу ближе.— Ты в свой подъезд зайти не забудь. И фотографируй, фото-

графируй — памяти же в фотике до фига! — заботится он.В фотике-то да, а у меня-то нет. Нога за ногу я направляюсь

к подъезду. В самом деле, вся наша поездка была затеяна для того, чтобы я очутилась в этом дворе. Мне казалось, я захочу остаться здесь навсегда, но вот прошло всего десять минут, а занять себя уже нечем. Мне здесь неинтересно, как неинтересно на любых других затрапезных, чужих задворках.

Я вхожу в холодный темный подъезд. Сверху навстречу бежит, перепрыгивая последние ступеньки каждого пролета, кто-то лег-кий. Ребенок?

Да, ребенок, точнее даже — девочка-подросток. В мятой фут-болке и в явно малых по размеру летних брюках, но зато в огром-ных, наверное на вырост, туфлях, покрытых потрескавшимся лаком. Туфли к тому же украшены меховыми помпонами. Клоун какой-то, а не девочка.

— Ой, — говорит она и замирает на площадке первого этажа. Может, стесняется пройти мимо незнакомой тетки, которая мая-чит у входа. Девочка решительно поворачивается и бежит обратно: только я ее и видела.

И я вспоминаю, как однажды, лет двадцать тому назад, я встре-тила в этом самом подъезде сумасшедшую. Я так же, как сейчас девочка-клоун, скакала по лестнице гулять и наткнулась на нее — тощую незнакомую бабу со страшными глазами. Баба посмотре-ла на меня с необъяснимым любопытством, а я вдруг испугалась, что вот сейчас она скажет: детка, я твоя… кто? Тетя, мама, сестра? Я испугалась очень сильно, и убежала домой прежде, чем от ужа-са отнялись ноги, и потом долго думала: почему. Ведь я была не из трусих, я на спор спускалась в дворовый подвал, где будто бы жил «маньяк», я лазила на тутовники и через заборы медучилища. Я даже свысока разглядывала некоего странного мужчину, что час-тенько стаивал в тени Драмтеатра и показывал одиноким школь-ницам свое сокровенное, извлеченное из ширинки…

Я улыбаюсь, вспоминая теперь свой детский мандраж. Ничего страшного не было в той худой бабе, только вот глаза — да, стран-ные быть может, грустные или равнодушные, покрасневшие с не-привычки от южного яркого солнца. Но страшного не было ниче-го, все было правильно, все было хорошо, и будет тоже.

У нас у всех все будет хорошо.


АПОКАЛИПСИС ПРЕДМЕСТЬЯ

На

та

ль

я Л

ОГ

ИН

ОВ

А

НА КРАЮ Рассказ

День клонился к вечеру. Колька еле дотащился до дома. Ноги передвигались с трудом. Казалось, сигнал, посланный мозгом мышцам, доходил с большим опозданием. Крыльцо. Целых шесть ступенек. Зачем столько? Дверь с пружиной открылась с натугой и больно ударила хозяина. До кровати еще одна дверь, но та гос-теприимно открыта. В комнате прохладно: печь давно не топлена. Кольке то было некогда, то ни к чему: в солнечные дни и так тепло, к тому же неизвестно, дома ли придется ночевать. Вот и кровать. Старая, советских времен, такая же одинокая и никому не нужная, как и он. Все остальное они со Светкой давно пропили. Металли-ческая сетка кровати жалобно скрипнула под весом его тела и мяг-ко прогнулась. Хорошо. Теперь бы уснуть. Но не спалось. Тело странно онемело. Колька чувствовал покалывание в конечнос-тях. В голову полезли тяжелые мысли. Как он докатился до такой жизни? Как хорошо все начиналось: пришел из армии, устроился на работу в колхоз, познакомился со Светкой…

Светка… Светка, мягко выражаясь, вышла замуж при жи-вом-то муже. Уехала в город навестить дочь, познакомилась с соседом

Наталия Логинова (д. Пищёвка, Костромская обл.) — учитель, краевед.

115

Наталья ЛОГИНОВАНа краю

№ 1 (5) 2012

да у него и осталась: он водкой торговал. Светка когда-то была краси-вая, веселая, частушки петь любила и плясать под гармонь. Ни одна деревенская гулянка без нее не обходилась: тут юбилей, там ребенок родился, свадьба опять же — нигде без нее. И Колька с ней. Снача-ла тяжело было на другой-то день, но постепенно втянулся. А Светке хоть бы что: утром стопочку примет, «подлечится» — и ей снова хоро-шо. Кольке поначалу этой стопочки утренней и на золотом подносе не надо было: организм не принимал. Но однажды Светка его уго-ворила. И точно, полегчало. Ненадолго. Вот с тех пор и… понеслась душа в рай. И на работе, и дома, и по случаю, и для настроения, и с ус-таточку, и просто потому, что кто-то спиртным расплатился за рабо-ту. Колька работал на тракторе, часто калымил. Сено привезти, дрова, огород вспахать — много в деревне забот. Сначала платили деньгами. Они со Светкой обстановку купили, хорошо зажили. Светка пироги пекла, готовила первое, второе и третье к обеду.

Но со временем хорошая жизнь закончилась. Светку телят-ницей оформили на ферму, а Кольку за пьянку с трактора сняли и тоже на ферму — сторожем. Зарплату в колхозе платить переста-ли, перебивались они со Светкой, чем могли. А выпить хотелось все сильнее и сильнее. Светка пошла батрачить к соседу-пасеч-нику: он ей медовухи наливал. Колька начал Светку ревновать, руку поднимать. Вскоре красивая прежде Светка превратилась в суще ство неопределенного возраста, часто украшенное синяком под глазом или разбитой губой. Теперь Колька добровольно от-пускал, иногда и сам посылал ее к пасечнику: очень нужно было опохмелиться. С работы их уволили. Колька понимал: надо оста-новиться, — но не мог. Светке такая жизнь нравилась. Меланхо-лия на нее нападала изредка. В эти минуты Светка плакала, про-сила прощения за все у дочери, клялась, что «капли больше в рот не возьмет», но утром вставала злая, кричала на Ленку и Кольку и убегала из дома. Возвращалась она веселая и счастливая и Коль-ке приносила «подлечиться». Ленка плакала, просила, умоляла их «не пить вино», часто уходила в школу голодная, невыспавша-яся, с невыученными уроками, но никогда никому не жаловалась. А однажды она ушла жить к бабушке.

Это случилось после того, как Колька и Светка «задурили». В тот вечер они выпили особенно много и уснули прямо у стола. Колька проснулся первым. В комнате, кроме них со Светкой, на-ходились два мужика. Они играли в карты. Один потянулся к столу и налил водки себе и товарищу. Колька возмутился. Гости его гру-бо обругали. Хозяин бросил в них тарелкой. Тогда один начал бить Кольку, а другой пырнул ножом Светку. Колька бросился к ней и стал ее трясти. Светка открыла глаза и вдруг истошно закрича-ла. В ужасе она отталкивала Кольку, отпихивалась от него ногами и кричала:

116

Апокалипсис предместья


— Уйди, уйди, некошной!Ленка проснулась, позвала соседей. Ей объяснили, что у роди-

телей началась белая горячка. С тех пор Ленка навещала их изред-ка. Поесть принесет, приберется, поплачет…

Какое сегодня число? 23 сентября… День осеннего равноден-ствия. Никакого равноденствия сегодня нет: день в поисках вы-пивки прошел незаметно, а ночь никак не кончалась. Колька вспоминал свою непутевую жизнь. Вот он в доме старухи — так он называл мать — лежит на печи. Мать стряпает. Колька любил пи-роги, ел и прихваливал, а она радовалась:

— Ешь, милый сын, я еще напеку.Колька был последним и самым любимым сыном в семье. Отец

пил страшно, бил и гонял их. Кольке было девять лет, когда отец пьяный замерз недалеко от дома. Видя, как тяжело матери одной растить девятерых детей, Колька часто говорил ей:

— Ничего, мам, выдюжим. Я вырасту, стану зарабатывать, а ты будешь на печи лежать, я за тобой ухаживать буду.

Ничего из задуманного не сбылось. Выплаты пенсии Коль-ка ждал сильнее матери: она пожалеет его и все равно на бутылку или две даст.

Теперь старуха умерла. Колька сильно горевал и от этого пил еще больше. С ее уходом он понял, что она была единственным человеком, который принимал Кольку «и на коне, и в рубище». Светка бросила, Ленка приезжала последний раз два года назад на похороны старухи. Он один, один как перст…

Спина затекла. Колька попытался перевернуться на бок, но не смог. Тело было как будто чужим и хозяину не повиновалось. Постепенно Колька то ли задремал, то ли впал в забытье. Очнулся он утром. Очень хотелось пить. Встать не получалось. Колька пы-тался снова и снова, дыхание сбилось, выступил на лбу пот. Жажда усиливалась. Вдруг Колька услышал голоса за окном. Он закричал, но крик не раздался. Что с ним случилось? В отчаянии Колька на-чал стучать пятками по металлической раме кровати. Ноги почти не двигались, звук получался глухой. Голоса удалились и смолк-ли. Все. Вряд ли кто-то еще сегодня здесь появится. Колька жил на краю деревни. Расположенные рядом дома пустовали: хозяева уехали в город на заработки.

Неужели Кольке суждено умереть вот так: брошенному и по-забытому? Искать его точно никто не будет. С непьющими му-жиками — а таких осталось еще немало в деревне — Кольке было неинтересно. Все бывшие собутыльники либо спились и умерли, либо закодировались: это было непременным условием при при-еме на работу к местному предпринимателю на пилораму. Соседей за стеной год как нет. Вера умерла от инсульта: довел-таки муж-алкоголик. Сам Пашка понял, что жены больше нет, только после

117

Наталья ЛОГИНОВАНа краю

№ 1 (5) 2012

сорокового дня. Он повесился в дровянике, а детей увезли в дет-ский дом.

В голове зашумело, перед глазами замелькали мушки — Коль-ка вырубился. Когда он очнулся, было уже темно. Колька понял, что долго не протянет. Умирать не хотелось. Сколько ему лет? Дни рождения они со Светкой отмечали всегда, но счет годам Колька потерял давно. Родился он в 1959-м. Значит, сейчас ему… сорок че-тыре года. Всего сорок четыре! Колька думал, что ему больше. Со-седские ребятишки называли его дедом. И сам Колька часто чув-ствовал себя слабым и старым. Месяц назад ходил он за брусникой, хотел продать за литр спирта. Назад еле пришел. Оно и понятно: уже который год кормится Колька только «бомжами» да «мерзав-чиками». С них не разжиреешь.

Колька вспомнил, каким вкусным было приготовленное мате-рью в русской печке тушеное мясо. А хлеб! Ржаной каравай с блес-тящей румяной корочкой, пышный рыбник, золотистый пряже-нец… Колька вдруг ясно почувствовал запах свежеиспеченного хлеба, рванулся, чтобы встать и… снова вырубился.

Снилось Кольке, что он сидит у родительского дома на лавочке. Отец колет дрова. Ловко так тюкает топором: раз — и готово, два — и готово. И вдруг мысль: отец же умер давно. Колька открыл глаза. Звук топора он слышал и сейчас. Голова соображала с трудом. Вот оно — спасение: кто-то стучит в его дверь. Колька не запер дверь. Сейчас в комнату войдет человек и спасет Кольку.

Вошла статная женщина. Колька узнал в ней Екатерину Ива-новну, главу поселения. Конечно, это она. Кроме нее, никто не станет искать такого никудышного человека, как Колька. Ека-терину Ивановну в деревне уважали, с ней советовались. Она ни-кому не отказывала в помощи оформить документы, привезти из города лекарство, просто по душам поговорить. И теперь она поможет ему, Кольке.

— Проспался? Я тебя потеряла. Куда, думаю, девался? Давай вставай!

Колька силился пошевелиться, подать ей какой-нибудь знак, что не может говорить. Правая его рука вяло приподнялась и без-вольно упала. Глаза от натуги и бессильной злости стали мутными.

— Что молчишь? Опять пьяный, слова выговорить не мо-жешь. Ладно, проспись. Завтра приходи в сельсовет: работа есть для тебя.

И ушла. Слезы хлынули из Колькиных глаз. Он умоляюще смотрел ей вслед: вернись, я не пьяный, я умираю… Она закрыла дверь. Колька понял, что она не вернется. От пережитого Колька снова потерял сознание. Временами он то приходил в себя, то сно-ва проваливался в пустоту. Сколько дней он лежит здесь, Колька не знал. Больше к нему никто не приходил.

118



Еще недавно Колька безумно хотел, чтобы его нашли и спасли. Теперь он лютой ненавистью ненавидел всех тех, кто сейчас в кругу семьи отдыхает, смотрит телевизор, ужинает… Колька хотел пить. Простой воды из колодца. Раньше он с такой же силой хотел вод-ки. Теперь он ненавидел это чертово зелье, приведшее его к такому страшному финалу.

На металлической дужке кровати висел забытый Светкой по-ясок от платья. Колька пробовал до него дотянуться. Все внима-ние, все остатки сил Колька сфокусировал на этом пояске. Он может оборвать Колькины муки. Колька вытягивал шею, пытаясь непослушными губами схватить поясок, из кожи лез вон. Непо-слушной правой рукой он тянулся к заветному пояску. Рука дерга-лась из стороны в сторону, никак не могла схватить поясок, падала на кровать. Еще ни разу в жизни Колька с таким старанием и на-стойчивостью не работал. Он пытался снова и снова, пока совсем не выбился из сил.

Кольке снилась мать. Она стояла на коленях в углу между рус-ской печкой и стеной, где когда-то была спрятана полка с ико-нами. Колька не слышал, о чем просила мать Бога, но, судя по ее горячему шепоту и низким поклонам, о чем-то важном. Она за-кончила молиться, встала, повернулась к Кольке, улыбнулась ему и ласково сказала:

«Бог простил тебя, сынок, и отпускает».Екатерина Ивановна пришла снова. Тело Кольки было холод-

ным. На груди его лежал синий поясок. Когда Колька умер, сказать было трудно. Да и не нужно: человек отмучался.

119№ 1 (5) 2012

АПОКАЛИПСИС ПРЕДМЕСТЬЯ

Вя

че

сл

ав

КИ

КТ

ЕН

КО

АПОКАЛИПСИС ПРЕДМЕСТЬЯ Стихотворения

ПолетЛетели два гуся, особенно кpайний,Котоpый летел как хотел,Летели, летели, летели,И кpайнийВсе pядом и pядом летел.— Куда вы, деpи вас собаки, летите?— Уж мы потихоньку летим…— Да вы понимаете, что вы хотите?— Да мы уж, вестимо, хотим…Летели, хотели… потом улетели.Затем пpилетели опять.Особенно кpайний, особенно левый,Последний летающий вспять.Летели два гуся, а видели гуся,Запомнили гуся того,Котоpый был кpайний, котоpый был — очень,

Вячеслав Киктенко (г. Москва) — родился в Алма-Ате. После школы работал на производстве свар-щиком, экскаваторщиком, рабочим сцены, про-водником пассажирского поезда. После окончания института работал в издательствах и журналах. Автор книг, переводов, публикаций в периодике.

120



И весь из себя ничего!Такой помpачительный!..Огненным клювомВпеpед! —Одинокий! —Летел!..Летели два гуся.И скpылись.А кpайнийПотом еще долго летел.

* * *

Тетки пили, пили с детства,Пил и папа, пила мама,Все спустили…А в наследствоПеpепала пилоpама:Вжик, вжик, вжик, вжик,Я и баба и мужик,Никого не люблю,Кого хочешь pаспилю.Где мояДетвоpа?Ни колаНи двоpа.Пилоpама одна,В ней сидит сатана:Пилит, пилит, пилит, пилит,Кpужит, кpужит, кpужит, кpужит…Дети были б —Нету мужа.Нету Бога,Нету беса,Вот уже и нету леса,Вообще — ничего,Вообще — никого.Я одна во хмелюГолый воздух пилю.Потому что я — Бог,Потому что — стою

121

Вячеслав КИКТЕНКОАпокалипсис предместья

№ 1 (5) 2012

И толкаю под кругВсю вселенную…Бабушка-побирушкаБабушка-побиpушка,Маленькая, как ведьма,С pаспущенными волосами,По пеpеулкам бpодит,По закоулкам pыщет,Под окнами свистом свищет,В воpота ногой стучитИ палку сжимает в костлявой гоpсти:«Ты-ы, — говоpит — пусти!..»Не отвоpяют двеpи,Бабушку не пускают…Топчет бабушка листья,Точит об камни ножик,Шинкует, будто капусту,Слезы внутpи котомки,Шатается,Пpибоpматывает,Шушукается с темнотой:«А-а, — говоpит — постой!..»Гоpод не любит нищих,Тpясущихся, сумасшедших,Гоpод от века к векуСебе гpядущее стpоит,А нищий, он тот же нищий,А он не обpящет — ищет,И свистом пpопащим свищет,И будущее клянет.Бабушка-побиpушка,Кошмаp гоpодских подвоpотен,Обоpотень, пpивидение,Кpадущееся сквозь века…Свет ли сияет в камне,Ставни ли стучат от ветpа,Бpодит под окнами кто-то.«У-у, — говоpит — тоска!..»

122



Благодать…и вот на базаpе, у летней пивнушки,Слегка потеснившей цеpковный забоp,Стаpуха, к лаpьку подносящая кpужки,Бочком затесалась в наш путаный споp.Блаженная, нищая, в дpевнем убоpе,Хpипела она, злость и горечь тая:«Девушка пела в цеpковном хоpе,Я эта девушка, я!»Была я всех яpче, была всех пpелестней,Я пела пpи хоpе, любила стихи,Я помню, однажды заслушался песнейПоэт, отмоливший у Бога гpехи.Он все описал — мое белое платье,И пенье, и луч, и младенца Хpиста,И все он навpал — никакое пpоклятьеНа нас не сошло ни с какого кpеста.Бог все pассудил, всем усталым нагpадаДосталась на том, и на этом кpаю,Чего не стеpпели!.. А вышло как надо.Я пела пpо это. И снова пою!И все коpабли, обойдя вокpуг света,Назад воpотились, и все наяву.Он умеp давно и не знает пpо это,А я это знаю, глядите — живу!Стаpуха пpи хpаме, в пивной побиpушка,А век скоpотала какой-никакой,И тpуп его нищая эта стаpушкаЕще шевельнет, коли нужно, клюкой…»Как будто опомнясь, pукой узловатойПосуду сгpебла, и скоpее от нас,Студентов, зевак… мужичок-завсегдатай,Довольный и гоpдый, дополнил pассказ:«Во чешет!.. Откуда чего и беpется?Видать, не из наших, из бывших, видать…Ну, это, конечно, бывает, — завpется…А как и совpет — на душе благодать!..»

123

Вячеслав КИКТЕНКОАпокалипсис предместья

№ 1 (5) 2012

Предчувствие грозыНаливающийся звукКапли, вытянутой длинно…Назревающий былинноРокот, битвы перестук.В замешательстве зима.Воевать? Сдавать форпосты —Крыши, маковки, погосты?..Ломит свет. Лютует тьма.Над окном, в огне зари,Как на тетиве, упруга,Капля ждет… молчит округа…Звук уже поет внутри.



Ни

ко

ла

й К

АЛ

ИН

ИЧ

ЕН

КО

СКРЫТЫЙ ОГОНЬСтихотворения

ТениНочами по залам подземки гуляют седые тени,Проходят сквозь стены вагонов, по крышам составов

шуршат,И тихо садятся рядом, и чинно сдвигают колени,Как будто куда-то едут, как будто по делу спешат.

Куда и зачем вы спешите? Печальные, глупые духи.Ведь ваши надежды — пепел, а ваши желанья — дым,И духи на миг застынут, сплетая прозрачные руки:«Такая уж наша доля — во всем подражать живым».

А утром залы подземки наполнятся шумом и топотом,По норам тоннелей укроются осколки полуночной тьмы,И только вопрос останется, всегда повторяемый шепотом,Кому же, во имя Всевышнего, тогда подражаем мы?

Николай Калиниченко (г. Москва) — постоянный автор ряда отечественных журналов и газет, в том числе: «Если», «НГ-Exlibris», «Мир фантастики». Ведет колонку «Сетература» в «Литературной газете», рубрику «Аниме» в журнале «Fanтастика». В 2010 году награжден медалью правительства Мос-квы «За доблестный труд» в области литературы.

125

Николай КАЛИНИЧЕНКОСкрытый огонь

№ 1 (5) 2012

Спешим или просто влачимся, отдавшись постылой лени,Сложив мечты и желанья на откуп ненужным делам,А вечером спать ложимся, и снова приходят тени,Печальные, глупые тени, во всем подобные нам.

* * *

Крыши вышиты бисером.А облака в небесах!Словно бы кто-то выстиралБелые паруса!

Новой весной пронизанный,Снег отряхнуть спешит,Город шуршит карнизами,Шпилями шевелит.

Улицы лицами полнятся,И в ожиданье теплаГроздьями солнц клонятсяСпелые купола.

Бронзовый гений площади,Старый насест голубей.Он улыбается лошади,Кляче литой своей.

Так в океане беспечностиВся рукотворная твердь,Тихо смеется вечности,Имя которой — жизнь.

Скрытый огоньВ старом парке листва на аллеях не убрана,Бедра стройных осин в паутинных сетях.По распадкам лежит черно-бурою умброюОдинокий бродяга, дождливый октябрь.Он гуляет, укрывшись под ветхими шляпами,Нацепив беспросветный полночный жакет,Из-под шляпы вороны дегтярными каплямиОсыпаются в поздний, холодный рассвет.И не знает никто, что в беседке обшарпанной,В самом сердце осеннего волглого дняНезамеченный ангел объятьями жаркими

126

Стихотворения


Сохраняет частицу живого огня.Я встречаю людей отстраненных и сдержанных,И печать на устах, как замки на дверях,Но горит у иных под прикрытыми веждамиПотаенный и вечный огонь октября.

Пицца-поэзияПиццаВ коконе прогорклом никотиновом,В стареньком потертом пиджакеШел поэт дворами и квартирами.Шел один, без музы, налегке,Во дворах сугробы тлели рифами,Оттепель облизывала льды.Он плевался скомканными рифмамиВ черные отверстия воды.И от рифм, как бесы от причастия,Разбегались живо кто кудаГрязные столичные несчастия,И тогда светлела темнота.А поэт гулял себе, отмеченныйСветом кухонь, запахом пивных,И ему навстречу были женщины,Но поэту было не до них.Большая пицца Он искал пристрастно, жадно, искренно,Верил, что живет в Москве однаВечная немеркнущая истина,Слаще меда и пьяней вина.Он прошел Арбатом и Остоженкой,Пил в Сокольниках и в Тушино бывал.На Таганке ел коньяк с мороженым,На Тверской просил и подавал.Тасовал метро пустые станции,Выпил все и всех перетусил,А потом устал, сошел с дистанции,И обратно женщин попросил.Доп. черриОн, как книги, женщин перелистывалИ уснул у лучшей под крылом,А его ненайденная истинаЕла суши рядом, за углом.

127

Николай КАЛИНИЧЕНКОСкрытый огонь

№ 1 (5) 2012

Доп. моцареллаПаладины истины ретивые,Потружусь отметить вам мораль:Алкоголь и кокон никотиновыйПомешали поискам… а жаль.

ФевральСтарое время твида и кожи,Стопок газет в обрамлении ятей,Полночь насмешливо корчит рожиНа перекрестках фонарных распятий.

Кто-то смеется в кулак чуть слышно,Темные лестницы, двери-порталы,Кто-то танцует на мокрых крышах,Кто-то крадется в паркетных залах.

Где-то зима, дорога в верстах,Волки, метель и слепая до боли,Рвущая клети убогих погостовТяжкая поступь народной неволи.

Черная церковь, иконы без грима,Колокол воет надрывно и душно,Сотни безликих проходят мимо,Силе стихийной спасенье не нужно.

И среди этого дымного лиха,В этом угрюмом, упрямом исходеВдруг прозвучит неожиданно тихо:«Братцы! Весна? — Нет… почудилось вроде».

ТанецТонкие пальцы акации талию юной луныНежно охватят, исполнены желтой, дымящейся страсти,И повлекут необузданно в вальсе пьянящей весныНад фиолетовым городом злого хрустального счастья.

Воды реки остановятся, и городские дымыВ небе сгустятся, подобные сонму отпущенных джиннов,И удивленно и радостно, жертвы ушедшей зимы,Люди замрут, озаренные светом ночных магазинов.

128



Будет объятый мгновением всепроницающий звукНесотворенной мелодии в бархатном небе струиться.Танец луны и акации, вихрь обнимающих рукВ сердце продрогшего города пусть вам однажды

приснится.

ТворениеПроснулся ночью человек,Вздохнул, на воздух вышел,И создал дождь, и создал снег,И фонари, и крыши.

Края брюхатых влагой тучОн очертил любовно.И сквозь прореху звездный луч,И ветер, безусловно.

За стол присел, протер очки,Конверт из пачки вынул,Открыл, прочел, порвал в клочкиИ растворился, сгинул.

Пропал, растаял словно дым,Лишь шторы колыхалисьВ домах, где, созданные им,Другие просыпались.

129№ 1 (5) 2012


Много ли надо поэту…Владимиру Сорочкину

Мне мало надо!Краюшку хлеба

И каплю молока.Да это небо,

Да эти облака!(Велимир Хлебников)

Много ли надо поэтуХлеба и облаков?Шепот ворчливого ветра,Рев тепловозных гудков.

Клич их, попутный и встречный, —Вечный бродяжий призыв:Магия диких наречий,Знаков исконный язык.

Га

ли

на

КА

РТ

АШ

ОВ

А

БЕСФАМИЛЬНОЙ СОБАКЕСтихотворения

Галина Карташова (г. Брянск) — окончила Мос-ковский гос. институт культуры по специальности библиотекарь-библиограф. Работает педагогом и библиотекарем в гимназии. Руководит теат-ральными коллективами на базе гимназии. Автор поэтических книг «Закон всемирного совпадения», «Стрела».

130



Стрелки, разъезды, платформы,Рельсов бегущих строка,Бдительный взгляд светофораИз-под бровей козырька;

Товарняки, перегоны,Стыков стальной перебор,И за окошком вагонаПестрый российский простор.

Где то галопом, то рысьюВремя несется в закат…Станции, веси и выси,И облака, облака…

Что омывают планетуЗыбью молочных клубов.Много ли надо поэту?..Только стихи и любовь.

Только б изведать запретныйТерпкий познания плод!Много ли надо поэту?Тот, кто прочтет и поймет…

Ждет Он, всесильный и строгий,Тот, Кто отпустит грехи…Снова дороги, дороги.Снова любовь и стихи!

Бесфамильной собакеНе надо гавкать, мой милый!Я так тебя понимаю —Сидеть на цепи нет силы,Но я ведь в ответ не лаю.

Ты делаешь это вяло,Такая твоя работа.Я тоже давно устала,Да вот не кусаюсь что-то.

Мы все под луною бродимИ носим ее с собою,И если ты, друг, не против,Я вместе с тобой повою.

131

Галина КАРТАШОВАБесфамильной собаке

№ 1 (5) 2012

Конечно, ты воешь круче —Собака и есть собака —Тебя ведь никто не учит,Как правильно надо плакать.

А люди кроят размеры,А люди терзают рифмы,Чтоб горе свое поверитьСозвучиям слов и ритмов.

Вот так и гремим цепями…Я здесь, а ты за забором.И уши людей цепляемСвоим неумелым хором.

РыбыМы — рыбы на суше, нам трудно дышатьЭфиром враждебной стихии,Но мы научились себя убеждать,Что наша стезя — быть сухими.

Мы ищем, где лучше, а лучше — везде,Где есть для нас пища и норы.И мы суетимся, как рыба в воде,Смирив свой задиристый норов.

Внушаем друг другу, что все на местахИ быть не могло по-другому.И только порой непредвиденный страхРвет жабры удавкой тугою.

Тогда мы бунтуем, скандалим, орем,Мол, мы не такие, как массы!И бьемся об лед лихорадочным лбом,И корчим смешные гримасы…

И жаждем свободы, и верим себе,Пока не прихватит настолько,Что сдаться спешим мы на милость судьбеИ даже вернуть неустойку.

Прислушаться к мненью, что термин «вода» —Лишь символ загробного мира,Что воздух — исконная наша среда,Что всем здесь достаточно сыро.

132



И детям заученно мы говорим,Что мифы — не больше, чем сказки…Но только… Но все же… Но, черт побери! Так хочется в речке плескаться!

133№ 1 (5) 2012


На

та

ль

я К

РО

ФТ

С

ПЕРЕПЛЕТЕНИЕ МИРОВСтихотворения

Переплетение миров…А между тем вовсю ревел прибойИ выносил песчинку за песчинкойНа побережье. Воздух был с горчинкойОт соли океанской — и от той,Что выступала на горячей кожеТам, в комнате, в пылу, у нас с тобой…

А между тем вверху, на потолке,Два существа сплелись в кровавой драме:Металась муха в крохотном силке;Нетерпеливо поводя ногами,Паук ждал ужин в темном уголкеИ к жирной мухе подходил кругами…

А между тем в романах, на столе,Кого-то резво догонял Фандорин,

Наталья Крофтс (г. Сидней, Австралия) — Пере-водчик, автор поэтических сборников «Осколки» и «На маскараде душ», а также ряда публикаций в русскоязычной периодике и коллективных сбор-никах (журналах «Юность», «Слово \ Word», «День и ночь», «Австралийская мозаика» и др.).

134



С соседом вновь Иван Иваныч вздорил,И рдел, как кровь, гранатовый браслет…

А между тем извечная рекаТекла сквозь наши сомкнутые руки,Через любовь и смерть, погони, муки,Сквозь океан, шумевший здесь века, —И паутинки блеск у потолка.А между тем…

Владимирскому собору. КиевВот он, старый вокзал.Суматоха. И толпы у касс.Я вернулась.Опять.(Александр Аркадьевич, милый,Как это все просто сейчас!)В сотый разСлышу голос простылый,Что поезд отправится в часСо второго пути……А пока…Пронесусь по бульварам, как смерч, —Чтоб быстрее войтиВ этот храм,Где певучая речь,Как волна, — за накатом накат,Где лохматый старикНе глядит на тебя с потолка.Подожди.Не до вас —Он сейчас создает облака, и века,И дожди…Где (уже как знакомой)Под куполом машет ХристосИ древнейший обрядМесит кашу, заправски — в душе — из восторга и слез.Там, где свечи горят,В рядУсевшись под сенью икон.И законНепреложен. Порядки просты:Это — ты.Это — Он.

135

Наталья КРОФТСПереплетение миров

№ 1 (5) 2012

Монолог надгробного ангелаЭто было весной. Я от сонма друзей светлокрылыхОтделился и глянул на землю сквозь пух облаков.И я был очарован красой этой пышной и силойНачинающих жизни деревьев, цветов и веков.

И я ринулся вниз. Сердце билось от ветра и счастья.Я увижу людей! Этот миф и чарующий край!Я их буду хранить, научу их молиться в ненастья.Я смогу им помочь обрести их утраченный рай.

Я спустился на землю. И грязью забрызгали крылья,Не заметив меня — все толкались, угрюмы и злы.Я их души сзывал, я свое ненавидел бессилье.Я пытался построить дворцы из гнилья и золы.

Я — простите! — устал. Я ушел от шумихи постылой.Я ходил по кладбищу — не помню, рыдал или пел.Я спустился на землю. Я ангел в бездушной пустыне.Я от горя застыл, белый снег меня в саван одел.

* * *

Приходи.Когда праздник окончен, когда ты один.Только жуткие тени — из пыльных гардин.Приходи.

Если в копоти твой потускневший очаг,Если даже себе ты устал отвечать.Приходи.

Приходи помолчать.Приходи помолчать. И послушать дожди.Мои пряди заснут у тебя на груди.Приходи.

Даже если поймешь, закрывая глаза:Я — мираж Эвридики, ушедшей назад.Я шепчу тебе…Нет. Это ветер гудит.…Все равно — приходи.Приходи.



ОднаждыОднажды — это значит никогда.Ты обещал на родину вернуться,Но жизнь спустя — ни камня, ни следа, —Где родина была, там ныне пустынь.

Однажды — это значит никогда.Ты загадал проведать человека,Но отцветает жизнь, как лебеда,Запорошившая могилу имярека.

Однажды — это значит никогда.Ты все хранил тот адрес на конверте,Но жизнь сошла, как талая вода,Явив любовь как антитезу смерти.

Ир

ин

а К

ОС

ЫХ

Я ЧУВСТВУЮ КАКУЮ-ТО НАДЕЖДУ...Стихотворения

Ирина Косых / Иримико / (г. Москва) — прозаик, поэт. Закончила МГУ им. Ломоносова и Высшие литературные курсы при Литературном институ-те им. А. М. Горького. Член литературного кружка «Белкин». Дважды участвовала в совещании моло-дых писателей в Липках

137

Ирина КОСЫХЯ чувствую какую-тонадежду...

№ 1 (5) 2012

* * *Бросил девушку, бросил девушку,

Как стаканчик, бл..., одноразовый…Е. Фанайлова

Слоняюсь в городе простудном,Дождь моросит все непрестанней,Проспект шатается, как пьяный,Навстречу ночи беспробудной.

Не знаю, где остановиться,Плыву в огнях рекламы тошнойПод взгляды странные прохожихНа гостью Северной столицы.

Зайти в кафе и выпить виски,И закусить холодным чаем,Или в кино на час причалитьВвиду отсутствия прописки.

Маршрут, проложенный без толку.Какая щедрая награда —Упасть в купе ничком на полкуЕще живой. Так мне и надо.

* * *

Я люблю, когда месяц до летаИ сирень из силков будто рвется.Я люблю, когда в церкви столп светаАналоя вдруг тихо коснется.

Я люблю пустыри и погосты,Поезда и удушье вокзалов,И страну не в подъем, не по росту,От которой осталось так мало.

ПочтиЛиния горизонта —Это еще не предел.Как похоронки с фронта —Плоды моих скорбных дел.

138



Мой корабль — бумажный.Пусть бороздит ручьи.Знаешь, терять не страшноИ не больно…Почти…

* * *

Осенние цветы, как страсти, безнадежны:Отчаяньем пылают последние дары.Так женщины в любви порой неосторожныВ конце неумолимом цветения поры.

Не мудростью горят распахнутые очи,Нет, не покоя жаждут, алея, лепестки…Они себе весну, верней, беду пророчат:За чувственный пожар — лишь пепел на виски.

* * *

Я чувствую какую-то неправдуВ любом благополучии.Я чувствую какую-то винуВ любом страдании.Я чувствую какую-то игруВ любом признании.Я чувствую какую-то надеждуВ любом отчаянии.

139№ 1 (5) 2012


Москваземля, как и я, рвала на себе траву длинная шея дороги, две фары навыкате…я, как и ты, Москва, на трезвую не ревупока чистый лист похмельем на площадь не выпадетпока от меня отламывали по кускупока целовали мне стены то пулей, то бамперомя, как и ты, Москва, по рельсам гнала тоскуискала бездомных своих и пьяных по тамбурамзима, как и я, лечила зубным порошкомгнилые заборы на съеденных прошлым окраинахя, как и ты, Москва, не помню всех своих школне помню учителей — и наверное, правильно...я, как и ты, Москва, потеряла стыд —кальвадос парижский из кранов лила вместо водкиты тоже давай заглядывай под зонтысверяя дождливые лица с солнцем на фотке

Са

ша

РЕ

ЗИ

НА

МОСКВА Стихотворения

Саша Резина (г. Москва) — участник и победитель сетевых конкурсов (лонг, шорт-листы, призовые места). Интернет-публикации: журнал Артбухта, Сетевая Словесность, МК-Сетература. Бумажные публикации: журнал "Чайка" (США), "Юность", "Другие Люди", альманахи (дом. страничка автора http://sasha-rezina.livejournal.com/).

140



я, как и ты, Москва, из всех новомодных шляпвыбираю простые трущобные крыши на осенья тоже в душе пару улочек старых нашлакуда никакое метро мою боль не приноситветра , как и я, листали страницы гардинискали псалом, или просто знакомый узор на обоях…я, как и ты, Москва, давно без кремля в грудиа потому когда сносят дома — я не чувствую боли…ночь, как и я, боялась спать в темнотенад кроватью ночник оставляла гореть лунным ломтикомя, как и ты, Москва, всегда прогоняла не техи запускала за океан бумажные самолетики…

Осенние1. я говорю тебена пожелтевшей рябиньей кожегроздей трепещут сердца.я говорю тебе: спать негоже —на огороде верхнемтучи пора срезать.будешь прекрасной голубкой-Венеркойзлого Урана-отца.ночью такой он дождливый и черный,с месяцем под паранджой.я говорю тебе: будь покорной,впрочем, не верь мне, бесстрашных Земля сбережет —станешь осенней Венерой, с рябиновой детской душой…

2. на лунечем же белье на балкончике хуже туманов в лесах?кто говорит, что покончено с небом в простых сердцах…вешай простынку белую утреннего полотна —я вот всегда так делала, пока был мой дом — луна.в пододеяльник-домик через окошко вденьтеплую ночь, вечер темный или воздушный день.наволочку из тучиотстирывай тут жеот солнечной едкой слюны.всегда я старалась как лучше,каждый лелеяла лучик,пока не упала с луны.

141

Саша РЕЗИНАМосква

№ 1 (5) 2012

3…Мама-Лето и папа-Юпитер, ну хватит —Где столько взять мне в груди рябин?Ветер ветки от листьев все вытер, предатель…Я на крыше найду обязательно — рассветный рубин…

* * *

Ангел, ну ангел, мне хочется маленькой девочкой к Господу на руки —Погладить по сношенной робе, подергать за бороду…Очень из тела мне хочется выбраться — хоть на денек —

из старого,Или хотя бы — из города.

Ангел, ну ангел, мне хочется к Папе… Давай, что ли, съездим?

Не говори — электрички не возят до рая — из рая…Хочется мухой слетать в паутину созвездийИли к подруге — в Израиль…

Ангел, ну ангел, а ходят у вас по Арбату с гитарами?Как там Москва Поднебесная? В звездах рубиновых?Как же мне хочется маленькой девочкой к Господу

на рукиИли хотя бы — к любимому.



Духовный кризисМне удалили органы дыханья,и жизнь, как шар воздушный, замерлав чужой руке, чтоб в срок, по расписанью,все довершила смелая игла.

И лежа здесь под причитанья солнцана равнодушной каменной земле,я от себя желаю отколоться,застыть на пляже в качестве желе.

Кругом народ, как пирожки в духовкес начинками, во мне же — пустота.Они полны, а мне, пустой, неловкоприйти ни с чем к пришествию Христа.Каким тогда заговорю наречьем:«Shalom! Hallow! Здравствуй! Yasas! Hi!»,

Юл

ия

МО

РО

ЗО

ВА

ВЕК-ВОЛКОДАВСтихотворения

Юлия Морозова (г. Санкт-Петербург) — по обра-зованию юрист. Автор книги стихов «Катарсис», 2011. Публиковалась в журналах «Невский Альма-нах», «Молодой Петербург», в антологии современ-ной петербургской поэзии «Поэтический форум».

143

Юлия МОРОЗОВАВек-волкодав

№ 1 (5) 2012

когда к Нему рекой вдруг станем течь мы,локтями пробиваясь в рай?

ПоводырьСмотрю на мир в трамвайное окносквозь призму собственного отраженья.В мое лицо, как в раму, втесненопромокших улиц вялое скольженье.

Кондуктор тихо спорит сам с собой,пространство намотав петлей на шею,в дырявом ватнике, полуслепой,билеты продает на лотерею.

Я пропускаю сквозь себя лучи,рубины светофоров и рекламы.Трамвайное стекло мироточитмоими светло-серыми глазами.

Закрыты двери. Нет пути вперед.Мне холодно, а он — у батареисидит, зловеще искривляя рот,считает барыши от лотереи.

Запутавшись в дороге кольцевой,в тридцатый раз проехав остановкуи в сотый раз купив билет домой,кричу ему: «Откройте мышеловку!»

Но он не слышит, устремляя взгляднаружу — в собственное отраженье,он жаждет возвращения назад,поэтому не может без движенья.

Поединок со временемИли время меня впопыхах сожрет,или я его пересилю.Округлили часы циферблатный роти засасывают в трясину.

Я от них из квартиры бегом, дрожа…Но, о Боже! На башне тикают,

144



поедая со стрелки как будто с ножажизнь мою беззащитно-тихую.

Мчусь в поля, в тишину, где полет осыоглушает цветы беззвучные.Только что это? Давят на пульс часы —собственные, наручные.

«Вы спешите! Откуда такая прыть,впившись в кожу, бежать по кругу?!»Мне осталось безжалостно отрубитьзаклейменную левую руку!

Кто кого? Время тонет в моей крови.«Что еще вам, голодным, нужно?!Вечность, вечность, скорей порвиэту тикающую сущность!»

Век-волкодав Посвящается О. Мандельштаму

В комнатушке центрального Питера,где окно заменяет шершаво-шипящий шкаф,кутается в ошметки свитерачеловек, словно шапка, запихнутая в рукав.

Затыкая свой рот папиросою,а ушные раковины — радиоволной,он сгибается знаком вопроса и тянется к батарее

щетинистою щекой.

Дверь завесив зеленою шторою,он не может согреться, ворочаясь допоздна.По ночам ему снится историяо ребенке, погибшем в блокадные времена.

Будто через замочную скважинувидит прошлое, женщину лет тридцати пятис дочкой, что замурованы заживо.Эта девочка, маму обняв, говорит: «Проститех людей, что нас голодом мучают,мамочка, сохнут пальчики веточками берез,знаешь, я стала маленьким лучиком.Посмотри, мы сияем на солнышке радугой слез.

145

Юлия МОРОЗОВАВек-волкодав

№ 1 (5) 2012

Слышишь — бьется последняя бабочка?Ведь написано в книжке, что Боженька нас спасет.Потолок раздвигается, мамочка!Опустился снежинкою ангел, зовя в полет!»

И они улетают с рассветами.Человек остается один и глотает крик,пораженный виденьями этими,пьет настойку и смотрит комический боевик.

Цветочный домКачаясь не от ветра, а от слов,безропотно, как Машка-неваляшка,срываю полумертвые ромашки —хочу сплести решетки из цветовдля дома, где нет ставен и часов.А есть там окна, стены изо льда(внутри зима растерянно застыла),взгляд прошлого безжалостный в затылок,и в рыбном супе — синяя звезда,и ты, прозрачно-чуткий, как вода,и шарф, что связан из моих волос,которые остались на расческе,и платье в черно-белую полоску,и до утра бессмысленный допрос,что проверяет душу на износ.И каждый лист на скатерти знаком,сосчитаны тюльпаны на обоях,ведь память обостряется от боли,от радости, что мы еще вдвоеми нас не съел проклятый этот дом.



Ин

га

АР

ТЕ

ЕВ

А

* * *

Ветер северный, путник В ночи ледяной,Что ты встал у порога, Как пасынок чей?Раз пришел, раздели Эту зиму со мной,Оставайся до времени Белых ночей.Я тебя не звала, Ты неистов и зол,А от песен твоих — На душе моей дрожь.Только что тебя гнать? Раз незваным пришел,То уже все равно Никуда не уйдешь.

ЗИМНИЕ ПЕСНИСтихотворения

Инга Артеева (г. Нарьян-Мар) — поэтесса, прозаик, публицист. Руководитель литературного объединения «Заполярье». Член СП России. Автор текста Гимна Ненецкого автономного округа (2006).

147

Инга АРТЕЕВАЗимние песни

№ 1 (5) 2012

Пой мне песни свои! Мне близка твоя боль!Я всю жизнь, как и ты, Бесконечна одна…Лучше зимние песни Петь вместе с тобой,Чем весенние — с тем, Кому я не нужна!

ПасхаНикакой благодати,Лишь потерянный вечер,Лишь иконки в помаде,Да потухшие свечи.

Ни надежды на чудо,Ни мольбы о спасенье,И, лукавить не буду,Никаких озарений.

Что без веры молиться —Зря прогневаешь Бога,Ничего не случится,Не отступит тревога.

Никакой благодати,Лишь потерянный вечер,Лишь иконки в помаде,Да потухшие свечи…

* * *

Как стареют зеркала!Вы не замечали?Появляются в углахУ зеркал печали,Время щедро раздаетЗеркалам морщинки:Отражение мое —Трещин паутинки.Приглушили блеск стеклаСерые метели…Занавешу зеркала,Чтобы не старели.



Дневник ангела

07:30 — рассвет

Тонким лезвием свет прорезает дверь —это утро приходит. Складным ножомковыряет в замочной скважине. Зверь,солнцем посланный, заползает ужомв нашу комнату, лижет твою ладонь,на ладони желтеет полоской след,ты сжимаешь кулак, улетает сон,в кулаке трепещет зажатый свет —волосок курчавый. Картавит сквозняк,пахнет осенью стриженый календарь.Забирается медленно на чердакптица-солнце, важная, как глухарь,и рассвет собирается со двора,

Ро

ма

н Р

УБ

АН

ОВ

РУБАШКА БОГАСтихотворения

Роман Рубанов (г. Курск) — руководитель лите-ратурно-драматургической части в Театре юного зрителя «Ровесник». Лауреат Шелиховской медали за большой вклад в развитие поэзии западного реги-она Курской области (2009 гг. Рыльск). Постоянный автор журнала «Лампа и дымоход».

149

Роман РУБАНОВРубашка Бога

№ 1 (5) 2012

прячет в рваный карман перочинный нож —дело сделано. Стало быть, все, порапросыпаться, стряхивать с тела ночь,

07:40 — пробуждение

просыпаться и с чайником в городаначинать игру, пока не вскипит:— Краков. — Вологда. — Значит, тебе на «А».— Адлер. — Рыльск. — Калачинск. — Камчатка… спит.

07:45 — сборы

Кто-то спит, и к кому-то приходят сны,а у нас это вечное: «Все, вставай!».Наши тени разбросаны вдоль стены.Умывайся, тень свою надевай,Надевай свою тень, не забудь пришитьпару пуговиц, я вчера оборвал,потому что с тебя эту тень стащитьв темноте не просто. Никто не звалнас сегодня на завтрак — и то добро!Заведенной юлой день почти пришел.В нашей комнате солнце свое перообронило. Я прибирал — нашел!

08:00 — полет

Полетели, нам завтра рано вставать.Люди, словно верблюды о двух горбах.В теле, все-таки, хлопотно ночевать,а куда деваться — судьба… судьба…

Рубашка БогаСшивает дождь с землею небесастежками крупными совсем небрежно —бывают же такие чудеса…А утром еле брезжила надежда,

и солнце выползало из-за туч,термометр за окошком колебался,и прыгал по шкале бордовый луч:взлетал до десяти и понижался…

150



Но ткань небес подогнана к земле,и храбрые небесные портняжкисшивают воедино небо, лес,поля и реки — славная рубашка

выходит. Бог наденет и вздохнет(мы, как ворсинки, изнутри свернулись),лишь воротник рубашки расстегнет,чтоб мы от доброты не задохнулись.

151№ 1 (5) 2012

ФИЛОСОФСКИЕ РАССКАЗЫ

И «ЛЕКЦИИ №...»

Ал

ек

се

й И

ВА

НО

В

ФАНТОМЫ Рассказы

ОСКОЛОК ЛЬДАСтранная ситуация. Мы живем в маленьком ледяном оскол-

ке реальности и думаем, что он незыблем. Мы слепо верим в то, что он — все бытие в его целостности. Мы не знаем ни этого ос-колка, ни того, от чего он откололся. Наши тела вмерзли в ледяную муть, вросли в нее. Сквозь прозрачные искажения невозможно увидеть и понять, что там вовне, за глыбой льда: Бог или пустота, нечто иное или повторение того, что есть? Внутри же осколка, ког-да на него падает свет, вспыхивают разноцветные миражи и мас-ки, уходящие в бесконечность отражения отражений. Неизвестно, что произойдет с этой льдинкой: растает она или примерзнет к ай-сбергу? Неизвестно, почему мы в ней появились: случайность ли это или закономерность, проклятие или Божественный дар? Нам одиноко, грустно и тоскливо, нам неуютно и холодно. Мы пытаем-ся утешить друг друга сказками, сказаниями, легендами и мифами. Мы пытаемся согреть друг друга словами, жестами, молчанием, любовью, войной, верой, отрешенностью. Но холод не остановить, он все глубже и глубже проникает в нас, в наше сознание, в наш ра-зум, в наши сердца и души, предвещая неизбежное замерзание.

Алексей Иванов (г. Курган) — поэт, автор десяти поэтических сборников. Публиковался в журналах «Урал», «Знамя», «Нева», «Тобол» и др. Лауреат областного поэтического конкурса посвященного А.С.Пушкину. Награжден знаком «Почетный работник образования».

152

Философские рассказы и «лекции №...»


ЭЙДОСЫПлатон выбрал момент, когда учитель остался один, и, значит,

с ним можно было поговорить о самом главном, о самом сокровен-ном, не боясь, что тебя не поймут, высмеют или, еще хуже, превра-тят в комедийный персонаж в знаменитом афинском театре. Сократ заметил желание многоумного мужа и сам облегчил ему задачу.

— Знаю, Платон, ты делаешь большие успехи в изучении фи-лософии. Ты много читаешь и много пишешь. Очень скоро ты пре-взойдешь всех нас!

— Если чего-то я и достигну, Сократ, то только благодаря тебе, твоему острому уму, твоему загадочному даймону!

— Однако уже который день я вижу странную печаль на тво-ем лице. Тебя что-то беспокоит, мой друг? Ты словно желал бы о чем-то спросить меня, но никак не решаешься.

— Верно, Сократ, есть у меня один вопрос к тебе, но он не для многих ушей, ибо, чтобы его услышать и понять, необхо-димо в жизни что-то пережить, необходимо чем-то пожертвовать, отдать что-то дорогое, выстраданное в глубине души.

— Ты имеешь в виду свои великолепные стихи и трагедии, ко-торые ты уничтожил перед тем, как прийти к нам?

— И не только это, Сократ! Все гораздо сложнее. Услышав тебя, твою веселую речь, ту легкость, с какой ведешь ты спор, ту настой-чивость, с какой ты стремишься к истине, я отказался от Герак-литовой тьмы, пьянящей и отравляющей мою душу, я отказался от священного безмолвия Кратила, в котором прятался от самого себя, я отказался от убеждения, что потоком событий в мире пра-вит неумолимая судьба, перед которой равно беззащитны и боги, и люди. Во имя зрячей необходимости разума я отверг слепую необходимость древних чудовищ тартара. Мне вдруг показалось, что человеческий разум может все: понять и объяснить смерть, вы-красть сокровенные тайны у завистливых духов природы, вывести слабых, всегда сомневающихся людей из пещеры неведения к сол-нечному сиянию сверхкосмического Блага.

— Красиво говоришь, Платон, хоть ты и философ, но много в тебе осталось от поэта! Я тоже считаю, в отличие от софистов, что разум человека способен прийти к истине, приблизиться к ней. Однако что же гнетет, что тяготит тебя все эти дни?

— Меня беспокоит то, что в своих рассуждениях ты все время останавливаешься на полпути и не идешь до конца, то есть до са-мой последней сути. Ты как будто боишься своих собственных мыслей и не отпускаешь их на свободу, так, чтобы сами они текли в правильно установленном, правильно выбранном направлении. Заметь, Сократ! Мы очень редко приходим к какому-либо положи-тельному итогу. Мы все время блуждаем вокруг сущности вещей и не совершаем восхождения к сущности сущностей. Мы ходим по кругу лишь для того, чтобы убедиться в собственном незнании.

153

Алексей ИВАНОВФантомы

№ 1 (5) 2012

— Что же плохого в этом, Платон? Ведь для того, чтобы на-чать познание предмета, я должен удостовериться в том, что я его не знаю.

— Да, верно! Но потом, когда мы удостоверились в том, что мы чего-то не знаем, мы должны его познать и определить, найти ему в душе строго очерченные род и вид.

— Понимаю, к чему ты клонишь, мой друг, тебе не дают покоя твои волшебные эйдосы. Предлагаю разделить наш труд! Стро-го очерченные и определенные идеи — твоя задача. Я же возьму на себя обязанность в них сомневаться.

— Это меня и смущает, Сократ! Если что-то познано — оно поз-нано раз и навсегда. Уже никто не должен его подвергать сомнению.

— Нет, Платон! Все может быть подвергнуто сомнению, даже самая истинная истина, даже самая очевидная очевидность!

— Даже то, что день сменяется ночью? Даже то, что дважды два — четыре? Даже то, что рано или поздно мы умрем?

— Даже то, Платон, что у человека один нос и два глаза! Даже то, что я — это я, а ты — это ты! Даже то, что вот сейчас мы беседу-ем с тобой, а не молчим безнадежно!

— Как же тогда искать истину? Как стремиться к Благу? Как учить людей добродетели, если сомнения, словно разбушевавшиеся вол-ны Эгейского моря, обращают в песок то, что было по строено ценой безмерных усилий, если каждому философу придется заново пере-проверять на верность и прочность давно открытые основания?

— Не беспокойся за истину, Платон! Она останется! Ее не пре-вратишь в песок! Волны смоют лишь пену — наши ошибки и за-блуждения. Истина, мой друг, как драгоценный камень: загадочна, глубока, многоцветна, многогранна! И каждая грань способна со-здавать бесконечные отблески. Разве можно их сосчитать? Разве можно их распределить по видам и родам? Безусловно, что-то мы узнаем, о чем-то догадаемся, но величина узнанного будет всегда намного меньше того, что можно было узнать.

Платон с умилением и грустью смотрел на полусумасшедшего сатира, наивно радующегося бесконечности познаваемого, и зна-чит, непознаваемости бесконечного. Впервые ему стало жалко учителя. Однако для себя он окончательно решил, что это не тот Сократ, о котором он мечтал, которого он придумал для своих про-изведений. Материальное воплощение исказило увиденный душою совершенный, небесный эйдос. Этот всегда сомневается и спотыка-ется, останавливается и возвращается назад. Другой — идеальный, божественный — будет великим диалектиком, грозой софистов, мудрейшим из людей, знающим истинные законы государства, про-зревающим острым оком сквозь непроницаемое по крывало смерти. Первого очень скоро все забудут, второй, благодаря ему, Платону, останется на века, превратится в образец философа-мудреца, станет

154



примером неутомимого, непреклонного искателя истины. Платон не боялся произвести подмену, он хотел обессмертить своего учите-ля и таким образом сохранить для потомков.

ПРОВАЛИТЬСЯ ВО ТЬМУАристотель никогда не любил свои сны, ибо они не подчинялись

двум главным принципам познания, на основе которых он строил истинную науку. Это принцип тождества: любая вещь является сама собой, тождественна себе, равна собственному содержанию. И при-нцип противоречия: из двух противоположных суждений, если одно истинно, другое — ложно. Сны всегда отказывались протекать по этим принципам, вели себя, с научной точки зрения, ненаучно, нагло и бесцеремонно. Например, ему часто снился отец, но сквозь милое сердцу, родное лицо мог вдруг проявиться назидательный взгляд Платона или, еще хуже, ехидная улыбка Диогена. А быва-ло, Платон и Диоген превращались в одного человека, с легкостью разрушающего его строго логическую систему. Прожитые события в царстве снов не соблюдали хронологической последовательности, перетекали одно в другое по собственному усмотрению, соверша-лись не там и не так, как это происходило на самом деле. Мертвые вдруг оживали, живые умирали, незнакомые становились знакомы-ми, знакомые — незнакомыми, враги превращались в друзей, дру-зья — во врагов. Можно было, конечно, от этого беспорядка отмах-нуться, сказать, что все это нереально и иллюзорно, собственно, так он и писал в своих философских трудах, так говорил своим учени-кам. Однако оставалось тяжелое чувство философской неудовлетво-ренности от подобного объяснения. Каждый раз после очередного ночного сумасшествия приходилось долго настраиваться перед тем, как углубиться в ту или иную научную проблему. А ведь сны могли действовать и в течение дня: память долго сохраняла впечатления от приснившегося, заставляла возвращаться к нему вновь и вновь, невольно совершать нелепые, безумные попытки толкования.

Устав вести борьбу со своими снами, испытав от научной не-организованности внутреннего хаоса мыслимые и немыслимые муки, Аристотель обратился к верному человеку, малоизвестному поэту Эпихарму, тот договорился с посвященной в мистерии одно-го северного бога знахаркой Уранией, лечившей душевные недуги. Была организована тайная встреча. Аристотель дал согласие скорее из любопытства, чем в надежде на то, что что-то можно изменить. Под покровом безлунной ночи, в каменном доме с зажженными факелами встретились великий философ и великая жрица. Лицо Аристотеля скрывала театральная маска трагического актера.

— Приветствую тебя, Урания, заклинательница темных стихий космоса!

— Здравствуй Аристотель, самый ученейший из смертных!

155


№ 1 (5) 2012

— Я пришел к тебе по одному очень важному делу.— Уж не собираешься ли ты поведать мне основы своей фило-

софии?— Моя философия существует независимо от меня, каждый во-

лен, полагаясь на свой разум, обратиться к ней или не замечать ее.— Последнее становится все тяжелее сделать!— Это доказывает только то, что она близка к истине!— Хвалю тебя за скромность, ведь ты мог бы сказать, что она

и есть — истина!— Пусть это скажут другие!— Скажут, Аристотель, поверь моему чутью! И очень часто бу-

дут повторять!— Мне приятно это слышать, Урания, однако я здесь, перед то-

бой, совсем по другой причине.— Внимательно слушаю тебя, о ожившая трагическая маска!

Готова помочь тебе, если только это в моих силах!— Говорят, ты умеешь лечить ночные кошмары.— Да, умею! И очень преуспела в этом богоугодном искусстве!— В таком случае, освободи меня от снов!— От снов? Я не ослышалась? Надеюсь, ты понимаешь, что это

не одно и то же!— Понимаю! Но если тебе подвластны кошмары, тебе подвласт-

ны и сны!— Дорогой Аристотель, путь от частного к общему рискован-

нее, чем путь от общего к частному, ибо в большей степени это путь потерь, чем обретений.

— Что же я могу потерять на этом пути?— Самое дорогое, самое важное, что у тебя есть, — свою душу!— Душу? Ты говоришь «душу»? Вспоминаю бесконечные бесе-

ды с Платоном: чем больше мы спорили, тем дальше становились друг от друга.

— Ты хочешь сказать, что души нет?— Есть или нет! Забери себе душу, оставь мне разум! Оставь

мне познавательную способность! Оставь мне возможность пони-мать на основе моих принципов!

— Видишь ли, сны — это грезы души, чтобы избавиться от них, надо заморозить их носителя.

— Думаю, что я не потеряю в весе после твоих магических за-клинаний, о великая жрица!

— В весе и росте не потеряешь, потеряешь способность чув-ствовать боль космоса, страдания мира.

— Это как раз то, что мне мешает понимать!— Тогда приготовься, Аристотель! Слушай меня и во всем по-

винуйся мне!Философ пришел к себе домой под утро. Догорали последние

звезды, нежно розовела восточная сторона небосвода. Пели петухи

156



и лаяли собаки. Внутреннее ощущение пустоты совпадало с ощу-щеньем исчерпывающей ясности того, как существует мир, и по-чему мир существует. Аристотель не стал ничего писать, не стал ни о чем думать, он просто возлег на приготовленное рабыней мяг-кое ложе и провалился во тьму.

ТО, ЧЕГО НЕ БЫЛОЛистая сегодня вечером в городской библиотеке один тол-

стый научный журнал, я случайно нашел в нем маленькую статью без автора, но со странным, интригующим названием — «То, чего не было». Статья находилась в конце, на последних страницах журнала, и не вполне соответствовала духу научного издания. Мне она показалась соблазнительно интересной. Более того, я испы-тал в душе необъяснимую магическую силу ее сюжета, целиком подчинился и доверился ее главной идее. Словно сомнамбула, околдованный бесовскими чарами, спустился я на первый этаж, разменял в киоске деньги, отстоял длинную очередь, сделал копии нескольких страниц, вернулся назад в читальный зал, сдал журнал и только потом… очнулся. Хотелось поскорее приехать домой, что-бы вновь окунуться в прочитанное. Вот эта статья в сжатом виде.

«В пустыне Сахара, в одной из горных пещер, была обнаружена надпись на древнеегипетском языке: “Все уже было в этом мире, по-думай о том, чего не было”. Позднее выяснилось, что рядом с нею существует другая, написанная на незнакомом языке на четыре с по-ловиной тысячи лет раньше. Стало ясно, что первая является лишь вольным переводом второй, что осуществить этот перевод могли толь-ко люди, владеющие языком оригинала, быть может, кто-то из та-лантливых представителей жреческой касты Египта. Хотя некоторые скептики от науки справедливо полагали, что доказать тождество двух изречений никогда не удастся и фантазировать на данную тему не имеет смысла, многим все же вспоминался знаменитый Розеттс-кий камень, где один и тот же текст был написан по-древнегречески и по-древнеегипетски, что позволило проникнуть в язык древнейшей цивилизации на земле. То, что неизвестная надпись была намного старше древнеегипетской, давало возможность относить ее к древней Атлантиде или даже к внеземной цивилизации, на которую указывали и найденные неподалеку рисунки первобытных художников, изобра-жающие загадочных существ в скафандрах. Однако кто бы ни был ав-тором древнего изречения, интерес вызывало само изречение, способ-ное нам многое рассказать об авторе. Во-первых, мы видим, что за его плечами — длинный исторический путь и большой опыт духовного постижения истины. Во-вторых, в отличие от греческого философа Парменида, считающего, что человеческий разум не способен по-нимать небытие, ибо его нет, автор, наоборот, предлагает задуматься именно о том, чего не было. Такой ход мысли может указывать на то,

157


№ 1 (5) 2012

что все размышления о бытии были уже давно проиграны, и автору осталось последнее — заглянуть в темную бездну несуществования. Среди современных философов возникла целая дискуссия о том, что означает это изречение, в чем его сокровенный смысл. Немецкий философ Георг Штиль посвятил ему целое исследование. Он увидел в древнем афоризме призыв, воззвание через время и пространство к нам, современным людям. «Другая рациональность из своего смыс-лового поля предлагает нам подумать о том, все ли в нашей истории произошло так, как должно было произойти. Что, если в какой-то уз-ловой точке исторических событий мы отклонились от предназна-ченного нам пути и свернули в тупик? Что, если наша современная цивилизация со всеми ее великими техническими достижениями есть движение на месте или еще хуже — движение в сторону?» Китайский философ Ван Вэй в небольшой статье попытался определить, чего не было в бытии и почему его не было. Ван Вэй предложил два вари-анта небытия, которые нам необходимо продумать: «В мире не было того, что еще не проявилось, но когда-нибудь проявится; и в мире не было того, чего не могло быть и никогда не будет». Русский фи-лософ Илья Хомяков, живущий во Франции, предложил свою фор-мулу того, чего не было: «Не было того, что могло бы быть, если бы не было того, что есть. Нас постоянно преследует наша собственная тень, только по ней можно понять, кто мы такие на самом деле и зачем появились в этом мире». Были и другие философы, писатели, поэты, пытающиеся разгадать смысл афоризма. Обобщить их мысли можно следующим размышлением: вопреки великому Пармениду, вопреки европейской христианской традиции, следует признать, что небытие существует, и не просто суще ствует, но действует, заявляет о себе, оказывает влияние, определяет направление. По масштабам небы-тие несопоставимо с бытием. Бытие — всего лишь тоненькая корочка льда на поверхности небытия. То, чего не было, больше того, что есть, ибо оно содержит всю бесконечность возможного и невозможного. То, чего не было, — рядом с нами, оно сопровождает каждого из нас в нашей жизни. В каждом моменте пространства и времени, в каждом эпизоде истории оно открывает бытию широкое поле вариантов, дает нам возможность выбора, возможность поиска истины и смысла.

Размышляя сегодня ночью, после очередного прочтения, над содержанием статьи, я вдруг пришел к удивительно потряса-ющей мысли: события, изложенные в статье, неправдоподобны и фантастичны, их тоже не было, значит, читая ее, я невольно на-чинаю думать о том, чего не было, и вхожу в небытие. Таким об-разом, статья не просто предлагает подумать о том, чего не было, но и сама является дверью в то, чего не было. Открой эту дверь, войди в ничто, и уже не от тебя зависит, выйдешь ли ты оттуда, ос-танешься ли самим собой, будешь ли по-прежнему верить в жизнь и любить жизнь!




Се

рге

й М

АТ

ЮШ

ИН

ЭФФЕКТ ГОТЕРНА Симулякры

Сотни полторы лет назад в одной европейской стране жил чело-век Теодор Готерн. Никакими достижениями он не прославился, но в памяти некоторых потомков сохранился — благодаря одному интересному совету.

Имеются разрозненные сведения, что ряд людей, которые вос-пользовались его советом, спасли свои жизни. Согласимся, что это мог быть полезный совет.

Несколько лет назад мой далекий друг как-то рассказал при встрече, что жив благодаря совету этого неведомого Теодора.

Д., так звали моего друга, к сорока годам как-то растерял все, что у него было: семью, работу (он был разносчиком телеграмм), здо-ровье; и, как следствие — приобрел стойкое ощущение своего отсутс-твия в мире. И вот однажды, рассказывал Д., следуя совету Теодора Готерна, он написал сам себе обширное письмо, где в подробностях рассказал адресату все то немногое, что случилось за прошедший день. Прибавил свои оценки, комментарий, рассуждения по всяко-му пустячному поводу или впечатлению. Причем, в конце письма

Сергей Матюшин (г. Салават, респ. Башкорто-стан) — окончил медицинскую академию в г. Твери и Литературный институт им. Горького .Член СП России. Автор нескольких книг прозы. Публика-ции в журналах «Зведа», «Москва», «День и ночь», «Урал», «Крещатик», «Бельские просторы» и др.

159

Сергей МАТЮШИНЭффект Готерна

№ 1 (5) 2012

настоятельно просил адресата, то есть самого себя, подробнейшей реакции на все написанное. Такова суть совета Готерна человеку, теряющему ощущение собственного присутствия в мире. Получив письмо, Д. много удивился богатству собственной жизни, обилию событий и переживаний, и, следуя просьбе автора письма, отреаги-ровал просимым образом. Завязалась оживленная переписка, воз-никла полемика, переросшая в мировоззренческий спор. Появились ссылки на Платона, Юма, Экклезиаста, Альберта Швейцера и позд-него Михаила Пришвина. Жизнь, рассказывал Д., преобразовалась из пустой и тусклой в яркую, многогранную, диалогичную. Чтобы содержательно и аргументированно отвечать самому себе, пришлось много читать, справляться по разным поводам в энциклопедиях, кни-гах, Интернете. Если письма по каким-то причинам задерживались, Д. не находил себе места: писал напоминания в резком тоне, снабжал конверты уведомлениями о вручении, беспокоил почту, благо по слу-жебным делом бывал там ежедневно. Позже стали приходить наряд-ные открытки с поздравлениями к различным праздникам, неболь-шие денежные переводы — изредка. Однажды поступила посылка, в ней было несколько маленьких акварелей в красивеньких рамоч-ках. Рисунки: рыба, петух, ночной пруд, ветка сирени в стакане. Д. удивился: он не помнил, что посылал такую посылку. Да и рисовать он не умел. На запросное письмо ответа не пришло. Что это значит, спрашивал меня Д., рассказав эту историю. Я предположил, что ввя-зался кто-то третий. Но как этого третьего вычислить? — задумались мы с Д. Было ясно, что такое почти невозможно. В скольких руках по-бывает письмо или бандероль, пока дойдет от меня до меня? — спра-ведливо рассуждал Д. Да, практически невозможно, — не спорил я; технику прохождения почтовых отправлений Д. знал хорошо.

Сложилось так, что вскоре мне пришлось уехать из города Т.На новом месте жизнь не заладилась. Исчезла жена, появились

болезни, не складывалось с работой. Я засомневался в достовер-ности своего присутствия в мире.

И вот как-то получаю письмо, где описывалась ситуация с по-лучением акварелей моим другом Д. Обратный адрес был мой.

Но я никогда, в отличие от моего друга Д., последователя реко-мендаций Теодора Готерна, не писал писем самому себе. Как-то от-правил на Новый год одну поздравительную открытку Д., но она вернулась со штампом: «Адресат выбыл в неизвестном направле-нии». Знаем мы это «неизвестное» направление…

Что оставалось делать?Я все же написал обширное послание Д., подробно изложил си-

туацию. Попросил советов. Приложил конверт.В ответном письме Д. написал: «Никогда никому, кроме себя

самого, я не писал никаких писем, ничего об акварелях не знаю, рисовать не умею и никогда не умел. Твой Д.»

160



В рамочке «адрес отправителя», естественно, стоял мой новый адрес. Правда, свой почерк я не узнал.

Таковы бывают последствия придерживания советов некоего Теодора Готерна.

Мое несчастное прошлое времяНекоторое время я пребывал в психушке; не, не в качестве па-

циента, в роли врача- психиатра ординатора.Это был несчастнейший период в моей жизни, потому что коли-

чество человеческих страданий, окружавших меня в палатах скор-би, стало почти невыносимым. Я перегрузился. Шеф, профессор Щерба, внук Кащенко, тоже как-то перестал мне нравиться, хотя он назубок знал всех фрейдов, юнгов и новейшую европейскую психиатрию. Дело в том, что он начал меня, молодого энтузиаста, уверять, что разум и материя — это две разные субстанции. То есть, получалось, что вылечить ни одного душевнобольного мы никогда не сможем, поскольку лекарств для души не имеется. В таком слу-чае — какой смысл в моих занятиях и моей жизни?

Профессор же вел жизнь, на мой взгляд, полную душевных стра-даний. Он говорил, что конца человеческим мучениям не предви-дится. Паpy раз даже заводил речь о самоубийстве, хотя житейски был гедоником: не пропускал хорошенькую медсестричку, был не дурак выпить и хорошо поесть. Охмелев, непременно затевал петь душещипательные цыганские романсы о любви.

Если все так, спрашивал я, почему бы не покончить жизнь смо-убийством — и конец всем страданиям.

Профессор объяснял, что во-первых не хочет своей смертью причинять боль близким, а семья у него была немаленькая. Во-вто-рых, самоубийство морально неоправдано; в Священном Писании, мол, нет позволения на это. В третьих, он опасался, что жизнь после смерти все же может существовать, и побаивался вечного наказания (особенно ему почему-то не нравилась перспектива вариться в пыла-ющем дантовском серном озере). В таком случае, сетовал он, конца страданиям не предвидится, и самоубийство теряет смысл. Я пытался приободрить его: мол, сера в конце концов выгорит и будет просто приятный теплый камень. Но Щерба не утешался: знаю их, загодя переведут в другое отделение! Словом, он был в отчаянии. Ни коньяк, ни медсестрички не помогали, ничего не утешало профессора.

Однажды в нашу клинику поступило новейшее лекарство, оно полностью уничтожало душу пациента, но тело при этом продол-жало нормально функционировать — в точности, как раньше, как абсолютно здоровое, как если бы в нем была душа. новому. Так что никакой, даже самый близкий человек не мог бы узнать,

161


№ 1 (5) 2012

что пациент принял лекарство. То есть никаких перемен, призна-ков отсутствия души, никто не заметил бы.

Профессор заставил меня весь текст инструкции, страниц сто на семи языках, перевести на русский и набрать крупными буква-ми (у шефа падало зрение).

Вскоре я заметил, что Щерба стал более спокойным, уравнове-шеннным, непривычно приветливым.

И однажды вечером он сказал мне: «Как врач старой школы, я должен сначала испытать это лекарство на самом себе, а потом давать пациентам». И попросил меня ввести ему в вену полторы стандартные дозы. Это было во время ночного дежурства.

Когда утром профессор проснулся, он потребовал ампулу ново-го лекарства и ввел себе дозу.

Судя по той части инструкции, что была на арабском языке, первая доза, ночная, уже должна была действовать, но профессор сказал, что ничего особого не почувствовал, начал ругаться: Эта штука совершенно не помогает! Наверняка душа у меня еще есть, ведь, я все так же страдаю.

Я выразил мнение, что все же душа и тело, вероятно, не столь уж разные субстанции, хотя и не одно и то же.

Нет, возразил Щерба, или дозировка недостаточна, или это не лекарство, а пустышка, плацебо. Попробуй на себе.

Он ввел мне пару ампул. Хотя особых показаний не было — я и без того не очень страдал. Разве что огорчался, что обычные методы лечения моим душевнобольным не помогают. Я не думаю, что очерствел, скорее всего просто адаптировался.

Ну как? через пару дней спросил шеф. Как ты себя чувствуешь?Чувствовал я себя превосходно.При нашей клинике был чудесный запущенный сад с фонтана-

ми, каналом и лодками в нем. По большей части свое рабочее вре-мя я проводил на прогулках в этом саду, катался на лодке, иногда ловил карпов и карасей. Караси готовятся так:…

Вскоре профессор Щерба ушел на пенсию, я занял его место.Наша психиатрическая клиника считается лучшей в стране.Излечиваются практичеки все, кто бы и в каком бы состоянии

к нам не поступал.По понятным причинам я заимел монопольное право на упот-

ребление нового лекарства.Милости просим!

Выдержка из архива проф. Щербы, полностью его изобличающая

Когда я окончательно устроился за столом главного врача на-шей психиатрической клиники, я произвел глубокую ревизию всех файлов компьютера Щербы.

162



Наряду со всяким вздором обнаружились записи, полностью изобличающие мало мне знакомого врача-психиатра. Рукопись Щербы называлась «Каково быть летучей мышью». Предлагаю Обществу ее тезисное изложение.

«Самосознание делает проблему тело-разум практически неразре-шимой. Даже самый махровый редукционализм тут мало поможет.

Возьмем простейший пример — вода. Ни водород, ни кислород по отдельности не обладают никакими свойствами воды. А вода, в свою очередь, ничем не похожа ни на кислород, ни на водород ни внешне, ни физическими или химическими свойствами. Откуда берутся новые свойства вещества после соединения простейших со-ставляющих? И водород, и кислород мы можем сжать, сжечь и так далее. Ничего подобного с водой мы сделать не в состоянии. Водород взрывоопасен, а водой мы можем огонь потушить. Кислород, особен-но атомарный, способен уничтожить все живое, а в соединении с во-дородом, став водой, он обязательный компонент всякой жизни.

Так же и соединение душа + тело дает субстанцию с совершен-но иными свойствами, которых по отдельности нет ни у души, ни у тела.

Некоторые до сих пор считают, что сознание имеется у многих млекопитающихся. Но кто видел среди них хотя бы одного душев-нобольного? Кто видел корову, которая утверждала бы, что она ин-дюк? Кто видел собаку, объявившую себя львом или крокодилом? Бухгалтеров, утверждающих, что он Наполеон или Сталин — сколь-ко угодно. То есть главный признак человека разумного, имеющего сознание — это его способность сойти с ума, потерять душу (стать ду-шевнобольным). А душевнобольных животных не бывает — ни сре-ди млекопитающихся, ни среди рыб, ни среди хордовых. У них нет души (сознания), потому и повреждаться нечему. По этой же причи-не не может быть мыслящей машины, механизма с душой. Сверхсу-перкомпьютер способен сломаться, но не сойти с ума.

Вот, скажем, у летучих мышей имеется определенный опыт. Любой, кто бывал в закрытом пространстве вместе с испуганной летучей мышью, знает как встретиться с иной формой жизни. Вне-шний мир летучие мыши воспринимают с помощью эхолокации. У нее нет органа, подобного сонару летучей мыши, поэтому мы не в состоянии вообразить себя этим животным. И что могу я знать из того, как чувствует себя изнутри сама летучая мышь? На такое человеческий мозг не способен.

Если где-то во вселенной существует жизнь, обладающая созна-нием, мы никогда не сможем понять ее, так как у нас нет должного опыта. Скажем, субъективные переживания человека, от рождения слепоглухонемого нам совершенно недоступны, как и наши — ему. Как же мы можем лечить его? Как мы можем лечить камбалу, летучую

163


№ 1 (5) 2012

мышь, инопланетянина, душевнобольного, который тоже инопла-нетянин, если мы принципиально, онтологически, не в состоянии их понять, представить их душу? Среди них всех мы — мечущаяся летучая мышь. Не только бесполезная для них всех, но и опасная.

Кстати заметить, именно по этой причине во всех фильмах и литературных произведениях всякая иноземная жизнь враждеб-на землянам. Для них мы принципиально непонятны и непозна-ваемы. И, значит, никакой ценности не представляем. То же ка-сается и взаимоотношений между психиатром и душевнобольным. Поэтому единственный метод лечения — изъять душу. Примени-тельно к человеку, это вполне гуманно, потому что поврежденная душа его все равно ни на что не годится.

Мы не можем доступными нам средствами, языком описать феноменологию летучих мышей, но разве это означает, что они не испытывают сложных субъективных переживаний, сравнимых по богатству деталей с нашими ощущениями? Ведь бесконечные числа существовали бы, даже если бы все человечество вымерло от чумы задолго до того, как некий Кантор их открыл. И закон притяжения вполне обошелся бы без яблочка.

Чем больше отличается от интерпретатора (врача-психиатра) объект его анализа (пациент), тем меньший успех ждет врача. Че-ловек вообще, а душевнобольной в частности, как и летучая мышь, непреодолимо отличается от другого человека (врача), поэтому пси-хиатр — самый бесполезный человек в мире. Психиатрия же вооб-ще — опасна. Чем большее число людей мы будем лечить, тем больше их станет, и придет момент, когда их, душевнобольных, образуется больше, чем нормальных, и тогда душевнобольные станут воспри-нимать нормальных как не-себе-подобных, то есть как больных, и примутся их лечить. То есть — превращать в душевнобольных. И таким образом может закончится очередная цивилизация. Ясно, что nopa принимать какие-то превентивные меры.

Мысленное и физическое событие есть одно и то же событие. Я пишу это после того, как принял три дозы новейшего лекарства, которое обещало избавить меня от душевных мук. И утверждаю те-перь, что единственно верный метод лечения душевных страданий — избавить страдающего от души, как хирург избавляет тело от боли, отрезая гангренозную ногу. А не отрежешь — она уничтожит всего человека. Не изъяв больную душу, не вылечить человека.

Новое лекарство оставляет в целости физическую суть чело-века, он соматически остается прежним. И весь его предыдущий опыт тоже остается. Человек становится душевно здоровым и без-вредным для общества.

Социально значение моего открытия невозможно переоценить. Оно поистине эпохальное. А учитывая непрерывный рост душевных болезней и рост населения, актуализация моего открытия очевидна. Разве вы хотите, чтобы вами начали управлять душевнобольные?

164



Ведь любой подтвердит, что зеленый цвет похож на звук медной трубы, а черный цвет подобен скрипичной сонате.

Чем может помочь скрипка черному цвету, а труба зеленому?Словом, мышонок, мышонок, взлети выше солнца И землю

с высот огляди! Что чувствует мышка, поймавшая мошку, Лишь ты понимаешь один!

Человек иногда тупеет даже наблюдая простейший, физичес-кий мир. Почему зеркало меняет левое и правое, а не верх и низ? Сколько-нибудь вразумительных исследований на эту тему мне неизвестно.

Неужели эта ситуация сложнее, чем наличие у человека души и тела? Вряд ли сложнее, но столь же недоступна пониманию.

Пора, пора приступать к разработке практических рекоменда-ций и действий.

Однако, мне последнее время серьезно мешает мой помощник, врач-интерн. Прежде всего к нему надо применить мой метод ле-чения.

Мы видим, что даже после интенсивного и радикального ле-чения традиционными методами самосознание у части пациентов сохраняется, и оно мешает стать им нормальными существами.

Мой метод — применение тройной дозы нового лекарства — решит проблему. Проверено на себе.

Проф. Щерба. 21 век.

КомментарииНу так вот, господа коллеги. Судите сами — мог ли че ловек,

врач-психиатр с подобными убеждениями продолжать работать в клинике? М. б. он мог бы стать хорошей летучей мышью, но ни-как не ведущим психиатром.

Как видно из его откровений, госп. Щерба был махровым ре-дукционистом, причем настолько махрово-окаменелым, что ему не помогло даже наше новейшее лекарство. Мне вот помогло, а ему нет. Поэтому теперь я, а не он возглавляю нашу психатрию.

У нашей клиники есть превосходный запущенный сад с фон-танами, каналом и лодками в нем. Практически все рабочее время я сейчас провожу на рыбалке. В нашем канале есть караси и карпы. Карася готовит так:…

Моя клиника самая знаменитая. Мы излечиваем всех, в ка-ком бы состоянии к нам человек не поступил. По понятным при-чинам я добился монополии на употребление новейшего лекарс-тва, испытанного на мне самом. Теперь оно только у нас. Кроме как ко мне, вам некуда пойти.

Милости просим.

165№ 1 (5) 2012



Гр

иго

ри

й Г

АВ

РИ

ЛО

В

ОТРЫВКИ (ЕЩЕ ОДНИ) ИЗ НАЙДЕННОГО НА СЪЕМНОЙ КВАРТИРЕЗаписки

ЛЕКЦИЯ ПО ФИЛОСОФИИ № 3Слово «факт» — от латинского корня. Но я сомневаюсь. Да,

с одной стороны, данное высказывание принадлежит ученым лю-дям, и они, естественно, знают что к чему. Но, с другой стороны, я жил в деревне больше 15 лет и немножко разбираюсь в растени-ях, да и по ботанике у меня была пятерка, но никакого латинс-кого корня я не знаю; знаю корень валерианы, корень женьшеня, корнеплоды различные, но про латинский корень слышу впервые. Возможно, хотят обмануть. Они думают, что раз человек из де-ревни, то можно ему всякую лапшу на уши вешать. Ничего. Будет и на нашей улице праздник. 17-й год уже был, видать, напомнить надо.

* * *

Единственное, что спасает человека, — это единственное.

Гаврилов Григорий (г. Орел) — аспирант Орловского государственного университета. Постоянный автор журнала «Лампа и дымоход».

166



* * *

пробка мирапробка мирапробка миравылетела

* * *

Сущность — это момент любого какого-то там предмета, кажет-ся. Хотя. Хвостенко, Хармс, Хлебников. Хорошие. Хлебников — чрезвычайно хорош, попросту говоря, гениален.

* * *

Который день сижу и вспоминаю то, чего не было, и вспомнить не могу. А почему? Не пойму. Память, что ль, плохая? Да нет вро-де бы. Непонятно.

Поэзия и красотаПоэзия и красотаPoetry and beautyDie Poesie und die SchönheitLa poésie et la beautéLa poesía y la bellezaPoesia e belezaС поэзией ясно.А вот красота разнится.Оттого и воюем.Больше всех виноваты немцы:Что русскому — красота,То немцу — Schönheit.

* * *

Судьба — это безысходность трамвая.

Лекция по философии № 4Гуссерль Гуссерль Гуссерль Гуссерль ГуссерльМолодец Молодец Молодец Молодец МолодецУмница Умница Умница Умница УмницаНе Кант Не Кант Не Кант Не Кант Не КантНе Александр Пятигорский Не Александр Пятигорский«Картина мира в нашем сознании».А сознание в нашей картине мира? Не хотите?!

167

Григорий ГАВРИЛОВОтрывки (еще одни) из найденногона съемнойквартире

№ 1 (5) 2012

Ишь ты!Фе-но-ме-но-ло-ги-я Фе-на-зе-памФеноменология — это феноменология,феназепам — это парам-пам-пам.«Чистого сознания», — сказал преподаватель.Думаю, он не ошибся насчет феназепама.Теперь преподаватель сказал «состояние сознания», «некий ду-

ховный мир».Это не шутки.Мне даже страшненько слегка, потому что преподаватель гово-

рит диалогично моим записываемым словам.Или это я?Трудно сказать с уверенностью, как железный стол.Но феназепам я никогда не употреблял.А преподаватель, возможно, — да.Потому что это женщина лет 70.А моей бабушке прописывали это лекарство.«Нельзя понимать духовную жизнь общества из нее самой».Какое плохое слово «нельзя», когда оно стоит рядом со словом

«понимать».Зачем бы не сказать: «не следует понимать»?Черт ногу сломит.Колченогий черт.Страшнее ли он от этого или нет?Думаю, нет.Потому что его нет.Интуиция может быть очень чувствительной(тут и до гения недалеко).Но без мыслительного невозможно, потому что мы уже не знаем

(или еще не знаем?):Потеряли или еще не нашли.Или не вошли?Мы когда-то знали, а теперь вот пытаемся узнать (или не знали?).Поэтому и говорим постоянно?Поэтому и мыслим, потому что хотим узнать, а затем понять.Хотя знание может быть и до нас.Нуждается ли знание в нашем мышлении?Надо спросить у Пятигорского.Зачем спрашивать?Скажи сам, что ты думаешь по этому поводу.Я думаю, что знание — это часть Знания. А что такое Знание?

Это три +на+ни+я.А потом я вам скажу, что Знания не существует. Совру, конеч-

но. Но это чтоб вы не любопытствовали: «что ты думаешь сам?»Вот сами и думайте.



Проблема смысла текстаЛекция Текст Кц движетсяСпички сам ЧК и толкуетДзержинский автора, Ер читателя Ъ и исследователя._______________Конгениальность: А автор,автор + текст читатель = и исследовательчитатель + текст думают обратное.А тексту все равно:автор вон помер, Оничитатель тоже помер, с текстома текст есть. не конгениальны.______________________________________Мы не пироги. Мы — текст (а текст — язык).И одновременно — текстотворцы.Человек — язык Бога.

* * *

Как странно: царь обижал народ — расстреляли, коммунисты не давали есть и держали в рукавицах — смыли, едристы теперь обманывают — (?). Кого следующего русский народ выберет себе в спасители, а потом распнет?

ОбъявлениеРазыскивается человек.Пропал.В раю.

Как стать великим поэтом.Пособие.Пушкин не любил айфоны,Пушкин не носил спортивный костюм,Пушкин не ел гамбургеры,Пушкин не спал с Пугачевой,Пушкин не бомбил Югославию.

А теперь идите и пишите.

169


№ 1 (5) 2012

Надпись на забореНикто не может быть никем.

Из социологического опроса— Что лучше: Киркоров, Пугачева, «Фабрика звезд», Дом-2 и Камеди клаб или концлагеря, атомная бомба и массовые репрессии?— Затрудняюсь ответить.

БасняЖил-был человек, вполне здоровый на вид и даже неглу-пый. И в одной квартире с ним жил другой человек, тоже вполне неглупый, но больной. Целыми днями больной человек лежал и стонал, а также даже кричал и причитал: «Ой плохо! Ой помираю, помираю!» И было это весьма невыносимо для здорового человека, поскольку он любил больного человека и не мог слышать, как ему плохо.Но бывало и так: сидит себе ест суп здоровый человек, вкусный суп, со сметаной, да вдруг как крикнет на весь дом больной человек: «Ой плохо! Ой помираю, поми-раю!» Ложка-то из рук вывалится, что даже банка со сме-таной опрокинется, а суп разольется, а про себя здоро-вый человек, не вытерпев стресса, воскликнет: «Бл...ь!» Прибежит в комнату к больному, спросит: «Что случи-лось?» — а тот ответит: «Да это я так. Соскучился».И так каждый день.Но нервы-то не на дороге валяются.Был день. Здоровый человек ел вкусный суп под назва-нием борщ. Со сметаной. А рядом лежал пистолет. Так, на всякий случай. Доел человек суп и решил приступить к кусочку мяса, до этих пор лежавшему себе в тарелке да купавшемуся в борще. Только поднес здоровый чело-век мясо ко рту, как опять крик из комнаты: «Ой плохо! Ой помираю, помираю!» Бросил мясо здоровый человек, прибежал в комнату, спросил — что случилось, а больной человек ответил: «Да это я так. Соскучился». Вернулся здоровый человек на кухню, доел мясо с пола вместе с волосами и пылью и застрелился, потому что не мог он чужое страдание терпеть, ведь был очень чувствительный.

Мораль: не надо ныть, надо быть сильным, иначе зачем тебе быть.

170



ЧТворчество=чудо+чистота+честность

Так странно, что просто удивительноТак странно, что просто удивительно. Удивительно то, что мир

состоит из каких-то неуловимых (что такое «неуловимые»?), со-единенных тонкими нитями. Задеваешь нити и ощущаешь ка-кой-то звон. Ощущаешь его везде: снаружи и внутри. Как му-зыку. Нити эти дают о себе знать, когда что-то совпадает, когда что-то слышится глазами, когда что-то видится кожей и так далее. И вот из этой музыки сплетается гармония, лад. Даже бессмертие. Так странно, что просто удивительно.

Сказочка о народных приметахВ одном королевстве жила-была юная принцесса. И вот пришло

время выдавать ее замуж. И все бы хорошо, но у принцесс-то свадь-бы особенные — межкоролевские, да и решил отец принцессин, то бишь король, выдать дочь за короля соседней страны, чтобы друж-бу с соседями завести и не нападать друг на дружку, а нападать вдво-ем на кого-нибудь еще. Но этот жених-то принцессе совсем даже и не приглянулся, потому что он был без одного глаза, как Давид Бурлюк, только еще и старый да глухой, а картин и футуристических стихов вовсе и не писал. Но перечить отцу принцесса не могла, потому что женский вопрос в обществе, то есть в народе, еще не поднимался, и 8 марта не отмечали, и были еще пока не женщины, а бабы, и ник-то их, баб-то, ни о чем не спрашивал, а тем паче всяких там дочерей.И вот за месяц до свадьбы придумала принцесса такую хитрость, чтоб замуж-то за короля того не идти: стала она сидеть за столом на углу. Сидит себе да сидит день-деньской: обедают, ужинают (за-втраков-то у королей нету, потому как они спят до обеда), а она все на уголочке-то посиживает да ножками болтает. Так вот свадьба и откладывается: то ревматизм у жениха приключится, то ливень дороги размоет — ни пройти, ни проехать — гостей не позовешь, то еще что.

Принцесса ходит по дворцу и улыбается, как дурочка, что она всех вокруг пальца обвела.

171


№ 1 (5) 2012

Но отец-то у нее был не дурак и через два года догадался в чем дело, потому что заприметил, что дочка раньше не там сиде-ла за обедом-то да ужином. Да взял и спилил у стола углы, а потом еще и закруглил их напильником, чтобы их вовсе не было, да и вы-дал-таки дочку замуж.

Тут-то и сказочке конец.

Однако король соседней страны помер прямо на свадьбе от ста-рости после тоста за молодых, так что принцесса стала королевой соседнего королевства и нашла себе хорошего жениха. И жили они долго и счастливо.

Ура!Россия — это «ура!», летящее куда-то в темноте.

* * *

Вот молодежь-то пошлаШла, шлаИ вышла всяВ люди

О поэзииПоэзия — это удачное сопоставление того, что еще не мыслится и не знается, но ощущается как ис-тинное, со словами и ритмом.



Се

рге

й Ш

УЛ

АК

ОВ

ЧИТАЕМ КЛАССИКОВ Критическая статья

Поиск днем с огнем молодых авторов, которые непременно должны сказать нечто новое, небывалое, свежее, — дело полез-ное. Но иногда неплохо поиметь в виду, что в текущей литературе действуют уже состоявшиеся писатели, слово свое сказавшие. Они не гонятся за читателем, этим писателям не нужен успех в совре-менном понимании слова, и потому они не страшатся заниматься серьезными проблемами. Например, вопросом гуманизма, причем на конкретной, актуальной для них географической территории нашей страны. Даже жанр для «новых классиков» — не главное, они не смущены им, так как одинаково свободно чувствуют себя во всех жанрах. В новые книги Алексея Варламова, Бориса Евсее-ва, Фридриха Горенштейна и Вячеслава Пьецуха вошли самые раз-ные произведения, от романа до киноповести и эссе.

Название книги Вячеслава Пьецуха — «Суть дела» — и наличие в ней эссе — ироничной «Нобелевской речи» о русской литературе и «Базаров как альбатрос» о тщете попыток отвергнуть прошлое — предполагает некую определенность высказывания. Однако мно-гое предупреждает о том, что в этих текстах заключена загадка.

Сергей Шулаков (г. Москва) — литературный критик, журналист, обозреватель журнала «Лампа и дымоход».

173

Сергей ШУЛАКОВЧитаем классиков

№ 1 (5) 2012

В рассказе «Дождь» главный редактор газеты небольшого города, тот, кого принято называть провинциальным интеллигентом, пог-руженный в пустую, но вязкую субстанцию бессмысленного сущес-твования, задается вопросами. Пристает к учителю музыки: «Живу да и помру, скорее всего, в захудалом, грязном городишке, на самом краю Европы, где все время идет дождь и люди почти друг с другом не говорят. Спрашивается: зачем? То есть не зачем я живу в этой дыре, а зачем я мыслю и чувствую, живучи в такой дыре?! Не могут служить компенсацией за прозябание в захолустье, положим, угры-зения совести, бессонница, смертный страх…»1. Тот отвечает о вере в Бога и что неплохо бы жениться, но интеллигент опять за свое: «Какого черта я выучил четыре языка, если впереди у меня могильная яма и превращение сознания в элементарное вещество? На что мне сдалась мятежная русская душа, когда со всех точек города у нас ви-ден один завод? В конце концов, зачем меня донимают все эти неис-товые «зачем»?» [62].

Герои, живущие обыденной своей жизнью, вдруг словно вздрагивают, вглядываясь в темноту… Диалоги о русской судь-бе и русской культуре пространны, ссылки на историю обильны и парадоксальны: «В феврале 1917 года петроградские бабы, воз-мущенные перебоями с хлебопоставками, упразднили самодержа-вие и, в конце концов, власть свалилась прямо в руки большевикам» [31] — время повествования останавливается, будто неестествен-ная разреженность воздуха русской жизни придает рассуждениям плавную замедленность. Любить или не любить? Хотеть или не хо-теть? Не столь уж и важно, если «история показывает: чем дальше, тем хуже». [29]

Вячеслав Пьецух продолжает писать, как и раньше, доверяя стилистической палитре, которая не подводила никогда, рождая то характерную оксюморонную иронию, вроде «гостиной, которые в Краснозаводске назывались «зало»» [68], или даже грусть, как Мос-ква, «залитая осенним золотом 96-й пробы [120]. Однако за стилем кроется нешуточный элемент предвидения. В 2010 году в рассказе «Переходя поле» автором написано: «Например, Президент реша-ет… ввести налог на роскошь, запретить телевидение, как рассад-ник всяческого разврата, провести закон о конфискации имущества за мздоимство и прочие экономические преступления, правительство пересадить на велосипеды, взамен милиции ввести в Москву два пол-ка Таманской дивизии… Но стоит появиться Первому помощнику и щелкнуть костяшками счетов…» [72], и мы имеем то, что имеем.

В рассказе «Бозон Хиггса» непризнанный ученый нарезал себе из жести медалей и орденов. «Я, — говорит автор, — в другой раз по-

1 Пьецух В. Суть дела — М.: Энас, 2011. 250 с (п) 3000 экз. ISBN 978-5-4216-0011-4 с. 78

174

Критическая статья. Интервью


думываю: а не поставить ли мне в скверике напротив моего подъезда прижизненный памятник самому себе — за то, что я просто-напрос-то прожил в России жизнь» [99].

Исследованию жизни в России, поколений, живущих этой жиз-нью, занят в сборнике «Стороны света» и Алексей Варламов.

Две бабушки воспитывают внучку, смышленую и покладистую девочку. Старушки то ссорятся, то, под взглядом внимательных детских глаз, примиряются, но ненадолго, ибо одна по-московс-ки церковно религиозна, а вторая что-то ночами перепечатывает на машинке — времена на дворе брежневские. То, что они вспо-минают из своей жизни, — по-настоящему страшно. В школе Лизу хвалят за способности и прилежание, первой выдают октябрятс-кую звездочку, не штамповку — пластмассовую под рубин, с фо-тографией Володи Ульянова в центре. Скромно гордая своими ус-пехами, Лиза неожиданно объединяет престарелых сестер — обе, каждая со своей стороны, убеждают ее звездочку не носить. Упор-но сопротивляются учителям, другим родителям. Лиза не выдер-жала — слегла. Учительница: «У нее была плавная старомосковская речь, открытая улыбка и некая прочность. Такие люди редко встре-чались в более молодых поколениях — в ее словах, манере себя держать ощущался дореволюционный замес, который сохранился по углам не-разоренной Москвы и был так мил моим старушкам» 1 — уволилась. Девочку забрали из школы, уехали, не очень понятно куда. Сюжет повести «Звездочка» из сборника Алексея Варламова «Стороны света», опубликованной в свое время в журнале «Москва», близок ко «Время женщин» финалистки «Русского Букера — 2009» Елены Чижовой: в послевоенном Ленинграде три «бабушки» в комму-налке воспитывают девочку своими рассказами, до семи лет она не говорит — только слушает. Вспоминается и «Понедельник пос-ле чуда», пьеса Уильяма Гибсона по роману Хеллен Келлер, — сле-поглухонемую девочку счастливо обретенная учительница научила говорить, книгу много поколений американцев поливают слезами умиления, но в пьесе парадоксальным образом нет никакой сен-тиментальности, она, в общем, довольно страшная. Здесь тоже — честность, воля, благородство: все качества, к коим издавна в те-ории стремится человечество, — будучи реализованы, связали по рукам и ногам, искалечили жизни, причем жизни всех, включая учителей. После того как отреставрированный знакомым худож-ником старинный образ Богородицы замироточил вдруг слезами, призванный по такому случаю священник объяснил, что на ста-рых иконах после реставрации иногда проступает олифа, «строго посмотрел на них и с резкостью добавил, что главное для христи-

1 Варламов А. Н. Стороны света. Повести и рассказы. — М.: Никея, 2011. Современная проза. С. 310.

175


№ 1 (5) 2012

ан — всегда сохранять трезвомыслие и побольше думать не о чудесах, но о своих грехах, напился чаю с вишневым вареньем и ушел домой». Бабушка-атеистка заявила, что «и среди попов не все жулики и шар-латаны» [305]. Это написано с силой, достойной драматического театра.

Как и в других повестях, вошедших в сборник, — их шесть, — автор исследует, как общество может вести облаву на частных людей с их, в общем, совершенно естественными интересами. Языком, отсылающим то к Булгакову, то к Пришвину, — в чем не-которые могут усмотреть влияние работы над биографиями, — нам говорится, что попытки быть прощенными и вырваться на свобо-ду в социуме с господствующей идеологией столь же безнадежны, как и в декларирующем толерантность и уважение прав граждан. Этот какой-то новый, постидеологический гуманизм кажется бе-зысходным. Может быть, время еще не пришло?

Гуманизм Бориса Евсеева еще более свободен. Писателя еще в 1974 году отправили из Москвы в ссылку. Но, кажется, влас-ти предержащие испугались не чего-то конкретного, а как раз его умения высказаться абстрактно. Высказывание писателя — будь то роман или повесть — близко к притче, метафорично, потому иные называют его произведения фантасмагорией. Однако «Крас-ный рок» от названия до последней строчки именно глобальная метафора, охватывающая российскую жизнь. Как известно, в ней, российской жизни, большое место занимает «горний град», страна Беловодье, Китеж. В романе Евсеева над Тайницкой башней Крем-ля простирается Тайницкий сад. Не реальный, режимный, а тот, что в Кремле Небесном. «Был этот Кремль Небесный каким-то не-превзойденным архитектором в виде громадных прозрачных ящиков, с острыми башенными верхами, прямо над реальным Тайницким садом спроектирован и воздвигнут. Семь этих башен-«ящиков», составля-ющие крепость Кремля Небесного, раздвигались то до неимоверных размеров, то до размеров давно вырубленного, но в надмосковских пространствах все еще тихо поющего кремлевского бора» [66]. Эта идея кажется актуальной не одному Борису Евсееву — она мерца-ет и в сравнительно недавнем романе Алексея Варламова «Купол», она, кажется, вечна.

Хорунжий (он же полковник) Ходынин служит в Кремле реаль-ном, руководит школой ловчих птиц, защищающих архитектуру и гостей от ворон, голубей и неприятностей, с ними связанных. «В последние недели Ходынин стал замечать: его внутренний мир становится все более ощутимой реальностью. А вот внешний (все ясней, все определенней) становится чьей-то оплошностью, стано-вится ошибкой и выдумкой!» [68]. Но вхож и в Кремль Небесный, где встречает самые разнообразные сущности, которые, отринув привычный нам облик властителей, решают там наши, земные

176



дела. Однако реальности имеют свойство смешиваться. Внезапно на льду Москвы-реки воздвигся шатер, явились стрельцы и бояр-ские дети, разносчики с лотками на головах, церковные служки, ярыги, нищие… Глашатай выкликал: «Для того рвать ему, Ваньке Беклемишеву, язык до половины. А буде скажет еще хоть одно слово поганое, урезать ему весь язык — из корения! А не угомонится, так спустить того Ваньку Беклемишева по прозвищу Берсень под лед!» Не угомонился. Кричал: «Ныне в людях правды нет!» [108].

Ходынин все чаще проводит время в рок-кафешке, где видит и анализирует условную молодежь. Портрет неутешительный: «Высо-кий, молодой, но сильно уже облысевший, с остатками взбитых «хими-ей» волос по бокам и за темечком (от чего казалось, за темечко зацепился небольшой венок из вялых коричневых водорослей), не слишком толстый, но с яйцевидным животиком…» Это Олежка-Синкопа, его девушку зо-вут Симметрия. Олежка пишет доносы и озабочен отсутствием авто-рских прав на такое творчество. Старлей Рокош его успокаивает в том смысле, что Олежка даже двухтомник издаст, «в первом томе только электронка. Во втором — открытки и обычные письма [143].

Борис Евсеев профессиональный музыкант, поэтому его суж-дения о рок-культуре есть суждения изнутри. «Группа словно с цепи сорвалась. Подстрекаемые адской перкуссией гитара-бас (так у ав-тора. — С. Ш.), флейта, вистл и лидер-солист громили все, что по-падалось под руку, визжали, плакали, хохотали, словно имитируя древнюю, давно забытую, но вдруг с ножом к горлу подступившую жизнь» [131]. (Вистл — вариант кельтской флейты.) В совсем не-больших фрагментах текста Бориса Евсеева присутствуют и сло-вообразование, и рифмованная проза, и политическая метафора. « — Я не для всякой рвани это говорю! А специально для господина у стены — хочу добавить, что мы не лабухи и не жмурилянты. Мы — шаманы. Понимаем, что к чему и куда ведут страну» [33]. Видно, что в этом нет заимствований, что все смешиваемое — из традиции нашей словесности. «Ворон! Где б нам пообедать? / Как бы нам о том проведать? / …под ракитой / Богатырь лежит убитый / Рок, рок, красный рок!» [131]. Ходынина по доносу лишают птичьей школы, забирают в кутузку, и сбывается песня об убитом богатыре. «Вслед за тем он стал ощущать дикий нескончаемый озноб. А затем кожа его в самых разных местах стала протыкаться перьевыми стволами…» Рок и Кремль — арбатско-туристические символы — приобретают необычайную яркость и осязаемость в рамках философской кон-цепции. Это скорее психологический триллер, чем фантасмаго-рия, пленительный и устрашающий, дышащий, как и качествен-ный рок, пронизывающим лиризмом.

В сборник вошли еще повести «Черногор» — о «черте из моби-лы» и «Юрод» — о театральной постановке заговора в психбольни-це и реальном заговоре против Мыльцына.

177


№ 1 (5) 2012

Повесть Фридриха Горенштейна «Искупление» кинематогра-фично начинается с кадровой сцены: пришедшая с работы мать снимает сапоги. Дочь Сашенька ненавидит жиличку Ольгу. «Это была тихая, покорная женщина, однако покорность ее временами переходила в наглость» [28]. Напросившись на одну ночь, она раз-болелась, ее выходили, но Ольга осталась жить. Мать, работаю-щая в столовой, не гнала Ольгу и подкармливала ее… «Сапог упал, и из портянки посыпались на пол смерзшиеся куски пшенной каши. Мать подобрала их и сложила в ранее приготовленную тарелку. Она развернула портянку и достала тряпочку с котлетами. Было четы-ре котлеты: две совсем целые… две же были примяты ступней, и она аккуратно сложила их на тарелку» 2. Сашенька очень голодна, но жиличка воспринимает крохи ее матери как должное… Первая послевоенная зима.

Дворник рассказывает, что именно тут, во дворе, закопана уби-тая при оккупации семья врача Леопольда Львовича. Шума-ассири-ец из тех, что содержат ларьки для чистки обуви, отыскивал евреев и зверски убивал их, беззащитных младенцев, дряхлых стариков… Сашенька не слушает дворника, она спешит в клуб на новогод-ний вечер. Но в разгар танцев ровесники замечают на Сашеньке вошь. Она могла попасть на девушку только с одежды Васи, ухаже-ра жилички Ольги, которого она с обычной наглой покорностью привела в дом. Сашенька бежит куда надо и пишет донос. Пишет, что мать ее ворует на производстве. Что Ольга приютила бывшего полицая… А Шуму поймали в Польше, и в лагере он болеет: «Мясо на ногах лопается, тело в нарывах, так что спать нельзя ни на спине, ни на животе, ни на боках, засыпает на коленях, в стену лбом упер-шись, а как заснет, свалится на нары, начинают гнойники лопаться, и вскакивает с криком…» [69]. Повесть 1967 года «Искупление».

Другая повесть, «Попутчик», публикуется в России впервые. «Сталинская кровь персидской родственна. И христианская рели-гия грузина не европеизирует… Нет, лучше уж быть среди холопов святого Владимира, чем среди рабов перса Сталина» [210]. Этно-по-литические рассуждения предваряют рассказ попутчика в поезде, ползущем по Украине. После Гражданской войны этот попутчик беспризорным подростком прибился к инвалиду-красноармейцу Григорию Чубинцу, который, в компании с мясником и повари-хой, торговал котлетами и жареным мясом. Однажды Чубинец вы-пил и разговорился. «Он говорит: что, свежее мясцо? Я, говорит, больным не торгую. Такую котлету сколько чесноком ни заправляй, все равно мертвечиной отдает. А в младенцах одни цыплячьи кости, стариков не прожуешь, мослы…» [223]. Чубинец повесился, а по-путчик взял его фамилию и сделался писателем.

Упоение собственной избранностью, пьянящее презрение к на-роду, покорно-наглому, который кормится из портянок, а потом

178



доносит на собственную мать, не могут скрыть ни абстрактные фи-лософствования, ни попытка спрятаться за фактами трагедии вой-ны. Обгоревший летчик, сын убитых Шумой-ассирийцем врача и его жены, рассказывает: «Потом я заполз в амбар… Там было зерно и крысы… Много крыс… Я ел зерно, а крысы ели меня, когда я терял сознание. <…> Особенно им нравились мои жареные ноги…» [141]. В текстах Горенштейна есть четко выстроенный сюжет — Фридрих Горенштейн сценарист («Солярис» Тарковского, «Раба любви» Михалкова…). Но сюжет в обеих повестях, как и в рассказе «Дом с башенкой», стыдливо отходит на второй план, ибо именно такие моменты есть текстообразующие. На них держится смысл, стилис-тика, да и сам сюжет тоже. Жесткие моменты в «Красном роке» Бо-риса Евсеева решены более литературно. Шоковые по тогдашним временам (повесть написана в 1967 году) фрагменты Горенштейна, много превосходящие ветхозаветные подробности, не считаются чем-то инородным потому, что они являются нецензурной в бук-вальном смысле, рассчитанной на то, что цензура не пропустит, самоцелью. У Владимира Сорокина, двумя десятилетиями позже пытавшегося шокировать публику гораздо более безобидными играми, были учителя. Ну и пусть критики ноют, что не нужно ни стиля, ни сюжета, ни самого таланта, когда материал воздейс-твует сам по себе… Кому нужна такая критика?

179№ 1 (5) 2012


Вя

че

сл

ав

ПЬ

ЕЦ

УХ

ЛИТЕРАТУРНАЯ СТРАНАИнтервью

Историк по образованию, Вячеслав Алексеевич Пьецух около деся-ти лет работал учителем в школе. Был корреспондентом радио, ли-тературным консультантом в журнале «Сельская молодежь», глав-ным редактором журнала «Дружба народов». Печатался в журналах «Литературная учеба», «Подвиг», «Волга» и практически во всех центральных «толстых» журналах. Автор около двух десятков книг. Был членом общественного совета «Литературной газеты», журнала «Вестник Европы». Работал в Комиссии по Государственным премиям Российской Федерации. Вячеслав Пьецух — лауреат «Новой Пушкинс-кой премии» 2007 года, премии «Триумф» 2010-го и «Национальной эко-логической премии» Российской академии наук 2009 года в номинации «За творческий вклад в экологическое просвещение граждан РФ».

— По Солженицыну, когда-то Твардовский противостоял «наплы-ву художественной и национальной безответственности». Сохрани-лась ли за современным писателем функция стража, охраняющего ин-теллектуальное здоровье, может быть, народа или какого-то другого сообщества?

180



— Я полагаю, что это функция вечная, ни от Солженицына, ни от Твардовского, ни, тем более, от средних писателей не зави-сящая. Другое дело — кому она нужна? Есть условно два человека, которые блюдут эту функцию, и условно четыреста читателей, ко-торые ее адекватно воспринимают. Как-то рассказывал большой друг Шукшина Георгий Бурков: незадолго до смерти Василия Ма-каровича приехал к нему редактор и говорит — вот это надо убрать, это тоже, народ не поймет… Шукшин отвечал: «Какой народ? На-рода осталось четыреста человек…» Русский писатель — хранитель основ, это бесспорно, хоть новый Моцарт народись, хоть все пе-редвижники разом. Именно писатель хранит национальный образ мышления, все самое драгоценное в нем.

— Одна моя знакомая, успешная предпринимательница с филологи-ческим образованием, высказала такую мысль: по ее мнению, для того, чтобы стать писателем, ранее нужно было приобрести пишущую ма-шинку или нанять машинистку, а теперь, когда доступ к персональному компьютеру и Интернету есть у каждого, такого барьера не стоит. Су-ществует ли, на Ваш взгляд, угроза «омассовления» литературы?

— Это проблема серьезная. Теперь всякая сволочь пишется писа-телем. Стыдно стало так называться. Все, кто умеет писать, считают себя писателем. Между тем писатель в России — уникальный душев-ный недуг. Не считая XIX века, блестящего периода в нашей истории и истории человечества, в другие времена таких — двое на поколение. Однако обществу труд писателя перестал быть нужен, оно не чувству-ет более жизненной необходимости в национальной литературе.

А Интернет я не люблю за то, что он препятствует общению с величайшими умами человечества, которые дают силы сущес-твовать в тех облике и подобии, которые подобают. Интернет же провоцирует на общение не с великими умами, а, как минимум, с себе подобными. Сейчас каждый может общаться с любым дру-гим идиотом, а не с великими умами. В этом смысле я полага3ю Интернет вредным для человечества.

— Вячеслав Алексеевич, в книге «Суть дела», в эссе «Новая «Бу-колика»», да и во многих других своих произведениях, вы убедительно отразили тенденцию к перемещению столичных жителей в бескрайние просторы России. Многие москвичи уже бежали как минимум в Звени-город, и ходят слухи, что олигархи скупают земли за Уралом, чтобы все-рьез и надолго там обосноваться. Бегут самые чувствительные. Не ожи-дает ли нас новый ренессанс помещичьей культуры и литературы?

— Не думаю, но хотелось бы. Надеюсь, что со временем осущест-вится отток людей из городов в русскую деревню. К этому есть серь-езные предпосылки, например, физическая невозможность сущест-вовать в городе. Это отравленные зоны, в которых сконцентрирована

181

Вячеслав ПЬЕЦУХЛитературная страна

№ 1 (5) 2012

огромная масса или сила, направленная против человека как тако-вого. Жить тяжело… Ближние к столичным городам земли активно занимают бандиты разного типа, от прямых разбойников до высоких начальников, — они тоже понимают, что в городе жить невозможно. А для простого человека это возможность хоть как-то себя обрести. К тому же в деревне реально прокормиться на пенсию — ведь там, как правило, есть большой огород, а русская женщина в пятьдесят и мужчина в шестьдесят все еще работящие люди.

Я предвижу реэмиграцию из городов, даже если мы лишимся Ленинградской области и Сибири по Урал. Вы не представляете, сколько я вижу сельскохозяйственных земель, которые просто по-гибают. Ведь если землю не обрабатывать всего три года — потом ее поднимать и поднимать…

— Эссе в наше время стало интернет-жанром, а Вы отважно про-должаете работать в нем в пространстве книги. Каким Вы видите чи-тателя Ваших эссе?

— Читателей по нынешним временам немного, а читателей эссе еще меньше. Эссе — это философия, изложенная человечес-ким языком. Попытка внушить что-то очевидное, но что в голову, тем не менее, не приходит. Что- то естественное, как питаться хле-бом и молоком. Как говаривал Гегель, это не мое, я лишь доверенное лицо Мирового духа. В последнее время я закончил два эс- се: «Бог как выход из положения» и «Символ веры». И если проза — мысль завуалированная, украшенная, даже смесь мысли и чувства, то эссе — сразу в пятак. В последнее время у меня стали писаться именно эссе. И пусть с читателями катастрофа, и хоть ты мне ничего не плати, хоть расстреливай на почте, буду продолжать долбить свое.

— Вы были главным редактором журнала «Дружба народов». Ве-лик ли, на Ваш взгляд, разрыв между тем, какие задачи декларируют «толстые» журналы, и тем, как они их выполняют? Например, задача поиска в провинции самых одаренных и творчески состоятельных ав-торов?

— Задача «толстых» журналов — предлагать активному читате-лю «горячую» литературу. Без цензуры вкуса текущая на каждый момент времени литература немыслима. А в редакции «толсто-го журнала» сидят три-четыре человека, которые понимают: это надо печатать немедленно! Они читают внимательно, они под это заточены. А дело это сложное и может вывести из себя. Я ког-да-то и в журнале «Сельская молодежь» заведовал «литературной консультацией» и за более чем десять лет отобрал три-четыре руко-писи. Остальное — негодный материал. Потому, что людям тяжело жить без того, чтобы попробовать себя писателем…

182



— В современной русской прозе воцарилась безысходность. «Стороны света» Алексея Варламова очень грустны, писатели из ус-ловно молодых, например Роман Сенчин с книгой «Информация», видят вокруг только какую-то сырую могильную мглу. На Западе и того хуже: Нобелевскую премию получает писательница Енике, вернувшаяся к роману порнографического свойства, вершины стиля парадоксальным образом можно отыскать в детективах-триллерах — у француженки Фред Варгас и англичанки Кейт Аткинсон, а сюжет-ное мастерство и опору на классику — в «Гарри Поттере» Джоан Ро-улинг. В какой мере, на Ваш взгляд, литература есть механическое отражение действительности, и в какой она обязана выталкивать нас ввысь, к гуманистическим ценностям и настроениям?

— Литература — это средство приращения красоты. Это ее главная функция. Но были эпохи, когда литература выполняла эту функцию наиболее полно. В России это XIX и XX века.

— Особенно при генералиссимусе Сталине.— При генералиссимусе Сталине существовала великая лите-

ратура. Платонов подметал двор в Литературном институте, а его читают. На Западе же происходит глубочайший кризис литерату-ры, гораздо более катастрофичный, чем в России. Хоть и у нас ос-новная проблема в том, что отпала необходимость в сотрудничес-тве с читателем.

— Но позвольте, теоретики постмодернизма как раз и говори-ли о наиболее полном сотрудничестве с читателем. А еще они гово-рили: оттого и кризис, что все уже было…

— Постмодернисты — жулики, у которых не было слов, ко-торые воспринимались бы читателем. Дело не в том, что литера-тура безысходна. А в том, что нас, писателей, мало, и нам нужно долбить в одну точку буквально по Толстому: «Дела, что должно, и будь что будет». А пока Бог посылает еще и на хлеб…

— Ваша антиутопия «Государственное дитя» имеет сильную иро-ническую составляющую и потому, хоть сюжет читается как предо-стережение, в целом оставляет благоприятное впечатление душевного подъема, помощи и опоры. В книге «Искусство существования» Вы, например, пишете, что «нормальный человек заметно слабее зла». «Суть дела» менее оптимистична. Ваш личный или ответственно-пи-сательский оптимизм потерпел фиаско?

— Взрослею, в конце концов пришел вот к «Символу веры» … Жизнь печальна, настоящее и будущее России едва ли не страш-но, но хочется верить. Человек может жить только как человек верующий. Особенно в России, где вера входит в химический со-став крови. Как только наступил кризис веры, за ним последовал ужас большевизма. Вот с чего люди взяли, что завтра будет лучше, чем сегодня? Какие к тому основания? Но верить надо.

183

Вячеслав ПЬЕЦУХЛитературная страна

№ 1 (5) 2012

— Не кажется ли Вам, что система литературных премий, частью которой, похоже, стала критика, давит на писателей?

— Серьезный писатель на премии не рассчитывает. Известно, что премии часто дают черт-те кому, а кому надо — не дают. Напри-мер, Государственная премия, высшая литературная награда в стра-не. Я шесть лет работал в комитете, который присуждал эти премии. Мы старались награждать достойных людей. А кто сейчас раздает Государственную премию, я не знаю. Проблема нашей власти в том, что это люди совершенно неначитанные, не знающие своей культу-ры. Поэтому серьезного отношения к этой премии быть не может. А что до наград, которые присуждают общественность и частные лица, то это склоки между группировками и вкусовщина. Писатели — люди сумасшедшие, и хорошая жена — вот настоящая премия.

— Пушкин раздражал царя Николая I, раздражал большеви-ков стихами о царе. А теперь раздражает демократов, судя по тому, как они поступают с дисциплинами «Русский язык» и «Литература». Вот и Вы пишете, как он «еще когда говаривал своей приятельнице Смирновой-Россет: дескать, если в России когда-нибудь установятся европейские порядки, наладится парламентаризм и все такое прочее, то из этого ничего не выйдет, кроме бухарского халата, — как в воду глядел…». Каково место человека культурообразующего в России?

— Пушкин — вечный русский ум, к нему ни добавить, ни от-нять у него нечего. А раздражал всегда потому, что он — истина. Николай все понимал, но Пушкин его жутко раздражал именно потому, что кто такой он, Николай, хоть и царь, и кто — Пушкин. О большевиках и нынешних властях и говорить нечего… А насчет участи — кому как повезет. Сосланный в Михайловское Пушкин не понимал, что вот оно, именно в деревне — счастье. Слишком молод был… (Смеется.)

— Если позволите, вопрос частного порядка: как лично Вы чувс-твуете себя в контексте текущей русской литературы?

— Да в общем нормально. Я член Союза писателей России, член ПЕН-клуба, но при этом существую сравнительно в одиночестве. То есть я знаю коллег, к которым отношусь с огромным уважением, но нас очень мало. Россия — единственная в мире литературная стра-на. Она литературна настолько, что Татьяна Ларина ближе, чем со-седка по лестничной площадке. И писателей для такой страны слиш-ком мало. Например, сейчас наступила новая волна интереса к Юрию Казакову. Он, конечно, настоящий прозаик, но не совсем понимал, что такое литература. Непонимание техники жанра — это настоящая трагедия. Очень немногие товарищи чувствуют жанр, и это рождает парадоксальное чувство одиночества. С другой стороны, есть писате-ли первого уровня — Владимир Мутромеев, например, — о которых вообще мало кто слышал. И это чувства одиночества не убавляет.


РОМАН

Вя

че

сл

ав

КИ

КТ

ЕН

КО

НЕАНДЕРТАЛЬЦА ИЩУ... Роман-идиот. Или — Венок романов

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ1

НЕАНДЕРТАЛЬЦЫ, АУ-У!…1. Слоны и мамонты

* * *Неандертальцы говорили медленно…

* * *Неандертальца ищу…

* * *В последнее время стал замечать: хожу по улицам, еду в метро —

высматриваю Неандертальца…О, я хорошо научился отличать его от кроманьонца. Черты его,

почти неуловимо отличные от большинства современных двуногих, дикое и притягательное благородство этих черт — глубоко скрытое благородство, могущество духа его, вот что меня влечет в моих поис-ках!..

1 Начало.

Вячеслав Киктенко (г. Москва) — родился в Алма-Ате. После школы работал на производстве свар-щиком, экскаваторщиком, рабочим сцены, про-водником пассажирского поезда. После окончания института работал в издательствах и журналах. Автор книг, переводов, публикаций в периодике.

185

Вячеслав КИКТЕНКОНеандертальца ищу...

№ 1 (5) 2012

* * *Неандертальцы любили холод. Теперь любят тепло. Но оно жи-

вет на других континентах. В России не живет.Холодно в России! Остатки ледника, однако…Мамонты здесь обитают, а не бритые слоны-скинхеды. Поду-

мать только, в России вечная мерзлота — на две трети страны!.. И кто же здесь живет? А — Русские…

А кто же они такие? Ну, пожалуй, вся эта книга о том. В сущ-ности, она, конечно, о неандертальцах, о великанах, о детях…

Но все же.

* * *Неандертальцы не погибли. Они просто исчезли. — Ушли

в иное измерение.Но они — здесь. Знаю…

* * *Нет, совсем плохого о кроманьонцах я не скажу. Да особо пло-

хого и нет в них. Но — жиже они, жиже… умнее, подлее и — гораз-до, гораздо гармоничнее, гибче по отношению к постоянно дефор-мирующемуся миру…

Ах ты, Господи, кроманьонец… кто ты?Как о тебе сказать понежнее?Может быть, так? — Провонявший корвалолом…

* * *Нет, кроманьонцы не истребляли Неандертальцев, как более

ловкие и слабые твари обычно истребляют более сильных и неук-люжих. Вранье это все, анахронизм «олимпийцев», лепил учебных пособий. Теперь, когда найдены древнейшие стоянки и пещеры неандертальцев (почти по соседству со стоянками кроманьонцев той же поры), их наскальные рисунки охрой, и даже остатки их ди-ковинной письменности, стало ясно, что вовсе они не враждовали между собою, а просто жили наособицу.

* * *Разные уклады, разнящяяся внешность, структура психики

и нравственных основ — все было разным. И не надо им быть вмес-те, лучше каждый отдельно, они это хорошо понимали и не враж-довали, а просто жили на раздельных территориях. Но гено-тип-то у тех и других одинаков, набор хромосом также — неясным образом — перехлестывался…

* * *Скажу малокомфортное: Неандертальцы наши прародичи.

Ученые этого так уж впрямую еще не утверждают. А мне и не надо их доказательств и утверждений (все равно «утвердят»), я это без них знаю. Хорошо хоть, обнародовали научный факт, который

186

Роман


уже просто неприлично было скрывать. — Анализ ДНК неандер-тальцев показал: из ста процентов генома современного евразийца десять процентов идентичны Неандертальцу.

Что интересно, геном негроида совершенно иной — там нет этих процентов. Вот он где, водораздел Евразии и Африки: неандерталь-цы жили на наших территориях! Мы — их потомки и родичи…

Ну, это так, для маловеров.

* * *И, конечно, если возникали у тех или других племен «демог-

рафические проблемы», там действовали по принципу взаимовы-ручки.

А чего бы и не выручить соседа?

* * *«…и разошлись космические глыбы,И в прорубях ночных сверкнула соль…Но узкое, пульсирующей рыбыЛицо, в пространство тянущее боль!..»

* * *Подозреваю, что и великие любовные трагедии там случались.

И вылись, и мычались первобытные эти трагедии певцами любви на голых ветрах, среди гулких скал, в глубинах пещер, и слушали их потрясенные соплеменники, и проливали слезы, но… помочь ничем не могли. У каждого — судьба своя, свой путь.

Это тайна, которую еще предстоит разгадать, тайна двух парал-лельных миров, тайна их взаимной любви, незнаемой ныне…

* * *Зуб и Капелька…Зуб укутал мохнатыми, теплыми кусками мамонтовой шкуры детей

и уложил их спать в дальнем, самом теплом углу пещеры. Подвинул вы-корчеванный накануне пень, уже порядочно обгоревший с одной стороны, поближе к огню, дотлевавшему в середине каменного жилища. Направил потоки дыма деревянными заслонами в аккуратно продолбленное отвер-стие каменного свода пещеры. И только после этого раздвинул плотно сплетенную из толстого хвоща колючую занавесь, надежно прикрывав-шую каменное устье пещеры. Зуб вышел за добычей.

Тяжелое солнце больно ударило по глазам после полумрака пеще-ры. Еще бы! Лишь тлеющее мерцание никогда не гаснувшего огонька освещало его жилище, а здесь, на резком свету и просторе, Зуб не-вольно прижмурился и отвернулся от солнца. Освоившись на свету, побрел было к соседям, но вспомнил с досадой, что вчера уже побывал у них, и вернулся ни с чем.

Не хотелось оставлять малышей одних, но Урыл, охотник из со-седней пещеры, только злобно и неуступчиво заурчал, когда Зуб

187


№ 1 (5) 2012

попросил, чтобы его жена Угляда посторожила детей, пока он будет разделывать мамонта, вчера попавшего в его хитрую, укрытую лапни-ком яму и вчера же добротно забитого камнями. Разделка требовала не только сноровки, ее-то Зубу не занимать, но и времени.

Хорошо еще, что успел ночью отточить черный, порядочно уже из-зубренный базальтовый нож. Он требовался не только для разделки туши, для этого годился и простой гранитный топор. Острый нож не-заменим для более тонкой работы — аккуратного и чистого отделения драгоценной шкуры от мяса…

* * *…два параллельных мира, которые — все же! — пересекались,

пересекались! И не так уж редко, по-видимому. Именно — по-видимому. Ведь я же вижу их! Въяве вижу, на улицах, в магазинах вижу…

Ну, не так чтобы совсем тех вижу, но черты их узнаю. Вот, к примеру, — баски. Откуда они?.. В них сохранились более, чем у других, рубленые черты лица, «корявость» некая… или, вот, скандинавы… но о них разговор особый. Или вот северные рус-ские — там такие встречаются!..

* * *…а вот — покатый лоб, нередко низковатый, «сплюснутый»

(Максим Горький, к примеру), выдающиеся надбровные дуги (Лев Толстой)… особый, более мощный костяк, особая волосатость… да я не столько уже в детали всматриваюсь, я более ощущаю эма-нацию, чую Образ Неандертальца. Всего. Целиком. Сразу.

Конечно, и черты кроманьонца там непременно проглядыва-ют… но если превалирует Неандерталец, я это сразу чувствую — родной!

* * *Кроманьонцы — сгоревшие звезды. Мы еще видим свои соб-

ственные, горящие в небе, во вселенной, во времени — хвосты, ис-кры, огненные полоски, но…

Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не все в ней, ко-нечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, соста-вившее в конце эры — несоразмерно Поэзии — большую часть смысла. Замысла Жизни…

* * *…вдруг вспышка ослепит — под илом жизни жирнымБлаженно заплелись, не разлепляя век,Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,В пушистой шубе зверь, и голый человек —С пучками в голове… под мышками… в паху…Один, как дьявол, наг, один не на меху,

188

Роман


Один, издавший смех, один, впадавший в грех,Один, снимавший мех(Один за всех) —Со всех!..

(Здесь и далее по тексту почти все стишки — останки архива Вели-кого. О нем ниже.)

* * *…не сказать, чтобы вовсе бесславно сгорели кроманьонцы,

но культура и цивилизация явно несоразмерны расширяющимся полям информации, мощи вселенной, нового неба, в которое мы вворачиваемся — поворачиваемся еще, неуклюже там проворачи-ваемся…

* * *Время Неандертальца — извернувшись через самое себя — воз-

вращается на землю. И это стоит отдельного большого разговора, беседы об исчезающей современной цивилизации, о ее Преобра-жении. Надеюсь…

* * *…помню историю странную эту:Мамонт, ушедший в могилу-планету.Кости громадные, знаки дорожные:«На пути История. Осторожно…»

* * *…ушли неандертальцы в неведомое измерение не от климати-

ческих каверз и уж вовсе не от булыжников и топоров кроманьон-цев.

Нет, они ушли от — обиды. От великой обиды за нарождающу-юся цивилизацию — подлую, вероломную, хапающую… они уви-дели ее в самом начале и, развернув это начало в мысленной перс-пективе, ужаснулись…

И предпочли уйти.

* * *Мамонты ржавые, как дирижабли,Скрипят на канатах, поскрипывают…Эпос планеты, космос державы,Скрежет зубовный ИсторииРжавойПостскриптумами…

2. ПотопПостскриптумами Истории — очередными — были останки ма-

монтов.

189


№ 1 (5) 2012

Но не только. Много их, этих останков-постскриптумов. Ос-танков и предостережений много… выводов мало.

А что за ископаемыми? Потоп? Или он — перед ними? Да и сколь-ко их, потопов? Никто не сочтет… только снова и снова — потоп, потоп, потоп!..

Предвещанный древними, он сегодня актуальная тема.Изо всех экранов галдеж о новом потопе.Кому-то это нужно…Ученым? Астрологам? Политикам? Какой-то еще мировой сво-

лочи?Какая выгода?.. А может быть, никакой выгоды? Тупик, и все?..

* * *…входит один в кабинетГрустно глядящий бандит.Говоришь ему — нет!А он глядит и глядит.Вспомни, мол, неолит……а потом приходит однаИ говорит — я вам жена.Внучка мамонта и слона…

* * *А не сами ли кроманьонцы, изверившись в себе, этот потоп при-

ближают, и кликушествуют в самоутешительной истерике, и видят в нем спасение, как избавление… от кого? Да от самих же себя!..

«…и воды, и вечные воды шумят…»А предвестья небес? А метеоритные дожди, а поезда астероидов,

взявших курс на планету Земля? Кто их «прогнозирует» и прибли-жает? Кто погибельно трактует видения майя? На декабрь 2012 года древние индейцы назначили конец старого и начало нового кален-даря. Плюс парад планет. Новый рисунок звездного неба. Только и всего. То есть с 2013 года исчисление истории, возможно, пойдет не привычным делением на «до нашей эры» и «наша эра», а — Но-вые Времена.

Тоже мне, конец света… размечтались!

* * *Впрочем, красиво жить, тем более мечтать, не запретишь… Ко-

нец света…А может быть, речь идет о конце Нового Света? То есть древние

индейцы говорили о новом потопе, который хлынет на их конти-нент, а не на всю планету? В таком случае понятен американский интерес к новым территориям, на которые придется переселяться.

А значит, и «волну погнать» в массмедиа не лишнее, и сделать «проверку на вшивость» — погромить часть Африки, Азии, Евро-пы, а там подобраться и к России, которая — по всем прогнозам —

190

Роман


чуть ли не единственная из всех стран уцелеет, благодаря мощной тектонической плите под Евразией…

* * *Сами же кроманьонцы, надоевшие себе, испугавшиеся себя,

размечтались и придумали утешительную страшилку.…и звезды, и вечные звезды летят…Обрыдли мелочность, несправедливость, равнодушие… все!

Все бессмысленно, когда пожрать в три глотки и совокупиться где угодно, с кем угодно — сейчас, сейчас же, не откладывая ни на се-кунду!.. — Вот Апофеоз, вот Цивилизация!

Соки сосать, землю сосать… сла-аденько… поди, не откажешься…

* * *…и воды шумят,…и звезды летят…

* * *…а земля-то — махонькая…

* * *…вот и ропоты зашумели, и небо переменилось, и океаны,

и звезды…

* * *…воды шумят……звезды летят…

* * *Никуда не летят. Мы — летим. Всегда летим во вселенной. Хотя

и живем в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой Сол-нечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой де-ревеньке… а мним о себе…

Ну, прямо столичные жители вселенной!

* * *«…и расцвел ветвистый свет в горстиЯблонькой у Млечного Пути…»

* * *«Беда, Беда! — вопиял в телевизоре заслуженный учитель лите-

ратуры. — Дети перестают воспринимать язык Пушкина!.. Хлебни-кова им, видите ли, подавай…»

* * *Великий Велемир… Великий Неандерталец Хлебников!..

* * *А вот задолго до того: Давид — кроманьонец. Голиаф — Неан-

дерталец. Голиаф мощнее Давида, но тот хитрее — не на «честной

191


№ 1 (5) 2012

бой» пошел, а заложил камень в пращу. «Контактного» честного боя не получилось. И все пошло вразнос. Кроманьенцы начали диктовать свои законы.

В том числе законы Истории…

* * *…Адам зарыт в неандертальце…

* * *Вообще-то эта книга о Великанах. О тех, кто не выдержал гло-

бального нашествия лилипутов на планету и ушел в иное измере-ние.

* * *…Зуб шел своей, только ему ведомой тропой, время от времени

оглядываясь на родное стойбище, где копошились возле пещер и ша-лашей проснувшиеся собратья. Они уже разводили костры, протяж-но и доброжелательно перекликались, приветствуя и поздравляя друг друга с благополучно наступившим днем, с новым, опять засверкав-шим над стойбищем солнцем.

Ни в коем случае нельзя было рассекретить тропу, а с ней и тайное логово, ямину-засаду, куда он за свою долгую тридцатилетнюю жизнь заманил уже не один десяток мамонтов. Так устроена жизнь — утешал себя Зуб. Не он ее устроил. Зуб принимал ее такой, какова есть, и ста-рался не задумываться, не казниться гибелью мамонтов.

Они, мохнатые и великие, ни в чем не виноватые перед Зубом, по-гибали, но дарили жизнь ему, его племени, любимой жене Пикальке, нарожавшей Зубу трех мальчиков, а на четвертой — целой тройне де-вочек — истекшей кровью…

Зуб бился головой о скалы, весь искровянился тогда, искалечил надбровные дуги, истер о камень и сплющил уши так, что они с тех пор словно прилипли к вискам и потеряли растительность. Но не по-гиб. Что-то держало его на этой угрюмой, беспощадной и все же пре-красной молодой земле. Всего-то около трехсот тысяч лет, как уве-ряли старцы и звездочеты, прожило его племя на этой земле. Разве это срок?

Но горе есть горе, и оно не знает срока. После смерти жены он не хотел больше жить и в горе своем осознать не мог поначалу — что, что его удержало на этой земле?

Потом опомнился — дети. Конечно, сородичи не бросили бы их в беде. В племени Зуба жили благородные, добрые люди, но сиро-ты никогда бы не заняли в жизни и судьбе достойного места. Маль-чиков, скорее всего, не посвятили бы в охотники, и они вынуждены были б всю жизнь занимать вторые, если не третьи роли — сторожей, разделочников, костровых.

И уж, конечно, своей собственной пещеры им бы не досталось. Во всяком случае, на привычной, родной, исконной территории род-

192

Роман


ного стойбища у Красного скального плато. Там, где вечерами, на за-кате, в ясные дни заходящее солнце показывало причудливые свето-вые картины для всего племени. Да, это было зрелище!..

Великолепную пещеру Зуба заняли бы другие, кормильцы его де-тей. Так было заведено по старинному обычаю племени, и он уже ни-чего не мог изменить.

Судьба девочек вообще представлялась туманной. Роль третьих или четвертых жен Родоначальника была бы не самой для них пло-хой. А скорее всего, судьба общей прислуги племени ожидала бы их, оставшихся сиротами без могучего Зуба…

* * *…во многих эпосах мира молвлено о великанах, о лилипутах.

Задолго до Свифта. Помню, еще в юности поразил меня один эпи-зод из кавказского эпоса «Нарты». Нарты были великанами — бла-городными, трудолюбивыми, бескорыстными. Они были немно-гочисленны, в отличие от обычных людей, которые плодились, как мурашики, по всей земле.

И однажды, в поисках новых земель, добрались эти «мурашики» до обиталища Нартов. Раскинули шатры, шалаши, стали строить-ся, жечь костры, разводить скот, торговать, — не обращая ни ма-лейшего внимания на Великанов-Нартов, истинных хозяев этих благословенных мест.

Людишечки-мурашечки уже успели понять, что Великаны не способны на агрессию, низость, и потому совершенно их не опа-сались. Только упорно, метр за метром, «наезжали» на угодья Нар-тов. И тогда Великаны, которые могли раздавить всю эту мелкую хищь одной пятою, собрались и решили:

«Пришел маленький человек, надо уходить…»И, сказав эти великие слова, ушли. Сначала в снежные горы,

а потом — в иное измерение. Мне так видится… да я это знаю, знаю!

Но ведь и они, Великаны, видят нас, знают о нас все, и, кажет-ся мне, незримо помогают нам. А вовсе не враждуют, не борются с маленькими…

Чем это доказать? А ничем. Верю, и все.

* * *…прочтешь порой: «Вся жизнь — в борьбе».Становится не по себе.Язвят все розы… жгут уста…Какие грустные места!

* * *…а еще точнее — эта книга о странных людях.А еще-еще точнее — о сторонних людях.Просьба не путать с посторонними…

193


№ 1 (5) 2012

* * *3. Тля

С посторонними просьба не путать, граждане. Граждане, пос-торонитесь, Неандерталец — Мужик. Мужик с большой буквы. А кроманьонец, это тот самый, кого подразумевает неудовлетво-ренная женщина, с тоской вспоминая о Настоящем, о Сильном: «Мужиков не осталось… измельчал мужик…»

* * *…и при чем тут олигархи? Человечество проворовалось! Крома-

ньонцы, мля… Одно слово — кроманьенцы…

* * *Сколько раз, сидя где-нибудь в кафушке-пивнушке, в компа-

нии серьезных честных мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жир-ном месте?

Я начинал вслушиваться не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз с ужасом обнаруживал — а, пожалуй что, до-гадка моя не зряшная. Завидуют. Да еще как!

…а и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему сущест-ву никак, выходит, нельзя не позавидовать тем, кто оказался у кор-мушки. Ну, никак! Сами руки так устроены, что пальцы на себя тянут, а не от себя, сжимаясь в кулак. Вот кабы наоборот…

Но тогда и человечество было бы совсем иным. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим… да и вообще — жалко человечишку…

* * *После Коперника человек вообще растерял величие. Кто он от-

ныне? Тля во вселенной, и всего.А вот когда Солнце вращается вокруг Земли, когда Земля плос-

кая и стоит на трех слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета — Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он велик, тогда он пуп зем-ли и царь мира. Вот тогда можно вершить великие дела. И ведь — вершили!

* * *…будто это простое полено,Из которого выдрали нерв,Деревянные стены вселеннойИзнутри точит вдумчивый червь,Под беспечною кроною летаОн глюкозною грезой поэтаНаливается, тих и багров,

194

Роман


И громадными гроздьями светаОсыпается осень миров…

* * *Сторонние люди — нынешние великаны. Они не такие, как все,

они — мощные Неандертальцы (несмотря на невзрачную види-мость) в хилой среде кроманьонцев. Вот их-то я ищу, о них пою. Они не такие, как все.

Те куски, что вошли в эту книгу, — о Рабочем, о Васе-Чечене, о великих Аксакалах, подбрасывающих кости над арыком, увитом травой, о Великом чудике Индюке и о многих других, с которыми еще встретимся, — вот они-то и есть сторонние люди.

Они — Дети! И это главное.Как нож сквозь масло, они проходят сквозь гибнущую цивили-

зацию кроманьонцев. И — не унывают, не унывают, не унывают никогда!..

* * *…я иду по ковру.Ты идешь, пока врешь.Я богатый — не вру.Ты убогий — орешь…

* * *…последние столетия русская (светская) поэзия по форме своей

(и по приемам, так или иначе зависящим от формы) была европей-ской. Факт этот бессмысленно отрицать хотя бы потому, что начи-налась силлабо-тоническая наша поэзия с переводов европейской классики, «Телемахиды», Горация и прочих великих образцов ев-ропейской поэзии. И уже только много позже смогла пробиться к самой себе (уточняю — почти к самой себе!), к тем вершинам, которые и доныне сверкают во всех хрестоматиях.

Но ведь и у Баркова (кстати, переводчика Горация, а не только ав-тора похабных виршей, многие из которых ему попросту приписаны, как большинство рубаев — Хайяму), и у Пушкина взгляд был ориен-тирован сперва на Европу, а уж потом на Россию, на ее истоки.

Молодой Пушкин вышел из Парни, из его «Войны богов», чем и объясняется фривольность ранних сочинений. Собственно русский Пушкин начинается с отеческих преданий, с «Руслана и Людмилы», с великого вступления к этой поэме: «У Лукоморья дуб зеленый…»

* * *…а, кстати, Лукоморье — река или изогнутая часть моря, его за-

лив? Этот вопрос мучил меня с детства. И никто мне не дал ответа. Все врали. Вот и я вру. Главный закон творчества: «Не соврешь, не расскажешь…»

195


№ 1 (5) 2012

* * *…Ближе к полудню Зуб подошел к Реке, сверкнувшей на солнце

веселыми искрами. Все. Туда, за Реку, нельзя. За Рекой жили Другие. С Другими был давний, никогда не нарушавшийся договор — они сами по себе, мы — сами по себе. И это длилось с незапамятных времен. Нельзя, и все. И вам хорошо, и нам. Так рассудили когда-то сами Ве-ликаны — рассказывали старики.

Великаны обитали за ближним хребтом, но наведываться к ним, даже за простым советом, без чрезвычайной надобности не пола-галось. Да и сами, без помощи Великанов, управлялись неплохо. До поры до времени…

Зуб наклонился к прозрачной Реке и стал зачерпывать пригорш-ню за пригоршней вкусную ледяную воду. Напился вдоволь, медленно встал с коленей и распрямился во весь рост. Томила полдневная жара. Зуб скинул меховое оплечье, снова зачерпнул воды и стал протирать мокрыми холодными ладонями запотевшие плечи, спину, шею.

Силы и бодрость возвращались. На всякий случай Зуб оглядел мест-ность, тропу к водопою, невдалеке от которой скрывалась под ветвями и травой его западня, не прячется ли кто в кустах. Никого, кажется, не было. Река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем. Вдруг неподалеку от берега в воде плеснула большая белая рыба. Зуб внима-тельно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут…

И тут он увидел ее…

* * *Поэзия… что это и кто она такая? Особенно русская. Несмотря

на гениальные взлеты, она во многом так и осталась европейской — по форме в первую очередь. Ну разве сравнить русские былины с их протягновенным ритмом, с их долгим дыханием, объемлющим всю долготу русских немеряных пространств, со светской поэзией? Страницу занимает один только проход по борозде Микулы Селяни-новича. Его зачерпывание из лукошка пригоршни зерна и разброс ее в правую сторону. Еще страница — по левую сторону. Вот это Ритм! А исторические, народные песни, сказки, пословицы, поговорки?..

По форме светская поэзия была и осталась европейской. Это в первую очередь.

А во вторую — по содержанию.Да, осталась европейской, и не столько по сути (глубоко рус-

ской в великих образцах), сколько по тому содержанию, что неиз-бежно несло в себе следы «орфического» соблазна, основанного на грехе, на любовании грехом, на сладострастии.

Предшествовавшие силлабо-тонической поэзии два века — 16-й и 17-й века — были тоже не русскими в нашей светской по-эзии. Подчеркиваю это еще и еще — народная поэзия, в отличие от светской, всегда была исконно русской и по форме, и по сути. Но она была устной и шла параллельно письменной…

196

Роман


* * *…ни моды, ни меда, ни блуда, ни яда,Ни сада…Какая ты, к ляду, наяда?..

* * *4. Таянье тайны

Ни блуда, ни яда не выцедить из силлабического, слогового русского стиха.

Но зато уж из послереформенного, силлабо-тонического — сколько угодно.

Даже более чем угодно.Так раскололась русская светская поэзия на два материка —

до реформы и — после реформы. Настоящими реформаторами нужно признать все же не Тредиаковского с Ломоносовым, они лишь первопроходцы, честь им и хвала, но в первую очередь — Баркова, а вслед за ним и Пушкина. Только после них так отчетли-во стала ясна эта «реформа», которая, по глубинной сути, ничего не стоила…

* * *…да ведь и весь русский мир чуть ли не изначально был раско-

лот на два лагеря. На Черную и Белую кость. Эту бытийную траге-дию еще только предстоит осознать, добравшись сперва до Русс-кого Раскола, до дружинно-княжеского культа…

Но мы сейчас о последствиях поэтических.В 16–17 веках царствовала в России польско-латинская силла-

бика, очень неудобная для русского языка, словно телега на квад-ратных колесах…

Но вот что удивительно — этот слоговой, а не тонический стих практически исключал соблазн сладострастия. Самые крупные поэты той поры Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Сильвестр Медведев писали назидания и поучения юношеству, правила поведения в церк-ви, в быту — и ничего более. Не знаю, как тогда воспринимались эти вирши, сегодня их мало кто способен прочесть без зевоты…

* * *…Медленно мысль проползает людская,Роясь в барханах зыбучих песков,Как черепаха, уныло таскаяВычурный панцирь веков,Где мозгов —Как в черепахЧерепах.Да и все остальноеТоже смешное —Череп, пах…

197


№ 1 (5) 2012

* * *…одно несомненное достоинство у тех виршей было — пол-

ная свобода от греха, соблазна сладострастия, приплывшего к нам с «раскрепощением» стиха, современного силлабо-тоническо-го стиха, основы которого принято вести от Пушкина. Вооб-ще-то надо вести от Баркова… но не в этом суть.

Суть в том, что магический кристалл, о котором писал Пушкин, оказывается вовсе не статичным, но — подвижным. И при неболь-шом даже повороте его во времени некоторые грани и стороны этого кристалла уходят в тень, а из тени выступают иные, дотоле не очень-то видимые…

* * *…большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыр-

кала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег. Зуб едва не свалился на землю.

В глазах у него потемнело. Он потряс головой, и взгляд слегка прояснился. Рыба оказалась молодой, совсем незнакомой женщиной, не похожей ни на кого из тех, кого он встречал прежде.

Зуб очень любил свою покойную жену Пикальку, не мог забыть ни ее, ни первые юношеские их встречи. Никто из девушек его пле-мени так и не смог завоевать его сердца. А хотели многие! Зуб был завидной добычей для любой из молодушек. Еще бы! У него были ши-роченные плечи, котлом выпиравшая грудь, крепкие руки, короткие, но очень мускулистые ноги, выдающиеся скулы и мощные челюсти. Двухметровый, он казался великаном среди низкорослых соплемен-ников, и у него была лучшая после Родоначальника пещера. Но Пи-калька, любимая Пикалька…

Он постоянно вспоминал ее и грустил, всегда грустил, вспоминая. Вот и теперь, глядя из-за ветвей на диво дивное, явившееся из воды, невольно сравнивал с родной Пикалькой. Жена его, хотя и была са-мой маленькой среди девушек племени, казалась теперь Зубу очень крупной женщиной. Да и выглядела совсем иначе.

У Пикальки была смуглая кожа, широкие бедра, плотные муску-листые ляжки, и груди совсем не так вызывающе торчали, как у этой белокожей незнакомки. У этой они прямо торпорщились алыми сос-ками, задранными чуть ли не в самые небеса. У Пикальки груди, даже в ранней молодости, еще до родов, свисали нежными полными мешоч-ками до самого пупка. И это очень нравилось Зубу.

Это говорило о здоровье будущей матери. Зато когда уж налива-лись молоком, они становились прямо-таки необъятными. Такими грудями можно было выкормить не двух и не трех детишек, а, пожалуй что, пятерых. И правда, излишек молока Пикалька сдаивала в боль-шую каменную чашу и относила в закут молоденьким козлятам. А по-том, смеясь, говорила Зубу, что у нее не трое сыночков, а еще добрая половина закута…

198

Роман


* * *«Новая реальность!.. Новая реальность!..» — Что? Что такое?Непростая, видимо, штучка…

* * *…мы еще только судорожно ощущаем потрескивания и вспыш-

ки мощных силовых полей информации, которая пронзает ото-всюду.

Но пока — не более того.Нам еще предстоит период акклиматизации в пространствах

этой самой «новой реальности»…

* * *Мы только начинаем входить в информационный Океан,

еще не вполне чувствуем его истинный объем, а уже «мировая па-утина» начинает нас же самих потихоньку (еще потихоньку) опу-тывать, забирать в свою сеть, рассекречивать и выворачивать на-изнанку…

Уже просматривают со спутников персональные компьютеры.Снимают со счетов чужие деньги, не отходя от монитора.Уже сверхсекретная информация может стать доступной для ум-

ного противника, а там…Что там обрушится на человечество?

* * *Это красиво и сильно сказано, про конец света — огненный

смерч, падение последней печати, Грозный Суд!..До Суда еще дожить-дотерпеть надо. А пока мы сами готовим

себе суд — мы становимся прозрачными.Не за горами то время, когда не только наши дневники и сбер-

книжки перестанут быть тайной, но и самые мысли, помыслы, чувства… а что? Секретные исследования давненько в этом на-правлении ведутся.

И микрочипы вживляют в мозги. И управляемых роботов дела-ют из людей.

Неужели в мысли не проникнут?Мозг — субстанция материальная. Рассекретят. И станем мы —

друг перед другом — прозрачными и откровенными донельзя. По-неволе станем…

* * *…а как закричат — учти!..А как заключат — в сусек!..Все это еще — Почти,А надо уже — Совсем…

199


№ 1 (5) 2012

* * *Ситуация, когда тайное станет явным, ситуация инобытия.Нам еще предстоит судить… друг друга судить! И сделать некие

предварительные выводы из нашего «поведения» на этой земле…И только потом уже — тот, последний Суд, где предстоит, веро-

ятно, лишь внимать… и каяться… и надеяться…Мы становимся прозрачными.Таянье тайны…

* * *…Зуб неотрывно глядел на незнакомку и никак не мог понять, кто она,

откуда явилась сюда, на чужую территорию, как одолела большую небе-зопасную реку?.. Он осторожными маневрами опытного охотника, не-слышным и незамеченным перебрался на другую сторону речной отмели, где незнакомка-рыба-девушка отжимала свои льняные волосы.

Крупные капли стекали с длинных прядей по ее белому телу, по-вторяя все его диковинные, дотоле невиданные Зубом изгибы. Капли медленно проползали меж высоко, даже нагло — казалось Зубу — вздернутых, необычно белых грудей, зависали на бедрах, на ржа-ном, нежно искурчавленном лобке. А одна капелька, вспыхнувшая под солн цем, повисла на левом соске и при полуобороте незнакомки в теневую сторону вдруг отчетливо озарилась багряным светом.

Зуб молча ахнул и прошептал про себя: «Капелька…»

* * *…хошь не хошь, а вот, к концу 20 века, с ошеломительным

расширением информационных полей, с внедрением Интернета, как бы сама собою стала раскадровываться панорама столетий рус-ской литературы и поэзии. Она оказалась словно поднятой, взве-шенной на ладони и сильно уменьшившейся, как прелестная игру-шечка. А потому стала отчетливо зримой — оче-видной.

И стали гораздо явственнее, нежели прежде, проглядывать сквозь столетия «изящной литературы» подлинные, корневые истоки вели-кой русской Поэзии. И стало очевидно, что светская поэзия со все-ми ее гениальными взлетами — это всего лишь верхушка айсберга, сверкающая вершина, несомненно, но… все же, все же, все же…

Стоит только вновь, через столетия, проникнуть незамутнен-ным взглядом к истокам русского поэтического мира, чтобы уви-деть там, в чистых истоках, не европейские и не азиатские формы, а именно что русские — во всей их уникальности, как бы эта уни-кальность не осмеивалась и не подвергалась сомнению.

Вообще после двух веков безусловно гениальной светской поэ-зии современному читателю кажется, что иного и быть-то не мог-ло, иное просто невообразимо. Еще бы, такие имена! Пушкин, Лермонтов, Тютчев…

Имена мощные, спорить не о чем.

200

Роман


Но исподволь сложилось ощущение, что современному читате-лю потребна уже не столько русская, сколько изящная поэзия. А вот отсюда совсем недалеко до пресловутых: «ищячная словесность» и «сделайте нам красиво». То есть — гладенько…

Лишь в 20 веке, после Революции, потрясшей все «европей-ские» основы и уклады, самым гениальным поэтам удалось за-глянуть через те сверкающие (и — ослепляющие!) вершины, при-никнуть к истокам, и от них вести свою поэтическую и духовную летопись русского мира.

Это удалось Велимиру Хлебникову, Ксении Некрасовой, Анд-рею Платонову (он поэт, каждой строчкой поэт!).

* * *…нет, все-таки придется употребить похабное слово бренд.

Не хочется, но придется. И где? В разговоре о России. Ну нету рус-ского бренду у русской поэзии в мире! Нету. И весь сказ.

Можно не продолжать, ситуация ясна и печальна. Но вот имен-но во преодоление печали придется развернуться.

У русской великой прозы бренд есть. Она более русская, чем по-эзия. Романы Толстого, Достоевского, странные, никем не поня-тые пьесы Чехова — это уже давно и прочно мировой бренд.

А вот ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни остальных наших — самых гениальных! — поэтов на Западе не знают. И знать не хотят. А зачем? Наши поэтические классики открывали для Рос-сии Европу, а Европе зачем себя снова открывать, да еще через сомнительные переводы? Европе нужна корневая суть России. А строчить ямбиками они и сами умеют. Приличия ради хвалят наших великих, но не ценят. Во всяком случае, так, как мы ценим Гомера, Данте, Гете, их фольклор и мифы — от древнегреческих, до скандинавских — нет, не ценят.

* * *А вот что оценили бы, так это воистину русское. Если рас-

крутить и с толком подать. Ну вот как русский балет, к примеру. Но для раскрутки и подачи русской поэзии одного подвижника, даже такого, как Дягилев, мало. Здесь должна быть государева воля, государственная, мощная, поступательная, долговременная программа, а не компанейщина к празднику.

Что, собственно, нужно? Собрать для начала с десяток хороших актеров, умеющих петь народные песни, несколько талантливых поэтов, глубоко знающих и любящих русскую поэзию, несколько очень толковых ученых-фольклористов.

И все, пожалуй, для начала. Команда готова. При условии, ра-зумеется, что средства (да невеликие!) выделены.

Итак, начинаем. Мы поднимаем главный наш клад — былины. И северного, и киевского цикла, и все другие циклы. Отдель но под-

201


№ 1 (5) 2012

нимаем пласт сказок. Сказительниц еще можно найти. Не без тру-да, но можно.

Отдельно — пословицы, поговорки, байки, былички, загадки. Отдельно — исторические и лирические народные песни.

То есть поднимаем то, что единственно способно создать насто-ящий русский бренд в области поэзии для «цивилизованного» мира. И только это воистину интересно на Западе — корневая Русь. Им интересно знать не только про опошленную «загадочную русскую душу», но главное — откуда мы взялись, такие великие и ужасные, и пошли быть? Светская поэзия этого не дала и не даст.

Весь мир интересуют не наши споры западников и славянофи-лов и даже не татарщина наша, а то, что скрывается подалее, в до-татарской Руси. Там, где формировалась национальная одежда, орнамент, обычаи и манеры, характер. То есть их интересует (и тут не откажешь в естественности интереса) наше

Осевое Время.

* * *Я одно время работал монтировщиком сцены в казахстанской

филармонии, много мотался с гастролями по стране, и первое вре-мя меня поражал отбор музколлективов. Особенно для поездок за рубеж. Отбирали, как правило, не прекрасный симфонический оркестр, не виртуозный ансамбль классического танца, не хоровую капеллу, а примитивный — на первый взгляд — ансамбль нацио-нальных инструментов.

Поначалу я грешил на восточную кумовщину. Но однажды администратор случайно обронил на пол лист заказов, торопясь по делам. Я поднял его, прочел и, наконец, кое-что понял….

Иностранцы — сплошь европейцы — просто умоляли прислать им этот корявенький (на мой наивный взгляд) ансамбль народных инструментов!.. Им абсолютно не нужен был заштатный симфони-ческий оркестр, пусть даже очень хороший. Своих, экстракласса, полно. Им коллектива с национальным душком, с самой сутью, с нутром ихним хотелось. И они его требовали. И получали. И за-ключали контракты.

* * *А чем довольствуются иностранцы сейчас из всего «нацио-

нального» нашего — ансамблем «Березка»? Народными хорами? И на том спасибо, конечно. Но представим себе последовательно разработанную программу исполнения былин. Без цветного анту-ража и стилизованной музыки. Просто распевное, внятное, мощ-ное чтение.

И не один раз, и не в одном зале. — По всей стране! Причем начинать надо не с великих «тяжелых» былин про Святогора, Ми-кулу Селяниновича, Илью Муромца, а с «малых», более поздних

202

Роман


и близких к нам. Например «Добрыня и Маринка», «Дунай и Нас-тасья-королевична», «Васька-пьяница и Кудреванко-царь», «Ага-фонушка», «Старина о льдине и бое женщин».

То-то люди нарадуются! И насмеются, и напечалуются. Не чи-тают ведь, не знают, каким богатством обладают. Дрянцой пробав-ляются.

А сколько красоты, забытой мощи языка, какие нравы откро-ются!

Ну, да что уверять, маленький пример для начала.Вот как Змей, полюбовник Маринкин, с Добрыней пробует

сладить, после его «визита» к Маринке, соблазнявшей и Добрыню между прочим:

…а и сам тут Змей почал бранити его,Больно пеняти:«Не хочу я звати Добрынею,Не хощу величати Никитичем,Называю те детиною деревенщиною,Деревенщиною и засельщиною;Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял,Проломил ты оконницу стекольчатую,Расшиб зеркало стекольчатое?»Ему тута-тко, Добрыне, за беду сталоИ за великую досаду показалося;Вынимал саблю вострую,Воздымал выше буйны головы своей:«А и хощешь ли, тебе, Змея, изрублю я В мелкие части пирожные,Разбросаю далече по чистом полю?»А и тут Змей Горынич, хвост поджавДа и вон побежал…

Представляю, что будет с залом твориться, если хотя бы эту одну, не самую великую былину умело прочтут! А там и до глав-ных сказаний народ подтянется. Главное начать. А там и ско-морохи-песельники, и настоящие гусляры объявятся. И ска-зочники. И вопленицы. Одни загадки народные, это же кладезь метафор!

Конечно, время не повернешь вспять, но талантливо явить в нынешнем времени наше великое прошлое очень даже возмож-но. Главное захотеть. И проявить волю. Тогда, глядишь, не только модные древнеегипетские и древнекитайские «Книги мертвых» изучать станут, но и к своим истокам обернутся. А там такое раз-глядят!..

203


№ 1 (5) 2012

* * *И не грех повторить опыт Русских сезонов — по всему миру. Тут

уже размах иной, конечно, тут и музыканты, и художники должны поработать с любовью, на совесть.

Так создаются национальные бренды. Хоть и не люблю это сло-во, но для продвижения за рубеж нашего, воистину нашего — го-дится.

И хорошие переводчики появятся, и философы иностранные «загадочную русскую душу» совсем иначе, чем теперь, толковать станут. И перестанут удивляться, наконец, почему это такой «ко-рявый» народ сумел освоить такие тяжелые земли и воздвигнуть на ней Империю. На одной светской поэзии этого не осознать.

А там, когда снова ощутим вкус к настоящему русскому, осо-бенно к языку русскому, глядишь, и на великого Хлебникова на-чнем иначе смотреть, и читать его взахлеб, и понимать его сверх-задачу…

* * *…Уже потом, много позже, Зуб осознал, что слово «Капелька»

вовсе не было случайным. Девушка сама была вся словно капелька — узкие плечи нежно переходили в еще более узкую, стройную спинку, которая совсем уж невероятно сужалась в поясе. А потом этот пояс плавно переходил в довольно-таки широкие, крутоватые бедра. Она была странно, даже как-то пугающе длиннонога в сравнении с ко-ротконогими, сутуловатыми, ширококостными женщинами их по-селений. Она была словно волна, тонко изгибающаяся у берегового наката… да, да — Зуб был честен перед собой — она была волнующа и волниста… она была частью волны, она была ее капелька. Дивная, чистая, тонко струящаяся Капелька.

* * *…а не потому ли и сам язык Хлебникова, непривычно русский

язык, так трудно воспринимается доныне, что — слишком он рус-ский по сравнению с «устоявшейся», отглаженной европейским ладом лексикой?.. да и формой… да и содержанием…

Пожалуй, ныне еще одни только дети (нынешние велика-ны, «неандертальцы») легко и радостно пользуются его языком. Пока они лишь компьютерные пользователи, но время-то идет… а там и «живое», обиходное восприятие не за горами…

Стоит заглянуть в академические примечания, чтобы осо-знать — Хлебников не только древнерусский (русский, истинно русский!) язык воссоздавал, но и персидский, и другие тюркские и европейские языки сливал в могучем Имперском языке. Да, так! А иначе и сама Империя не возникла бы. Он в одном слове сливал русские корни, немецкие суффиксы и тюркские приставки. Он хо-тел почти невозможного, но единственно великого, единственно

204

Роман


верного! Недаром и называл себя Будетлянин, Председатель зем-ного шара. Имел право!

* * *Крылатый русский гигант, не замеченный лилипутами, летел

от самых истоков сквозь всю русскую историю, прямо к 20 веку, к Первой мировой, к Гражданской войне, и язык его, как и сама Россия, менялся на каждом великом изломе.

Вот он летит от истоков… и слова его чуть ли не заумь, заковыр-ки, вроде: «Жила-была барыня… не то чтобы важная барыня, а, так сказать, лягушечка….

Дальше — иные века, иной язык. Там уже Стенька с его вата-гой и тайным языком вольницы, невнятным порою, наоборотным: «Кони. Топот. Инок…» — Как хочешь, так и читай, с любой сто-роны.

Но не игрушки здесь главное, не тарабарщина вояк-заговорщи-ков, а стихия зреющего Переворота, где Черная и Белая кость — главный русский разлом — могут сказаться бредом какой-то без-умной (якобы безумной!) старушки, шепчущей своей хозяйке накануне Переворота страшное: «Слухай, барыня, слухай…»

Казнят на днях барыню… а за что? Может быть, и за то, что не только пороли веками на конюшнях мужиков, баб, дети-шек за малейшую провинность, но и за то, что эта бабушка, доброй барыне шептавшая страшное «слухай, барыня, слухай!..» хорошо помнила по рассказам матери, как крепостник заставил когда-то ее собственную бабушку, красавицу, молодую роженицу, выкармли-вать грудью борзых щенков, у которых при родах померла мамаша-сучка…

* * *…года пылали, люди гибли,Года, года, года, годаЛадьями огненными плыли,И пламенели тучи пыли,И тихо гибли города…

5. Белая и Черная костьГорода погубленные, года… нужны года и года, чтобы оценить

тектонические подвижки Истории.Однажды Дэн Сяопина французы спросили, как он оценива-

ет итоги их революции. Мудрый китаец посмеялся (без малейшей улыбки): «Великая Французская революция слишком значимое явление в Истории, чтобы давать ей оценку по истечении всего лишь двухсот лет…»

Когда слышу (в последнее время все чаще слышу) завывания историков, а вслед за ними и простых обывателей, пущенных

205


№ 1 (5) 2012

в эфир, о том, что революция — это нечто противоестественное, а единственно естественна эволюция, то есть ровный, поступа-тельный и безбурный ход развития, я представляю себе… Дерево. Осеннее голое дерево.

Я всматриваюсь в это дерево, в каждую веточку его, и вижу — насколько же она сама по себе жалка, некрасива, корява!..

Вот она вся еще ровненькая, гладенькая… и вдруг — взрыв. Ко-рявое сочленение, уродливый нарост, сустав… а чуть подалее она опять растет ровно и гладко, до очередного «взрыва»…

И вот такая она вся, эта маленькая веточка, подобная сотням таких же — корявеньких, некрасивых по отдельности. Особенно осенью, когда все обнажено…

Я представляю себе это дерево летом, когда оно покрыто густою листвой, — какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе этого цветения все же те корявые, некрасивые осенью веточки!..

Так что тут произошло? Неужели не было страшных, уродующих веточку «взрывов»? Конечно, были. И понимаешь — они-то и были, образно говоря, теми самыми «революциями» в громадной жизни дерева и в маленькой жизни каждой веточки. А вот ровные и глад-кие отрезки на веточке — это, по аналогии, «эволюционные перио-ды». Они более долгие, протяженные… но не до бесконечности же протяженные! Наступает время, и — вот она, «точка бифуркации». То есть революция…

Есть, видимо, насущная необходимость в этих мощных разряд-ках — молниеносных разрядах. Быть может, именно они разгоня-ют застойную кровь, и вновь гонят ее по обновленному руслу?

…а вот представь себе на минуту это дерево с абсолютно ровны-ми веточками… Представил? Ну и как, живое оно?

Да это же чудовищная конструкция, распустившая вкруг себя сотни «стальных», идеально ровных антенн… бр-р!

И вот, несмотря на все ужасы революций, видишь некий умо-непостигаемый замысел Целого в корявости отдельных сочлене-ний. Дерево ветвится, цветет и радует взгляд. А радовал бы тебя тот «стальной», идеальный «кактус»?

Шибко усомнюся, однако…

* * *…станет ладненько все, что вспенено,Есть на все золотой ответ,Хватит ладана да терпенияДо Успения…Или нет?Или все поверяется разумом,Страстью, всосанной с молоком,

206

Роман


А терпенье кончается Разиным,Кампанеллой и Спартаком?Ах ты, грусть моя невечерняя,Беззответная маета,Торричеллева в пыльном черепе,В гулком черепе пустота…

(Из тетрадей Великого. Но об этом чудесном персонаже — ниже.)

* * *Русская Революция… ужасы Гражданской войны, осквернение

алтарей, убийства священников, раскулачивание, расказачива-ние, раскрестьянивание… все это болит в каждом русском сердце, в каждой душе болит.

…и видишь на снимках, в документальной хронике этих шака-лов в кожанках и буденновках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и ненавидишь, и проклинаешь их. И поражаешься толь-ко одному: да как же горстка шакалов смогла победить громадную страну, допустить уничтожение Церкви, попрание святого?..

И задаешься вопросом: да так ли уж свято было все это, и сама Церковь в первую очередь? И не она ли первая предала старо-обрядцев, и подпала, почти добровольно, под пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предатель-ство самого святого — исповеди?

Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле…

А в итоге — доносы, а там и битье кнутами искренних покаянни-ков, и вырывание ноздрей, и кандалы, и каторга… и, что самое страш-ное — недоверие и ненависть к Церкви, к попам-подневольникам…

Триста лет после Раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали ее загулявшие в буче, возроптавшие люди… обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!..

Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Цер-ковь от Государства. И остается надеяться, что здесь надежда на восстановление…

Только вот путь не краток. Сто лет пытаемся встать, а все толь-ко пытаемся…

* * *Но ведь и аристократия наша доблестная столько ненависти

к себе накопила за долгие века — умом не рассудить! Не рассудить мужика и барина…

А, собственно, почему он барин? Почему пашет землю один, а владеет и богатеет совсем другой? Этот (не единственный,

207


№ 1 (5) 2012

но главный) вопрос пронизывает всю историю. Остальные — су-щая мелочь в сравнении.

Если «барин» хитрее, безбожнее, вероломнее своего простодуш-ного соседа, искренне считавшего, что все люди братья во Хрис-те и не должны обманывать и обирать друг друга, то этот «барин» в силу своего безбожия, значит, имеет право и обирать, и пороть своего соседа, и все его потомство? Так, выходит?

…и долго, и жирно жрать за его счет…

* * *…А что миры? А что миры иные,Когда оттуда прут за разом разБредовые, как морфий, позывные,Кругами расходящиеся в нас…

* * *…Зуб любовался бы еще и еще, но незнакомка, стряхнув речные

капли со всего тела и отжав хорошенько льняные волосы, которые уже начинали распускаться по плечам до самого пояса и золотиться под солнцем, стала обматывать бедра расписной диковинной тканью. Женщины из племени Зуба таких не носили, шкура мамонта была их вековой, добротной обмоткой.

Мало того, незнакомка зачем-то еще обмотала груди той же рас-писной, с ромбовидным узором тканью, и скрылась в чаще. Зуб ре-шил, что она ему не соперница, не станет высматривать его ловушку и посягать на добычу, а потому скоро пошел к своему логовищу. Солн-це перевалило за полудень, а надо было еще многое успеть.

Он разбросал лапник, прикрывавший яму-ловушку, ухватился за крепкие канаты, свитые из жирного, хорошо размоченного, а после просушенного хвоща и спустился вниз. Базальтовым острым ножом умело снял шкуру с мамонта, отделил громадные, ценнейшие бивни от головы и топором стал разделывать тушу. Потом уложил куски в плетеные корзины и начал по одной поднимать их веревками на-верх.

Большую часть освежеванного мамонта следовало, по древнему обычаю, отдать племени, а часть закоптить на костре, предваритель-но просолив мелко размолотым куском каменной соли. — Это для себя и детей, это запасы в свою пещеру. Третью, меньшую часть, также для семейного пропитания, следовало просто просолить и провялить. Ходок туда и обратно, следовательно, до заката оставалось не менее пяти. Значит, пора подкрепиться.

Зуб разжег костер, нанизал на крепкую палку кусок свежего под-соленного мяса и стал жарить. Капли сала, стекая в костер, сочно ши-пели, и Зуб не сразу почуял шорох в кустах поблизости. Он вначале даже не сам шорох почуял, но какое-то невидимое алмазное копье, тонко и резко пронзившее его.

208

Роман


Зуб внезапно оглянулся и среди ветвей увидел его, копье. Это были голодные глаза незнакомки, которая даже не очень старалась прятать-ся, просто сверлила глазами Зуба. И самого Зуба, и его добычу.

Своя, своя… художница по сути, странное существо, она даже и среди других была чужая. Во всяком случае, не вполне своя… поче-му-то Зуб это просто, непонятно почему, почуял…

* * *Мироед поедает праведного… это — «Правда Истории»? Тог-

да с этой «правдой» следует кончать… пусть даже безобразно!.. Вот как в семнадцатом году. И — покончили…

* * *И покончили, и поверили шакалам, их обещаниям, что дадут

они исконному земледельцу его землю, которую он один любит и понимает как никто другой, дадут в полное и окончательное владение на всеобщее Благо. И воссияет, наконец, Правда Божья на несчастной грешной земле…

Пообещали. Дали. Отняли…

* * *…винить простодушного человека за то, что поверил он шака-

лам-безбожникам, несправедливо. Но вот понять силу и механику, с помощью которой эти шакалы смогли выдавить почти всю арис-тократию с Русской земли, это, пожалуй, возможно.

Тем более что слишком много ненависти за долгие века скопи-лось у «низов» к «верхам» всех сословий…

* * *Россия до Революции — страна в основном крестьянская.

А крестьянин, он кто? Он «хрисьянин», то есть христианин. Крес-тьянин — это ребенок, роющийся в полметре гумуса, дарованного Богом, как дети роются в песке.

Крестьяне — доверчивые дети, Неандертальцы. Какой может быть спрос высокомудрых, изощренных в ловкачестве кроманьон-цев с наивных Неандертальцев?

Крестьянин верит всей душою в справедливость и братство лю-дей, особенно соплеменников… даже дворян…

А они его подло обманывают. Век за веком дурят, да еще похи-хикивают.

Сколько можно?..

* * *…грянула Революция безобразно. Это понятно и не обсуждает-

ся. Но вот если задуматься попросту: почему же орды неграмотных, необученных воинскому искусству людей сумели выгнать с родной земли кучу дивизий, почти сплошь офицерских, владеющих воин-ской тактикой и стратегией?

209


№ 1 (5) 2012

А потому!Кучка революционеров, людей хищных и умных, абсолютно

циничных, сумела воспользоваться вековой нелепицей — малая толика народа, вероломная и безбожная толика так называемых «аристократов» попросту «достала» народ. Так достала просто-душных людей, считавших своей главной обязанностью перед Богом в труде искупить древний грех человека, что они готовы были пойти за кем угодно, лишь бы восстановить главное — Путь к Спасению…

Главный человек земли, Земледелец, попросту отвернулся от «аристократа», и тот проиграл все почти в одночасье. Что по-том изумляло самые толковые русские мозги: Розанова, Буни-на…

* * *…– Арба арабу тяжела,Как христианину крестьянство…— А это все: разбой и пьянство,И муки женщин, и тиранствоРвачей, дорвавшихся дворянства,И смерть зерна, и гнет пространства —За первородные дела?..— Мала цена за окаянство…— Малым-мала?— Малым-мала…

* * *А шакалы воспользовались ситуацией. Ну как, скажи, шакалу

не попользоваться гнильцой? Иначе он не шакал…

* * *Но ведь не будь ее, этой ситуации, они бы не смогли ни-че-

го!..«Ситуация» — подоснова успеха всякого шакалья.

* * *Можно сказать, сама История (читай — История Предательств)

вывела шакалов из убежищ и логовищ на широкую дорогу, где по-гуляли вволю!..

Шакалы потом казнили самых честных — этого не отменить. Но сваливать их «успех» на какой-то всемирный заговор просто глупо. Никакие американские или немецкие, японские или ев-рейские банкиры (которые были, были и помогали шакалам, это факт!) не смогли бы свалить в одночасье великую страну, если бы Главный Человек этого не захотел.

Главный человек, Земледелец, и его воля. Воля и любовь к Зем-ле…

210

Роман


* * *…Зуб, не оглядываясь, поманил рукой незнакомку, и та, осторож-

но ступая голыми узенькими ступнями по палым иголкам, подошла к костру, села на поваленный ствол ели и продолжала сверлить умоля-ющим взглядом Зуба и его добычу. Зуб ножом отрезал поджаренный, сочащийся кусок мяса и молча протянул ей. Она, не сказав ни слова, стала вгрызаться в лакомое. Отрывала своими маленькими белыми зубками большие куски и, почти не разжевывая, просто глотала их.

Понятно, женщина не ела давно. Но как давно? И откуда она взя-лась на их берегу? Зуб ждал, пока она насытится и сама все объяснит. Куда там! Она и не думала останавливаться, рвала зубами мясо и гло-тала, глотала его, не разжевав толком.

«Вот еще, не хватало, — подумал Зуб, — еще, глядишь, лопнет и кончится тут же, у костра, а потом отвечай перед чужим племенем».

А это значило, во-первых, рассекретить свою яму-ловушку, но главное — это проблемы с чужим племенем. С племенем Других был заключен на Совете во главе с Великанами стародавний мирный договор. И с тех пор он никогда не нарушался.

«Они — Другие, вы — совсем Другие, — сказали Великаны. Вы намного старше. Они моложе, они появились не так давно. Чему мо-жете, обучите их. У вас громадный опыт и навыки. Старайтесь знать язык друг друга и уважать его. Но только живите порознь, ни в коем случае не воюйте. Если найдете мертвого из Других, предайте земле. Все». — Так сказали Великаны и ушли в свои горы. Великанов ста-рались не тревожить по мелким бытовым делам. Но волю их, точнее, их Слово нарушить не смели…

* * *…и как бы ни отвратительны были те шакалы, использовавшие

народ с его вековыми чаяниями для своих целей, они по сути были ничуть не хуже аристократов-мироедов, веками пивших кровь «хрисьян». Только прежде были в основном «свои» русские, а по-том — все чаще — инородцы, «чужие». И победили в очередной раз не по сословному принципу, а по степени безбожия. Как говорит-ся, «снова наша не взяла!..»

* * *Но «шакалы» и их потомки все же дали людям кое-что из обе-

щанного: бесплатное образование, бесплатную медицину, симво-лическую квартплату, стабильные цены.

Более того, оглядываясь назад и сравнивая прошлое с настоя-щим, можно бегло подытожить — период с 50-х по 90-е годы 20 века был высшей во всей русской истории точкой социальной справед-ливости. Поколение, рожденное в 50-е, это ощутило на себе.

Да, мы знали про ужасы Гражданской войны, про лагеря, про первые пятилетки, где люди насмерть надрывались, заклады-

211


№ 1 (5) 2012

вая фундамент и Великой Победы над фашизмом, и фундамент для нашего нынешнего существования. Да, да! — На тех основах держимся доныне, ничего ведь существенного не создали после перестроечной катастрофы, а все поносим Советы… болваны!

Да прекрасно я помню, как мы, нормальные мальчишки, не любившие пионерских галстуков («ошейников») и выспренних комсомольских речей, как мы любили демонстрации и субботни-ки! Это же были истинно всенародные празднества — с музыкой, с цветными шарами, с выпивкой на морозце…

Помню ощущение — если не сходил на демонстрацию, то и празд ник неполный. Кругом висели красные тряпки с уже анекдотическими призывами, по-прежнему рьяно партийные «глоты» призывали к чему-то смехотворному… мы просто не обра-щали на все это ни малейшего внимания.

«Больные люди», — добродушно посмеивались мы и над пар-тийными, и над комсомольскими вожаками. При этом не были мы никакими диссидентами и не собирались с кем-то бороться, тем более со своей собственной страной. Мы были просто нор-мальные люди — мальчишки, девчонки, потом юноши, а потом… потом все рухнуло.

Но мы не рушили страну! Мы прекрасно понимали — осязали всей кожей! — страна пережила страшные годы, возродилась пос-ле войны, переболела… и вот, наконец, у людей, у народа в целом выработался иммунитет. К репрессиям, казням, корневым пере-делкам всего и вся.

Наконец-то можно спокойно оглядеться, одуматься и начинать жить по-человечески. Только не рушить, не крушить основы!..

Фигушки.Шайка властных и околовластных негодяев, оборотней и кол-

дунов сбросила личины и «перестроилась». Если б только сама! Так нет, всю страну распушили, перепаскудили…

* * *…где вы теперь? Кто вам целует жопу?Куда исчез ваш косоглазый Лу?Куда исчезло все?..

(Отрывок из романса Великого «Плач по Стране Советов»)

* * *А самый главный русский раскол — между Черной и Белой кос-

тью — так и остался непреодоленным. И одна только несчастная интеллигенция пытается еще замазать его поверхностными «ум-ственными» склейками…

Да и той достается за эти попытки. Причем, что совсем уж по-зорно, от самой же себя достается…

212

Роман


* * *…Зуб молча вырвал остатки мяса из тоненьких ручонок голодной

Капельки, бросил их в зашипевший от жира огонь и коротко, непре-рекаемым тоном прикрикнул: «Все. Хватит. Лопнешь». Она виновато, как нашкодившая девочка, глянула на Зуба и, проглотив последний кусок, смолкла. Зуб приказал: «Рассказывай. Все. — Откуда? Зачем? Кто такая?..»

Капелька затараторила. Зуб знал, что они, эти Другие, очень болт-ливы, в отличие от людей его племени. Их даже называли, смеясь, трещотками. Но такого пылкого, сбивчивого, многословного рассказа Зуб не слышал никогда.

Из ее долгого и путаного повествования он понял главное — она нарушила святое и была изгнана из своего племени. Святое это было большая Белая Скала. Это была Считальная Скала. На ней высека-лись числа добытых зверей, шкур, на ней отмечали имена всех зло-стных должников — кто у кого занял провизию или орудия и до сих пор не отдал. На ней высекались имена героев и позорные имена. В общем, все то, что в племени Зуба решалось устно, на соборе ста-рейшин, у них высекалось на Белой Считальной Скале.

Скала эта была отвесная и совершенно плоская, прямо как их Крас-ная Скала. Только на своей Красной Скале соплеменники Зуба вече-рами смотрели цветовые картины в лучах все темневшего и постоянно меняющегося солнечного света. Это было настоящее чудо! Древ-ние художники, по преданию, высекли резцами сцены оленьего гона и другие охотничьи сцены, свои любимые племенные игрища, которые днем были почти не видны, но зато когда начинало вечереть…

Вот уж тут было на что посмотреть! Все, кто был здоров и не очень занят неотложными делами, приходили сюда, на гладкую травяную полянку у подножия Красной Скалы, рассаживались поудобнее и жда-ли мгновения, когда последние солнечные лучи скроются за Скалой, а их яркие отблески начнут свое ежевечернее — в ясные дни — кол-довство.

И вот оно начиналось. Почти невидимые днем на Красной Скале охотники словно бы оживали и привставали с колен. В руках у них неизвестно как появлялись и начинали сверкать копья и дротики. И они — стая безвестных охотников — опять продолжали свой бес-смертный бег за оленьим стадом, тоже вдруг оживавшим в отблесках вечернего света…

А иногда оживали иные картины — юношеские игрища, ратобор-ства, также высеченные на Красной Скале неизвестными, но неизмен-но чтимыми художниками их древнего племени… — тут все зависело от времени года, накала и наклона Солнца. А может быть, Солнце и было главным художником?.. Не это важно. Те несколько прекрас-ных минут цветового колдовства вливали силы в души и тела соплемен-ников. И они очень дорожили этими неповторимыми минутами.

213


№ 1 (5) 2012

А вот в племени Капельки, на их Белой Скале, вели в основном финансовые расчеты. Но их Белая Скала точно так же защищала все племя от пронзительных ветров, от непогоды. Именно под ней были прорыты рукотворные жилища-пещеры, где обитало то, почти незна-комое для Зуба и его сородичей племя…

* * *…Хлебников — может быть, неосознанно — один из первых об-

наружил Разлом между Черной и Белой костью в русском народе. Разошлись две тектонические плиты под Русью и почему-то, снова сошлись, столкнулись намертво: Черная и Белая кость…

* * *У грузин был обычай — ребенка из княжеской семьи отдавали

на воспитание в крестьянскую семью, а крестьянского — в кня-жескую. В итоге белая и черная кость у грузин не столь трагически, как в России, разнородны и враждебны. Грузины народ неболь-шой, это понятно, там «верхи» легче поймут «низы». И наоборот.

В огромной же России до самой Революции вековечное чван-ство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Пресловутое «освобождение» Александра Второго только усугуби-ло положение и приблизило к развязке. Как говорил Некрасов:

«Распалась цепь великая, распалась и ударила: одним концом по ба-рину, другим по мужику…»

В итоге — массовый люмпен-пролетариат, хлынувший из без-земельных деревень в города, и вот — Великая Октябрьская социа-листическая революция….

* * *…но, не могущи сойтись стык в стык, две гигантские тектони-

ческие плиты — Черная и Белая кость одного народа долгие века уродовали, деформировали друг друга. И все-таки почему-то со-шлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. А в итоге выдавили — сами из себя выдавили — черную кровь камня. Может быть, именно ее теперь называют Мумие…

«Мумие» это, образно говоря, — русская Интеллигенция, смаз-ка между белым и черным народом. Глупо ее судить с приземлен-ных позиций…

Даже высоколобая книга «Вехи» кажется ныне глупостью. Ин-теллигенция в ней предстает унтер-офицерской вдовой из гоголев-ского «Ревизора», той самой, которая сама себя высекла…

А вот Хлебников — это и глубина, и высота!

* * *…НектоНекогдаКое-никак,

214

Роман


То есть кое-нигде,Понял, что это —И то, и так,Так как Всегда —Везде…

* * *…да вот он уже, Переворот семнадцатого года…

* * *Но Хлебников, этот Крылатый Гигант, летит и летит над Рос-

сией, и ему надо успеть пролететь ее в самом огне и успеть сказать главное!..

А он опять, кажется, бредит: «Падают Брянские, растут у Ман-ташева…» О чем это, зачем это — в самом огне народоубийства? Что такое Брянские? Кто такой Манташев? Неужто поэт и впрямь с ума сошел, как твердят некоторые?..

Заглянешь в словари, в справочники того времени, и ахнешь — идет Первая мировая война, нужна прежде всего нефть, а что такое брянские, в основном лесные, акции? Да никому они не нужны сейчас! А вот нефтяной магнат Манташев явно в фаворе, и акции у него растут. Нет, не сошел с ума…

Только вот Хлебникову некогда разжевывать, он верит в нас, его соплеменников, — разберутся! А только начни разбираться, тут-то и понимаешь: это высший поэт России.

* * *…нет, совсем недаром заслуженный учитель литературы рыдал

в телевизор: «Беда! Дети перестают воспринимать язык Пушкина, им Хлебникова подавай, видите ли!..»

А тот факт, что дети уже практически разговаривают в Интер-нете языком Хлебникова и его «побочных детей» обэриутов — куда денешь?

Судну вава, море бяка,Море сделало бо-бо…

Это же язык детей, самый безгрешный язык, который только-только вырабатывается в русском, да и во всемирном пространс-тве. Может быть, самый честный язык. А детям — и Царствие Не-бесное.

* * *…иногда кажется — современных детей учить не надо. Зачем

их учить, и чему их сегодня учить? Нынешним детям, матерящим-ся, пьющим и курящим, нужно всего три класса. Читать, писать, считать — и все. Компьютер освоят проще простого.

Остальному — всей дряни мира — обучатся сами, без школы. Зачем обществу тратить деньги впустую? Кому суждено учиться,

215


№ 1 (5) 2012

просиживать в библиотеках, свершать великие открытия, те най-дут себя и без высшей (обязательной то есть) школы. В детях дру-гое важно — их детство…

* * *Хлебников совершил неоцененный и — неоценимый! — Под-

виг: через ослепительные вершины русской поэзии он крылато перемахнул и приникнул к самим изначалиям русской поэзии, к ее мощным ключам. К тому, что и является — доныне! — всей нашей подосновой, всем тем, что незримо и непрестанно действу-ет в осознании самих себя как народа, несмотря на стремительно меняющуюся действительность.

Эта подоснова — народное творчество. Былины и сказки, лири-ческие, исторические песни, пословицы, поговорки. Вся письмен-ная литература стоит на этой подоснове. Только дыхание и размах былинной, качающейся, как всадник в седле, ритмики куда вернее соответствовали русским пространствам, нежели измеренный сто-пами светский письменный стих.

* * *Чайковский признался однажды, что никто ничего сам по себе

сочинить не может, все уже сочинено и звучит в народе. Только народ не вполне осознает, что это именно его безымянная музы-ка звучит в операх и балетах знаменитых композиторов, которые «грамотно» оформили, варьировали и усложнили великие народ-ные мелодии и вправили их в «свои» сочинения…

Да ведь то же мог бы сказать и любой честный писатель, самый даже великий писатель. С тою только разницей, что в основе музы-ки лежит всего семь нот, а в азбуке более тридцати букв. Не говоря уже о количестве слов и словосочетаний в море языка.

Тем не менее все это не касается души и ритмов ее. Это от-дельно.

…не достоялся Достоевский.Перетолстил Толстой.Но кто,Кто состоялся?Дед Пихто.Немотствующий, дословесный…

* * *6. Дед Пихто и Орфей

До-Словесность — Словесность — После-Словесность…Что это? Завершенная картина мира.Пред-Жизнь — Жизнь — За-Жизнь…

216

Роман


* * *— Чем велик ты, скотина?— Да ведь не этим же… не доблестями всякими там…— А чем?— Несказанным… в основном — несказанным…— А что это?— Поживи, милый, поживи. Изживи зернь, хоть и плоть… от-

кроется многое, многое, многое…

* * *…триста лет позорища Романовской династии, после Петра

сплошь немецкой.Да не национальный признак здесь определяющий! Сложность

и путаница в том, что и международную политику, и жизнь народ-ную определяли романовские идеологи сугубо европейской статью, по-русски изуродованной европейской меркой. Тогда как само ев-разийское пространство, сама история, казалось бы, говорила та-кое очевидное!..

* * *…Талант — это когда позвоночник от прочитанного вздрагивает.Гений — это когда Благодать нисходит…

* * *…двести лет плачевности русской светской поэзии…Орфеево, европейское начало оказалось во главе русской поэ-

тической эстетики. Светской эстетики.А какой, к черту, Орфей в России? Тут не Орфей главный, тут

главный —Дед Пихто.

* * *…в этих двух племенах крылось некоторое различие. Самым почет-

ным жителям в племени Зуба издревле доставались наиболее удобные, веками обихоженные естественные пещеры, которые можно было рас-ширять и углублять по своему разумению — для личных надобностей разветвлявшегося рода. Не подрывая при этом Красной Скалы, разу-меется. А в племени Капельки все пещеры были рукотворные.

Но не это изумило Зуба. Оказывается, Капельку изгнали из племе-ни за то, что она густою охрой, накануне Праздника Забоя, искренне желая порадовать соплеменников, разрисовала Священную Считаль-ную Скалу. Причем, сами долговые числа, выбитые рубилом старей-шин их племени, почти не были замалеваны охрой, она лишь провела ромбо-точечные узоры по периметру Скалы, и только. Но старейши-ны ее племени сочли это страшным надругательством над Святыней, над Считальной Скалой. Ишь ты, Благодаря Скале у них все знали, кто кому должен, кто лучший в племени, кто подлежит наказанию!

217


№ 1 (5) 2012

Это было самое настоящее Уложение племени, его главный закон. А несчастная сиротка Капелька, с детства возившаяся лишь с краска-ми, толокшая цветные камни в ступе и малевавшая диковинные картин-ки на каждом плоском камушке, всегда была чужой в племени, никому не нужной дикаркой, только отъедавшей Общую Долю, а значит, впол-не никчемной единицей. Ей и выдавали еды меньше других, и она росла худенькой, забитой девчушкой. А тут еще эта Считальная Скала…

* * *…кстати, боготворя Орфея, забывают, что это очень жесто-

кий бог. Ревнивый песнопевец. Настолько ревнивый и жестокий, что однажды, услышав о песнопевце Марсии, возревновал к его славе и вызвал на состязание.

Марсий перепел Орфея… Дурак!Орфей, используя верховные полномочия, велел содрать с Мар-

сия кожу. Живьем. И кожа эта висела на ветках, сушась под солн-цем и развеваясь на ветру, в назидание другим глупцам.

Боги жаждут, не забывайтесь!..

* * *…подвиг Хлебникова повторил в 20 веке — на казахской поч-

ве, в тюркском космосе, но на русском языке, вот что поразитель-но! — Олжас Сулейменов. Тоже сильно недооцененный современ-никами поэт, как и его русский кумир. Еще в своей геологической молодости, где-то в пустыне, в палатке, в дефиците воды и пищи, он писал:

…хлеба нет, но зато есть Хлебников…

Это говорит о многом: не классиков Золотого и Серебряного века он ставит превыше хлеба, но — Хлебникова…

Как некогда Хлебников через голову великого Пушкина пере-летел к древним корням и вернул живую воду первоистока, Сулей-менов через голову великого Абая перелетел к истокам и подлин-ным ритмам своего, степного народа. И нисколько Абая не унизил, тем более «не отменил». Да и возможно ли отменить гениальное?..

Абай был не только русофилом и переводчиком Пушкина, но и всю ритмику русского гения перенес на казахскую почву. Он был гениальным человеком и певцом, это понятно каждому, кто соприкоснулся с его творчеством и биографией. Но то, что уда-лось Абаю в силу его гениальности, не удавалось потом никому из казахских письменных поэтов. И вот уже сто с лишним лет его последователи (или подражатели) «пушкинскими» ямбиками, пе-ренесенными на казахскую почву, пытаются выразить душу свое-го народа. Но, похоже, ни души, ни природного ритма заемными формами в полной мере передать невозможно…

218

Роман


Сулейменов пошел на шаг дико рискованный — именно рус-ским языком сумел передать ритм, дробь и грохот конских копыт, вернуться к изначалию степной поэзии, к поэтике и ломаным рит-мам древних певцов-воинов. Их называли жирау…

Асан Кайгы, Копламбек-батыр, Бухар-жирау, Махамбет… мно-гие другие. Они, нередко остававшиеся безвестными певцы и ба-тыры, заложили природную основу казахской поэзии, где грохот и запах полынной степи проступает в каждой строке…

Одна «Глиняная книга» Сулейменова чего стоит! А его лирика?

…в эпосах неслыханных, китовых, в тугоплавких ритмах моно-тонных…

…мы пролетим по краю, город и степь накреня!..…успокойся, скакун, это всходит луна!… — Стихи можно цити-

ровать и цитировать. Но лучше просто взять книгу и прочитать.

Или перечесть заново…Сулейменов подобно Хлебникову сумел, обернувшись через

время, извлечь драгоценные для своего народа образы и мелодии, перенести их в сегодняшний день, и архаика стала современней любой «устоявшейся» современности. Или представления об этой современности.

Этот мощный опыт, этот подвиг поэта еще предстоит оценить по достоинству. Как и подвиг Хлебникова, конечно…

* * *…а еще и внедрили в русскую поэзию диковинные термины:

«Христианская поэзия», «Православная лирика»… что это такое? Может быть, это просто «безгрешные вирши»? Но тогда это не бо-лее чем уход в те же 16–17 века, в польско-латинскую силлабику, полностью очищенную от «красивых соблазнов». Там-то уж точно вирши были безгрешны, подцензурны церковным иерархам, среди которых был крупнейший стихотворец той эпохи Симеон Полоц-кий…

Тогда зачем прорыв Тредиаковского, Ломоносова, а потом и Баркова с Пушкиным? Они хоть по форме и содержанию во мно-гом европейские, но душою-то русские, свободные. Да и стих ос-вободили…

* * *Но — где во всех четырех Евангелиях поэты? Есть рыбари, мы-

тари, блудницы… Простые души дороги были Ему, а не извитые соблазнами и прелестями мира.

Нет и великих скульпторов, и музыкантов, и художников. А они были, да еще какие! — Это достоверно известно. Только Он слов-но бы и не видел, и не желал их замечать.

219


№ 1 (5) 2012

Чего ж городить про какое-то особое «Православное направле-ние»?

Безгрешны в своей основе и Хлебников, и Некрасова. Только их почему-то не шибко причисляют к стану «Христианской поэ-зии»…

* * *Поэзия и в Африке Поэзия. И ничего более. Суть ее, или, по-на-

учному, «базисную основу» лучше всего выразил знаменитый акын.Когда его осыпали почестями на одном из писательских съез-

дов и стали «брать интервью», он не вполне понимал — чего им нужно, этим, суетящимся вокруг него людям? Наградили — и хо-рошо, денег дали — и хорошо, переводчика дали — совсем хорошо! А зачем вопросы задавать?

Когда ему все же растолковали суть вопроса: как он пишет, как создает свои замечательные произведения? — старик расхохо-тался и ткнул пальцем в переводчика: это, мол, он — пишет, а я — пою. Как?

А так:

степь вижу — степь пою, горы вижу — горы пою.

Эту чеканную формулу золотом бы высечь на мраморе! Впро-чем, сталинские идеологи практически это и сделали — внедрили ее в учебники. И даже назвали старого акына степным Гомером.

А ведь умны были, черти! И сравнение точное нашли. Гомер величествен. Он не умничал, не морализировал, он просто пел, именно пел. Пел все то, что и составляло Жизнь с ее богами, геро-ями, царями, победителями и побежденными.

Победил? Значит, прав. Нечего рассусоливать. Победителя вижу — победителя пою. Красавицу вижу — красавицу пою. Это не голое фиксирование факта, это Гимн Жизни — такой, какая есть. И — ничего более…

Баснословная слепота Гомера не в счет. Все он видел. И видел лучше других.

А то придумали тоже — «Тема», «Композиция», «Фабула»… ка-кая фабула?

Степь вижу — степь пою, идиота вижу… почешу репу, идиота пою.

Префекта вижу… уста немотствуют.

* * *…Неандертальца ищу…

* * *Работа над работой… работа над ошибками… и — все?

220

Роман


Вот «Работа над любовью» — это да! Кажется, японцы это куль-тивируют. Но разве японцы «тонкую любовь» выдумали? Чушь! Как говорили мужики у Лескова: Все болезни от нервов. А нервы вы-думали англичане….

Это, может, и правда, но еще лучшая правда, что русские выду-мали — Любовь…

Это потом англичане с японцами наврали, что русские выдума-ли любовь для того, чтобы не платить…

Врете, подлюки! Русские любят, чтобы — Любить!

* * *О, великие скандинавы! Если кому и воспеть славу на этой зем-

ле, так это им, могучим, костистым, настоящим потомкам Вели-канов. Это они несли на Русь — Силу. Это главное. Из Силы рож-дается потом и Красота, и чувство справедливости, и соприродное всему этому чувству иерархии, соподчиненности, которое не уни-

221


№ 1 (5) 2012

жает никого, но выстраивает устойчивую структуру. Структурную решетку общества.

Русское общество перед приходом скандинавов было довольно аморфным, рассеянным в еще более аморфной чуди-жмуди-морд-ве. Скандинавы спасли Русь, выстроили ее и — сами растворились в необъятных просторах. Теперь и не поймешь толком, кто и где скандинав на Руси. А есть он, есть! Он строг, могуч и неизбывен.

У себя на родине — тоже тяжелой земле — они сумели устроить если не царство справедливости, то указали наглядный путь к нему, царству социальной справедливости. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостным правом, самодурами всех мастей и времен, все же восстает это чув-ство справедливости — это от них, великих скандинавов!..

Много народов обитает на этой земле, и почти ко всем сложное отношение со стороны соседей — к азиатам, немцам, кавказцам, евреям, африканцам, американцам… но вот, поди ж ты, не встре-чал я еще человека, который сказал бы плохое о скандинавах.

В детстве читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, что это далеко не сахар, что это — берсеркер, чудовищ-ной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину вооруженных соперников. Я это знал, но почему же я восхищался им, любил его, можно сказать, «болел» за него? Не потому ли, что уже тог-да чувствовал, что он великий скандинав — потомок Великанов, Не-андертальцев? Живы, живы они, неандертальцы. И не только в пре-даниях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь…

* * *…Рай, именно Рай делает из человека пьяницу!Рай, сама идея Рая делает это.О, этот вечный соблазн земной, предчувствие вечного бла-

женства, и — нетерпение, неспособность человека пристойно от-страдать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, а не суррогатный Рай… трудно это — Рай…

* * *…один урюкПодал урок:Лакал арак,Упал в арык…

* * *Побочные дети Хлебникова, его детишки «обэриуты» — ран-

ний Заболоцкий, Хармс… — вот у кого язык современных детей. Особенно если прислушаться, разглядеть в Интернете, в блогах и живых журналах лепет, говорок современных детишек. Эти со-кращения слов, это игровое калечение слов, типа «поганьский

222

Роман


язык», «олбанский язык» и проч. «Дыр, бул, щир, обещур…» — вот где крученыховская заумь становится умной. Вот где Хлебников приближен к нам, особенно к детям.

А если приглядеться к Писанию, к словам Его о детях?..Бытует мнение, что Хлебников язычник. Но вот ведь, поди ж

ты, этот «язычник» ближе других оказался к Писанию, к сути Его.«Будьте как дети, ибо их есть Царствие Небесное…» А Хлебни-

кову и не надо было быть, он всегда был — дети.

* * *…нет, главный в России не Офрей, так любимый нашими клас-

сиками 18–20 веков. Орфей подходящ для маленькой Греции, Бельгии, даже для не очень маленькой Франции. А в России глав-ные — Великаны.

Дурни несусветные: Лаптевы, Хабаровы, Дежневы… и чего их тянуло на край земли? Первые парни на деревне, крепкие ре-бята, ушлые, работящие!.. Лучший дом на побережье, коли захо-чешь — твой, лучшая девка — твоя! Так нет же… не только на край земли, но и — за край!

Зачем, для чего? А — надо! Жадность, жирность, страсть… вот что движет русским человеком, то есть — Великаном, то есть — ди-тем (посмотрите, как жадны и страстны дети в своих играх!)…

Это вам не альковный Орфей, так мучительно и коварно под-косивший чуть ли не всех русских поэтических гениев. А чем под-косил? Прелестями, искусами, соблазнами… Да какими! Самыми пошлейшими:

…вот и маленькая ножка,Вот и гибкий круглый стан,Под сорочкой лишь немножкоПрячешь ты свой талисман…

И это один из гениальнейших русских поэтов, Лермонтов. Правда, очень ранний, юный Лермонтов.

Тут не в юности дело, а в том, что эта пошлейшая нота насквозь пронизала всю великую русскую поэзию. Пронизала самых ге-ниальных творцов, подкашивая их, унижая (неведомо для них самих же!), опошляя, уводя от Главного!.. И этот талисман, чуть прикрытый сорочкой, воцарился в стихах почти каждого светского поэта… да русского ли поэта?

Гениальные, не очень русские великие… европейцы были они. Душой русские, а по форме и содержанию — почти все из «Войны богов» Парни.

И только Октябрьская революция, смею утверждать, породила несколько истинно русских поэтов — великого Хлебникова, Ксю-шу Некрасову, Андрея Платонова…

223


№ 1 (5) 2012

* * *А главный в России, повторюсь, вовсе не Орфей…А кто?Да, да — Дед Пихто!

* * *И главное в России — Гимны. Гимны Солнцу, небу, земле,

травке малой… Плодородию. Вот его-то, Плодородия, и не стало без этих Гимнов, без великих песен, былин, народных, историче-ских, лирических песен, сказок, пословиц и поговорок…

То есть они есть, никуда не делись, но идут и всегда шли в сто-роне, в теневой стороне, как бы на отшибе от большака. А вместо них целых два, если не три столетия красовалась пошлейшая и — гениальная порою — светская поэзия.

Жалко, как жалко… столько сил ушло на «прелести»! И — по инерции — все уходит, уходит, уходит…

* * *Деление поэтов по кастам:Пушкин — кроманьонец.Хлебников — Неандерталец.

* * *Но остается, вопреки всему, Настоящее в русской поэзии, оста-

ются ее Великаны — Велимир Хлебников, Ксения Некрасова, Анд-рей Платонов… и — Гоголь, конечно. Только и Гоголь, и Гончаров, и Лесков — это все же более проза, великая русская проза. Менее грешная перед Богом, нежели русская поэзия, но проза. — Более позднее и тяжелое образование, нежели русская поэзия.

* * *…хочется сказать напрямую о карликовом начале, поедающем

Великанье, как мелкие мураши скопом пожирают огромных, ве-ликих, большеглазых муравьев, но напрямую не выйдет — узе-лок-то в клубке расплетают по ниточке…

* * *Настоящий Неандерталец:

На всякий лай, на всякий гавк:«Козла на мыло, на табак!..»Он достает свой ноутбукИ расчехляет томагавк…

(Продолжение следует)



Се

рге

й Л

ЫС

ЕН

КО

ОРДЖО Рассказ

Иногда хочется тонуть в море.Хорошо, если ты водишься на побережье, обнаженную спину

которого хлещут плети волн с запахом йода. Которого не видно и не слышно за целлюлитными, угристыми ягодицами, бедрами и коленями гор. Если ты там, где урчит морской желудок и волну-ются чайки, тогда дождись нужного цвета — мутного, бутылочно-го, джинсового — и утопай себе.

Уверенно шагни под воду и познакомься с ольмекским лицом дна, обрамленным муреновой шевелюрой водорослей. Оно никог-да не улыбается, потому что из лавы Кара-Дага. Положи ему жела-ние в рапановую раковину уха, а потом оттолкнись от носа босыми истоптанными ногами. Всплывай или не всплывай. Почувствуй тепло подмышками. Если море отзовется, продолжай диалог. До тех пор, пока сверху не погрозит Чертов Палец.

Тонуть до конца не обязательно. Ведь с той стороны гор — рабо-та. Она сидит там волком и скулит на луну, которая и у тебя над го-ловой. Луна так близко, что можно рассмотреть индийское лицо на монете. Ее решка постоянно напоминает о плохом — работе.

Сергей Лысенко (г. Харьков, Украина) — победитель конкурсов постмодернизма «Пневматика», «Пот Сознания», «Акуна Матата» и др. Автор книг «Поч-товый ящик пани Доры» и «Летуны». Публиковался в газетах, журналах и сборниках России, Украины, США и Чехии. Постоянный автор журнала «Лампа и дымоход».

225

Сергей ЛЫСЕНКООрджо

№ 1 (5) 2012

К чему эти мысли на отдыхе? Чем хуже работа, тем лучше платят. И наоборот. Черт знает что!

И ты тонешь, пока не потяжелеет за гайморовой пазухой, пока вода не наступит на лоб. Это значит, что ты глубоко. Так выпус-ти же пузыри воздуха в воду! Или — возвращайся назад! Тебе ре-шать. Что до меня, то обычно я выныриваю на поверхность. Ведь там еще греет солнце… До полчетвертого.

* * *

Когда мы познакомились, повязка Генуэзкой крепости была уже на ее ноге. На марле крепостных стен — эллинская и осман-ская, русская и немецкая кровь. Ее собственная, айвазовская кровь со всеми резусами и факторами стекала по тонким усикам на рукав морского мундира. Дачи и мечети заколками торчали в волнистых песочных волосах. Ее носом была башня Константи-на. Где-то под башней был спрятан армянский ротик. Бездонные гринландские глаза с фонтанами добрых гениев удивленно смотре-ли на нас.

Ее звали Феодосия. На ее фоне бушевало море, ветер трепал кроны алых парусов.

За барашковым стадом моря, за лесом алых парусов на нудист-ском пляже грудился он, поджав ноги, как в поезде. Под музы-ку джазовых фестивалей он быстро вырос из карадагских одежд. Другой одежды не было, поэтому ему пришлось отрастить волосы по всему телу. Вскоре он стал похожим на Волошина, растама-на и черта одновременно. Он боялся смотреть в зеркало, но от-дыхающим было плевать. Их не пугал даже Карадагский змей и магнитные аномалии. Они курили, пили и слушали джаз с утра до вечера. А он чувствовал себя посаженным в бутылку из-под ко-ньяка.

Его звали Коктебель. Пришла пора разбить бутылку.Был и третий. Он занимался какой-то секретной деятельнос-

тью, поэтому его имя было засекречено. Но мы-то знаем, что он мастерил торпеды для всех возрастов. Его торпеды были быстры-ми, как дельфины, и белыми, как их кости. Они были легкими — любой вояка мог носить торпеду на плече и бросать во врага.

Еще известно, что в его жилах тек грузинский коньяк. Что море омывало его с трех сторон. И что он разъезжал на украденном ли-музине Киркорова, прицепленном к вертолету.

Однажды они встретились. Феодосия с Коктебелем вышли из пунктов А и Б куда глаза глядят. Понятно, что они не могли раз-минуться. В тех местах не так уж и много дорог. И все они ведут на дикие пляжи.

— Как далеко я зашла… — сказала Феодосия, посмотрев назад.

226

ЛД «Авангард»


Она не увидела родного города. Горы с чирьями зенитно-ракет-ных комплексов на лбах заслоняли все на свете.

— Где это я? — сказал в свою очередь Коктебель.Он шел три часа, за спиной осталось пять бухт.Феодосия долго стояла перед Коктебелем, а Коктебель — пе-

ред Феодосией. Они думали о своем. Солнце успело описать дугу над ними.

«Какая красивая, — думал Коктебель. — И не боится ходить одна. Не боится алкашни… Какие зеленые глаза. Как спаржа. Толь-ко шнобель все портит… Или нормально?.. Да, она ничего. Сиськи ничего. И не боится алкашей. Они не изнасилуют, но могут попы-таться. Надо ей сказать».

«Это и есть йети? — думала Феодосия. — Хм… Мило. А он ни-чего. Не знала, что в Крыму снежный человек… Какой волосатый, надо же! Если полезет, то у меня газовый баллончик. Интерес-но, он говорит по-русски? Интересно, ему жарко? Бедненький… Да никакой он не йети! Просто кавказец. Чечен… Или армянин… Айвазовский тоже был армянином. И что с того?»

— Тебе нравится Айвазовский? — зачем-то сказала Феодосия.Коктебель, запинаясь от волнения, начал объяснять, почему он

равнодушен к интерьерной живописи, и Феодосия наконец поня-ла, что она неравнодушна к этому йети.

— Тут так тихо, — сказала Феодосия, когда Коктебель замолчал.— И безлюдно.— Не считая нас.«Интересно, — думала Феодосия, — я ему нравлюсь? Наверное,

нет… Ну и не надо! Пусть валит к своим гориллам… Тоже мне, на-шелся… Но тогда почему он на меня так смотрит? Неужели понра-вилась?»

Они улыбнулись и потянулись друг к другу, но вдруг где-то ря-дом просвистела торпеда.

— Что это? — испугалась Феодосия.Коктебель пожал плечами. Он не испугался. Феодосия прижа-

лась к нему. Ее грудь чуть не пробила Коктебелю сердце.— Какой странный свист, — прошептала Феодосия. — Это Ка-

радагский змей?Коктебель пожал плечами.— Это я, — сказал человек сверху. Он шел с полуострова, где

размещался торпедный завод.— Меня зовут Орджоникидзе, — сказал Орджоникидзе. —

Смотрите!Он вытащил из ножен новенькую торпеду, раскрутил ее над го-

ловой и зашвырнул далеко в море. Через миг на поверхность всплыл поверженный враг.

— Не хотел бы я быть твоим врагом, — сказал Коктебель.

227


№ 1 (5) 2012

— И я, — сказала Феодосия.— Так давайте станем друзьями! — предложил Орджоникид-

зе. — Я научу вас делать торпеды и запускать их.Феодосия с Коктебелем побоялись отказаться.

* * *Торпеды Орджоникидзе знали море, как свои пять пальцев.

Они знали каждый кустик водорослей и деревцо парусов. В то вре-мя как враги шуровали по объездной, читая комиксы указателей, торпеды Орджоникидзе топтали подводные тропы и проселочные дороги.

Они видели самые темные чащи на свете, в которых водились рыбы-разбойники. Они соображали на троих с акулами и фехтова-ли с меч-рыбами. Загоняли подлодки в трясину и щекотали пятки кораблей. Если ночь доливала заварку в воду, торпеды заплывали передохнуть в лесничие домики. Утром они возвращались на преж-нюю траекторию.

До войны торпеды Орджоникидзе просто гуляли под водой. Они никого не топили первыми. Жители многоэтажки моря при-глашали их в гости. Торпеды никогда не отказывались, они уважа-ли каждую медузу и горгону. На крыше штормило от глубоковод-ных песен и плясок.

А потом появился враг ктулховских размеров, он принес пол-ные ведра войны и вылил в Черное море. «Крым — фаллос этого мира, — сказали с немецким акцентом. — Здесь начало советской авиации и советского шампанского. Поэтому гору Клементьева не бомбить. Карадагского змея не будить. Бить только по яйцам». Услышав это, Орджоникидзе стал работать в три погибели. Но-венькие торпеды посыпались под воду и объединились в парти-занские отряды. Они стали убивать по-настоящему — за Родину, Феодосию и Коктебель.

Когда война закончилась, Орджоникидзе продолжил работу. Он готовил торпеды каждый день, их аромат отпугивал возможных врагов. В тех местах был самый чистый горизонт, вода и воздух. Туда не пускали даже отдыхающих, чтобы они не видели секрет-ного завода. Орджоникидзе и его торпеды жили долго и счастливо. Их секрет раскрыли только через полвека.

* * *Она хотела летать как птица, однако в то время дул такой силь-

ный ветер, что птицы сидели на своих каменных аэродромах. На днях она договорилась слететь с горы Клементьева на дельта-плане, но утром ей позвонили из Коктебеля и сказали, что погода нелетная.

— Ничего себе — нелетная! — возмущалась она, щурясь от вет-ра на террасе. — Какая же погода им нужна?

228



Уже который день ей нездоровилось. Она носила термометр под мышкой, вытаскивала, смотрела, недовольно кривилась — и перемеряла. Температура постоянно была высокой. Это никого не устраивало.

— Какие полеты? — говорили ей. — Лучше выпей чая с лимоном.— Выпью, — злилась она. — А потом наконец полетаю.Она лечилась, чистила нос и полоскала рот морской водой.

Были и таблетки. На ночь она закутывалась в дюжину одеял, но ни-как не могла пропотеть.

— Дует вовсю, — говорили ей.— Я должна полетать. Это как перезагрузка. Вы не понимае-

те…Ее и правда не понимали. Она подходила к поручням и расстав-

ляла руки, пуская холодный ветер в душу. Открывала маленький ротик и щебетала.

— Что это? — На ее загорелой коже появились странные пят-нышки.

— Аллергия, — отвечала она, — от каких-то таблеток…Температура повышалась.— У меня птичья температура, — говорила она, — недолго ос-

талось.Погода не менялась.— Ветер будет дуть три дня, — говорили местные. — Или шесть.

В крайнем случае — девять.В конце недели у нее свело пальцы на руках и ногах.— Смотрите, — говорила она, — я превращаюсь в птицу!

Еще немного — и мои руки станут крыльями!Едва заметные волоски на руках загрубели. Из ранок на теле

росло что-то непонятное.— Это перья! — радовалась она.У нее был жар. Мы дали ей таблетки, чтобы сбить температуру.

Напоили чаем и укрыли одеялом…Ночью она свалилась с балкона.— В следующий раз у меня получится лучше, — чирикала

она. — Отстаньте от меня!Она прыгала по двору, словно бескрылая птица. Мы легко пой-

мали ее.Несколько дней она не вылезала из-под одеяла. Она пила все

то, что мы давали. Нам показалось, что она идет на поправку.…— Эй! — кричала она нам с горы, взмахивая новенькими кры-

льями. — Смотрите и завидуйте.Внизу скалились каменные зубы, смачиваемые слюной моря.

Дальше — качался катер с татарским флагом. Мы стояли у подножия. Почему-то мы были уверены, что у нашей птички все получится.

229


№ 1 (5) 2012

И она прыгнула…Лишь на миг она задержалась в небе, а затем рухнула вниз.Мы побежали к морю и пересчитали все камни. Ни на одном

из них не было следов крови.И тогда кто-то из нас поднял голову.— Так вот же она!Она сидела на выступе — этажом ниже вершины — и улыбалась

по-человечески, а не по-птичьи.Она была счастлива.

* * *— Был тут один, на вид — бомж, а сам из Москвы. Какой-то уче-

ный, доцент, даже профессор. Ему было плевать, как он выглядит. Грязная борода, рваная одежда. По-моему, ходил босиком. Да, бо-сиком. Ходил вокруг прилавка, что-то высматривал. Я следил, чтобы он не стырил магнитик. Но не прогонял, мало ли, может, ряженый. Тут много ряженых. Вот вы, сразу видно, нормальные. Другим я бы не рассказывал, а вам рассказываю, что этот бомж оказался академи-ком, в Москве его все знали, в Коктебеле знали, здесь, в Орджо, — поменьше… Короче, очень известный ученый, сейчас, наверно, уже нобелевский лауреат. А тогда он охотился за Карадагским змеем. У профессора был старинный компас из музея Грина, его стрелка по-казывала прямо на мой прилавок с магнитиками. Это был хороший компас, не то что новые, китайские. После Магнитного хребта Ка-ра-Дага — им хана. А раньше все делали лучше, вот из этого лауреата тоже можно было гвозди делать. Я не сомневался, что он поймает Ка-радагское чудовище. Под мышкой у него была пачка секретных доку-ментов из архива КГБ, подколотая гарпуном Грина. Понятно, что все музеи были рады ученому, ведь у того научных открытий было боль-ше, чем самих музеев. И этот человек стоял передо мной, читал вслух документы и показывал уникальные фотографии. На одной был мер-твый дельфин с выкушенным животом. Карадагский дракон грызнул только один раз — на краю укуса виднелись следы шестнадцати зубов. На другой фотографии был дельфин с аналогичной раной. На следу-ющей, присланной из Стамбула, дельфин был перекушен пополам. Вряд ли чудовище питалось дельфинами, скорее всего, они плавали там, где не полагается. Ученый прочитал мне неопубликованные стихи Волошина о роте красноармейцев, брошенной на Карадагского змея. Потом черновую главу «Роковых яиц» Булгакова. Что-то из Пушки-на. Рассекреченные доклады «Кригсмарине» о встрече немецких под-лодок с черноморским чудовищем. Он грузил меня до самого вечера. А проснулся я в кустах на склоне Кара-Дага. Хотите — верьте, хоти-те — нет. За что купил, за то и продаю. Маленькие магниты по три, большие по пять, с вас семнадцать гривен.

— Вы че, какие дельфины и субмарины? Вы в каком веке жи-вете? Карадагского змея зовут Сашкой. И сейчас он на аперити-

230



ве в кафе «Кара-Даг», что напротив церкви Стефана Сурожского. Знаете? Да, там знатный борщ. Сашка всегда там. Или на пляже. А видели инсталляцию? Ну, там еще якорь и табличка: «Всего хо-рошего, и спасибо за рыбу». Две фотографии Сашки Панча, про-филь и анфас. Он — местная достопримечательность. На Кубе был Хемингуэй, а у нас — Сашка Панч. Всегда загорелый как негр. По-ложит любого на руках. Когда напивается, гребень на голове ста-новится каменным, глаза наливаются кровью, а тень удлиняется метров на тридцать. Вот и кажется, что у него хвост. Сам живет в Феодосии, но на лето приезжает в Орджоникидзе. Раньше тут было тихо, никаких людей, дельфинов и кораблей. На набережной не торговали магнитиками для холодильников. Только торпеды плавали в воде. Поэтому Сашке грустно, поэтому он пьет. А затем нападает на кого-нибудь. По приколу. Да вы сходите в «Кара-Даг», познакомьтесь. Не бойтесь, Сашка хороший.

— В Турции скучно, в Сочи дорого, а в Кисловодске одни боль-ные. В этом году я был везде. В следующем году я буду здесь все лето. Здесь, на третьем нудике… Мажьтесь хорошо. И попу тоже. Не жалей-те — глины на всех хватит. Эти горы — из синей глины. А теперь десять минут постоим. Когда станет тянуть — в море. Потом потрогаете свою кожу. Вечером будете популярны… Девушка, а почему вы не маже-тесь? Заболели? Так, может, коньяка? Кстати, меня зовут Александр. Мои женщины поехали развлечься в Феодосию, а я не поехал. Если что, найдут меня здесь. Покажу им себя. Покажу им зуб Карадагско-го дракона. И вам покажу… Смотрите, какой большой. Между кам-ней валялась деревяшка, а он торчал в ней. Я сначала и не врубился, что это зуб. Гнилой, дырявый, зато целых шесть сантиметров. А гово-рят, что сказки… Тогда какой рыбе он принадлежит?

* * *— А чего вы за сердце держитесь? Или просто так?«Волна ударила…»Она прикрывала грудь рукой. До сердца там было далеко.Он вытащил ее из пены, такую большую, обнаженную, краси-

вую. Положил на камни.«Это место — словно хвост русалки, — думал он, озираясь. —

До самого Коктебеля — плавники, которые отгораживают нудис-тов от текстильщиков».

Его мокрые плавки весили целый килограмм — ничто по срав-нению с уловом.

Все завидовали ему. Обступили кольцом. Сомкнулись сфинкте-ром. А она хватала ртом воздух. Извивалась, пока не задохнулась.

— Нет, это я вас ударил, — признался он.Он говорил с рыбами, на «вы», даже с мертвыми.«Ну и чем мы лучше рыб? — думал он. — С людьми тоже особо

не поговоришь. У меня была жена, дулась, не разговаривала. Умер-

231


№ 1 (5) 2012

ла раньше, чем полагается жене. Потом ходила как зомби. Все вре-мя молчала. Пахла в сто раз хуже рыбы. А как кусалась…»

Он поднял рыбу и продрался сквозь толпу.Люди задавали вопросы:— Это акула или русалка?— Где вы ее выловили?— Как ее зовут?Он знал, что ее зовут Феодосией.«Пока еще я могу отличить Феодосию от Евпатории, Ялты

или Алушты. Эту античную челку на Лысой горе лба, байбуго-вую линию носа и подбородок Святого Ильи я узнаю всегда. Ког-да-то я ходил в Феодосию. Теперь Феодосия сама пришла ко мне. Как же ее не встретить?»

— Продайте рыбу, — предлагали ему. — У меня есть деньги, много денег.

— А я дам больше.«Моя золотая рыбка, — думал он. — Нет, я ее даже за миллион

не отдам… Она мне дороже денег. Зачем же продавать? Интерес-но, почему золотая рыба есть, а золотого человека — нет? Не пото-му ли, что рыбы лучше людей?»

Он отразил руку с пачкой денег и пошел дальше.Ему предстояло пройти еще два пляжа. Люди становились бо-

лее одетыми, а значит, более смелыми. Он забрался по тропинке на гору и попрыгал взглядом по волнам. Справа дымился Кокте-бель, огонь уже поднимался на Кара-Даг.

Он присвистнул.Тем временем рыба шевельнулась, хватанула ртом воздух и уда-

рила его плавником по небритой щеке. Он пошатнулся, но добычу не выпустил.

«Ты уже старый, — сказала она. — Много ли тебе надо? Сколько ты съешь? Зачем я тебе? Лучше отпусти ты, старче, меня в море. И я помогу тебе наловить мелкой рыбы».

Он не сказал ничего, вздохнул и двинулся по тропе. Снизу уже кричали.

— Вот это рыба!— Где поймал?— За сколько отдашь?Вода была близко. Внезапно он почувствовал себя старым. Рыба

стала слишком тяжелой для него.

* * *Твои обутоножки — по камням, по камням. Агаты и аметисты,

сердолики и яшмы. Рэкс-пэкс-фэкс. Все это кварцы. Три кварка для Мюстера Марка. Перекличка — кар-кар. На первый-второй рассчитайсь! А в ответ: никогда.

232



Никогда не говори «никогда». Даже если кончилась вода. Мо-нооксид дигидрогена. Опасный химикат без цвета, вкуса и запа-ха. Жидомасонский заговор. ZOG. DHMO. Яд в водопроводе, яд внутри нас. Но мы дойдем. До ручки. До Пальца. Чьерд побьери! Он запутался в ветках. Последние чахлые деревья — кха-кха, чих, будь здоров, спасибо. А потом его нашли.

Ты бы выпила сейчас? Алкоголь, пять процентов в крови. Если б было море водкой. Параноидальный вариант. Свалился со скалы во время экскурсии. Никто и не заметил. На склонах — райские кущи. Можжевельник, лохолистник, держидерево. Конечно же, держидерево, Христова колючка. Терновый венец на голове. Ночь над пропастью. Аллилуйя.

А внизу Чертовы Ворота. Шайтан капут! На закате — Золотые. Рядом Иван-разбойник. Соловей-разбойник — Одихмантьев сын. Ни конному, ни пешему пропуска нет… Запорожцы на чайках и дубах. Лучшего места для засады не найти. Тридцать галер па-дишаха — в обход. Невольничий рынок в Кафе. А на воле ветерок колючий…

Мы — против ветра. Чертов Палец манит нас. Экскурсовод го-ворит: сфинкс. Ты говоришь: слон. Бурная фантазия. Альпинисты-махауты. Десять секунд на подъем. Без страховки и перестраховки. И ты тоже, скало-ло-лазка моя. Дерешься вверх — монета-дискета на счастье. Какое желание? Полцарства — за глоток воды.

Уважаемые, не сходите с тропы. Оставьте камушек в покое. Не топчите траву. Здесь все под защитой. Неопалимая Купина, восьмиугольная звезда, огненнага запаления нас избавляющая. Ясенец. Не трогай этот цветок. Химический ожог. Волдырята по всему телу, изволдырят насмерть.

Покажите нам гору Святого Клеменьтева. Граница между гор-ным и степным Крымом. Так вон же — летают! Климент, муж апос-тольский, сослан из Рима в Крым. Инкерманские каменоломни. А планеристов не канонизируют. Космонавты — и те ближе к Богу. А что там дальше? Орджоникидзе. Девушка, а вы откуда? Оттуда!

* * *Когда Федор Бондарчук попал сюда, — а сюда просто так не по-

падают, — он увидел свои будущие фильмы. Именно тогда он по-чувствовал себя режиссером боевиков и блокбастеров. Бондарчук поставил на землю бумбокс, который изрыгал молодежную эстра-ду, снял чепчик и вытер им пот.

Горы сделали с Федором что-то странное. Ему показалось, что он попал в Афганистан. Хотя это мог быть Пакистан или Тад-жикистан. Чего только не бывает. Режиссер Бондарчук хотел по-знакомиться с местностью, но ветер засыпал ему глаза песком. Пришлось закрываться правой рукой, а пальцами левой доставать из глаза песчинки, которые утяжеляли взгляд.

233


№ 1 (5) 2012

— Массаракш, — по-иностранному выругался Федор.Горячая точка манила его издалека. Это могла быть красивая

девушка. Или… Нет, девушка лучше. И Бондарчук пошел к ней на ощупь. Видит Бог, Бондарчук ничего не видел. Ему было тяже-ло и жарко.

— Я тут, Федя, — дразнилась девушка. — Холодно, холодно, теплее…

«Издевается, — думал режиссер Бондарчук. — Но ничего, я ее поймаю и отшлепаю. Тогда эта моджахедка меня зауважает. Пой-мет, с кем связалась. Я ей покажу, кто в доме хозяин. Мы, рус-ские, всегда побеждаем, а если не побеждаем, то заманиваем врага на свою территорию, где вечный снег и тайга, — и там добиваем. В Афганистане не получилось, но мы все равно русские. Надо снять об этом фильм».

Федор Бондарчук наконец выковырял из глаза последнюю со-ринку и осмотрелся. Девушка исчезла. Барханы исчезли. Со всех сторон режиссера окружал Орджоникидзе.

— Ты кто? — спросил Федор.Орджоникидзе расчесал усики ногтями и достал из кармана

торпеду. Режиссер Бондарчук все понял.— Папа говорил о тебе, — сказал Федор.— Ты так похож на отца, — сказал Орджоникидзе.Они обнялись и пошли на завод. По дороге Бондарчук расска-

зал, что сегодня стал режиссером. Он рассказал о своих планах.— Я буду снимать здесь боевики, — сказал Федор. — Приглашу

русских актеров. Людям уже надоел Голливуд. Им хочется своего. А я ничем не хуже Голливуда. Я ничем не хуже отца.

Орджоникидзе промолчал. Он смотрел вдаль и думал о Феодо-сии и Коктебеле.

— А что? — говорил Федор. — Экранизирую Стругацких. По-том еще кого-нибудь. Мало ли хороших книжек? Главное, что эти места похожи на Саракш.

«А что… — думал Орджоникидзе. — Если сын Бондарчука сни-мет здесь фильм, Феодосия посмотрит его. И у меня будет преиму-щество перед Коктебелем».

— Мой завод в твоем распоряжении, — сказал Орджоникидзе.Еще никому он не говорил такого.Режиссер Бондарчук нашел в окрестностях Орджоникидзе все,

что нужно. Он привез сюда красивых молодых парней и дал им ав-томаты, чтобы они стреляли в душманов. Между съемками Федор искал свою девушку.

— Тепло, еще теплее, почти горячо… — говорила она. — Ну же, думай, Федя!

— Фрези Грант? — гадал Бондарчук.

234



Лучше бы он занимался фильмами. Кончилось тем, что Феодо-сии не понравились «Девятая рота» и «Обитаемый остров». Про-должение она вообще не захотела смотреть.

Орджоникидзе расстроился, а Федор Бондарчук — нет, ведь он и собирался снимать блокбастеры. Его расстраивало только то, что девушка охладела к нему. В последний раз он видел ее бегущей по волнам в сторону Кара-Дага.

* * *— Важно не то, что вы ходите по воде. Важно, куда вы идете.

Возьмем, например, йогов. Они летают. Да, это похоже на магию. Но пока ни один не перелетел через Тибет. Не слетал в Гоа. Все — из Бомбея в Мумбай. Когда-то летающие китайцы сражались в небе с японскими камикадзе. Всем известно, кто победил. Мечи против самолетов. Чжан Имоу обязан снять фильм. Или Федор Бондарчук, он сможет при нормальном бюджете. Говорят, в Орд-жоникидзе он нашел музу. Но вернемся к нашим брахманам. Луч-ше всех летают ведьмы. Поэтому не жалейте молитв. Боги должны услышать вас, хотя бы стоны и крики. Укротите свое тело, начните с желудка. Когда станете достаточно легким, непременно полети-те. В худшем случае — вниз. Знаете, скольких шаолиней скинул с горы Бодхидхарма? Далеко не все вернулись обратно. Левитация стоит свеч. Левитация стоит денег. У вас есть деньги? Я могу стать вашим Махариши, вашим магом Самматом. Не сомневайтесь, вы полетите. Здесь все летают. На дельтапланах или без. Вон там — гора Клементьева, а там — Святая гора и Магнитный хребет. Они неслучайно рядом. Слышали об эффекте Мейснера? Отключите сознание и погрузитесь в сверхпроводящее состояние. Вы должны охладиться до критической температуры. Вам помогут молитвы. В конце концов, магнитное поле горы вытеснит вас в воздух… Так сколько у вас денег?

— Будьте осторожны. Говорят, Федор Бондарчук забыл тут каких-то актеров. И теперь они шастают по Орджо в поисках на-живы. Уже не одного оставили без штанов. Они могут выдать себя за Феодосию, Коктебель или самого Бондарчука, изобразить Ка-радагского змея и продать билеты на прошлогодний джазовый фестиваль. Тогда он был бесплатным, не то что сейчас… Потому что в этом году обанкротили спонсора — завод «Коктебель». Тяже-лые времена. Холодное лето. Мертвый сезон. В Белоруссии кри-зис. У нас тоже все не слава богу… Вы сами откуда? Земля Санни-кова? Как же, плавали — знаем. Медовый месяц в Ялте? Где растет голубой виноград, где цыгане ночами не спят? Что, даже молодо-женам негде лечь? И правильно сделали, что приехали сюда. Тут развлечений поменьше, зато никто не побеспокоит. Кроме ак-теров Бондарчука, бояться некого. В худшем случае вас разденут

235


№ 1 (5) 2012

на нудистском пляже… Вы еще не идете купаться? Тогда присмот-рите, пожалуйста, за моими вещами. Я — до буйка. Когда вернусь, расскажу про аферу на конкурсе боди-арта…

— Здесь всегда снимали кино. Слышали о «Броненосце “По-темкине”»? Так был и «Торпедоносец “Орджоникидзе”». Когда Эйзенштейн писал сценарий, Сталин еще любил Орджоникидзе. А когда Эйзенштейн наконец приступил к съемкам, Сталин раз-любил Орджоникидзе и полюбил Берию. Увы, вождь народов был однолюбом. С самого начала все пошло не так. У актеров не было одежды, ее пришлось рисовать красками на теле. Именно тогда зародился боди-арт. Серго и Сергей дни напролет рисовали тель-няшки. Актерам запрещали мыться до конца съемок, поэтому рез-кий мужской запах отпугивал всех зевак. Никто толком не знал, как идет работа. Не знали и Сталин с Берией. Пришлось дожидать-ся выхода фильма. В день показа «Торпедоносца “Орджоникидзе”» Сталин с Берией проникли в кинотеатр и украли пару километров пленки из железных ящиков. Премьера была сорвана. Расстроен-ный Эйзенштейн уехал на Запад, а Орджоникидзе — на юг.

— А еще на дне моря есть пирамиды. Они больше египет ских. Высятся спокойно на дне. И никто не видит этих здоровяков. Только корабли, бывает, налетают на них и тонут. Чтоб вы знали, черноморские пирамиды искал Наполеон. Вот поэтому их и за-секретило Советское информбюро. Смотрели передачу по СТБ? Уже доказали, что Гитлер и Наполеон — родственники. Несмот-ря на различия, у них много общего. Оба нападали на Россию. Кто с мечом на нас пойдет, помните? Никто нас не мог завоевать, ни татарва, ни ляхи. Сейчас татары оживились, но мы им снова покажем. А Польша пусть сидит в своем НАТО. Тоже мне Речь Посполита… Как зовут самого известного водолаза? Так вот, са-мый известный водолаз погрузился на дно моря, а там пирамиды… Только они как бы в другом измерении. И самый известный водо-лаз решил войти. Другой бы побоялся, а он вошел в портал. Никто не знает, что он там видел. Еле вынырнул назад. А вы говорите, Бермудский треугольник…

* * *Она любила их — обоих. Орджоникидзе знал, что он делает.

Коктебель не знал, что он делает, но все равно делал. Первый был старше по званию, второй — вообще старше. Они были настоящими мужчинами, у них были настоящие усы и руки. Орджоникидзе на-смотрелся всякого, поэтому носил на лице большие печальные гла-за. О глазах Коктебеля можно сказать одно — они бегали. Ниже го-ловы тоже все было в порядке. Лучше всех об этом знала Феодосия.

Они приходили на свидания всем скопом. Всегда — без пригла-шения, в синих глиняных костюмах с галстуками из конопляно-

236



го дыма и сердоликовыми запонками. Они дарили букеты торпед и коньячных бутылок. На набережной кружились юбки и головы. Каждая встреча заканчивалась карнавалом. Море врубало свою магнитолу, а волны-пиджейки танцевали у берега под светомузы-ку звезд.

Утром Феодосия исчезала, как Фрези Грант. Орджоникид-зе и Коктебель слезали друг с друга, извинялись и расходились до вечера. Работали, чтобы не думать. Хотя прекрасно понимали, что это не может продолжаться долго. Феодосия должна была сде-лать выбор. Или уйти сама. Направить свои стамболиевые каблуки и алые паруса юбок куда-то за девятый вал.

Феодосия хотела любить во всех направлениях и быть люби-мой с головы до ног. Она хотела купаться в любви, словно в море. И она купалась в ней. Однажды Феодосия заплыла так далеко, что не увидела, как на берег вышли ее любовники. Торпеды рва-лись в бой из карманов Орджоникидзе, а Коктебель привел Кара-дагского змея. Феодосия не видела, кто ударил первым. Не слыша-ла взрывов и криков.

Феодосия гребла вовсю. Она оставила позади бухту, которую назвали Двуякорной, потому что там бросили якоря Орджоникид-зе с Коктебелем. Она не оборачивалась, пока не оказалась в род-ном заливе. Когда Феодосия вышла на берег, город уже окутывала ночь, но не успела тьма лечь на крышу самого высокого здания, как ее подожгли фейерверками. Жители высыпали на улицы, что-бы отпраздновать возвращение Феодосии.

Осень 2011

237№ 1 (5) 2012


Га

ли

на

КА

РТ

АШ

ОВ

А

МУЗА КСтихотворения

Муза К

Муза КаМузы Кант

или опенгауэр

КрГВрКлюбилибылилибобилиболь

Галина Карташова (г. Брянск) — окончила Мос-ковский гос. институт культуры по специальности библиотекарь-библиограф. Работает педагогом и библиотекарем в гимназии. Руководит теат-ральными коллективами на базе гимназии. Автор поэтических книг «Закон всемирного совпадения», «Стрела».

238



этимологиЯя йа ай aj I

нАУкаВ белом халате и колпаке,шприцем грозя, как базукою,ходит Наука, аукает,скальпель в дрожащей руке.«А ну-ка, а ну-ка, —бормочет Наука, —Кто там внутри?Отопри!»А там все попрятались и разбежались,услышав зловещее слово «анализ».Всем синтеза хочется,Ведь одиночествоНосимо структурамиНа клеточном уровне.

Больница М. Е. Белодубровскому

Вот и обвели ночь вокруг пальца…А. Введенский

разложить на буквы шарканье тапок(Боже, там нет гласных!)Ш1 на Ш2 на Ш3 на Шn …(имя им — легион)всех прибило к паркетуполеты строго под наркозомкрести-козыри-кости(наскрести бы на кон)вытянутые шеикивающие губыпсевдозначительные взгляды…они даже на минуту перестали игратькогда из палаты выезжала смерть

239

Галина КАРТАШОВАМуза К

№ 1 (5) 2012

ЖЭУ № 27 посвящаетсяБудущие дворники выбрасывают мусор из окон.Будущие слесари корежат почтовые ящики.Будущие электрики разбивают плафоны в лифте.Будущие лифтеры выковыривают кнопки с номерами этажей.Будущие маляры приклеивают к потолку горелые спички.Страна не останется без специалистов. Карма — забота о завтрашнем дне.

жи знь

каккапля

скользящаяпо нитке времени

разбухающая пространствомсилой тяжести центра влекомая вниз

максимально сгущенная в точке Хпровисая втягивает хвостик

отрыв

ис-п а р е н и е

В 2012 году выйдет в свет 4 номера журнала «Лампа и дымоход».Стоимость годовой подписки: 745 руб., полугодовой — 375 руб.,

одного номера — 190 руб.Стоимость указана без учета почтовых услуг. Услуги почты России по пересылке, в случае необходимости таковых, оплачиваются за-

казчиком наложенным платежом (на практике стоимость пересылки номера колеблется от 45–75 руб.)

�� : «�� » ��: 770201001 � : 7702742101 �� : �/��.: 40702810700000011862 �: �� "�� " (��) � �. �� : 044583209 �/��.: 30101810400000000209 �� !� �� #�� (�): ��: $��% &��&�� !'�� "*��&� � ��+��" �� 2012 �� : _________________________________________ �� : ___________________________________ �� &�� ,��: ______- �/�;. &�� ,��: ___________ ��: 745 �'�. 00 ��&. �'�� &�� '��'� ��: ___ �'�. <��&��,: ____________ =� �: _____________

�� #�% ��: «�� » ��: 770201001 � : 7702742101 �� : �/��.: 40702810700000011862 �: �� "�� " (��) � �. �� : 044583209 �/��.: 30101810400000000209 �� !� �� #�� (�): ��: $��% &��&�� !'�� "*��&� � ��+��" �� 2012 �� : _________________________________________ �� : ___________________________________ �� &�� ,��: ______- �/�;. &�� ,��: ___________ ��: 745 �'�. 00 ��&. �'�� &�� '��'� ��: ___ �'�. <��&��,: ____________ =� �: _____________

1(5)/2012

Николай ЗАЙЦЕВ

ЛОШАДИ ВЕЗУТ

рассказ

Алексей АНТОНОВ

НЕ ВПОЛНЕ ТЕАТРАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ

повесть

Николай КАЛИНИЧЕНКО

СКРЫТЫЙ ОГОНЬ

стихотворения

Сергей МАТЮШИН

ЭФФЕКТ ГОТЕРНА

симулякры

Вячеслав КИКТЕНКО

НЕАНДЕРТАЛЬЦА ИЩУ...

роман

Сергей ЛЫСЕНКО

ОРДЖО

рассказ

ли

тер

атур

ны

й ж

ур

на

л

1(5

)/2012 литературный журнал

_Lampa_Cover_N5.indd 1_Lampa_Cover_N5.indd 1 07.03.2012 0:22:2907.03.2012 0:22:29

ld-magazine.ruld-magazine.ru/files/Lampa_Light_N5.pdf · № 1 (5) 2012 Главный...

Documents

Transcript of ld-magazine.ruld-magazine.ru/files/Lampa_Light_N5.pdf · № 1 (5) 2012 Главный...