I S S N 0 8 6 9 - 5 3 7 7

e I S S N 2 4 9 9 - 9 6 2 8

ЖУРНАЛ ИНДЕКСИРУЕТСЯ БАЗАМИ ДАННЫХ

RSCI

Издается с 1991 года, выходит 6 раз в год Учредитель — Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Т ОМ 2 7 #5 2017

120

Ф и л о с о Ф с к о- л и т е р а т у р н ы й ж у р н а л

Выпускающий редактор Елена Попова Дизайн Сергей Зиновьев Верстка Анастасия Меерсон Обложка Владимир Вертинский Редактор Ксения Заманская Корректор Любовь Агадулина Руководитель проектов Кирилл Мартынов Редактор сайта Егор Соколов Редактор английских текстов Нильс Кловайт

Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77-46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 44761

Публикуемые материалы прошли процеду-ру рецензирования и экспертного отбора. Журнал входит в перечень рецензируемых научных изданий ВАК по специальностям 09.00.00 (философские науки) 24.00.00 (культурология) 08.00.00 (экономические науки)

© Издательство Института Гайдара, 2017 http://www.iep.ru

Главный редактор Валерий Анашвили

Редакторы-составители номера Татьяна Левина, Виктория Мусвик (Травма)

Ирина Глущенко (Детства)

Редакционная коллегия Александр Бикбов Вячеслав Данилов

Дмитрий Кралечкин Виталий Куренной (научный редактор)

Инна Кушнарева Михаил Маяцкий

Яков Охонько (ответственный секретарь) Александр Павлов

Артем Смирнов Руслан  Хестанов

Игорь Чубаров

Редакционный совет Петар Боянич (Белград)

Максим Викторов (Москва) Борис Гройс (Нью-Йорк) Гасан Гусейнов (Базель)

Георгий Дерлугьян (Нью-Йорк, Абу-Даби) Славой Жижек (Любляна)

Сергей Зуев (Москва) Леонид Ионин (Москва)

Борис Капустин (Нью-Хейвен) Драган Куюнджич (Гейнсвилл)

Владимир Мау (председатель совета, Москва) Кристиан Меккель (Берлин) Виктор Молчанов (Москва)

Фритьоф Роди (Бохум) Блэр Рубл (Вашингтон)

Сергей Синельников‑Мурылев (Москва) Клаус Хельд (Вупперталь)

Михаил Ямпольский (Нью-Йорк)

E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: www.logosjournal.ru

Facebook: www.facebook.com/logosjournal Twitter: twitter.com/logos_journal

В оформлении обложки использованы работы Кати Щегловой из проекта «Дети мира / Kids of the World»

Содержание

1 Жюли Реше. Свободу детям и извращенцам

Т РА В М А

19 От редакции. Наука травмы / травма науки 25 Ян Левченко. От полемики к травле: риторика спора вокруг

формалистов в 1920-е годы 45 Виктория Файбышенко. Вещи без слов и целое без

частного. Советская философия Эвальда Ильенкова 65 Михаил Павловец. Апология сталинизма в постсоветских

учебниках литературы 87 Елена Рождественская. Репрезентация культурной

травмы: музеефикация холокоста 115 Федор Николаи, Игорь Кобылин. Американские trauma

studies и пределы их транзитивности в России. Кухонные разговоры с ветеранами локальных конфликтов

Д Е Т С Т ВА

137 От редакции. Маленькая страна 141 Мария Рикитянская. Как детей учили слушать(ся):

становление радиокружков в Советском Союзе 163 Мария Наумова. «Если завтра война…» Подготовка к войне

как часть воспитания советских школьников 1930-х годов (по материалам журнала «Пионер»)

187 Артем Кравченко. Гости в будущее: «пионерская утопия» и советская действительность

219 Юлия Чернявская. Советское как детское: опыт двора

П А М Я Т И Б ОУ И

241 «Хорошая музыка — это хорошо, а плохая — плохо». Интервью с Саймоном Кричли

iii

Published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy

LOGOSPhilosophical and Literary JournalVolume 27 · #5 · 2017

iv

Editor-in-chief Valery Anashvili

Guest editors : Irina Gluschenko (Childhoods), Tatiana Levina, Victoria Musvik (Trauma)

Editorial Board : Alexander Bikbov, Vyacheslav Danilov, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Artem Smirnov, Rouslan Khestanov, Igor Chubarov

Editorial Council: Petar Bojanić (Belgrade), Georgi Derluguian (New York, Abu-Dhabi), Boris Groys (New York), Gasan Guseynov (Basel), Klaus Held (Wuppertal), Leonid Ionin (Moscow), Boris Kapustin (New Haven), Dragan Kujundzic (Gainesville), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Victor Molchanov (Moscow), Frithjof Rodi (Bochum), Blair Ruble (Washington, D. C.), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Maxim Viktorov (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana), Sergey Zuev (Moscow)

Executive editor Elena Popova; Design Sergey Zinoviev; Layout Anastasia Meyerson; Cover Vladimir Vertinskiy; Editor Kseniya Zamanskaya; Proofreader Lyubov Agadulina; Project manager Kirill Martynov; Website editor Egor Sokolov; English language editor Nils Klowait

E-mail: logosjournal@gmx.com Website: http://www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Twitter: https://twitter.com/logos_journal

Cover art by Katya Scheglova, project “Kids of the World”

Certificate of registration ПИ № ФС77-46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii”— 44761

All published materials passed review and expert selection procedure © Gaidar Institute Press, 2017 (http://www.iep.ru)

Print run 1000 copies

Contents

1 Julie Reshe. Freedom for Children and Perverts!

T R AUM A

19 Science of Trauma / Trauma of Science 25 Jan Levchenko. From Dispute to Persecution: Rhetoric

of Debates Surrounding the Formalist Circle in the 1920s 45 Viktoriya Faybyshenko. Things Without Words, Totality

Without the Private. The Soviet Philosophy of Evald Ilyenkov 65 Mikhail Pavlovets. Apology of Stalinism in Post-Soviet

Literature Textbooks 87 Elena Rozhdestvenskaya. Representation of Cultural Trauma:

The Museification of the Holocaust 115 Fedor Nikolai, Igor Kobylin. American Trauma Studies

and the Limits of Their Transitivity in Russia. Heart-To-Heart Talks With Veterans of Local Conflicts

C H I L DHO OD S

137 A Small Country 141 Maria Rikitianskaia. How Children Learned to Listen:

The Formation of Radio Clubs in the Soviet Union 163 Maria Naumova. “If War Breaks out Tomorrow…” Preparing

for War as an Element of Educating Schoolchildren in the 1930s (Based on Material From The “Pioneer” Magazine)

187 Artem Kravchenko. Visiting the Future: “The Young Pioneers’ Utopia” and Soviet Realities

219 Yuliya Charniauskaya. The Soviet as the Childlike: The Case of the Courtyard

I N M E MORY OF B OW I E

241 “Good Music is Good, Bad Music is Bad.” An Interview with Simon Critchley

v

ОБЪЕДИНЕННЫЙ

КАТАЛОГ

«ПРЕССА РОССИИ»

ПОДПИСНОЙ ИНДЕКС

44761

1

Свободу детям и извращенцамЖюли Реше Профессор философии, директор, Институт психоанализа, Глобальный центр передовых исследований. Адрес: 150 Broadway #1208, New York, NY 10038, USA. E-mail: julie.reshe@gmail.com.

Ключевые слова: ребенок; взрослый; извращение; здравый смысл; Жиль Делёз; Фридрих Ницше; игра; Эразм Роттердамский; эмансипация.

В общественном сознании концепт «ребенка» имеет особый, священный статус и потому наилучшим обра-зом раскрывает механизмы функцио-нирования здравого смысла. Делёз понимал здравый смысл как набор застывших и, следовательно, неосмыс-ливаемых истин. Психоаналитически ребенок — это «полиморфно-пер-версное» существо. Эта характери-стика подходит для определения ребенка и в более широком контексте, чем сексуальность. Этимологически слово «перверсия» означает откло-нение от доктрины, провозглашен-ной истинной. Ребенок репрезентует незафиксированность сексуальной идентичности, в то время как взрос-лый — ее фиксированность. То есть ребенок — это тот, кто еще не стал нормальным, в отличие от взрос-лого, которому это уже удалось. Соот-ветственно, ребенок по определению противостоит здравому смыслу, а здравый смысл — ребенку.

Автор статьи следует призыву Мишеля Фуко извратить здравый смысл: используя в качестве примера концепт ребенка, иллюстрирует процесс трансформации поня-тий, а значит, и оперирующего ими мышления из застывшего и не под-лежащего критике состояния в модальность свободной и осознан-ной модификации. С этой целью к статье подключается концепт игры Фридриха Ницше. По Ницше, ребенок — это тот, кто способен играть со всем, что до этого почи-талось как священное и считалось неприкосновенным. Движение игры представляет собой процесс преобра-зования реальности, значения которой уже сформированы, в реаль-ность, в которой значения форми-руемы. Игра представляет собой опасность для устоявшегося здравого смысла тем, что она всегда остается областью, над которой он не властен.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 20172

В  ОБЫДЕННОЙ жизни мы употребляем слово «ребе-нок», не задумываясь. Его смысл кажется нам само со-бой разумеющимся. Понятия, которые считаются оче-видными, то есть не требующими определения, состав-

ляют область традиционного общественного знания, которую мы назовем здравым смыслом.

Отношение к понятиям, конституирующим здравый смысл, характеризуется иррациональной убежденностью в  том, что их  значения известны и  нет никаких разногласий о  том, како-вы они. Однако эта убежденность безосновательна, что подтвер-ждается сопротивлением, с которым сталкивается любая попыт-ка критического анализа традиционного. Фактически истинность знаний из области здравого смысла не подтверждена ничем, кро-ме их принадлежности к данной категории.

Таким образом, здравый смысл представляет собой коллек-цию неоспоримых мифов, предрассудков и  народных мудро-стей, критика которых вызывает болезненную реакцию обще-ства. В наибольшей степени эта реакция проявляется при кри-тике концепта ребенка, что свидетельствует о его сакральном статусе. Именно поэтому анализ данного концепта наилучшим образом раскрывает механизмы функционирования здравого смысла.

Здравый смысл

Комментируя в статье Theatrum philosophicum две работы Жиля Делёза, «Логику смысла»1 и «Различие и повторение»2, Мишель Фуко делает конструктивное предложение:

Давайте же извратим здравый смысл и позволим мысли разы-грываться по ту сторону упорядоченной таблицы сходств3.

1. Делёз Ж. Логика смысла. М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1998. 2. Он же. Различие и повторение. СПб.: Петрополис, 1998. 3. Фуко М. Theatrum philosophicum // Делёз Ж. Логика смысла. С. 459.

3ЖЮЛИ РЕШЕ

Чтобы понять, что Делёз считает здравым смыслом, почему Фуко видит острую потребность в его извращении и как это последнее связано с игрой, следует начать с рассмотрения таких понятий Де-лёза, как оседлый nomos и кочевой nomos.

Оседлый nomos — это пространство, в котором распределение поверхности происходит посредством фиксации границ. Именно оседлый nomos является пространством здравого смысла. Смыс-лы в нем неподвижны: за каждым словом закреплено определен-ное значение. Оседлое распределение поддерживается благодаря жесткой структуре и четко организованному порядку.

В противоположность оседлому кочевой nomos характеризу-ется текучестью и нефиксированностью смыслов. Кочевой тип распределения задействует подвижность значений. Смыслы слов здесь не  имеют точных границ, они смещаются, оставляя ста-рые территории и осваивая новые. В кочевом nomos’е слова яв-ляются элементами процесса, а не статики. Статика губительна для кочевого распределения, так как основное свойство кочевого nomos’а — непрерывная изменчивость.

Смыслы здесь не распределяют между собой территорию, а ис-пользуют ее как пространство, в котором становится возможным перемещение.

Здесь уже больше нет раздела распределяемого, но, скорее, рас-пределение распределяющихся в пространстве4.

В кочевом распределении нет места смертельной серьезности, ко-торая возможна лишь в том случае, когда за каждым словом за-креплено фиксированное значение. Кочевой nomos является про-странством игры. Смертельная серьезность — это элемент боже-ственного порядка («среди богов у всякого свое владение, своя категория, свои атрибуты»5), поэтому игра — принцип, противо-стоящий божественному.

Такое распределение скорее демоническое, чем божественное, поскольку особенность демонов в том, что они действуют в про-межутках полей деятельности богов, перескакивая, например, через барьеры и огражденные участки и нарушая собственность6.

4. Делёз Ж. Различие и повторение. С. 55. 5. Там же. 6. Там же. С. 56.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 20174

Оседлому распределению соответствует мышление представле-ния, основанное на узнавании: «это стол, это яблоко, это кусок воска, здравствуй, Теэтет»7. Это оперирование выученными смыс-лами слов. Таким образом, являясь частью оседлого nomos’а, здра-вый смысл представляет собой пассивный режим употребления значений, исключающий возможность их модификации.

В противоположность пассивному активный режим задейству-ет возможность модифицировать значения. Активная позиция соответствует использованию общепринятых смыслов как мате-риала для игры, то есть оперирования ими в пространстве, в ко-тором они становятся модифицируемыми.

Извращать — значит использовать знакомое необычным и не-естественным способом, поступать с ним ненормально, тем са-мым нейтрализуя власть нормализации. Французское pervertir происходит от  латинского pervertere, означающего «извратить, испортить, исказить» (первоначально — религиозные верования). Соответственно, изначально извращенец — это отступник, тот, кто отрекся от доктрины, провозглашенной истинной.

Когда же слово «перверсия» сместилось в контекст сексуаль-ности, оно стало означать «неестественный акт, совершаемый во-преки природе… гнусный и отвратительный»8.

Извращенец — это тот, чье сексуальное поведение противоре-чит установленным нормам. Такое понимание предполагает, что сфера человеческой сексуальности — это неизменный природный феномен, функционирующий в соответствии с естественными за-конами, отклонение от которых противоестественно, а значит, не-допустимо. В рамках понимания сексуальности как природной неизменной данности перверсия, как отклонение от  естествен-ного, строго осуждается. Более того, она угрожает такому пони-манию, так как является механизмом модификации сферы сек-суальности, изобличающим ее как трансформируемый социаль-ный конструкт.

Здравый смысл — это такой модус функционирования слов, в  котором каждому из  них приписывается «правильное» неиз-менное значение. Извращение же здравого смысла означает из-бавление слов от вменяемой им истины, освобождение от «пра-вильного» значения. Перверсия здравого смысла переводит слова

7. Там же. С. 169. 8. Kinsey A. C. Sexual Behavior in the Human Male. Philadelphia: Saunders, 1948.

P. 264.

5ЖЮЛИ РЕШЕ

из пространства оседлого nomos’а в модификационное простран-ство игры кочевого nomos’а, превращая их в игрушки.

Ребенок

Та часть реальности, которая в рамках здравого смысла лаконично обозначается словом «ребенок», вне этого обозначения существу-ет как подвижная неопределенность. Свойством этой реальности является высокая степень модифицируемости, которая выражена в таких качествах ребенка, как игривость, обучаемость и парасек-суальность. Однако все эти качества представляют угрозу для тя-готеющего к неизменности здравого смысла.

Несмотря на то что эти свойства включены в традиционный концепт ребенка, они являются его частью лишь на тех условиях, что сам факт их включенности в данный концепт обезвреживает их. Это происходит следующим образом.

Конституирующие концепт ребенка смыслы, которые несут опасность для устоявшегося здравого смысла, оказываются ней-трализованы одной деталью: детство когда-то закончится. Здра-вый смысл обезвреживает детство, акцентируя как наиболее зна-чимую именно эту деталь. Врéменная природа детства отделя-ет его от взрослого мира, а значит, и все опасности, которые оно в себе таит, оказываются изолированными до тех пор, пока угро-за не исчезнет.

Ребенок — это варвар, он еще не приобщился к здравому смыс-лу, поэтому обыденное сознание заинтересовано в том, чтобы он стал к нему причастен, то есть стал взрослым. Концепт ребенка, являясь частью обыденного сознания, функционирует как меха-низм превращения подвижности в стабильность.

Взрослый — это окончательная вытесненность ребенка. Активное переосмысление привычного концепта ребенка за-

ключается в  освобождении его подавляемых смыслов  — тех, по  отношению к  которым здравый смысл выступает как меха-низм контроля. Извратить традиционный концепт ребенка — зна-чит отклонить слово «ребенок» от его ведущего значения: пред-ставления о детях как о становящихся взрослыми.

Здравый смысл превозносит ребенка, восхищаясь его неопыт-ностью и невинностью. Но так происходит только при условии, что данность, определяемая словом «ребенок», не  угрожает об-щему порядку здравого смысла. Каждый взрослый ностальгирует по детству, но по сути он ностальгирует по тому, чего у него ни-когда не было: с самого рождения ему запрещали быть ребенком,

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 20176

он все время лишь становился взрослым. Порядок здравого смыс-ла предполагает, что детство существует как отменяемое, как то, что не позволено даже ребенку.

Перверсивность

По Фрейду, ребенок является «полиморфно-перверсным» суще-ством9. Этот же термин подходит для определения ребенка в бо-лее широком контексте, чем сексуальность. Ребенок еще не усвоил правила и «истинную доктрину», еще не выучил, где добро, а где зло. Но его усиленно этому учат, пытаясь излечить от его есте-ственной перверсивности.

Медицина прошлого, будучи еще не отфильтрованной от пред-рассудков, обращалась к выводу Фрейда об изначальной первер-сивности ребенка с целью дискредитации гомосексуальности, ис-пользуя его как иллюстрацию того, что она нуждается в терапии (несмотря на то что сам Фрейд не видел необходимости лечения гомосексуальности).

Критика такой логики все еще актуальна: хотя в медицинской сфере гомосексуальность и бисексуальность уже давно переста-ли считаться патологией, осуждение их остается частью здравого смысла, как и большое количество других предрассудков, которые и конституируют обыденное понимание детства.

По Фрейду, ребенок изначально бисексуален, он еще не сделал свой выбор в пользу гомо- или гетеросексуальности. Более того, он даже не знает, что такой выбор нужно делать.

Отношение к  гомосексуальности как к  отклонению, нужда- ющемуся в лечении, объясняется тем, что гомосексуализм взрос-лого, как и любая другая перверсия, — это задержка в состоянии детства, сексуальная недоразвитость. Отто Фенихель полагал:

Поскольку цели перверсного поведения и инфантильной сек-суальности идентичны, возможность каждого человека стать первертом коренится в том факте, что некогда он был ребен-ком. Перверты — это люди с инфантильной сексуальностью вза-мен взрослой10.

9. Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности // Фрейд З. Психология бес-сознательного. М.: Просвещение, 1990. С. 123–201.

10. Фенихель O. Психоаналитическая теория неврозов. М.: Академический проект, 2004. C. 424.

7ЖЮЛИ РЕШЕ

Ребенок — это тот, кто еще не стал нормальным, в отличие от здо-рового взрослого, которому это уже удалось. Ребенок еще не опре-делился, поэтому ему не  свойственно постоянство, тогда как взрослый уже сделал выбор, окончив тем самым процесс поиска. Иными словами, ребенок репрезентирует незафиксированность сексуальной идентичности, в то время как взрослый — ее фикси-рованность. Фенихель отмечает:

При перверсиях зрелая сексуальность замещается инфан-тильной сексуальностью. Что-то отталкивающее должно быть во взрослой сексуальности и специфически привлекательное в инфантильной сексуальности. Последний фактор варьирует, а первый остается постоянным11.

Если перенести эту логику размышления из сферы сексуально-сти в сферу познания (или даже не перенести, а расширить, ведь сексуальная практика может быть интерпретирована как практи-ка познания), то правомерным будет считаться следующее утвер-ждение: взрослый, продолжающий процесс познания, инфан-тилен, ведь только ребенку свойственна тяга к новому знанию. Взрослому положено знать, а не сомневаться в недостаточности своих знаний.

Взрослый человек уже узнал, что является естествен-ным, и  больше познавать ему нечего. Последующее позна-ние и эксперименты, например, с количеством и полом партне-ров — это осуждаемые патологии, ведь отведенное для них вре-мя уже закончилось.

Тем не менее любое направление психоанализа всегда выну-ждено считаться с тем, что каждый взрослый в определенной сте-пени инфантилен:

У всех тем не менее сохраняется некоторая направленность сек-суального чувства на однополые объекты как пережиток перво-начальной свободы выбора12.

В линии рассуждений, имеющих целью доказать необходимость лечения гомосексуальности, не  остается другой возможности, кроме как считать первоначальную свободу выбора пережитком.

11. Там же. С. 426. 12. Там же. С. 430.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 20178

Игра

Взрослый больше не формирует свое мировоззрение; он реали-зует цели, сформулированные в соответствии с уже устоявшим-ся мировоззрением. Поэтому он может воспринимать игру толь-ко как препятствие на пути к выполнению жизненных задач, как нечто отличное от  работы, являющейся целенаправленной по-лезной деятельностью. В  лучшем случае состоявшийся взрос-лый воспринимает игру как способ укрыться от реальности в вы-мышленном мире. Ребенок же понимается как существо, уделом которого является несерьезное. Игры — то, что конституирует эту сферу.

Чтобы игра воспринималась не  как препятствие, требуется другое миропонимание. И чтобы понять какое, нужно обратить-ся к Ницше, который считает игру высшей формой человеческой деятельности.

Его аллегория о трех превращениях символизирует прогрес-сивную трансформацию человеческого разума.

Символом первого этапа процесса трансформации является верблюд. Он способен к  глубокому почитанию и  нагружен тя-жестью мертвых заповедей и  традиций. Трансформация разу-ма из верблюда во льва символизирует освобождение от этой тя-жести. Лев произносит священное «нет» возложенным на  него моральным требованиям. Этим он завоевывает себе свободу для создания новых значений. На  этом этапе человеческий ра-зум прокладывает путь для возможности игры, то есть для изо-бретательной переработки действительности. Священное «нет» льва  — это подготовка поля для игры, избавление от  старых значений.

Во время третьего превращения освобожденный разум стано-вится ребенком, который

…есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатя-щееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения13.

Ребенок  — это тот, кто способен играть. Третье превращение трансформирует не  только человеческий разум, но  и  окружа- ющую его действительность. Она перестает существовать как подлинная, превращаясь в материал для игры.

13. Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 19.

9ЖЮЛИ РЕШЕ

Движение игры — это движение от реальности, где значения уже сформированы, к реальности, в которой они только форми-руются. В «Веселой науке» Ницше описывает последнюю ступень развития разума как состояние «великого здоровья», которое рас-крывается в игре:

…идеал духа, который наивно, стало быть, сам того не  же-лая и из бьющего через край избытка полноты и мощи играет со всем, что до сих пор называлось священным, добрым, непри-косновенным, божественным; для которого то наивысшее, в чем народ по справедливости обладает своим ценностным мерилом, означало бы уже опасность, упадок, унижение или по меньшей мере отдых, слепоту, временное самозабвение; идеал человече-ски-сверхчеловеческого благополучия и благоволения, который довольно часто выглядит нечеловеческим, скажем, когда он ря-дом со всей бывшей на земле серьезностью, рядом со всякого рода торжественностью в жесте, слове, звучании, взгляде, мора-ли и задаче изображает как бы их живейшую непроизвольную пародию, — и со всем тем, несмотря на все то, быть может, толь-ко теперь и появляется впервые великая серьезность14.

Выздоровевший разум способен по-детски играть со  всем, что до этого почиталось как священное и считалось неприкосновен-ным. Мораль им больше не воспринимается всерьез, что позво-ляет ему подступиться к священному, сделав его объектом игры.

Одна из  функций здравого смысла — включать в  категорию «объективной реальности» огромное количество социальных и культурных конструктов. Игра же создает пространство гене-рации, в котором эти конструкты разоблачаются как подверга- ющиеся трансформации. Хотя для игры и необходима объектив-ная реальность, она ей нужна лишь в качестве материала для обра-ботки. Отменяя таким образом объективную реальность, сводя ее к материалу, игра делает возможной генерацию новой реальности.

Помимо окружающей реальности, трансформируемым стано-вится и сам игрок. Чтобы игра стала возможной, участник должен полностью погрузиться в ее контекст, стать частью вымышлен-ного мира, исключившись из объективной реальности. Быть иг-роком — значит быть способным генерировать нового себя, а для этого необходимо уметь в достаточной степени не всерьез воспри-нимать себя «настоящего».

14. Он же. Веселая наука // Соч. Т. 2. С. 708.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201710

Игра представляет собой опасность для устоявшегося здравого смысла тем, что всегда остается областью, над которой он не вла-стен. Реальность, генерируемая игрой, не подчиняется моральным законам. Правила игры служат лишь целям самой игры.

Феномен игры наделен потенциалом для размывания границ между сферой серьезного и несерьезного, становящегося детского и завершенного взрослого. Когда эти рамки размыты, вся жизнь превращается в игру, позволяя ее участнику занимать позицию активного интерпретатора. Жизнь, воспринимаемая как игра, в отличие от проживаемой всерьез жизни, не зависит от предва-рительно установленных норм, ценностей и практик. Она функ-ционирует в соответствии со своими внутренними правилами, то есть зависит лишь от реальности, которая была сгенерирова-на ею самой. Установленные нормы, ценности и практики она ис-пользует в качестве игрушек, и это наилучшая участь для продук-тов прошлого.

Невинность

Ницшевский образ ребенка и интерпретация феномена игры не-разрывно связаны с его концептом невинности.

Ницше-Заратустра возвращает вещам величие, избавляя их от навязанного им предназначения:

Поистине это благословение, а не хула, когда я учу: «Над все-ми вещами стоит небо-случай, небо-невинность, небо-неожи-данность, небо-задор». «Случай»… возвратил я  всем вещам, я избавил их от подчинения цели. Эту свободу и эту безоблач-ность неба поставил я, как лазурный колокол, над всеми ве-щами, когда я учил, что над ними и через них никакая «вечная воля» — не хочет15.

Освобожденные от предназначения вещи, над которыми теперь властен только случай, становятся невинными. Виновность мо-жет вменяться вещи лишь в том случае, если предполагается су-ществование некоего верного предназначения, исполняя ко-торое она реализует свою цель. Виновность — это отклонение от  этой цели. Чтобы вернуть величие вещам, Ницше-Зарату-стра освобождает их  от  вмененной им вины, ведь величие ве-щей заключается не в исполнении ими своего предназначения, а в их невиновности.

15. Он же. Так говорил Заратустра. С. 118–119.

11ЖЮЛИ РЕШЕ

Освобождение вещей от предназначения избавляет их от усто-явшихся старых интерпретаций, тем самым делая возможны-ми новые интерпретации. Невинность вещей  — это такой мо-дус их  существования, который делает их  пригодными для пе-реосмысления. Это состояние невинности Ницше сравнивает с невинностью ребенка. «Предоставьте случаю идти ко мне: не-винен он, как малое дитя!»16

Как было сказано, для Ницше ребенок — это тот, кто умеет иг-рать. Но способность играть как умение исключать предназначе-ния для него одновременно является проявлением и настоящей взрослости.

Стать зрелым мужем — это значит снова обрести ту серьезность, которою обладал в детстве, во время игр17.

Особенность серьезности ребенка заключается в  его способно-сти воспринимать всерьез то, что заклеймено здравым смыслом как несерьезное.

Ребенок  — это образ нового начинания, освобождения от  виновности, радикального разрыва с  тем, что было прежде. Но в то же время все эти характеристики может реализовать лишь по-настоящему зрелый человек.

В представлении Ницше взросление человечества разворачива-ется как процесс, в котором то, что в прошлом принимали всерь-ез, начинает восприниматься как игрушка. Чтобы это движение было возможным, человек должен оставаться вечным ребенком:

Вместе с силой духовного зрения и прозрения человека растет даль и как бы пространство вокруг него: его мир становится глубже, его взору открываются все новые звезды, все новые за-гадки и образы. Быть может, все, на чем духовное око упражня-ло свое остроумие и глубокомыслие, было только поводом для его упражнения, представляло собою игрушку, нечто, назначен-ное для детей и детских умов; быть может, самые торжественные понятия, за которые больше всего боролись и страдали, напри-мер понятия Бога и греха, покажутся нам когда-нибудь не более значительными, чем кажутся старому человеку детская игруш-ка и детская скорбь, — и, может быть, тогда «старому человеку» опять понадобится другая игрушка и другая скорбь и он окажет-ся все еще в достаточной мере ребенком, вечным ребенком!18

16. Там же. С. 125. 17. Он же. По ту сторону добра и зла // Соч. Т. 2. С. 295. 18. Там же. С. 58.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201712

Формируемость

В  рамках здравого смысла образование ассоциируется с  дет-ством, поскольку только ребенок воспринимается как ну-ждающийся в  образовании. Ребенку свойственна незавершен-ность — и от него не требуют завершенности, от него ожидают формирования.

По-другому дела обстоят со взрослым. Взрослый завершен, он уже обладает всеми необходимыми знаниями и навыками и сде-лал жизненно важные выборы. К примеру, он уже определился насчет своего пола, сексуальной ориентации, политических убе-ждений и религиозных воззрений. Его последующая жизнь есть следование этим выборам. Ребенок же еще не закрепился в своих жизненных выборах (иначе: «правильные» выборы еще не были ему навязаны).

Если же человек, будучи взрослым, изменит свой жизнен-ный выбор, то  этот шаг будет выглядеть либо предательством своих прежних выборов, либо шагом к  раскрытию «настояще-го» себя. Оба варианта свидетельствуют о  том, что в  обыден-ном восприятии взрослый характеризуется не как процесс, а как завершенность.

В самом начале зарождения привычного для нас сегодня вос-приятия детства ребенок ассоциировался с бесформенным мате-риалом, которому следует придать некую форму. Эразм Роттер-дамский писал:

Если природа дала тебе сына, то она дала тебе не больше, чем сы-рой материал, твоя задача — в чуткую ко всякому обучению ма-терию внести лучший дух19.

Но эта способность ребенка быть формируемым, его свойство выступать как материал всегда использовались с  единствен-ной целью, от которой она не освободилась и до сегодняшнего дня: превращения ребенка в  зрелого взрослого, в  завершенно-го человека.

Взрослый — это тот, кто стал настоящим человеком. Ему отка-зывают в характеристике формируемости — он должен уже быть сформированным.

19. Цит. по: Меньшиков В. Педагогика Эразма Роттердамского: открытие мира детства. М.: Журнал «Народное образование», 1995. С. 20.

13ЖЮЛИ РЕШЕ

Деревья растут сами по себе, но они либо не приносят плодов, и лошадь приходит в мир, хотя и мало приспособлена, но чело-веком, думается, становятся не рождаясь, а воспитываясь20.

По мнению Эразма, тот, кто воспитывает ребенка, должен сам быть в  достаточной мере воспитан и  образован. Таким обра-зом, люди делятся на две категории: недообразованные недолю-ди (дети), задача которых — учиться, и свершившиеся люди — об-разованные взрослые, задача которых — учить. В этой схеме не-достает третьей категории: тех, кто учится и меняется всю жизнь.

В  здравом смысле нет места для ницшевского восприятия взрослости, понимаемой как состояние ребенка, способного на самомодификацию.

* * *Ребенок — это последний бастион традиционного сознания. По-этому неизменность привычного концепта ребенка так старатель-но им защищается.

Запрет на модификацию традиционного концепта детства про-является, к примеру, в идее защиты ребенка от вредоносной ин-формации. Ведь только если речь идет о детях, информация мо-жет наделяться характеристикой вредоносности, то есть расцени-ваться как такая, от которой нужно ограждать (в патерналистских обществах так же относятся и к гражданам). Сталкиваясь с тем фактом, что ребенок — это формируемое и познающее существо, традиционному обществу ничего не остается, кроме как ограни-чивать это познание и направлять формирование до тех пор, пока ребенок не станет ригидным, то есть взрослым.

В российской «Концепции информационной безопасности де-тей» сказано:

Само обучение есть передача информации. При этом оно свя-зано с множественными рисками, тоже понимаемыми как осо-знанная необходимость, ибо без свободного выбора полноцен-ное обучение и воспитание невозможно. Только при условии свободного выбора возможно усвоение и осознание основных социальных и личностных ценностей: чувства гражданствен-ности и патриотизма, личной независимости и общественно-го долга и многих других. Роль информационного образования заключается в том, чтобы направить свободный выбор детей

20. Цит. по: Там же.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201714

в нужное русло, подсказать верный, проверенный многовеко-вым опытом человечества результат21.

Отметим, что признание свободы выбора условием полноценного обучения соседствует с утверждением о необходимости этот вы-бор направлять, что является отменой его свободы. Подобные ло-гические противоречия демонстрируют то сопротивление крити-ческому анализу и, как следствие, переменам, которое характерно для традиционных и общепринятых истин, составляющих здра-вый смысл.

В разделах 5–7 «Концепции информационной безопасности де-тей», которые посвящены критериям безопасности детей и опас-ности информационных продуктов, слово «искаженного» встре-чается более 60 раз: источник опасности — это все, что форми-рует искаженное представление, то есть переводит значения слов из оседлого в кочевой nomos. Таким образом, этот документ про-тивостоит перверсивности не только на уровне нормативной сек-суальности, но и на уровне мышления в целом.

Рассуждая о детстве, современный философ Никита Елизаров пришел к выводу:

Защита детей, под какими бы лозунгами она ни проходила, все-гда оказывается цензурой. И это естественно, ведь на эманси-пацию способен только информированный субъект. Поэто-му невинность детей — это поощряемое невежество: они дол-жны знать только нормативное знание и не должны знать то, что знать плохо. Под прикрытием защиты им отказано в досту-пе к информации. И это защита не детей, но идеологии22.

В данном случае идеология может пониматься как устоявшийся здравый смысл, который защищает свою стабильность, обезору-живая противостоящую ему силу.

Традиционный концепт ребенка лежит в  неэмансипирован-ной, наиболее защищаемой сфере. После развенчания веры в то, что люди с определенным цветом кожи должны быть руководимы людьми с другим цветом кожи и что женщина должна контроли-роваться и опекаться мужчиной, эмансипация детей, которая не-возможна без переосмысления и модификации привычного опре-

21. Концепция информационной безопасности детей // Роскомнадзор. URL: https://rkn.gov.ru/docs/Razdel_20_koncepcija_2901.pdf.

22. Елизаров Н. Дети, животные, секс // Опустошитель. 2015. № 16: Инфанти-лия. URL: http://pustoshit.com/16/elizarov.html.

15ЖЮЛИ РЕШЕ

деления слова «ребенок», является следующим шагом глобально-го эмансипативного движения.

То, что в обыденной жизни считается неизменным и при лю-бых обстоятельствах запрещенным для модификации, — лишь убежище пассивности мышления. Следовательно, то, что в рамках здравого смысла почитается как священное и неизменное, в пер-вую очередь нуждается в реформации.

Процесс перверсии болезнен, так как подвергать традицион-ное переменам — значит воздействовать на болевые точки. То, что стало пассивным, не может безболезненно стать активным. Но бо-лезненность вопроса сигнализирует о том, в какой степени опре-деленный концепт является инертным и, следовательно, задержи-вающим социальную эволюцию, по определению несовместимую с радикальным консерватизмом.

Поэтому задача извращения концепта ребенка является сего-дня особенно актуальной. Больше того, если речь идет о глобаль-ной эмансипации, традиционный концепт ребенка уже не может оставаться не извращенным.

Важно понимать, что речь идет о  концептуальном уров-не: эмансипация здесь касается не правового статуса людей ма-ленького размера, именуемых детьми, а способа мышления лю-дей в  целом, без какого-либо разделения. Такая эмансипация дает взрослому право быть ребенком, то  есть отринуть кос-ность мышления (здравый смысл) и перейти в состояние (само)модификации.

В этом отношении вселяет надежду то, что даже консерватив-ные психоаналитики признают, что «при определенных обстоя-тельствах каждый человек может стать первертом»23.

23. Фенихель O. Указ. соч. C. 427.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201716

БиблиографияKinsey A. C. Sexual Behavior in the Human Male. Philadelphia: Saunders, 1948.Делёз Ж. Логика смысла. М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1998.Делёз Ж. Различие и повторение. СПб.: Петрополис, 1998.Елизаров Н. Дети, животные, секс // Опустошитель. 2015. № 16. URL: http://

pustoshit.com/16/elizarov.html.Концепция информационной безопасности детей // Роскомнадзор. URL: http://

rkn.gov.ru/docs/Razdel_20_koncepcija_2901.pdf.Меньшиков В. Педагогика Эразма Роттердамского: открытие мира детства. М.:

Журнал «Народное образование», 1995.Ницше Ф. Веселая наука // Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990.Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990.Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990.Фенихель O. Психоаналитическая теория неврозов. М.: Академический про-

ект, 2004.Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности // Он же. Психология бессозна-

тельного. М.: Просвещение, 1990.Фуко М. Theatrum philosophicum // Делёз Ж. Логика смысла. М.: Раритет; Екате-

ринбург: Деловая книга, 1998.

17ЖЮЛИ РЕШЕ

FREEDOM FOR CHILDREN AND PERVERTS!

Julie Reshe. Professor of Philosophy, Director, Institute of Psychoanalysis, julie.reshe@gmail.com. The Global Center for Advanced Studies, 150 Broadway #1208, New York, NY 10038, USA.

Keywords: child; adult; perversion; common sense; Gilles Deleuze; game; Friedrich Nietzsche; Erasmus of Rotterdam; emancipation.

In popular view, the concept of the “child” is endowed with sacred status. This makes it an ideal candidate for revealing the mechanics of common sense. According to Gilles Deleuze, common sense is a series of solidified and, therefore, unquestionable truths. Psychoanalytically, a child is a “polymorphic and perverse” being. This defi-nition holds not only for sexual matters, but also in the general sense. The etymology of the word “pervert” shows us that it originally meant a turn away from true doc-trine and was used in a religious context. The child represents the non-fixity of sex-ual identity, whereas the adult represents its fixedness: the child is the one who has not yet become normal, while the adult is the one who has. Thus, the child stands against common sense by definition. The opposite is also true: from the common-sense perspective, the child is a transformation from a plastic to a rigid state.

The author of the paper follows Michel Foucault’s appeal to pervert common sense. Using the concept of the child as an example, she shows how to transfer con-cepts — and the mind that operates with them — from the static modus operandi to the state of free and deliberate modification. For this purpose, the author of the paper discusses Friedrich Nietzsche’s concept of play. According to Nietzsche, the child is able to play with the sacred and the sacrosanct. A game’s course makes already formed values malleable. The game thus threatens the settled common sense and remains an area over which the latter has no power.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-5-1-16

References

Deleuze G. Logika smysla [Logique du sens], Moscow, Yekaterinburg, Raritet, Delo-vaia kniga, 1998.

Deleuze G. Razlichie i povtorenie [Différence et répétition], Saint Petersburg, Petrop-olis, 1998.

Elizarov N. Deti, zhivotnye, seks [Children, Animals, Sex]. Opustoshitel’ [Desolator], 2015, no. 16. Available at: http://pustoshit.com/16/elizarov.html.

Fenichel O. Psikhoanaliticheskaia teoriia nevrozov [The Psychoanalytic Theory of Neurosis], Moscow, Akademicheskii proekt, 2004.

Foucault M. Theatrum philosophicum. In: Deleuze G. Logika smysla [Logique du sens], Moscow, Yekaterinburg, Raritet, Delovaia kniga, 1998.

Freud S. Tri ocherka po teorii seksual’nosti [Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie]. Psikhologiia bessoznatel’nogo [Psychology of Unconscious], Moscow, Pros-veshchenie, 1990.

Kinsey A. C. Sexual Behavior in the Human Male, Philadelphia, Saunders, 1948.Kontseptsiia informatsionnoi bezopasnosti detei [Concept of Children’s Information

Security]. Federal Service for Supervision of Communications, Information Technology, and Mass Media. Available at: http://rkn.gov.ru/docs/Razdel_20_koncepcija_2901.pdf.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201718

Men’shikov V. Pedagogika Erazma Rotterdamskogo: otkrytie mira detstva [Erasmus of Rotterdam’s Pedagogics: Discovery of the World of Childhood], Moscow, Zhurnal “Narodnoe obrazovanie”, 1995.

Nietzsche F. Po tu storonu dobra i zla [Jenseits von Gut und Böse]. Soch.: V 2 t. T. 2 [Works: In 2 vols. Vol. 2], Moscow, Mysl’, 1990.

Nietzsche F. Tak govoril Zaratustra [Also sprach Zarathustra]. Soch.: V 2 t. T. 2 [Works: In 2 vols. Vol. 2], Moscow, Mysl’, 1990.

Nietzsche F. Veselaia nauka [Die fröhliche Wissenschaft]. Soch.: V 2 t. T. 2 [Works: In 2 vols. Vol. 2], Moscow, Mysl’, 1990.

19

Наука травмы / травма науки

К ОНФЕРЕНЦИЯ «Гуманитарные науки: советская травма в постсоветскую эпоху» (16–18 мая 2013 года, Высшая школа экономики, Москва), статьи участни-ков которой представлены в этом блоке, началась с во-

просов. Эти вопросы возникали во время двухлетней работы сти-хийно сложившейся междисциплинарной и межвузовской груп-пы и серии неформальных семинаров. Встречи группы проходили на фоне общего подъема гражданской и общественной активно-сти в стране в 2010–2013 годах, а сама она стала площадкой для об-суждения современных проблем гуманитарной науки.

В  попытке взглянуть на  самих себя со  стороны мы начали с перечисления и описания тех принятых в академическом сооб-ществе постсоветского пространства практик, которые, на наш взгляд, тормозили развитие гуманитаристики. Мы сталкивались с  этими явлениями в  повседневной работе, они казались ирра-циональными и контрпродуктивными, но тем не менее постоянно воспроизводились. Среди них — раскол и атомизация дисципли-нарных сообществ, неопределенность статусов, страх взаимной критики и агрессивные формы ведения диалога, предпочтение си-стематизации «готового знания» выработке новых теорий, запрет на продуктивную работу с незавершенным настоящим, ощуще-ние вторичности по отношению к мировой науке, некритическое восприятие и усвоение западных теорий. Представлялось важным понять, в какой степени мы имеем дело с сохраняющим свою силу влиянием прошлого опыта или современной локальной политики, а в какой — вписаны в общие мировые тенденции.

Существует множество работ по  политике советского госу-дарства в области гуманитарных наук: лингвистики, литературо-ведения, истории, философии, богословия и др. Считается, что определенные репрессивные механизмы были интегрированы

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201720

в само производство науки. Жизни многих ученых были сломаны: они были сосланы, расстреляны или ущемлены в правах на ин-ституционализацию своих исследовательских программ. «Догоня- ющий» подъем в  сфере гуманитарного знания на  рубеже 1980–1990-х годов был связан с освоением ранее запрещенной или за-крытой научной информации. Однако проект «новой гуманита-ристики» во многом так и остался переводным, лишь осваиваю-щим теоретические и практические знания, произведенные за его рамками. Многие институциональные структуры оказались не-способны преодолеть инерцию советского прошлого и интегри-ровать «новое» в механизмы воспроизводства научного знания. Мы хотели выявить не до конца осмысленные следы советского опыта и обсудить стратегии, с помощью которых различные гума-нитарные и художественные сообщества работают с этим опытом сегодня. Нам также были интересны современные явления, даю-щие надежду на переработку травмы и выход за пределы ее вос-производства — к новому ощущению профессионализма и соли-дарности российского гуманитарного сообщества.

Конференция была задумана как поле для исследования, дис-куссии и  взаимодействия различных сообществ. Наша задача была инструментальной — надо было с  чего-то  начинать в  по-пытках самоописания, а  также в  поисках путей решения обо-значенных проблем. В  качестве рабочей была принята гипоте-за «травмы» и особенно «коллективной травмы» (как категории, описывающей надиндивидуальные аспекты опыта). Однако, хотя у членов оргкомитета1 был консенсус по поводу нуждающихся в  анализе явлений, согласия по  поводу достаточности концеп-ции «травмы» не было изначально. Кроме того, при обсуждении концепции конференции с  коллегами вне группы само слово «травма» вызывало достаточно заряженное эмоционально про-тиводействие. Критики утверждали, что прошлое стоит «забыть и жить дальше», что концентрация на роли жертвы позволяет успешно избегать деятельной активности, например, по защите своих трудовых интересов. Мы также понимали, что в процессе работы на стыке дисциплин понятие травмы нередко становит-ся расплывчатым, употребляется как удобное, обтекаемое и пла-стичное, вмещающее все возможные смыслы, связанные с болью, аффектом или иррациональным поведением. Но в итоге было ре-

1. В оргкомитет входили Татьяна Вайзер, Евгения Вежлян, Софья Данько, Диана Гаспарян, Татьяна Левина, Александр Марков, Виктория Мусвик, Виктория Файбышенко.

21 ТАТЬЯНА ЛЕВИНА, ВИКТОРИЯ МУСВИК

шено все же принять эту концепцию с возможностью проблема-тизации и уточнения.

Оглядываясь назад, можно отметить: trauma studies как весьма сложно устроенное, но при этом влиятельное поле в какой-то сте-пени поглотило первоначальную концепцию конференции, рас-смотрение особенностей самого научного сообщества нередко от-ходило на второй план. Однако, на наш взгляд, нам все же удалось в достаточной степени реализовать исследовательский потенци-ал понятия «травма» для изучения процессов, действующих в рос-сийской науке, а также обсуждения возможных путей возрожде-ния дискуссионной среды в  гуманитарном сообществе. Наше мероприятие было одной из  конференций, а  также семинаров, публикаций и художественных проектов, посвященных «травме прошлого» в постсоветском обществе2.

В данный блок «Логоса» вошли статьи, анализирующие кон-кретные современные и  исторические примеры, исследова-ния на  параллельных культурных полях, а  также попытки ге-нерализующих размышлений о соотнесении понятий «травма» и  «советский опыт». На  наш взгляд, эти публикации интерес-ны как сами по  себе, так и  в  контексте конференции. Так, на-пример, часть активно обсуждавшейся в ее рамках актуальной проблематики, связанной с современными гуманитарными со-обществами, «выпала» из итогового блока (по воле самих авто-ров докладов, не все из которых были оформлены в статьи). Она уступила место историческому анализу, а рефлексия гуманита-риев по поводу самих себя — исследованию материала, хорошо вписанного в  trauma studies. Причина этого, возможно, в  том, что наиболее трудноуловимое, «хаотичное», происходящее пря-

2. Например, конференция «Травма прошлого в России и Германии: пси-хологические последствия и возможности психотерапии» (Москва, 27–29 мая 2010 года); конференция Between history and past: Soviet legacy as the traumatic object of contemporary Russian culture (Шеффилд, 30–31 октя-бря 2010 года) и др. Особенный всплеск интереса к коллективной трав-ме произошел весной 2013 года, когда, помимо описываемой конферен-ции, независимо друг от друга прошли также XXI Банные чтения «Не-официальная меморизация травматического опыта» (Москва, 5–6 апреля 2013 года) и V Междисциплинарный семинар «Литература и социальные науки» (Москва, 2 апреля 2013 года), докладчиками на котором выступи-ли Илья Кукулин («Отложенная боль: воспоминания „поколения внуков“ о травматических событиях ХХ века — от Бориса Херсонского до Джона-тана Литтелла») и Оксана Мороз («Посттравматическая жизнь: интона-ция свидетеля в русской литературе конца XX века (Виктор Ерофеев, Вла-димир Сорокин)»).

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201722

мо на наших глазах тяжелее всего поддается анализу, особенно при отсутствии научной традиции работы с современным мате-риалом и длительном подавлении независимой исследователь-ской мысли, обращающейся к актуальному. В этом можно уви-деть влияние проблематики, обсуждавшейся на конференции: нехватка языка, трудность рефлексии, сложность работы с кате-горией «современного» и пр. Заставляет задуматься и тот факт, что доклады специалистов психотерапевтического и психоана-литического полей в очередной раз по самым разным причинам выпали из итогового блока статей. Можно также провести па-раллель со спадом гражданской активности последних двух лет, связанным с конкретными действиями политиков по подавле-нию начавшейся дискуссии.

Три первые статьи блока можно отнести к  разделу «Травма науки».

Ян Левченко анализирует реакцию литературных критиков 1920-х годов на  сочинения формалистов: травлю в  литератур-ной среде, где разбор художественного произведения превра-щался в разнос, а суждение сводилось к осуждению. Оскорбле-ние оппонента и угрозы в его адрес не просто становились нор-мой в  литературных журналах, а  знаменовали возникновение нового дискурса; происходила замена дискуссии хамством и ру-ганью. Левченко предполагает, что эти и другие примеры закру-чивания риторических гаек можно рассматривать как прелюдию репрессий.

Виктория Файбышенко затрагивает тему нормализации трав-мы в историческом аспекте. Она пишет об Эвальде Ильенкове и его взаимоотношениях с идеологической средой в 1970-е годы. Ильенков — гегельянец, который в борьбе за «чистоту марксиз-ма» проиграл академическим идеологам. Подвергнувшись травле на страницах научных журналов, столкнувшись с отказом в печа-ти книги, Ильенков тем не менее пытался найти пути понимания в этой среде. Он как будто не видел травматических последствий социалистической идеологии, пытаясь исправить ее, продумав в гегелевских и марксовых понятиях. Как утверждает Файбышен-ко, у Ильенкова «травма сокрыта под нормой».

Исследование Михаила Павловца продолжает тему нормали-зации травмы, но на современном материале — учебниках по рус-ской литературе для 11-го класса общеобразовательной школы под редакцией Виктора Журавлева и Виктора Чалмаева. Исследова-тель анализирует, как авторы учебников проводят адаптацию фи-гуры Сталина для старших школьников, последовательно дают ее

23 ТАТЬЯНА ЛЕВИНА, ВИКТОРИЯ МУСВИК

положительную или нейтральную оценку в контексте литературы советского времени. В учебнике нет попытки рассмотреть стали-низм как явление, некоторые факты фальсифицированы. По мне-нию Павловца, учебник является попыткой «нормализации трав-матического опыта советской истории ее адептами» как в литера-турной, так и в научной среде.

Две следующие статьи могли бы быть отнесены к разделу «На-ука травмы».

Елена Рождественская анализирует противоречивость кон-цепции «культурной травмы», основные виды методологии ее исследования. Тема статьи — музеификация холокоста и страте-гии моделирования исторической травмы. Объекты анализа — Ев-рейский музей в Берлине и Американский мемориальный музей Холокоста в Вашингтоне, а особенно — Еврейский музей и центр толерантности (ЕМЦТ) в  Москве. Автор указывает на  наруше-ние в ЕМЦТ баланса эмоционального потребления и развлечения в пользу концепции «музея-аттракциона», на ограничения в спек-тре толерантности, аррогантность и достаточно слабое присут-ствие сюжета меморизации погибших евреев (первичной в других музеях). ЕМЦТ рассматривается в контексте вписанности в отече-ственные конвенции и политический дискурс, сквозь призму со-ветского и российского опыта.

Николаю Кобылину и Федору Николаи «волна trauma и memory studies» видится не как локальный феномен: она захлестнула гу-манитарные исследования и  в  западном мире. Их  интересу-ет продуктивность уже выработанных понятий применительно к российскому (советскому) прошлому. По итогам работы с ве-теранами войн в Афганистане и Чечне делается вывод о важно-сти самостоятельных решений, без использования готовых кли-ше trauma studies, о  значении «осторожной разведки» и  «фено-менологического описания», открытого диалога с  различными исследовательскими течениями. Авторы подчеркивают необхо-димость отказаться от маргинализации и медикализации афган-ского и чеченского синдромов, учитывать осмысление ветерана-ми собственного опыта, их стремление перевести артикуляцию из «частного пространства в публичное поле».

Проблемы, с которыми научная среда сталкивается сегодня, во многом коренятся в академических практиках советского вре-мени. Однако на наших глазах происходит формирование кри-тически настроенной среды, причем среды не  «огульной кри-тики» со стороны идеологов, а критики как внимательного вза-имного прочтения и  обдумывания предлагаемых аргументов.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201724

Возникает рефлексивное сообщество, которое стремится раз-вить коммуникативную научную среду, внимательно отзывающу- юся на представленную работу. Монологичный характер совет-ской идеологии оставил нам в наследство лакуну репрессирован-ной коммуникации, преодоление которой — дело этоса научной солидарности.

Татьяна ЛевинаКандидат философских наук, доцент Школы философииНИУ ВШЭ

Виктория МусвикКандидат филологических наук, приглашенный доцент,аффилированный исследователь ЕГУ (Вильнюс)

25

От полемики к травле: риторика спора вокруг формалистов в 1920-е годыЯн Левченко Профессор, Школа культурологии, факультет гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: janlevchenko@hse.ru.

Ключевые слова: русский формализм; литературная критика и полемика; риторика спора и конкуренции в литературе; классовая борьба; большевистская революция.

В статье прослеживаются пути фор-мирования агрессивной риторики в советской литературной критике 1920-х годов на примере дискуссий вокруг ленинградской ветви фор-мальной школы. Эти процессы сви-детельствуют о том, что опыт войны и революции легитимирует любые формы оскорбления и уничтоже-ния оппонента, превращает травлю в мейнстрим и кладет предел дис-куссии об идеях, переключая ее в область межгрупповой конкурен-ции и борьбы за власть, как сим-волическую, так и материальную. В свою очередь, литературная кри-тика также переходит на личности, апеллируя к ритуальным формулам, но используя методы нового гегемона. В отношении так называемых фор-малистов эти дискурсивные мане-вры проявляются с особой яркостью, поскольку направлены в адрес идео-логического врага, приговоренного к уничтожению.

Контрастный дуализм в противо-поставлении своего и чужого, по сей день характерный для русского язы-кового поведения, проявляется здесь в принципиальной неготовно-

сти к компромиссу со стороны тор-жествующего класса. Великодушие оказалось не под силу большевикам после победы революции. Их тактика состояла в культивации ненависти, сталкивании различных групп между собой под лозунгом классовой борьбы с целью дальнейшей зачистки и/или абсорбции любых явлений, расходя-щихся с генеральной линией. Пер-вичной мотивировкой закручивания гаек была обстановка гражданской войны. Затем она сменилась требова-нием особой бдительности в период вынужденного реванша буржуа-зии. Концептуализация НЭПа носила не только хозяйственно-экономиче-ский, но и неизбежно культурный характер, и пролетариат был просто обязан чувствовать угрозу со стороны уцелевших угнетателей, чье сознание оставалось тем же, что и до револю-ции. Наконец, объявленный дол-гожданным отказ от временных культурно-экономических мер леги-тимирует новый виток агрессивной риторики, что усиливает внутренний кризис «попутчиков» советской куль-туры и позволяет покончить с ними на рубеже 1920–1930-х годов.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201726

Памяти Александра Юрьевича Галушкина (1960–2014)

В   НАСТОЯЩЕЙ статье приведен ряд примеров, иллю-стрирующих формирование весьма специфического дис-курса об искусстве и литературе, основанного на силовой риторике, принимающего сознательно агрессивные фор-

мы и легитимирующего насилие. Речь идет о советской литератур-ной критике, сумевшей целенаправленно свести разбор к разносу, а суждение — к осуждению. Когда в 1918 году Владимир Маяковский выпустил «Приказ по армии искусства»1, проложив водораздел ме-жду теми, кто служит, и теми, кто уклоняется, еще не истек первый год революции и Первая мировая война только превращалась в Гра-жданскую. Оснований для буквальной мобилизации представите-лей любых профессий, в том числе и гуманитарных, было достаточ-но. Однако милитаризация труда, в частности создание трудармий в период военного коммунизма, не означала милитаризации кри-тического дискурса. В отделах Наркомпроса заседали получившие до поры пощаду «спецы» из бывших, тогда как поколение их буду-щих профессиональных хулителей еще не созрело, проходя при по-мощи тех же «спецов» первичную подготовку в пролетарских орга-низациях. Понадобились экономические и культурные достижения эпохи НЭПа, чтобы рвущиеся в бой и не распознавшие сталинско-го термидора интеллектуалы из среды победившего класса усвои-ли эффективную тактику своих политических вождей: идеалы ре-волюции следует защищать в режиме превентивного нападения.

С середины 1920-х годов актуальность репрессивной риторики в области культуры растет пропорционально ее распространению в эшелонах власти. Революция провозгласила культуру пропаган-дистским оружием государства, и ее утилитарные функции были акцентированы еще сильнее, нежели в царской России. Отноше-ния в культурном поле превращаются в прямое, практически ли-шенное медиативных фильтров отражение борьбы, знаменующей переход от политики дискуссий к политике приказов. К XIV съезду

1. Маяковский В. В. Приказ по  армии искусства // Искусство коммуны. 07.12.1918. № 1. С. 1.

27Ян ЛеВченко

ВКП(б), знаменитому громким разгромом «ленинградской оппози-ции», хамство в верхах утвердилось в качестве коммуникативной нормы. Ленинское «говно» в адрес буржуазной интеллигенции, ко-торая поддерживает войну на германском фронте (из письма Мак-симу Горькому 15 сентября 1919 года2), — не случайное ругательство, отпущенное в пылу полемики, а матрица определенной языковой политики, настроенной на ликвидацию враждебной группы. За-чистка культуры, бюрократически реализованная в 1932 году по-средством ликвидации творческих объединений, начиналась в том числе с дискуссий о формализме. Одна из таких нашумевших по-лемик проходила в 1924 году на страницах журнала «Печать и ре-волюция» и была спровоцирована статьей Льва Троцкого «Фор-мальная школа поэзии и марксизм» (1923), в которой ведущее и, следовательно, опасное интеллектуальное движение объявлялось «заносчивым недоноском»3. Троцкий не ограничивается критикой формализма в искусстве, осуждая формализм и в праве, и в хозяй-ствовании, то есть обличая порок формалистической узости в об-ластях, далеких от изучения литературных приемов.

Именно статья Троцкого послужила прецедентом расшири-тельного и экспрессивного толкования формализма, сознательно-го выхода за пределы его терминологического значения. Офици-альная советская критика демагогически клеймила этим словом все, что расходилось с доктриной социалистического реализма. Как писал Горький в своей широко известной программной ста-тье 1936 года, спровоцировавшей целый цикл разгромных текстов о разных областях искусства, «формализмом пользуются из стра-ха перед простым, ясным, а иногда и грубым словом»4. То есть, с одной стороны, есть грубоватые, но искренние сторонники по-бедившего класса, строящие социализм и приватизирующие Пуш-кина и Флобера за то, что ясно и по делу пишут, а с другой — вся-кие, по выражению того же Горького, «Хэмингуэи», которые хо-тят говорить с людьми, да по-людски не умеют. Любопытно, что ситуация не меняется даже на девятнадцатом году победившей революции. Миновало два десятилетия, практически сменились поколения, но буржуазная интеллигенция никуда не делась, ис-коренить ее не удалось никакими слияниями союзов и запрети-

2. Ленин В. И. Письмо А. М. Горькому, 15/IX // Полн. собр. соч. М.: Политиз-дат, 1978. Т. 51. С. 48.

3. Троцкий Л. Д. Формальная школа поэзии и марксизм // Троцкий Л. Д. Ли-тература и революция. М.: Политиздат, 1991. С. 130.

4. Горький М. О формализме // Правда. 09.04.1936. № 99. URL: http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-86.htm.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201728

тельными мерами. Она, как считали инициаторы «большого тер-рора», хорошо замаскировалась и продолжает отравлять форма-листским ядом жизнь пролетариата. Как именно — даже неважно, так как любой формализм, вплоть до формальной логики, плох по определению. Логично, что никакая дискуссия уже не ведет-ся, ибо вопрос «как» — вопрос, безусловно, формалистский, и от-вечать на него не надо. Правильный вопрос — это даже не «что», а «кто»: кто кого заказывает, кто кого закрывает и т. д.

В рамках данной статьи я бы хотел заострить внимание на том, что уже с  начала 1920-х годов в  вопросе о  формализме начала утверждаться агрессивно-наступательная риторика, впоследствии вытеснившая по праву сильного любые доводы, основанные на на-учной рациональности и соответствующие конвенциональной ма-нере ведения дискуссии. В последнее десятилетие в исследованиях советского прошлого уже почти не встречается наивная трактов-ка 1920-х годов как эпохи утопического идеализма и плюралисти-ческих экспериментов, резко сменившейся большим концлагерем 1930-х годов с его окриками и побоями за фасадом добровольно-принудительного счастья. Именно 1920-е годы помогли утвердить-ся новому культурному дискурсу, основанному на оскорблении оппонента и угрозах в его адрес. Объяснялось это тем, что впервые в истории лидерство надолго узурпировал социальный класс, для которого любые признаки политеса маркировали классового вра-га. В свою очередь, для самих этих врагов, то есть «бывших», «ли-шенцев», временно нанятых новыми хозяевами «спецов», воспи-танность и образованность также служили критерием разделения «своих» и «чужих». Собственно, так сформировался охранитель-ный комплекс, переосмысленный интеллигенцией в терминах мис-сии. Эти социолингвистические маркеры провели более заметную черту между до- и пореволюционной эпохой, чем самые эффект-ные идеи. Говоря еще более определенно и, быть может, несколько тенденциозно, социальная адаптация хамства и фактическое уза-конивание ругани в качестве замены дискуссии стали характерной приметой первого пореволюционного десятилетия, но продолжа-ют давать всходы и в современном общественном дискурсе.

Представляется, что язык культурной полемики 1920-х годов послужил своеобразной лабораторией, из которой вышел устой-чивый стандарт русского языкового поведения, очень ярко вы-раженного в наши дни, например, в телевизионных сериалах, где персонажи либо воркуют о чем-то с применением уменьшитель-ных суффиксов, либо готовы рвать друг друга на куски. Нейтраль-ные модели общения — редкость, переход от жеманных нежно-

29

стей к истерике и угрозам — норма, характеризующая как массо-вую ТВ-продукцию, так и социальные отношения. Автономность дискурсивных регистров связана с контрастным дуализмом сво-его и чужого, который коренится еще в историческом дуализме допетровской культуры и вестернизированного имперского пе-риода5. Революционная переделка общества обострила дуалисти-ческий эффект, но не ослаб он и позднее, по мере стабилизации экономической и культурной жизни. Он оказался чрезвычайно удобной спекулятивной формой, легитимировавшей самые жест-кие сценарии власти и неизменно объяснявшейся «обострением классовой борьбы». Можно даже с известным риском предполо-жить, что это был своеобразный «конец истории» по-советски: если классовая борьба не ослабевает и враги всегда могут быть рекрутированы из рядов вчерашних сторонников, то двигаться больше некуда, общество замирает в вечно воспроизводящемся «сегодня», то есть опустошается и деградирует. Обсуждение лю-бого спорного вопроса на собрании трудового коллектива почти неизбежно переходило в «охоту на ведьм», будь то зловещие суди-лища 1930–1950-х годов или уже разложившиеся ритуальные про-работки эпохи застоя. Независимо от степени своей физической опасности они основывались на уни(что)жении оппонента. Со-ветский человек приспосабливался и вырабатывал иммунитет, пе-стовал в себе безразличие, которое и в наши дни находится в тес-ной зависимости от уровня агрессии в социальных группах.

Участники формальной школы выступают здесь примером, на котором хорошо прослеживается трансформация характера спора с оппонентом, неугодным, врагом, — как агрессия превра-щается в нормативный модус ведения дискуссии. Своеобразие этого примера заключается в том, что, будучи с необходимостью воспитанниками дореволюционной культуры, формалисты созна-тельно выступали против нее и на первоначальном этапе порево-люционного культурного строительства были солидарны с новой властью, внешне слившись с другими деятелями авангарда, кото-рые также прельстились реализацией утопии. Осознанно небреж-ный, запальчивый язык их научных и критических выступлений должен был сближать их с агентами новой культуры.

Но этих последних было не так-то легко провести. Они хорошо чувствовали буржуазное происхождение футуризма, к которому

5. См.: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры // Успенский Б. А. Избр. труды. М.: Гнозис, 1994. Т. 1: Се-миотика истории. Семиотика культуры. С. 219–253.

Ян ЛеВченко

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201730

примыкал ранний ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического язы-ка) с его налетом скандальности. В 1927 году главный редактор жур-нала «Печать и революция» Вячеслав Полонский писал, разобла-чая «Новый ЛЕФ» как буржуазный проект в статье «Леф или блеф»:

Возникнув на почве разложения буржуазного искусства, футу-ризм всеми своими корнями пребывал в буржуазном искусстве6.

Ему нельзя отказать в понимании тесной связи футуризма с объ-ектами его нападок. Без «фармацевтов», как пренебрежительно называли в поэтическом кабаре «Бродячая собака» посетителей, заплативших за полный входной билет, у футуризма не было бы шансов. В феврале 1914 года, едва появившись в «Бродячей соба-ке», Виктор Шкловский уже участвовал на стороне футуристов в диспуте в зале Тенишевского училища, который описал так:

Аудитория решила нас бить. Маяковский прошел сквозь толпу, как раскаленный утюг сквозь снег. Я шел, упираясь прямо в го-ловы руками налево и направо, был сильным — прошел7.

Ранний формализм начинал на одном этаже с мастерами расчет-ливого эпатажа, и по крайней мере для Шкловского и его «мар-кетинговой репутации» эта генеалогия оставалась значимой. Она была той частью биографии, о которой Эйхенбаум писал: «Шклов-ский превратился в героя романа, причем романа проблемного»8. При этом очевидно, что мелкобуржуазная и любая другая про-стецкая публика была способна броситься в  драку как до, так и после любых революций. Разница состояла в том, что в огрубев-шие времена драка превратилась в потенциальный горизонт лю-бой дискуссии. Даже плохо представляя себе друг друга, оппонен-ты всегда были готовы дать решительный бой9. Разве что Виктор Шкловский, Юрий Тынянов и Борис Эйхенбаум, как представи-тели теоретического формализма, позволяли себе говорить о сво-

6. Полонский В. П. Леф или блеф // Полонский В. П. На литературные темы. М.: Круг, 1927. С. 19.

7. Шкловский В. О Маяковском. М.: Советский писатель, 1940. С. 72. 8. Эйхенбаум Б. М. «Мой временник»… Художественная проза и избранные

статьи 20–30-х годов. СПб.: Инапресс, 2001. С. 135. 9. О взаимном «игнорантстве» и приблизительности представлений о тео-

ретических взглядах противной стороны см.: Ханзен-Лёве О. А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе прин-ципов остранения. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 448–449.

Ян ЛеВченко 31

их оппонентах в сниженной форме только в частной переписке, тогда как те отвечали им публично, планомерно усиливая натиск.

Приведу примеры. В январе 1920 года «Петроградская правда» опубликовала редакционную заметку «Ближе к жизни», где обви-нила исследователей поэтики, в частности Шкловского, в эскапиз-ме и несоответствии великой эпохе. Нужно писать о рабоче-кре-стьянском искусстве, а он издает статьи о буржуазном «Дон-Ки-хоте» и копается в Стерне, то есть «дразнит» читателя и «шалит», как делали «господа» в старые времена. «Пишите не для любите-лей-эстетов, а для масс!» — призывал партийный публицист Ва-дим Быстрянский10. Шкловский ответил оппоненту на «домаш-нем поле» — на страницах газеты «Жизнь искусства». Он заявил, что не является «литературным налетчиком и фокусником» и мо-жет лишь дать

…руководителям масс те формулы, которые помогут разобраться во вновь появляющемся, ведь новое растет по законам старым. Мне больно читать упреки «Правды» и обидно обращение «гос-пода», я не «господин», я «товарищ Шкловский» уже пятый год11.

Полемика примечательна прямотой и открытостью, декларатив-ным стремлением воспользоваться революционной свободой в выражении мнений. Но уже появляются характерные оговор-ки: «Товарищ из „Правды“ — я не оправдываюсь. Я утверждаю свое право на  гордость». Шкловский облекает в  форму калам-бура требование уважать свою точку зрения. Ранее в той же за-метке он заявляет прямо: «Я требую уважения»12. Показательно, что сравнение Шкловского с уголовным преступником, исполь-зованное Быстрянским, понравилось дореволюционному крити-ку Аркадию Горнфельду, оставшемуся после революции на преж-них, пусть и конъюнктурно подновленных, позициях. Резюмируя в статье 1922 года противостояние формализма с прочими тренда-ми современной критики, Горнфельд раздраженно отметил «крик-ливую публицистику» и «кружковый жаргон», называя Шклов-ского «талантливым налетчиком»13. Разумеется, имелся в виду по-

10. В. Б. [Быстрянский В. А.] На темы дня: Ближе к жизни! // Петроградская правда. 27.01.1920. № 18.

11. Шкловский В. Б. В свою защиту // Шкловский В. Б. Гамбургский счет. М.: Советский писатель, 1990. С. 90.

12. Там же. 13. Горнфельд А. Формалисты и их противники // Литературная мысль. 1922.

№ 3. С. 5.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201732

верхностный характер его работ, однако уголовные коннотации не могли не создавать дополнительных контекстов на фоне столь своевременно начавшегося процесса над правыми эсерами, от ко-торого Шкловский бежал в Европу, избегая неминуемой распла-ты за свое красноречивое военное прошлое.

Представители эстетической критики дореволюционного происхождения, против которой неизменно выступал Шклов-ский, а  позднее Эйхенбаум, отвечали формалистам корректно, но не могли скрыть недовольства в связи с непривычным, слиш-ком эксцентричным стилем презентации материала. В этом отно-шении показательно единодушное неприятие Шкловского эми-грантской критикой (Роман Гуль, Михаил Осоргин), культиви-ровавшей дореволюционные интеллектуальные направления по очевидным идейным причинам. Под обстрел ведущих перьев эмиграции Шкловский угодил в период своего краткого, но пло-дотворного пребывания в Берлине, когда из печати вышли сра-зу два его заряженных литературной теорией романа: травелог «Сентиментальное путешествие» и  эпистолярий «ZOO. Письма не о любви». В сдержанной стилистике эмигрантской критики от-зывались на Шкловского и некоторые адепты традиционного кри-тического письма, оставшиеся в России. Даже в официальном ор-гане советской литературы — журнале «Печать и революция» под редакцией Вячеслава Полонского — на первых порах выходили статьи, словно созданные почтенными и умеренными консерва-торами русского зарубежья. Так, секретарь Главнауки при Нар-компросе Константин Локс, явно разделяющий взгляды Луначар-ского как «образованного большевика», в 1922 году пишет в ре-цензии на статью Шкловского «Розанов»:

Наука наукой, а смесь фельетона и науки — дело ненужное. <…> Эту развязность дурного тона давно пора оставить14.

В том же 1922 году при художественном отделе Главполитпросве-та недолго выходил тонкий журнал «Вестник искусств». Его ре-дактором был театральный критик Михаил Загорский, сотрудник Театрального отдела (ТЕО) Наркомпроса, где под его началом вы-пускался журнал «Вестник театра»:

14. Локс К. Г. Виктор Шкловский. Розанов. Из кн. «Сюжет как явление сти-ля». Издательство ОПОЯЗ, 1921 год, Петроград // Печать и революция. 1922. Кн. 1. С. 286.

Ян ЛеВченко 33

Конечно, они ребята беспутные, ненадежные и  легкомыслен-ные — эти резвящиеся литераторы из «Книжного угла», все эти Ховины, Шкловские, Эйхенбаумы и прочие «веселые историки искусств» из содружества ОПОЯЗ. Нам с ними не по пути. Но они люди умные и весьма и весьма проницательные. Их группа — по-чти единственная литературная группа в Петрограде, остро чув-ствующая современность, хотя и плохо в ней разбирающаяся.<…>Это самая интересная группа литературных зверей, спасших-ся от потопа15.

Используя популярную в  первые пореволюционные годы биб-лейскую метафору, Загорский обнаруживает свою рафиниро-ванность, хотя охотно присваивает большевистскую фразео-логию («Нам с ними не по пути»). Презрительное использова-ние множественного числа в  перечислении конкретных имен, уничижительные эпитеты на грани панибратства — это, напро-тив, уступки новому дискурсу, который автор вызвался при-нять, подобно своему кумиру Всеволоду Мейерхольду. Теоре-тически Загорскому как раз по  пути с  формалистами, но  для идейно близкого ему масштабного левого искусства камерный рецензионный журнал «Книжный угол» недостаточно радика-лен, а то и мелкобуржуазен.

В  1920-е годы даже самые несущественные концептуальные расхождения начали восприниматься как повод для запальчивых заявлений. Петроградская газета «Жизнь искусства» с 1923 года выходила как журнал и проявляла все меньшую толерантность в  отношении как пережитков дореволюционной критики, так и футуристической зауми, с которой по инерции отождествлялся формализм. В 1924 году журнал предоставил площадку идеологу советского литературного конструктивизма Корнелию Зелинско-му. Ратующий за усиление смысловой составляющей литератур-ного произведения, Зелинский вместе с тем отталкивался от идеи текста как конструкции, что отчасти сближало его с платформой формализма. Тем не менее в статье «Как сделан Виктор Шклов-ский», название которой пародирует подходы программных тек-стов ОПОЯЗа, Зелинский ограничивается предъявлением личных счетов к шефу конкурирующей фирмы:

15. Загорский М. Книга. Среди книг и журналов. «Пересвет». Кн. 1. «Книжный Угол». Вып. 8. «Северные дни». Кн. II // Вестник искусств. 1922. № 2. С. 18.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201734

Из его блестящего черепа, похожего на голову египетского вое-начальника, сыплются неожиданные мысли, как влага из лейки на клумбы русской литературы.

Не в силах скрыть раздражения по поводу влиятельности старше-го всего на три года, но намного более опытного коллеги, Зелин-ский продолжает:

В начале бе слово. Нет, в начале бе Шкловский, а формализм потом. Эта круглая блестящая голова, как курок, взведенный над книжками, действует, как отмычка среди литературных строений16.

Голова, не дающая покоя Зелинскому, маячит не только над ли-тературой. В это время Шкловский уже вернулся из-за границы и работает в Москве на 3-й фабрике Госкино, чье название ста-нет заголовком одной из самых известных его книжек 1920-х го-дов. Она еще не вышла, но советские толстые журналы уже целе-направленно и без лишних экивоков расправляются с пережит-ками формализма. «Яркое проявление того времени — „распад жанров“» — так Лабори Калмансон под псевдонимом Г. Лелевич пишет о начале десятилетия17. Теперь, по его словам, «буржуаз-ные теоретики» Шкловский и Тынянов «с ужасом» наблюдают, как снова появляется крепкая литература вроде Юрия Либедин-ского и Лидии Сейфуллиной. По поводу «Сентиментального пу-тешествия» Шкловского, переизданного в Москве в 1924 году, вы-сказался в том же журнале и поклонник Есенина, критик Федор Жиц: «Автором руководит безголовый автоматизм, озорство, ни-гилизм»18. Впрочем, в ответ на изданную вскоре статью «За что мы любим Есенина» ведущий критик пролетарского журнала «На литературном посту» Владимир Ермилов издал памфлет под названием «За что мы не любим Федоров Жицей». Критики во все времена ополчаются друг на друга, но здесь грозовая атмосфера все гуще, ибо спровоцирована постоянными проекциями во вне-литературную борьбу. Вот студент Института красной профессу-ры Виктор Кин пишет о Шкловском в «Молодой гвардии»:

16. Зелинский К. Как сделан Виктор Шкловский // Жизнь искусства. 1924. № 14. С. 13.

17. Лелевич Г. Гиппократово лицо // Красная новь. 1925. № 1. С. 298. 18. Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Л.: Изда-

тельство «Атеней», 1924 // Красная новь. 1925. Кн. 2. С. 284.

Ян ЛеВченко 35

Мы не рискуем обидеть Шкловского, сказав, что его книга — бес-принципная, что в ней чужая, вредная идеология. <…> Эта мор-да нам хорошо знакома. В хвостах она шептала об убийстве Ле-нина Троцким. Глядела из-за  стола советского учреждения. На буферах и на крышах ездила с мешками сеялки и бидонами постного масла. Морда, можно сказать, всероссийская. Эта же, до ужаса знакомая морда глядит с каждой страницы «Сентимен-тального путешествия»19.

Кин комментирует цитату из книги Шкловского: «Хорошо жить и  мордой ощущать дорогу жизни»20. Комментируя, он смакует и усиливает роль этого экспрессивного слова, наполняя анафору все более уничижительным, а потом и зловещим смыслом. «Ужас», который Лелевич приписывал формалистам, охватывает их про-тивников — теперь они просто обязаны защищаться.

После диспута о  формальном методе в  блоке журнала «Пе-чать и  революция», образцово снабдившего инициальную ста-тью Эйхенбаума «Вокруг вопроса о формалистах»21 пятью нега-тивными откликами, можно было открывать огонь на поражение. В дневниковой записи от 17 октября 1924 года Эйхенбаум харак-теризует полемику по поводу своей статьи: «Ответы действитель-но хамские… Лай, брань, злоба, окрики»22. После выхода «Треть-ей фабрики» Шкловского уже не  было нужды даже имплицит-но ссылаться на прецеденты. Упомянутый Федор Жиц пишет, что когда-то  Василий Розанов открыл новую страницу в  литерату-ре — открыл в формальном смысле. Судя по изящному риториче-скому обороту критика, он совсем не вдается «в оценку его блуд-ливых политических воззрений и душка карамазовщины, кото-рым несет почти от  всех его произведений»23. Шкловский, как признает Жиц вслед за множеством других критиков, идет цели-ком от Розанова, разве что мельчая:

19. Кин В. В. Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Воспоминания. 1924 г. 192 стр. Тираж 5000 // Молодая гвардия. 1925. Кн. 2–3. С. 266–267.

20. Шкловский В. Б. «Еще ничего не  кончилось…» М.: Пропаганда, 2002. С. 192.

21. Эйхенбаум Б. М. Вокруг вопроса о формалистах // Печать и революция. 1924. № 5. С. 1–12.

22. Цит. по: Кертис Дж. Борис Эйхенбаум: его семья, страна и русская лите-ратура. СПб.: Академический проект, 2004. С. 138.

23. Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». 140 стр. 1926 г. // Красная новь. 1926. № 11. С. 246.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201736

[Он] как человек меньше своего учителя. <…> Недостает муже-ственности прицела, воли к покорению читателя. Почерк Шклов-ского скользит по бумаге без нажима и мысли, наблюдения его колышутся на тонких стеблях фельетона и непринужденной бе-седы. Но если черты эти раздражали и возмущали, когда Шклов-ский писал о революции, событиях большого трагического охва-та, в «Третьей фабрике» они сыграли положительную роль24.

Применяется одна из  самых действенных критических мето-дик — обращение против обвиняемого его же собственного ору-жия. Ведь каких-то пять лет назад Якобсон писал в программной для формалистического движения статье, что прежняя литера-турная наука сводилась к уровню необязательной causerie25. Толь-ко теперь обвинения в болтовне влекут за собой не методологиче-ские, а политические выводы. Как пишет Аркадий Глаголев в ре-цензии на «Третью фабрику»,

…это история жизни типичного российского мелкобуржуазного интеллигента, не лишенного явственного обывательского душ-ка, писателя, до сих пор чувствующего себя в советской действи-тельности полуинородным элементом26.

Трудно спорить с верной классовой оценкой комсомольского кри-тика, но характерное слово «душок» является безошибочным мар-кером санкционированной травли. Ответственный редактор жур-нала «Советское кино» Осип Бескин по должности позволяет себе не только осторожные указания, но и открыто зловещую иронию:

И где, как не в «Круге», было выйти очередному шедевру Шклов-ского, этого вездесущего фигаро нашего времени, дарящего миру реакционные теории литературы, возрождающего эстети-ческие традиции доброго старого времени, облагораживающе-го советское кинодело, рассыпающего блестки своего парадок-сального фельетона на зависть и развращение менее прытких своих собратьев?27

24. Там же. С. 246–247. 25. Якобсон Р. О. О художественном реализме // Якобсон Р. О. Работы по поэ-

тике. М.: Прогресс, 1987. С. 386. 26. Глаголев А. В. Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». М., 1926. Стр. 139.

Ц. 1 руб. // Молодая гвардия. 1927. Кн. 1. С. 205. 27. Бескин О. Кустарная мастерская литературной реакции // На литератур-

ном посту. 1927. № 7. С. 18.

Ян ЛеВченко 37

Развращение — важный мотив, подмечаемый пролетарской крити-кой, которая занимает на первый взгляд парадоксальные, все более консервативные позиции. В том же 1927 году Вячеслав Полонский назовет Шкловского «марксистоедом» и  «порнографом»28. Пер-вое — за то, что он нахально защищает производственное искус-ство от марксистов в журнале «Новый ЛЕФ», чем вызывает их за-конный смех. Второе — за сценарий фильма «Третья Мещанская, или Любовь втроем», который был запрещен к показу в частях РККА. Бескин, которого Полонский недолюбливает, как и всех рап-повцев, тоже заостряет внимание на «этаких интимностях», «игре в неглижирование»29. В 1927 году советская культура, только что занимавшая передовые позиции в вопросах пола (от книг Алексан-дры Коллонтай до просветительских фильмов о проституции и ве-нерических болезнях), выступает оплотом целомудрия, и фильмы наподобие «Проститутки» (1926, Олег Фрелих) или «Третьей Ме-щанской» (1927, Абрам Роом) запаздывают с попаданием в тренд. О статье Бескина и его профессиональном лицемерии весьма жест-ко отзывается в письме Шкловскому Тынянов, сдавший статью о литературной эволюции в тот же журнал:

Теперь, говорят, мелкий бес тебя там обвыл. Между тем, статью мою там приняли. Я беса еще не читал, но не сомневаюсь, что гнусь30.

Можно было бы указать на не менее крутую и еще более яростную фразеологию Тынянова, если бы дело не происходило в простран-стве частной переписки. Готовность же публиковаться в проле-тарском журнале говорит о том, что в сознании формалистов все еще существует, по инерции, свобода печати. О ней все тот же По-лонский высказался тогда же вполне определенно:

…в атмосфере литературной войны, где побеждает сильнейший, и  будут разрешены наши литературные споры о  попутчиках и о том, какому отряду писателей принадлежит будущее31.

28. Полонский В. П. Блеф продолжается // Полонский В. П. На литературные темы. С. 37–39.

29. Бескин О. Указ. соч. С. 18–19. 30. Цит. по: Тоддес Е. А., Чудаков А. П., Чудакова М. О. Комментарии // Тыня-

нов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 519. 31. Полонский В. П. К вопросу о наших литературных разногласиях. Статья

первая. Критические заметки по поводу книги Г. Лелевича «На литера-турном посту» // Полонский В. П. На литературные темы. С. 110.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201738

Рассуждая о победителях, Полонский ошибался только в том, что будущее литературы принадлежит пролетариату. Будущее, как из-вестно, уже во второй половине 1920-х годов принадлежало оп-портунистической номенклатуре. Но в самом факте ведения вой-ны и ее перехода в решающую фазу параллельно с объявлением курса первой пятилетки не было сомнений. В 1929 году Исаак Ну-синов плотно нанизывает агрессивные метафоры в адрес приго-воренного формалиста:

Виктор Шкловский вздумал укрыться под редут  — военной терминологией 1812 года выражаясь — Бориса Эйхенбаума или, по-современному, в траншею литературной среды32, а шлепнул-ся в формалистски-эклектическую лужу33.

На статью Шкловского «Памятник научной ошибке» (1930), в ко-торой автор витиевато и  уклончиво отречется от  формализма, Марк Гельфанд выпустит отзыв с  характерным названием «Де-кларация царя Мидаса, или Что случилось с Виктором Шклов-ским». В ходу риторические средства, отражающие предельную бдительность и настрой на разоблачение и уничтожение классо-вого врага. Шельмование формалистов чуть стихнет в 1931 году, чтобы с новой силой вспыхнуть уже в середине следующего деся-тилетия, когда само понятие превратится в клеймо, максимально полно реализовав принцип nomina sunt odiosa.

Закручивание риторических гаек как прелюдия репрессий до-минировало в реакции на формализм, но все же не было ее един-ственной формой. «Старомодные» критики формализма в основ-ном были вынуждены примкнуть к возобладавшей дискурсивной манере и  впоследствии вяло включали свой голос в  хор, поно-сящий отщепенцев от  имени коллектива (Павел Сакулин, Вик-тор Жирмунский и пр.)34. Голос прочих носителей альтернатив-ных взглядов (в первую очередь речь идет о Михаиле Бахтине и круге ГАХН — Государственной академии художественных наук) умолк с исчезновением повода в начале 1930-х годов, если не счи-

32. Сознательное искажение термина «литературный быт». 33. Нусинов И. Запоздалые открытия, или Как В. Шкловскому надоело есть

голыми руками, и он обзавелся самодельной марксистской ложкой // Ли-тература и марксизм. 1929. № 5. С. 12.

34. Подробнее об этом мимикрическом механизме см. в представительной ре-конструкции разгрома науки о литературе в послевоенном Ленинграде: Дружинин П. А. Идеология и филология. Ленинград. 1940-е годы. М.: Но-вое литературное обозрение, 2012. С. 453–487.

Ян ЛеВченко 39

тать сдержанную по тону, но разгромную в соответствии с пра-вилами игры книгу Павла Медведева «Формализм и формалисты» (1934). В высшей степени красноречивым было молчание Бориса Энгельгардта как в адрес коллег, так и в русле науки о литерату-ре. Параллельно усиливающейся травле он успел предложить об-разец научно-критического разбора методологических оснований формальной школы.

В известной работе «Формальный метод в истории литерату-ры» (1927) Энгельгардт попытался поместить свой объект в ши-рокий контекст эстетических теорий и пришел к выводу, что су-ществует не метод, но вполне автономная дисциплина, которую можно условно обозначить как формальную поэтику. Все про-изведения мировой литературы она рассматривает никак ина-че, как с точки зрения заумного языка, конструируя объект сво-его исследования так, чтобы из поля анализа были исключены любые тематические, идеологические, исторические компонен-ты. Энгельгардт, как сторонник эстетики Иоганна Георга Гамана, лингвистической феноменологии Александра Потебни, истори-ческой поэтики Александра Веселовского, даже не столько кри-тикует формалистов, со многими из которых его связывает рабо-та в одном институте над близкими темами, сколько показыва-ет, что они не революционизируют методы истории литературы. Более того, ни эта прикладная область эстетики слова, ни тем бо-лее общая эстетика формалистов попросту не заметили. Энгель-гардт упорно дистанцируется от споров о формализме, из-за чего формалистское экспрессивное обаяние само собой улетучивает-ся и остается достаточно простая, если не примитивная, теоре-тическая схема. Верхом критического накала является для авто-ра слово «пресловутый» в отношении «заумного языка», а также обозначение его как «декларативного пугала, с помощью которого футуристы пытались поразить воображение обывателя»35. Ниже Энгельгардт в качестве синонима «пугала» использует слово «дра-кон» — он должен отпугивать от школы «всех попутчиков, опас-ных своим эклектизмом»36. Иными словами, Энгельгардт моде-лирует, если не пародирует, позицию самих формалистов, отсы-лая к новейшей на тот момент программной статье Эйхенбаума

35. Энгельгардт Б. М. Формальный метод в истории литературы // Энгель-гардт Б. М. Избр. труды. СПб.: Издательство Санкт-Петребургского уни-верситета, 1995. С. 76.

36. Там же. С. 78.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201740

(«Мы окружены эклектиками и эпигонами»37, — едва ли не пара-ноидально говорится в ней в адрес вчерашних друзей и даже не-которых учеников).

Закрытая полемика Энгельгардта, апеллирующая к академиче-ской традиции, оказалась на фоне открытых выпадов критиков «Красной нови» и «Печати и революции» своего рода архаизиру- ющей инновацией дискурса, эволюцией через отступление, о ко-торой пришлось вспомнить лишь в постсоветские годы, но уже в аспекте истории науки. В 1930-е годы такие ученые замолкали принципиально, причем без пафоса, свойственного сознательным париям вроде Ольги Фрейденберг. Энгельгардт стал переводчи-ком Джонатана Свифта, Вальтера Скотта и Чарлза Диккенса; умер он в блокадном Ленинграде. Однако ни его, ни даже формалистов с их сравнительно счастливой судьбой (если почитать таковой то, что они почти поголовно избежали ГУЛАГа) нельзя считать побе-жденными — даже в войне с заранее предрешенным концом. Чест-ная игра понималась как временное, промежуточное состояние. Логика гегемона, вынужденно использующего ресурсы побежден-ного оппонента, не предполагает, что у последнего есть шансы вы-жить и сохраниться. Врага либо ломают, либо убивают. Правила игры в отношении врага в роли временного союзника могут из-мениться в любой момент. Маршрут этого изменения — от дис-куссии к шельмованию, от конвенциональной остроты к откро-венной грубости.

БиблиографияБескин О. Кустарная мастерская литературной реакции // На литературном по-

сту. 1927. № 7.В. Б. [Быстрянский В. А.] На темы дня: Ближе к жизни! // Петроградская прав-

да. 27.01.1920. № 18.Глаголев А. В. Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». М., 1926. Стр. 139.

Ц. 1 руб. // Молодая гвардия. 1927. Кн. 1.Горнфельд А. Формалисты и их противники // Литературная мысль. 1922. № 3.Горький М. О формализме // Правда. 09.04.1936. № 99. URL: http://gorkiy.lit-info.

ru/gorkiy/articles/article-86.htm.Дружинин П. А. Идеология и филология. Ленинград. 1940-е годы. М.: Новое

литературное обозрение, 2012.Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Л.: Издательство

«Атеней», 1924 // Красная новь. 1925. Кн. 2.Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». 140 стр.

1926 г. // Красная новь. 1926. № 11.

37. Эйхенбаум Б. М. Теория формального метода // Эйхенбаум Б. М. О литера-туре. Работы разных лет. М.: Советский писатель, 1987. С. 375.

Ян ЛеВченко 41

Загорский М. Книга. Среди книг и журналов. «Пересвет». Кн. 1. «Книжный Угол». Вып. 8. «Северные дни». Кн. II // Вестник искусств. 1922. № 2.

Зелинский К. Как сделан Виктор Шкловский // Жизнь искусства. 1924. № 14.Кертис Дж. Борис Эйхенбаум: его семья, страна и русская литература. СПб.:

Академический проект, 2004.Кин В. В. Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Воспоминания. 1924 г.

192 стр. Тираж 5000 // Молодая гвардия. 1925. Кн. 2–3.Лелевич Г. Гиппократово лицо // Красная новь. 1925. № 1.Ленин В. И. Письмо А. М. Горькому, 15/IX // Он же. Полн. собр. соч. Т. 51. М.:

Политиздат, 1978.Локс К. Г. Виктор Шкловский. Розанов. Из кн. «Сюжет как явление стиля». Из-

дательство ОПОЯЗ, 1921 год, Петроград // Печать и революция. 1922. Кн. 1.

Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры // Успенский Б. А. Избр. труды. Т. 1: Семиотика истории. Се-миотика культуры. М.: Гнозис, 1994. С. 219–253.

Маяковский В. В. Приказ по армии искусства // Искусство коммуны. 07.12.1918. № 1. С. 1.

Нусинов И. Запоздалые открытия, или как В. Шкловскому надоело есть голы-ми руками, и он обзавелся самодельной марксистской ложкой // Литера-тура и марксизм. 1929. № 5.

Полонский В. П. Блеф продолжается // Он же. На литературные темы. М.: Круг, 1927. С. 37–39.

Полонский В. П. К вопросу о наших литературных разногласиях. Статья пер-вая. Критические заметки по поводу книги Г. Лелевича «На литератур-ном посту» // Он же. На литературные темы. М.: Круг, 1927.

Полонский В. П. Леф или блеф // Он же. На литературные темы. М.: Круг, 1927.Тоддес Е. А., Чудаков А. П., Чудакова М. О. Комментарии // Тынянов Ю. Н.

Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.Троцкий Л. Д. Формальная школа поэзии и марксизм // Он же. Литература

и революция. М.: Политиздат, 1991.Ханзен-Лёве О. А. Русский формализм. Методологическая реконструкция раз-

вития на основе принципов остранения. М.: Языки русской культуры, 2001.

Шкловский В. Б. «Еще ничего не кончилось…» М.: Пропаганда, 2002.Шкловский В. Б. В свою защиту // Он же. Гамбургский счет. М.: Советский пи-

сатель, 1990.Шкловский В. О Маяковском. М.: Советский писатель, 1940.Эйхенбаум Б. М. «Мой временник»… Художественная проза и избранные ста-

тьи 20–30-х годов. СПб.: Инапресс, 2001.Эйхенбаум Б. М. Вокруг вопроса о формалистах // Печать и революция. 1924.

№ 5. С. 1–12.Эйхенбаум Б. М. Теория формального метода // Он же. О литературе. Работы

разных лет. М.: Советский писатель, 1987.Энгельгардт Б. М. Формальный метод в истории литературы // Он же. Избр.

труды. СПб.: Издательство Санкт-Петребургского университета, 1995.Якобсон Р. О. О художественном реализме // Он же. Работы по поэтике. М.:

Прогресс, 1987.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201742

FROM DISPUTE TO PERSECUTION: RHETORIC OF DEBATES SURROUNDING THE FORMALIST CIRCLE IN THE 1920S

Jan Levchenko. Professor, School of Cultural Studies, Faculty of Humanities, janlevchenko@hse.ru. National Research University Higher School of Economics (HSE). Address: 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia.

Keywords: Russian formalism; literary criticism and polemics; rhetoric of competition and discussion in literature; class struggle; Bolshevik revolution.

The present article traces the origins and forms of aggressive rhetoric in the Soviet literary criticism of the 1920s, using the example of the debates surrounding the Len-ingrad branch of the Russian Formalist School. The discussions around this research circle can be traced to the destructive experience of revolution and civil war, and the shift from conventional forms of debate to the abuse and annihilation of opponents, transforming the latter practices into the new mainstream. The discussion as such becomes a race for power, or a straight-up competition between political groups. In turn, literary criticism also starts reproducing the repressive methods of the victor. The so-called “formalists” represent the most prominent example of this process, as they were sentenced to annihilation as pure ideological enemies of the new hegem-onic class — both in a political and cultural sense.

The contrast dualism that characterizes the opposition between ‘us’ and ‘them’ in Russian culture to the present day became visible during that time, as the trium-phant class was fundamentally unwilling to compromise with the defeated. The Bol-sheviks were not feeling magnanimous after the victory of the October revolution. Their strategy was to cultivate hatred, pitting different groups against each other under the banner of class struggle in order to further strip and/or remove any phe-nomena diverging from the established way forward. The primary motivation for the crackdown through terror was civil war. Subsequently, it was replaced by the require-ment for special vigilance during the temporary resurgence of the bourgeoisie in the period of New Economic Policy (NEP). The conceptualization of the NEP was not only an economic and industrial, but also inevitably a cultural matter, and the prole-tariat simply had to feel threatened by the surviving oppressors whose consciousness remained the same as before the revolution. Ultimately, the announced and long-awaited rejection of the NEP and its “restorative” culture legitimized a new round of aggressive rhetoric that reinforced the internal crisis of the Soviet “poputchiks” (pri-marily discriminated intelligentsia) and allowed to put an end to them on the cusp of the 1920s and 1930s.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-5-25-41

References

Beskin O. Kustarnaia masterskaia literaturnoi reaktsii [Handicraft Workshop of Lit-erary Reaction]. Na literaturnom postu [On the Seat of Literature], 1927, no. 7.

Curtis J. Boris Eikhenbaum: ego sem’ia, strana i russkaia literatura [Boris Eikhen-baum: His Family, Country and Russian Literature], Saint Petersburg, Aka-demicheskii proekt, 2004.

Druzhinin P. A. Ideologiia i filologiia. Leningrad. 1940-e gody [Ideology and Philol-ogy. Leningrad. 1940s], Moscow, New Literary Observer, 2012.

Ян ЛеВченко 43

Eikhenbaum B. M. “Moi vremennik”… Khudozhestvennaia proza i izbrannye stat’i 20–30-kh godov [“My Temporary...” Prose and Selected Articles, 1920–1930], Saint Petersburg, Inapress, 2001.

Eikhenbaum B. M. Teoriia formal’nogo metoda [Theory of Formal Method]. O liter-ature. Raboty raznykh let [On Literature. Works of Different Years], Moscow, Sovetskii pisatel’, 1987.

Eikhenbaum B. M. Vokrug voprosa o formalistakh [Around the Question of Formal-ists]. Pechat’ i revoliutsiia [Print and Revolution], 1924, no. 5, pp. 1–12.

Engelgardt B. M. Formal’nyi metod v istorii literatury [Formal Method in the His-tory of Literature]. Izbr. trudy [Selected Works], Saint Petersburg, Izdatel’stvo Sankt-Petreburgskogo universiteta, 1995.

Glagolev A. V. Shklovskii. “Tret’ia fabrika”. Izd. “Krug”. M., 1926. Str. 139. Ts. 1 rub. [Shklovsky. “Third Fabtic”. Krug, Moscow, 1926. 139 p. Price: 1 rouble]. Molo-daia gvardiia [Young Guard], 1927, book 1.

Gorky M. O formalizme [On Formalism]. Pravda [The Truth], April 9, 1936, no. 99. Available at: http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-86.htm.

Gornfel’d A. Formalisty i ikh protivniki [Formalists and Their Opponents]. Literatur-naia mysl’ [Literary Thought], 1922, no. 3.

Hansen-Löve A. A. Russkii formalizm. Metodologicheskaia rekonstruktsiia razvitiia na osnove printsipov ostraneniia [Der russische Formalismus: methodologis-che Rekonstruktion seiner Entwicklung aus dem Prinzip der Verfremdung], Moscow, Iazyki russkoi kul’tury, 2001.

Jakobson R. O. O khudozhestvennom realizme [On Realism in Art]. Raboty po poe-tike [Works on Poetics], Moscow, Progress, 1987.

Kin V. V. Shklovskii. “Sentimental’noe puteshestvie”. Vospominaniia. 1924 g. 192 str. Tirazh 5000 [V. Shklovsky. “Sentimental Journey”. Memories. 1924. 192 p. Printing Run 5000]. Molodaia gvardiia [Young Guard], 1925, books 2–3.

Lelevich G. Gippokratovo litso [Hyppocrates’ Face]. Krasnaia nov’ [Red New Soil], 1925, no. 1.

Lenin V. I. Pis’mo A. M. Gor’komu, 15/IX [Letter to A. M. Gorky, 15/IX]. Poln. sobr. soch. T. 51 [Complete Set of Works. Vol. 51], Moscow, Politizdat, 1978.

Loks K. G. Viktor Shklovskii. Rozanov. Iz kn. “Siuzhet kak iavlenie stilia”. Izdatel’stvo OPOIaZ, 1921 god, Petrograd [Viktor Shklovsky. Rozanov. From the Book

“Syuzhet as a Phenomenon of Style”. OPOJAZ Publishing House, 1921, Petro-grad]. Pechat’ i revoliutsiia [Print and Revolution], 1922, book 1.

Lotman Y. M., Uspensky B. A. Rol’ dual’nykh modelei v dinamike russkoi kul’tury [The Role of Dual Models in the Dynamics of Russian Culture]. In: Uspensky B. A. Izbr. trudy. T. 1: Semiotika istorii. Semiotika kul’tury [Selected Works. Vol. 1: Semiotics of History. Semiotics of Culture], Moscow, Gnozis, 1994, pp. 219–253.

Mayakovsky V. V. Prikaz po armii iskusstva [Art Army Order]. Iskusstvo kommuny [Art of the Commune], December 7, 1918, no. 1, p. 1.

Nusinov I. Zapozdalye otkrytiia, ili kak V. Shklovskomu nadoelo est’ golymi rukami, i on obzavelsia samodel’noi marksistskoi lozhkoi [Hindword Discoveries, or, How V. Shklovsky Has Had Enough of Eating Barehanded and He Provided Himself with Self-Made Marxist Spoon]. Literatura i marksizm [Literature and Marxism], 1929, no. 5.

Polonskii V. P. Blef prodolzhaetsia [Bluff Continues]. Na literaturnye temy [Literary Issues], Moscow, Krug, 1927, pp. 37–39.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201744

Polonskii V. P. K voprosu o nashikh literaturnykh raznoglasiiakh. Stat’ia pervaia. Kriticheskie zametki po povodu knigi G. Lelevicha “Na literaturnom postu” [To the Question of Our Literary Controversies. First Article. Critical Notes Concerning G. Lelevich’s Book “On the Seat of Literature”]. Na literaturnye temy [Literary Issues], Moscow, Krug, 1927.

Polonskii V. P. Lef ili blef [LEF or a Bluff]. Na literaturnye temy [Literary Issues], Moscow, Krug, 1927.

Shklovsky V. B. “Eshche nichego ne konchilos’…” [“Everything Hasn’t Ended Yet...”], Moscow, Propaganda, 2002.

Shklovsky V. B. O Maiakovskom [On Mayakovsky], Moscow, Sovetskii pisatel’, 1940.Shklovsky V. B. V svoiu zashchitu [In Self-Defence]. Gamburgskii schet [Hamburg

Reckoning], Moscow, Sovetskii pisatel’, 1990.Toddes E. A., Chudakov A. P., Chudakova M. O. Kommentarii [Comments]. In: Tyn-

yanov Y. N. Poetika. Istoriia literatury. Kino [Poetics. History of Literature. Cinema], Moscow, Nauka, 1977.

Trotsky L. D. Formal’naia shkola poezii i marksizm [Formal School of Poetry and Marxism]. Literatura i revoliutsiia [Literature and Revolution], Moscow, Politizdat, 1991.

V. B. [Bystrianskii V. A.] Na temy dnia: Blizhe k zhizni! [On the Buzzwords of the Day: Closer to Life!]. Petrogradskaia pravda [Petrograd Truth], January 27, 1920, no. 18.

Zagorskii M. Kniga. Sredi knig i zhurnalov. “Peresvet”. Kn. 1. “Knizhnyi Ugol”. Vyp. 8. “Severnye dni”. Kn. II [Book. Amongst Books and Journals. “Peresvet”. Book 1. “Book Corner”. Iss. 8. “North Days”. Book II]. Vestnik iskusstv [Herald of Arts], 1922, no. 2.

Zelinskii K. Kak sdelan Viktor Shklovskii [How Was Made Viktor Shklovsky]. Zhizn’ iskusstva [Life of Art], 1924, no. 14.

Zhits F. Viktor Shklovskii. “Sentimental’noe puteshestvie”. L.: Izdatel’stvo “Atenei”, 1924 [Viktor Shklovsky. “Sentimental Journey”. Leningrad, Atenei, 1924]. Krasnaia nov’ [Red New Soil], 1925, book 2.

Zhits F. Viktor Shklovskii. “Tret’ia fabrika”. Izd. “Krug”. 140 str. 1926 g. [Viktor Shk-lovsky. “Third Fabtic”. Krug Publishing House. 140 p. 1926]. Krasnaia nov’ [Red New Soil], 1926, no. 11.

45

Вещи без слов и целое без частногоСоветская философия Эвальда ИльенковаВиктория Файбышенко Старший научный сотрудник, Российский научно-исследовательский институт культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева. Адрес: 129366, Москва, ул. Космонавтов, 2. E-mail: vfaib@mail.ru.

Ключевые слова: Эвальд Ильенков; советская философия; позитивизм; социализм; проект; идеальное; всеобщее; отчуждение; присвоение; частное; личность.

Советская философия задает и под-держивает всеохватную сетку про-екта, который одновременно служит способом познания мира, способом его оценки и способом его измене-ния. Какая общая логика или про-блема связывает теорию создания личности из «нуля психики», апо-логию советского проекта и острую полемику со всеми формами техни-цизма, сциетизма и позитивизма, под-чинившими, по мнению Эвальда Ильенкова, советскую культурную модель? Педагогическая утопия Иль-енкова — ключ к утопии исторической и наоборот. Даже в социалистическом обществе, где частная собственность на средства производства отменена, частное сохраняется в самой воспро-изводимой диверсификации обще-ства, в любом различии между его гражданами, в любой асимметрии занимаемых ими позиций, а факти-чески в том, что образует самую суть системы модерна: в автономии инсти-туционализованных способностей, лежащей в основании культурного производства.

Культурная революция должна преодолеть закрепленное различие частных позиций, заменив их тожде-ством личного и всеобщего. Ильен-ков подчеркивает: отчуждение есть не отчуждение от собственной при-роды — ее как таковой не суще-ствует, — но отчуждение от всякого другого человека, от совокупной при-роды человечества, с которым при-ходится делить процесс присвоения. Отчуждение отчуждает органическое тело от неорганического социаль-ного тела. Сама же личность в пол-ном смысле существует только как присвоенная тотальность всех отно-шений тел по поводу вещей, опосре-дованных вещами. Именно полная интериоризация культуры индиви-дом — условие неотчуждаемой сво-боды. Ильенков противопоставляет позитивистской логике суммирова-ния частного логику целого. Пози-тивизм, основанный на принципе частного, продуцирует технокра-тизм. Ильенков обходит вопрос о том, какой именно тип власти продуци-рует мышление целым.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201746

СОЦИАЛЬНО обусловленной техникой позднесовет-ской философии было не установление различия, как это свойственно философам, начиная с Сократа, а приведе-ние к тождеству. Философская речь выступала в специ-

фической функции «окончательной легитимации спонтанно сло-жившегося положения дел»1, «оправдания совершенного»: «никто пути пройденного у нас не отберет». Как многие секулярные ри-туалы, подобное авторитетное слово конституирует неотрывность признания факта от его оценки. Культурно-политическая ситуация сегодняшней России вновь выводит на свет эту же технику освяще-ния уже случившегося через подключение к тотальности вечно для-щегося проекта, в котором (гео)политическое, национальное или религиозное — лишь разные измерения для самой его тотальности.

Александр Филиппов предложил продуктивную идею описания советской социологии с ее ведущей идеей научного управления как полицейской науки — «управленчески-экспертной системы поли-цейского государства», «использующего монопольное право на на-силие для осуществления административных решений, нацелен-ных на достижение блага и основанных на оценке ситуации и объ-ективной необходимости, а  не  на  длительной, опосредованной правилами и правом процедуре с неопределенным результатом»2.

Философия могла бы претендовать на первенство среди совет-ских полицейских наук. Однако быть «нормальной полицейской наукой» философии мешал именно ее исключительный статус. Со-ветский марксизм понимал себя как такое учение о законах бытия и равным образом законах мышления, которое меняет это бытие и это мышление. Само изменение, однако, уже исходно принадле-жит бытию, поскольку является реализацией универсального за-кона развития. Актуальная ипостась «изменения», естественно, полностью контролировалась государственной властью. Но энте-лехия его принадлежала диалектическому единству теории и прак-тики, отношения которых должна была толковать философия. Фиктивная, но канонически важная функция «революционного

1. Рыклин М. К. Террорологики. Тарту: Эйдос, 1992. С. 59. 2. Филиппов А. Ф. Советская социология как полицейская наука // Новое ли-

тературное обозрение. 2013. № 123. С. 48–63.

47Виктория Файбышенко

изменения мира» исподволь замещалась функцией «диалектиче-ского оправдания» — «обобщения успехов естествознания».

Сохраняя роль идеологического руководства науками, фило-софия фактически не исполняла своей конститутивной функции «формулирования предискурсивных соглашений для научных дискурсов»3. Впрочем, как замечает Михаил Немцев, в  «закры-том обществе власти» (каким был СССР) дискуссия апеллирует не к предискурсивным соглашениям, а к отношениям власти:

Поскольку властные отношения являются онтологически пер-вичными, они формируют условия (поле) самоопределения фи-лософии как интеллектуальной практики4.

Условия производства мысли и составляют во многом ее содержа-ние5. Вопрос об отношении философии к власти, помимо проче-го, вопрос о власти самой философии. Очевидно, что власть со-ветской философии — не власть отделения, но оборотная сторона подвластности; ее основная функция — «контроль за всеми суще-ствующими в обществе модусами употребления языка, высшая и по возможности окончательная цензура»6. Но эта цензура одно-временно являлась переводом, имеющим и ритуальный, и праг-матический характер. Марксистская латынь поддерживала связ-ность мироустроительного и мироописательного, подсистемами которого формально выступали все допущенные дискурсивные порядки. Тогда собственной проблемой философии оказывалось сохранение отношения переводимого материала к целому проек-та. Здесь — ядро «советской философской проблематики», кото-рая закономерным образом оказывается не отделена от властного поля, но занята его переопределением. Поэтому, например, борьба Эвальда Ильенкова с позитивизмом в советской философии — это политическая борьба, в рамках которой позитивистский способ познания рассматривается как языковой ритуал, обслуживающий определенный способ управления обществом и способствующий

3. Плотников Н. Советская философия: институт и функция // Логос. 2001. № 4 (83). С. 106–114.

4. Немцев М. Философия в  СССР как предмет и  тема истории филосо-фии // Идеи и идеалы. 2010. № 4. Т. 2. С. 2–18.

5. «В обществе власти истина — производится, делается; она „не есть, но бу-дет“. Если истина — высшая ценность философии, то в условиях обще-ства с таким имплицитно-проектным отношением к действительности возможна ли философия как незаинтересованное знание объективной действительности?» (Там же).

6. Рыклин М. К. Указ. соч. С. 52.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201748

распаду целого проекта. Собственные же ильенковские програм-мы как бы порождаются самой познаваемой тотальностью, аспек-тами проектирования-схватывания которой являются и педаго-гика, и  учение о  личности, и  эстетика, и  проблема отношений сознания и мозга. Именно так Ильенков противостоит «дефунк-ционализации советской философии» (определение Николая Плотникова). Не менее политическим и, безусловно, не менее фи-лософским является и отказ Мераба Мамардашвили от мышле-ния такого рода программами ради «оправдания того, что есть»7, которое оказывается радикальной редукцией того, что есть.

Проект, в отношении к которому философское слово приводит другие слова, вовсе не обязательно марксистский. Несколько увяд-шее (не для Ильенкова) слово «коммунизм» заменяется в поздней советской философии словом «культура» или выражением «всесто-ронне развитая» (собственно культурная) личность: эти концепты могут выступать в качестве синонимов, так как задают всеохват-ную сетку проекта, который одновременно является способом по-знания мира, способом его оценки и способом его изменения.

Здесь мы возвращаемся к проблеме определения «нормы» фи-лософской деятельности в определенных условиях. Очевидно, что советская философия не могла ни исполнять заявленное предна-значение, которое и обеспечивало исключительность ее положения, ни  практиковать кантовское безвластие «младшего факультета», подвешивающее акты всякой другой власти. Единство познания и изменения мира было сведено к оценке, оценка же выполняла дис-циплинарную функцию, «санкционируя» рассматриваемый пред-мет, а не являясь способом самоопределения автономного субъекта. Строго говоря, существование советского философа, даже искренне преданного доктрине, не могло не вести к фрустрации.

«Травма теории», которую мы пытаемся описать, не тождествен-на «культурной травме», как она понимается культурсоциологией:

Культурные травмы — это не вещи, а процессы создания смыс-лов и атрибуций, длящаяся борьба, в которой разные индивиды и группы стремятся определить ситуацию, управлять ею и кон-тролировать ее8.

Травма советской теоретической мысли укоренена в самой невоз-можности публичного пользования разумом (или, в другой систе-

7. Мамардашвили М. К. Лекции о Прусте. М.: Ad Marginem, 1995. С. 48. 8. Айерман Р. Социальная теория и травма // Социологическое обозрение.

2013. Т. 12. № 1. С. 125.

49Виктория Файбышенко

ме координат, — парресии). Это «длящаяся борьба» вокруг прин-ципиально не определяемого ни одной из сторон смысла и нена-зываемого опыта. Теоретическая травма — процесс, в  котором «управление ситуацией» возлагается на некие заместительные ри-туалы, адаптирующие или аннигилирующие состояние травмы. Строго говоря, травма теории — это не само событие, а та рам-ка не-возможностей, которую оно производит. Явление травмы неотделимо от той переработки, которой оно сокрыто от взгляда.

На примере философии Эвальда Ильенкова мы попытаемся «смотреть сквозь текст на  лежащие в  его основе разрывы, „из-начальную внутреннюю катастрофу“, как их называет Хартман, которые разрывают поток аргументации и помогают описать не-ожиданные сбои, оговорки и пропуски»9 и зафиксировать неко-торые устойчивые смещения в отношении мысли к ее предмету, включающие в себя как адаптацию и частичное вытеснение трав-мы, так и попытку ее терапии.

* * *Одной из  ключевых тем Ильенкова является созидание лично-сти, то есть сведенная в единство аскеза субъективности, позволя- ющая ей интериоризовать, «взять на себя» заданную тотальность истории. В осмыслении им самых разных тем производство исти-ны осуществляется через ре-конструкцию целого проекта, так что работа с проблематическим объектом предстает как размещение объекта внутри этого целого и одновременное размещение цело-го внутри него.

Главная новация Ильенкова заключается, как принято думать, в том, что именно он видит агентом вочеловечения, то есть в его концепции идеального. Человек производится миром созданных человеком вещей, вынуждающих его взаимодействовать с ними по-человечески:

Наличие этого специфически-человеческого объекта, мира ве-щей, созданных человеком для человека, стало быть, вещей, фор-мы которых суть овеществленные формы человеческой деятель-ности (труда), а вовсе не от природы свойственные им формы, и есть условие сознания и воли. И никак не наоборот, не созна-ние и воля — условие и предпосылка этого своеобразного объ-екта, тем более — его «причина»10.

9. Там же. С. 135–136. 10. Ильенков Э. В. Диалектика идеального // Ильенков Э. В. Философия и куль-

тура. М.: Политиздат, 1991. С. 263.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201750

Ильенков был материалистическим реалистом, сражающимся с позитивистским номинализмом.

Проблематика идеального вплетена в важнейший экзистенци-альный сюжет: Ильенков стал близким свидетелем и участником педагогического эксперимента Ивана Соколянского и Александра Мещерякова — «вочеловечения» слепоглухонемых детей, приве-дения их к сознанию и речи «посредством совместно-разделен-ной деятельности», в ходе которой взрослый включает ребенка в «процесс активного присвоения вещей, созданных человеком для человека, или, что то же самое, через усвоение способности этими вещами по-человечески пользоваться и распоряжаться»11.

С точки зрения Ильенкова (как и Льва Выготского), именно уникальные условия, созданные дефектом, открывают тайну фор-мирования человека как такового. Вторжение ложки в мир слепо-глухого ребенка описывается как онтологический переворот, раз-рыв с не-человеческим существованием:

Тут происходит не «развитие» в смысле усложнения или усо-вершенствования животного способа удовлетворения органи-ческой нужды, а замена этого способа на обратный, вытеснение животного способа жизнедеятельности специфически человече-ским. Тут развитие не в смысле эволюции одного способа в дру-гой, а в смысле превращения старого способа в прямо противо-положный, в конфликтующий со старым.

Ребенок не хочет есть ложкой, он сопротивляется, норовит по-прежнему лезть мордой в миску, а ему не разрешают и всовы-вают между мордой и миской какой-то очень неудобный — лиш-ний для старого способа предмет, лишнее и непонятное «опо-средующее звено».<…>И это «опосредующее звено» требует от него действий непри-вычных, действий, схемы коих никак не были записаны ни в са-мом составе органической нужды, ни в ее предмете (скажем, в каше), а записаны только в форме и в назначении ложки (по-лотенца, ночного горшка, стола, стула, кровати и т. д. и т. п.).<…>Научившись пользоваться ложкой, он тем самым уже получил пропуск и в мир человеческого мышления, и в мир языка, то есть в мир и Канта, и Достоевского, и Микеланджело12.

11. Он же. Откуда берется ум // Философия и культура. С. 37. 12. Он же. Школа должна учить мыслить. М.; Воронеж: Модэк, 2002. С. 100.

51Виктория Файбышенко

Важно отличать философскую интерпретацию эксперимента от его феноменальной данности, но в данном случае сам экспери-мент реконструируется Ильенковым как прямое воплощение фи-лософской доктрины. Ребенок, освоивший ложку, становится жи-вой эмблемой труда, который создал человека. Но труд возможен только внутри среды, вынуждающей к труду (предметному дей-ствию). Культура — это протез, ограничивающий или делающий невозможным прямое удовлетворение нужды. Не протез нужен естественному человеку (то есть еще не-человеку), но человек ну-жен протезу, чтобы система опосредованных вещами отношений могла работать. Таким образом, культура есть проект предельной телеологической мощности, устанавливаемый переворотом, а лож-ка — конкретное орудие всеобщего, в котором свернут весь проект.

Не  напрасно Ильенков сравнивает питомцев мещеряковско-го интерната с героями советского мифа Николаем Островским и Алексеем Маресьевым. Инвалид в советской культуре — субъект, до конца «овладевший собой» в процессе самовоспитания, пре-дельный и потому образцовый случай «советской субъективно-сти». Ильенков формулирует главное условие такого самоовладе-ния: оно нуждается в протезе всеобщего, причем протез выступает вовсе не частью, восполняющей тело до целого, а самим его целым.

Выпускники загорского интерната развенчивают фантом при-рожденной талантливости:

«От  природы» все четверо никакими особыми достоинства-ми не отличались и были зачислены на факультет психологии просто потому, что составляли старшую учебную группу загор-ской школы. <…> Как и следовало ожидать, они не подвели. Так уж они воспитаны. Настоящими — нормальными — людьми13.

Правильно воспитанный человек не просто универсален, он уни-версально пригоден. Он может быть воткнут в любое место, по-скольку сам является сознательным носителем тотальности. За-горский эксперимент объясняет,

…как возникает и самое это таинственное «единство», каждый раз индивидуально неповторимое «Я», обладающее самосознанием, то есть способностью осознавать самое себя как бы со стороны, смотреть на свою собственную деятельность как бы глазами дру-гого человека, с точки зрения «рода человеческого», постоянно сверяя свою работу с идеальными эталонами (нормами) этой ра-

13. Он же. Откуда берется ум. С. 39–40.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201752

боты, заданными историей культуры, и стремясь эту норму пре-взойти, задав новый уровень.

То самое таинственное «самосознание», загадочность которо-го (способность относиться к самому себе как к чему-то от са-мого себя отличному, как к «другому», а к другому — как к са-мому себе) послужила когда-то почвой для грандиозных фило-софских систем Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, теоретически превративших это «самосознание» в нового бога14.

Личность есть способность человека встать по отношению к себе на позицию совокупного идеального, закрепленную культурой, и  продолжить педагогический труд, выступая своим собствен-ным воспитателем. То, что у Гегеля в ходе истории делал дух, дол-жен научиться делать каждый человек. Если перевести эту форму-лу на язык популярного психоанализа, то «Я» следует полностью отождествиться со  Сверх-Я, чтобы присвоить его полномочия и от исполнения нормы перейти к ее установлению.

Учение Ильенкова кажется гротескно заостренным заверше-нием европейской культуры автономной субъективности. Но спе-цифичность этой мысли проявляется, если восстановить некую не менее основополагающую интуицию этой культуры, которую система Ильенкова купирует. Строго говоря, это интуиция имма-нентного трансцендентного, которое отличает человеческое су-щество от того, что на него воздействует. Это то «откровение ра-зума», без которого собственно практический разум Иммануила Канта не был бы возможен. У Ильенкова именно абсолютная вос-питуемость — основание автономии личности. Борясь со сведени-ем сознания к деятельности мозга, Ильенков натурализирует «аб-солютное самосознание» классической философии с помощью пе-ревода на язык материалистической психологии.

Удержание точки зрения «человеческого рода», которую может разделить каждый, и образует, по Канту, предпосылку способно-сти к суждению, соединяющему частное и всеобщее в утверждении нормы. У Ильенкова тема нормы и нормальности оказывается на-полнена утопическим аффектом — в противоположность западно-му социологическому позитивизму, где норма — предмет вынужден-ного компромисса, поддерживаемый системой наград и наказаний. Это дисциплинарное устройство общества становится предметом страстной критики Ильенкова не только потому, что оно утилизи-рует личность (что, конечно, верно), но в каком-то смысле и потому, что утилизирует ее недостаточно. «Западная система» не втягивает

14. Там же. С. 42.

Виктория Файбышенко 53

личность в тотальное безотносительное отношение. Она предпола-гает индивиду гетто «частной» точки зрения, соотносящейся с нор-мой, но не превращающей себя самое в монаду нормы. (Интересно сопоставить эту утопию свободного порождения нормы и противо-положную ей утопию трансгрессии у Мишеля Фуко.)

Ильенков критикует «западную» педагогику за приспособле-ние наличного состояния человека к положению в мире, закреп-ляющему его ущербный, нетворческий статус:

Посулы поощрений и угрозы наказаний (кнут и пряник) — вот те единственные способы «педагогического воздействия», с по-мощью которых буржуазная цивилизация стремится получить от своих работников соответствующее ее идеалам и стандартам поведение. В этом — вся суть «педагогической психологии» [Берре-са] Скиннера (последнее слово бихевиоризма в проблеме воспита-ния), широко применяемой ныне в школах и тюрьмах США. Фак-тически ни о каком воспитании личности человека здесь не может быть и речи. На самом деле тут решается лишь проблема пере-воспитания, задача «модификации поведения», а через нее и пси-хики, а еще точнее, калечения готовой личности, готовой психи-ки, «неизвестно» откуда и как взявшейся, ибо на этот вопрос би-хевиоризм с его грубо механистическим пониманием ответа дать не в состоянии и потому сваливает его решение на биологию15.

Если педагогическая психология берет личность готовой, абсо-лютная педагогика Ильенкова ее «приготовляет»: человек, состоя-щий из присвоенного универсального, самостоятельно порожда-ет норму для конкретной ситуации.

Если «буржуазная цивилизация» воспроизводит систему раз-личий между людьми (гетто специализации), тотальная педаго-гика Ильенкова производит людей, парящих над различиями или, по цитате из Гегеля в письме Ильенкова к Александру Суворову, «способных вынести напряжение противоречия». Правильно на-строенный аппарат интериоризированного идеального отключа-ет от целого неблагополучный опыт:

Я  всегда был склонен писать проблемно, о  том, что болит, а не воспевать «достижения». Конечно, в принципе Вы эту мою установку не могли осуждать. Но, не желая ни в чем радовать обывателя, Вы спрашивали:

— А для кого ты это пишешь? Прочтет обыватель и скажет: вот как у них на самом деле!

15. Там же. С. 41–42.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201754

— Но врать-то зачем? Надо же ставить и решать проблемы?— Я был знаком с Назымом Хикметом. Он отвечал на этот вопрос так: врать не надо, но надо знать, кто достоин правды. А Нико-лай Островский? О нем говорят: это не литература, агитка! Ты ведь не хочешь писать для обывателей, которые так говорят?16

Островский вновь оказывается наилучшим примером порождения нормы: его героическое тело избавлено от рабства эмпирического случайного познания; непосредственно открываясь всеобщему, он принимает идеальное как непосредственную форму собственного бытия, поскольку «натуральный» способ действия для него невоз-можен. Героическое тело целиком переходит в педагогическую речь.

Юрий Пущаев подробно анализирует важную неувязку в кон-цепции Ильенкова: толкование загорского эксперимента поко-ится на утверждении, что психика детей к моменту его начала представляла собой абсолютный нуль. Здесь Ильенков исходил из фактически неверной посылки (о чем прекрасно знал):

Четверо названных слепоглухих (равно как и О. И. Скороходо-ва) были включены в этот эксперимент, имея достаточно разви-тую психику, словесную речь… Попытки первоначального фор-мирования человеческой психики (элементарных навыков само-обслуживания), которые имели место в Загорском детском доме слепоглухих детей и описаны Мещеряковым, — слепоглухонемые Нина Х., Рита Л., Лина Г. — не были завершены развитием у них «высших этажей» интеллекта и личности17.

Мещеряков и Ильенков, конечно, не пытаются фальсифицировать исходные данные — факты не отрицаются, но объявляются теоре-тически и практически ничтожными. С их точки зрения, слепо-глухота, наступившая в итоге болезни, как бы обнуляет уже сфор-мированную психику.

Согласимся с Пущаевым: марксистское понимание сущности человека как «ансамбля общественных отношений» подкрепляет концепцию обнуления, но ведь и оно не должно было заслонить факт того, что почти (а не полностью!) потерявшие зрение и слух дети вовсе не впали в полную социальную изоляцию — не были из-вергнуты из человеческого мира, не оказались в ситуации Маугли.

16. Суворов А. В. Средоточие боли (диалог с Э. В. Ильенковым) // Эвальд Ва-сильевич Ильенков в воспоминаниях. М.: РГГУ, 2004. С. 11–51. URL: http://caute.ru/ilyenkov/biog/rem/03.html.

17. Пущаев Ю. В. История и теория загорского эксперимента: была ли фаль-сификация? // Вопросы философии. 2013. № 10. С. 124–135.

Виктория Файбышенко 55

Однако практически невероятный «нуль психики» является телео-логическим прообразом «всесторонне развитой личности». Более того, исходный нуль, как считает Ильенков, и есть то, с чем имеет дело любой воспитатель, но эмпирическая стихия скрывает от него этот факт и потому не позволяет отделить вредные или бесполез-ные воздействия от благих. Этот нуль и есть подлинный источник человеческой свободы. Нуль есть та анорма, негативная универ-сальность, чистая вместимость, которой соответствует положи-тельная универсальность будущего неотчужденного человека. Фор-мулой личности оказывается нуль, умноженный на идеальность.

Целое эксперимента заключается в том, что «частное» замеща-ется конкретно-всеобщим, которое вырабатывает предваритель-но настроенный аппарат идеального. Еще и поэтому философски важна идея «нуля психики». Именно эта презумпция позволяет противопоставить воспитание-к-универсальной норме перевос-питанию-к-частной норме. Педагогический проект, исходящий из того, что человек уже чем-то является, неизбежно должен иметь дело с проблемой сил, определяющих взаимную связанность ин-дивидов, в том числе с проблемой натурализованного насилия, во-прос о котором и ставит постоянно «западная» же критика этого проекта. Проект Ильенкова просто опускает реальность насилия, потому что опускает саму исходную реальность коммуникации, пронизанную отношениями привязанности и власти. И то и дру-гое выведено за пределы «важнейшей проблемы воспитания». Пер-вичные отношения с другим, имеющие решающее вочеловечива- ющее значение, — это «отношения по поводу вещей». Именно им отдана натурализованная таким образом работа «вынуждения быть человеком». (Попутно, кстати, развенчан язык как якобы приви-легированная сфера человеческого взаимодействия.) Взаимоотно-шения людей не только целиком опосредованы системой вещей, но и в своей сути сводятся к преобразованию вещей.

Воспитатель должен организовать ситуацию, в которой власть тождественна объективной необходимости:

Хотите, чтобы человек стал личностью? Тогда поставьте его с са-мого начала — с детства — в такие взаимоотношения с другим че-ловеком (со всеми другими людьми), внутри которых он не толь-ко мог бы, но и вынужден был стать личностью. Сумейте органи-зовать весь строй его взаимоотношений с людьми так, чтобы он умел делать все то, что делают они, но только лучше18.

18. Ильенков Э. В. Что же такое личность? // Философия и культура. С. 414.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201756

Эксперимент Соколянского — Мещерякова имеет для Ильенкова двойное значение: с одной стороны, это демонстрация того, как «на самом деле» всегда и везде происходит становление человеком, с  другой — образцовая модель воспитания идеальным, раскры-вающая телеологию всемирно-исторического движения. На его вершине — человек, полностью присвоивший машину принужде-ния к норме, заключивший в себе целое истории так, что все про-тиворечия частных позиций оказались в нем сняты.

Эта педагогическая утопия есть ключ к утопии исторической: она — центральный момент культурной революции, которая сле-дует за революцией политической.

Социализм для Ильенкова и есть условие культурной револю-ции, в ходе которой частная собственность как «процесс присвое-ния индивидуумом предметов природы внутри и  посредством определенной общественной формы» (то есть через отчуждение) будет полностью ликвидирована. Ильенков подчеркивает: от-чуждение есть не отчуждение от собственной природы — ее как таковой не существует, — но отчуждение от всякого другого че-ловека, от человечества, с которым приходится делить процесс присвоения. Отчуждение отчуждает от всеобщего — отчуждает органическое тело от неорганического социального тела. Имен-но отчуждение оставляет человека наедине с его «собственным» телом, то есть с «морфофизиологической проекцией личности» (а в пределе — отнимет и само тело). Сама же личность в полном смысле существует только как присвоенная тотальность всех от-ношений тел по  поводу вещей, опосредованных вещами. Вещь вводит принцип культуры во взаимодействие людей, которое ина-че соскользнуло бы к чисто биологическому содержанию. Таким образом, личность в узком смысле обособившейся субъективно-сти есть только плоская проекция этой тотальности.

Отчуждение — самая суть частного присвоения. Но что такое частное? Ильенков вслед за Карлом Марксом подчеркивает, что частное есть не предмет, но процесс, определяющий все процессы. Даже в социалистическом обществе, где частная собственность на средства производства отменена, частное сохраняется в самой воспроизводимой диверсификации общества, в любом различии между его гражданами, в любой асимметрии занимаемых ими по-зиций, а фактически в том, что образует самую суть системы мо-дерна: в  автономии институционализированных способностей, лежащей в основании культурного производства.

Этому хаосу различий Ильенков противопоставляет метод мышления от целого:

Виктория Файбышенко 57

Здесь остро сталкиваются два полярных принципа.Один, на почве которого мыслил и Спиноза, и Гегель, и Маркс,

и совсем недавно Эйнштейн, — это идея Логики как метода тео-ретической РЕ-конструкции конкретного целого, которое — в ка-честве данной конкретности — и является исходной доминантой. Она требует ясно очерченного ЦЕЛОГО, которое затем и под-вергается дискурсивному, причинно-следственному АНАЛИЗУ.

Другой, враждебный ему принцип — это принцип не РЕ-кон-струкции, а принцип формального КОНСТРУИРОВАНИЯ карти-ны мира путем последовательного формального СИНТЕЗА не-известного целого из частей, синтеза наобум без ясного пред-ставления о том, какое же «целое» из всего этого получится. Это и есть принцип, господствующий в так называемой современной науке. И против него-то мы обязаны выступить так же последо-вательно и непримиримо, так же бескомпромиссно, как высту-пил против него в свое время Спиноза19.

Именно с высоты реконструированного целого Ильенков осужда-ет сталинизм и маоизм, воспроизводя по сути сталинскую схе-му: пороки социализма — это унаследованные пороки наследия (принципа присвоения через отчуждение, доселе господствовав-шего на земле), они же пороки всей современной науки — «синте-за наобум». Ильенков выступает критиком «реального социализ-ма» исходя из виртуальной реальности коммунизма и критиком «реального капитализма» — исходя из той же реальности. Но, по-скольку социализм сам является радикальной критикой «насле-дия», он разделяется на критическую активную «коммунистиче-скую часть» — сторону проекта — и на пассивную косную «уна-следованную часть», которая нуждается в преодолении и путем «культурной революции» будет преодолена до конца. Такая кри-тика оказывается абсолютно неуязвимой для эмпирических до-водов: деспотическое (сталинское) государство есть логическое развитие системы, которая посредством все более всеохватно-го контроля компенсирует центробежные тенденции всеобще-го отчуждения, и т. д. Социализм должен быть понят как чистая переходность, момент диалектического противоречия. Его част-ная реальность уже снята проектом, понимаемым как «конкрет-ное целое» реальности. Проект выступает здесь как собирание тотальности, развернутой во времени. Соответственно, система социализма оказывается лишь его проекцией на материю част-

19. Он же. К докладу о Спинозе («История диалектики») // Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков. Книга-диалог. М.: ИФРАН, 1997. С. 181.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201758

нособственнического общества. Чтобы верно истолковать смысл проекции, нужно вернуть ее к ее тотальности. Истинно конкрет-ной всегда окажется тотальность, в которую уже инкорпориро-ван проект. Проект есть высшая точка развития материи, обо-рачивание материи к себе самой, присвоение себя посредством мышления.

Ильенков спорит с  польским философом Адамом Шаффом, признавшим отчуждение имманентным свойством всякой соци-альной организации. Шафф фактически пытается представить со-циализм «нормальным обществом модерна», разделяющим клю-чевые проблемы с  другими модерновыми обществами, частью «современного мира». Для Ильенкова социализм — часть этого мира, поскольку он продолжает вырабатывать различия, кото-рые Шафф предлагает считать вечными: различие позиций ме-жду управляемым и управляющим, между художником и публи-кой и пр. Однако Ильенков противостоит «стабилизации» социа-лизма ради грядущего тождества личного и всеобщего.

Тут скрывается интересное противоречие: Шафф, «нормали-зуя» социализм и признавая существование в социалистическом обществе властной элиты, фактически предлагает модель «поли-цейского эвдемонизма», которую Эдуард Надточий описал в ка-честве предпосылки деятельности советских либеральных фи-лософов-шестидесятников20. Ильенков показывает элитизм этой позиции, ориентированной на рациональное управление государ-ством через «просвещенный абсолютизм» бюрократии. Он защи-щает «демократию масс». Но эта демократия масс, видимо, вос-торжествует уже по ту сторону «культурной революции», когда массы овладеют всеобщим. А пока что хорошо бы ликвидировать сохранившуюся в Польше мелкую земельную собственность (хотя польские массы вряд ли бы это одобрили)21.

Шафф оправдывает свободу творчества, «право на  нова-торство», непонятное большинству современников. Ильенков возражает:

«Эксперименты, понятные лишь самой элите» и смысл коих не-доступен массам и  даже большинству современников, вовсе не  кажутся нам столбовой дорогой развития социалистиче-ской культуры. Ни в области искусства, ни в области экономи-

20. Надточий Э. Тени забытых предков // LiveJournal. 27.09.2010. URL: http://farma-sohn.livejournal.com/517464.html.

21. См.: Ильенков Э. В. О «сущности» человека и «гуманизме» в понимании Адама Шаффа // Философия и культура. С. 196.

Виктория Файбышенко 59

ки, ни в области политики. <…> Слишком много мы испыта-ли на своей шкуре храбрых экспериментов, понятных лишь для самой элиты, чтобы желать еще и новых, еще более храбрых22.

Ильенков совершает выдающийся диалектический кульбит: за-щита эстетического эксперимента оказывается приравнена к за-щите государственного насилия, и антисталинский намек в по-следней строке оборачивается дезавуированием искусства, непо-нятного массам. Более того, он настаивает на принципиальном единстве гуманистического социализма Шаффа и китайской лже-«культурной революции». Для Ильенкова и  бюрократы, и  сво-бодные художники являются членами элитных групп, присваива- ющими общественный продукт как предмет своей частной актив-ности и ответственности.

Автономное искусство толкуется как частное искусство. А частное — это то, что отнято у других, то, что существует как отрубленная часть коллективного тела. Ильенков постулирует аб-солютную свободу коммунистического индивида. Но либерализа-ция в социалистическом государстве означает свободу частного и свободу для частного и потому вызывает у него протест. Таким образом, защищая аинституциональное будущее, он оспаривает в настоящем права любой автономии — центральной институции модерного общества.

«Социализм» в данном случае выступает псевдонимом того са-мого «расширенного неорганического тела» философа, конкрет-ного целого, которому он принадлежит. Фрагменты опыта, запи-сываемого на теле, прорываются, например, в пассаже про экс-перименты, но  сразу капсулируются диалектикой, выносящей страдание вовне — в «снятый мир», место, в котором страдание имеет право быть артикулированным как «всегда-уже-прошед-шее». Бессущностность «здесь и теперь» (так же как и «нулевая психика» загорских воспитанников) определяется именно тем, что «здесь и теперь» есть частичная проекция целого, а подлин-ное мышление возможно лишь в направлении от целого к детер-минируемой им части. Именно постоянная реконструкция созна-нием индивида этого целого оказывается главной проблемой вос-питания и одновременно условием sine qua non коммунизма.

Юрий Давыдов вспоминает, как был рассыпан набор книги Ильенкова:

22. Там же. С. 179–180.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201760

Единственные слова, которые он тогда выдавил из себя: «Я должен думать так, чтобы я мог откровенно разговаривать с Федосеевым». Они меня ошарашили: откровенничать с цензором? Искать с ним общий язык? Это был уже совершенно не ильенковский образ мыслей. Потом я понял, что уже тогда Эвальд надломился. Не слу-чайно его любимым автором после этого «откровенного разгово-ра» стал Оруэлл, «главную книгу» которого он перевел «для себя» (по-моему, едва ли не всю), вложив в этот художественный пере-вод весь свой опыт общения с философскими «инстанциями»23.

Ильенков упоминает в текстах (так и не дошедших до печати) за-претный для советского читателя текст Оруэлла. Но упоминает именно как доказательство того, что всякая честная критика со-циализма на самом деле является критикой капитализма:

Поэтому, скажем, кошмары Олдоса Хаксли и Джорджа Оруэлла на самом-то деле — независимо от иллюзий самих авторов этих антиутопий — рисуют вовсе не перспективу эволюции социали-стического общества, а как раз грозную перспективу развития частнокапиталистической формы собственности24.

В случае Ильенкова двойное функционирование ценного объекта нельзя назвать уловкой эзопова языка. Текст Оруэлла спонтанно становится контейнером личного опыта, но то формальное разре-шение, которое он дает этому опыту, неприемлемо, и тогда непре-одоленный опыт помещается в «уже преодоленное место» истори-ческой тотальности. Опыт не проработан и не вытеснен, а просто поглощен «протезом всеобщего», как Оруэлл — Николаем Ост-ровским. Это поглощение и есть одна из главных функций диа-лектического философствования.

Разговор с Феликсом Михайловым демонстрирует во многом заместительную функцию «антипозитивизма», контейнирующе-го проблематику власти:

Разве ты не видишь, что расчет Богданова на надсоциальную, над- общественную суть технократического управления обществом от имени науки — опасная антиутопия, но именно она у нас во-плотилась в жизнь, прикрывая, как и положено, неограничен-ную власть того класса или слоя партбюрократии, который себя огосударствил в качестве тотального собственника и субъекта

23. Давыдов Ю. Н. Дух мировой тогда осел в эстетике // Труд и искусство: избр. соч. М.: Астрель, 2008. С. 10.

24. Ильенков Э. В. Маркс и западный мир // Философия и культура. С. 165.

Виктория Файбышенко 61

власти! Его частным интересам подчинено все в нашей жизни и лишь в воображении объединено мифом власти народной25.

В частном разговоре Ильенков воспроизводит ту же систему заме-щающей аргументации, что и в тексте, предназначенном для печа-ти. Только «пережитки прошлого» (безопасно контейнированные в образе маргинального Богданова) определены более откровенно: власть присвоила себе форму всеобщего, являясь на деле частной. Причина зла — именно в частном пользовании всеобщим достоя-нием. Творческий марксизм Ильенкова растворяет проблематику власти так же, как позитивистская утопия научного управления.

Итак, Ильенков оспаривает натурализацию различий и  сле-дующую из нее сегрегацию, но его всеобщее имеет пределом тоже своего рода натурализацию идеального.

Ильенков изобличает надобщественное управление обще-ством. Но его критика упирается в онтологизацию самого про-екта: на  место «конструирования мира» ставится ре-конструи-рование из постулируемой сверх-позиции целого, и проект пре-вращается в  тавтологию конкретной тотальности, так же как она — в тавтологию проекта.

Ильенков защищает человека от объективирующего насилия «позитивной науки», при этом его оптика сливает воедино дис-курсы с различным «властным потенциалом», игнорируя границы их легитимности, саму их «частность», укорененную в универсаль-ности более высокого порядка. Например, в остроумном памфлете «Почему мне это не нравится» в одной всеохватной метафоре «Чер-ного ящика» разоблачаются и утопия кибернетического управле-ния миром, и позитивистская философия науки, и абстрактное ис-кусство, и структурная лингвистика, и стиховедение, и структу-рализм в целом, и даже доказательная медицина26. Во всех опытах точного знания, примененного к человеческому бытию, он видит разновидность отчуждающего насилия, следующего из антидиа-лектической абсолютизации частного в ущерб целому. Ильенков, утверждающий объективную, вещную реальность идеального, от-рицает в «машине» реализацию собственной же мысли.

Марксистская мысль Ильенкова парадоксально смыкается с одной из главных интуиций современной философии: разобла-чением насилия, прячущегося в дискурсе истины или во всемогу-

25. Михайлов Ф. Т. Он сам целая школа // Драма советской философии. С. 124. 26. Ильенков Э. В. Почему мне это не нравится? // Культура чувств: сб. ста-

тей / Сост. и общ. ред. В. Толстых. М.: Искусство, 1968. С. 21–44.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201762

щем поставе техники. Ильенков справедливо обвиняет сциенти-фицирующую теорию в отрицании и пропускании противоречия, игнорировании его продуктивной силы. Но то насилие, что скры-вается в самом непосредственном опыте философа, заблокирова-но и не может прорваться к состоянию открытого противоречия. Травма остается хорошо защищенной ее диалектическим сняти-ем. В рамках мышления проектом критика и легитимация всегда вступают в двусмысленный союз.

БиблиографияАйерман Р. Социальная теория и травма // Социологическое обозрение. 2013.

Т. 12. № 1. С. 121–138.Давыдов Ю. Н. Дух мировой тогда осел в эстетике // Он же. Труд и искусство:

избр. соч. М.: Астрель, 2008.Ильенков Э. В. Диалектика идеального // Он же. Философия и культура. М.:

Политиздат, 1991.Ильенков Э. В. К докладу о Спинозе («История диалектики») // Драма совет-

ской философии. Эвальд Васильевич Ильенков. Книга-диалог. М.: ИФРАН, 1997.

Ильенков Э. В. Маркс и западный мир // Он же. Философия и культура. М.: По-литиздат, 1991.

Ильенков Э. В. О «сущности» человека и «гуманизме» в понимании Адама Шаффа // Философия и культура. М.: Политиздат, 1991.

Ильенков Э. В. Откуда берется ум // Он же. Философия и культура. М.: Полит-издат, 1991.

Ильенков Э. В. Почему мне это не нравится? // Культура чувств / Сост. и общ. ред. В. Толстых. М.: Искусство, 1968. С. 21–44.

Ильенков Э. В. Что же такое личность? // Он же. Философия и культура. М.: Политиздат, 1991.

Ильенков Э. В. Школа должна учить мыслить. М.; Воронеж: Модэк, 2002.Мамардшвили М. К. Лекции о Прусте. М.: Ad Marginem, 1995.Михайлов Ф. Т. Он сам целая школа // Драма советской философии. Эвальд Ва-

сильевич Ильенков. Книга-диалог. М.: ИФРАН, 1997.Надточий Э. Тени забытых предков // LiveJournal. 27.09.2010. URL: http://farma-

sohn.livejournal.com/517464.html.Немцев М. Философия в СССР как предмет и тема истории философии // Идеи

и идеалы. 2010. № 4. Т. 2. С. 2–18.Плотников Н. Советская философия: институт и функция // Логос. 2001. № 4

(83). С. 106–114.Пущаев Ю. В. История и теория загорского эксперимента: была ли фальсифи-

кация? // Вопросы философии. 2013. № 10. С. 124–135.Рыклин М. К. Террорологики. Тарту: Эйдос, 1992.Суворов А. В. Средоточие боли (диалог с Э. В. Ильенковым) // Эвальд Василь-

евич Ильенков в воспоминаниях. М.: РГГУ, 2004. С. 11–51. URL: http://caute.ru/ilyenkov/biog/rem/03.html.

Филиппов А. Ф. Советская социология как полицейская наука // Новое литера-турное обозрение. 2013. № 123. С. 48–63.

Виктория Файбышенко 63

THINGS WITHOUT WORDS, TOTALITY WITHOUT THE PRIVATE. THE SOVIET PHILOSOPHY OF EVALD ILYENKOV

Viktoriya Faybyshenko. Senior researcher, vfaib@mail.ru. Russian Research Institute for Cultural and Natural Heritage, 2 Kosmonavtov str., 129366 Moscow, Russia.

Keywords: Evald Ilyenkov; Soviet philosophy; positivism; socialism; project; personality; the universal; the ideal; the private; the whole; alienation.

What is the “Soviet trauma” in philosophy? We consider the case of Evald Ilyenkov, а Marxist who stood against positivism and physicalism in understanding the human mind. Ilyenkov discussed the political and socio-anthropological consequences of positivism, both for the West and the Soviet system. Ilyenkov’s social and methodo-logical criticism is based on his pedagogical theory of personality and presupposes a utopia of the full personal appropriation of the universal. His pedagogy is a mix of materialistic psychology and transcendental philosophy. Ilyenkov’s pedagogical uto-pia is also a key to his political utopia.

According to Ilyenkov, only a cultural revolution that moves beyond socialism will overcome alienation. He understood the alienation of human beings as an aliena-tion from the total nature of mankind. Alienation is a product of private property in a broad sense. The principle of private property implies a positivist logic, which in its turn produces technocratism. Ilyenkov opposes the scientistic logic of adding up par-ticular facts to the dialectic logic of proceeding from the whole. The rightly educated person reconstitutes the whole and transgresses the principle of particularity. The last principle is considered as the main feature and the main vice of modern society. Ily-enkov avoided the question whether any mode of power (and violence) is produced by this logic of the whole. To investigate this question, we invoke Ilyenkov’s works that previously have not been considered as having political meaning. Based on this extended corpus, we try to reconstruct Ilyenkov’s system of political philosophy.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-5-45-62

References

Aierman R. Sotsial’naia teoriia i travma [Social Theory and Trauma]. Sotsiologich-eskoe obozrenie [The Russian Sociological Review], 2013, vol. 12, no. 1, pp. 121–138.

Davydov Iu. N. Dukh mirovoi togda osel v estetike [World Spirit Settled Then in Esthetics]. Trud i iskusstvo: izbrannye sochineniia [Labour and Art: Selected Works], Moscow, Astrel’, 2008.

Filippov A. F. Sovetskaia sotsiologiia kak politseiskaia nauka [Soviet Sociology as a Police Science]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2013, no. 123, pp. 48–63.

Ilyenkov E. V. Chto zhe takoe lichnost’? [What is a Person?]. Filosofiia i kul’tura [Philosophy and Culture], Moscow, Politizdat, 1991.

Ilyenkov E. V. Dialektika ideal’nogo [Dialectics of the Ideal]. Filosofiia i kul’tura [Philosophy and Culture], Moscow, Politizdat, 1991.

Ilyenkov E. V. K dokladu o Spinoze (“Istoriia dialektiki”) [To the Paper on Spinoza (“History of Dialectics”)]. Drama sovetskoi filosofii. Eval’d Vasil’evich Il’enkov. Kniga-dialog [Drama of Soviet Philosophy. Evald Vassilievich Ilyenkov. A Book-Dialogue], Moscow, IFRAN, 1997.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201764

Ilyenkov E. V. Marks i zapadnyi mir [Marx and the West World]. Filosofiia i kul’tura [Philosophy and Culture], Moscow, Politizdat, 1991.

Ilyenkov E. V. O “sushchnosti” cheloveka i “gumanizme” v ponimanii Adama Shaffa [On the “Essence” of Man and “Humanism” in the Concept of Adam Schaff]. Filosofiia i kul’tura [Philosophy and Culture], Moscow, Politizdat, 1991.

Ilyenkov E. V. Otkuda beretsia um [Where Would Intelligence Come From?]. Filosofiia i kul’tura [Philosophy and Culture], Moscow, Politizdat, 1991.

Ilyenkov E. V. Pochemu mne eto ne nravitsia? [Why I Don’t Like It?]. Kul’tura chu-vstv (ed. V. Tolstykh), Moscow, Iskusstvo, 1968, pp. 21–44.

Ilyenkov E. V. Shkola dolzhna uchit’ myslit’ [Our Schools Must Teach How to Think], Moscow, Voronezh, Modek, 2002.

Mamardshvili M. K. Lektsii o Pruste [Lectures on Proust], Moscow, Ad Marginem, 1995.

Mikhailov F. T. On sam tselaia shkola [He Himself is an Entire School]. Drama sovet-skoi filosofii. Eval’d Vasil’evich Il’enkov. Kniga-dialog [Drama of Soviet Philos-ophy. Evald Vassilievich Ilyenkov. A Book-Dialogue], Moscow, IFRAN, 1997.

Nadtochy E. Teni zabytykh predkov [Shadows of Forgotten Forefathers]. LiveJournal, September 27, 2010. Available at: http://farma-sohn.livejournal.com/517464.html.

Nemtsev M. Filosofiia v SSSR kak predmet i tema istorii filosofii [Philosophy in USSR as a Subject and Theme of History of Philosophy]. Idei i idealy [Ideas and Ideals], 2010, no. 4, vol. 2, pp. 2–18.

Plotnikov N. Sovetskaia filosofiia: institut i funktsiia [Soviet Philosophy: Institute and Fuction]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2001, no. 4 (83), pp. 106–114.

Pushchaev Iu. V. Istoriia i teoriia zagorskogo eksperimenta: byla li fal’sifikatsiia? [History and Theory of Zagorsk Experiment: Wasn’t There a Falsification?] Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 2013, no. 10, pp. 124–135.

Ryklin M. K. Terrorologiki [Terrorologics], Tartu, Eidos, 1992.Suvorov A. V. Sredotochie boli (dialog s E. V. Il’enkovym) [Seat of Pain (Dialogue

with Evald Ilyenkov)]. Eval’d Vasil’evich Il’enkov v vospominaniiakh [Memo-ries of Evald Vassilievich Ilyenkov], Moscow, RSUH, 2004, pp. 11–51. Availa-ble at: http://caute.ru/ilyenkov/biog/rem/03.html.

65

Апология сталинизма в постсоветских учебниках литературыМихаил Павловец Доцент, заместитель руководителя, Школа филологии, факультет гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: mpavlovets@hse.ru.

Ключевые слова: позднесоветский консерватизм; советская литература; Сталин; учебники литературы; школьный литературный канон.

Статья посвящена апологии Иосифа Сталина и сталинизма в некоторых школьных учебниках литературы постсоветского времени. Их авторы в основном позитивно оценивают роль Сталина в качестве не только руководителя советского государ-ства в целом, но и «модератора» лите-ратурного процесса в СССР. Оценки самим Сталиным отдельных произве-дений и творчества их авторов (как отчасти и отношение этих послед-них к «вождю народов») становятся важным фактором включения тех или иных имен и названий в «школь-ный литературный канон» или же, напротив, их дискредитации и выдав-ливания из этого канона. Авторы учебников старательно подбирают или реинтерпретируют факты, позво-ляющие подчеркнуть исключительное значение Сталина в развитии рус-ской литературы ХХ века. Тем самым он приобретает статус важнейшей фигуры советского литературного процесса, а утверждаемый в годы его правления господствующий творче-

ский метод — социалистический реа-лизм — становится естественным продолжением и воплощением гума-нистических традиций классической русской литературы.

В советских учебниках литературы осуществлялась попытка конструи-рования концепции истории русской литературы ХХ века на идеологиче-ских основаниях позднесоветского почвеннического консерватизма. Последний видел в сталинизме естественное продолжение доре-волюционного политико-идеоло-гического консерватизма. Таким образом, школьный предмет «лите-ратура» использовался в качестве инструмента идеологической индок-тринации подрастающего поколе-ния в национально-патриотическом духе. Практически не подвергав-шаяся пересмотру, эта идеологиче-ская линия проводилась в учебниках на протяжении и 1990-х, и 2000-х годов, а распространение учебников пользовалось преимущественной под-держкой со стороны государства.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201766

ПР ОВ ОДИМЫЙ ежегодно с 2004 года Тотальный дик-тант1 изначально был предметом активного обсуждения в СМИ и блогосфере, но юбилейный, десятый диктант 6 апреля 2013 года обернулся настоящим скандалом. Бур-

ная дискуссия развернулась вокруг замены в Ульяновской области по распоряжению губернатора Сергея Морозова текста Тоталь-ного диктанта. Предложенное оргкомитетом акции эссе об  ин-тернете прозаика Дины Рубиной было заменено на очерк о мест-ном живописце-соцреалисте Аркадии Пластове пера известно-го советского журналиста Василия Пескова (чьи тексты, кстати, всегда охотно использовались методистами в  качестве основы для диктантов и изложений). За спорами о праве региональных властей вмешиваться в  просветительскую акцию, организован-ную не государством, а общественностью, о том, может ли живу-щая в Иерусалиме Дина Рубина считаться русской писательницей и даже является ли она «матерщинницей», мало кто обратил вни-мание на сам текст, которым заменили подготовленное оргкоми-тетом эссе. Этот очерк, еще в 2007 году опубликованный в «Ком-сомольской правде», во многом примечателен. Но особо хотелось бы остановиться на следующем его фрагменте:

Кажется, первой картиной, сделавшей имя Пластова сразу из-вестным, был холст с названьем «Фашист пролетел». Грустный день осени 42-го года. Остатки стада коров на опушке и лежа-щий в траве пастушок, расстрелянный сверху. Щемящий сердце эпизод огромной войны. Картина была замечена. Внук художни-ка Николай Николаевич Пластов мне рассказал: «Сталин из Те-герана распорядился послать самолет за этой картиной, чтобы поместить ее в зале, где проходила в 43-м году знаменитая встре-ча глав государств, воевавших против фашистов…»2

Кажущийся вполне нейтральным в контексте биографического очерка, данный фрагмент тем не менее под прикрытием объек-

1. Подробнее об этом мероприятии можно узнать на сайте «Тотального дик-танта», URL: http://totaldict.ru.

2. Песков В. Окно в природу: «Я всем обязан деревне» // Комсомольская правда. 06.12.2007. URL: http://www.kp.ru/daily/24014.3/86512.

67Михаил Павловец

тивного изложения исторических фактов «вбрасывает» в массо-вое сознание несколько очень значимых тезисов.

1. Советское искусство было мощным оружием в борьбе с на-цизмом в годы Великой Отечественной войны.

2. Иосиф Сталин — мудрый правитель, понимавший значи-мость искусства в деле борьбы за спасение Отечества и мира от нацистской угрозы.

3. Сталин лично отслеживал и поддерживал все ценное и пе-редовое, что создавалось деятелями советского искусства.

Таким образом, сама история с «тотальным диктантом» много-мерна и противопоставление двух текстов двух авторов можно проводить по целому ряду оппозиций:

— столичное/провинциальное;— чужое/свое, местное;— космополитическое/национальное;— инонациональное (еврейское)/русское;— современное/традиционное;— либеральное/консервативное.

Понятно, что в контексте истории с ульяновским диктантом пози-тивно маркированными оказываются вторые члены данных бинар-ных оппозиций, и имя Сталина возникает в тексте далеко не слу-чайно: для автора очерка именно одобрение со стороны Сталина легитимирует творчество его земляка как общезначимое, общена-циональное, в том числе имеющее не просто эстетическое, но и на-родное и государственное значение. Именно такая двойная оцен-ка — снизу, со стороны «народных масс», и сверху, со стороны власт-ных институций «народного государства»,  — до  сих пор может являться обязательным условием признания художника3; более того, приходится признать, что данный механизм действует до сих пор при формировании нового, вроде бы постсоветского канона авторов, обязательных для изучения в средней общеобразовательной школе.

Так, одним из немногих изданий в постсоветский период, пре-тендующих не  только на  объективную картину литературно-го процесса в  ХХ веке, но и на целостную модель историческо-

3. Вот характерная цитата из очерка, в которой нарочито смешиваются две референции художника: «Получил много наград, звание академика, стал подлинно народным художником, бывал за границей, не переставая и там учиться, но часто искренне говорил: „Я всем обязан деревне“» (Там же).

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201768

го процесса, является учебник по русской литературе для 11-го класса под редакцией Виктора Журавлева, выходящий в издатель-стве «Просвещение»4. Он наследовал пособию «Русская литера-тура ХХ века. Очерки. Портреты. Эссе», чей авторский коллек-тив возглавил один из ведущих представителей так называемой русской партии5 в советской послевоенной элите, Феликс Кузне-цов, отнесенный критиком Владимиром Бондаренко к «красному лику» (то есть национально-коммунистическому крылу) русского патриотизма6. Пособие вышло в 1991 году также в «Просвещении», в 1994 году появилось 2-е, доработанное издание7. Сама фигура главного редактора пособия должна была, по-видимому, символи-зировать собой идею компромисса между двумя лагерями — «де-мократическим» и «патриотическим» (до середины 1970-х годов Кузнецов, по его признанию, лавировал между этими лагерями, пока не  примкнул к  последнему8), а  также отражать идею пре-емственности по отношению к советской литературе, крупным функционером которой он являлся. Пособие Кузнецова призвано было сменить учебник «Русская советская литература» под редак-цией Валентина Ковалева9, созданный еще в 1976 году и с тех пор переиздававшийся, пока не потеряло актуальность само понятие «советская литература» применительно к значительной части ли-тературного наследия ХХ века. При этом сам Кузнецов указывал:

Для участия в сборнике «Русская литература ХХ века», состав-лявшемся как учебное пособие сотрудником издательства «Про-

4. См.: Литература. 11 класс: учебник для общеобразовательных учреждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. М.: Просвещение, 2010; Русская литература ХХ века: учебник для 11 класса общеобразовательных учре-ждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. М.: Просвещение; Московские учебники, 1997; Русская литература ХХ века. 11 класс: учебник для обще-образовательных учреждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. 8-е изд. М.: Просвещение; Московские учебники, 2003.

5. Понятие «русская партия» применительно к националистически ориен-тированным кругам позднесоветского истеблишмента ввел Николай Ми-трохин в книге: Митрохин Н. Русская партия. Движение русских нацио-налистов в СССР, 1953–1985 годы. М.: Новое литературное обозрение, 2003.

6. Бондаренко В. Г. Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотиз-ма. М.: Алгоритм, 2003.

7. Русская литература ХХ века. Очерки. Портреты. Эссе: книга для учащих-ся 11 класса средней школы: В 2 ч. / Под ред. Ф. Ф. Кузнецова. 2-е изд., до-раб. М.: Просвещение, 1994.

8. См.: Бондаренко В. Г. Указ. соч. С. 133. 9. Русская советская литература: учебник для 10-го класса средней шко-

лы / Под ред. проф. В. А. Ковалева. М.: Просвещение, 1976.

69Михаил Павловец

свещение» Е. П. Прониной, вероятно, сознательно (такой была установка издательства) были приглашены литературоведы и критики различной ориентации: с одной стороны, условно го-воря, «государственники» — В. Чалмаев, Ал. Михайлов и дру-гие, а с другой, «демократы» — Л. Аннинский, Г. Белая, И. Шай-танов и др.10

Правда, Галина Белая и Игорь Шайтанов — авторы всего двух не-больших разделов в упомянутом издании (Лев Аннинский — одно-го, посвященного классику социалистического реализма Николаю Островскому), тогда как, скажем, Виктор Чалмаев — сразу восьми, большей частью весьма представительных, занимающих около 220 страниц, то есть более четверти объема двухтомного 760-странич-ного пособия. Причем именно в его изложении дана история лите-ратурного процесса 1920–1950-х годов, а также характеристика со-временного литературного процесса и творчества таких важных для патриотического лагеря фигур, как Михаил Шолохов, Леонид Леонов и Александр Солженицын. Критик и литературовед Виктор Чалмаев, как известно, одна из заметных фигур в национально-па-триотическом движении, как и Александр Михайлов — автор гла-вы учебника, посвященной Владимиру Маяковскому, поэту, связы-вающему дореволюционную и советскую культуру. Среди авторов пособия к «русской партии» принадлежит и не упомянутый Куз-нецовым Олег Михайлов, литературный критик и литературовед, ближайший сподвижник Чалмаева еще по колыбели позднесовет-ского почвеннического консерватизма — журналу «Молодая гвар-дия», автор раздела о литературе русского зарубежья.

Главы о  Владимире Маяковском, Михаиле Булгакове, Ан-дрее Платонове не случайно не были отданы на откуп «чужакам». По свидетельству Николая Митрохина, именно вокруг этих авто-ров развернулась «борьба за писателей»:

Русские националисты, с одной стороны, создавали для себя свой особый пантеон как в политике, так и в литературе, а с дру-гой стороны, стремились доказать, что те или иные литераторы недавнего прошлого (как правило, крупные) разделяли именно их, а не либерально-западнические взгляды (при всей условно-сти подобных трактовок)11.

10. Кузнецов Ф. Неистовому ревнителю. Возражения М. Постолу («Советская Россия». 22.08.98) // Советская Россия. 06.10.1998. № 117. С. 4.

11. Митрохин Н. Указ. соч. С. 530.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201770

Если к патриотическому пантеону однозначно причислены такие писатели, как Сергей Есенин и  вся «есенинская купница» (Ни-колай Клюев, Сергей Клычков, Петр Орешин), Михаил Шоло-хов, Алексей Толстой, Леонид Леонов, прозаики-«деревенщики» (Валентин Распутин, Василий Белов, Михаил Шукшин, с оговор-ками — Федор Абрамов и Виктор Астафьев), то за Маяковского, Платонова и Булгакова следовало еще побороться. Привлечение в авторский коллектив специалиста по литературе русского зару-бежья Олега Михайлова расширило этот список за счет Ивана Бу-нина, Ивана Шмелева и Бориса Зайцева. Отдельная важная цель для «патриотов» — Солженицын (главу о нем писал Чалмаев, еще в 1994 году выпустивший книгу о писателе12): с приобщением ав-тора «Архипелага ГУЛАГа» к «национально-патриотическому» ла-герю в нем, вместе с Шолоховым и Буниным, оказывалось уже три нобелевских лауреата против двух писателей-евреев (Бориса Па-стернака и Иосифа Бродского) в лагере «демократов».

Но парадоксальным образом первый критический залп по по-собию Кузнецова был нанесен именно из  патриотического лаге-ря — в статье педагога из Краснодара Михаила Постола «Насморк. О зловещих исказителях русской культуры»13, появившейся 22 ав-густа 1998 года в центральном печатном органе «народно-патриоти-ческих сил» — газете «Советская Россия», в рубрике «Слово учите-ля»14. Критика велась с крайне левых, ортодоксально-коммунисти-ческих позиций, причем другое учебное издание, которому также досталось от  автора статьи,  — куда более «либеральный» учеб-ник под редакцией Владимира Агеносова15 — оказался совершен-но в тени кузнецовского пособия. Более того, основные замечания и обвинения получили статьи, написанные в нем… Чалмаевым! Это позволяет предположить, что полемика носила ярко выраженный «внутрипартийный» характер, возможно будучи замешана на лич-

12. Чалмаев В. А. Александр Солженицын: жизнь и творчество. М.: Просве-щение, 1994.

13. Название обыгрывало известное высказывание Максима Горького из его статьи «Разрушение личности» (1909): «Писатели наших дней услужли-во следуют за мещанами в их суете и тоже мечутся из стороны в сторону, сменяя лозунги и идеи, как платки во время насморка» (Горький М. Раз-рушение личности // Максим Горький: Pro et contra. Личность и творче-ство Максима Горького в оценке русских мыслителей и исследователей, 1890–1910-е годы. СПб.: РХГИ, 1997. С. 78).

14. Постол М. Насморк. О зловещих исказителях русской культуры // Совет-ская Россия. 22.08.1998. № 98. С. 3–4.

15. Русская литература ХХ века. 11 класс: учебник для общеобразовательных учебных заведений: В 2 ч. / Под ред. В. В. Агеносова. М.: Дрофа, 1996.

71Михаил Павловец

ной антипатии: шла борьба между «красной» («ортодоксально-ком-мунистической») и «белой» («почвеннической») ветвями патриоти-ческого лагеря. При этом Михаил Постол, обвиняя авторов кузне-цовского пособия в «троцкизме» и «авербаховщине», использовал весь набор приемов, выработанных «напостовской» школой рап-повской критики: политические обвинения, навешивание ярлыков, передергивание цитат, имена собственные в форме нарицательных:

Вряд ли будет преувеличением сказать, что они [авторы учебни-ков] продолжают линию Авербахов. <…> Бухарины и авербахи раздували культ Пастернака, чтобы ударить по Есенину и Мая-ковскому. Нынешние авербахи раздувают культ Солженицына и Бродского, чтобы ударить по Шолохову и Леонову16.

Вывод критика однозначен:

Словом, сегодня детям России в школах предлагают фальсифи-цированную русскую литературу ХХ века, состряпанную по ре-цептам даллесов и по заказам соросов их единомышленниками, союзниками и помощниками в самой России17.

Знаменательно, что ответ последовал именно от  Феликса Куз-нецова, выступившего на страницах той же газеты через полто-ра месяца18. Перечислив в подписи наиболее весомые свои рега-лии — «член-корреспондент РАН, директор Института мировой литературы им. А. М. Горького», он вернул оппоненту основные обвинения в «авербаховщине»: статья называлась «Неистовому ревнителю. Возражения М. Постолу»19. Кузнецов заявлял:

…позиция Постола во многих случаях, где приводятся и толкуют-ся конкретные примеры из учебного пособия, — явно кастовая, узколобая, объективно наследующая традиции РАППа и «неис-товых ревнителей» 1920-х и последующих годов, какими бы сло-вами ни поносил их Постол в своей статье. Та же зауженность, зашоренность взгляда на литературу и непринятие в ней патрио-

16. Постол М. Указ. соч. С. 4. 17. Там же. 18. Кузнецов Ф. Указ. соч. 19. Такое название отсылало к книге Степана Шешукова «Неистовые ревни-

тели», в которой была сделана попытка, насколько это было возможно в советское время, объективно разобраться с ролью РАПП в литератур-ной борьбе 1920-х годов (Шешуков С. И. Неистовые ревнители. Из исто-рии литературной борьбы 20-х годов. 2-е изд. М.: Художественная лите-ратура, 1984).

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201772

тических тенденций, та же претензия на монопольную истину, та же воинствующая левацкая «ультра-революционность», те же недобросовестные методы полемики, смысл которой — не в дис-куссии, споре, обсуждении, но — в политической и моральной дискредитации оппонента20.

При этом знаменательно, что главным образом редактор пособия защищал от обвинений именно Виктора Чалмаева, тогда как от не-которых разделов, написанных другими авторами, осторожно от-странялся, словно бы мягко солидаризируясь со своим оппонентом:

Далеко не все в этом, десятилетней давности, сборнике мне как редактору нравится, он эклектичен и противоречив, с некото-рыми его статьями и эссе я и тогда не был согласен, но не хотел выступать цензором и согласился быть его главным редактором, чтобы максимально поддержать в нем народно-патриотическое направление мысли, крайне важное для школы, достаточно ши-роко представленное в сборнике21.

Рассказывая о том, как «учебное пособие» под его редакцией ста-ло полноценным «учебником», Феликс Кузнецов свидетельствует:

Но с течением времени сборник видоизменился, и из «учебно-го пособия», каким он был вначале, в  1997 году превратился в «учебник», но уже под редакцией В. Журавлева. А это значит, приобрел большую цельность за счет потеснения одних (ушли, скажем, очерки о Серафимовиче, Н. Островском) и расширения других (Бродский, Евтушенко, даже Пригов и пр.). Для такого «учебника» я как главный редактор уже не годился…22

Впрочем, если согласие возглавить авторский коллектив член-кор РАН объясняет тактическими соображениями («максималь-но поддержать в нем народно-патриотическое направление мыс-ли»), то и в последующем отказе от роли редактора издания тоже можно усмотреть тактику: с одной стороны, избавить авторский коллектив от присутствия в нем в своем лице столь одиозной фи-гуры, с другой — дать единомышленникам из патриотического ла-геря точную наводку для атаки. Не случайно же статья Кузнецо-ва заканчивается обширной стихотворной цитатой, предварен-ной следующим пояснением:

20. Кузнецов Ф. Указ. соч. 21. Там же. 22. Там же.

73Михаил Павловец

Я бы обязательно напечатал еще одно известное стихотворение А. Межирова — специально для главного редактора газеты «Со-ветская Россия» (и не только для него): «Десантники»23.

Напомним первые строки этой вещи:

Мы под Колпиным скопом стоим, Артиллерия бьет по своим.Это наша разведка, наверно,Ориентир указала неверно24.

Верный же ориентир — имена Бродского, Евтушенко и  Приго-ва, материалы о которых в учебник Журавлева на самом деле пе-рекочевали в прежнем объеме из кузнецовского пособия вместе со всем разделом, написанным Игорем Шайтановым (о чем ре-дактор не мог не знать)! Показательно и то, что Кузнецов ни сло-ва не произнес в защиту конкурирующего издания — учебника под редакцией Агеносова, как бы молчаливо признавая справед-ливость критики в адрес последнего.

Учебник же под редакцией Журавлева, специалиста по творче-ству «новокрестьянских» поэтов, особо ценимых в патриотиче-ских кругах, и по совместительству в то время заведующего редак-цией литературы в издательстве «Просвещение», действительно вышел в 1997 году и в основном сохранил авторский коллектив из-дания-предшественника, потеряв из авторов только критика Льва Аннинского и составителя заданий методиста Ольгу Зайцеву, зато приобретя в качестве автора главы, посвященной литературе Ве-ликой Отечественной войны, писателя-фронтовика Лазаря Лаза-рева. В новом издании перу Чалмаева принадлежало также око-ло 200 страниц (основных обзорных глав и посвященных тем же персоналиям, что и в пособии под редакцией Кузнецова), что со-ставляло более четверти 740-страничного издания.

Данный учебник в Москве вскоре был издан под эгидой двух издательств  — «Просвещение» и  АО «Московские учебники». Вплоть до 2009 года на его передней обложке присутствовал лого-тип «Московский учебник». На задней же обложке вместо штрих-кода указывалось: «Продаже не подлежит». Изначально получив-ший гриф «Рекомендовано» Министерства образования, учебник пережил только одно значимое обновление — в 1999 году, после

23. Там же. 24. Межиров А. П. Мы под Колпиным скопом стоим // Межиров А. П. Какая

музыка была! М.: Эксмо, 2006. С. 29.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201774

чего в текстовом отношении мало изменился, поменяв шрифты и сменив название на «Литература. 11 класс».

Однако ряд глав этого учебника, написанных «чужаками», вступает в  противоречие с  «национально-патриотической» мо-делью, которую он призван был, по замыслу Феликса Кузнецова, продвигать в школьном образовании. Так, в главе Лазаря Лазаре-ва о «военной» литературе ни слова не сказано о заслугах (пол-ководческих, организаторских) Сталина в деле победы над вра-гом! В обзорных главах Чалмаев проводил активную идеологи-ческую корректировку тех образов писателей, монографические разделы о которых в учебнике были написаны не «государствен-никами», но, вероятно, это казалось ему недостаточным. Поэто-му в более чистом виде данная модель была представлена в автор-ском учебнике самого Виктора Чалмаева, вышедшем в 2002 году в издательстве «Русское слово»25. Методический аппарат к посо-бию подготовил авторитетный методист — доктор филологиче-ских наук Сергей Зинин. Сам же Чалмаев частично перенес в из-дание переработанные главы из учебника Журавлева, остальные же дописал, избавившись от упомянутых концептуальных разно-гласий внутри издания. Данное пособие, помимо министерского грифа «Рекомендовано», вскоре получило еще и гриф «Москов-ский учебник», что, как и в случае с журавлевским учебником, означало бесплатное распространение по школам Москвы за счет столичного бюджета.

В обоих учебниках — и собственном чалмаевском, и под редак-цией Журавлева — непропорционально большое место отведено так называемому почвенному направлению в русской литературе ХХ века, что обусловлено «национально-патриотической» тенден-цией этих изданий, проводящих линию преемственности от древ-нерусской книжности и крестьянского фольклора, славянофилов и Достоевского через крестьянских и «новокрестьянских поэтов», через поэтов 1930-х годов Павла Васильева и Бориса Корнилова, прозаиков Михаила Шолохова, Леонида Леонова к прозе писате-лей-«деревенщиков» и авторов «тихой лирики». Для авторов дан-ных учебников (можем сразу уточнить — для Чалмаева и его бли-жайших единомышленников) именно эта линия является важней-шей и наиболее ценной в отечественной литературе, ибо несет в себе идеи целостности, единства, гармонии человека с самим со-бой, социумом, окружающим его миром и государством.

25. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Русская литература ХХ века: учебник для 11 клас-са: В 2 кн. М.: Русское слово, 2002.

Михаил Павловец 75

Так, идея не просто национальной исключительности, но отча-сти и национального превосходства декларируется в программ-ном «Вступлении» к учебнику Чалмаева. Размышляя о том, что позволяет говорить о русской литературе как о «сложной целост-ности», автор утверждает:

Основа этой системности и подвижнического пути русской ли-тературы в мировой культуре — «русская точка зрения», особая нравственная позиция лучших художников. <…> Нравственная позиция, «русская точка зрения», сказалась в том, что никакой другой литературе в мире (тем более — массовому искусству) не был так дорог человек — и не как условное, смутное пятно, бесформенный знак, абстракция, а как яркая личность со всем богатством ее духовной, психологической жизни. Она не своди-ла человека к комплексу темных зловещих инстинктов разруше-ния, к образу откровенного приобретателя26.

Модель исторического (и  историко-литературного) процес-са ХХ  века, раскрываемая в  обоих учебниках, хорошо извест-на по  трудам «идеологов» национально-патриотического ла-геря и  базируется на  ряде мифов, которые укоренились среди его адептов и активно пропагандируются как в периодике, так и  в  претендующих на  серьезную историческую аналитику мо-нографических изданиях. Далеко не  все они актуализированы в обоих учебниках напрямую, но ключевыми оказались два: поч-веннический миф о «деревенской Атлантиде», хранительнице не-преходящих национальных духовно-нравственных и религиоз-ных ценностей, и миф о Сталине, мудром правителе, восстано-вившем и приумножившем мощь Российской империи в новом облике — облике СССР.

Сложнейшая проблема, которую решал Чалмаев в написанных им главах, — как примирить образ Сталина-реформатора, превра-тившего отсталую аграрную страну в ядерную державу, с той це-ной, которую заплатило русское крестьянство за модернизацию. Автор вынужден был признать, что в результате этой модерниза-ции патриархальная русская деревня была практически уничтоже-на, села обезлюдели, исчезла многовековая земледельческая куль-тура с ее фольклором и особой крестьянской духовностью. По-этому ему приходится диалектически сочетать в учебнике «плач» по «деревенской Атлантиде» с восхвалением сталинских преобра-

26. Они же. Литература. 11 класс: учебник для общеобразовательных учрежде-ний: В 2 ч. 9-е изд. М.: Русское слово, 2010. Ч. 1. С. 5.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201776

зований, искать «объективные» обоснования многомиллионным жертвам или же попросту замалчивать их истинные масштабы.

В  интерпретации Чалмаева Сталин вынужден действовать в условиях исторического «цейтнота»: получив в наследство раз-рушенную большевистскими экспериментами страну, он же-лезной рукой повел ее путем модернизации, в то же время воз-рождая исконные отечественные традиции. Это потребова-ло от «вождя народов» универсализма сродни тому, что воспел в Петре Великом Пушкин: его компетентность распространяет-ся на все сферы — от государственного строительства и военно-го дела до  образования и  культуры. Так, Иосиф Сталин в  гла-вах, написанных Чалмаевым, — одна из ключевых фигур не толь-ко исторического, но и литературного процесса, причем фигура большей частью позитивная. Сталин первым называет Шолохова «знаменитым писателем нашего времени»27, заступается за него во время гонений28 и поддерживает авторскую концепцию «Ти-хого Дона», когда «неистовые ревнители» требовали Григория «сделать красным»29. Целый абзац в  главе о  Михаиле Шолохо-ве посвящен комиссару Малкину, участнику подавления Вешен-ского восстания; причем отдельно сообщается, как он, «ставший в 30-е годы крупным „чистильщиком“ в ОГПУ», «высказал кров-ную обиду на Шолохова и его роман» самому Сталину, но «Ста-лин с досадой отмахнулся»30.

Сталин одним своим звонком решает судьбу Михаила Бул-гакова. «Преуменьшать значение этого вмешательства Стали-на, — в  это же время спасавшего и „Тихий Дон“ М. А. Шолохо-ва, а позднее и жизнь его, — не следует», — предупреждает Чал-маев31; «внутренняя боль людей долга и чести, даже державность их чувств», как предполагает автор, привлекли Сталина в пьесе «Дни Турбиных» и в поздней лирике Анны Ахматовой32. Именно Сталин понимает относительно РАПП, что «верхушка организа-ции, как и ее лидер Л. Авербах, „стала проклятьем для литературы“ (И. В. Сталин)»33, — и потому упраздняет эту организацию. Стали-ну же приписывается и единоличное авторство термина «социа-листический реализм», в доказательство чего приводится обшир-

27. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 196. 28. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 60–61. 29. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 211. 30. Там же. С. 200. 31. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 108. 32. Там же. С. 117. 33. Там же. С. 366.

Михаил Павловец 77

ный фрагмент с раздумьями Сталина из воспоминаний предсе-дателя оргкомитета Первого съезда писателей Ивана Гронского34.

Один из постоянных приемов Чалмаева — цитаты из художе-ственных произведений, литературно-критических отзывов или высказываний авторитетных литературных деятелей, в  кото-рых имя Сталина звучит если не в позитивном, то хотя бы в ней-тральном контексте. Для этого приводятся слова из вступитель-ной речи Горького на  открытии съезда писателей («Мы высту-паем в стране… где неутомимо работает железная воля Иосифа Сталина…»35). Отмечается, что статья «Родина» Алексея Толсто-го прозвучала «в унисон с речью И. В. Сталина на параде на Крас-ной площади»36. Цитируется характеристика Валеги — героя по-вести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда»: тот «за роди-ну… за Сталина, которого он никогда не видел… — будет драться до последнего патрона»37. Подчеркивается, что в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» слова веры в Сталина звучат имен-но «из уст еврейского мальчика, сказавшего родителям: „Сталин отомстит за все“, он и здесь „устроит фашистам Сталинград!“»38. Указывается, что трилогия Абрамова «Братья и сестры» начина-ется «с весьма уважительного отношения к И. В. Сталину» (зато, по словам автора главы, «во 2-м и 3-м романах Ф. А. Абрамов раз-деляет модное тогда поверхностно-уничижительное отношение к  И. В. Сталину и  к  коллективизму»39). Для апологии Сталина призывается и Пастернак, который, по словам Чалмаева, осудил Мандельштама за чтение им стихотворения «Мы живем, под со-бою не чуя страны…», названного в учебнике «эпиграммой»: «Это не литературный факт, а акт самоубийства, которого я не одобряю и к которому я не хочу быть причастен»40.

«Тридцатые годы как продолжение и одновременно противо-положность двадцатых годов» — так называется один из  разде-лов учебника Журавлева, также написанный Чалмаевым. Одна-ко упоминание «преемственности» двух эпох нужно ему, скорее, для того, чтобы некоторые негативные явления данного десятиле-тия (скажем, перегибы в проведении коллективизации или в по-литических репрессиях) списать на наследство предшествующего

34. См.: Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 20–21. 35. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 25. 36. Они же. Русская литература ХХ века… Кн. 2. С. 35. 37. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 382. 38. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 208. 39. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 410–411. 40. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 32.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201778

периода, его «пережитки» (по аналогии с концептом «пережитки царского времени» в советской пропаганде).

В целом же о сталинской эпохе говорится как о времени посте-пенного поворота государства в сторону разумной национальной политики, отказа от  троцкистской идеи «мировой революции» и от интернационализма, о времени возвращения национальных символов и духовных ценностей. Данное изменение

…проявилось нагляднейшим образом в духовно-нравственном климате 30-х годов, в  возвращении страны к  национальным устоям, в новом понимании смысла государства, ранее обязан-ного «отмирать», семьи, призванной ранее смениться «обще-житьем», наконец, исторического прошлого41.

А также в

… решении И. В. Сталина о восстановлении русской православной церкви и в возрождении традиции салютов в честь побед (заме-на колокольного звона)42.

Причем эти процессы в целом оказались благотворны для русской национальной культуры. Так,

…наметившийся в 30-е гг. поворот к государственным и духовным ценностям, идущим из прошлого (наряду с усилением сталин-ских репрессий), все-таки позволил Булгакову, не изменяя себе, работать в новых жанрах и формах43.

Неудивительно, что ключевым событием в  исторической кон-цепции обоих учебников является Великая Отечественная война. Она постфактум служит оправданием методов сталинской модер-низации: в учебниках настойчиво проводится мысль, что в про-тивном случае страна не была бы в кратчайшие сроки мобили-зована и не смогла бы выстоять в этой войне. Задаваясь вопро-сом «Оправдывают ли последующие десятилетия все, что успели совершить 30-е гг.?», Виктор Чалмаев дает категорический ответ:

Естественно, первое слово в оценке их — оправдание или осу-ждение — Великой Отечественной войны, Победы. <…> Веро-ятно, и 50-е гг., и наши дни могут с благодарностью обратить свой взгляд в сторону 30-х гг., их свершений. Но негасимый свет

41. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 6. 42. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 207. 43. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 64.

79Михаил Павловец

Победы позволяет отчетливо рассмотреть, как много сделали люди 30-х гг., сделали сразу же после выхода измученной, обес-кровленной страны из гражданской войны, разрухи, в историче-ски короткое предвоенное десятилетие. В 1941 году, когда страна Советов не была сокрушена бронированными ордами фашизма, подтвердилось величие и благородство того героического пафо-са, которым жили подвижники (и писатели) 30-х гг.44

Здесь показательны два момента: то, что применительно к людям 1930-х годов употребляется заимствованное из религиозного сло-варя понятие «подвижники», и то, что к ряду подвижников при-числены и писатели. Тем самым, во-первых, крестьяне из жертв режима переводятся в разряд людей, пожертвовавших собой ради спасения государства (при этом вопрос о добровольности тако-вой жертвы обходится). В  пространном историческом отступ-лении Чалмаев подробно рассказывает, как крестьянство сперва проявило мелкособственнические наклонности, отказавшись сда-вать хлеб по государственным ценам (вопрос о том, был ли у му-жика-единоличника выбор, в этом случае также не поднимается), но впоследствии искупило этот грех, послужив чуть ли не един-ственным источником ресурсов для индустриализации (любо-пытно, что такое отступление потребовалось именно в учебнике литературы, а не истории).

Во-вторых, точно так же пожертвовать своими личными инте-ресами, творческой индивидуальностью во имя спасения страны перед лицом неотвратимой войны должны были и советские пи-сатели: их «подвижничеством» стало… принятие метода социа-листического реализма:

Социалистический реализм  — это точное отражение эпохи 30-х гг. как эпохи предвоенной, требовавшей предельной моно-литности, отсутствия раздоров и даже споров, эпохе аскетичной, в известном плане упрощенной, но крайне целостной, враждеб-ной индивидуализму, аморальности, антипатриотизму45.

Писателям «с национальными корнями» это сделать было тем проще, что

…при выработке определения метода явно учитывалось и то об-стоятельство, что надо было — это уже дух 30-х гг., дух возвра-щения к отечественной классике, к России-родине! — отбросить

44. Там же. С. 5–6. 45. Там же. С. 21.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201780

эстетические директивы Л. Д. Троцкого, «демона революции», в 20-е годы предписавшего разрыв с прошлым, отрицание лю-бой преемственности46.

Соцреализм в  таком случае представлялся как прямое продол-жение лучших традиций отечественной классики, отклонением от которых являлись модернистские эксперименты первой тре-ти ХХ века:

В сознание писателей уже до съезда вносилась — порой деспо-тично — мысль о величайшей ответственности творческих свер-шений, их слова для народа в суровое, фактически предвоенное десятилетие, когда порохом запахло от всех границ, о недопусти-мости бесплодных формалистических экспериментов, трюкаче-ства, натуралистического бытописательства. И тем более пропо-веди бессилия человека, аморализма и т. п.47

Важнейшей задачей для авторов учебника было показать, что не-избежность и оправданность такого рода жертвы, мудрость Ста-лина были признаны даже его авторитетными противниками, пусть эти слова одобрения и восхищения и вкладываются ими в уста персонажей:

Даже Александр Солженицын в  одном из  последних расска-зов — «На изломах» (1997) — в раздумьях главного героя «желез-ного» директора оборонного завода Дмитрия Емцова, не упу-ская и своей давней темы репрессий, говорит об эпохе 30-х гг. как о «мощном электромагнитном поле», как об эпохе разбега, величайшей исторической скорости: «Надо было еще годам и го-дам пройти, чтобы осознать, как от него (Сталина. — В. Ч.) по-лучила вся страна Разгон в будущее. Отойдет вот это ощущение как бы продолженной войны — а Разгон останется, и только им мы совершим невозможное…»48

Подходящие слова находятся и у Пастернака — в его речи на Пер-вом съезде советских писателей, в которой он призывал коллег «не отрываться от масс» и говорил об «огромном тепле, которым окружают нас народ и государство»49. Те же, кто так и не смирил-

46. Там же. С. 20. 47. Там же. С. 19. 48. Там же. С. 4. 49. Там же. С. 19.

Михаил Павловец 81

ся с этими жертвами, могут быть и дискредитированы. Например, подоплека ненависти Юрия Трифонова к Сталину такова:

…прозаик — сын репрессированного революционера, явно «сво-его человека» (до ареста) в привилегированном «доме на набе-режной», где жили семьи членов ЦК, наркомов 30-х гг. Эта гвар-дия партии, как и Н. М. Бухарин, одобрявшая «хороший террор» 1918–1921 гг., затем проиграла борьбу со сталинизмом, с его «пло-хим», то есть ее лично коснувшимся террором в 30-е гг.50

Трудно не заметить, что в контексте данного высказывания поня-тие «сталинизм» приобретает явно нейтральную, если не пози-тивную, смысловую окраску.

Победа в Великой Отечественной войне является важнейшим началом и для послевоенного государственного устройства Рос-сии, что не удивительно. По замечанию Льва Гудкова,

…воспоминания о войне нужны в первую очередь для легитима-ции централизованного и репрессивного социального порядка, они встраиваются в общий порядок посттоталитарной тради-ционализации культуры в обществе, не справившемся с вызо-вами вестернизации и модернизации51.

В учебниках подчеркивается, что даже после победы СССР остал-ся во враждебном окружении, что и определило собою лицо ли-тературы послевоенного десятилетия:

Литература в послевоенное, но оттого не менее суровое время (ведь началась холодная война с бывшими союзниками, явно устрашавшими СССР ядерной бомбой) считалась мобилизован-ной, встроенной во все дела страны. <…> В умонастроениях со-ветских людей в те годы присутствовало, помимо великой гор-дости Победой, достигнутой вместе с союзниками, и известная горечь: вновь зазвучали угрозы в наш адрес, образовалась сеть военных баз вокруг разоренного войной СССР52.

Причина осложнений международной обстановки при этом ни-как не объясняется: агрессивность западных стран против СССР подается как имманентная для данного лагеря.

50. Там же. С. 421–422. 51. Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Память

о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа / Ред.-сост. М. Габович. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 103.

52. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 255–257.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201782

Зато утверждается, что враждебность окружения послужила причиной, по которой «литературный процесс в этих условиях стал управляемым, руководимым». Причем одной из вех данно-го процесса названо

…партийное постановление «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» 14 августа 1946 года, после которого ленинградцы А. А. Ахмато-ва и М. М. Зощенко, обвиненные в «духе низкопоклонства пе-ред современной буржуазной культурой Запада», были исклю-чены из Союза писателей53.

В данном тексте обращает на себя внимание его безоценочность, особенно заметная на фоне прочих высказываний автора и наме-кающая на небезосновательность обвинений, которые были вы-двинуты против этих авторов. Впрочем, в другом месте Чалмаев напрямую заявляет, что

…в действительности причиной критики было молчание, бездей-ственность Зощенко в годы войны, резко, в невыгодном свете, выделившая его среди всех литераторов54.

В  доказательство он сочувственно цитирует… убийственную оценку Михаила Зощенко Иосифом Сталиным с его пожелани-ем писателю: «Ему надо перестроиться, а не перестроится, пусть убирается к чертям!»

Такого рода работы с историческими фактами немало в обоих учебниках. Авторы, видимо, считают, что их издания и для учи-теля, и для его подопечных станут основным источником инфор-мации по истории страны и истории литературы в ХХ веке, и по-тому не  чураются прямой тенденциозности. Кстати, убежден-ность в том, что главная задача учебников — отвечать на вопросы, а не ставить их правильно, вообще отличает авторов «консерва-тивной» линии отечественных учебников, что проявляется даже на уровне учебных вопросов и заданий к тексту, в которых импли-цитно закладывается «правильный ответ»: «Почему нельзя счи-тать 30-е гг. бесплодным „черным туннелем“ в  советской исто-рии?»55 или «Почему надо вспоминать о народном подвиге 1941–1945 годов, хранить вечный огонь битвы „не  ради славы, ради жизни на земле“?»56.

53. Там же. С. 257. 54. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 1. С. 379. 55. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 22. 56. Там же. С. 227.

Михаил Павловец 83

Но чем объяснить такое настойчивое стремление авторов вве-сти имя Сталина в учебник даже не истории — но отечественной литературы? Наша гипотеза состоит в следующем. Переосмысле-ние советской литературы в  контексте постсоветской культур-ной ситуации привело к тому, что большинство писательских фи-гур утратили присвоенный им в советское время статус «первых» (прежде всего Горький и Маяковский). При этом чем значительнее оказывалась фигура писателя, тем труднее она вписывалась в но-вую писательскую иерархию, выработанную в недрах консерватив-ного направления гуманитарной мысли в попытке сформировать собственный «национальный канон» русской литературной клас-сики: вспомнить те же антихристианские декларации Маяковско-го или антикрестьянские выпады Горького — классиков советской литературы, чьи барельефы украшали фронтоны советских школь-ных пятиэтажек наряду с профилями Пушкина и Льва Толстого.

Поэтому основным «канонизирующим фактором», помимо «народного признания», в отдельных учебниках по литературе для 11-го класса, чьи авторы занимают консервативно-охранительные позиции, становится государственная оценка творчества того или иного автора. Причем в значительной степени эта безличная «го-сударственная оценка» синекдохически подменяется личной по-зицией Сталина, который выступает консолидирующей фигу-рой для всего литературного процесса ХХ века! С одной сторо-ны, именно ручное модерирование им отечественной литературы, как утверждается, позволило ей вновь обрести чаемую цельность и национальную значимость, с другой — именно отношением Ста-лина к писателям (и, что не менее важно, писателей — к Сталину!) проверялась ценность для национальной культуры того или иного автора. Настойчивое возникновение в учебниках литературы име-ни Сталина, подчас в самых неожиданных и всегда если не в поло-жительных, то как минимум нейтральных контекстах, безусловно, является попыткой «нормализации» травматического опыта со-ветской истории ее адептами, не отрицающими ее травматическо-го характера, но осмысляющими эти травмы в категориях «иску-пительной жертвы» и «спасительного подвига». Более того, по за-мечанию историка Николая Копосова, Сталин «остался символом той общности, с которой идентифицирует себя большинство рос-сиян»57, и потому именно фигура «вождя народов» понадобилась авторам учебников, претендующим на создание целостной и не-

57. Копосов Н. Память строгого режима. История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 128.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201784

противоречивой в своих основах концепции литературного про-цесса ХХ века, для легитимации этой концепции и наделения ее общезначимыми смыслами.

БиблиографияБондаренко В. Г. Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма. М.:

Алгоритм, 2003.Горький М. Разрушение личности // Максим Горький: Pro et contra. Личность

и творчество Максима Горького в оценке русских мыслителей и иссле-дователей, 1890–1910-е годы. СПб.: РХГИ, 1997.

Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Память о вой-не 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа / Ред.-сост. М. Габович. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

Копосов Н. Память строгого режима. История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

Кузнецов Ф. Неистовому ревнителю. Возражения М. Постолу («Советская Рос-сия». 22.08.98) // Советская Россия. 06.10.1998. № 117.

Литература. 11 класс: учебник для общеобразовательных учреждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. М.: Просвещение, 2010.

Межиров А. П. Мы под Колпиным скопом стоим // Он же. Какая музыка была! М.: Эксмо, 2006.

Митрохин Н. Русская партия. Движение русских националистов в СССР, 1953–1985 годы. М.: Новое литературное обозрение, 2003.

Песков В. Окно в природу: «Я всем обязан деревне» // Комсомольская правда. 06.12.2007. URL: http://kp.ru/daily/24014.3/86512.

Постол М. Насморк. О зловещих исказителях русской культуры // Советская Россия. 22.08.1998. № 98. С. 3–4.

Русская литература ХХ века: учебник для 11 класса общеобразовательных учре-ждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. М.: Просвещение; Московские учебники, 1997.

Русская литература ХХ века. 11 класс: учебник для общеобразовательных учре-ждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. 8-е изд. М.: Просвещение; Мо-сковские учебники, 2003.

Русская литература ХХ века. 11 класс: учебник для общеобразовательных учеб-ных заведений: В 2 ч. / Под ред. В. В. Агеносова. М.: Дрофа, 1996.

Русская литература ХХ века. Очерки. Портреты. Эссе: книга для учащихся 11 класса средней школы: В 2 ч. / Под ред. Ф. Ф. Кузнецова. 2-е изд., дораб. М.: Просвещение, 1994.

Русская советская литература: учебник для 10-го класса средней школы / Под ред. проф. В. А. Ковалева. М.: Просвещение, 1976.

Чалмаев В. А. Александр Солженицын: жизнь и творчество. М.: Просвещение, 1994.

Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература. 11 класс: учебник для общеобразова-тельных учреждений: В 2 ч. Ч. 1. 9-е изд. М.: Русское слово, 2010.

Чалмаев В. А., Зинин С. А. Русская литература ХХ века: учебник для 11 класса: В 2 кн. М.: Русское слово, 2002.

Шешуков С. И. Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов. 2-е изд. М.: Художественная литература, 1984.

Михаил Павловец 85

APOLOGY OF STALINISM IN POST-SOVIET LITERATURE TEXTBOOKS

Mikhail Pavlovets. Associate Professor, Deputy Head, School of Philology, Faculty of Humanities, mpavlovets@hse.ru. National Research University Higher School of Economics (HSE). Address: 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia.

Keywords: late Soviet conservatism; Soviet literature; Stalin; literature textbooks; scholastic literature canon.

The article is devoted to the apology of Joseph Stalin and Stalinism in a number of post-Soviet literature textbooks. Their authors had a generally positive assessment of Stalin’s role, not only as the head of the Soviet state, but also as the “modera-tor” of the literary process in the Soviet Union. Stalin’s personal evaluation of con-crete writers and their literary efforts — as well as, to some degree, the attitudes of these authors towards this Father of Nations — became an important factor in their inclusion into the classroom canon of textbooks or, on the contrary, discredited and excluded them from it. The authors of these books carefully selected and reinter-preted the facts to emphasize Stalin’s exceptional importance for the development of 20th century Russian literature. Thus, Stalin appeared as the most important fig-ure of the literary process of the Soviet period, and the single method of Soviet liter-ature which was being approved during his reign — “socialist realism” — as a natural extension and embodiment of humanistic traditions of Russian literary classics.

In Soviet school textbooks, there is an attempt to create a concept of the history of the 20th century Russian literature on the ideological basis of the late Soviet “soil-bound” conservatism, and to conceptualize Stalinism as the natural continuation of pre-revolutionary political-ideological conservatism. Thus, the school subject “lit-erature” is used as an ideological tool to indoctrinate the younger generation with a “national-patriotic” spirit. Moreover, this ideological line persisted in textbooks throughout the 1990s and 2000s with almost no adjustment, while their distribution was preferentially maintained by government agencies.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-5-65-84

References

Bondarenko V. G. Plamennye reaktsionery. Tri lika russkogo patriotizma [Inflamed Revolutionaries. Three Faces of Russian Patriotism], Moscow, Algoritm, 2003.

Chalmaev V. A. Aleksandr Solzhenitsyn: zhizn’ i tvorchestvo [Aleksandr Solzhenitsyn: Life and Works], Moscow, Prosveshchenie, 1994.

Chalmaev V. A., Zinin S. A. Literatura. 11 klass: uchebnik dlia obshcheobrazovatel’nykh uchrezhdenii: V 2 ch. Ch. 1 [Literature. 11th grade: Textbook for General Education Institutions: In 2 parts. Part 1], 9th ed., Mos-cow, Russkoe slovo, 2010.

Chalmaev V. A., Zinin S. A. Russkaia literatura XX veka: uchebnik dlia 11 klassa: V 2 kn. [Russian Literature in XX century: Textbook for 11th grade: In 2 books], Moscow, Russkoe slovo, 2002.

Gorky M. Razrushenie lichnosti [Destruction of the Person]. Maksim Gor’kii: Pro et contra. Lichnost’ i tvorchestvo Maksima Gor’kogo v otsenke russkikh myslite-lei i issledovatelei, 1890–1910-e gody [Maxim Gorky: Pro et contra. Person and Works of Maxim Gorky in the Perception of Russian Thinkers and Research-ers, 1890–1910], Saint Petersburg, RKhGI, 1997.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201786

Gudkov L. “Pamiat’” o voine i massovaia identichnost’ rossiian [“Memory” of War and Mass Identity of Russian People]. Pamiat’ o voine 60 let spustia: Rossiia, Germaniia, Evropa [Memory of War 60 Years Later: Russia, Germany, Europe] (ed. M. Gabovich), Moscow, New Literary Observer, 2005.

Koposov N. Pamiat’ strogogo rezhima. Istoriia i politika v Rossii [Memory of Strict Regime. History and Politics in Russia], Moscow, New Literary Observer, 2011.

Kuznetsov F. Neistovomu revniteliu. Vozrazheniia M. Postolu (“Sovetskaia Rossiia”. 22.08.98) [To a Frantic Zealot. Objections to M. Postol (“Soviet Russia.” 22.08.98]. Sovetskaia Rossiia [Soviet Russia], October 6, 1998, no. 117.

Literatura. 11 klass: uchebnik dlia obshcheobrazovatel’nykh uchrezhdenii: V 2 ch. [Lit-erature. 11th grade: Textbook for General Education Institutions: In 2 parts] (ed. V. P. Zhuravlev), 15th ed., Moscow, Prosveshchenie, 2010.

Mezhirov A. P. My pod Kolpinym skopom stoim [We Are Staying Fore-Hearh Under Kolpino]. Kakaia muzyka byla! [What a Music There Was!], Moscow, Eksmo, 2006.

Mitrokhin N. Russkaia partiia. Dvizhenie russkikh natsionalistov v SSSR, 1953–1985 gody [Russian Party. Movement of Russian Nationalists in USSR, 1953–1985], Moscow, New Literary Observer, 2003.

Peskov V. Okno v prirodu: “Ia vsem obiazan derevne” [A Window to the Nature: “I’m Completely Indebted to the Country-Side”]. Komsomolskaya Pravda [Komsomol Truth], December 6, 2007. URL: http://kp.ru/daily/24014.3/86512.

Postol M. Nasmork. O zloveshchikh iskaziteliakh russkoi kul’tury [The Snuffles. About Sinister Distorters of Russian Culture]. Sovetskaia Rossiia [Soviet Rus-sia], August 22, 1998, no. 98, pp. 3–4.

Russkaia literatura XX veka: uchebnik dlia 11 klassa obshcheobrazovatel’nykh uchrezh-denii: V 2 ch. [Russian Literature in XX century: Textbook for 11th grade of General Education Institutions: In 2 parts] (ed. V. P. Zhuravlev), Moscow, Prosveshchenie, Moskovskie uchebniki, 1997.

Russkaia literatura XX veka. 11 klass: uchebnik dlia obshcheobrazovatel’nykh uchrezh-denii: V 2 ch. [Russian Literature in XX century. 11th grade: Textbook for General Education Institutions: In 2 parts] (ed. V. P. Zhuravlev), 8th ed., Moscow, Prosveshchenie, Moskovskie uchebniki, 2003.

Russkaia literatura XX veka. 11 klass: uchebnik dlia obshcheobrazovatel’nykh ucheb-nykh zavedenii: V 2 ch. [Russian Literature in XX century. 11th grade: Text-book for General Education Institutions: In 2 parts] (ed. V. V. Agenosov), Moscow, Drofa, 1996.

Russkaia literatura XX veka. Ocherki. Portrety. Esse: kniga dlia uchashchikhsia 11 klassa srednei shkoly: V 2 ch. [Russian Literature in XX century. Digests. Portrays. Essays: Book for Eleventh-Graders in High School] (ed. F. F. Kuznetsov), 2nd revised ed., Moscow, Prosveshchenie, 1994.

Russkaia sovetskaia literatura: uchebnik dlia 10-go klassa srednei shkoly [Russian Soviet Literature: Textbook for Tenth-Graders in High School] (ed. V. A. Kovalev), Moscow, Prosveshchenie, 1976.

Sheshukov S. I. Neistovye revniteli. Iz istorii literaturnoi bor’by 20-kh godov [Frantic Zealots. From a History of Literary Battles in 1920s], 2nd ed., Moscow, Art Literature, 1984.

87

Репрезентация культурной травмы: музеефикация холокостаЕлена Рождественская Профессор, кафедра анализа социальных институтов, департамент социологии, факультет социальных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 101990, Москва, ул. Мясницкая, 9/11. E-mail: erozhdestvenskaya@hse.ru.

Ключевые слова: культурная травма; репрезентация; холокост; музей; память.

В статье анализируется проблема репрезентации одной из сложнейших культурных травм ХХ века — холо-коста — в различных еврейских музеях (Вашингтон, Берлин, Москва). Их подходы объединены общей задачей увековечения и назида-ния, но каждый музей решает ее по-своему, создавая собственную форму репрезентации, риторики и меру перформанса памяти о собы-тиях еврейской истории. Концепции и экспозиции этих музеев погру-жены в контекст дискуссий о травме, ее принципиальной выразимости, медиатизации и визуализации. Иссле-довательское поле травмы содержит внутреннее противоречие, оперируя, с одной стороны, психоаналитической идеей невыразимости травмы (Тео-дор Адорно, Жан-Франсуа Лиотар, Шошана Фелман, Дори Лауб, Кэти Карут и др.), а с другой — представле-нием о ее глобализации и медиатиза-ции (Вулф Канштайнер, Энн Каплан, Джеффри Александер, Андреас Хьюс-сен). Дискурс о холокосте глобализи-рован, но память конкретных жертв

функционирует глокально, с учетом определенного локального контек-ста травматичного события. Как след-ствие, музефикация темы холокоста порождает разнообразное поле эсте-тических репрезентаций.

В статье подчеркивается такая особенность еврейских музеев, как их нацеленность на чувственную работу с прошлым, призыв к обмену опытом и эмоциями в дополнение к рациональному познанию, при-глашение к идентификации. В осу-ществленном сравнении становится очевидным, что современные музей-ные экспозиции и перформансы в разной степени провоцируют на идентификацию посетителя с кол-лективным субъектом истории через моделируемый опыт страдания дру-гих, что невозможно без разбужен-ных эмоций сочувствия и работы памяти. Но «нанесение» терапевти-чески моделируемой травмы через знакомство с опытом холокоста оправдывается далеко не в любом социально-политическом и культур-ном контекстах.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201788

Современная дискуссия о культурной травме

XВЕК накопил немало социально-истори-ческих травм, которые превратились в па-радигматические тропы человеческого страдания: от  холокоста до  геноцида ар-

мян, тутси, культурной революции в Китае, гражданской войны в Камбодже и сталинских репрессий. Список открыт и множит-ся. На этом фоне осмысление феномена холокоста сопрягается с распространением термина «травма» как «одного из ключевых толкований категорий современной политики и культуры»1. Це-лый ряд социальных философов и социологов вступили в дис-куссию о холокосте, о его принципиальной возможности в со-временном обществе; более того, было описано изменившееся моральное качество общества «после Освенцима» (Джеффри Александер «Нравственные универсалии»2). Следствием этих дебатов стало появление поля исследований травмы, культуры памяти и  забвения, одновременно интеллектуально влиятель-ное и манипулятивное. Привлечение термина «травма» в гума-нитарные исследования из психоаналитического и медицинско-го дискурса также не могло пройти бесследно и непротиворечи-во. Поэтому о согласованности в его использовании речи нет, что прекрасно показал обзор генеалогии понятия травмы, осуществ-ленный Рут Лейс3. Она зафиксировала важный сдвиг в статусе холокоста как универсальной травмы: если ранее холокост пола-гали событием опыта, сопротивляющимся репрезентации, то се-годня эта травма широко и довольно парадоксально работает как

1. Kansteiner W. Genealogy of a Category Mistake: A Critical Intellectual History of the Cultural Trauma Metaphor // Rethinking History. 2004. Vol. 8. № 2. P. 193.

2. Alexander J. C. On the Social Construction of Moral Universals: The “Holocaust” from War Crime to Trauma Drama // Cultural Trauma and Collective Identity / J. C. Alexander et al. (eds). Berkeley: University of California, 2004. P. 196–263.

3. Leys R. Trauma: A Genealogy. Chicago: University of Chicago Press, 2000.

X

ЕлЕна РождЕствЕнская 89

троп сложных значений и потерь, с одной стороны, и как «знак нашего времени»4 — с другой.

В  попытках суммировать междисциплинарное понимание феномена травмы Сабина Силке приводит ее троякое измерение5. Во-первых, травма, как неизменно утверждается, понимается прежде всего как опыт, который погружает субъекта в  сцену травматизации «так глубоко, что это исключает своего рода зримое расстояние, необходимое для когнитивной обработки того, что же произошло»6. Во-вторых, травма, согласно Кэти Ка-рут (как пишет Рут Лейс), «не может быть узнана», но возвраща-ется как «воспоминания», «кошмары» и «другие повторяющиеся явления»7. В-третьих, репрезентация как повторное изложение всегда является формой смещения. В отличие от термина «холо-кост» понятие травмы не используется как троп воспоминания, забывания и признания, но выступает в качестве режима повто-рения и пересмотра8.

В отличие от этого культурная травма сегодня — в фокусе пе-реоткрытия, рассказывания и  визуализации всеми возможны-ми способами. Более того, в этой связи Джексон Нидей говорит о «риторике травмы»9, а Александер даже полагает травму «но-вым образцовым нарративом», утверждая, что «культурная трав-ма возникает, когда члены коллектива чувствуют, что они были подвергнуты чему-то ужасающему, что оставляет неизгладимый след в их групповом сознании, навсегда запечатлеваясь в их памя-ти и меняя их будущую идентичность фундаментальным и бес-поворотным образом»10. Александер также отметил, что собы-тие, которое будет представлено в виде культурной травмы, дол-жно быть классифицировано коллективом как образцовый нарратив, который составит ядро коллективной идентичности.

4. Kansteiner W. Op. cit. P. 194. 5. Sielke S. Why “9/11 Is [Not] Unique,” or: Troping Trauma // Amerika

studien / American Studies. 2010. Vol. 55. № 3. Trauma’s Continuum — September 11th Reconsidered. P. 385–408.

6. Leys R. Op. cit. P. 9. 7. Ibid. P. 266. 8. Belau L. Trauma and the Material Signifier // Postmodern Culture. 2001. Vol. 11.

№ 2. Special issue: Trauma: Essays on the Limit of Knowledge and Experience. URL: http://pmc.iath.virginia.edu/text-only/issue.101/11.2belau.txt.

9. Niday A. J., II. A Rhetoric of Trauma in 9–11 Stories: A Critical Reading of Ulrich Baer’s 110 Stories // War, Literature, and the Arts. 2004. Vol. 16. № 1–2. P. 59. URL: http://www.wlajournal.com/wlaarchive/16_1-2/Niday.pdf.

10. Cultural Trauma and Collective Identity. P. 10.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201790

В  добавление к  этому Нейл Смелзер предположил11, что события, которые будут считаться культурной травмой, должны быть культурно и  публично представлены в  памяти в  виде поражения, угрозы как для существования культуры, с которой индивиды идентифицируют себя, так и  для самого индивида, его собственной идентичности и  самосознания. Эти режимы интерпретации культурной травмы подчеркивают силу прошлых событий для формирования настоящего и будущего коллектива. Другую позицию по отношению к культурной травме предложил Бет Хаднелл Штамм с  соавторами12. Они предположили, что в качестве культурной травмы может быть осознана любая атака на существенные и уязвимые элементы коллективной культуры, такие как основные символы (язык, религия, история и т. д.). Такие концептуализации культурной травмы указывают на то, что она может обладать символическими границами. Исследование этих вопросов приобретает значение при рассмотрении отношений между членами сообщества, диаспорами и их сложных моральных и политических связей с национальным государством13, а также с  появлением глобальных поколений14. Членам глобальных поколений, как полагают Джун Эдмундс и  Брайан Тернер, становится известно о разделяемом в сообществе травмирующем событии на локальном уровне, а на глобальном уровне культурная травма поддерживается с  помощью новых электронных коммуникаций и образовательных институтов.

Сюзанна Редстоун называет травму «популярным культур-ным сценарием, который нуждается в контекстуализации и ана-лизе по своим собственным правилам: причину симптома нужно искать в другом месте»15. Кроме того, холокост, возможно, стал основой современной еврейской идентичности, то  есть травма превратилась в конститутивный момент, «стабилизатор», слова-

11. Smelser N. J. September 11, 2001, as Cultural Trauma // Cultural Trauma and Collective Identity. P. 264–297.

12. Stamm Β. Η. et al. Considering a Theory of Cultural Trauma and Loss // Journal of Trauma and Loss. 2003. Vol. 9. № 1. P. 89–111.

13. Werbner P. The Place Which Is Diaspora: Citizenship, Religion and Gender in the Making of Chaordic Transnationalism // Journal of Ethnic and Migration Studies. 2002. Vol. 28. № 1. P. 119–133.

14. Edmunds J., Turner B. S. Global Generations: Social Change in the Twentieth Century // The British Journal of Sociology. 2005. Vol. 56. № 4. P. 559–577.

15. Radstone S. Trauma and Screen Studies: Opening the Debate // Screen. 2001. Vol. 42. № 2. P. 189.

ЕлЕна РождЕствЕнская 91

ми Алейды Ассман16. Ниже эта подход сформулирован несколь-ко иначе:

Артикуляция еврейской идентичности в конечном счете опира-ется на фреймирование холокоста как большого нарратива, па-радигматически как несущего угрозу еврейскому существова-нию, так и вменяющего в обязанность сплоченность еврейской идентичности, которая превосходит внутренние этнические, на-циональные и поколенческие различия, равно как и уровни ре-лигиозной вовлеченности17.

По мнению Энн Каплан, «политика террора и потерь» привела к так называемым национальной травме и культуре травмы, кото-рые востребовали новые идентичности и «субъективности через потрясения, разрушения и недоразумения, которые их сопрово-ждают»18. Похожим образом Рон Айерман переосмыслил рабство как «культурную травму» и как «корень нарождающейся афро-американской идентичности». В его интерпретации,

…когда все привычное пошатнулось для всего сообщества, мы го-ворим о начале культурной травмы. Культурные травмы начи-наются с разрыва установленных оснований коллективной иден-тичности, что может полностью уничтожить коллектив или в лучшем случае потребует переописания основных для сооб-щества мифов и верований19.

Таким образом, исследовательское поле травмы не  просто раз-нообразно и обширно. Оно содержит внутреннее противоречие, на которое указывают многие исследователи, например Сабина Силке, Карин Балл, Мария Цетинник. Это противоречие заложе-но, с одной стороны, пришедшей из психоанализа идеей о невы-разимости травмы (Теодор Адорно, Жан-Франсуа Лиотар, Шо-шана Фелман, Дори Лауб, Кэти Карут и др.), а с другой — мнени-

16. Assmann A. Three Stabilizers of Memory: Affect-Symbol-Trauma // Sites of Memory in American Literatures and Cultures / U. J. Hebel (ed.). Heidelberg: Winter, 2003. P. 15–30.

17. Blumner N. The Holocaust as Stark Reminder: Ethno-National Identity, Diaspora and the Ideological Process(es) of Memory. Paper presented at the annual meeting of the American Sociological Association, Montreal Convention Center, Quebec, Canada, August 10, 2006. P. 1.

18. Kaplan A. Trauma Culture: The Politics of Terror and Loss in Media and Literature. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 2005. P. 20.

19. Eyerman R. Cultural Trauma: Slavery and the Formation of African American Identity. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 134.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201792

ем о глобализации и медиатизации травмы (Вулф Канштайнер, Энн Каплан, Джеффри Александер, Андреас Хьюссен). Как пола-гает Александер, «ужасающая травма евреев стал травмой всего человечества»20. Можно говорить о глобализации дискурса холо-коста, поскольку феномен холокоста используется «как универ-сальный троп для исторической травмы»21, что близко к  пози-ции упоминавшихся выше Эдмундса и Тернера. Но если, соглас-но Хьюссену, холокост «стал шифром для ХХ века в целом и для проекта просвещения в частности», то память конкретных жертв холокоста «заперта на определенных локальных условиях» трав-матичного события. Таким образом, в транснациональном движе-нии дискурсов памяти холокост перестал обозначать конкретное историческое событие и функционирует в качестве метафоры для других травматических историй и воспоминаний22.

Более подробно о  перспективах медиатизации травмы высказался Александер. Прежде всего автор теории культурной травмы утверждал, что травма является социально опосре- дованной атрибуцией23. По  его словам, социальный процесс культурной травмы заполняет разрыв между событием и пред-ставлением, коллективные агенты процесса травмы выносят су-ждения о социальной реальности, подразумевают причины и от-ветственность за действия24. Александер уподобляет этот процесс речевому акту, направленному на «убедительное предъявление претензий по поводу травмы к общественной аудитории»25 и фор-мирование «нового автора повествования о социальных страда-ниях»26, который обеспечивает «императивные ответы» на  во-просы, касающиеся «природы боли», «характера жертвы», «от-ношения травмированной жертвы и более широкой аудитории», «атрибуции ответственности»27. Обозначая институциональ-ные арены «этого репрезентативного процесса» как религиозные, эстетические, правовые, научные, массмедийные и государствен-но-бюрократические28, Александер отделяет моменты посредни-

20. Alexander J. C. Op. cit. P. 231. 21. Huyssen A. Of Mice and Mimesis: Reading Spiegelman with Adorno // New

German Critique. 2000. Vol. 81. P. 23. 22. Ibid. P. 24. 23. Alexander J. C. Op. cit. P. 8. 24. Ibid. P. 11. 25. Ibid. P. 12. 26. Ibid. P. 15. 27. Ibidem. 28. Ibid. P. 15–20.

ЕлЕна РождЕствЕнская 93

чества (эстетические, массмедийные) от таких институтов, как на-ука, право и государство. Но, поскольку им остались не охвачены вопросы о том, как культурная травма может быть эстетически представлена и опосредована в различных институтах, ряд теоре-тиков не удовлетворяет предложенная Александером перспектива претворения культурной травмы в «социально опосредованную атрибуцию»29. Таким образом, теоретический вопрос совмещения значения травмы и эстетической формы репрезентации остает-ся открытым или как минимум парадоксальным, но практически представляет интереснейшее поле эстетических репрезентаций (как, например, комиксы Шпигельмана о лагерном опыте отца).

Таким образом, социально-историческая травма подверглась культурному пересмотру, что явствует на примере холокоста, па-мять о котором была долгое время табуирована. Но из длитель-но замалчиваемого события-травмы, претендующего на исклю-чительность, этот феномен был преобразован и инкорпорирован в универсальный человеческий опыт.

Музеефикация холокоста

Музеи еврейской истории и  культуры в  Берлине, Лондоне, Ва-шингтоне, Иерусалиме, Праге и других городах создали опреде-ленный социальный жанр музея, важным подтекстом которого является холокост как моральный урок мирового значения, как пример крайней формы нетерпимости. Безусловно, их  объеди-няет важная социальная функция — увековечивания и  назида-ния, но каждый музей работает в своем контексте и создает свою форму репрезентации и риторики, устанавливает свою меру пер-форманса памяти о событиях еврейской истории. Более эффек-тивно изучить такие нетекстовые жанры, как музеи, исследова-телям позволяет «описание и понимание специфических жанров как социальных действий в особом социальном и политическом контексте»30. Таким образом, посетитель музея еврейской исто-рии является не только объектом направленного нарратива, у ко-торого есть определенные социальные и риторико-морализиру- ющие задачи, но также откликающимся и переживающим участ-ником взаимодействия.

29. См., напр.: Sielke S. Op. cit. 30. Freedman A., Medway Р. Introduction: New Views of Genre and Their

Implications for Education // Learning and Teaching Genre / A. Freedman, P. Medway (eds). Portsmouth: Boyton/Cook Publishers, 1994. P. 3.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201794

Музеи, посвященные еврейской истории и  холокосту, в основном делят на две большие категории. Первые создаются там, где происходило коллективное насилие: на  месте концентрационных и принудительно-трудовых лагерей, массовых захоронений, тюрем, где содержались политические заключенные. Аура подлинности здесь фактически заменяет собой экспозицию. Вторые  — это музеи, которые воссоздают исторические места насилия в своих стенах31. Многие ключевые музеи такого типа были построены в течение последних двух десятилетий, напри-мер Музей толерантности в Лос-Анджелесе (1993) и Мемориаль-ный музей Холокоста в Вашингтоне (1994). В обоих случаях ис-пользуются сложные системы репрезентации холокоста, чтобы передать полноту его значения согражданам. И здесь имеет ме-сто объединение с  концепцией толерантного поведения, в  дан-ном случае — интеграция с  правоохранительной системой, по-скольку на экскурсии в музей направляются осужденные на почве расовой ненависти, а также сотрудники полиции, судьи и другие лица, связанные с правоохранительными органами. Отличитель-ная особенность этих музеев32 — нацеленность на чувственную работу с прошлым, призыв к обмену опытом и эмоциями в до-полнение к рациональному познанию. Если исторически имен-но познавательный нарратив структурирует музей, то современ-ные музейные формы провоцируют посетителя на идентифика-цию с коллективным субъектом истории за счет моделирования опыта страдания других, что невозможно без пробуждения эмо-ций сочувствия и работы памяти. Как отмечает Садийя Хартман, эмпатия, сопереживание стремятся противодействовать глухоте к страданиям других, совмещая тело зрителя и тела жертв33. По-этому современные социальные технологии памяти в простран-стве музея связаны с терапевтически моделируемой травмой, «на-несение» которой оправдывается в свете общественно признавае-мых ценностей. Музей рассматривает разнообразных посетителей как коллективного субъекта социально-травматической истории, а затем предоставляет им способ преодолеть травму, критически проработать ее содержание, влияя, таким образом, на граждан-ское сознание. Посетителям предлагают пережить эмоциональ-

31. Crysler C. G. Violence and Empathy: National Museums and the Spectacle of Society // Тraditional Dwellings and Settlements Review. 2006. Vol. 17. № 2. P. 19–38.

32. Ibidem. 33. Hartman S. Scenes of Subjection: Terror, Slavery and Self-Making in Nineteenth

Century America. N.Y.: Oxford University Press, 1997. P. 19.

ЕлЕна РождЕствЕнская 95

ный опыт в целях идентификации с морально означенной исто-рией, в которой расставлены акценты, что нужно помнить, что осудить, что увековечить. Однако акт эмоционального потребле-ния важно сопроводить именно морализирующим повествова-нием, в противном случае сложно ожидать эффекта повышения толерантности. Более того, тогда посетителю сложно преодолеть моделируемую травму знакомства с объемом примененного в ис-тории насилия.

В обсуждаемых типах музеев мы обнаруживаем парадоксаль-ную ситуацию: объединяются моделируемая травма и потребле-ние, моральные потрясения и режимы социально приемлемого поведения посетителей. Поэтому не  случайно реализованные проекты меморизации холокоста вызывали неоднозначную реакцию и  критику общественности  — как экспертов, так и  посетителей. Ниже мы дадим развернутую экспертизу меморизации в известных западных музеях, а также в Еврейском музее и  центре толерантности в  Москве вкупе с  анализом дискурсивного контекста создания музея и  медийными откликами.

Столкновение с некоторым обманом ожиданий в отношении известнейшего Еврейского музея в Берлине (ЕМБ) выразил Петер Чамецкий уже в названии своей статьи: «Не то, что мы ожида-ли: Еврейский музей в Берлине на практике»34. Чамецкий в своем анализе функционирования ЕМБ подчеркивает, что, хотя холо-кост — часть опыта многих посетителей, евреи и еврейские вещи могут рассматриваться в качестве положительного компонента «постнациональной» версии немецкого национального наррати-ва. Автор описывает и анализирует

…актуальный опыт ЕМБ как продукт усилий музея, его сотруд-ников, экспертов и публицистов. Этот опыт включает и сам фе-номен холокоста, и само здание музея, построенное по проекту архитектора Даниэля Либескинда, но он не ограничивается ими и не фокусируется исключительно на них. Предваряющая холо-кост история евреев в Германии представлена здесь вовсе не как телеологическая траектория, завершающаяся геноцидом или на-ходящая итоговое выражение в void [пустота, одно из архитек-турных пространств здания ЕМБ]35.

34. Chametzky P. Not What We Expected: The Jewish Museum Berlin in Practice // Museum and Society. 2008. Vol. 6. № 3. P. 216–245.

35. Ibid. P. 220.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201796

Как и многое в немецком музейном мире, репрезентация холо-коста является децентрализованной, обладая региональной и ло-кальной спецификой. Концентрационные лагеря, в первую оче-редь Дахау, как показал Гарольд Маркузе, развивались (не  без сопротивления) во впечатляющую документацию роли этих кон-кретных локаций и их места в более широкой структуре угнетения и уничтожения; такие объекты также сохранялись и воссоздава-лись как памятники жертвам36. Такие эмоционально заряженные места воздействуют на посетителя и в телесном, и в психическом аспектах. В Кельне, как и в других немецких городах, можно при-нять участие в пешеходных экскурсиях по нацистскому прошлому и посетить бывшую штаб-квартиру гестапо, теперь превращен-ную в мемориальный музей (NS-Dokumentationszentrum — Центр документации периода национал-социализма города Кельна)37. Каждое из этих мест наделено собственным неотвратимым ужа-сом, метафорически связанным с преступлениями, которые оно олицетворяет. Роль ЕМБ на этом фоне усилий по музеефикации преступлений нацизма в  Германии, по  мнению Чамецкого, за-ключается в «представлении немецкого национального нарратива в постнациональной форме, в результате чего он может содержать еврейские феномены как положительные и в дальнейшем присут-ствующие, даже при их очевидном отсутствии»38.

В  отличие от  Чамецкого, вписывающего представленную в ЕМБ версию меморизации холокоста в постнациональный не-мецкий нарратив, другая исследовательница этой же темы, Лиза

36. Marcuse H. Legacies of Dachau: The Uses and Abuses of a Concentration Camp, 1933–2001. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 2001.

37. В современной теории травмы имеет место и рассмотрение холокоста в локусе «негативной сублимации», как показывает Эндрю Гросс в своем эссе «Холокост-туризм в Берлине» (Gross A. S. Holocaust Tourism in Berlin: Global Memory, Trauma and the “Negative Sublime” // Journeys. 2006. Vol. 7. № 2. P. 73–100). Другое направление, отсылающее к первичному смыс-лу травмы в медикалистском дискурсе, представлено термином «куль-тура ран», предложенным Марком Зельцером как обозначение «дискур-са вокруг шока, травмы и ран» (Seltzer M. Wound Culture: Trauma in the Pathological Public Sphere // October. 1997. Vol. 80. P. 3–26), для культурных практик, связанных с «рефлексией по поводу фундаментальной реорга-низации публичной сферы как патологического вуайеристского психосо-циального пространства» (Ball K. Introduction: Trauma and Its Institutional Destinies // Cultural Critique. 2000. Vol. 46. P. 1–44. P. 17). Так, Сабина Сил-ке упоминает разнообразные инсталляции в Мемориальном музее Холо-коста в Вашингтоне, которые приглашают своих посетителей к участию в подобном перформансе (Sielke S. Op. cit. P. 396).

38. Chametzky P. Op. cit. P. 240.

ЕлЕна РождЕствЕнская 97

Костелло, рассматривает содержание и форму меморизации хо-локоста в ЕМБ сквозь призму перформативной памяти39. Так, она полагает прежде всего, что интерпретация социального эффекта или функции этих музейных пространств требует, чтобы их ана-лизировали как риторические жанры, которые по определению социальны и перформативны. И эта социальная функция в ЕМБ может рассматриваться как стимуляция интерактивного и вис-церального опыта через теоретический объектив риторическо-го перформанса, чтобы понять, как ЕМБ вовлекает свою аудито-рию в действо. В современных музейных практиках выставочное пространство подвижно, благодаря чему пассивность провоци-руемого зрителя трансформируется. В музеях, посвященных хо-локосту, личные свидетельства являются важным аспектом экс-позиции, дополняющим исторические факты, что обеспечивает особую субъективность музейного содержания. Это обстоятель-ство и специфика мемориальных музеев вступают в противоре-чие с требованием хронологического исторического нарратива, ведь этот лейтмотив ведет посетителя по музею, вовсе не нужда-ясь в  интерактивности. Реагируя на  это противоречие, Костел-ло привлекает внимание к архитектурному фрейму ЕМБ, отмечая сильную субъективность архитектора в проектировании здания музея, а также фрагментированность временной шкалы для экс-понатов. Опрокидывая «типичную» музейную тенденцию, осно-ванную на пассивном восприятии посетителями музейного нар-ратива, ЕМБ способен к трансформации посетителя в активного свидетеля. То есть Костелло полагает, что посетители могут со-знательно действовать в этом пространстве, вспоминать события и применять эти знания к настоящему. Мемориальные музеи име-ют огромный потенциал для коммуникации и влияния на публич-ную память, но также они несут огромную ответственность (эти-ческая позиция) и проводят работу осмысления (позиция обос-нования), предлагая различные перспективы.

Определение музейного пространства прежде всего в  каче-стве риторического жанра, как показывает Костелло, обнару-живает свой потенциал в демонстрации этих перспектив. Ведь, применяя перформативную теорию к аспектам его организации и отбору экспонатов, можно проследить процесс принятия реше-ний — за и против. Намерения мемориального музея могут быть

39. Costello L. A. Performative Memory: Form and Content in the Jewish Museum Berlin // Liminalities: A Journal of Performance Studies. 2013. Vol. 9. № 4. URL: http://liminalities.net/9-4/costello.pdf.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 201798

сформулированы его дизайнером или самим пространством, его характеристиками, а  также маршрутом посетителя, последова-тельностью предлагаемых тем. Костелло утверждает, что ЕМБ приглашает своих посетителей принять активное участие в наде-лении его пространств смыслом. «Если это приглашение игнори-руется, то данный выбор также должен быть сделан осознанно. Активный же отклик видоизменяет позицию аудитории в отно-шении прошлого; соответственно, надо признать, что память и ее воспроизводство являются инициируемыми обществом процес-сами, в которых аудитория участвует сейчас. Они могут быть при-няты или столкнуться с сопротивлением. Акт свидетельства об-условлен перформативной памятью — сдвигом перспектив, рас-ширением горизонта знаний и усложнением категории прошлого, что разрушает бессознательную перформативность настоящего»40. Если, однако, перформанс является социальным и политическим вмешательством, в котором посетители становятся участниками, как полагает Роуч41, тогда ЕМБ — это перформативный текст, ко-торый «ставит» (правит) память и приглашает к участию, разме-щая «зрителя и окружающую среду в качестве витально важных элементов в создании художественного объекта»42. Репрезентуя содержание, дизайн и хронологию, которые нарушают ожидания аудитории в отношении истории и памяти о холокосте, ЕМБ про-воцирует интерактивный диалог. Столкнувшись с объединением формы и содержания, которого они не ожидают здесь найти, по-сетители должны пересмотреть то, что они «знают» и что они ду-мают о еврейской истории и холокосте.

Рассмотрим позицию еще одной исследовательницы ЕМБ, которая провела его сравнение с  Мемориальным музеем Холо-коста (ММХ) в  Вашингтоне. Джоанна Лейдлер задалась вопро-сом, какое влияние эти музеи оказывают на  наше понимание холокоста43.

40. Ibidem. 41. Roach J. Culture and Performance in the Circum-Atlantic World // Performativity

and Performance / A. Parker, E. Kosofsky Sedgwick (eds). N.Y.: Routledge, 1995. P. 46.

42. Casey V. Staging Meaning: Performance in the Modern Museum // The Drama Review. 2005. Vol. 49. № 3. P. 80.

43. Laidler J. What Roles Do Museums Play in Shaping Our Understanding of the Holocaust? // Professional Historians Association New South Wales and the Australian Capital Territory. 2009. URL: http://www.phansw.org.au/wp-content/uploads/2012/09/JoannaLaidler2009.pdf.

ЕлЕна РождЕствЕнская 99

Оба музея, и ЕМБ, и ММХ, используют современные техноло-гии, материалы, методики, но их выставочные площади и соци-альный эффект разнятся. В Берлине компьютеры с сенсорным эк-раном иллюстрируют, как Нюрнбергские законы ущемили еврей-ских граждан, и задают эмоциональные вопросы, такие как: «Что бы вы взяли с собой, если бы пришлось покинуть дом?», поощряя посетителей представить себя немецкими гражданами еврейской национальности во  времена нацизма. Вспомним собственный опыт посещения: восходящий уклон дорожек-маршрутов, застав-ляющий приложить физическое усилие по преодолению, рифму-ется с эмоциональным усилием по изучению еврейской истории гонений. В Вашингтоне «удостоверение личности жертвы» разда-вали всем посетителям в залах музея, предлагая предстать в ка-честве реальных людей, которые пострадали во  время холоко-ста и чьи истории жизни на время воплощаются. Таким образом, аудио- и цифровые технологии используются, чтобы вовлечь по-сетителей в повествование жертв и универсализировать страда-ния, с которыми столкнулись меньшинства.

Музеи отличаются и в использовании «реальных» объектов. Об этом в своем интервью рассказывал Том Фройденхайм, быв-ший заместитель директора ЕМБ. По его словам, музей был спро-ектирован так, что «объекты используются, чтобы рассказывать истории, но не история используется, чтобы сообщить об объ-екте»44. Напротив, ММХ демонстрирует больше артефактов или «реликвий холокоста» в своей постоянной экспозиции. Напри-мер, посетители могут пройтись по настоящим камням из Вар-шавского гетто, а также рассмотреть половину настоящего бара-ка, вывезенного из Биркенау. Музей использует эти объекты для придания подлинности историческому нарративу; это позволяет «работать на непосредственной сцене деконструкции»45, сокра-щая тем самым мнимую дистанцию между аудиторией и жертвой.

Лоуренс Лангер, как и  Костелло, тоже обращает внимание на  архитектурный фрейм. В  попытках «артикуляции невы- разимого» и Даниэль Либескинд, и Джеймс Фрид создали здания, которые коммуницируют с  посетителем с  помощью чувства потери формы и  разрыва, причиненных еврейской жизни

44. Dasgupta G., Marranca B. Berlin’s New Jewish Museum: An Interview with Tom Freudenheim // A Journal of Performance and Art. 2000. Vol. 22. № 2. P. 40.

45. Crysler G., Kusno A. Angels in the Temple: The Aesthetic Construction of Citizenship at the United States Holocaust Memorial Museum // Art Journal. 1997. Vol. 56. № 1. P. 56.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017100

и  культуре опустошительным холокостом. Обе архитектурных конструкции остраняют предубеждения посетителей и укрепляют субъективность индивидуального опыта. Следовательно, сами здания становятся «важным предварительным опытом для любого подлинного контакта с памятью о холокосте»46.

В своем исследовании Лангер ставит важный вопрос о роли музеев в репрезентации холокоста, сужая его до вопроса о цели, природе и форме изображений катастрофических событий пе-риода нацистских преследований. Репрезентации холокоста, по  его мнению, часто терпят неудачу в  попытках ассимилиро-вать или осмыслить эти события или же, напротив, критикуются за банальность или эксплуатацию сюжета убийства миллионов. Основная проблема, с которой сталкивается куратор подобно-го музея, — в  «моральном и  эстетическом конфликте»47, кото-рый сформулировал еще Адорно, задаваясь вопросом о  прин-ципиальной возможности поэзии после Аушвица, когда, в свя-зи с характером предмета, стоит задача разграничения искусства и жестокости.

Границы репрезентации холокоста в рассматриваемых Джоан-ной Лейдлер музеях соответствуют обществу и контекстам, в кото-рых они функционируют. Например, вопрос о том, как адекватно отразить ужас «окончательного решения», не проявляя неуваже-ния к его человеческим жертвам, решен по-разному. В Освенци-ме посетители проходят мимо огромных экспонатов, состоящих, например, из человеческих волос. В то время как в вашингтон-ском музее ММХ кураторы приняли решение не демонстрировать человеческие волосы и  вместо этого использовать фотографии отрезанных волос, сделанные в  Освенциме. И  это локальное решение, по  мнению Лейдлер, иллюстрирует возможности «выживших» влиять на  публичную репрезентацию холокоста. Моральный ресурс такого музейного решения Лейдлер связывает с общеизвестным утверждением неизвестного автора:

Правила холокоста гласят, что любой выживший участник собы-тий, как бы косноязычен он ни был, заглушает самого великого историка холокоста, не обладающего этим опытом48.

46. Langer L. Using and Abusing the Holocaust. Bloomington: Indiana University Press, 2006. P. 140.

47. Ibid. P. 123. 48. Laidler J. Op. cit. P. 8.

ЕлЕна РождЕствЕнская 101

Таким образом, субъективные и коммеморативные черты памяти о холокосте иногда важнее, чем исторический анализ и куратор-ские цели, когда возникает моральный конфликт по поводу его репрезентации. Холокост превзошел все прежние ожидания и пе-ревернул понимание гуманности, именно поэтому представления о холокосте — часто лишь неадекватная имитация.

Рассмотренные Лейдлер музеи холокоста пытались передать грандиозность, значение и последствия холокоста одновременно коммеморативными и образовательными способами. Тем не ме-нее их выбор неизбежно обусловлен целями, влиянием и соци-ально-политическим контекстом конкретного музея. И  ЕМБ, и ММХ — музеи, созданные и финансируемые государством. Ис-ходя из этого, логично предположить, что их интерпретации и ре-презентация холокоста были опосредованы политическими по-требностями и культурными настроениями того времени, когда они были спроектированы и построены. Немецкий культурный контекст востребовал не музей холокоста, а музей, посвященный истории немецких евреев. Объединяющей темой музея, озвучен-ной бывшим заместителем директора Томом Фройденхаймом, служит то, что, хотя холокост является «очень важной и критиче-ской частью этой истории… это еще не вся история евреев в Гер-мании»49. Таким образом, расположение музея и его структура сознательно помещают холокост в  исторические и  культурные рамки жизни евреев в Германии. Ей посвящена «постоянная экс-позиция» — хронологически выстроенный нарратив, где посети-телям не навязывают ярлыков и выбора, кроме запланированного просмотра всех периодов германской еврейской истории на пути к исходу. Как полагает Лейдлер, ЕМБ пытается связать жизнь ев-реев до и после холокоста и включает явные и символические от-сылки к будущему иудаизма. С ее точки зрения, вашингтонский ММХ, напротив, является музеем, посвященным именно холоко-сту, и значит, «следы разрушения» стали центральным каналом распространения американского понимания еврейской идентич-ности и культуры. Музей в значительной мере опирается на ар-тефакты и  фотографии разрушений вместо описания сложной культурной жизни европейских евреев. Таким образом, «„евреи“ конструируются как особая категория, объект пыток и истребле-ния»50. Музей делает попытку контекстуализировать чудовищ-

49. Dasgupta G., Marranca B. Op. cit. P. 42. 50. Crysler G., Kusno A. Op. cit. P. 56.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017102

ность трагедии с помощью образов еврейской жизни до и после катастрофы.

В экспозиции под названием «Возвращение к жизни» ММХ де-монстрирует успешные истории иммиграции и  культурной ас-симиляции, когда еврейские беженцы прибыли в Америку. Тем не  менее посетителям не  предложено полное или удовлетворя- ющее объяснение причин пережитых беженцами ужасов. Вме-сто этого они заслушивают диктофонные записи выживших, на-званные «свидетельствами», которые «в любом случае» не переда-ют холокост языком духовного триумфа51. Фрагментированные, сбивчивые видео- и  аудиоотрывки передают «хаотическую ре-альность» опыта холокоста и нарушают плавный нарратив, с ко-торым посетители знакомились в  пределах выставочного про-странства. Описывая подобным образом свою позицию по анали-зу выставочного пространства ММХ, Лейдлер подводит к мысли о неоднозначности эстетического опыта репрезентации катастро-фы, если она понимается буквально. Но, с другой стороны, буква-лизм и визуализация катастрофы мотивированы желанием акти-визировать американскую публику и задействовать ее готовность извлекать моральные уроки из прошлого. В отличие от этого ЕМБ не предлагает «исправленных значений»52, намеренно оставляя зрителям архитектурно созданные отсутствия и пустоты: вспо-мним «башню холокоста», «сад изгнания». ЕМБ также помеща-ет холокост в более широкое пространство еврейской истории и призывает посетителей к рассмотрению прошлого, настояще-го и будущего еврейской культуры.

Таким образом, моральная мобилизация является конечной целью обращения к живой, задокументированной памяти и визу-альным образам, которые с большей вероятностью достигнут мо-рального сознания, поскольку лишены вербальных ограничений.

Еврейский музей и центр толерантности в Москве

Еврейский музей в Москве создавался в рамках уже сложившей-ся культуры еврейской коммеморации. На фоне предыдущего об-зора практик репрезентации холокоста в музеях нас, безусловно, интересует вопрос о специфике российского музея еврейской ис-тории, решающего сходные задачи коммеморации, все той же ра-

51. Linethal E. The Boundaries of Memory: The United Holocaust Memorial Museum // American Quarterly. 1994. Vol. 46. № 3. P. 428.

52. Laidler J. Op. cit. P. 13.

ЕлЕна РождЕствЕнская 103

боты с культурной травмой, но с учетом обстоятельств истории советского и постсоветского периодов.

Еврейский музей и центр толерантности (ЕМЦТ) в Москве — крупнейший в  мире еврейский музей и  крупнейшая в  Европе крытая выставочная площадка: площадь экспозиции — 4500 кв. м, общая площадь — 8500 кв. м. Он расположен в Москве на улице Образцова, в историческом здании бывшего Бахметьевского гара-жа (памятник советского конструктивизма, построенный в 1925–1927 годах по проекту архитектора Константина Мельникова и ин-женера Владимира Шухова). Это здание действительно функцио-нировало как гараж московского автобусного парка до 1999 года, а в 2001 году было передано в безвозмездное временное пользо-вание Московской Марьинорощинской еврейской общине, а так-же взято на баланс Главного управления по охране памятников города Москвы. Последнее обстоятельство означает, что государ-ство несет ответственность за текущий уход и содержание тер-ритории означенного памятника архитектуры Москвы. Таким образом, несмотря на частный статус ЕМЦТ, он расквартирован в здании, имеющем статус охраняемого государством памятни-ка архитектуры.

Также под одной крышей с ЕМЦТ находится Центр авангар-да — как след прежней деятельности культурного центра «Гараж», основанного галеристкой Дарьей Жуковой, которая сформиро-вала предшествующую выставочную культуртрегерскую био-графию здания Бахметьевского гаража. Таким образом, архитек-турный фрейм будущего Еврейского музея (функциональность гаража) и последующая деятельность в нем (нарратив авангард-ного исскусства) стали тем наследием, которое предстояло впи-сать в концепцию музея. Как мы видели на описанном выше при-мере ЕМБ, здание Еврейского музея является отправной смыс-ловой конструкцией, с восприятия которой стартует музейный нарратив. Московское здание для музея стало компромиссной платформой.

С 2002 года началась разработка концепции музея, которую во-плотила выигравшая в 2004 году тендер американская компания Ralph Appelbaum Associates; она создала множество ведущих со-временных музеев мира, в том числе по еврейской истории. Стои-мость проекта составила около 50 миллионов долларов, получен-ных от пожертвований. Еврейский музей и центр толерантности открылся в Москве 8 ноября 2012 года.

Создание Еврейского музея, при долгих дебатах о его необхо-димости, стало возможным благодаря политической воле свер-

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017104

ху. Как и Еврейский музей в Берлине или вашингтонский Мемо-риальный музей Холокоста, московский ЕМЦТ вырастает в опре-деленном социально-политическом контексте. Из приводимого ниже отрывка из речи президента Владимира Путина на встрече с главным раввином России Берлом Лазаром и президентом Фе-дерации еврейских общин Александром Бородой явствует линия официального дискурса, задающего смысловой формат Еврейско-го музея в России:

Ваша идея заключалась в том, чтобы создать такой музей, ме-мориальный центр по погибшим евреям в России и в Совет-ском Союзе от рук фашистов, но также и напомнить о трагедии всех народов Советского Союза и Российской Федерации. <…> Это событие, открытие такого музея, в известной степени еще и наш ответ Израилю и руководству Израиля за памятник Крас-ной армии, который был открыт в Израиле, жертвам, которые были принесены нашей страной на алтарь Отечества, на алтарь победы над фашизмом во Второй мировой войне. <…> Сейчас уже и Русская православная церковь открывает центр подобно-го рода. Я очень рассчитываю на то, что и представители других традиционных конфессий в нашей стране тоже пойдут по этому пути, потому что это очень комфортные центры для времяпре-провождения целых семей. Люди туда могут прийти и с детьми, проводить там практически целый день: спортом позаниматься, зайти в храм, в библиотеку и т. д.53

Итак, в  основу идеологии музея еврейской общиной изначаль-но закладывалась идея меморизации погибших евреев (по при-меру Яд Вашем), но государство поддержало концепцию мемори-зации вкупе с комфортным центром для семейного «времяпре-провождения». Поэтому становится понятным, почему в режиме экспонирования возобладала развлекающая составляющая в духе edutainment (обучение в сочетании с развлечением).

Специфика российского еврейского музея прежде всего заключается в том, что он не стал государственным, это частный музей. Но  даже в  этом качестве он вряд ли был сформирован без государственного одобрения. Вероятно, следует обозначить политику государства в  отношении этого музея как дискурс позволения.

53. Встреча с главным раввином России Берлом Лазаром и президентом Фе-дерации еврейских общин Александром Бородой // Kremlin.ru. 07.11.2012. URL: http://www.kremlin.ru/transcripts/16768.

ЕлЕна РождЕствЕнская 105

Сигналы власти были услышаны теми, кто взял на себя колос-сальный труд по  реализации этого культурного проекта, — Фе-дерацией еврейских общин России. И прежде всего среди них те, кто реализовал ЕМЦТ как девелопер музейного проекта. Ральф Аппельбаум54 сделал музей прежде всего о России, «на которую мы смотрим сквозь призму еврейского опыта», впервые опира-ясь содержательно на идеи, а не на вещи, а формально — на медиа, стремясь сделать историю увлекательной, то есть через опыт. Если учесть описанные выше характеристики государственного зака-за, озвученные в речи Путина, то Аппельбаум реализовал, скорее, социально-исторический взгляд на еврейское сообщество сквозь призму российского опыта. В результате контрапункт всей экс-позиции — Великая Отечественная война и холокост — оставляет впечатление «взятия в скобки» темы холокоста и преследования евреев во время Второй мировой войны.

Переходя от создания музея к его функционированию, важно услышать описание трудовых будней музея из уст компетентной персоны. Из интервью с бывшим исполнительным директором Еврейского музея Леонидом Агроном:

Музей частный, но  мы ведем активный диалог с  Министер-ством культуры, проводим мероприятия с участием других му-зеев, сотрудничаем с Департаментом образования, ответствен-ным за программы для школьников, и с Департаментом соци-ального развития, совместно с которым мы стараемся сделать музей доступным для людей с ограниченными финансовыми возможностями. В офисе работают около 30 сотрудников, а об-щая численность персонала, включая технический, — около 130 человек. Официально в штате шесть гидов, но для проведения многих тематических экскурсий мы привлекаем различных специалистов. За счет интерактивности, актуальности и про-грессивности мы хотим расширять аудиторию музея. Но у нас всегда есть еврейская составляющая, будь то религиозный ас-пект или идеологический. Этим мы и отличаемся. Когда музей открылся, то в него ходили в основном евреи. Сейчас же мы уже наблюдаем, что евреев среди посетителей около полови-ны, а остальные — представители самых разных национально-стей. Москвичи, конечно, превалируют. Но процент туристов из России и зарубежных стран растет. Около 15% посетителей музея — туристы.

54. «Это на самом деле музей о России» //Афиша Daily. 23.10.2012. URL: http://gorod.afisha.ru/archive/ralph-appelbaum-interview.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017106

Итак, непосредственные разработчики технологии музейной экспозиции, а также те, кто реализует содержательную полити-ку музея, делают акцент на интерактивной мультимедийности, на концепции музея не артефактов, не вещей, а социальных идей, на производстве смысла того, что значит быть евреем в России. История евреев сопряжена пространственно и в смысловом от-ношении с темой толерантности, и это решение организаторов несет дополнительные дидактические значения. Очевидно, одна музейная экспозиция, без деятельности Центра толерантности, не  способна этому научить, скорее наоборот. Поэтому в  орга-низационном плане возникает отдельная институциональная единица, нацеленная на молодежную обучающуюся аудиторию, взгляды которой надлежит формировать в направлении терпи-мого отношения к различным этническим группам, подвергае-мым дискриминации.

Отклики представителей массмедиа, в целом ограничивающие-ся описательно-информационным дискурсом, имеют в подавля- ющем большинстве положительную направленность, но изредка демонстрируют и критический настрой.

В интервью шеф-редактора «Артгида» Марии Кравцовой и ху-дожника Хаима Сокола55 обсуждается некий парадокс, заложен-ный в основу еврейского музея — не только в Москве, а вообще в мире. Еврейские музеи возникают в Европе и Америке в нача-ле XX века, когда богатые ассимилированные евреи начали пе-редавать в  музей предметы религиозного культа. Хаим Сокол отмечает:

После холокоста еврейские музеи начали увековечивать беско-нечную травму и утрату… именно поэтому открытие подобно-го музея в Москве, под эгидой действующей религиозной общи-ны, является… странным жестом56.

Свое удивление концепцией музея авторы связывают с  «ар-рогантностью». Она относится к  категории различий: евреев от не-евреев, нуждающихся в большем объеме пояснительной информации по экспозиции; одних евреев (ашкенази) от других евреев (горских, сефардов, грузинских евреев); американских ев-реев, которые выступили спонсорами музея, от российских ев-реев; одних дискриминируемых меньшинств от других, напри-

55. Музей в процессе калибровки // Артгид. 09.11.2012. URL: http://www.artguide.com/ru/articles/muziei-v-protsiessie-kalibrovki-276.html.

56. Там же.

ЕлЕна РождЕствЕнская 107

мер секс-меньшинств. Но в отношении ограничений в спектре толерантности такая позиция ЕМЦТ кажется вписанной в  оте-чественные конвенции, ведь сотрудничество, по словам упомя-нутого выше Агрона, с Министерством культуры, Департамен-том образования и разработка программ для школьников требу-ют учета социально-политического дискурса, весьма неласково относящегося к ЛГБТ.

Как упоминал Агрон, посетительская политика Еврейского му-зея — расширять аудиторию музея за счет интерактивности, ак-туальности и прогрессивности. В этой связи важно обратиться к аудитории музея, откликам посетителей, которые бы отмети-ли наиболее важные для себя моменты опыта восприятия экспо-зиции музея.

Из около 500 (на момент написания данной статьи) откликов на популярном сайте57 400 — с оценкой «отлично», то есть му-зей воспринимается позитивно. Но  что же выделяется в  каче-стве позитива в восприятии посетителей? Несколько типичных откликов:

Музей достаточно новый. Очень много интерактивных компо-нентов. Хороший кинотеатр с эффектом присутствия. Экспо-натов очень немного. Стоимость билета 400 руб. На посещение можно потратить 30–60 минут.

Очень хороший музей  — современный во  всех смыслах это-го слова: интерактивный, вся звуковая информация дубли-руется субтитрами. Логично выстроенная экспозиция: 4D-ки-нотеатр с фильмом о сотворении мира, интерактивная карта расселения евреев по  миру, воссозданное еврейское местеч-ко с синагогой, школой и рынком, интерактивные панели, ко-торые рассказывают о  жизни евреев в  Российской импе-рии и Советском Союзе… И конечно, эмоциональный центр музея — зал, где рассказывают и показывают историю Великой Отечественной войны и холокоста: на большом экране хроника военных событий, звучат воспоминания выживших жертв хо-локоста, в витринах — документы и личные вещи участников войны.

57. Еврейский музей и  центр толерантности // Трипадвизор Россия. URL: http://www.tripadvisor.ru/Attraction_Review-g298484-d3671557-Reviews-or10-Jewish_Museum_and_Tolerance_Center-Moscow_Central_Russia.html#REVIEWS.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017108

Итак, посетители акцентируются в  основном на  интерактив-ной мультимедийности и технологичности экспозиции, второй по  упоминаемости момент связан с  этнографическим колори-том — культурой, бытом, историей и религией евреев. Очень важ-ный сюжет меморизации погибших евреев нам встретился лишь четыре раза, хотя это была первичная идея, заложенная в основу концепции Еврейского музея.

Заключение

Итак, посетитель Еврейского музея в Москве явно не перегру-жен эмоциональной работой, зато он высоко оценивает качество полученного развлечения, отмечая интерактивность, познава-тельность, все еще редкие для музейной среды технологические возможности. Если на примере Еврейского музея в Москве оце-нить баланс эмоциональной работы и развлечения, предостав-ляемого мультимедийными возможностями экспозиции, то, судя по откликам посетителей, он явно склоняется в пользу последне-го. Резонанс с главным подтекстом музея — холокостом — смик-широван самими устроителями музея. И здесь впору привлечь мнение Робина Отри, предлагающего политэкономический под-ход к анализу памяти о травматических событиях. С его точки зрения, решения музейных сотрудников относительно формата изображения травматичных историй зависят не только от борь-бы за историческую правду, но связаны и с более прозаически-ми вопросами финансирования, посещаемости и  институцио-нального потенциала58. Мы уже отметили ограничения приме-ненного здесь концепта толерантности. Если мы также примем во внимание описанный выше институциональный и социаль-но-политический контексты создания Еврейского музея, то ста-новится очевидным, что крен в сторону edutainment был зало-жен изначально.

Осуществляя сравнение различных еврейских музеев и центров холокоста, в том числе и российского ЕМЦТ, мы подчеркивали особенность этих музеев в нацеленности на чувственную работу с прошлым, призыв к обмену опытом и эмоциями в дополнение к  рациональному познанию, приглашение к  идентификации. В этом сравнении становится очевидным, что современные му-

58. Autry R. The Political Economy of Memory: The Challenges of Representing National Conflict at “Identity-Driven” Museums // Theory and Society. 2013. Vol. 42. № 1. P. 62.

ЕлЕна РождЕствЕнская 109

зейные экспозиции и  перформансы провоцируют посетителя, хотя и  в  очень разной степени, на  самоидентификацию с  кол-лективным субъектом истории через моделируемый опыт стра-дания других, что невозможно без разбуженных эмоций сочув-ствия и работы памяти. Но также стало очевидным и то, что «на-несение» терапевтически моделируемой травмы через знакомство с феноменом холокоста оправдывается далеко не в любом соци-ально-политическом и культурном контекстах. Ведь способ пре-одоления культурной травмы и критическая «переработка» ее со-держания влияют на гражданское сознание, поскольку следствием такой эмоциональной работы следует идентификация с морально означенной историей. Может быть, Москве нужен новый музей о холокосте?

БиблиографияAlexander J. C. On the Social Construction of Moral Universals: The “Holocaust”

from War Crime to Trauma Drama // Cultural Trauma and Collective Iden-tity / J. C. Alexander, R. Eyerman, B. Giesen, N. J. Smelser, P. Sztompka (eds). Berkeley: University of California, 2004. P. 196–263.

Assmann A. Three Stabilizers of Memory: Affect-Symbol-Trauma // Sites of Memo-ry in American Literatures and Cultures / U. J. Hebel (ed.). Heidelberg: Win-ter, 2003. P. 15–30.

Autry R. The Political Economy of Memory: The Challenges of Representing Nation-al Conflict at “Identity-Driven” Museums // Theory and Society. 2013. Vol. 42. № 1. P. 57–80.

Ball K. Introduction: Trauma and Its Institutional Destinies // Cultural Critique. 2000. Vol. 46. P. 1–44.

Belau L. Trauma and the Material Signifier // Postmodern Culture. 2001. Vol. 11. № 2. URL: http://pmc.iath.virginia.edu/text-only/issue.101/11.2belau.txt.

Blumner N. The Holocaust as Stark Reminder: Ethno-national Identity, Diaspo-ra and the Ideological Process(es) of Memory. Paper presented at the annu-al meeting of the American Sociological Association, Montreal Convention Center, Quebec, Canada, August 10, 2006.

Casey V. Staging Meaning: Performance in the Modern Museum // The Drama Re-view. 2005. Vol. 49. № 3. P. 78–95.

Chametzky P. Not What We Expected: The Jewish Museum Berlin in Practice // Mu-seum and Society. 2008. Vol. 6. № 3. P. 216–245.

Costello L. A. Performative Memory: Form and Content in the Jewish Museum Ber-lin // Liminalities: A Journal of Performance Studies. 2013. Vol. 9. № 4. URL: http://liminalities.net/9-4/costello.pdf.

Crysler C. G. Violence and Empathy: National Museums and the Spectacle of Socie-ty // Тraditional Dwellings and Settlements Review. 2006. Vol. 17. № 2. P. 19–38.

Crysler G., Kusno A. Angels in the Temple: The Aesthetic Construction of Citizen-ship at the United States Holocaust Memorial Museum // Art Journal. 1997. Vol. 56. № 1. P. 52–64.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017110

Dasgupta G., Marranca B. Berlin’s New Jewish Museum: An Interview with Tom Freudenheim // A Journal of Performance and Art. 2000. Vol. 22. № 2. P. 39–47.

Edmunds J., Turner B. S. Global Generations: Social Change in the Twentieth Centu-ry // The British Journal of Sociology. 2005. Vol. 56. № 4. P. 559–577.

Eyerman R. Cultural Trauma: Slavery and the Formation of African American Iden-tity. Cambridge: Cambridge University Press, 2001.

Freedman A., Medway Р. Introduction: New Views of Genre and Their Implications for Education // Learning and Teaching Genre / A. Freedman, P. Medway (eds). Portsmouth: Boyton/Cook Publishers, 1994.

Gross A. S. Holocaust Tourism in Berlin: Global Memory, Trauma and the “Negative Sublime” // Journeys. 2006. Vol. 7. № 2. P. 73–100.

Hartman S. Scenes of Subjection: Terror, Slavery and Self-Making in Nineteenth Century America. N.Y.: Oxford University Press, 1997.

Huyssen A. Of Mice and Mimesis: Reading Spiegelman with Adorno // New German Critique. 2000. Vol. 81. P. 65–82.

Kansteiner W. Genealogy of a Category Mistake: A Critical Intellectual History of the Cultural Trauma Metaphor // Rethinking History. 2004. Vol. 8. № 2. P. 193–221.

Kaplan A. Trauma Culture: The Politics of Terror and Loss in Media and Literature. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 2005.

Laidler J. What Roles Do Museums Play in Shaping Our Understanding of the Hol-ocaust? // Professional Historians Association New South Wales and the Aus-tralian Capital Territory. 2009. URL: http://phansw.org.au/wp-content/up-loads/2012/09/JoannaLaidler2009.pdf.

Langer L. Using and Abusing the Holocaust. Bloomington: Indiana University Press, 2006.

Leys R. Trauma: A Genealogy. Chicago: University of Chicago Press, 2000.Linethal E. The Boundaries of Memory: The United Holocaust Memorial Muse-

um // American Quarterly. 1994. Vol. 46. № 3. P. 406–424.Marcuse H. Legacies of Dachau: The Uses and Abuses of a Concentration Camp,

1933–2001. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 2001.Niday A. J., II. A Rhetoric of Trauma in 9-11 Stories: A Critical Reading of Ulrich

Baer’s 110 Stories // War, Literature, and the Arts. 2004. Vol. 16. № 1–2. URL: http://wlajournal.com/wlaarchive/16_1-2/Niday.pdf.

Radstone S. Trauma and Screen Studies: Opening the Debate // Screen. 2001. Vol. 42. № 2. P. 188–193.

Roach J. Culture and Performance in the Circum-Atlantic World // Performativity and Performance / A. Parker, E. Kosofsky Sedgwick (eds). N.Y.: Routledge, 1995.

Seltzer M. Wound Culture: Trauma in the Pathological Public Sphere // October. 1997. Vol. 80. P. 3–26.

Sielke S. Why “9/11 Is [Not] Unique,” or: Troping Trauma // Amerika studien / Ameri-can Studies. 2010. Vol. 55. № 3. P. 385–408.

Smelser N. J. September 11, 2001, as Cultural Trauma // Cultural Trauma and Collec-tive Identity / J. C. Alexander, R. Eyerman, B. Giesen, N. J. Smelser, P. Sztompka (eds). Berkeley: University of California, 2004. P. 264–297.

Stamm Β. Η., Stamm Η. Ε., Hudnall Α. C., Higson-Smith C. Considering a Theory of Cultural Trauma and Loss // Journal of Trauma and Loss. 2003. Vol. 9. № 1. P. 89–111.

ЕлЕна РождЕствЕнская 111

Werbner P. The Place Which Is Diaspora: Citizenship, Religion and Gender in the Making of Chaordic Transnationalism // Journal of Ethnic and Migration Studies. 2002. Vol. 28. № 1. P. 119–133.

«Это на самом деле музей о России» // Афиша Daily. 23.10.2012. URL: http://gorod.afisha.ru/archive/ralph-appelbaum-interview.

Встреча с главным раввином России Берлом Лазаром и президентом Феде-рации еврейских общин Александром Бородой // Kremlin.ru. 07.11.2012. URL: http://kremlin.ru/transcripts/16768.

Еврейский музей и центр толерантности // Трипадвизор Россия. URL: http://tripadvisor.ru/Attraction_Review-g298484-d3671557-Reviews-or10-Jewish_Museum_and_Tolerance_Center-Moscow_Central_Russia.html#REVIEWS.

Музей в процессе калибровки // Артгид. 09.11.2012. URL: http://artguide.com/ru/articles/muziei-v-protsiessie-kalibrovki-276.html.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017112

REPRESENTATION OF CULTURAL TRAUMA: THE MUSEIFICATION OF THE HOLOCAUST

Elena Rozhdestvenskaya. Professor, Analysis of Social Institutions Department, Faculty of Social Sciences, School of Sociology, erozhdestvenskaya@hse.ru. National Research University Higher School of Economics (HSE), 9/11 Myasnitskaya str., 101990 Moscow, Russia.

Keywords: cultural trauma; representation; the Holocaust Museum; memory.

The article analyzes the problem of the representation of one of the greatest cultural traumas of the twentieth century — the Holocaust — in various Jewish museums (Washington, Berlin, Moscow). Although they are united by the important social function of perpetuation and edification, each museum has its own context and cre-ates its own form of representation and rhetoric, as well as the measure of mem-ory performance about the events of Jewish history. The concepts and exhibitions of these museums are embedded in a context of general social debate about the trauma, its principal expressibility, mediatization and visualization. The research field of trauma contains an internal contradiction. On the one hand, the field employs the psychoanalytic idea of the inexpressible injury (Theodor Adorno, Jean-François Lyotard, Shoshana Felman, Dori Laub, Cathy Caruth et al.), while, on the other hand, subscribing to the concept of its globalization and mediatization (Wulf Kansteiner, Ann Kaplan, Jeffrey Aleksander, Andreas Huyssen). The discourse about the Holocaust is globalized, but the memory of the Holocaust victims is functioning glocally, taking into account the specific local context of traumatic events. Conse-quently, the museification of the Holocaust generates a diverse field of aesthetic rep-resentations.

The article stresses the peculiarity of these museums, such as their focus on sen-sual work with the past, their call for the exchange of experiences and emotions in addition to rational knowledge, their invitation to identify with the experience. In comparison to museums, it becomes evident that modern museum exhibitions and performances variably provoke the visitor to identify with the collective subject of history through a simulated experience of the suffering of others. This is impossi-ble without emotions, sympathy and working memory. However, the therapeutically simulated traumatization through acquaintance with the phenomenon of the Holo-caust is not justified in any socio-political and cultural context.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-5-87-111

References

“Eto na samom dele muzei o Rossii” [“Actually, Museum Is about Russia”]. Afisha Daily, October 23, 2012. Available at: http://gorod.afisha.ru/archive/ralph-appelbaum-interview.

Alexander J. C. On the Social Construction of Moral Universals: The “Holocaust” from War Crime to Trauma Drama. Cultural Trauma and Collective Identity (eds J. C. Alexander, R. Eyerman, B. Giesen, N. J. Smelser, P. Sztompka), Berkeley, Uni-versity of California, 2004, pp. 196–263.

Assmann A. Three Stabilizers of Memory: Affect-Symbol-Trauma. Sites of Memory in American Literatures and Cultures (ed. U. J. Hebel), Heidelberg, Winter, 2003, pp. 15–30.

ЕлЕна РождЕствЕнская 113

Autry R. The Political Economy of Memory: The Challenges of Representing National Conflict at “Identity-Driven” Museums. Theory and Society, 2013, vol. 42, no. 1, pp. 57–80.

Ball K. Introduction: Trauma and Its Institutional Destinies. Cultural Critique, 2000, vol. 46, pp. 1–44.

Belau L. Trauma and the Material Signifier. Postmodern Culture, 2001, vol. 11, no. 2. Avail-able at: http://pmc.iath.virginia.edu/text-only/issue.101/11.2belau.txt.

Blumner N. The Holocaust as Stark Reminder: Ethno-national Identity, Diaspora and the Ideological Process(es) of Memory. Paper presented at the annual meeting of the American Sociological Association, Montreal Convention Center, Quebec, Canada, August 10, 2006.

Casey V. Staging Meaning: Performance in the Modern Museum. The Drama Review, 2005, vol. 49, no. 3, pp. 78–95.

Chametzky P. Not What We Expected: The Jewish Museum Berlin in Practice. Museum and Society, 2008, vol. 6, no. 3, pp. 216–245.

Costello L. A. Performative Memory: Form and Content in the Jewish Museum Ber-lin. Liminalities: A Journal of Performance Studies, 2013, vol. 9, no. 4. Available at: http://liminalities.net/9-4/costello.pdf.

Crysler C. G. Violence and Empathy: National Museums and the Spectacle of Society. Тraditional Dwellings and Settlements Review, 2006, vol. 17, no. 2, pp. 19–38.

Crysler G., Kusno A. Angels in the Temple: The Aesthetic Construction of Citizenship at the United States Holocaust Memorial Museum. Art Journal, 1997, vol. 56, no. 1, pp. 52–64.

Dasgupta G., Marranca B. Berlin’s New Jewish Museum: An Interview with Tom Freuden-heim. A Journal of Performance and Art, 2000, vol. 22, no. 2, pp. 39–47.

Edmunds J., Turner B. S. Global Generations: Social Change in the Twentieth Century. The British Journal of Sociology, 2005, vol. 56, no. 4, pp. 559–577.

Evreiskii muzei i tsentr tolerantnosti [Jewish Museum and Tolerance Center]. Tripadvi-sor.Russia. Available at: http://tripadvisor.ru/Attraction_Review-g298484-d3671557-Reviews-or10-Jewish_Museum_and_Tolerance_Center-Moscow_Central_Russia.html#REVIEWS.

Eyerman R. Cultural Trauma: Slavery and the Formation of African American Identity, Cambridge, Cambridge University Press, 2001.

Freedman A., Medway Р. Introduction: New Views of Genre and Their Implications for Education. Learning and Teaching Genre (eds A. Freedman, P. Medway), Ports-mouth, Boyton/Cook Publishers, 1994.

Gross A. S. Holocaust Tourism in Berlin: Global Memory, Trauma and the “Negative Sub-lime.” Journeys, 2006, vol. 7, no. 2, pp. 73–100.

Hartman S. Scenes of Subjection: Terror, Slavery and Self-Making in Nineteenth Century America, New York, Oxford University Press, 1997.

Huyssen A. Of Mice and Mimesis: Reading Spiegelman with Adorno. New German Cri-tique. 2000, vol. 81, pp. 65–82.

Kansteiner W. Genealogy of a Category Mistake: A Critical Intellectual History of the Cul-tural Trauma Metaphor. Rethinking History, 2004, vol. 8, no. 2, pp. 193–221.

Kaplan A. Trauma Culture: The Politics of Terror and Loss in Media and Literature, New Brunswick, NJ, Rutgers University Press, 2005.

Laidler J. What Roles Do Museums Play in Shaping Our Understanding of the Holocaust? Professional Historians Association New South Wales and the Australian Capital Territory, 2009. Available at: http://phansw.org.au/wp-content/uploads/2012/09/JoannaLaidler2009.pdf.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017114

Langer L. Using and Abusing the Holocaust, Bloomington, Indiana University Press, 2006.Leys R. Trauma: A Genealogy, Chicago, University of Chicago Press, 2000.Linethal E. The Boundaries of Memory: The United Holocaust Memorial Museum. Ameri-

can Quarterly, 1994, vol. 46, no. 3, pp. 406–424.Marcuse H. Legacies of Dachau: The Uses and Abuses of a Concentration Camp, 1933–2001,

Cambridge, New York, Cambridge University Press, 2001.Muzei v protsesse kalibrovki [Museum Is in Calibration Process]. Artguide, November

9, 2012. Available at: http://artguide.com/ru/articles/muziei-v-protsiessie-kali-brovki-276.html.

Niday A. J., II. A Rhetoric of Trauma in 9-11 Stories: A Critical Reading of Ulrich Baer’s 110 Stories. War, Literature, and the Arts, 2004, vol. 16, no. 1–2. Available at: http://wlajournal.com/wlaarchive/16_1-2/Niday.pdf.

Radstone S. Trauma and Screen Studies: Opening the Debate. Screen, 2001, vol. 42, no. 2, pp. 188–193.

Roach J. Culture and Performance in the Circum-Atlantic World. Performativity and Per-formance (eds A. Parker, E. Kosofsky Sedgwick), New York, Routledge, 1995.

Seltzer M. Wound Culture: Trauma in the Pathological Public Sphere. October, 1997, vol. 80, pp. 3–26.

Sielke S. Why “9/11 Is [Not] Unique,” or: Troping Trauma. Amerika studien / American Studies, 2010, vol. 55, no. 3, pp. 385–408.

Smelser N. J. September 11, 2001, as Cultural Trauma. Cultural Trauma and Collective Identity (eds J. C. Alexander, R. Eyerman, B. Giesen, N. J. Smelser, P. Sztompka), Berkeley, University of California, 2004, pp. 264–297.

Stamm Β. Η., Stamm Η. Ε., Hudnall Α. C., Higson-Smith C. Considering a Theory of Cul-tural Trauma and Loss. Journal of Trauma and Loss, 2003, vol. 9, no. 1, pp. 89–111.

Vstrecha s glavnym ravvinom Rossii Berlom Lazarom i prezidentom Federatsii evreiskikh obshchin Aleksandrom Borodoi [Meeting with Chief Rabbi of Russia Berel Lazzar and President of Federation of Jewish Communities of the CIS Alexander Boroda]. Kremlin.ru, November 7, 2012. Available at: http://kremlin.ru/transcripts/16768.

Werbner P. The Place Which Is Diaspora: Citizenship, Religion and Gender in the Making of Chaordic Transnationalism. Journal of Ethnic and Migration Studies, 2002, vol. 28, no. 1, pp. 119–133.

115

Американские trauma studies и пределы их транзитивности в РоссииКухонные разговоры с ветеранами локальных конфликтовФедор Николаи Доцент, кафедра всеобщей истории, Нижегородский педагогический университет им. К. Минина. Адрес: 603950, Нижний Новгород, ул. Ульянова, 1. E-mail: fvnik@list.ru.

Игорь Кобылин Доцент, кафедра социально-гуманитарных наук, Нижегородская медицинская академия. Адрес: 603005, Нижний Новгород, пл. Минина и Пожарского, 10/1. E-mail: kigor55@mail.ru.

Ключевые слова: политика памяти; ветераны; локальные конфликты; свидетельство; исследования травмы.

В статье рассматриваются контек-сты формирования и концептуаль-ное содержание американских trauma studies и ставится вопрос о перспек-тивах развития аналогичных иссле-довательских практик в России. Речь прежде всего идет о «военной травме» участников локальных конфлик-тов. Анализируя устные свидетель-ства российских ветеранов афганской и обеих чеченских кампаний, авторы обсуждают те трудности, с которыми сталкиваются комбатанты в попытках артикулировать свой военный опыт. «Сбой репрезентации» далеко не все-гда может быть описан в медикали-зованной терминологии «травмы», тем более что стратегии «медикализа-ции» и «виктимизации» часто встре-чают сопротивление самих ветеранов. Поэтому, отдавая должное теорети-ческим и практическим разработ-кам trauma studies, авторы предлагают

не столько использование гото-вых моделей и «сильных программ», сколько осторожную разведку, пре-дельно чуткую как к социально-поли-тическому контексту свидетельства, так и к голосу самого свидетеля.

Метафора «травмы» присутствует в нарративе ветеранов в разных кон-текстах. Чаще всего она возникает в рамках экзистенциалистской дис-курсивной стратегии как маркер пограничного (зачастую возвышен-ного) опыта. Вместе с тем она может использоваться при описании телес-ного характера памяти, укорененной в повседневных привычках и габиту-сах. Однако эта метафора редко воз-никает в культурно-идеологическом или ироническом нарративе. Чаще всего рассказы ветеранов весьма фрагментарны и представляют собой ситуативное переплетение отмечен-ных линий.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017116

В ОЛНА trauma и memory studies, захлестнувшая в по-следнюю четверть века гуманитарные исследования в США и Европе, все настоятельнее требует рефлексив-ного отклика отечественных исследователей. Насколь-

ко она продуктивна применительно к российскому (советскому) прошлому? Данная статья, конечно же, не претендует на масштаб-ные обобщения в этой сфере, но стремится обозначить некоторые тенденции развития trauma studies (в их американском варианте) и проблематизировать перспективы данной аналитической стра-тегии в России. На наш взгляд, переосмысление памяти о Второй мировой войне и локальных конфликтах, о советском прошлом (принципиально гетерогенном) и кризисе 1990-х годов нуждает-ся в самостоятельных решениях, а также в активном и открытом диалоге с самыми разными течениями гуманитарной мысли, начи-ная с теории практик и «аффективного поворота» и заканчивая «старой доброй» критической теорией.

Американские trauma studies и политика памяти в 1970–2000-е годы

Безусловно, полемика вокруг понятия «травма» в  европейских и американских исследованиях имеет весьма длительную и слож-ную историю1. Но лишь в 1970-е годы, в связи с войной во Вьетна-ме и «вьетнамским синдромом»2, она из узкого академического дис-

1. Краткое введение в проблематику см. в: Мороз О., Суверина Е. Trauma studies: История, репрезентация, свидетель // Новое литературное обозре-ние. 2014. № 1. С. 59–74. Подробнее см.: Leys R. Trauma: A Genealogy. Chicago: University of Chicago Press, 2000; Young A. The Harmony of Illusions: Inventing Post-Traumatic Stress Disorder. Princeton: Princeton University Press, 1995.

2. По разным оценкам, он охватил от 300 тысяч до 1,5 млн (то есть от 10 до 60%) ветеранов Вьетнама (Hagopian P. The Vietnam War in American Memory: Veterans, Memorials, and the Politics of Healing. Amherst, MA: University of Massachusetts Press, 2009. Р. 58). Национальный центр ис-следования посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) при Департаменте по делам ветеранов говорит о его распространении у 30,9% мужчин и 26,9% женщин, прошедших Вьетнам (Scott W. J. Vietnam Veterans since the War: The Politics of PTSD, Agent Orange, and the National Memorial. Norman: University of Oklahoma Press, 2003. P. 264).

117

курса вырвалась в широкое междисциплинарное поле studies. То-гда ряд психоаналитиков и психотерапевтов во главе с Робертом Джеем Лифтоном поддержали ветеранов, с одной стороны, в поис-ках специфических форм артикуляции их военного опыта, а с дру-гой — в их сотрудничестве с левым движением, критиковавшим социально-политический курс президента Ричарда Никсона и рес-публиканцев в  целом3. Сторонники Лифтона добивались разра-ботки новой психиатрической классификации DSM-III (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders), куда мог бы войти тер-мин «поствьетнамский синдром». При этом они как по прагматиче-ским, так и по теоретическим соображениям активно сотрудничали с другими академическими сообществами реформаторов — сторон-никами теории стресса Марди Горовица, исследователями холоко-ста во главе с Генри Кристалом, феминистской критикой насилия в семье и поборниками queer studies. Итогом этого сотрудничества и  стало понятие «посттравматическое стрессовое расстройство» (ПТСР), принятое в 1978 году для характеристики широкого спек-тра симптомов и включенное в 1980 году в окончательный вари-ант DSM-III. Важно подчеркнуть, что Лифтон и его коллеги считали дискурс trauma studies лишь частью сложного комплекса проблем, включавшего политическую и этическую ответственность за вой-ну, влияние медиа на трансформацию памяти ветеранов, необходи-мость институциональных реформ в психиатрии и т. д.:

С самого начала дискуссий… этико-политические и психолого-терапевтические вопросы были для нас неразрывно связаны4.

Отметим также социально-политический подтекст противопо-ставления концептов травмы и памяти в 1970-е годы: если пра-вые республиканцы делали акцент на героизации войны и памя-ти о ней, то левые радикалы настаивали на признании травмы как ветеранов, так и всего американского общества. Однако по-степенно это различие стиралось5.

3. Lifton R. J. Home from War: Learning from Vietnam Veterans. N.Y.: Other Press, 2005.

4. Ibid. Р. 75. И далее: «Большинство профессионалов, задействованных в на-шей работе, — психоаналитики, психиатры и психологи — считали ее груп-повой терапией, а ветеранов, соответственно, пациентами. Меньшинство, лидером которого был я, считало, что мы создаем новый институт, новое сообщество и ведем диалог с ветеранами на равных» (Ibid. Р. 82).

5. Эта трансформация стала результатом, с одной стороны, целенаправ-ленного формирования общественного мнения президентской админи-страцией Рональда Рейгана, а с другой — складывания специфическо-

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017118

Наивысшей точки деполитизация trauma и memory studies до-стигла после терактов сентября 2001 года, естественной реакци-ей на которые для большинства американцев были шок, страх, горе и боль — ощущения, очень близкие словарю травмы6. Толь-ко в Нью-Йорке в связи с событиями 11 сентября за помощью к го-сударственным психологам и психотерапевтам обратились около 1,5 млн человек. Собственно ПТСР было выявлено у 5,8–7,5% на-селения, но большая часть людей жаловалась на его отдельные симптомы: бессонницу (20,7%), раздражительность (17,4%), навяз-чивые воспоминания (16%) и т. д.7 Для координации усилий спе-циалистов была создана администрация по оказанию психотера-певтической помощи «Свобода», на финансирование которой вы-

го медийного образа «безумного ветерана» (не только в голливудском, но и в «независимом» кинематографе). Джерри Лембке утверждает, что Вьетнамской войне посвящено около 600 фильмов (от «Рэмбо» до «Охот-ника на оленей» и «Форреста Гампа»), из которых 120 напрямую каса-ются «вьетнамского синдрома» (Lembcke  J. The Spitting Image: Myth, Memory, and the Legacy of Vietnam. N.Y.: New York University Press, 1998. P. 4; Kellner D. Media Culture: Cultural Studies, Identity and Politics Between the Modern and the Postmodern. N.Y.; L.: Routledge, 1995).

6. Питер Стернс проводит интересное сравнение этих эмоций и  слова-ря их описания с реакцией общественного мнения США на атаку Перл-Харбора в декабре 1941 года (Stearns P. N. American Fear: The Causes and Consequences of High Anxiety. N.Y.; L.: Routledge, 2006. Р. 26–43). Мно-гие исследователи подчеркивают отличие реакции американцев на со-бытия 11 сентября и англичан после теракта в Лондоне в 2005 году. См., напр.: Neria Y. et al. Mental Health in the Wake of Terrorism: Making Sense of Mass Casualty Trauma // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks / Y. Neria et al. (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Р. 6–7. Все они соглашаются, что восприятие событий американцами в 2001 году ока-залось более драматичным. При этом понятие травмы и его производ-ные — коллективная, национальная травма и т. д. — сразу стали основ-ными маркерами обозначения этого (достаточно гетерогенного) опыта.

7. Galea S. et al. Post-traumatic Stress Symptoms in the General Population after a Disaster: Implications for Public Health // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks. Р. 29–31. По данным этого исследования, события 11 сен-тября напрямую затронули здоровье 28% жителей Нью-Йорка, то есть 4,44 млн человек, из которых лишь у 500 тысяч сформировалось ПТСР (Ibid. P. 36). Другое общенациональное исследование, проведенное в се-редине сентября 2001 года, показало, что 44% всех взрослых американ-цев и 35% детей жалуются на хотя бы один из пяти ключевых симптомов ПТСР, а 90% сообщают о других проявлениях стресса. Schuster M. A. et al. A National Survey of Stress Reactions after the September 11, 2001 Terrorist Attacks // New England Journal of Medicine. 2001. Vol. 345. № 20. P. 1507–1512; Neria Y. et al. PTSD in Urban Primary Care Patients Following 9/11 // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks. Р. 240.

119

делили сотни миллионов долларов. Кроме того, 7 млрд долларов составили выплаты жертвам терактов и их семьям; еще 3 млрд было собрано частными фондами8. Этот огромный социальный спрос и масштабная федеральная поддержка закрепили тенден-цию к виктимизации и медикализации дискурса trauma studies, целью которых провозглашался теперь именно терапевтический, а  не  социально-политический эффект9. Безусловно, последний не исчез: «Медикализация событий 9/11 дала государству дополни-тельные средства организации субъективного опыта граждан»10.

После начала войны в  Афганистане и  Ираке (давшей от  300 до 500 тысяч комбатантов с ПТСР11) trauma studies, связанные с ве-теранской администрацией и нацеленные на нейробиологические и фармакологические методы терапии, оказались во многом про-тивоположны антивоенным выступлениям левых12. Новое поколе-ние психотерапевтов все чаще отказывается от психоанализа и кол-лективных тренингов «шестидесятников», заменяя их поведенче-ской терапией, программами управления страхом и виртуальными симуляторами, призванными «исправить» память о прошлом. Бо-лее того, сам термин ПТСР используется теперь все реже — чаще речь идет о  «множественной травме» (polytrauma — нарушения в работе двух и более систем организма), «постдемобилизацион-

8. Seeley K. M. Therapy After Terror: 9/11, Psychotherapists, and Mental Health. N.Y.: Cambridge University Press, 2008. P. 73–74.

9. Так, например, известная представительница women’s studies Энн Каплан подробно описывала кризис своей левой политической ориентации по-сле событий 9/11: «Этот дискурс оказался ортогонален чувствам простых людей» (Kaplan E. A. Trauma Culture. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 2005. P. 10–16).

10. Seeley K. M. Therapy After Terror. P. 158. 11. Hoge C. W. et al. Combat Duty in Iraq and Afghanistan, Mental Health Problems,

and Barriers to Care // New England Journal of Medicine. 2004. Vol. 351. № 1. P. 13–22; Tanielian T. L., Jaycox L. Invisible Wounds of War: Psychological and Cognitive Injuries, Their Consequences, and Services to Assist Recovery. Arlington, VA: RAND, 2008. Ряд исследователей считают, что уровень ПТСР может быть еще выше, но продолжающие службу военные предпо-читают не обращаться к врачам, опасаясь замедления карьерного роста и разрушения своего имиджа (Treatment for Posttraumatic Stress Disorder in Military and Veteran Populations: Initial Assessment / R.  Wedge (ed.). Washington: The National Academies Press, 2012. Р. 46).

12. Подробнее см.: Paulson D. S., Krippner S. Haunted by Combat: Understanding PTSD in War Veterans including Women, Reservists, and Those Coming back from Iraq. Westport: Praeger, 2007; Treatment for Posttraumatic Stress Disorder in Military and Veteran Populations; Finley E. R. Fields of Combat: Understanding PTSD among Veterans of Iraq and Afghanistan. N.Y.: Cornell University Press, 2011.

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017120

ном стрессе» (post-deployment stress) и «мозговых нарушениях трав-матического происхождения» (traumatic brain injury)13. Таким об-разом, понятие травмы из орудия критической проблематизации постепенно становится прагматическим средством нормализации военного опыта и памяти ветеранов.

Именно в этом контексте в 2000-е годы усиливаются голоса оп-понентов и критиков trauma studies, ставящих под сомнение при-сущую последним логику метонимии и интернализации — подста-новки себя на место жертв ради получения доступа к опыту Друго-го во всем его драматическом избытке. Уже в 1980-е годы эта линия стала «привилегированным тропом»14 или «господствующей мо-ральной парадигмой»15 в исследованиях холокоста. Хотя многие ве-дущие историки, еще с 1960-х годов работавшие со свидетельствами нацистских преступлений, весьма скептически оценивали эту тен-денцию в trauma studies16, именно идея разрыва репрезентации ста-ла преобладать в исследованиях 1990-х — начала 2000-х годов17. Се-годня эта логика все чаще проигрывает разработке моделей «средне-го уровня», пытающихся избежать крайностей пары «социальный конструктивизм vs падение репрезентации» в рамках теории прак-тик, истории эмоций, аффективного поворота и т. д. Эти подходы позволяют существенно скорректировать trauma studies, восстано-

13. Их этиологию связывают в первую очередь с физическими повреждения-ми и последствиями взрывов, которые становились причиной 60% ране-ний американских солдат. Считается, что уровень TBI среди ветеранов Ирака и Афганистана достигает 22%, то есть превышает распространение ПТСР (Wojcik B. E. et al. Traumatic Brain Injury Hospitalizations of U.S. Army Soldiers Deployed to Afghanistan and Iraq // American Journal of Preventive Medicine. 2010. Vol. 38. № 1. P. S109; cм. также: Mernoff S. T., Correia S. Military Blast Injury In Iraq and Afghanistan: The Veterans Health Administration’s Polytrauma System of Care // Medicine and Health. 2010. Vol. 93. № 1. Р. 16–17).

14. Bellamy E. J. Affective Genealogies: Psychoanalysis, Postmodernism, and the “Jewish Question” after Auschwitz. Lincoln: University of Nebraska Press, 1997. Р. 32.

15. Shandler J. While America Watches: Televising the Holocaust. N.Y.: Oxford University Press, 1999. Р. хiii, 211–212.

16. См., напр.: Browning C. Collected Memories: Holocaust History and Postwar Testimony. Madison: University of Wisconsin Press, 2003; Hilberg  R. The Politics of Memory: The Journey of a Holocaust Historian. Chicago: Ivan R. Dee, 1996; Novick  P. The Holocaust in American Life. Boston: Houghton-Mifflin Trade and Reference, 1999.

17. Langer L. Holocaust Testimonies: The Ruins of Memory. New Haven: Yale University Press, 1991; Felman S., Laub D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis and History. N.Y.: Routledge, 1992. Конечно, поле-мика о травме и разрыве репрезентации очень масштабна, имеет множе-ство нюансов и требует отдельного разговора.

121

вив их  социально-политическое измерение. При этом концепту-альная логика top — down сменяется принципом from the bottom up: принципиально важной оказывается «феноменология» повседнев-ного опыта и практики объединения обычных людей в сообщества.

Возможно, именно с точки зрения вариативности практик име-ло бы смысл рассматривать и положение российских ветеранов локальных конфликтов. На наш взгляд, механически переносить на них сформировавшиеся в 1970–1990-е годы словарь и логику trauma studies не очень продуктивно. Более того, подобная страте-гия противоречила бы их собственным усилиям по артикуляции своего военного опыта.

«Разговоры на кухне»: почему российским ветеранам локальных конфликтов трудно говорить

С весны 2013 года авторы данной статьи работают с ветеранами военных действий в Афганистане и Чеченской Республике18. По-следние особенно неохотно идут на контакт19. Валера (прапорщик, служил в Чеченской Республике в 1995–1996 годах) упоминает: «Мы даже друг с другом редко говорим о той войне». Академик Валерий Тишков, собравший в своей замечательной книге свидетельства бе-женцев и чеченских боевиков, утверждает, что лишь двое из 55 ре-спондентов уклонились от разговора с ним20. Российские же сол-даты, представляющие сторону, казалось бы победившую в кон-фликте, в подавляющем большинстве отказываются говорить или предельно нейтрально отвечают на вопросы о своих «командиров-ках». Чем вызваны подобные затруднения? Имеет ли место здесь аналогия с американской моделью социального запроса, реализуе-мого в trauma studies?21

18. Проект создания цифрового архива их воспоминаний только стартовал, поэтому пока рано делать какие-либо окончательные выводы, — скорее, речь идет об осмыслении первого из промежуточных срезов.

19. Эту проблему признают практически все (немногочисленные) исследо-вания по данной теме. См., напр.: Новикова А. Ветераны Чечни в мили-ции. К проблеме преодоления опыта «горячей точки» // Милиция между Россией и Чечней: ветераны конфликта в российском обществе / Под ред. А. Новиковой. М.: Демос, 2007. С. 9.

20. Тишков В. А. Общество в вооруженном конфликте (этнография чеченской войны). М.: Наука. 2001. С. 17.

21. Такой точки зрения придерживается, например, Виктория Семенова в от-ношении «афганского синдрома» (Семенова В. В. Травматическая память как мобилизационный ресурс коллективной идентичности // Социология и общество: глобальные вызовы и региональное развитие [электронный

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

122 ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

На наш взгляд, такое молчание связано не столько с самими ветеранами, сколько с тотальным забвением войны в Чечне в со-временном российском обществе. Во многом этому способство-вал специфический статус «операции по восстановлению консти-туционного порядка в  Чеченской Республике» 1994–1996 годов и «контртеррористической операции на Северном Кавказе» 1999–(2000)–2009 годов. После взрывов 1999 года в Москве, Буйнакске и Волгодонске контртеррористическая операция какое-то время даже позиционировалась как часть «войны с мировым террориз-мом» (по аналогии с «войной с террором» после событий 11 сен-тября в США). Теракты на Дубровке в Москве в 2002 году и в Бес-лане в 2004 году обозначили тенденцию к формированию «поли-тики умолчания»22. В результате всех этих трансформаций сам статус ветеранов и их права (льготы) были окончательно закреп-лены за комбатантами лишь в 2002 году. В отсутствие какой-либо интерпелляции со стороны государства или Большого Другого23 они вынуждены не только самостоятельно добиваться достойного медицинского и социального обслуживания «на местах», но и са-мим определять границы своего символического горизонта, что, конечно, оказывается крайне трудно ввиду отсутствия легитими-рованного символического языка описания.

Само название «ветераны локальных конфликтов» часто ока-зывается эвфемизмом24, которым недовольны не только «чечен-цы», но и ветераны Афганистана.

ресурс]. Материалы IV Всероссийского социологического конгресса. М.: Российское общество социологов, 2012. C. 7798–7818). «Привлечение вос-поминаний бывших афганцев представляет интерес как случай травма-тических воспоминаний, когда совместно пережитая травма стала базой для формирования их коллективной идентичности» (Там же. С. 7799).

22. Сегодня об этих событиях в США и Европе выходит гораздо больше ста-тей и  монографий, чем в  России. См., напр.: Шеппели К. Л. Двойной счет: рассказы и расчеты после теракта на Дубровке // Травма: пункты / Под ред. С. Ушакина, Е. Трубиной. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 276–305.

23. «Многие милиционеры, возвращаясь на работу в свой регион, оказывают-ся в ситуации социального одиночества. Ни их работа, ни их проблемы, ни сам конфликт в Чечне не интересны ни большинству граждан, ни СМИ, ни милицейскому руководству. Именно так воспринимают многие вете-раны отношение к себе окружающих и властей» (Новикова А. Региональ-ная милиция и конфликт // Милиция между Россией и Чечней. С. 31).

24. Например, в Нижнем Новгороде из 19,5 тысячи ветеранов локальных конфликтов «афганцев» — чуть больше 4,5 тысячи, ветеранов конфликта в Чечне — почти 15 тысяч.

123

Валерий (сержант, ветеран Афганистана):Когда наш памятник хотели назвать «Павшим в  локальных конфликтах», мы были категорически против и настояли, что-бы речь шла именно об Афганистане и Чечне. А то, что это та-кое — «локальные конфликты»? Вот ты сам, например, исто-рик — можешь сказать, сколько их вообще было?

Эта политика умолчания связана с отсутствием понятной обще-ству и самим комбатантам модели ветеранства.

Как справедливо отмечал Борис Дубин, в центре исторической памяти современной России находится Великая Отечественная война:

Итак, а) это память героическая (монументальная); б) память победная, несмотря на все потери и на чудовищную цену побе-ды; в) это память наша, что чрезвычайно важно, она объединя-ет «нас» и отделяет от всех «них»25.

Такая политика памяти стала каноном, подчиняющим воспоми-нания о других событиях и конфликтах. Комбатанты войн в Аф-ганистане и Чеченской Республике иногда осознанно, иногда бес-сознательно сравнивают себя и свой опыт с ветеранами Великой Отечественной26. Однако такое сравнение неизбежно заводит их в символический тупик — слишком большая дистанция воз-никает между их реальным опытом и идеализированной карти-ной прошлого. Алексей (старший лейтенант, служил в Чеченской Республике в 1999–2000 годах) описывает, как трудно ему было выступать перед детьми в школе, куда его пригласили (подобно тому как в советские школы приглашали ветеранов Второй ми-ровой): «Вот Великая Отечественная — это была война: там наши, тут немцы… А мы тут так…» Ветераны Великой Отечественной были героями официальных мероприятий и семейных торжеств, советских фильмов для детей и взрослых. Система социальной по-мощи (безусловно, завышенно оцениваемая сегодня многими27)

25. Дубин Б. В. «Кровавая» война и «великая» победа // Отечественные запис-ки. 2004. № 4. С. 16.

26. Например, Валера (сержант ВДВ, ветеран Афганистана): «Мы обычно со-бирались с ребятами на 15 февраля и 9 Мая». 15 февраля — это годовщи-на окончательного вывода советских войск из Афганистана.

27. Сергей Ушакин, одним из первых начавший работать с «сообществами памя-ти» ветеранов, придает этой ностальгии по советскому ключевое значение: по его мнению, «постсоветское» общество до сих пор смотрит назад и не мо-жет преодолеть кризис 1990-х годов, преобразуя макросоциальные пробле-

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017124

и повседневные бытовые представления маркировали ветеранов как носителей высокого социального статуса.

В 1990-е годы за счет самоорганизации «афганцев» сформиро-валась альтернативная модель ветеранства. Либерализация эко-номики подталкивала государство, сбрасывавшее бремя социаль-ных программ, предоставить «воинам-интернационалистам» льго-ты по налогам и стимулировать их уход в бизнес (зачастую «серый» и даже откровенно криминальный, как и значительная часть биз-неса тех лет в России). В этих условиях их «ветеранство» стало вос-приниматься не как автоматический гарант высокого социального статуса, но как стимул к взаимовыручке и отказу от надежд на го-сударство28. При этом в ряде случаев даже возникали конфликты между «афганцами» и ветеранами старшего поколения29.

К концу 2000-х годов обе эти модели потеряли актуальность. При этом новой внятной модели ветеранства так и не появилось. По всей видимости, государство пытается перевести работу с про-блемами ветеранов в русло «проектной деятельности» и патерна-листской ведомственной помощи через местную администрацию, военкоматы и ГУВД. Но подобная модель вызывает недоумение у большинства ветеранов: их служба в армии и МВД не предпола-гала гражданской активности (и даже исключала ее). Владимир Т. (прапорщик внутренних войск, служил в Чеченской Республике в 1995 году) сомневается: «Я бы и хотел что-нибудь сделать, но что? Мы люди маленькие…» Кроме того, проектная деятельность прин-ципиально противоречит распространенной среди ветеранов идее «боевого братства» и их представлениям о справедливости. В тер-минологии Люка Болтански и Лорана Тевено, речь идет о фунда-ментальном различии между «рыночным» и  «патриархальным» градом30 — обосновании справедливости через логику капитала

мы в «патриотизм отчаяния» (Oushakine S. A. The Patriotism of Despair: Nation, War, and Loss in Russia. Ithaca: Cornell University Press, 2009. P. 191).

28. Валера (сержант ВДВ, ветеран Афганистана): «Я считаю, никто нам ниче-го не должен». Примерами самостоятельных действий «афганцев» стали захват двух домов и осада администрации в Екатеринбурге, а также со-бытия 1992 года в Нижнем Новгороде, когда около 70 ветеранов Афгани-стана около месяца жили в палатках и вели переговоры с администраци-ей по поводу передачи им (согласно очереди) квартир на ул. Бурденко, 25.

29. Алексей (ветеран Афганистана): «Мы стали добиваться установки на-шего памятника в парке. Многим это не нравилось. Даже ветеранов Ве-ликой Отечественной подбили на митинг: „Не дадим превратить парк в кладбище“».

30. Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости. М.: Но-вое литературное обозрение, 2013. С. 150–152.

125ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

или традиционные (семейные) ценности. Последние, несомненно, ближе ветеранам. Например, говоря о жителях Чеченской Респуб-лики, многие позитивно оценивают их уважительное отношение к старшим, скромность женщин и общую значимость семейных связей. В рамках этого «патриархального града» критика возмож-на именно «на кухне», в форме предельно личностного «разгово-ра по душам», и труднопредставима в публичном пространстве.

В этих условиях ветераны, рассказывая о своем опыте, выну-ждены «изобретать» собственные дискурсивные стратегии, среди которых преобладают три линии (способные, конечно, по-разно-му переплетаться).

Первую из  них можно условно назвать культурно-идеологи-ческой. Это жесткое противопоставление своего и чужого («пра-вославной России» — «мусульманскому Кавказу», «честной вой-ны» — «откровенному бандитизму» и т. д.).

Александр (прапорщик ВДВ, служил в Чеченской Республике в 1995 и 1999 годах):Чеченцы только силу понимают… Они и  не  работали нико-гда — грабежом жили. Еще в Средние века караваны по Велико-му шелковому пути грабили.

Олег (рядовой, служил в  Чеченской Республике в  1999–2000 годах):Дан клич «Родина-мать зовет!», и тысячи молодых парней по-ехали защищать интересы Родины. У меня было чувство долга, так меня воспитывали отец, дедушки, бабушки, старшее поко-ление. Мне не надо было рассказывать о необходимости сохра-нить целостность нашего государства. Мне и самому надоело смотреть на то, что творится в моем, некогда таком большом государстве31.

Другая линия  — ироническая  — признает конвенциональность правил и многочисленные социальные проблемы, но при этом предполагает условное соблюдение ритуалов.

Вадим (замкомвзвода, служил в Чеченской Республике в 1995 году): Один ротный совсем обнаглел. Брал «бэху», выезжал на дорогу и продавал, что мог. Пока духи это не прочухали. Сожгли «бэху» из гранатомета. Повезло, что механик вышел пописать и в ней

31. Киселев В. П. Разведбат. Документальное повествование. Н. Новгород: Эксмо, 2007. С. 228.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017126

никого не было. Я всем всегда говорил: «Если продаете что-то, хоть продавайте негодное»32.

Федор (капитан, служил в Чеченской Республике в 1995 году):Не дай бог выстрел из деревни — деревни не будет. После таких предупреждений стали свободно проезжать через села. Дошло до того, что «чехи» принесли к нам футбольные мячи, и наши солдаты играли в футбол с их молодежью. Хотя все равно недо-верие было взаимное. Постреливали они все равно33.

Третья, экзистенциальная линия подчеркивает значимость про-литой крови и потерь, которые, однако, дают некий возвышен-ный опыт и новое понимание реальности.

Андрей (майор, служил в  Чеченской Республике в  1995–1996 и 1999–2000 годах):[Мы] увидели, что такое война: грязь, кровь, смерть… В Чечне в это время я получил больше жизненного опыта34.

Олег (снайпер, служил в Чеченской Республике в 1999–2000 годах):Я простой солдат, который некоторое время провел на войне. Это был не просто промежуток жизни. Война оставила глубо-кий рубец в моем сердце, который никогда не заживет, эта рана будет кровоточить всю жизнь35.

Травма здесь выступает метафорой специфического экзистенци-ального опыта, артикулировать который ветераны часто пытают-ся именно в психосоматическом ключе.

Алексей (рядовой, служил в Чеченской Республике в 1995 и 1999–2000 годах): У меня после первой командировки крыша съехала. Болел — хо-телось вернуться…

Александр (ВДВ, служил в Чеченской Республике в  1995–1996 и 1999–2000 годах): Вам никто точно не  скажет, что это такое. Это похоже на адреналин.

32. Он же. Исповедь непобежденного полка. М.: Эксмо, 2013. С. 352. 33. Там же. С. 282. О подобных «футбольных сюжетах» во время Первой ми-

ровой войны см.: Fussell P. The Great War and Modern Memory. N.Y.; L.: Oxford University Press, 1989. P. 26–28.

34. Киселев В. П. Разведбат. С. 9. 35. Там же. С. 228.

127ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

Конечно, эти дискурсивные линии часто пересекаются: например, идеологическое противопоставление своего и чужого распростра-няется на конфликты ценностей в мирной жизни.

Геннадий (старший лейтенант, служил в Чеченской Республике в 1999–2000 годах):Если там — боевое братство, то здесь — сплошное б***ство.

Владимир (внутренние войска, служил в Чеченской Республи-ке в 1995 году):Здесь все разобщены, а  там ты нужен… Там другие отноше-ния — чувствуешь себя значимым.

Александр (старший лейтенант, служил в Чеченской Республи-ке в 1999–2000 годах):Настоящих, подготовленных солдат в стране как будто и не было. Военкоматы в  основном набирали контрактников — пьяниц, бомжей, убийц, уголовников, зачастую прошедших медкомис-сию формально. <…> Захочется иному такому «воину» постре-лять по людям, приползет в деревню и давай стрелять по всем подряд из автомата, просто так. И таких «шутников» хватало. Наркоты нажрется и давай «творить чудеса». В лучшем случае ему сами же ребята переломают кости и бросят в вертолет. При-едет такой «воин», один день побудет в батальоне, напьется, хва-тается за оружие, его разоружают и — в вертолет. Один день по-пил в Чечне водки — и он ветеран. <…> До нас общей инфор-мации о противнике не доводили. Воевать мы учились на ходу, информацию у пленных получали через жесткие допросы, через кровь, грязь, потери. Это был жестокий, ненужный опыт. Все это напомнило рассказы деда о Великой Отечественной, когда он хо-дил в штыковую атаку без патронов. Такая большая наша стра-на, так много лет прошло после той войны, и как мало измени-лось с тех пор36.

Здесь вообще все три линии переплетаются: ироническая крити-ка девяностых оказывается тесно связана с ностальгией по «такой большой нашей стране» и «наукой воевать», которую приходится постигать через «жестокий и ненужный опыт».

Конечно, работа памяти ветеранов не сводится только к вы-страиванию нарратива37, но сложным образом сочетает осознан-

36. Там же. С. 43, 60. 37. В этом тезис Вадима Михайлина о «чисто нарративной природе дистан-

ции» военной байки, кодирующей опыт в соответствии с определенными канонами жанра, требует, на наш взгляд, существенного уточнения. См.:

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017128

ные суждения и работу бессознательных установок. Последние проявляются, например, в комментариях к военным фотографи-ям (своим и чужим): здесь линейный нарратив уступает место эк-фрасису — узнаванию деталей, жестов и ситуаций, которые к тому же для большинства ветеранов легче вписываются в распростра-ненные повседневные практики перелистывания семейных или дембельских альбомов, а также выставления «лайков» на странич-ках друзей в социальных сетях.

Однако медикализация мемориального дискурса, к  которой пока тяготеет значительная часть отечественных исследовате-лей38, отодвигает на задний план социальное измерение проблем ветеранов, выступая отчасти орудием их маргинализации, чему

Михайлин В. Бойцы вспоминают минувшие дни: интерпретация марги-нального опыта в литературном тексте // Новое литературное обозрение. 2002. № 58. С. 205–208.

38. Эта тенденция к медикализации абсолютно преобладает не только в воен-ной психиатрии, но и в социальной психологии, а также отчасти и в со-циологических исследованиях. См., напр.: Денисов А. А. Социальная реа-билитация российских военнослужащих — участников вооруженных конфликтов. Дисс. … канд. соц. наук. Новочеркасск, 2006; Зуйкова А. А. Особенности этиопатогенеза дезадаптивных состояний участников бое-вых действий. Дисс. … д-ра мед. наук. Н. Новгород, 2014; Караяни А. Г. Психологическая реабилитация участников боевых действий. М.: Воен-ный университет, 2003; Нестеренко Н. В. Медико-социальные проблемы здоровья и межличностных отношений участников контртеррористиче-ских операций. Дисс. … канд. мед. наук. Рязань, 2006; Титов М. К. Соци-альная адаптация ветерана войны в Афганистане. Дисс. … канд. соц. наук. М., 1993. Отчасти эта тенденция проявляется и в работах историка Елены Сенявской: «Каковы же основные признаки этой болезни [«афганского сидрома»]? (А то, что это болезнь, уже не вызывает сомнения.) Это пре-жде всего неустойчивость психики, при которой даже самые незначитель-ные потери, трудности толкают человека на самоубийство; особые виды агрессии; боязнь нападения сзади; вина за то, что остался жив; иденти-фикация себя с убитыми. У большинства больных — резко негативное от-ношение к социальным институтам, к правительству [курсив наш. — Ф. Н., И. К.]. Днем и ночью тоска, боль, кошмары…» (Сенявская Е. С. Психология войны в ХХ веке. Исторический опыт России. М.: РОССПЭН, 1999. С. 90). Впрочем, позиция Сенявской предполагает более широкие рамки описания проблем ветеранов, как и работы Натальи Даниловой и Сергея Ушакина, с достаточной осторожностью относящихся к trauma и memory studies и аккуратно работающих с эмпирическим материалом: Данилова Н. Ю. Коллективные действия участников войны в Афганиста-не в контексте социальной политики. Дисс. … канд. соц. наук. Саратов, 2003; Ушакин С. Вместо утраты: материализация памяти и герменевтика боли в провинциальной России // Травма: пункты. С. 306–345.

129ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

комбатанты всячески сопротивляются39. В качестве примера по-добного сопротивления приведем историю прапорщика спецназа ВДВ, ветерана обеих чеченских кампаний Александра. Демобили-зовавшись в 2000 году, он столкнулся с тем, что медики отказыва-лись признать две его контузии «страховым случаем», небольшой пенсии не хватало для того, чтобы кормить семью, работодатели опасались брать разведчика-«чеченца», ветеранские организации не могли оказать юридическую поддержку и т. д. Александр пы-тался реформировать районную ветеранскую организацию, про-бовал участвовать в выборах в областную Думу, хотел даже стать православным военным капелланом. Эту социальную актив-ность на протяжении 13 лет вряд ли оправданно связывать с по-следствиями «военной травмы» — она была ответом на актуаль-ные повседневные проблемы и трудности самореализации. Не-удачи по всем фронтам, включая разочарование в политизации РПЦ, подтолкнули его к переходу в лютеранство как «веру без по-средников». Александр подчеркивает, что он «советский солдат», но не склонен к ностальгии и «отыгрыванию» прошлого опыта; он действует вариативно, отказывается от одних задач в пользу дру-гих и т. д. Разговор о ПТСР с психотерапевтом (Антоном) и нами он ведет скептически и с иронией:

Александр: Вот вы умные люди, объясните мне, дураку, что это за синдром такой [посттравматический]. Антон: Вот вам горы часто снятся? Александр: Ага. И в ушах после контузии иногда шумит. Антон: Вот это и есть часть симптоматики ПТСР. Александр: Ну не знаю, не знаю…

* * *Таким образом, на наш взгляд, имеет смысл избегать крайностей медикализации trauma studies при символическом «кодировании» сложного и гетерогенного опыта ветеранов, хотя их интерес к не-отрефлексированным установкам и стремление перевести усилия артикуляции из частного пространства в публичное поле пред-ставляются вполне актуальными. Для последнего в значительной

39. Врач-психотерапевт Антон, дважды побывавший в Чечне со спецназом внутренних войск, очень скептически относится к перспективам диагно-стики ПТСР: «Это крайне редкий диагноз: все симптомы полностью со-впадают лишь в единичных случаях. Проблема здесь гораздо шире. <…> Иногда даже приходится уговаривать ребят, чтобы они не делали инва-лидность по психиатрии».

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017130

степени подходит предложенный академиком Тишковым термин «публичная антропология… то есть антропология срочной обще-ственной значимости»40. Важно подчеркнуть, что эта публичность не может и не должна игнорировать склонность ветеранов к лич-ностному общению («разговорам на кухне»), их проблемы с нар-ративом (предпочтение, отдаваемое комментированию фотогра-фий) и т. д. Она предполагает совместные усилия, не сводимые к чисто академической деятельности.

Возможно, и  при работе с  другими сюжетами российско-го/советского прошлого будут актуальны не  использование го-товых моделей и клише, выработанных американскими trauma studies в  1970–2000-е годы, не  «психоаналитическое сражение» за  «сильную программу», но  осторожная разведка и  «феноме-нологическое» описание — нанесение на карту утонувшего в об-щественном забвении материка опыта со  всеми его лакунами и противоречиями.

БиблиографияBellamy E. J. Affective Genealogies: Psychoanalysis, Postmodernism, and the “Jewish

Question” after Auschwitz. Lincoln: University of Nebraska Press, 1997.Browning C. Collected Memories: Holocaust History and Postwar Testimony. Madi-

son: University of Wisconsin Press, 2003.Felman S., Laub D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis

and History. N.Y.: Routledge, 1992.Finley E. R. Fields of Combat: Understanding PTSD among Veterans of Iraq and Af-

ghanistan. N.Y.: Cornell University Press, 2011.Fussell P. The Great War and Modern Memory. N.Y.; L.: Oxford University Press, 1989.Galea S., Ahern J., Resnick H., Vlahov D. Post-traumatic Stress Symptoms in the

General Population after a Disaster: Implications for Public Health // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks / Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Р. 29–31.

Hagopian P. The Vietnam War in American Memory: Veterans, Memorials, and the Politics of Healing. Amherst, MA: University of Massachusetts Press, 2009.

Hilberg R. The Politics of Memory: The Journey of a Holocaust Historian. Chicago: Ivan R. Dee, 1996.

Hoge C. W., Castro C. A., Messer S. C., McGurk D., Cotting D. I., Koffman R. L. Combat Duty in Iraq and Afghanistan, Mental Health Problems, and Barri-ers to Care // New England Journal of Medicine. 2004. Vol. 351. № 1. P. 13–22.

40. Тишков В. А. Указ. соч. С. 57. Любопытно также его замечание (касающее-ся, правда, не российских солдат, но чеченцев): «Главной задачей моего исследования было наделение властью через выражение индивидуаль-ных видений со стороны тех, кто меньше всего слышен в конфликте, кто меньше всего в нем виновен и кто больше всех в нем страдает, но от име-ни кого больше всего говорят лидеры и специалисты» (Там же. С. 491).

131ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

Kaplan E. A. Trauma Culture. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 2005 P. 10–16.

Kellner D. Media Culture: Cultural Studies, Identity and Politics Between the Mod-ern and the Postmodern. N.Y.; L.: Routledge, 1995.

Langer L. Holocaust Testimonies: The Ruins of Memory. New Haven: Yale Universi-ty Press, 1991.

Lembcke J. The Spitting Image: Myth, Memory, and the Legacy of Vietnam. N.Y.: New York University Press, 1998.

Leys R. Trauma: A Genealogy. Chicago: University of Chicago Press, 2000.Lifton R. J. Home from War: Learning from Vietnam Veterans. N.Y.: Other Press,

2005.Mernoff S. T., Correia S. Military Blast Injury In Iraq and Afghanistan: The Veterans

Health Administration’s Polytrauma System of Care // Medicine and Health. 2010. Vol. 93. № 1. Р. 16–18, 21.

Neria Y., Gross R., Marshall R. D. Mental Health in the Wake of Terrorism: Making Sense of Mass Casualty Trauma // 9/11: Mental Health in the Wake of Terror-ist Attacks / Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Р. 6–7.

Neria Y., Gross R., Olfson M., Gameroff M. J., Das A., Feder A., Lantigua R., Shea S., Weissman M. M. PTSD in Urban Primary Care Patients Following 9/11 // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks / Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 239–263.

Novick P. The Holocaust in American Life. Boston: Houghton-Mifflin Trade and Ref-erence, 1999.

Oushakine S. A. The Patriotism of Despair: Nation, War, and Loss in Russia. Ithaca: Cornell University Press, 2009.

Paulson D. S., Krippner S. Haunted by Combat: Understanding PTSD in War Veter-ans including Women, Reservists, and Those Coming back from Iraq. West-port: Praeger, 2007.

Schuster M. A., Stein B. D., Jaycox L. H., Collins R. L., Marshall G. N., Elliott M. N., Zhou A. J., Kanouse D. E., Morrison J. L., Berry S. H. A National Survey of Stress Reactions after the September 11, 2001 Terrorist Attacks // New Eng-land Journal of Medicine. 2001. Vol. 345. № 20. P. 1507–1512.

Scott W. J. Vietnam Veterans since the War: The Politics of PTSD, Agent Orange, and the National Memorial. Norman: University of Oklahoma Press, 2003.

Seeley K. M. Therapy After Terror: 9/11, Psychotherapists, and Mental Health. N.Y.: Cambridge University Press, 2008.

Shandler J. While America Watches: Televising the Holocaust. N.Y.: Oxford Univer-sity Press, 1999.

Stearns P. N. American Fear: The Causes and Consequences of High Anxiety. N.Y.; L.: Routledge, 2006.

Tanielian T. L., Jaycox L. Invisible Wounds of War: Psychological and Cognitive In-juries, Their Consequences, and Services to Assist Recovery. Arlington, VA: RAND, 2008.

Treatment for Posttraumatic Stress Disorder in Military and Veteran Populations: In-itial Assessment / R. Wedge (ed.). Washington: The National Academies Press, 2012.

Wojcik B. E., Stein C. R., Bagg K., Humphrey R. J., Orosco J. Traumatic Brain In-jury Hospitalizations of U.S. Army Soldiers Deployed to Afghanistan and Iraq // American Journal of Preventive Medicine. 2010. Vol. 38. № 1. P. 108–116.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017132

Young A. The Harmony of Illusions: Inventing Post-Traumatic Stress Disorder. Princeton: Princeton University Press, 1995.

Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости. М.: Новое ли-тературное обозрение, 2013.

Данилова Н. Ю. Коллективные действия участников войны в Афганистане в контексте социальной политики. Дисс. … канд. соц. наук. Саратов, 2003.

Денисов А. А. Социальная реабилитация российских военнослужа-щих — участников вооруженных конфликтов. Дисс. … канд. соц. наук. Новочеркасск, 2006.

Дубин Б. В. «Кровавая» война и «великая» победа // Отечественные записки. 2004. № 4. С. 68–84.

Зуйкова А. А. Особенности этиопатогенеза дезадаптивных состояний участни-ков боевых действий. Дисс. … д-ра мед. наук. Н. Новгород, 2014.

Караяни А. Г. Психологическая реабилитация участников боевых действий. М.: Военный университет, 2003.

Киселев В. П. Исповедь непобежденного полка. М.: Эксмо, 2013.Киселев В. П. Разведбат. Документальное повествование. Н. Новгород: Эксмо, 2007.Михайлин В. Бойцы вспоминают минувшие дни: интерпретация маргинально-

го опыта в литературном тексте // Новое литературное обозрение. 2002. № 58. С. 205–208.

Мороз О., Суверина Е. Trauma studies: История, репрезентация, свиде-тель // Новое литературное обозрение. 2014. № 1. С. 59–74.

Нестеренко Н. В. Медико-социальные проблемы здоровья и межличност-ных отношений участников контртеррористических операций. Дисс. … канд. мед. наук. Рязань, 2006.

Новикова А. Ветераны Чечни в милиции. К проблеме преодоления опыта «го-рячей точки» // Милиция между Россией и Чечней: ветераны конфликта в российском обществе / Под ред. А. Новиковой. М.: Демос, 2007.

Новикова А. Региональная милиция и конфликт // Милиция между Россией и Чечней: ветераны конфликта в российском обществе / Под ред. А. Но-виковой. М.: Демос, 2007.

Семенова В. В. Травматическая память как мобилизационный ресурс коллек-тивной идентичности // Социология и общество: глобальные вызовы и региональное развитие. Материалы IV Всероссийского социологиче-ского конгресса. М.: Российское общество социологов, 2012. C. 7798–7818.

Сенявская Е. С. Психология войны в ХХ веке. Исторический опыт России. М.: РОССПЭН, 1999.

Титов М. К. Социальная адаптация ветерана войны в Афганистане. Дисс. … канд. соц. наук. М., 1993.

Тишков В. А. Общество в вооруженном конфликте (этнография чеченской вой-ны). М.: Наука, 2001.

Ушакин С. Вместо утраты: материализация памяти и герменевтика боли в про-винциальной России // Травма: пункты / Под ред. С. Ушакина, Е. Труби-ной. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 306–345.

Шеппели К. Л. Двойной счет: рассказы и расчеты после теракта на Дубров-ке // Травма: пункты / Под ред. С. Ушакина, Е. Трубиной. М.: Новое лите-ратурное обозрение, 2009. С. 276–305.

133ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

AMERICAN TRAUMA STUDIES AND THE LIMITS OF THEIR TRANSITIVITY IN RUSSIA HEART-TO-HEART TALKS WITH VETERANS OF LOCAL CONFLICTS

Fedor Nikolai. Associate Professor, Department of General History, fvnik@list.ru. Minin University, 1 Ulianov str., 603950 Nizhny Novgorod, Russia.Igor Kobylin. Associate Professor, Department of Social Sciences, kigor55@mail.ru. Nizhny Novgorod State Medical Academy, 10/1 Minin & Pozharsky sq., 603950 Nizhny Novgorod, Russia.

Keywords: politics of memory; veterans; local conflicts; testimony; trauma studies.

This article considers the formation contexts and conceptual content of Ameri-can trauma studies, and raises a question of the prospects for carrying out similar research in Russia. What is meant here is, primarily, the “war trauma” of combatants. Studying oral testimonies of Russian veterans of the Afghan and Chechen Wars, the authors discuss the difficulties the combatants face when trying to articulate their war experience. However, such “representation failures” can by no means always be described using the medical term “trauma,” especially since “medicalization” and

“victimization” strategies frequently encounter opposition by the veterans them-selves. Therefore, in order to do justice to theoretical and practical trauma studies, the authors suggest a cautious ‘reconnaissance’ over ready-made models and “strong programmes,” the reconnaissance being highly sensitive to both the socio-political context of a testimony and the voice of the witness.

The metaphor of “trauma” exists in the veterans’ narrative in various contexts. Most frequently, it occurs within an existentialist discursive strategy as a marker of a liminal — and often sublime — experience. On the other hand, it can be used when describing the corporal nature of memory, rooted in everyday habits and hab-itus. However, this metaphor rarely occurs in cultural-ideological or ironic nar-ratives. The stories of the veterans are typically very fragmentary, amounting to a situational interweaving of the aforementioned narrative lines. Reducing this precar-ious conglomerate to a singular discursive line — and turning it into a policy of rep-resentation imposed from above — can hardly be justified. That is why the authors emphasize the importance of a phenomenological description of experience from below, with all its gaps and contradictions, rather than the mechanical use of ready-made theoretical schemes and intellectual clichés.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-5-115-132

References

Bellamy E. J. Affective Genealogies: Psychoanalysis, Postmodernism, and the “Jewish Question” after Auschwitz, Lincoln, University of Nebraska Press, 1997.

Boltanski L., Thévenot L. Kritika i obosnovanie spravedlivosti [De la justification], Moscow, New Literary Observer, 2013.

Browning C. Collected Memories: Holocaust History and Postwar Testimony, Madison, University of Wisconsin Press, 2003.

Danilova N. Iu. Kollektivnye deistviia uchastnikov voiny v Afganistane v kontekste sotsial’noi politiki [Collective Actions of Afghanistan Veterans in the Con-text of Social Politics]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Sociology. Saratov, 2003.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017134

Denisov A. A. Sotsial’naia reabilitatsiia rossiiskikh voennosluzhashchikh — uchast-nikov vooruzhennykh konfliktov [Social Rehabilitation of Russian Soldiers, the Belligerents]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Sociology. Novocherkassk, 2006.

Dubin B. V. “Krovavaia” voina i “velikaia” pobeda [“Bloody” War and “Great” Vic-tory]. Otechestvennye zapiski [Domestic Notes], 2004, no. 4, pp. 68–84.

Felman S., Laub D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis and History, New York, Routledge, 1992.

Finley E. R. Fields of Combat: Understanding PTSD among Veterans of Iraq and Afghanistan, New York, Cornell University Press, 2011.

Fussell P. The Great War and Modern Memory, New York, London, Oxford Univer-sity Press, 1989.

Galea S., Ahern J., Resnick H., Vlahov D. Post-traumatic Stress Symptoms in the General Population after a Disaster: Implications for Public Health. 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks (eds Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall), Cambridge, Cambridge University Press, 2006, pp. 29–31.

Hagopian P. The Vietnam War in American Memory: Veterans, Memorials, and the Politics of Healing, Amherst, MA, University of Massachusetts Press, 2009.

Hilberg R. The Politics of Memory: The Journey of a Holocaust Historian, Chicago, Ivan R. Dee, 1996.

Hoge C. W., Castro C. A., Messer S. C., McGurk D., Cotting D. I., Koffman R. L. Combat Duty in Iraq and Afghanistan, Mental Health Problems, and Barri-ers to Care. New England Journal of Medicine, 2004, vol. 351, no. 1, pp. 13–22.

Kaplan E. A. Trauma Culture, New Brunswick, NJ, Rutgers University Press, 2005, pp. 10–16.

Karaiani A. G. Psikhologicheskaia reabilitatsiia uchastnikov boevykh deistvii [Psycho-logical Rehabilitation of Combatants], Moscow, Voennyi universitet, 2003.

Kellner D. Media Culture: Cultural Studies, Identity and Politics Between the Modern and the Postmodern, New York, London, Routledge, 1995.

Kiselev V. P. Ispoved’ nepobezhdennogo polka [Confession of an Unbeaten Regiment], Moscow, Eksmo, 2013.

Kiselev V. P. Razvedbat. Dokumental’noe povestvovanie [Reconnaissance Battalion. A Documentary], Nizhny Novgorod, Eksmo, 2007.

Langer L. Holocaust Testimonies: The Ruins of Memory, New Haven, Yale University Press, 1991.

Lembcke J. The Spitting Image: Myth, Memory, and the Legacy of Vietnam, New York, New York University Press, 1998.

Leys R. Trauma: A Genealogy, Chicago, University of Chicago Press, 2000.Lifton R. J. Home from War: Learning from Vietnam Veterans, New York, Other Press,

2005.Mernoff S. T., Correia S. Military Blast Injury In Iraq and Afghanistan: The Veter-

ans Health Administration’s Polytrauma System of Care. Medicine and Health, 2010, vol. 93, no. 1, pp. 16–18, 21.

Mikhailin V. Boitsy vspominaiut minuvshie dni: interpretatsiia marginal’nogo opyta v literaturnom tekste [Soldiers Remembering Previous Days: Intepretation of Marginal Experience in Literary Text]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2002, no. 58, pp. 205–208.

Moroz O., Suverina E. Trauma studies: Istoriia, reprezentatsiia, svidetel’ [Trauma Studies: History, Representation, Witness]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2014, no. 1, pp. 59–74.

135ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

Neria Y., Gross R., Marshall R. D. Mental Health in the Wake of Terrorism: Making Sense of Mass Casualty Trauma. 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks (eds Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall), Cambridge, Cambridge Uni-versity Press, 2006, pp. 6–7.

Neria Y., Gross R., Olfson M., Gameroff M. J., Das A., Feder A., Lantigua R., Shea S., Weissman M. M. PTSD in Urban Primary Care Patients Following 9/11. 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks (eds Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall), Cambridge, Cambridge University Press, 2006, pp. 239– 263.

Nesterenko N. V. Mediko-sotsial’nye problemy zdorov’ia i mezhlichnostnykh otnoshenii uchastnikov kontrterroristicheskikh operatsii [Medical-Social Problems of Health and Interpersonal Relations of Counterterrorist Opera-tions Participants]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Medicine. Ryazan, 2006.

Novick P. The Holocaust in American Life, Boston, Houghton-Mifflin Trade and Ref-erence, 1999.

Novikova A. Regional’naia militsiia i konflikt [Regional Police Force and Conflict]. Militsiia mezhdu Rossiei i Chechnei: veterany konflikta v rossiiskom obsh-chestve [Police Force between Russia and Chechnya: Veterans of Conflict in Russian Society] (ed. A. Novikova), Moscow, Demos, 2007.

Novikova A. Veterany Chechni v militsii. K probleme preodoleniia opyta “goriachei tochki” [Chechnya Veterans in Police. Towards a Problem of Overriding

“Hot Spot” Experience]. Militsiia mezhdu Rossiei i Chechnei: veterany konf-likta v rossiiskom obshchestve [Police Force between Russia and Chechnya: Veterans of Conflict in Russian Society] (ed. A. Novikova), Moscow, Demos, 2007.

Oushakine S. A. The Patriotism of Despair: Nation, War, and Loss in Russia, Ithaca, Cornell University Press, 2009.

Paulson D. S., Krippner S. Haunted by Combat: Understanding PTSD in War Veter-ans including Women, Reservists, and Those Coming back from Iraq, Westport, Praeger, 2007.

Scheppele K. L. Dvoinoi schet: rasskazy i raschety posle terakta na Dubrovke [Dou-ble Counting: Stories and Accounts after Terrorist Attack on Dubrovka]. Travma: punkty [Trauma: Bays] (eds S. Ushakin, E. Trubina), Moscow, New Literary Observer, 2009, pp. 276–305.

Schuster M. A., Stein B. D., Jaycox L. H., Collins R. L., Marshall G. N., Elliott M. N., Zhou A. J., Kanouse D. E., Morrison J. L., Berry S. H. A National Survey of Stress Reactions after the September 11, 2001 Terrorist Attacks. New England Journal of Medicine, 2001, vol. 345, no. 20, pp. 1507–1512.

Scott W. J. Vietnam Veterans since the War: The Politics of PTSD, Agent Orange, and the National Memorial, Norman, University of Oklahoma Press, 2003.

Seeley K. M. Therapy After Terror: 9/11, Psychotherapists, and Mental Health, New York, Cambridge University Press, 2008.

Semenova V. V. Travmaticheskaia pamiat’ kak mobilizatsionnyi resurs kollektivnoi identichnosti [Traumatic Memory as a Mobilization Resource of Collective Identity]. Sotsiologiia i obshchestvo: global’nye vyzovy i regional’noe razvitie. Materialy IV Vserossiiskogo sotsiologicheskogo kongressa [Sociology and Soci-ety: Global Challenges and Regional Development. Materials of IV All-Rus-sian Sociological Congress], Moscow, Rossiiskoe obshchestvo sotsiologov, 2012, pp. 7798–7818.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017136

Seniavskaia E. S. Psikhologiia voiny v XX veke. Istoricheskii opyt Rossii [Psychology of War in XX century. Historical Experience of Russia], Moscow, ROSSPEN, 1999.

Shandler J. While America Watches: Televising the Holocaust, New York, Oxford Uni-versity Press, 1999.

Stearns P. N. American Fear: The Causes and Consequences of High Anxiety, New York, London, Routledge, 2006.

Tanielian T. L., Jaycox L. Invisible Wounds of War: Psychological and Cognitive Inju-ries, Their Consequences, and Services to Assist Recovery, Arlington, VA, RAND, 2008.

Tishkov V. A. Obshchestvo v vooruzhennom konflikte (etnografiia chechenskoi voiny) [Society in Violent Conflict (Ethnography of Chechen War)], Moscow, Nauka, 2001.

Titov M. K. Sotsial’naia adaptatsiia veterana voiny v Afganistane [Social Adaptation of Afghanistan Veteran]. A thesis submitted in fulfillment of the require-ments for a Candidate degree in Sociology. Moscow, 1993.

Treatment for Posttraumatic Stress Disorder in Military and Veteran Populations: Ini-tial Assessment (ed. R. Wedge), Washington, The National Academies Press, 2012.

Ushakin S. Vmesto utraty: materializatsiia pamiati i germenevtika boli v provintsial’noi Rossii [Instead of Loss: Materialisation of Memory and Hermeneutics of Pain in Provincial Russia]. Travma: punkty [Trauma: Bays] (eds S. Ushakin, E. Tru-bina), Moscow, New Literary Observer, 2009, pp. 306–345.

Wojcik B. E., Stein C. R., Bagg K., Humphrey R. J., Orosco J. Traumatic Brain Injury Hospitalizations of U.S. Army Soldiers Deployed to Afghanistan and Iraq. American Journal of Preventive Medicine, 2010, vol. 38, no. 1, pp. 108–116.

Young A. The Harmony of Illusions: Inventing Post-Traumatic Stress Disorder, Prince-ton, Princeton University Press, 1995.

Zuikova A. A. Osobennosti etiopatogeneza dezadaptivnykh sostoianii uchastnikov boevykh deistvii [Special Aspects of Aetiopathogenesis of Combatants’ Mal-adaptive States]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Doctoral degree in Medicine. Nizhny Novgorod, 2014.

137

Маленькая страна

В СЕМ известно, что советское детство сделано из вес-нушек, хлопушек, линеек и батареек, — правда, отрав-лено тоталитарным воспитанием. Советский ребенок формировался (или его формировали), слушал (или

слушался), пока не застыл намертво в песочнице советского дво-ра. С этой (анти)легендой надо что-то делать.

Soviet studies (и в их рамках — тема детства) давно уже стали самостоятельной научной отраслью. Но как раз здесь заинтере-сованный читатель подвергается расшатывающему воздействию двух противоположных дискурсов — утверждающего и разобла-чительного, что часто не мешает им сосуществовать в сознании одного и того же автора.

Противоречия, всплывающие в  восприятии советского дет-ства, порождены общими заблуждениями, которые мешают по-нимать и описывать советскую действительность. Возьмем хотя бы феномен всепроникающей репрессивности. Мало кто дога-дывается о  том, что в  позднесоветскую эпоху репрессивность не только растворялась в повседневности, но и преодолевалась ею. И дети, и учителя, и родители виртуозно осваивали нормы пио-нерской организации, комсомола, школьной дисциплины и начи-нали вполне органично в них существовать, меняя и приспосаб-ливая их к своим потребностям. Пожалуй, лишь Алексей Юрчак в книге «Это было навсегда, пока не кончилось»1 последователь-но доказал, что к середине 1960-х годов советская власть превра-тилась в фон, на который не очень-то обращали внимание. «Об-ретение безопасности путем риторики всесилия» — так назвала

1. См.: Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение / Предисл. А. Беляева; пер. с англ. М.: Новое литературное обо-зрение, 2014.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017138

эту стратегию Юлия Чернявская в статье «Советское как детское: опыт двора».

Почему вообще выделяется тема детства при изучении совет-ской действительности? Скорее всего, потому, что она была важна и для официального дискурса. И сталинское «счастливое детство», и брежневское сюсюканье насчет «единственного привилегиро-ванного класса» отражали определенную идеологему: ребенок был воплощением «человека будущего», уже живущего с нами.

Поэтому так важны утопические повествования, позволяющие в это будущее заглянуть. «Важнейшей группой потенциальных читателей фантастических утопий становились дети и подрост-ки, — пишет Артем Кравченко в статье «Гости в будущее: „пио-нерская утопия“ и советская действительность». Именно им пред-стояло жить в обществе будущего, и именно из них должен был быть сформирован тот самый «новый человек».

Однако советская власть, погруженная в просветительский па-фос, склонна была поучать и воспитывать всех подряд, и ко взрос-лым она относилась едва ли иначе, чем к детям. Андрей Синявский уверял, что советская власть — это соединение тюрьмы со школой, причем со школой для трудновоспитуемых или дефективных де-тей. Как пишет Юлия Чернявская,

…именно метафорическое состояние непрекращающегося «дет-ства» (упрощенность и  лучезарность) укреплялось в  челове-ке как эксплицитно — снаружи и  «сверху», так и  имплицит-но — внутренне и «снизу».

Культурная политика не только была направлена на запрет идейно вредных произведений, но и постоянно оберегала нравственность советских людей: некоторых вещей им было знать еще не положе-но. И школа, успешно объединявшая дисциплинарно-репрессив-ную и воспитательную функции, оказывалась идеальным вопло-щением советской системы как таковой.

Впрочем, «взрослая детскость» то и дело оборачивается «дет-ской взрослостью»: появляется ребенок, который гораздо взрос-лее, чем ему следует быть. Это по-взрослому страдающие под-ростки Гайдара, участвующие в  настоящей войне, это читате-ли «Пионера», которых журнал исподволь готовит ко взрослому и страшному будущему. Мария Наумова в статье «„Если завтра война…“ Подготовка к  войне как часть воспитания советских школьников 1930-х годов» пишет:

139ИРИНА ГЛУЩЕНКО

Часто к читателю обращались совсем не как к ребенку, и пионер начинал привыкать к мысли, что у него, как у взрослого, есть обязанности, которые необходимо выполнять.

Детей, конечно, готовили, но  они и  сами готовились и  писали об этом в любимый журнал:

Мне эта игра понравилась. Но это была только игра, а ведь нам придется воевать по-настоящему.

В  литературе, мемуарах советское детство предстает, как пра-вило, в двух ипостасях: институты детства (школа, пионерская организация, пионерский лагерь) и индивидуальный опыт, свя-занный с  личными переживаниями. Стоит ли говорить, что первое и  второе часто противоречат друг другу. Организа-ция детства и  проживание детства расщепляются на  несколь-ко пластов. Мы бы назвали это столкновением коллективного и индивидуального.

Тем более ценными кажутся нам «сквозные исследования», поскольку авторы стремятся в  них свести воедино индивиду-альный и  коллективный опыт. Особенно перспективны темы чтения или радио. Для тех, кто печатает книги, журналы или организует вещание, это институты коллективного действия. Опыт же читателя и радиослушателя является индивидуальным, субъективным.

И еще: у современных исследователей нередко возникает со-блазн изобразить все происходившее с  детьми (и  не  только) как реализацию некоего единого (и  зловещего) плана, тем бо-лее что сама власть подчеркивала целенаправленность и  пла-номерность своих действий. Но сами эти планы постоянно ме-нялись, и  действия старались оправдать и  обосновать, неред-ко — задним числом, придавая им далеко не то значение, которое они имели для участников событий. Даже такое мощнейшее кол-лективное орудие пропаганды, как радио, на первых порах раз-вивалось в  Советском Союзе в  основном благодаря усилиям радиолюбителей-энтузиастов.

Кажется, пора задуматься о балансе организованного и сти-хийного в жизни советского общества, и это касается, конечно, не  только «детских исследований». Без определенного и  мощ-ного запроса «снизу» многие процессы просто не  могли бы происходить.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017140

Надеемся, что методологические подходы, предложенные ав-торами, не только позволят выйти за пределы сложившихся сте-реотипов, но и заставят по-новому взглянуть на проблему, наме-тив векторы дальнейших исследований.

Ирина ГлущенкоКандидат культурологии, доцент Школы культурологииНИУ ВШЭ

141

Как детей учили слушать(ся): становление радиокружков в Советском СоюзеМария Рикитянская Исследователь, докторант, Институт медиа и журналистики (IMeG), Университет итальянской Швейцарии (USI). Адрес: Via Buffi 13, 6904 Lugano, Switzerland. E-mail: mrikitianskaia@gmail.com.

Ключевые слова: исследования медиа; история радио; беспроводной телеграф; радиовещание; радиолюбители; советское детство; 1920-е годы.

Статья раскрывает вопрос становле-ния детских радиокружков в Совет-ском Союзе. Исследование отличается новизной в постановке вопроса, поскольку предлагает взгляд на исто-рию радио «снизу» — не на изобре-тателей и политиков, а на обычных людей. Мы исследуем важный для современных наук о коммуника-ции вопрос: как люди реагировали на инновации, когда то, что мы сего-дня называем старыми технологиями, было еще в новинку? Первоисточни-ками для этого исторического иссле-дования выступили радиожурналы и печатная пресса 1920-х годов.

Во-первых, в статье акцентиру-ется внимание на рождении радиове-щания из радиотелеграфии, которое в научной литературе обозначается терминами от «точка-в-точку» медиа к «одному-ко-многим» медиа. Во-вто-рых, показано, что государствен-ная политика в отношении радио как хобби после Октябрьской револю-ции была направлена на привлече-ние широкой аудитории с помощью научно-популярных журналов, книг и инструкций по установке и исполь-

зованию радиотехники, а также путем поддержки радиоклубов с ориента-цией на молодежную и детскую ауди-тории. В-третьих, выделены пять основных локусов институциональ-ной привязанности радиоклубов для детей (школы, дома пионеров, дет-ские дома, детские трудовые коло-нии и деревни), а также объяснены их основные особенности и проблемы распространения радио в каждом из них. В-четвертых, описано содер-жание радиоэфира для школьни-ков и перечислены основные детские радиопередачи 1920-х годов. Нако-нец, выделены ключевые инноваци-онные особенности радио как новой коммуникационной технологии, кото-рые в большей степени удивляли публику: доступность и быстрота установки, портативность устройств и беспроводная связь. Главный вывод статьи заключается в том, что распро-странению радио в большей степени способствовали энтузиасты и радио-любители, поскольку в государствен-ной политике курс на радиофикацию страны был задан преимущественно только на словах.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017142

И С ТОРИЯ телекоммуникаций долгое время рассма-тривалась прежде всего с точки зрения организации радиовещательных компаний, их возникновения, раз-вития, приоритетов. На передний план выходили сю-

жеты об  инвесторах и  амбициозных изобретателях. Это была история «сверху»: о  конкуренции между британской Marcony Company и немецкой Telefunken, дебатах между Александром По-повым, Гульельмо Маркони, Николой Теслой, Фердинандом Брау-ном и правительствами разных стран. Предлагаем раскрыть дру-гой аспект: что чувствовали обычные люди, с какими проблема-ми они сталкивались, какие сложности преодолевали, используя новые технологии. Мы исследуем важный для современных наук о коммуникации вопрос: как люди реагировали на инновации, ко-гда то, что мы сегодня называем старыми технологиями, было еще в новинку?1

Рассмотрим историю развития детских радиокружков в Со-ветском Союзе 1920-х годов. Радио было чрезвычайно удобным для населения инструментом коммуникации, так как требовало минимальной инфраструктуры в отличие от проводного телегра-фа. Радио преодолевало грандиозные расстояния, что было ак-туально для огромной советской территории. Оно представляло собой коллективное медиа, выполняя, по выражению Маршалла Маклюэна, функции «племенного барабана»2. Радио — это квинт-эссенция технологического прогресса: как электрическая лам-почка освещает тьму, так радио ведет население по пути от пол-ного невежества к просвещению. Наконец, для осуществления радиокоммуникации нужен только приемник, причем его мож-но даже собрать самому, ориентируясь на статью в журнале или

Статья подготовлена в  рамках проекта Inventing European Wireless. A cultural history of wireless from point-to-point telegraph to one-to-many broadcasting, 1903–1927, поддержанного Швейцарским национальным на-учным фондом.

1. По выражению Каролина Марвина (Marvin K. When Old Technologies Were New. Thinking About Electric Communication in the Late Nineteen Century. N.Y.; Oxford: Oxford University Press, 1988).

2. McLuhan M. Radio: The Tribal Drum // AV Communication Review. 1964. Vol. 12. № 2. P. 133–145.

143МарИя рИкИтянская

под чужим руководством в радиокружке. Именно поэтому с осе-ни 1918 года, когда в стране был принят курс на радиофикацию, радиокружки и радиоклубы стали множиться как грибы после дождя.

В 1920-е годы политическими руководителями страны были приняты «определяющие решения» (constitutive choices), которые сформировали траекторию последующего развития радио3. Свя-занные с радио институты, созданные в начале XX века, сохра-няли свое значение на протяжении всего столетия. Например, радиостанция на  Ходынском поле на  севере Москвы, постро-енная в начале Первой мировой войны для ведения перегово-ров с союзниками, после революции стала известна как центр беспроводной телефонии «Октябрь», который сыграл крайне важную роль в организации радиовещания для фронта и пар-тизан во время Второй мировой войны, а в годы холодной вой-ны — для глушения западных радиостанций. «1920-е годы — это время экспериментов и технологического утопизма», как выра-зился историк и славист Стивен Ловелл4. Анализ именно этого периода позволяет понять советскую культуру в более широком смысле: это не только история обучения детей в радиокружках, но и рассказ о том, как политические руководители учились об-учать детей.

От радиотелеграфа к радиовещанию

Главная траектория развития радио в  1920-е годы во  всем мире — это трансформация беспроводного телеграфа в  радио-вещание. Этот феномен в  литературе communication studies на-зывается переходом от point-to-point media к one-to-many media (буквально  — от  «медиа из  точки-в-точку» к  «медиа один-ко-многим»). Дело в том, что в течение нескольких десятилетий по-сле изобретения радио (в 1870–1890-е годы) оно представлялось технологией, вовлекающей в коммуникацию только две сторо-ны — отправителя и получателя сообщения. По всей Европе по-литики и военные деятели делали попытки наладить передачу военных сообщений с  помощью радио и  были крайне обеску-ражены тем фактом, что радиоволну невозможно изолировать

3. Starr P. The Creation of the Media: Political Origins of Modern Communica- tions. N.Y.: Basic Books, 2005.

4. Lovell S. Russia in the Microphone Age: A History of Soviet Radio, 1919–1970. Oxford: Oxford University Press, 2015. P. 3.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017144

и, соответственно, сверхсекретную информацию могут перехва-тить конкуренты и  враги. Фактически они безотчетно припи-сывали радио свойства проводного телеграфа и пытались пред-восхитить появление беспроводного телефона. Поворотным мо-ментом в истории радио традиционно считается Первая мировая война, когда возможность распространять, а не скрывать инфор-мацию оказалась, наоборот, преимуществом. Радио наконец оце-нили как инструмент для информационного вещания. После вой-ны начался бурный рост национального радиовещания в евро-пейских странах, и самый пик пришелся на предвоенные 1930-е годы — начались так называемые Дни радио, если пользоваться названием фильма Вуди Аллена.

В России этот поворот в развитии радио пришелся на момент Октябрьской революции. Традиционно считается, что траекто-рия развития радио драматически преломилась из-за  прихода к власти большевиков. Частично это правда: несмотря на то что Александр Попов в  анналах мировой истории борется за  пра-во называться изобретателем радио, до 1917 года история разви-тия радио в России весьма скудна. Царское правительство никак не  поддерживало радиотехнологии, так что изобретения и  но-вые открытия в этой области были редки и фрагментарны. Пер-вая национальная компания, занимающаяся радиоразработками, была открыта только в 1912 году. Общество беспроволочного те-леграфа по сути представляло собой филиал британской компа-нии Marconi Company — было закуплено оборудование англий-ского производства, приглашены зарубежные инженеры и заим-ствованы многие идеи. Своих разработок у России на тот момент не было.

Отечественная радиоиндустрия стала развиваться независи-мо только после революции. Меняя политическое, экономическое и социальное устройство страны, новые лидеры полностью ли-квидировали все существовавшие институты по развитию радио. Были закрыты редкие журналы радиолюбителей, также было рас-формировано Общество беспроволочного телеграфа. Потребова-лось время, чтобы запустить в работу новые организации в этой области: это оказались уже совершенно другие институты, утвер-ждающие мощь советской индустрии, поддерживающие разра-ботки советских инженеров и  воспевающие национального ге-роя — изобретателя радио Александра Попова. В журналах и га-зетах царского времени его имя сложно найти.

Радио представлялось полезным политическим инструментом для развивающегося Советского Союза. Теоретически оно позво-

145МарИя рИкИтянская

ляет удобно распространять информацию среди населения, в том числе в  отдаленных населенных пунктах, и  относительно бюд-жетно, поскольку не требует инфраструктуры — физической про-кладки проводов до каждого дома в деревнях. Однако на прак-тике создание даже такого бюджетного СМИ требовало больших перемен. Как минимум следовало обеспечить людей радиопри-емниками, что было непросто осуществить из-за  бедности на-селения. Решением этой проблемы стало появление рупорных громкоговорителей, но их распространение шло очень медлен-но. Все 1920-е годы характеризуются грандиозным отставанием в развитии радио. По данным на 1927 год, в Советском Союзе на-считывалось чуть больше 91 тыс. радиоприемников. В это время в Англии их число перевалило за 2 млн, а в Германии состави-ло 1,3 млн. Впрочем, в советских журналах отмечалось, что эти показатели были искусственно завышены и не соответствовали действительности5.

Работа по распространению радио шла прежде всего с точки зрения обеспечения передающих станций, а не принимающих. Все вопросы, поднятые на Первом всероссийском делегатском съез-де профессионального союза радиоспециалистов, касались только передачи радиосигналов, а не их приема6. Поэтому в 1920-е годы действовали две основные формы проникновения радио в массы. Первая — тесный контакт с печатными СМИ, который наблюдал-ся до середины 1920-х годов, поскольку радио фактически обеспе-чивало связь между редакциями газет и журналов по всей стране. Новости передавались между редакциями по радио, а потом рас-пространялись среди населения в печатном виде. Так, например, первые годы работала радиогазета «Радиовестник РОСТА», кото-рая по существу представляла собой радиотелеграфное агентство. Лишь к концу 1920-х годов оформился формат радиопередач, чер-ты которого унаследовало, пусть и в видоизмененном виде, совре-менное радио7. Вторым путем распространения радио стали ра-диокружки, в деятельности которых оно выступало как новая тех-нология, олицетворяющая прогресс.

5. Количество радиоприемников в Европе // Радио всем. 1927. № 3. С. 70. 6. Радиотехник. Издание радиотелеграфного отдела народного комиссариа-

та почт и телеграфов. 1918. № 4. C. 150–152. 7. Тихонова О. В. Радиогазеты как фактор становления, развития и транс-

формации отечественной радиожурналистики: дисс. … канд. филол. наук. М., 2005.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017146

Политика в отношении радиокружков

Радиокружки — это институт развития радиолюбительства. Хотя несколько журналов радиолюбителей выходило еще в  царское время, радио как хобби не было коллективным делом. Не суще-ствовало никаких собраний или ассоциаций радиолюбителей. Они занимались сборкой и настройкой радиоустройств по редким статьям и книгам, не получая никакой коллективной поддержки и  представляя собой не  сообщество, а  кучку разрозненных эн-тузиастов. Эта ситуация принципиально отличалась, например, от положения радиолюбителей в США, где в разгар Первой ми-ровой войны они коллективно образовали целую сеть, чтобы по-крыть страну8.

Между тем радиолюбители представляли собой техническую элиту, которая могла способствовать распространению радио. По-этому, чтобы поддержать их интерес, Совнарком принял два по-становления, чрезвычайно важных для развития вещания на тер-ритории страны. В 1923 году был принят «Декрет о радиостанциях специального назначения», который разрешил всем государствен-ным, профессиональным, партийным и общественным учрежде-ниям сооружать и эксплуатировать приемные радиостанции. Го-дом позже вышел новый декрет, официально разрешивший всем гражданам СССР иметь радиоприемники: их можно было купить в магазине или сконструировать самостоятельно. Это способство-вало развитию радиолюбительства, ведь лицензии было очень сложно получить в царское время, а в годы после революции они попросту отсутствовали.

Радиожурналы отныне стали ориентироваться на  широкую аудиторию. Если до  революции они были адресованы высоко-квалифицированным специалистам и  крайне увлеченным лю-бителям, то  после революции их  формат разительно изменил-ся. Первый выпуск журнала «Радиотехник» начинается со  ста-тьи под названием «Что такое радиотелеграф?»9 Этот базовый вопрос крайне редко обсуждался в академической, если не ска-зать научной, литературе до революции. Теперь же литература стала более прикладной — статьи с базовой информацией и прак-тические руководства к действию сменили ворох научных формул и замысловатых теорий в области физики. Новые журналы и кни-

8. Felix E. Department of Defense // QST. March 1917. P. 23. 9. Лебединский В. К. Что такое радиотелеграф? // Радиотехник. 1918. № 1. С. 3.

147МарИя рИкИтянская

ги, по сути, представляли собой настоящий ликбез для начина- ющих радиолюбителей.

Впервые консолидация радиолюбителей произошла благода-ря созданию в 1923 году Общества друзей радио — добровольной организации, которая выросла из первого официального радио-кружка при Московском электротехническом институте народ-ной связи им. Подбельского. Устав общества был официально утвержден Народным комиссариатом внутренних дел. Создание общества встретило мощный отклик по всей стране, потому что до него никакой организованной пропаганды радио не было и, соответственно, энтузиастам неоткуда было взять техническую информацию.

Довольно быстро радио достигло больших успехов: были орга-низованы массовые трансляции, проведена Всесоюзная радиовы-ставка, развито производство аппаратуры. Радио наконец оцени-ли по достоинству, однако вещание все еще не охватывало боль-шую часть населения. Поэтому в 1925 году Общество друзей радио заявило о намерении проводить регулярные технические консуль-тации и организовывать радиокурсы при избах-читальнях и сель-ских школах, чтобы с помощью научно-популярных лекций об-учить собирать простейший радиоприемник и обращаться с фаб-ричной аппаратурой10.

Особый интерес для внедрения радио в массы представляли школьники. В журналах радиолюбителей постоянно подчеркива-ли увлеченность молодого поколения, тем самым показывая пре-емственность и важность радио как хобби. В 1925 году в журнале «Радио всем» писали:

Крестьянская молодежь под руководством председателя местной ячейки ОД быстро принялась за перенос ввода заземления из из-бы-читальни в зал Народного дома. Крестьянская молодежь, на-ходящаяся в Народном доме, гудит, как пчелы в улье; все жизне-радостны, веселы11.

Одновременно отмечалось, что радио недостаточно распростра-нено среди школьников в Советском Союзе, и проводились срав-нения с зарубежным опытом, например с английскими школьни-

10. Халепский И. На новых путях // Радио всем. 1925. № 1. С. 1. 11. Радиокор А. М. Громкоговорящая радиоустановка в деревне // Радио всем.

1925. № 1. С. 7.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017148

цами, которые слушают радиопередачу через громкоговоритель на прогулке12.

В политических записках и обращениях тоже постоянно под-черкивалось, что пропаганда радио среди школьников — дело на-ционального значения. Но  дальше деклараций поддержка ра-дио не шла. В 1925 году Главполитпросвет обратился с просьбой ко многим учреждениям, в том числе комсомольским организа-циям и радиолюбительским кружкам, сообщить о состоянии дел в вопросе радиофикации. Предполагалось, что собранные откли-ки помогут выработать внутреннюю политику по распростране-нию радио, однако анкета, на  которую руководителям органи-заций надо было ответить, по сути задавала лишь один вопрос: есть ли возможность развивать радио без финансовой поддерж-ки из центра?13 В 1928 году к программам Государственного учено-го совета Народного комиссариата просвещения РСФСР по физи-ке для 8 и 9 годов обучения была приложена записка со словами:

Вопрос о радио в школе принял какой-то глубоко ненормаль-ный характер. Учащиеся, часто не получая поддержки со сто-роны школы, уходят экспериментировать домой и пробиваются к знанию тяжелым кустарническим путем14.

В  записке говорилось о  необходимости поддерживать интерес у школьников к предмету радио и знакомить с приборами и яв-лениями, связанными с радио, в разделе об электростатических явлениях. Однако, помимо этой пустопорожней записки, Нарком-прос не оказал никакой поддержки радиолюбителям и препода-вателям физики — не предоставил материальной помощи, не спо-собствовал повышению квалификации школьных учителей.

Вопрос развития радиокружков лег на плечи радиолюбителей и членов Общества друзей радио. Большинство из них существо-вали самостоятельно и  держались исключительно на  энтузиаз-ме руководителей. Общество поддерживало радиокружки толь-ко консультациями и статьями в журнале «Радио всем». Институ-ционально поддержка радио для школьников оформилась только после 1926 года, когда Общество стало сотрудничать с Централь-ным бюро юных пионеров и выработало политику по пропаган-де радио. В Москве был создан специальный радиокабинет лабо-

12. Фото «За границей» // Радио всем. 1925. № 3. С. 45. 13. Радио в деревне. Информационное письмо Главполитпросвета № 6. М.:

Долой неграмотность, 1925. С. 13. 14. Цит. по: Горячкин Е. Н. Радио в школе // Радио всем. 1928. № 23. С. 621.

149МарИя рИкИтянская

раторного типа, где пионеры всего Советского Союза могли по-лучить любые справки, указания и помощь в данной области15.

У радиокружков были две главные проблемы. Во-первых, не-достаток финансирования: руководители регулярно жаловались на страницах газет и журналов на нехватку средств для покупки оборудования, деталей, литературы, журналов. Во-вторых (и эту проблему было не решить точечно), не хватало квалифицирован-ных руководителей. Энтузиасты с помощью консультаций Обще-ства друзей радио собирали школьников, но их было сравнитель-но немного, и из-за отсутствия литературы им также не получа-лось обеспечить полноценное техническое обучение. Поэтому в некоторых регионах были организованы специальные курсы для обучения руководителей радиокружков; в 1926 году на Северном Кавказе появились первые выпускники. На курсах учащиеся из-готовили 33 различных приемника, один передатчик и несколько вспомогательных приборов16. Показательно, что курсы специали-зировались на получении информации, а не на передаче. На стра-ницах журналов эта тенденция называется «желанием слушать Москву»17. Несмотря на то что радио пересекает границы и по-зволяет устанавливать взаимную связь, оно используется в Совет-ском Союзе только для централизованной агитации.

Институциональное распространение радиокружков

В  1920-е годы радиокружки возникали при различных органи-зациях, часто по месту работы, а радиокружки для школьников, по сообщениям прессы, концентрировались в пяти локусах.

Школы

Вполне очевидно, что наибольшее распространение радиокруж-ки получили в школах при поддержке учителей физики, химии и  других технических предметов. Некоторые из  радиокружков возникли еще до  появления радиостанции или установки кол-лективного радиоприемника в городах и деревнях. «Кружок наш организовался еще в 1924 году, когда в Севастополе еще не было

15. Радио и пионеры // Радио всем. 1926. № 4. С. 2. 16. Нейман. Выпуск кружководов Северо-Кавказского ОДР // Радио всем. 1926.

№ 6. С. 23. 17. Радиофикация СССР // Радио всем. 1927. № 7. С. 145.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017150

антенн, — описывает опыт обучения радио в кружке радиолюби-телей при школе № 5 им. Карла Маркса радиолюбитель С. Ф. Кор-жак. — Пока ребята изучают азбуку Морзе, а потом засядут за ко-ротковолновые приемники».

Главная проблема с радиокружками даже в школах заключа-лась в отсутствии финансирования. Радиокружки и радиокурсы долгое время развивались лишь силами редких энтузиастов. Ра-диолюбитель из города Почеп Брянской области сетует:

Плохо только, что средств ни копейки, отчего и страдаем без ли-тературы и радиоаппаратуры. Я хотел бы знать, где берут деньги другие радиолюбительские школьные кружки и как вообще они обеспечены комнатой, литературой, радиоаппаратурой и т. п.18

Подобные проблемы отмечали также и  руководители других кружков, например в Орле и Киеве. Частично на этот вопрос от-вечает другой репортаж, который гласит, что в  минской шко-ле учащиеся постановили внести каждому по 10 копеек, чтобы организовать радиокружок, закупить громкоговоритель и  не-обходимую аппаратуру19. В  других школах, например в  Бел-городе, ученики даже собирали пожертвования на  установку радиоприемника20.

В этом плане большим подспорьем стало развитие коротковол-нового радио, для которого нужно меньше ресурсов:

Случилась в эту ночь беда: сильным ветром-ураганом антенна была порвана, а к утру половины ее не оказалось. Где изыскать средства на новую антенну? И бюро решило усилитель переде-лать на коротковолновый приемник, для которого, как мы зна-ем, нужна небольшая антенна, которая и вышла из оставшего-ся канатика21.

К 1928 году радиокружки в школах, несмотря на проблемы с фи-нансированием и подготовкой руководителей, распространились и завоевали популярность. Было много мест, где без всяких до-полнительных ресурсов дети и  молодежь вовлекались в  рабо-ты по распространению радио. В Чернигове, например, филиал

18. Климовицкий М. Наше зарождение и работа // Радио всем. 1928. № 10. C. 256.

19. Цеслюк А. Радио в школе // Радио всем. 1928. № 10. С. 255–256. 20. Радиокор 321. Радио в школе // Бюллетень «Радио». 1925. № 3. С. 20. 21. Койсин Г. Ячейка ОДР при В.-Удинской школе II ступени № 2 // Радио всем.

1928. № 10. С. 256.

151МарИя рИкИтянская

Общества друзей радио состоял преимущественно из школьни-ков: «Ребята прямо со школы бегут на работу, не глядя на ветер и дождь, лазят по крыше, и сердце сжимается от страха, как бы их с крыши не снесло, а тут еще веревка с блока слетела»22. Дети показывали большие способности и  интерес к  радио, а  порой даже большую компетентность, чем преподаватели:

Все… несомненно замечают, какой большой происходит от-рыв у школьников от преподавателей в деле радиостроитель-ства. Наша молодежь и в кружках, и в одиночку… стремится изучить и построить себе радиоприемник. <…> Появились ра-нее никогда не употреблявшиеся слова и выражения из области радиотехники… вроде «приемник», «детектор», «развесил ан-тенну!», «не вмещает у тебя конденсатор», «куда тебе с твоей ем-костью» и т. д. И это охватило буквально всех, начиная от пио-неров и кончая «переростками»23.

К концу года радиолюбители предлагали установить общую про-грамму занятий, чтобы обеспечить достойное распространение знаний о радио. Предлагаемая программа была ориентирована на школьников 12–14 лет и состояла из 12 полуторачасовых заня-тий. Предполагалось разобрать теорию радио, продемонстриро-вать работу устройств и завершить курс практической работой. Автором программы выступил Евгений Горячкин, считающийся организатором первого радиокружка в Советском Союзе — в 1922 году в  Лосиноостровской опытно-показательной школе. В  1927 году Горячкин выпустил первую книгу о руководстве радиокруж-ками, в которой обобщал свой опыт работы с учениками24.

Дома пионеров

Вторым локусом для распространения радиокружков стали го-родские дома (дворцы) пионеров. Всесоюзная пионерская орга-низация им. Ленина ведет свое начало с 1922 года, а первый Дом пионеров открылся в 1923 году в Москве. Однако, как уже говори-лось, радиокружки в домах пионеров появились только во второй половине 1920-х годов. Если вопрос финансирования еще можно

22. Гальперина. Черниговские радионовости // Радио всем. 1925. № 6. С. 110. 23. Просвещенец. Надо помочь школе // Бюллетень «Радио». 1925. № 1. С. 20–21. 24. Грановский Г. И. За радиопреподавателя // Радио всем. 1928. № 23. С. 616;

Горячкин Е. Н. Радио в школе. Работа по радио лабораторного и демон-страционного типа в школе второй ступени. М.: Красный пролетарий, 1927.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017152

было решить организованно, то проблема нехватки руководите-лей затрудняла распространение радиокружков. Даже в первом радиокружке, открытом во Дворце пионеров (в 1926 году в Цен-тральном клубе юных пионеров Замоскворецкого района Мо-сквы), преподавали энтузиасты Общества друзей радио. Он объ-единял 40 детей, девочек и мальчиков в возрасте от 12 до 15 лет. По результатам работы первой группы радиокружка в Царицы-не и Расторгуеве были установлены приемники. Благодаря массо-вой агитации кружок стал расширяться: увеличилось количество слушателей, открылись радиоконсультации для юных радиолю-бителей, был создан радиоуголок и организована радиолаборато-рия. Главной задачей кружка было превратить индивидуальные задумки и изобретения в коллективные проекты, чтобы привлечь к хобби максимальное количество пионеров и превратить радио в коллективную практику.

Детские дома

Постепенно радио стали включать в программу занятий с детьми, живущими в детских домах. Особенное развитие радио получи-ло в школах для детей, страдающих заболеваниями зрения. Дет-дом для слепых в Саратове, например, в 1928 году получил радио-громкоговоритель в качестве подарка на годовщину Октябрьской революции. У незрячих детей до появления радио в детском доме было много дел и обязанностей: они работали в столярной и кор-зиночной мастерских, разучивали партии в струнном оркестре, учились читать книги пальцами, однако немногие из этих занятий были коллективными. Репортаж свидетельствует, что дети стали собираться вокруг радиоприемника, чтобы слушать разные совет-ские и даже зарубежные радиостанции. Радио помогло детям пре-одолеть изолированность. «Свобода дала слепым радио, а радио открыло им глаза на мир», — отмечает корреспондент25.

Детские трудовые колонии

Другие дети, которые находились в условиях изоляции и обрели контакт с остальным миром через радио, — это беспризорники и несовершеннолетние правонарушители. Находясь в замкнутой среде детской трудовой колонии, они не имели никаких отноше-ний с другими детскими колониями, домами или школами. «Зи-

25. Свет слепых // Радио всем. 1928. № 10. C. 255.

153МарИя рИкИтянская

мой не только человека, чужую собаку сюда не заманишь. Живем оторванные от мира, работаем, учимся и учим» — таково описание детской трудовой колонии им. Короленко. При помощи педагогов ученики собрали несколько приемников и установили их в раз-ных местах колонии, чтобы слушать концерты и лекции из Мо-сквы. Фактически радио дало детям возможность социализации даже в совсем маргинальной среде26.

Деревня

И наконец, еще одна форма изоляции — это деревня, в которой также создавали радиокружки для детей. Это могли быть кружки при администрации деревни или при деревенской школе, и они сильно отличались от городских радиокружков. Радио, как и в дет-ских домах и детских колониях, здесь было призвано преодолеть оторванность от внешнего мира. В Советском Союзе в целом был принят курс на радиофикацию деревни именно в таких целях, но, помимо уже упомянутой проблемы с отсутствием средств на ра-диооборудование и литературу, в деревнях присутствовала еще одна трудность — резистентность жителей к инновациям.

«Крестьянство не  имеет ни  малейшего представления о  ра-дио и даже не верит в его существование», — отмечали редакто-ры журналов27. Пожалуй, именно в сельской местности недоверие взрослого поколения к радио было максимальным, и поэтому ра-диокружки были нацелены на относительно молодую аудиторию, гораздо более восприимчивую к новым технологиям. В журналах 1920-х годов часто встречаются заметки о том, как дети знакоми-ли своих родителей с новым средством коммуникации. Вот как описывает свой опыт один радиолюбитель:

…я пошел в чужую избу со своим приемником. Семья обедала, когда я вошел и объявил, что хочу потешить малого, поставив ему радио. Отец засуетился, ничего не понимая. <…> Страшно было смотреть, как грузный, бородатый мужик, все еще не веря и как-то рассеянно смотря, подошел к приемнику. Как только трубки прилипли к его ушам, так лицо его моментально из рас-сеянного превратилось в строго сосредоточенное. <…> Наконец, широко улыбнувшись, он возбужденно крикнул: «Жена, иди… музыка»… Она внимательно слушала, а дети молчали28.

26. Данилыч. Радио и дети // Радио всем. 1928. № 10. C. 555. 27. Г. И. В Одессе // Радио всем. 1926. № 10. C. 23. 28. Лощилов М. С приемником у крестьянина // Радио всем. 1928. № 14. С. 387.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017154

Из-за нехватки знаний и общей бедности радиофикация деревни проходила довольно тяжело. К 1927 году только 7,5% зарегистри-рованных радиоустановок приходились на деревню29. Отсутствие громкоговорителей в деревнях в журналах называлось «радиобес-призорностью», с которой боролись в последующие десятилетия30.

Содержание радиоэфира

Что же слушали школьники по радио? Содержание эфира претер-пело грандиозные изменения в течение 1920-х годов. Главной при-чиной было становление радио как такового — никто не представ-лял, как может звучать радиопередача. Первая беспроводная пе-редача человеческого голоса была осуществлена 27 февраля 1919 года. Слова «Добрый день, радиолаборатория Нижнего Новгоро-да говорит» стали каноническими31. Изначально радио воспри-нималось либо как способ получения политической информации из центра, либо как развлечение. В радиоэфире транслировались новости, весьма скупо снабженные деталями, словно зачитанные из радиотелеграмм, и концерты. В сентябре 1922 года по радио был впервые передан концерт, а осенью 1924 года началось регуляр-ное вещание «Радиопередачи» только что созданной радиовеща-тельной компанией. В эфире политическая функция радио всегда превалировала над остальными. «Радио оказалось великолепным техническим средством в деле агитации и пропаганды»32, — отме-чалось в журнале «Радио всем». Благодаря тому что радио могло преодолевать большое расстояние, оно в основном использова-лось как заменитель печати. Его специфика как инструмента для передачи звука использовалась только для вещания музыки или лекций, речей, собраний — одним словом, мероприятий, связан-ных со звуком как таковым.

C 1924 года в  эфир начали выходить регулярные радиопро-граммы, ориентированные на  школьную и  молодежную ауди-тории. В поисках содержания и подходящего формата передач в первые годы в эфире передавали целые статьи из газет, жур-налов, книг. Затем появился формат радиогазеты, который по-степенно вытеснил все другие формы радиовещания. В апреле 1925 года в утренний эфир впервые вышла детская радиогазета

29. Сколько радиолюбителей в СССР // Радио всем. 1927. № 3. С. 69. 30. Ликвидация радио-беспризорности // Радио всем. 1926. № 10. С. 1. 31. Lovell S. Op. cit. P. 1. 32. Радио на просветительной работе // Радио всем. 1927. № 5. C. 97.

155МарИя рИкИтянская

под названием «Радиопионер», положившая начало вещанию для детей. Целевой аудиторией передачи были школьники средних классов. В этой передаче освещалась жизнь пионеров с помощью репортажей, интервью и разных очерков. Уже в 1925 году она об-рела большую популярность и стала транслироваться ежеднев-но, за исключением воскресенья. Позже она получила знамени-тое название «Пионерская зорька» и закрылась только с распа-дом Советского Союза.

С  1926 года у  радиогазет усилилась политическая функция, программа «Радиопионер» и  вовсе приобрела характер обще-ственно-политической передачи. На радио появились циклы про-грамм о  вопросах строительства коммунизма, революционных событиях и героях войны, науки и техники33. С 1927 года радио начало пропагандировать правильный образ жизни пионера с по-мощью трансляции специальных радиоповестей о пионерах. На-пример, в радиопостановке «Приключения пионерки Таси» рас-сказывалось, в каких интересных событиях удалось поучаствовать главной героине после вступления в пионеры34. Примерно тогда же, в 1926–1927 годах, у детского радиовещания появилась новая функция — просветительская: возникли образовательные и науч-ные передачи. Эти программы были призваны помочь в ликвида-ции безграмотности.

С 1929 года детей стали привлекать к подготовке радиопере-дач. Талантливых и работящих школьников использовали в ка-честве юных корреспондентов: для этого был организован специ-альный раздел «Голоса деткоров». Типичный формат для детско-го корреспондента — познавательный радиоочерк об экскурсии в музее, прогулке в парке или мероприятии в школе. Таким обра-зом, радио занималось распространением политической инфор-мации, развлекательных передач, и лишь на последнем месте шла научно-просветительская функция.

Инновационность радио

Радио удивляло взрослых и детей (по сравнению с другими су-ществовавшими тогда средствами коммуникации) по нескольким причинам. Во-первых, доступностью и относительной быстротой

33. Челышева И. В. Теория и история российского медиаобразования. Таган-рог: Издатель Кучма Ю. Д., 2014. С. 60.

34. Поляновский Г. Приключения пионерки Таси // Новости радио. 1928. № 16. С. 4.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017156

установки радиоприемника. В отличие от других технологий ком-муникации, радио было эффективным и удобным в использова-нии — тем, что сейчас бы назвали дружественным пользователь-ским интерфейсом.

Во-вторых, радио фактически стало первым портативным устройством коммуникации. Хотя приемник требовал опреде-ленной установки и настройки, в принципе его можно было пе-реносить, и сама процедура настройки не занимала много време-ни. Один радиоэнтузиаст описал это так:

Я  натянул под потолком два провода, спустился в  подполье и в мягкую землю воткнул железный прут. <…> Вся установка была закончена в 10 минут — это особенно удивило мужичка35.

В-третьих, самое большое удивление вызывала технология как та-ковая. Существование электромагнитного излучения еще не ста-ло общеизвестным, поэтому радиолюбители не всегда могли объ-яснить неграмотному населению, что такое радио как физическое явление. «По воздуху передается, — как проще стараюсь объяс-нить», — описывает свои попытки рассказать о предмете радио-любитель36. Дети легче перенимали это знание, поскольку благо-даря декретам 1918–1919 годов было положено начало созданию системы школьного образования с курсом физики.

Важно отметить, что основная функция радио — многосторон-няя коммуникация — практически не была востребована в Совет-ском Союзе. Радиокружки были направлены лишь на получение информации, а не на установление коммуникации друг с другом, то есть они сразу возникли в парадигме «один-ко-многим» (one-to-many) медиа37. Не было попыток объединения и консолидации с помощью радио, которые наблюдались в других европейских странах. Даже когда один кружок пытался связаться с другим, это происходило исключительно в форме корреспонденции: заявляя о существовании своего кружка, руководители заканчивали за-метку адресом, на который можно отправлять письма, а не радио-позывными. Таким образом, история радио в  Советском Сою-зе в большей степени началась именно с радиовещания (one-to-many), минуя стадию радиотелеграфа (point-to-point).

35. Лощилов М. Указ. соч. 36. Там же. 37. См.: Balbi G., Kittler J. One-to-One and One-to-Many Dichotomy: Grand

Theories, Periodization, and Historical Narratives in Communication Studies // International Journal of Communication. 2016. № 10. P. 1971–1990.

МарИя рИкИтянская 157

Радиокружки сыграли одну из главных ролей в развитии ра-дио и формировании представления о нем у широкого слушате-ля. Не политические деятели, громогласно заявляющие «Радиофи-кацию — в массы!», налаживали покрытие радиовещанием всей страны, а отдельные радиолюбители, направляемые лишь огра-ниченными указаниями Общества друзей радио. Еще в 1925 году Главполитпросвет прогнозировал большую самоотдачу радиолю-бителей и ожидал больших успехов: «Радиолюбительство даст ра-диотехника. Радиотехник установит радиосвязь»38. Расчет оправ-дался. С помощью идеологической поддержки государства и пре-имущественно за  счет собственных ресурсов радиолюбители занимались просвещением молодежи и  школьников в  области радио. Согласно репортажам, дети проявляли большой интерес к новому средству коммуникации и оказались крайне восприим-чивы к технологическим новшествам. Главные препятствия, сто-явшие перед радиокружками в  1920-е годы, заключались в  не-хватке финансирования, отсутствии профессиональной квали-фикации у  руководителей кружков и  регулярных проявлениях резистентности общества к инновациям.

В 1920-е годы советское радио, преодолев индивидуальную раз-розненность, характерную для дореволюционного периода, ста-новится по-настоящему коллективным медиа. Радио стало спосо-бом не обмена информацией, а односторонней связи: получения информации «сверху» — чаще всего из Москвы. Передача сооб-щений мыслилась как прерогатива центра. Соответственно, зада-ча радиокружков состояла не в коммуникации, а исключительно в приеме сигнала из столицы. Эта весомая характеристика радио-кружков в Советском Союзе не наблюдается в других странах. На-оборот, во многих странах часть спектра специально отводилась для любительского эфира, школьников учили передавать сигнал в случае чрезвычайных ситуаций и распространять информацию между разными сообществами. В Советском Союзе радио выра-жает идею всеобщего единения советских людей. В момент про-слушивания всесоюзных новостей люди переживают чувство со-причастности общему делу и образуют некое коллективное тело, практически своеобразный орнамент массы, используя термино-логию Зигфрида Кракауэра39. Детей в школьных кружках приуча-

38. Радио в деревне. Информационное письмо Главполитпросвета № 6. С. 12. 39. Кракауэр З. Орнамент массы // Новое литературное обозрение. 2008. № 92.

С. 69–77.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017158

ли слушать, а не говорить, и это отношение они пронесли через весь XX век.

Ориентация на  получение информации из  центра одновре-менно была поддержана стихийностью самоорганизации движе-ния радиолюбителей. Иными словами, направленность процесса формировалась не только государственной политикой, но и свое-образным общественным заказом, идущим снизу. Радио мыс-лилось как инструмент просвещения, передачи, восприятия знаний, что предполагало очевидную иерархию: от «знающих» к «незнающим».

БиблиографияBalbi G., Kittler J. One-to-One and One-to-Many Dichotomy: Grand Theories, Pe-

riodization, and Historical Narratives in Communication Studies // Interna-tional Journal of Communication. 2016. № 10. P. 1971–1990.

Felix E. Department of Defense // QST. March 1917. P. 23–24; 52.Lovell S. Russia in the Microphone Age: A History of Soviet Radio, 1919–1970. Ox-

ford: Oxford University Press, 2015. McLuhan M. Radio: The Tribal Drum // AV Communication Review. 1964. Vol. 12.

№ 2. P. 133–145.Marvin K. When Old Technologies Were New. Thinking About Electric Communi-

cation in the Late Nineteen Century. N.Y.; Oxford: Oxford University Press, 1988.

Starr P. The Creation of the Media: Political Origins of Modern Communications. N.Y.: Basic Books, 2005.

Г. И. В Одессе // Радио всем. 1926. № 10. C. 23.Гальперина. Черниговские радионовости // Радио всем. 1925. № 6. С. 110.Горячкин Е. Н. Радио в школе // Радио всем. 1928. № 23. С. 621–622.Горячкин Е. Н. Радио в школе. Работа по радио лабораторного и демонстра-

ционного типа в школе второй ступени. М.: Красный пролетарий, 1927.

Грановский Г. И. За радиопреподавателя // Радио всем. 1928. № 23. С. 616.Данилыч. Радио и дети // Радио всем. 1928. № 20. C. 555.Климовицкий М. Наше зарождение и работа // Радио всем. 1928. № 10. C. 256.Койсин Г. Ячейка ОДР при В.-Удинской школе II ступени № 2 // Радио всем. 1928.

№ 10. С. 256.Количество радиоприемников в Европе // Радио всем. 1927. № 3. С. 70. Кракауэр З. Орнамент массы // Новое литературное обозрение. 2008. № 92.

С. 69–77.Лебединский В. К. Что такое радиотелеграф? // Радиотехник. 1918. № 1. С. 1–4.Ликвидация радио-беспризорности // Радио всем. 1926. № 10. С. 1–2.Лощилов М. С приемником у крестьянина // Радио всем. 1928. № 14. С. 387.Нейман. Выпуск кружководов Северо-Кавказского ОДР // Радио всем. 1926.

№ 6. С. 23.Поляновский Г. Приключения пионерки Таси // Новости радио. 1928. № 16.

С. 4.Просвещенец. Надо помочь школе // Бюллетень «Радио». 1925. № 1. С. 20–21.

МарИя рИкИтянская 159

Радио в деревне. Информационное письмо Главполитпросвета № 6. М.: Долой неграмотность, 1925.

Радио и пионеры // Радио всем. 1926. № 4. С. 2.Радио на просветительной работе // Радио всем. 1927. № 5. C. 97.Радиокор 321. Радио в школе // Бюллетень «Радио». 1925. № 3. С. 20.Радиокор А. М. Громкоговорящая радиоустановка в деревне // Радио всем. 1925.

№ 1. С. 7.Радиотехник. Издание радиотелеграфного отдела народного комиссариата почт

и телеграфов. 1918. № 4.Радиофикация СССР // Радио всем. 1927. № 7. С. 145.Свет слепых // Радио всем. 1928. № 10. C. 255.Сколько радиолюбителей в СССР // Радио всем. 1927. № 3. С. 69.Тихонова О. В. Радиогазеты как фактор становления, развития и трансформа-

ции отечественной радиожурналистики: дисс. … канд. филол. наук. М., 2005.

Фото «За границей» // Радио всем. 1925. № 3. С. 45. Халепский И. На новых путях // Радио всем. 1925. № 1. С. 1.Цеслюк А. Радио в школе // Радио всем. 1928. № 10. С. 255–256. Челышева И. В. Теория и история российского медиаобразования. Таганрог:

Издатель Кучма Ю. Д., 2014.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017160

HOW CHILDREN LEARNED TO LISTEN: THE FORMATION OF RADIO CLUBS IN THE SOVIET UNION

Maria Rikitianskaia. Research Assistant, Institute for Media and Journalism (IMeG), PhD student, mrikitianskaia@gmail.com. Università della Svizzera italiana (USI), Via Buffi 13, 6904 Lugano, Switzerland.

Keywords: media studies; radio history; wireless telegraph; radio broadcasting; radio amateurs; Soviet childhood; the 1920s.

The paper explores the formation of children’s radio clubs in the Soviet Union. The research approach is relatively new as it provides a “bottom up” perspective in the history of the radio, with a focus on ordinary people rather than inventors and pol-iticians. The author tackles a significant problem for communication studies: how people reacted to innovations when the “old technologies” of today were first intro-duced. Primary sources for this historical research were radio-themed magazines and the print media of the 1920s.

First, this paper draws attention to the birth of radio broadcasting from radiote-legraphy, usually defined in scholarship as a turn from “point-to-point” to “one-to-many” media. Secondly, the paper demonstrates that the state policy towards radio as a hobby after the October Revolution aimed to inspire the public through the publication of magazines and books, instructions about the installation and usage of radio equipment, as well as through the support of radio clubs for teenagers and children. Thirdly, the paper highlights the five key arenas for an institutional organi-zation of children’s radio clubs: schools, palaces of young pioneers, orphanages, juve-nile detention centers and villages, with an accompanying description of their main features and problems of radio installations. Fourthly, the content of children’s radio broadcasts — including concrete popular programmes — is described. Finally, the author identifies fundamental barriers to the spread of radio in the 1920s and the advantages of the new technology, such as the usability of the installations, porta-bility of devices and wireless communication itself. As the main thesis, the author argues that the enthusiasts and amateurs were largely responsible for the spread of radio, while state policies supported the “radiofication” of the country mostly rhetor-ically.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-1-141-159

References

Balbi G., Kittler J. One-to-One and One-to-Many Dichotomy: Grand Theories, Peri-odization, and Historical Narratives in Communication Studies. Interna-tional Journal of Communication, 2016, no. 10, p. 1971–1990.

Chelysheva I. V. Teoriia i istoriia rossiiskogo mediaobrazovaniia [Theory and History of Russian Media-Education], Taganrog, Izdatel’ Kuchma Iu. D., 2014.

Danilych. Radio i deti [Radio and Children]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 20, p. 555.

Felix E. Department of Defense. QST, March 1917, pp. 23–24, 52.Foto “Za granitsei” [Photo “Abroad”]. Radio vsem [Radio to All People], 1925, no. 3,

p. 45. G. I. V Odesse [In Odessa]. Radio vsem [Radio to All People], 1926, no. 10, p. 23.Gal’perina. Chernigovskie radionovosti [Chernigov Radionews]. Radio vsem [Radio

to All People], 1925, no. 6, p. 110.

МарИя рИкИтянская 161

Goriachkin E. N. Radio v shkole [Radio in School]. Radio vsem [Radio to All Peo-ple], 1928, no. 23, pp. 621–622.

Goriachkin E. N. Radio v shkole. Rabota po radio laboratornogo i demonstratsionnogo tipa v shkole vtoroi stupeni [Radio in School. The Work on Radio of Labora-tory and Demonstrative Types in Second Degree School], Moscow, Krasnyi proletarii, 1927.

Granovskii G. I. Za radioprepodavatelia [To the Radio-Teacher]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 23, p. 616.

Khalepskii I. Na novykh putiakh [On the New Ways]. Radio vsem [Radio to All Peo-ple], 1925, no. 1, p. 1.

Klimovitskii M. Nashe zarozhdenie i rabota [Our Origin and Work]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 10, p. 256.

Koisin G. Iacheika ODR pri V.-Udinskoi shkole II stupeni № 2 [Division of Society of Radio-Friends at Second Degree Verkhneudinsk School No. 2]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 10, p. 256.

Kolichestvo radiopriemnikov v Evrope [Number of Receiving Sets in Europe]. Radio vsem [Radio to All People], 1927, no. 3, p. 70.

Krakauer Z. Ornament massy [Mass Ornament]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2008, no. 92, pp. 69–77.

Lebedinskii V. K. Chto takoe radiotelegraf? [What Is Radiotelegraph?]. Radiotekhnik [Radiotechnician], 1918, no. 1, pp. 1–4.

Likvidatsiia radio-besprizornosti [Accommodation of Radio-Homeless]. Radio vsem [Radio to All People], 1926, no. 10, pp. 1–2.

Loshchilov M. S priemnikom u krest’ianina [With Receiving Set at Peasant’s]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 14, p. 387.

Lovell S. Russia in the Microphone Age: A History of Soviet Radio, 1919–1970, Oxford, Oxford University Press, 2015.

Marvin K. When Old Technologies Were New. Thinking About Electric Communi-cation in the Late Nineteen Century, New York, Oxford, Oxford University Press, 1988.

McLuhan M. Radio: The Tribal Drum. AV Communication Review, 1964, vol. 12, no. 2, pp. 133–145.

Neiman. Vypusk kruzhkovodov Severo-Kavkazskogo ODR [Class of Leaders of the Circles of North Caucasian Society of Radio-Friends]. Radio vsem [Radio to All People], 1926, no. 6, p. 23.

Polianovskii G. Prikliucheniia pionerki Tasi [Adventures of Pioneer Tasya]. Novosti radio [News of Radio], 1928, no. 16, p. 4.

Prosveshchenets. Nado pomoch’ shkole [We Need to Help Schools]. Biulleten’ “Radio” [Bulletin “Radio”], 1925, no. 1, pp. 20–21.

Radio i pionery [Radio and Pioneers]. Radio vsem [Radio to All People], 1926, no. 4, p. 2.

Radio na prosvetitel’noi rabote [Radio in Awareness-Building]. Radio vsem [Radio to All People], 1927, no. 5, p. 97.

Radio v derevne. Informatsionnoe pis’mo Glavpolitprosveta № 6 [Radio in Country-side. Informational Letter of Main Political and Educational Committee No. 6], Moscow, Doloi negramotnost’, 1925.

Radiofikatsiia SSSR [Radiofication of USSR]. Radio vsem [Radio to All People], 1927, no. 7, p. 145.

Radiokor 321. Radio v shkole [Radio in School]. Biulleten’ “Radio” [Bulletin “Radio”], 1925, no. 3, p. 20.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017162

Radiokor A. M. Gromkogovoriashchaia radioustanovka v derevne [Loudspeaker Unit in a Village]. Radio vsem [Radio to All People], 1925, no. 1, p. 7.

Radiotekhnik. Izdanie radiotelegrafnogo otdela narodnogo komissariata pocht i i tele-grafov [Radiotechnician. Periodical of the Radiotelegraphic Division of Peo-ple’s Commisariat of Mail and Telegraph], 1918, no. 4.

Skol’ko radioliubitelei v SSSR [How Many Radiofans There Are in USSR]. Radio vsem [Radio to All People], 1927, no. 3, p. 69.

Starr P. The Creation of the Media: Political Origins of Modern Communications, New York, Basic Books, 2005.

Svet slepykh [Light of the Blind]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 10, p. 255.

Tikhonova O. V. Radiogazety kak faktor stanovleniia, razvitiia i transformatsii otechestvennoi radiozhurnalistiki [Radiopapers as a Factor of Development and Transformation of Domestic Radiojournalism]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Philology. Moscow, 2005.

Tsesliuk A. Radio v shkole [Radio in School]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 10, p. 255–256.

163

«Если завтра война…» Подготовка к войне как часть воспитания советских школьников 1930-х годов (по материалам журнала «Пионер»)Мария Наумова Студентка, Школа культурологии, факультет гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: naoumova.maria@gmail.com.

Ключевые слова: «Пионер»; советские школьники; война; образ врага; фашизм; 1930-е годы.

В статье проанализированы различ-ные аспекты репрезентации военной темы и образов врага на примере жур-нала «Пионер». Эти темы и образы в совокупности стали частью воспи-тания советских школьников 1930-х годов, встраивались в официальный нарратив, появлялись в переложениях партийно-правительственных доку-ментов, проникали в художествен-ные тексты и повторялись в речи самих пионеров. В результате к началу войны у целого поколения было сфор-мировано четкое представление о том, с кем и за что они борются и что может случиться, если они позво-лят себе проиграть эту войну. На при-мере материалов журнала «Пионер» 1932–1941 годов можно наблюдать, как детская пресса воспитывает сво-его читателя, сознание и мировоззре-ние которого только формировалось, готовит молодое поколение к возмож-

ной войне со странами капиталисти-ческого мира.

Пионерские журналы 1930-х годов недостаточно изучены. Исследова-тели в основном обращают внимание на их связь с предыдущими тради-циями и практиками, подчеркивая преемственность между дореволю-ционными и послереволюционными журналами. Тематика диссертаций и книг, посвященных пионерским журналам, обычно ограничива-ется началом 1930-х годов, не вклю-чая в себя события, происходившие во второй половине десятилетия, и концентрируясь на становлении советской детской периодики. Дан-ная статья пополняет наши представ-ления о советской детской периодике, помогая понять причины бесстра-шия и силы молодого поколения бой-цов на полях Великой Отечественной войны.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017164

Если завтра война, если враг нападет,Если темная сила нагрянет, — Как один человек, весь советский народЗа любимую Родину встанет.

Василий Лебедев-Кумач, 1938

Д ЕС ЯТИЛЕТИЕ перед войной отмечено усиленными темпами индустриализации, ужесточением террора и уси-лением цензуры. Однако именно в это время возникли но-

вые культурные практики, связанные с формированием поколе-ния молодых советских горожан, «массово читающей» публики. Активно развивалась наука, начинала складываться советская ин-теллигенция. Возникновение нового читателя было отчасти сти-хийным, отчасти — результатом государственной политики1. Од-ним из проявлений этого процесса стало реформирование сфе-ры детской публицистики. Наследие 1920-х годов удобрило почву и  наметило основные цели детской журналистики: подготовка «нового человека» к трудностям жизни, определение и выявление скрытого и явного врага, точная настройка масс на исполнение устремлений советского государства (индустриализация, «смыч-ка города и деревни», строительство колхозов и т. д.).

Проблема детского образования была одной из первоочеред-ных в СССР. Новая власть считала, что забота о детях, их полити-ческой и идеологической подготовке — одна из наиболее важных задач молодого советского государства: от того, насколько проч-но дети усвоят идеологию коммунизма и будут ей следовать, за-висело будущее СССР. В связи с этим пропаганда с помощью ме-диа (журналов, детской литературы, кино, игр и т. д.) велась сразу в нескольких направлениях, с опорой на авторитет классических и  современных детских произведений — с  целью легитимации, подтверждения правильности идеологического курса Советско-го Союза. Основной механизм воздействия на новое поколение детей был заложен в 1920-е годы, что позволило в дальнейшем только вносить в него коррективы.

1. См.: Глущенко И. Барабанщики и шпионы. Марсельеза Аркадия Гайдара. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2015.

Мария НауМова 165

Советская власть 1920-х годов, конструируя модель «нового че-ловека», полагала, что дети должны мыслить себя частью государ-ства, быть «глиной в руках ваятелей», противостоять прошлому, апеллируя к усвоенному коммунистическому мышлению, и стать частью общества «светлого будущего» и победившего коммуниз-ма. На школьные кружки, книги, журналы, библиотеки ложилась основная ответственность за образование и досуг детей.

Зарождение детского журнала в СССР традиционно связывают с изданием Максима Горького «Северное сияние», выпускавшимся в 1919–1920 годах и закрывшимся из-за недостатка бумаги в стра-не. Его главными особенностями, которые затем позаимствовали другие журналы, были, во-первых, привлечение профессиональ-ных литераторов, ученых и хороших художников, которые вместе вырабатывали у учащихся привычку к чтению; во-вторых, обра-щение к детям как к полноправным членам общества, о чем гово-рится в первой статье первого выпуска «Слово к взрослым»:

В предлагаемом журнале мы — по мере сил наших — будем стре-миться воспитывать в детях дух активности, интерес и уваже-ние к  силе разума, к  поискам науки, к  великой задаче искус-ства — сделать человека сильным и красивым2.

Другим важным изданием, повлиявшим на формирование совет-ской периодики для детей, стал журнал «Красные зори», который наладил обратную связь с  читателями с  помощью публикации писем на своих страницах. Более поздние журналы выстраивали свои концепции, обращаясь к тем же традициям: некоторые («Во-робей», «Новый Робинзон», «Чиж», «Еж») были ориентированы на художественную литературу, рассказы о науке, путешествиях и географических открытиях, другие делали больший упор на по-литпросвещение («Пионер» в начале становления). Однако глав-ная их задача осталась общей: создание журнала для детей с про-фессиональными литераторами и специалистами в качестве авто-ров, который разработал бы для своей аудитории язык общения. Журнальные статьи должны были воспитывать в читателе любовь к литературе, науке, труду, формировали бы нужные моральные установки и подготавливали их к дальнейшей судьбе.

Основными темами, которые поднимались в детских журна-лах 1920-х годов, были революция и Гражданская война, социали-

2. Горький М. Слово к взрослым. [О задачах журнала для детей] // Северное сияние. 1919. № 1–2. С. 6–7.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017166

стическое строительство, жизнь пионеров, трудовые будни детей и взрослых. Тема революции и войны появлялась в произведени-ях и статьях в качестве ресурса культурной памяти, что позволяло включать ребенка, пусть даже не заставшего тех событий, в кон-текст проходящей у него на глазах советской истории. Через ре-альные и выдуманные фигуры, через жизненные сюжеты, которые пересказывались родителями или вспоминались самими детьми, журналы и советская печать в целом формировали ценности, ко-торыми должны обладать дети: это смекалка, упорство, верность, трудолюбие, честность, позитивный настрой и оптимистический взгляд в будущее.

«Пионер»: от наивной беллетристики к зрелой литературе

Центральным органом детской печати в  СССР к  1930-м годам стал журнал «Пионер». Он был далеко не единственным издани-ем подобного рода, но качественно отличался как от «Пионерской правды», которая выходила в газетном формате, так и от других детских журналов, не имевших столь высокого официального ста-туса. «Пионер» должен был соединить нормативно-идеологиче-скую функцию с литературно-познавательными задачами, остава-ясь при этом интересным и доступным для школьников. Условно его развитие можно разделить на три периода по мере усиления идеологического контроля над его содержанием. С момента воз-никновения он выпускался под руководством ЦК ВКП(б) и пото-му считался наиболее идеологически верным. Однако к началу 1930-х годов ситуация изменилась, и «Пионер» навлек на себя об-винения в троцкизме, а также в пропаганде «теории отмирания школы», которую сочли антимарксистской и «вульгарно-социо-логической». Обвиняли журнал и в том, что он отказывается пе-чатать литературу в духе социалистического реализма. Эти оцен-ки воспроизводились и последующими советскими исследовате-лями, например Инесой Тимофеевой:

Отказ от  реалистических принципов обобщения, типизации, полное пренебрежение к возрастным особенностям детей об-условили низкий идейный и художественный уровень журна-ла этих лет3.

3. Тимофеева И. Н. Роль журнала «Пионер» в развитии советской детской литературы (1924–1932 годы): дисс. … канд. пед. наук. Л., 1954. С. 14.

Мария НауМова 167

Критика этого периода в истории журнала «Пионер» прослежива-ется и в работе Надежды Исаковой «Советские пионерские жур-налы тридцатых годов»:

Формализм, бездушие, барабанная трескотня, утомляющая сво-им однообразием, ставка на все понимающего, политически об-разованного читателя, совершенное забвение детской психо-логии — вот что характерно для большинства материалов это-го периода4.

Ситуация изменилась после череды реформ, которые соответ-ствовали общему направлению перемен, происходивших в СССР. С точки зрения официальных идеологов, эти меры снова сдела-ли журнал популярным, вернули в русло марксистской идеоло-гии и уничтожили «троцкистские следы». Тимофеева в своей дис-сертации упоминает эти документы: постановления ЦК ВКП(б) «О  перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 года, «О начальной и средней школе» от 5 сен-тября 1931 года, «О работе пионерской организации» от 21 апреля 1932 года, «О перегрузке школьников и пионеров общественно-по-литическими заданиями» от 23 апреля 1934 года.

Хотя обычно партийное вмешательство в  дела литературы не  ассоциируется с  положительными творческими результата-ми, случай «Пионера» можно считать счастливым исключением. Новый период в истории журнала начался во второй половине 1933 года, когда ответственным редактором стал писатель Бенья-мин Ивантер. Как раз вокруг его «Пионера» собрались Аркадий Гайдар, Константин Паустовский, Рувим Фраерман, Лев Кассиль, Корней Чуковский, Сергей Григорьев, Самуил Маршак, Николай Асеев, Сергей Михалков, Александр Введенский.

В ночь с 31 декабря 1935 на 1 января 1936 года тираж «Пионера» увеличился в пять раз. Исследователи считают это началом треть-его периода в истории журнала5. Отличительной его чертой ста-новится разнообразие рубрик, среди которых — «Известия гео-графического общества „Компас“», «Научный телеграф», «Почта», «Рассказы орденоносцев», «Спорт», «Самоделки», «Задачи, загад-ки, игры и фокусы». В этих разделах пионерам стремились дать как можно больше знаний относительно предметов, входивших

4. Исакова Н. Советские пионерские журналы тридцатых годов: дисс. … канд. филол. наук. Петрозаводск, 1972. С. 6.

5. Там же.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017168

в школьную программу или считавшихся важными для современ-ного ребенка.

Дополнительным фактором, который позволяет говорить о влиянии журнала на массового молодого читателя, является его распространение по школам, библиотекам, кружкам, не говоря о том, что журнал можно было купить в киосках. Журнал читали в классах, дома, в библиотеке, с друзьями, в одиночестве — такой вид публицистических изданий, к концу 1930-х годов все больше напоминавший альманахи, имел практически ничем не ограни-ченное влияние на детей.

За десятилетие, по мнению Исаковой, «Пионер» прошел путь от тематически бедной беллетристики к развитой художествен-ной прозе и поэзии. Начиная со второй половины 1930-х годов журнал экспериментирует с  форматом: появляются рассказы с продолжением, редакция ищет новые формы коммуникации с читателями, начинают печататься русские и зарубежные клас-сики литературы, сказки народов мира. Обязательным компонен-том журнала стали статьи, рассказывающие о научных пробле-мах и о современных способах их решения, а также материалы по природоведению.

Война как неизбежность

Начиная разговор о том, в каких аспектах предчувствие войны влияло на воспитание школьников, следует изложить ряд причин, по которым советские дети оказались подготовлены к войне.

Одной из самых главных таких предпосылок стал культ героя Гражданской войны. Ребята 1920–1930-х годов испытывали страш-ную зависть по отношению к бойцам, которым посчастливилось воевать против белых и «зеленых» за счастливое будущее совет-ского государства, по отношению к поколению своих отцов.

Один из  друзей поэта Михаила Кульчицкого, погибшего в 1943 году, вспоминал:

Кроме стихотворений Кульчицкого у меня сохранилось харак-терное для него письмо… В конце письма нарисован — как бы вместо подписи — красноармеец в шлеме времен гражданской войны…6

6. Рассадин С., Сарнов Б. Рассказы о литературе. М.: Детская литература, 1977. Гл. «Если завтра война».

Мария НауМова 169

Эти бойцы в буденовках вызывали у молодых людей восхищение и стремление уподобиться им. В 1957 году это настроение задним числом опишет поэт Ярослав Смеляков:

В то время встречались не только в столице,Вздыхали в десятках ячеек страныТе юноши, что опоздали родитьсяК тачанкам и трубам гражданской войны.

Советская публицистика и официальная культура всячески под-держивали эту тенденцию. Детям предлагались книги, кино-фильмы и журналы, посвященные подвигам их выдуманных ро-весников, которые, несмотря на  юный возраст, руководили от-рядами и выигрывали битвы. Здесь использовались два приема воздействия на психологию ребенка: во-первых, детям нравится, что герои для подражания — их одногодки; во-вторых, они лю-бят истории со счастливым концом. Для детей важно, чтобы бит-вы, в которых принимали участие их любимые книжные и кино-герои, завершались победой. Произведения, которые апеллиро-вали к обоим этим факторам, прививали пионерам бесстрашие, уверенность в  успехе. К  этой категории относятся, например, «Красные дьяволята» (повесть Павла Бляхина «Красные дьяволя-та» была написана в  1921 году, первая экранизация — черно-бе-лый немой фильм, поставленный режиссером Иваном Перестиа-ни в 1923 году на Тбилисской киностудии «Киносекция НАРКОМ-ПРОС Грузии»).

Этим героям не страшно на поле боя, им все дается легко; они сразу видят, кто друг, а кто враг. Книги такого типа были не бес-полезны, но вместе с тем внушали детям неоправданную, в усло-виях постоянной подготовки СССР к войне, уверенность в легкой победе и триумфе, который может быть достигнут «малой кро-вью». Поэтому вскоре подобные книги стали считаться «псевдо-романтическими» и не рекомендовались к прочтению. Другие же произведения с главными героями — детьми и молодыми людьми зачастую делали акцент на то, чтобы рассказать и передать (если у авторов был такой опыт) воспоминания и навыки, которые мог-ли бы пригодиться детям на войне.

Важно отметить, что поверхностно-оптимистическое пред-ставление о  будущей войне как череде легких побед Красной армии существовало не  только в  художественной литературе, но и вообще было свойственно советской публицистике 1930-х го-дов. Популяризатор военных знаний Олег Дрожжин, автор из-

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017170

вестной книги «Удар и защита», адресованной юным читателям и вышедшей в 1939 году, писал:

И если мировой фашизм посмеет напасть на первое в мире го-сударство рабочих и крестьян, то на удар врага Красная армия ответит во много раз более мощным ударом. Красная армия ри-нется на противника и по воздуху, и по земле, и по воде, и под водою.

Бесчисленные советские танки, ведомые отважными бойца-ми, хлынут на землю врага страшным, все сокрушающим ура-ганом огня и стали!

Они покажут всему миру, что значит советский удар по врагу!Они покажут всему миру, что значит защита советских

границ!7

Тем не менее существовали авторы, стремившиеся обучить детей болезненному опыту войны на примере героев, которые, будучи их сверстниками, проходили бы невыносимые испытания и опре-деляли себя в них. Эти писатели обращались к детской аудитории, иногда как будто забывая, что их читатель — ребенок.

Одним из главных детских авторов, который писал на осно-ве личного опыта, а потому старался максимально полно и четко объяснить ситуацию, которая царит на поле битвы, чтобы у детей не сложилось смертельных иллюзий, был Аркадий Гайдар.

Его произведения, как правило, печатались в тех или иных пио-нерских журналах, прежде чем выходили в  качестве отдельной книги или сборника. Так, например, переходная в его художествен-ной биографии повесть «Школа» была опубликована в журнале «Октябрь» в 1929 году (№ 4–7), повесть «Военная тайна» — в «Пио-нере» за 1934 год (№ 5–6), рассказ «Дым в лесу» впервые напеча-тан в журнале «Пионер» за 1939 год (№ 2). Да и сам Аркадий Гайдар пользовался огромной популярностью у  детей, поскольку пред-ставлял собой живую иллюстрацию к великой мечте всех совет-ских пионеров: к 15 годам он был уже адъютантом и командиром роты, а в 17 лет стал командиром 58-го полка особого назначения.

В повести Гайдара «Школа» главный герой Борис Гориков по-лучает в течение войн (Первой мировой и Гражданской) несколь-ко жизненных уроков. Во-первых, его (а вместе с ним и читателей повести) учат не доверять безраздельно людям, которые кажутся добрыми. Во-вторых, не считать, что война — это игра:

7. Дрожжин О. Удар и защита. Л.: Детиздат ЦК ВЛКСМ, 1939. С. 128.

Мария НауМова 171

Мальчик… если ты думаешь, что война — это вроде игры али прогулки по красивым местам, то лучше уходи обратно домой! Белый — это есть белый, и нет между нами никакой средней ли-нии. Они нас стреляют — и мы их жалеть не будем!

В-третьих, его учат помнить, что любая его ошибка может при-вести к смерти близких и друзей (повод для начала рефлексии над своими поступками). В-четвертых, очертить круг абсолют-ных приоритетов, наподобие кодекса чести, которым обязатель-но нужно следовать. В-пятых, герой и читатели учатся умению находить и обезвреживать врагов. Последнее являлось наиваж-нейшей частью воспитания, по мнению Гайдара, поскольку было одной из самых сложных задач: автор постепенно отходит от мо-дели «красный солдат — свой и может помочь, любой другой пер-сонаж — шпион и враг государства» (что являлось прямым откло-нением от советской политической риторики, которая предлага-ла разделять людей на врагов и друзей на основе идеологической ангажированности, о чем говорят публикации в журналах «Мур-зилка» и «Дружные ребята»). Гайдар концентрирует внимание чи-тателей на том, что надо присматриваться ко всем действующим лицам, искать скрытого врага, который только притворяется «на-шим». Наконец, писатель призывает выработать своеобразную отчужденность, отстраненность от приобретенного травматиче-ского опыта — не зря он пишет в «Военной тайне» (1934) о том, что гибель друга к концу дня немного забывается, трансформируясь в жизненный опыт. Гайдар настаивает, что, ориентируясь на дра-матический опыт героев книг, читатель сознательно усваивает мо-дели поведения, необходимые в условиях войны, и таким образом оказывается подготовленным к испытаниям. Через художествен-ную литературу, примеряя на себя маску главного героя, как это любят делать дети, читатель непосредственно переживает и все уроки, злоключения и трагедии этого персонажа.

Аркадий Гайдар чувствовал приближение войны и писал свои тексты как предупреждение, предостережение и напутствие мо-лодому поколению. О  том, что тема наступающей войны инте-ресовала его, можно судить по дневниковым записям. 1 апреля 1940 года он пишет: «С Финляндией… война окончена». 14 июня: «Война гремит по земле. Нет больше Норвегии, Голландии, Дании, Люксембурга, Бельгии. Германцы наступают на Париж. Италия на днях вступила в войну». Запись от 29 июля: «Давно уже Фран-ция разбита. СССР — это уже Бессарабия, Литва, Латвия, Эсто-ния». 20 ноября: «На земле тревожно. Греки неожиданно теснят

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017172

в Албании итальянцев»8. В каждой повести, рассказе Гайдар напо-минает о том, что где-то сейчас идет война и что она в итоге дол-жна будет дойти и до СССР.

Героическое прошлое

Гражданская война не  была единственным историческим опы-том, на который ориентировались писатели и редакторы журна-лов. Важной задачей для них выступало соединение истории СССР с историей прошлых боевых побед и успехов дореволюционной России. Апелляция к победам и поражениям Российской импе-рии в войнах стала возможной благодаря постепенному обраще-нию к имперскому дискурсу, что связано с созданием временнóй дистанции, с которой вся мировая и отечественная история де-лится на до и после 1917 года. При этом деятели Российской импе-рии или другие герои прошлого уже необязательно должны были оцениваться с точки зрения их классовой принадлежности. Удач-ливые правители или полководцы прошлого уже не воспринима-ются как представители враждебного класса.

Иллюстрацией к этой тенденции выступает рассказ «Полтава», в котором описываются события Северной войны и становление российской армии под началом Петра I. Примечательно, что его фигура никак не принижается; наоборот, он предстает в виде пра-вителя, который близок к народу и потому понимает его настрое-ния и желания («Он сам рубил бревна, подставлял катки, не да-вал фрегатам крениться. Ночевал с  командирами в  землянках, а ел у костров вместе с солдатами»9), умного полководца («Тогда Петр отдал решительный приказ: главным силам кавалерии от-ступить вправо, но при этом „крепко смотреть“, чтобы враг не мог загнать ее в лощину, то есть прижать к горе. Маневр оказался для противника гибельным»10) и реформатора, который создал пер-вую регулярную и боеспособную армию («После битвы под Нар-вой Карл, считая Петра неопасным противником, бросил все свои силы на борьбу с Саксонией и Польшей. А „неопасный против-ник“ не терял ни дня, ни часа. И русская армия за короткий срок стала втрое сильнее»11). Помимо этого подробного экскурса в ис-торию удач и поражений русской армии под предводительством

8. Гайдар А. Из писем и дневников. М.: Детская литература, 1972. С. 9. 9. Шторм Г. Полтава // Пионер. 1939. № 6. С. 38. 10. Там же. С. 45. 11. Там же. С. 37.

Мария НауМова 173

Петра I (рассказ, освещающий хронику событий Северной вой-ны, занимает 15 страниц, что заслуживает особого внимания, так как обычно большие рассказы были основаны на художественном вымысле), в другом номере журнала «Пионер», в разделе «Почта», встречается упоминание Петра I и его вклада в перевооружение России в виде постройки завода по отливке пушек.

Наконец, говоря о факторах, повлиявших на психологическую подготовленность детей к войне, следует упомянуть периодиче-ски появлявшиеся рассказы о Великой французской революции, войне 1812 года (при этом акцент делается на победах и удачных стратегических решениях Наполеона), Русско-японской войне 1904–1905 годов и некоторых других. Такие рассказы в основном работают с двумя видами нарративов: во-первых, они актуали-зируют опыт других стран в отношении революции (например, в рассказе о Великой французской революции проводится очевид-ная параллель между событиями во Франции и России); во-вто-рых, рассказывают о военных неудачах России. Читатель должен был понимать, что в Советском Союзе, в отличие от царской Рос-сии, все по-другому. Новое государство учится на ошибках старо-го и не допустит подобных поражений в будущем.

Все перечисленные типы произведений знакомили детей с ис-торией России, СССР и мировой историей, приобщая их к куль-турной памяти государства и формируя в них определенные сим-патии и антипатии к героям рассказов, которые зачастую действо-вали в  рамках концепций «свой — чужой», «герой-комсомолец (или пионер) и внутренний/внешний враг». При этом стоит от-метить, что прошлые враги, такие как Наполеон или Карл XII, ре-презентировались с меньшей долей уничижения, чем современ-ные враги СССР. Тем самым читателю давали понять, что страна именно сейчас сталкивается с беспрецедентными угрозами, ради борьбы с которыми нужно мобилизовать все силы12.

Испания

В 1930-е годы выделяются две основные темы, которые переходят из номера в номер: это индустриализация и пятилетки, с одной

12. «Теперь фашизм пошел еще дальше. Сейчас в Венгрии введена смертная казнь для детей, обвиненных в помощи „бунтовщикам“. Так в самом цен-тре европейской „демократии“ и „цивилизации“, как в годы Средневеко-вья, будут убивать, резать, вешать, расстреливать детей только за то, что они не хотят быть рабами» (Лебедев Д. Поколение обреченных // Пионер. 1932. № 2. С. 12).

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017174

стороны, и сюжеты о жизни за рубежом, в большинстве случаев соединяющиеся с военным нарративом, который постепенно ста-новится главенствующим в журнале. Например, в начале 1932 года акцент делался на угнетении рабочих и детей в капиталистиче-ских странах, создании невыносимых условий для жизни и труда:

Едва выйдя из этого ада, дети сразу же попадают под наблюдение фашистских надсмотрщиков, которые обрабатывают их по-сво-ему и  приучают их  умирать за  «дуче» — фашистского вождя Муссолини13.

А с середины 1930-х годов с большей тщательностью прорабаты-ваются другие темы: засилье шпионов и предателей в СССР, ско-рое начало новой империалистической войны и мужество испан-ских солдат, борющихся против фашистов.

«Пионер» позиционировал гражданскую войну в Испании как Третью империалистическую или по крайней мере как непосред-ственную предпосылку для начала столкновения между капита-листическими странами. В  журнале печатаются обращения ис-панских коммунистов, письма солдатских детей своим родите-лям, рассказы о мужестве испанских солдат и подлости фашистов и мятежников, пытающихся свергнуть республиканский режим. «Пионер» организовал переписку между советскими школьни-ками и солдатом Жоржем Дрейфусом, воюющим на испанском фронте. С помощью такой переписки дети словно становились участниками гражданской войны. Школьница Калерия Веселова пишет:

Дорогой товарищ Дрейфус! Вы говорите, что вам никто не пи-шет, вот я и хочу послать вам письмо. Я давно хотела послать привет героям-республиканцам, но не знала, как это сделать…

Я  каждый день читаю в  газетах про Испанию. С  радостью я читаю строчки, в которых говорится о храбрости республикан-ских летчиков, о новых победах над мятежниками. Когда я узнаю о зверствах подлых врагов народа — фашистов, — у меня навер-тываются слезы. Хочется быть там, на фронте, вместе с респуб-ликанцами, хочется убивать этих бешеных псов, защищать сво-боду. Я горячо люблю испанский народ! Не знаю, как передать это. Хоть нас разделяют десятки сотен километров, но мысленно я всегда там. Если бы я была в Испании, то пошла бы на фронт.

13. Он же. В северных подземельях Калабрии // Пионер. 1932. № 2. С. 12.

Мария НауМова 175

Я хорошо стреляю, владею противогазом, могу перевязывать раны, умею маскироваться и различать газы14.

Война в Испании рассматривалась прежде всего как война идео-логическая, как столкновение прогрессивных сил, ведущую роль среди которых играл Советский Союз, с фашизмом.

Примером является произведение Андрея Некрасова «Совет-ский флаг», рассказывающее о столкновении испанских фашистов с советскими моряками. В нем советские матросы предстают в ам-плуа добросердечных и сочувствующих несчастьям испанцев лю-дей, готовых накормить и обогреть врагов, а заодно и распростра-нить среди них уверенность в том, что коммунистическая идео-логия в конечном итоге победит, так как один лишь советский корабль смог внести смуту в портовый город, в котором им при-шлось по приказу врага остановиться.

Часовые спускались в столовую поодиночке, с опаской оглядыва-ясь по сторонам, потом осмелели, накинулись на хлеб и на борщ, согрелись, развеселились и скоро дошли до того, что вместе с ка-раульным начальником стали показывать на портреты, висевшие над столами, и вслух говорили: «Сталин, Ленин, Ворошилов».

А новенькие немецкие винтовки мирно стояли в углу, под ок-тябрьским номером стенгазеты, и, расходясь из столовой, часо-вые брали винтовки наизготовку и показывали: вот как они бу-дут стрелять в Муссолини и в Франко. <…>

Дошло уже до того, что некоторые часовые по-военному са-лютовали нашему флагу, но так, конечно, чтобы не видел ни-кто из своих. У фашистов салют красному флагу — опасное дело, за это можно остаться без головы.

Наконец, фашисты не выдержали. Прислали лоцмана, убрали часовых и объявили, что судно свободно. Уходя, часовые жали руки матросам и тихонько шептали: «Вива Русия!»15

Такие произведения стремились оправдать противников, кото-рым, с точки зрения писателей и читателей, не повезло родиться в стране, чье правительство не может сопротивляться давлению извне; поэтому им приходится быть подчиненными власти, с по-литикой и действиями которой они не согласны.

14. Веселова К. Привет из СССР. Письмо Калерии Веселовой // Пионер. 1937. № 5. С. 112.

15. Некрасов А. Советский флаг // Пионер. 1937. № 3. С. 76–80.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017176

Внутренний враг

В период 1935–1938 годов в журнале акцентируется в первую оче-редь тема «внутренних врагов» — троцкистов, зиновьевцев, буха-ринцев. Соответствующие статьи формируют впечатление о том, что страну со всех сторон окружают враги, с которыми необхо-димо безжалостно бороться, чтобы они вместе со  своими «хо-зяевами» не сделали первый шаг и не начали разваливать стра-ну изнутри.

Мировой капитализм рисуется не просто враждебной систе-мой, а источником внутренних угроз для СССР. Соответственно, внутренние противники режима (реальные или мнимые) явля-ются не просто оппонентами партийной линии, а наймитами ме-ждународного капитала:

А больше всего ненавистна им страна социализма, где уничтоже-ны эскплоататорские классы, где у власти рабочий класс, где все нации равны, где наука свободна. Против этой страны, против нашей родины в самую первую очередь готовят фашисты войну, к нам они засылают больше всего шпионов, вредителей, дивер-сантов и троцкистских бандитов16.

Таким образом, если испанские солдаты, служащие в армии Фран-ко, могут рассматриваться, скорее, как жертвы порочной систе-мы, вызывая жалость читателя, то враждебные элементы, разоб-лаченные внутри самой советской страны, ни жалости, ни сочув-ствия вызывать не могут.

Девятый номер журнала «Пионер» за  1936 год открывается статьей, где Троцкий, Зиновьев и  Каменев, а  также троцкисты и бухаринцы представлены как убийцы Кирова, предатели роди-ны. Их сравнивают с дикими зверями, «иудами».

«Убить Сталина», — сказал Троцкий за  границей. «Убить Ста-лина, — повторили за ним Зиновьев и Каменев, — убить Киро-ва, и Орджоникидзе, Ворошилова, и Кагановича, и Микояна, и Постышева, и всех, кто руководит партией, кто ведет стра-ну к победам». <…> Но страна сказала: «Довольно. Они дол-жны быть уничтожены», — и приговор был приведен в испол-

16. Быховский А. М. Существуют ли высшие и  низшие человеческие расы? // Пионер. 1937. № 3. С. 64.

Мария НауМова 177

нение. Ребята, и вы вместе со всей страной выступали свидете-лями на этом суде17.

Статья открыто призывает к ненависти по отношению к бывшим соратникам по партии, даже если они входили в окружение Ле-нина, и заканчивается призывом: «Живой стеной станем вокруг нашего учителя и вождя товарища Сталина — и никакому врагу не пробиться сквозь нее!»

Если при описании внутренних врагов, как правило, умалчи-валось то, против чего они выступают и борются, а их предатель-ство объяснялось продажностью (куплены фашистами или им-периалистами), то в случае с внешним врагом все было гораздо определеннее.

Внешние враги зачастую позиционировались как отдален-ная угроза, к которой надо быть готовым, но в то же время эта угроза выступала в качестве фона для понимания происходяще-го. Поэтому на протяжении десятилетия они остаются практиче-ски неизменными.

Стоит разделить категорию внешних врагов на  две группы: классовых врагов, которые позиционировались в  качестве ос-новных с начала образования СССР и до его краха, и врагов, при-вязанных к  конкретным странам, что объяснялось не  только их  отнесением к  «чужим», но  и  предвоенной напряженностью в отношениях.

Внешний враг

Традиционно СССР считал своими основными внешними врагами мировую буржуазию, империализм и западные страны. Претен-зии СССР, как можно заключить из печатавшихся в детских жур-налах статей, строились по нескольким линиям. Во-первых, им-перские страны репрезентировались в качестве угнетателей ра-бочего класса, которые не стремятся обеспечивать нормальные условия для труда и заработную плату. Во-вторых, нередко встре-чается фигура «буржуя», который ради своей выгоды и выгоды компании разлучает семью, изматывает детей на работе, давая им столь же тяжелую работу, что и взрослым18. Иными словами, дан-

17. Змея раздавлена // Пионер. 1936. № 9. С. 4–5. 18. «Есть, конечно, закон о сокращении рабочего дня, есть фабричная инспек-

ция, но это все только смешные игрушки „демократии“, а когда делегация молодежи пришла к министру требовать, чтобы исполнялся закон о ше-

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017178

ный тип вырабатывает у юных читателей ненависть к классово-му врагу и вызывает благодарность и чувство гордости по отно-шению к  СССР и  чувство жалости к  своим сверстникам, кото-рым не посчастливилось жить в советском государстве. В-третьих, в СССР одними из важнейших качеств, которые прививались де-тям с  детства, были честность и  верность, поэтому капитали-стические страны, будучи антиподами СССР, наделялись прямо противоположными качествами; в их число входили, например, стремление обладать новыми территориями, жадность, веролом-ство, причем в вину этим странам вменялся обман не только про-тивников, но и союзников19.

Другими противниками, по  отношению к  которым работал усиленный образ «классового врага», выражающийся в  упоре на связи с буржуазией и империалистической военной традици-ей, стали формирующиеся «страны оси», куда входили Италия, Япония, Германия, а также ряд других государств, в которых вер-ховные посты занимали политики, поддерживавшие, доброволь-но или под давлением, идеологию нацизма или фашизма.

История отношений между СССР и Третьим рейхом на про-тяжении всех 1930-х годов отличалась крайней нестабильностью по причине отсутствия взаимных договоров, которые могли бы выступать гарантами ненападения одной стороны на другую, все более расходящихся идеологий, постепенно перераставших в про-тивостояние сталинизма и  нацизма, а  также принадлежности к противоположным лагерям: СССР считал Третий рейх «капи-талистической страной», а Третий рейх считал СССР варварской страной, не принадлежащей к европейской культуре и к тому же руководимой евреями, что сразу же ставило вопрос о том, сколь-ко продержится такое государство.

Неоднозначная ситуация во внешней политике определяла ва-риации при конструировании образа врага, которые выражали неуверенность (в первую очередь партийного руководства и Ста-лина) в том, как нужно изображать этого врага. С одной стороны,

стичасовом рабочем дне, он захохотал и спросил у нее: „Разве такие ду-рацкие законы еще существуют?“» (Лебедев Д. Поколение обреченных. С. 12).

19. «Можно вспомнить историю. В 1914 году, когда началась мировая война, Италия была союзницей Германии. Все ожидали, что вот-вот она всту-пит в войну на стороне Германии. А она неожиданно выступила на сто-роне ее врагов. Но если капиталистические страны так относятся друг к другу, то сколько козней должны они готовить против страны социа-лизма?!» (Зорче, товарищи! // Пионер. 1937. № 5. С. 5).

Мария НауМова 179

он обладает большими амбициями в отношении своей внешней политики, и в его культуре закреплен стереотип русских как вар-варов и «недолюдей». С другой стороны, Великобритания и Фран-ция сначала медлили с подписанием соглашений против Третьего рейха, а потом подписали декларации о ненападении, что заста-вило Сталина изменить свои планы относительно Германии и вы-ступить на XVIII съезде ЦК ВКП(б) 10 марта 1939 года с речью, на-правленной против несостоявшихся союзников:

Англия, Франция и США, против которых в конечном счете ве-дется эта война, пытаются сторговаться с захватчиками, пыта-ются отвести их мечи от своих владений. Пусть Япония впута-ется в войну с Китаем, думают они, пусть Германия ввяжется в войну с СССР, а потом, когда они ослабеют в результате войны, мы выйдем на сцену и продиктуем свои условия20.

Долгое время советская пропаганда не могла подобрать для изо-бражения нового врага правильный образ, который бы основы-вался либо на  дореволюционном, либо на  недавнем прошлом. Противоречия между немецким фашизмом и  сталинизмом по-явились после прихода Адольфа Гитлера к власти в 1933 году.

Для иллюстрации отношений между СССР и Третьим рейхом можно привести фрагменты статьи, опубликованной в третьем номере журнала «Пионер» за 1937 год, «Существуют ли высшие и низшие человеческие расы». Эта статья стала своеобразным ма-нифестом против нацизма, в уничижительной и саркастичной ма-нере объяснившим, почему точка зрения нацистов является оши-бочной, лженаучной и опасной для Советского Союза:

Кто лучше и умнее: немцы или англичане, русские или евреи, грузины или итальянцы, индейцы или французы?<…>Какой народ лучше и какой хуже — глупый и нелепый вопрос!

Но есть сейчас страна, где этот вопрос разбирается всерьез и где выдумана даже целая «наука»… о высших и низших лю-дях! Эта страна — фашистская Германия.<…>Фашисты — самые зверские враги рабочего класса. Они больше всего заинтересованы в том, чтобы посеять рознь среди рабочих

20. Злой М. и др. Письмо со съезда // Пионер. 1939. № 3. С. 6.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017180

разных стран, поэтому им и выгодна гнусная выдумка про «выс-шие и низшие» расы, которую они называют наукой.

Натравить рабочих и  всех трудящихся разных стран друг на друга, уничтожить их, отравить их газами, расстрелять их пу-леметами, заставить их умирать за интересы «своей» буржуа-зии — вот чего хотят фашисты, зачинщики и поджигатели но-вой мировой войны21.

Японский милитаризм

Япония — другая будущая участница союза стран «оси» — до 1938 года появляется в  детской периодике только в  связи с  Русско-японской войной 1904–1905 годов. Но после Хасанских боев 1938 года она становится одной из главных стран, которые использу-ются писателями для создания образа врага с Востока. Особенное внимание ей уделяется в 1938 году, во время конфликта, и в 1939 году, когда готовится и затем реализуется пакт Молотова — Риб-бентропа, в результате чего Япония занимает место одного из ос-новных врагов СССР, а Германия на какое-то время перестает по-являться в номерах журнала в качестве основного агрессора.

В третьем выпуске журнала «Пионер» за 1939 год опубликова-на реакция на выступление Сталина на XVIII съезде ВКП(б), кото-рое получило название «Речь о жареных каштанах», а также ста-тья «Урок у озера Хасан», написанная И. С. Кондрашиным, секре-тарем Никопольского горкома ВКП(б):

Мы, дальневосточники, живем в непосредственной близости к одному из очагов войны. Недалеко от нашей границы прохо-дит один конец фашистской «оси». В августе прошлого года кое-какие сумасшедшие из числа японских вояк попытались было ввязаться с нами в драку, но наши доблестные бойцы быстро из-лечили их от припадка буйного помешательства22.

Таким образом, военные столкновения с японцами представля-лись чем-то вроде досадных неприятностей. Японцы не выгляде-ли серьезной угрозой, скорее, наоборот, к ним относились с пре-зрительной снисходительностью.

21. Быховский А. М. Указ. соч. 22. Кондрашин И. С. Урок у озера Хасан // Пионер. 1939. № 3. С. 6.

Мария НауМова 181

Из выступлений делегатов мне очень понравилась речь делегата Хабаровского края тов. Донского. Он сказал, что у наших сосе-дей на Востоке — у японцев — очень беспокойный нрав и плохая память. Сколько их наши красноармейцы ни учили уму-разуму, а они все не могут успокоиться. Но все их попытки захватить хоть кусочек советской территории кончаются крахом. Так оно было, так оно и будет. А если урок у озера Хасан их опять ниче-му не научил, то тем хуже для них23.

Уверенность в непобедимости советских войск лишний раз под-тверждалась успехами в столкновениях с японцами на Дальнем Востоке. Поэтому, когда известный популяризатор военного дела Олег Дрожжин предсказывал Советскому Союзу легкие победы в будущем, это звучало убедительно:

Красная армия готова отразить любого врага так же решитель-но, как она отбросила японских самураев, посягнувших на нашу границу у озера Хасан24.

Обратная связь

Рубрика «Почта», благодаря которой выстраивалась обратная связь с читателями, была, как правило, гораздо менее идеологи-зирована. В большинстве своем дети писали о волнующих их лич-но вещах: споре в классе, несправедливом отношении, природе, родителях. Только к концу десятилетия начинают более или менее регулярно появляться письма другого содержания:

Мне эта игра понравилась. Но это была только игра, а ведь нам придется воевать по-настоящему, и враги у нас — подлые и злые фашисты. И мы должны быть сильными и смелыми, чтобы по-бедить их. Сейчас я сдаю нормы на значок юного ворошиловско-го стрелка. У меня будут 3 значка25.

В другом письме группа членов кружка юных гранатометчиков пишет:

23. Там же. С. 10. 24. Дрожжин О. Указ. соч. С. 128. 25. Морозова Т. Военная игра // Пионер. 1939. № 2. С. 75.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017182

Наш кружок гранатометчиков растет изо дня в день. Ребята ста-ли бросать гранату далеко и метко. <…> Мы так увлеклись этим, что почти все свободное время тренировались в метании грана-ты стоя, лежа, с колена и сидя на лошади. Мы советуем всем ре-бятам Советского Союза последовать нашему примеру26.

К концу 1930-х годов дети уже были посредством художественных рассказов, воспоминаний военных, раздела о технических новин-ках морально подготовлены к тому, что им придется защищать родину ценой собственной крови.

Олег Дрожжин в своей книге «Удар и защита» окончательно сформулировал и закрепил это настроение:

Войны в Абиссинии, Испании и Китае — это первые взрывы но-вой мировой войны. Новая большая война будет еще страшней, еще кровопролитней, чем мировая война 1914–1918 годов27.

Единственное, что остается пока неясным, это сроки начала войны:

Когда набросятся на нас капиталистические страны, мы не зна-ем. Но к этому нападению мы должны всегда быть готовы. И мы действительно готовы!28

Заключение

В  проанализированных текстах 1930-х годов самыми повторя- ющимися темами были война, индустриализация, поиск внутрен-них врагов (начиная с 1935–1936 годов) и разоблачение внешних врагов, которые дополнялись описаниями ужасов капиталистиче-ского мира. Направленность журнала на детскую аудиторию опре-деляла методы, рассчитанные на детскую эмоциональную психи-ку: главными жертвами фашистов/немецких фашистов/японцев были дети — сверстники читателей; сразу после описания чудо-вищных условий жизни в империалистическом мире шел текст, основное содержание которого заключалось в  восхвалении ЦК ВКП(б), Сталина и партийного руководства, благодаря которым советские дети могут проживать счастливое и беззаботное дет-

26. Занегин М. Карманная артиллерия // Пионер. 1939. № 1. С. 72. 27. Дрожжин О. Указ. соч. С. 120. 28. Там же. С. 121.

Мария НауМова 183

ство. Однако часто к читателю обращались совсем не как к ребен-ку, и пионер начинал привыкать к мысли, что у него, как у взрос-лого, есть обязанности, которые необходимо выполнять. В этом ему могли помочь советы старших товарищей или признанных ав-торитетов, которые на страницах журнала делились с молодежью своим жизненным опытом.

Образ врага в  журналах был представлен несколькими ти-пами злодеев. Безусловно, существовала разница между врагом внешним и  внутренним, причем последний был особенно опа-сен. Враг описывается через категории безобразного, отталкива- ющего, болезнетворного, но в то же время происходит дифферен-циация «мелкого зла» и демонизированного образа врага. Во всех рассказах советский герой одолевает врага в ходе противостоя-ния, и победа подается как подвиг всего советского народа. Пе-реживание чувства триумфа здесь — одна из главных целей рас-сказа наравне с подчеркиванием позитивных черт героя, народа или страны.

Насколько эффективной была эта пропаганда и  насколько хорошо подготовила она подрастающее поколение к  той вой-не, которая действительно началась в 1941 году? Похоже, что ис-пытания войны не стали для этих молодых людей неожиданно-стью. Но легкомысленный оптимизм многих текстов и фильмов, обещавших быструю и  легкую победу, сослужил дурную служ-бу. Так, например, фильм «Если завтра война…»29, который стал символом безответственной пропаганды, вспоминали с горечью и раздражением.

Однако были в журнале и совсем другие произведения. Здесь печатались Аркадий Гайдар, Рувим Фраерман, Соломон Гарбу-зов, Юрий Герман, Лев Кассиль, Валентин Катаев, Вениамин Ка-верин. Многие авторы были военными, не профессиональными писателями.

Занимательной литературы, призванной сыграть на эмоциях детей и завлечь идеей войны, было больше, чем «правдивой лите-ратуры», хотя последняя была более выразительна и затрагивала более глубокие темы. Но как раз эта последняя, «правдивая» ли-тература и подготовила советских подростков к войне, о чем на-поминают Станислав Рассадин и Бенедикт Сарнов в книге «Рас-сказы о литературе»:

29. Фильм 1938 года, снят группой режиссеров под руководством Ефима Дзигана.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017184

«Красным дьяволятам» не  может быть страшно. Они щелка-ют врагов, как орешки. И вся их стремительная, легкая, сверка- ющая, как фейерверк, борьба, похожа на игру.

У Гайдара — совсем другое дело. «Ведь это уже всерьез!»Война в  этой книге вставала перед читателями суровой

и страшной. Как «трудная работа». Трудная не только потому, что требует от человека огромного напряжения физических сил. И даже не только потому, что на войне убивают. Еще и потому, что на ней приходится убивать30.

И без таких книг и статей, которые рассказывали бы непосред-ственно о реальном опыте военных действий, юные бойцы, пожа-луй, не были бы настолько подготовлены к участию в предстоя-щих страшных испытаниях.

БиблиографияБыховский А. М. Существуют ли высшие и низшие человеческие расы? // Пио-

нер. 1937. № 3.Веселова К. Привет из СССР. Письмо Калерии Веселовой // Пионер. 1937. № 5.Гайдар А. Из писем и дневников. М.: Детская литература, 1972.Глущенко И. Барабанщики и шпионы. Марсельеза Аркадия Гайдара. М.: Изда-

тельский дом Высшей школы экономики, 2015.Горький М. Слово к взрослым. (О задачах журнала для детей) // Северное сия-

ние. 1919. № 1–2.Дрожжин О. Удар и защита. Л.: Детиздат ЦК ВЛКСМ, 1939.Занегин М. Карманная артиллерия // Пионер. 1939. № 1.Злой М., Назаров Р., Мальцев А., Матвиенко И. Письмо со съезда // Пионер.

1939. № 3.Змея раздавлена // Пионер. 1936. № 9.Зорче, товарищи! // Пионер. 1937. № 5.Исакова Н. Советские пионерские журналы тридцатых годов: дисс. … канд.

филол. наук. Петрозаводск, 1972.Кондрашин И. С. Урок у озера Хасан // Пионер. 1939. № 3.Лебедев Д. В северных подземельях Калабрии // Пионер. 1932. № 2.Лебедев Д. Поколение обреченных // Пионер. 1932. № 2.Морозова Т. Военная игра // Пионер. 1939. № 2.Некрасов А. Советский флаг // Пионер. 1937. № 3. С. 76–80.Рассадин С., Сарнов Б. Рассказы о литературе. М.: Детская литература, 1977.Тимофеева И. Н. Роль журнала «Пионер» в развитии советской детской лите-

ратуры (1924–1932 годы): дисс. … канд. пед. наук. Л., 1954.Шторм Г. Полтава // Пионер. 1939. № 6.

30. Рассадин С., Сарнов Б. Указ. соч. С. 280.

Мария НауМова 185

“IF WAR BREAKS OUT TOMORROW…” PREPARING FOR WAR AS AN ELEMENT OF EDUCATING SCHOOLCHILDREN IN THE 1930S (BASED ON MATERIAL FROM THE “PIONEER” MAGAZINE)

Maria Naumova. Student, School of Cultural Studies, Faculty of Humanities, naoumova.maria@gmail.com. National Research University Higher School of Economics (HSE), 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia.

Keywords: “Pioneer”; Soviet pupils; war; image of the enemy; fascism; 1930s.

The article is devoted to the analysis of different aspects of representation of past and future wars, as well as the portrayal of the enemies in the “Pioneer” magazine. In the 1930s, these subjects and images became an important element of Soviet education, forming the official narrative. They were repeated in the summaries of party and state documents presented to the readers. Furthermore, they invaded works of fic-tion and the speech patterns of the pioneers themselves. As a result of this — by the time the war started — a whole generation acquired an understanding of what they were fighting for, who the enemy was and what was at stake. Using materials from the “Pioneer” magazine from 1932–1941, one can see how publications aimed at chil-dren were educating their readers, forming their consciousness, and preparing the youth to fight a war with the capitalist states.

Magazines published for Soviet pioneers in the 1930s have not yet been researched to a satisfactory degree. Researchers usually focus their attention on the continu-ity vis-a-vis previous traditions and practices, pointing to trends that were common for pre-revolutionary and post-revolutionary publications. These studies are usually limited to the period of the early 1930s and do not cover events of the second half of that decade, putting emphasis on the formation of the pioneer press instead. This article is broadening our view of Soviet press for children, helping to better under-stand the causes of heroic behavior of the young generation mobilized to defend their country during the Great Patriotic War.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-1-163-184

References

Bykhovskii A. M. Sushchestvuiut li vysshie i nizshie chelovecheskie rasy? [Are There Highest and Lowest Human Races?]. Pioner [Pioneer], 1937, no. 3.

Drozhzhin O. Udar i zashchita [Strike and Defense], Leningrad, Detizdat TsK VLKSM, 1939.

Gaidar A. Iz pisem i dnevnikov [From Letters and Diaries], Moscow, Detskaia litera-tura, 1972.

Gluschenko I. Barabanshchiki i shpiony. Marsel’eza Arkadiia Gaidara [The Drum-mers and Spies. The Marseillaise of Arkady Gaidar], Moscow, HSE, 2015.

Gorky M. Slovo k vzroslym. (O zadachakh zhurnala dlia detei) [Word to Adults. (On Tasks of Magazine for Children]. Severnoe siianie [North Light], 1919, no. 1–2.

Isakova N. Sovetskie pionerskie zhurnaly tridtsatykh godov [Soviet Pioneer Maga-zines in 1930s]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Philology. Petrozavodsk, 1972.

Kondrashin I. S. Urok u ozera Khasan [Lesson Near Lake Hassan]. Pioner [Pioneer], 1939, no. 3.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017186

Lebedev D. Pokolenie obrechennykh [Doom Generation]. Pioner [Pioneer], 1932, no. 2.

Lebedev D. V severnykh podzemel’iakh Kalabrii [In Northern Catacombs of Calabria]. Pioner [Pioneer], 1932, no. 2.

Morozova T. Voennaia igra [War Game]. Pioner [Pioneer], 1939, no. 2.Nekrasov A. Sovetskii flag [Soviet Flag]. Pioner [Pioneer], 1937, no. 3. С. 76–80.Rassadin S., Sarnov B. Rasskazy o literature [Stories about Literature], Moscow, Det-

skaia literatura, 1977.Shtorm G. Poltava. Pioner [Pioneer], 1939, no. 6.Timofeeva I. N. Rol’ zhurnala “Pioner” v razvitii sovetskoi detskoi literatury (1924–

1932 gody) [Significance of “Pioner” Magazine in Development of Soviet Children’s Literature]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Pedagogics. Leningrad, 1954.

Veselova K. Privet iz SSSR. Pis’mo Kalerii Veselovoi [Greetings from USSR. Letter from Kaleria Veselova]. Pioner [Pioneer], 1937, no. 5.

Zanegin M. Karmannaia artilleriia [Pocket Artillery], Pioner [Pioneer], 1939, no. 1.Zloi M., Nazarov R., Mal’tsev A., Matvienko I. Pis’mo so s”ezda [Letter from Confer-

ence]. Pioner [Pioneer], 1939, no. 3.Zmeia razdavlena [Snake is Crashed]. Pioner [Pioneer], 1936, no. 9.Zorche, tovarishchi! [Be Watchful, Comrades!]. Pioner [Pioneer], 1937, no. 5.

187

Гости в будущее: «пионерская утопия» и советская действительностьАртем Кравченко Преподаватель, Московская высшая школа социальных и экономических наук (МВШСЭН). Адрес: 119571, Москва, пр-т Вернадского, 82, стр. 2. E-mail: artemioskravchenko@gmail.com.

Ключевые слова: советское детство; утопия; советская фантастика; Иннокентий Жуков; Александр Светов; пионеры; оттепель.

В статье рассматривается несколько книг времен оттепели и 1920-х годов, в которых описываются путеше-ствия пионеров в коммунистическое будущее. Наибольшее внимание уде-ляется двум повестям. Одна из них, «Путешествие звена „Красная звезда“ в страну чудес», принадлежит скуль- птуру и идеологу пионерского дви-жения Иннокентию Жукову и была опубликована в 1924 году. Другая, «Веточкины путешествуют в будущее», написана литератором и популяри-затором спортивного образа жизни Александром Световым и увидела свет в 1963 году. Автор статьи пыта-ется показать, что через сравнение репрезентаций повседневных практик детей в коммунистическом «светлом будущем» можно проследить тот сдвиг, который произошел в советском обществе времен отте-пели по сравнению с периодом 1920-х годов.

Различие между общей атмосфе-рой и характером построения утопии в 1920-х годах и во времена оттепели можно последовательно проследить через репрезентацию деталей быто-вого характера и образа жизни. Осо-бенно важным элементом является также усиление индивидуалистиче-ских черт у юных героев повестей. Они проявляются как в особенностях поведения и привычек, так и в выра-женных личных амбициях и интересах, которые часто становятся движущими элементами сюжета повестей. Герои также более открыто демонстрируют романтические чувства, проявляют родственную привязанность к родите-лям, другим членам семьи и т. д. При этом общая приверженность коллек-тивистским идеалам и соответству- ющая риторика в повестях неизменно сохраняются, соседствуя с тенденцией к описанию разнообразных индиви-дуалистических устремлений героев.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017188

До чего же все странно — прошлое, оказывается, может быть будущим, а будущее — прошлым. Все может перепутаться. А вот как распутать?..

Виталий Мелентьев. Черный свет

У ТОПИЮ от  научной фантастики отделяет доволь-но тонкая грань: она описывает общество непременно идеальное, репрезентирует то, что лишено существен-ных недостатков. Кажется, именно это и обрекает ли-

тературную утопию (в отличие от антиутопии) на практически неизбежную смерть в большинстве современных социумов: в си-туации, когда любой проект может быть подвергнут внешней кри-тике, попытка озвучить в  публичном пространстве идеал уни-версалистского характера становится бессмысленной. Более того, очевидно, что это — деструктивное действие с точки зрения под-держания подобного идеала.

Но у советского общества и власти не просто изначально при-сутствовал мощный запрос на формирование утопической кар-тины будущего; сама идея существования советского государ-ства была теснейшим образом связана со стремлением воплотить глобальный проект такого рода. Возникла специфическая ситуа-ция, когда писатель, создающий утопию, мог выступать не только и не столько как выразитель собственной концепции видения бу-дущего, а как фактический интерпретатор государственной док-трины развития. Это и  потенциально увеличивало значимость его роли, и возлагало на него дополнительную ответственность. Быть «медиатором» между властью, строящей утопию, и обще-ством — совсем не легкая и не безопасная роль.

При этом важнейшей группой потенциальных читателей фан-тастических утопий становились дети и подростки — именно им предстояло жить в обществе будущего, и именно из них должен был быть сформирован тот самый «новый человек». К тому же изображать коммунистическое будущее в книгах для юных чита-телей в определенном смысле было просто уместнее — хотя бы по-

Статья подготовлена в рамках программы стажировки «Карамзинские стипендии — 2016» при поддержке фонда Михаила Прохорова и Школы актуальных гуманитарных исследований Института общественных наук РАНХиГС.

Артем КрАвченКо 189

тому, что малоправдоподобные для взрослых элементы описания «светлого будущего» в случае детей вполне могли быть оправда-ны, например, «дидактическими целями».

В настоящей статье рассматриваются несколько повестей, ко-торые условно можно назвать «пионерскими утопиями»1. В них главными героями являются пионеры, попавшие в «светлое буду-щее» и знакомящиеся с жизнью детей идеального общества. Наи-большее внимание будет уделено двум книгам: «Путешествие зве-на „Красная звезда“ в страну чудес»2 Иннокентия Жукова и «Ве-точкины путешествуют в будущее»3 Александра Светова. Кроме того, не будут обойдены и повесть Виталия Мелентьева «33 марта. 2005 год»4 (а также две другие книги, входящие в этот же цикл5), и повесть-сказка Виталия Губарева «Путешествие на Утреннюю Звезду»6.

Повесть Жукова была написана в 1920-е годы, остальные кни-ги — уже во времена оттепели. Две эти эпохи объединяет многое. Говоря об актуализации связанных с образами будущего построе-ний в эти периоды, можно вспомнить и о концепции Владимира Паперного с его «культурой-1» и «культурой-2». Если пользовать-ся языком этой концепции, станет очевидно, что рассматривае-мые тексты, апеллирующие к образам «светлого будущего», — по-рождения именно «культуры-1», устремленной в грядущее и стре-мящейся к «горизонтальному» развитию. Но если в 1920-е годы советская власть была еще совсем молода, ощущалось дыхание революционной эпохи и утопические фантазии только набирали обороты, то 1950–1960-е годы были уже совсем иным временем. Они наследовали период позднего сталинизма, когда в условиях тотального государственного господства «полет фантазии» даже лояльного «фантаста-утописта» был опасен — еще с 1930-х годов преобладала фантастика «ближнего прицела», в которой в цен-

1. Разумеется, это чрезвычайно расплывчатая категория. Для нас важно, что герои всех этих книг — советские дети пионерского возраста, попада- ющие в идеальное коммунистическое общество. Присутствие последова-тельных отсылок именно к пионерской организации не будет рассматри-ваться как существенный критерий.

2. Жуков И. Н. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков: Всеукраинское общество содействия юному ленинцу, 1924.

3. Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее. М.: ЦК ВЛКСМ; Моло-дая гвардия, 1963.

4. Мелентьев В. Г. 33 марта. 2005 год. М.: Детгиз, 1957. 5. Он же. Голубые люди Розовой земли. М.: Детская литература, 1966; Он же.

Черный свет. М.: Детская литература, 1970. 6. Губарев В. Г. Путешествие на Утреннюю Звезду. М.: Детский мир, 1961.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017190

тре внимания оказывались локальные технические изобретения, но не обновленное общество будущего. Однако в 1950-е годы вновь актуальность обретают книги, пытающиеся предложить художе-ственный образ будущего коммунистического общества, то есть обозначить состояние, к которому, согласно советской идеологии, должно двигаться человечество.

Впрочем, в оба периода, создавая художественные образы бу-дущего общества, писатели оказывались тесно связаны с государ-ственным утопическим проектом. Пытаясь (сознательно или ин-туитивно) выступать медиаторами между властным дискурсом и детьми, они создавали тексты, сочетавшие в себе обыденность собственной эпохи и пафос той утопии, которая была неразрыв-но связана с их временем. Мы попробуем взглянуть на тексты этих «пионерских утопий» как на источники по истории совет-ской повседневности. Правда, повседневность будет пониматься в довольно широком ключе. Разумеется, «повседневное — это то, что происходит каждый день, в силу чего не удивляет»7. Но важ-но, что оно не является чем-то однозначно противостоящим на-саждаемому «сверху» властному идеологическому дискурсу. На-против, ведь повседневность  — это не  только повседневность быта, но и повседневность представлений и мифов, порожден-ных культурной средой. Вслед за авторами «Мифологии совет-ской повседневности» можно сказать, что в сфере исследования оказывается не  только сама повседневность, но  и  «мифы», ко-торые составляли «основу ментальности среднестатистическо-го советского человека»8. Основное же внимание будет уделено тому, как повседневная жизнь оказывала влияние на форму ре-презентации советской утопии в 1920-е годы и в эпоху хрущев-ской оттепели.

1957-й и страна чудес

Автор «Путешествия звена „Красная звезда“ в страну чудес» Ин-нокентий Жуков был одной из важнейших фигур, стоявших у ис-токов пионерского движения. Будучи известным в первую оче-редь как самобытный скульптор, он сыграл заметную роль в фор-

7. Орлов И. Б. Советская повседневность. Исторический и социологический аспекты становления. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2010. С. 11.

8. Куляпин А. И., Скубач О. А. Мифология советской повседневности в ли-тературе и культуре сталинской эпохи. М.: Языки славянской культуры, 2013. С. 10.

Артем КрАвченКо 191

мировании этого движения как за счет непосредственной работы с детьми и взаимодействия с комсомолом, так и благодаря двум своим «пионерским книжкам», а именно: «Приключение юных пионеров в  Египте»9 и  «Путешествие звена „Красная звезда“ в страну чудес»10. Необходимо отдельно отметить заслугу Свет-ланы Маслинской в актуализации интереса к этому во многом за-бытому автору и его художественным текстам11.

Прежде чем перейти к анализу повести, важно попытаться от-ветить на вопрос о том, искренне ли Жуков принял советскую власть и ту утопию, которую он пытался донести до детей в сво-ей книге. Разумеется, факты его биографии характеризуют его как человека в целом лояльного советской власти: арестован в цар-ские времена за распространение запрещенной литературы, дру-жен со  многими революционерами, принял советскую власть, пропагандировал «трудовую школу», сторонник «красного бой-скаутизма», а затем — активный участник и организатор пионер-ского движения. Но все эти биографические факты сами по себе не  раскрывают степень искренности приятия Жуковым совет-ских идеалов. Зато, если обратиться к дневникам этого литерато-ра и скульптора, можно увидеть если не полностью откровенные, то хотя бы не совсем «показные» взгляды на советский проект. К сожалению, в фонде Иннокентия Жукова в РГАЛИ его дневники за 1923–1924 годы (когда было написано «Путешествие…») не со-хранились12. Но есть дневник за 1928 год13 — можно остановить-ся на некоторых его фрагментах. Например, на том, как Жуков от собственного имени и от имени супруги приводит в дневнике поздравления внучке «в связи с первыми шагами» (29 апреля 1928 года). В первую очередь он призывает: «Будь лучше твоих дедуш-

9. Жуков И. Н. Приключение юных пионеров в Египте. Харьков: Юный ле-нинец, 1926.

10. Он же. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков… 11. В 2013 году на «Белых чтениях» она выступала с докладом «Почему в пио-

нерской литературе 1920-х нет будущего?» Статья на основе этого докла-да, к сожалению, на данный момент еще не опубликована. В нем вни-мание было заострено на уникальности для 1920-х годов единственной в своем роде пионерской книги, последовательно рисующей образ буду-щего, — книги Жукова. Исследователь также проанализировала особен-ности футорологического образа мира, созданного этим автором.

12. Есть переписка с директором международного бюро скаутов, но, судя по тону и тому, что она была передана секретарю журнала «Барабан», она носила в первую очередь пропагандистский характер (РГАЛИ. Ф. 2042. Оп. 1. Ед. хр. 59 м/ф).

13. РГАЛИ. Ф. 2042. Оп. 1. Ед. хр. 21 м/ф.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017192

ки и бабушки, будь лучше твоих родителей, так как каждое по-коление детей должно быть лучше поколения своих предков»14. Во-вторых, внучке следует стать «активной участницей в строи-тельстве нового мира, нового быта на земле. Вместе с коммуни-стическим авангардом человечества прорубайся в будущее, уни-чтожай государственные границы, объединяй человечество в еди-ную трудовую семью»15. И  только лишь на  третьем, последнем пожелании происходит переход к менее пафосному и более шут-ливому тону: «Кушая кашу, слушай мамашу. Досыта наедайся, а потом улыбайся. Капризничать можно, но осторожно (в меру). Прыгай, скачи и крутись — жизни учись»16.

Невозможно не заметить и то, что в дневнике Жукова очень большое место занимают осуждение «индивидуализма» и  рас-суждения о  «коллективистских идеалах». Он клеймит индиви-дуализм «старой интеллигенции» и призывает молодежь «отре-шиться от мало-мальски мещанских индивидуалистических за-бот о своем личном благополучии и маленьких личных интересов и приобщиться к великим устремлениям компартии и комсомо-ла». Сам автор дневника в июле 1928 года, пытаясь найти пере-ломный момент в  своем творчестве и  мировоззрении, выделя-ет в  качестве ключевого 1911 год, когда «вера в  красоту челове-ческой души (индивидуализм) сменилась верой в красоту всего растущего человечества (коллективизм)»17. Так это или нет, ка-жется не столь важным — ключевое здесь то, что «веру в коллек-тивизм» Жуков вполне последовательно демонстрирует на стра-ницах дневника18. И к людям другой веры, судя по одной из днев-никовых записей, он был не слишком терпим. Так, в декабре 1928 года он пишет большое критическое письмо собственной сестре Тане (у  которой «сохранилась религиозная вера»), обвиняя ее в «агитаторском письме» после того, как она просто поздравила брата «с днем ангела»19.

14. Там же. 15. Там же. 16. Там же. 17. Там же. 18. Справедливости ради стоит отметить, что в одной из публикаций 1911 года

Жуков действительно пишет о том, что «индивидуальное творчество дол-жно быть только подготовкой к коллективному соборному творчеству». Подробнее см.: Горбунова Л. Скульптор Иннокентий Жуков. Осенние вы-ставки (1906–1912). Чита: Палитра, 2012. С. 69.

19. РГАЛИ. Ф. 2042. Оп. 1. Ед. хр. 21 м/ф.

Артем КрАвченКо 193

Жуков ни в чем не подвергает сомнению установки, исходящие от советской власти, и кажется вполне искренним. Так, в мае он делает, например, следующий комментарий относительно Шах-тинского дела:

Как можно было допустить этих старых прожженных спецов и шахтовладельцев к работе по восстановлению нашей промыш-ленности, нашей советской страны, которую они ненавидят все-ми силами своей барской души!20

Так же безапелляционен он и в оценках литературных произведе-ний. Например, ругает за чуждость пролетарской власти роман Александра Грина «Бегущая по волнам», заканчивая дневниковую запись следующими словами:

Грин даже не попутчик, он — хуже. Восторженный отзыв о его произведениях я слышал только от одной дамы-неврастенички, столь же чуждой советской действительности, как и Грин и все герои его рассказов и другого романа21.

Закончить рассмотрение дневниковых записей можно небольшой зарисовкой от 1 января 1929 года, в которой Жуков дает краткую самохарактеристику:

Газеты посвятили сегодня целый ряд статей Демьяну Бедному в связи с 20-летием его литературной деятельности. <…> Как много общего у меня с Демьяном Бедным!22

Таким образом, язык и  образ мира, характерные для того, что условно можно обозначить как публичный дискурс советской власти (в том числе и общие идеи ее утопического проекта), были прекрасно освоены Жуковым. При этом он, кажется, был впол-не последовательным сторонником действующей власти и ее гло-бальной утопии.

Начиная рассмотрение повести «Путешествие звена „Крас-ная звезда“ в страну чудес», имеет смысл пояснить, к чему, веро-ятно, отсылает название этой книги. Дело в том, что в 1908 году в Санкт-Петербурге вышла утопия Александра Богданова «Крас-

20. Там же. 21. Там же. 22. Там же.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017194

ная звезда»23. Книга была попыткой художественного изображе-ния будущего общества согласно представлениям социал-демо-кратического крыла революционеров. Это «была первая утопия, окрашенная пафосом пролетарского освободительного движе-ния»24. С 1918 года она еще несколько раз переиздавалась в Со-ветской России25 и  пользовалась популярностью. Поэтому ка-жется вероятным, что Жуков читал ее, и присутствие «Красной звезды» в названии его книги не случайность, а сознательная от-сылка к тексту этой пролетарской утопии. Согласно сюжету кни-ги Богданова марсиане, тайно прибывшие на Землю в разгар ре-волюционной борьбы в России, предлагают революционеру Лео-ниду посетить их планету. Революционер соглашается и получает возможность подробно познакомиться с тем, как живут обита-тели «красной планеты», как устроено их пережившее социали-стическую революцию общество. В книге присутствует также ро-мантическая линия: Лэнни (как прозвали инопланетяне Леонида), долгое время не понимавший, что у его марсианских друзей тоже есть разделение по половому признаку, со временем узнал об этом и влюбился в одну из своих спутниц — Нэтти (она ответила ему взаимностью). Есть в  романе и  подробное описание жизни де-тей на Марсе: они живут в своеобразных интернатах с довольно свободным распорядком — «домах детей» (туда, впрочем, в любой момент и на любой срок могут приехать их родители).

Первые фрагменты «Путешествия…» начали выходить в пио-нерском журнале «Барабан» еще в 1923–1924 годах26. Впрочем, вся повесть целиком там так и не была напечатана. Зато в том же 1924 году она была издана отдельной книгой; фрагменты текста, разме-щенные в «Барабане», вошли в нее без каких-либо существенных правок и изменений27. Общая канва сюжета такова. Группа пионе-ров из Лысогорска вместе с собакой Шариком, отправляясь за го-род, встречает таинственную светящуюся надпись «1957». Встав на нее, герои оказываются в будущем, в 1957 году. Там они встре-

23. Богданов А. А. Красная звезда: Утопия. СПб.: Товарищество художествен-ной печати, 1908.

24. Бритиков А. Ф. Отечественная научно-фантастическая литература (1917–1991 годы). Кн. 1: Научная фантастика — особый род искусства. 2-е изд. СПб.: Борей-арт, 2005. С. 51.

25. См., напр.: Богданов А. А. Красная звезда: Роман-утопия. Л.; М.: Книга, 1925.

26. Жуков И. Н. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан. Журнал юных пионеров. 1923. № 3. С. 25–28; № 4. С. 20–24; 1924. № 1. С. 19–22; № 3. С. 11–14.

27. Он же. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков…

Артем КрАвченКо 195

чают другой пионерский отряд (звено «Вечный костер»), который рассказывает им, что они оказались в будущем, где уже одержана победа революции в мировом масштабе. Гостей из прошлого зна-комят с устройством нового мира, берут их в качестве гостей на об-щеуральский пионерский слет, где делегация из Бразилии пригла-шает их совершить дружественный визит. Пионеры звена «Красная звезда» принимают приглашение и обсуждают маршрут путеше-ствия. В этот момент один из пионеров, Сережа Ступин, просыпа-ется — оказывается, все произошедшее с ними было только сном.

Разумеется, дата 1957 год взята не случайно. Это год сорока-летия Великой Октябрьской социалистической революции. По-добный горизонт в начале 1920-х годов кажется сторонникам по-строения коммунистической утопии достаточно отдаленным. Нужно помнить, что все еще в ходу теория перманентной револю-ции, которая будет официально осуждена на пленумах ЦК только в резолюции от 17 января 1925 года. Кажется, вполне можно при-числить автора «Путешествия…» к ее сторонникам. Пионер из бу-дущего Ялок Ворубас28 рассказывает о том, как «пламя революции перекинулось в Германию, Бельгию, Францию, Италию, Англию, Америку»29 (то есть революция последовательно распространяет-ся от границ СССР). Более того, в 1929 году, например, «белорус-ские пионеры… доставили в осажденный фашистскими войска-ми Париж весьма важные документы и радиошифр»30.

Что же показывают пионерам звена «Красная звезда» в буду-щем, в счастливом 1957 году? Прежде всего читателя 1920-х годов, вероятно, привлекали необычные и  яркие технические изобре-тения, которые станут обыденностью в будущем. Но попытаем-ся сосредоточиться не на описании техники грядущего, а на опи-сании образа жизни и особенностей людей общества 1957 года, на том, в чем они были схожи и различны с людьми «настоящего». Что, например, можно сказать о пионерском быте? Как «новый быт», реализовавшись в будущем, повлиял на жизнь? Встретив одного из сверстников образца 1957 года, гости из прошлого ви-дят в его облике только одну принципиально отличную от их соб-

28. В повести имена многих пионеров будущего представляют собой написан-ные задом наперед имена похожих на них пионеров из 1920-х годов. Так, Ялок Варубас — Коля Сабуров, Нипутс Ажерес — Сережа Ступин. Город Уфа превращается в город Афу. Шоколад становится таинственным на-питком далокошем.

29. Он же. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан… 1923. № 4. С. 22.

30. Там же. С. 23.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017196

ственного облика черту: его одежда излучает «голубоватый свет». В остальном вроде бы нет отличий: «у него, как и у них, на шее был красный пионерский платок, рубашка, трусики и заспинный мешок»31. Последнее вообще — типичный элемент пионерского быта того времени и упоминается в тексте чуть ли не с той же ча-стотностью, как «пионерский платок».

Позднее, правда, различия становятся более заметными32. По-степенно гости из прошлого понимают, что «„светляки“ были сде-ланы точно из другого теста». Главное их отличие — лучшая орга-низованность и согласованность действий:

Это было видно по всему, и по тому, как они быстро и деловито все делали, и по тому, как они быстро и деловито построились, когда минут через 10 прозвучал свисток вожатого33.

Отличались они и  лучшим физическим развитием. Когда все вместе пионеры отправляются делать утренние гимнастические упражнения и бегут купаться в речке, это становится очевидным:

…наши ребята опять убедились в  превосходстве и  в  этом сво-их новых знакомых: среди «светляков» не было ни одного су-тулого, горбатого, узкогрудого, а среди лысогорцев такие были. <…> Потом ребята узнали, что не только их новые знакомые, но и все ребята, каких им только ни приходилось встречать, все они были такие же крепкие, здоровые и сильные34.

Нормальной физической развитости людей будущего вообще уде-ляется постоянное внимание. Так, оказавшись в  городе, пионе-ры вновь обращают внимание на то, что «не было также грязно и бедно одетых», что «не было бледных, изможденных, сутулых и сгорбленных фигур»35. Кажется очевидным, что внимание к по-добным деталям лишний раз подтверждает массовое присутствие

31. Там же. С. 21. 32. Характерно, что неоднократно подчеркивается «свет», который исхо-

дит от  их  одежды, подробно описывается «радиосвет», который они используют. Более того, они и называются «светлые мальчики», «свет-лые», «светляки» и т. п. Возникает некоторое противопоставление ста-рых, «темных» пионеров более совершенным — «светлым».

33. Он же. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан… 1924. № 1. С. 19.

34. Там же. С. 20. 35. Он же. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков…

С. 64.

Артем КрАвченКо 197

изможденных и нищих людей на улицах городов Советской Рос-сии после Гражданской войны.

Но ключевые отличия между пионерами прошлого и будуще-го все же вовсе не физические. Характерны слова вожатого «крас-ных звезд» Сережи Ступина, которые он произносит на пионер-ском съезде в городе Афу: «Мы очень хотим быть такими же, как вы, так же работать настойчиво, дружно и энергично»36. Факти-чески в  его уста вложены главные коллективистские ориенти-ры, за которые Жуков так ратовал в своей работе с молодежью в 1920-е годы.

Нельзя не  упомянуть и  о  том, что пионеры прошлого еще не полностью избавились от «суеверий и религиозных предрас-судков». Так, Грише «бабушка задурила голову всякими вздорны-ми рассказами о призраках»37, а отдельная глава «Долой попов-ские имена» посвящена тому, что пионеры принимают решения поменять свои старорежимные имена на более современные (Ок-тябрь, Красарм, Ревмир, Спартак, Владлен, Юль). Сюжет вполне типичный для 1920-х годов, когда активно пропагандировались «красные крестины» и антирелигиозная политика постепенно на-бирала обороты.

В  то  же время сама структура пионерской жизни будуще-го остается у  Жукова неизменной  — это походы, слеты, вожа-тый, который должен пользоваться непререкаемым авторитетом. Остаются неизменными и многие бытовые элементы пионерской жизни: использование свиста, построение, даже наличие кличек (Профессор — у одного из пионеров 1957 года). Отдельную роль играет хоровое пение. И пионеры будущего, и пионеры прошло-го все время поют. Гостей из 1923/1924 года, как свидетелей эпохи напряженной революционной борьбы, даже специально просят исполнить «Интернационал». Есть упоминание и о том, как пио-неры поют «Картошку», общеизвестную в 1920-е годы скаутскую песню, перенятую пионерами38.

Другое дело, что масштаб задач, стоящий перед пионерами, ка-чественно меняется. Если в 1923–1924 годах пионеры отправляют-ся по просьбе лесопильного завода обследовать Кайдаловский лес, чтобы установить количество древесных пород и характер при-

36. Он же. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан… 1924. № 3. С. 14.

37. Он же. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан… 1923. № 4. С. 20.

38. Он же. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан… 1923. № 3. С. 26.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017198

сутствующих там вредителей древесины, то в 1957 году пионеры готовятся отправиться в экспедицию в Африку, где будут соревно-ваться за призы (эскадра подводных лодок в 200 штук, флотилия радиолетов в 150 штук, отряд автомобилей в 250 штук)39. Сорев-новательный элемент играет немаловажную роль у Жукова. Вы-ступая активным пропагандистом соревнований между школьни-ками, он показывает, как пионеры прошлого начинают подтяги-ваться, чтобы не ударить в грязь лицом перед своими потомками. Убежденность в том, что «групповые соревнования создают за-интересованность всей группы в работе и успеваемости каждого учащегося этой группы и заинтересованность каждого в успеш-ной работе всей группы»40, тоже кажется не его исключительно личным мнением, а  особенностью мышления многих «активи-стов» эпохи 1920-х годов. При этом соревнования пока еще не вы-шли на общегосударственный уровень, еще не испытали мощного влияния бюрократизации. Пока еще в целом добровольные пио-нерские отряды вступают в соревнования друг с другом, часто пи-шут письма в пионерские журналы («Барабан», позднее — «Пио-нер» и проч.), пытаясь найти себе соперника. Только в 1929 году, с  началом первой пятилетки, уже на  другом уровне — в  газете «Правда» — будет опубликован «Договор о социалистическом со-ревновании обрубщиков трубного цеха завода „Красный выбор-жец“», который положит начало приданию принципиально ново-го статуса подобным соревнованиям41.

Характерно, как Жуков решает проблему взаимоотношения пио-неров с семьей. В начале 1920-х годов в просоветски настроенных группах вопрос о взаимоотношениях между пионерами и семьей, как и о форме самой семьи, еще не решен однозначно. Еще про-должает существовать теория «стакана воды»42, а образы пионеров, противостоящих необразованным и даже преступным родителям, останутся актуальными в пионерской литературе и в более позд-

39. Он же. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков… С. 58.

40. РГАЛИ. Ф. 2042. Оп. 1. Ед. хр. 59 м/ф. 41. Конечно, уже в 1923–1924 годах в Советской России имеет место бюро-

кратизация подобных соревнований. Так, производственные совещания на заводах носят в значительной степени именно такой характер. Но все же общая атмосфера эпохи пока совсем иная — и действительно суще-ствующая низовая инициатива (в первую очередь, разумеется, «активи-стов») играет немалую роль.

42. Так, уже в 1927 году Анатолий Луначарский в книге «О быте» все еще вы-нужден противостоять этой теории сексуальных взаимоотношений.

Артем КрАвченКо 199

нее время43. Что касается пионеров 1923/1924 года, то об их родите-лях упоминаний практически не встречается. Ни о каких пережи-ваниях от расставания с ними, естественно, речь не идет. Модель взаимоотношений между детьми и  родителями у  Жукова очень напоминает модель, описанную в «Красной звезде» Богданова44: дети живут отдельно от родителей в «трудовой коммуне — лагере на склоне гор»45, хотя и могут в любое время посещать друг дру-га. Знакомясь с мамой Ажереса, Сережа замечает, как она похожа на его собственную маму («только лицо у мамы было всегда усталое, озабоченное»46). Но это не проявление тоски о родителях — лишь демонстрация того, что в будущем обитают точно такие же люди, как и в прошлом, только более совершенные и счастливые.

В то же время к 1957 году происходит явная глобализация. Пе-ремещения по планете легки и удобны (14-часовой перелет через Атлантический океан) — пионеры с легкостью принимают реше-ние лететь в Бразилию или готовятся к походу в Африку. Ника-кой очевидной границы в мире будущего нет. И это всячески под-черкивается. При этом, с одной стороны, автор говорит о суще-ствовании Всемирного Совета Социалистических Республик47, с  другой — есть и  отдельные «национальные» государственные образования (например, Бразильская советская социалистиче-ская республика). Но особенно характерными кажутся элементы, отражающие развитие политической культуры, например описа-ние всеуральского слета пионеров, который прерывается то «бу-рей аплодисментов», то «грохотом аплодисментов». Можно ска-зать, что это отражает уже формирующуюся модель поведения участников советских съездов самого разного характера.

«Если государственное, то немножечко и мое…»

О биографии Александра Светова известно меньше, чем о жизни Иннокентия Жукова. Его документы не сохранились ни в РГАСПИ (где хранится фонд «Молодой гвардии», печатавшей его книги), ни в РГАЛИ (где хранится фонд «Детгиза», в котором он также из-

43. Речь идет не только о «канонизации» Павлика Морозова, которая про-изойдет позднее, но и о целом пласте литературных и публицистических текстов, в которых дети противостоят родителям.

44. Богданов А. А. Красная звезда: утопия. С. 65–70. 45. Жуков И. Н. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков…

С. 85. 46. Там же. 47. Там же. С. 71.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017200

давался). Не удалось обнаружить и специально посвященных ему работ. Только небольшая статья в энциклопедии, посвященной ис-тории фантастики48. Впрочем, и роль у Светова была иная, чем у Жукова. Второй пытался участвовать в создании и организации только еще формирующейся системы воспитания детей в Совет-ской России, писал о том, как, по его мнению, будет выглядеть мир будущего, о котором он грезил еще до появления советской власти. Первый изначально находился в условиях, где проект построения коммунизма отчетливо делегировался властью сверху, а лояльные «советские писатели» были в той или иной мере обречены внима-тельно следить за колебаниями «линии партии». И Светов писал свои книги вполне в духе времени. В начале 1950-х годов он сле-довал за еще доминировавшей тогда фантастикой ближнего при-цела49. На протяжении 1950–1960-х годов написал несколько книг, посвященных популяризации спорта среди детей и подростков50.

Характерно, что даже в книгах Светова о здоровье и спорте, на-писанных на рубеже 1950-х и 1960-х годов, возникают образы бу-дущего и того, как будет выглядеть жизнь в «коммунистическом обществе». Так, автор уверен, что в будущем люди будут «сильны-ми, красивыми, стройными», что у человека

…будет больше свободного времени. Ведь для того, чтобы создать все необходимое для жизни, достаточно будет работать пять или даже четыре часа в день. Остальное время люди посвятят наукам, искусству, спорту. Они научатся лучше понимать и любить му-зыку, живопись51.

Говоря об уходе от сталинской эпохи, стоит помнить, что он был постепенным, и разные авторы видят начало эпохи «шестидесят-ников» в разное время. Здесь можно назвать и XX съезд в 1956 году, и момент смерти Сталина в 1953 году. А Петр Вайль и Александр Генис говорят о XXII съезде и принятии III Программы КПСС как о ключевой точке52. Если брать развитие фантастической литера-

48. Светов, Александр Абрамович // Энциклопедия фантастики: Кто есть кто / Под ред. Вл. Гакова. Минск: Галаксиас, 1995. URL: http://scifi.spb.ru/authors/s/svetov.a/svetov.htm.

49. См., напр.: Светов А. А. Тайна неслышимых звуков // Здоровье. 1956. № 12. С. 21–23.

50. Полную библиографию его работ см.: Светов Александр Абрамович // Биб-лиографии советской фантастики. URL: http://bibliography.narod.ru/Svetov.htm.

51. Там же. С. 71–72. 52. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М.: АСТ, 2013.

Артем КрАвченКо 201

туры (в рамки которой укладывается книга Светова), то можно (вслед за Всеволодом Ревичем) провести грань и по 1957 году. Это год выхода журнальной версии романа Ивана Ефремова «Туман-ность Андромеды», который стал своеобразным символом ухода от господствовавшей в сталинскую эпоху «фантастики ближнего прицела». По  некоторой инерции «книга незамедлительно под-верглась нападкам»53, однако нападки эти носили не всеобъем-лющий характер. Характерно, что все в том же 1957 году выходит и книга в жанре детской фантастики, обращающаяся к картине утопического будущего, — «33 марта. 2005 год» Виталия Меленть-ева54. В сочетании с тем, что действие повести Жукова также про-исходит в 1957 году, это кажется во многом символическим совпа-дением. Книга, которую вполне можно назвать пионерской утопи-ей, появляется в тот же год, когда предшествовавшая пионерская утопия должна была воплотиться в жизнь.

После «разоблачения культа личности» страна остро нуждалась в новых ясных ориентирах будущей жизни, которых в «фантасти-ке ближнего прицела», естественно, не могло быть. Разумеется, и в сталинское время курс на построение коммунизма оставался важнейшей частью государственной идеологии, но до некоторой степени, кажется, была снижена острота общественных ожида-ний в этой сфере. В условиях же новой эпохи образ «светлого бу-дущего» явно нуждался в более отчетливой формулировке. При-чем вряд ли стоит говорить о том, что знаменитая III Программа, принятая на  XXII съезде КПСС в  1961 году и предвещавшая по-строение коммунизма «в основном» в 20-летний срок, была клю-чевой причиной интереса к художественному осмыслению обра-за будущего совершенного общества. Само оттепельное общество, видимо, активно нуждалось в  подобном ориентире — програм-ма и  последующие действия по  популяризации ее положений окончательно легализовали в СССР подобные описания «светло-го будущего» и задали им определенные рамки. В итоге «возникал определенный симбиоз, в котором текст программы партии, с од-ной стороны, ограничивал рамки официально разрешенной фан-тазии, а с другой — в этих границах предоставлял готовый матери-ал, из которого можно было конструировать образы будущего»55.

53. Ревич В. Перекресток утопий. Судьбы фантастики на фоне судеб страны. М.: ИВ РАН, 1998. С. 170.

54. Мелентьев В. Г. 33 марта. 2005 год. 55. Фокин А. А. Прошлое, настоящее и будущее как элемент советской дей-

ствительности в 1960–1970-х гг. // Будущее как сюжет. Тверь: Издательство Марины Батасовой, 2014. С. 200.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017202

Впрочем, вряд ли стоит говорить о Программе партии как о не-коем неожиданном варианте интерпретации «светлого будуще-го» — уместнее рассматривать ее как форму обобщения тех пред-ставлений о коммунизме, что и так существовали в среде элиты. История публикации повести «Веточкины путешествуют в буду-щее» кажется здесь показательной.

Дело в том, что первые фрагменты этого текста напечатали сна-чала в 1958 году в журнале «Костер»56, а затем, в 1960 году, в жур-нале «Юный техник»57, то есть они были опубликованы до при-нятия III Программы партии в 1961 году. А вот книга была изда-на только в 1963 году58, уже после XXII съезда КПСС. Фрагменты текста, которые были опубликованы в  журналах, существенно не были изменены; за исключением мелких нюансов, описание мира будущего осталось ровно тем же, что и прежде.

Интересно, что в  повести точный год «прибытия» пионеров в будущее обозначен Световым довольно расплывчато — писатель избегает точных временных ориентиров. С одной стороны, один из героев хотел бы очутиться именно в 2000 году — «при полном коммунизме». Но, с другой стороны, указывается, что одно из мест действия, город Трех Солнц, был основан в 2000 году; присутству-ет упоминание о писателях, которые родились «в последних деся-тилетиях двадцатого века» и успели написать произведения, ко-торые изучают школьники будущего; есть термоядерная станция столетия Октября. Выходит, что путешественники во времени ока-зались уже в XXI столетии, и даже не в самом его начале.

Общая канва сюжета повести такова. Два брата-пионера (Ваня и Гоша) встречают по дороге в школу волшебника, который от-правляет их в будущее. Там герои идут в свою школу, знакомят-ся с учениками (некоторые невероятно похожи на бывших одно-классников) и  узнают, как теперь выглядит учебная жизнь. По-том — полет в целях обучения в пустыню Каракумы. Затем братья посещают изменившийся город, в том числе магазин, музей, ста-дион. Там они попадают в различные приключения. Наконец, Гоша, выкрав у врача специальную таблетку, приобретает невероятные математические способности, но одновременно становится очень рассеянным и из-за болезненного состояния случайно начинает

56. Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Костер. 1958. № 4. С. 40–42; № 5. С. 38–40.

57. Он же. Веточкины путешествуют в будущее // Юный техник. 1960. № 9. С. 54–57; № 10. С. 70–72; № 11. С. 55–59.

58. Он же. Веточкины путешествуют в будущее. М.: ЦК ВЛКСМ; Молодая гвар-дия, 1963.

Артем КрАвченКо 203

путешествовать по планете. В конце концов он попадает в аварию над пустыней (лишаясь сразу после этого чудесных математиче-ских способностей) и чуть не гибнет вместе с «китайчонком Ва-сей». Уже в пустыне их находят и спасают от гибели. Затем братья произносят волшебные слова и возвращаются домой, в прошлое.

Даже такое беглое описание позволяет понять, насколько из-менилась роль пионера. Если у Жукова пионеры самостоятельно пытаются отправиться в неосвоенную Африку, то теперь Гоша, все время нарушающий правила, сам нуждается в спасении. Хотя ге-рои-дети и кажутся довольно самостоятельными, они регулярно прибегают к помощи взрослых. Никакого целостного пионерско-го отряда в сюжете повести нет. Вся жизнь детей связана имен-но со школьной системой59. Если у Жукова школа практически не упоминается, так что трудно понять, каково ее место в буду-щем мире (в начале 1920-х годов об этом еще идут бурные спо-ры), то теперь все выстроено вокруг нее — именно туда отправ-ляются братья, как только оказываются в будущем. Когда млад-ший Гоша предполагает, что «может быть, и  вообще-то  теперь без школ обходятся?», старший Ваня безапелляционно заявляет, что «не  может этого быть». Школьные оценки становятся важ-ной темой в разговорах героев. В фрагментах повести, опублико-ванных в «Юном технике», есть исчезнувший в более поздней ре-дакции эпизод, где школьник будущего Толя Бабакин, удивляясь необразованности Гоши Веточкина, сначала говорит: «Будь моя воля, я бы тебе двойку поставил». А вскоре даже решает: «Если бы я был учителем, то поставил бы тебе не двойку, а единицу»60. При этом даже волшебник Сергей Иванович в ответ на просьбу Гоши переделать в дневнике двойку на пятерку признается: «Такие чу-деса мне не подвластны»61. Роль школы, кажется, еще более уси-ливается тем, что дети будущего, как и в книге Жукова, живут от-дельно от родителей62. Единственным устойчивым маркером свя-

59. Правда, стоит отметить, что школа будущего у Светова — это школа явно «политехническая»: у нее есть учебно-производственные цехи на заводе, где из школьников готовят «сборщиков жилых домов». Также возможна работа школьников в лабораториях и в сельском хозяйстве.

60. Он же. Веточкины путешествуют в будущее // Юный техник. 1960. № 10. С. 70–71.

61. Здесь и далее цит. по: Он же. Веточкины путешествуют в будущее // Боль-шая бесплатная библиотека. URL: http://tululu.org/b40427.

62. «— Разве ты не в интернате живешь? — В каком интернате? — В  школьном. Домой мы только в  гости ходим… Странный ты ка-

кой-то…» (Там же).

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017204

зи с пионерской организацией служит, скорее, часто повторяемое обещание: «Честное пионерское!»

Характерны и изменения в гардеробе: вместо «серой, топорща-щейся гимнастерки» совсем иная форма одежды. На детях буду-щего абсолютно одинаковая, но вовсе не пионерская одежда (ви-димо, школьная форма, пионерские галстуки при этом не  упо-минаются): «Мальчики были одеты в  красивые светло-синие комбинезоны и белые рубашки, на девочках были голубые пла-тья». Кроме того, вместо вещмешков все дети становятся обла-дателями портфелей. Взрослые также одеваются, кажется, почти одинаково:

…женщины одеты в  простые, но  красивые платья светлых то-нов, а мужчины — в легкие и очень удобные костюмы, похожие на спортивные. Куда девались неуклюжие, сковывающие движе-ния пиджаки? А галстуки, шляпы? Да, да. Ни шляп, ни шапок, ни кепок никто не носил.

Полностью исчезают не только хоровое пение, но и сами пионер-ские песни. Роль музыки полностью изменилась. Она может быть высокого или низкого качества, но дети ее слушают (на концерте в парке или по радио), а не исполняют. Есть даже эпизод с харак-терным «экспериментом», который проводит новый друг Веточ-киных Толя Бабакин: он ставит растениям слушать «плохую» му-зыку времен XX века63. На вопрос возмущенного Вани Веточкина о том, где он достал эту «дрянь», Бабакин отвечает, что ему уда-лось отыскать старую патефонную пластинку: «конечно, и тогда была хорошая музыка», а «под такую музыку, говорят, веселились молодые люди». Ваня уточняет: «отсталые молодые люди… сти-ляги». Таким образом, текст Светова косвенно подтверждает, что стиляги для пионера-школьника начала 1960-х годов вполне при-вычная и понятная категория. Более того, содержится даже намек на «неправильные» музыкальные пристрастия Гоши Веточкина:

Музыку братья любили по-разному. Ване нравились произведе-ния серьезные — Чайковского, Грига, Моцарта. Веточкин-стар-ший и сам учился играть на скрипке. Гоша, услышав серьезную музыку по радио, пожимая плечами, говорил: «Завели симфо-нию! Сыграли бы что-нибудь веселенькое. На саксофоне». Он не захотел учиться музыке, но очень любил эстрадные концерты.

63. «Какие-то картавые возгласы, завывания, визг, оглушительные удары ба-рабана терзали слух. Веточкин не выдержал и заткнул уши».

Артем КрАвченКо 205

Важно отметить ту роль, которую в развитии сюжета играет Гоша Веточкин. Младший брат, хотя и является положительным пер-сонажем, все время совершает неправильные поступки: то кра-дет у врача пилюлю, то наедается «стимулятора роста», то пыта-ется использовать на уроке английского языка аппарат для авто-матического перевода, то переедает сладостей в магазине. Важна эта «девиантная» роль Гоши еще и  потому, что позволяет уви-деть принципиальное отличие людей будущего в плане этическо-го совершенства. Так, они не понимают, что значит «ездить зай-цем» (не зная денег вообще), не хотят брать в магазине больше продуктов, чем им необходимо64. Гоша же, даже пытаясь сделать что-то хорошее, часто демонстрирует ту этическую пропасть, ко-торая разделяет его и людей будущего. Когда он с благими наме-рениями пишет табличку: «Ломать деревья, рвать цветы и топтать газоны воспрещается» (вполне обычный для его эпохи запрет), он видит, что люди будущего просто не видят смысла в подоб-ной надписи. Неприспособленность Гоши к жизни в счастливом будущем может даже вызвать ассоциации с конфликтом между людьми будущего и рабочим Присыпкиным в «Клопе» Владими-ра Маяковского. Разумеется, Гоша, в отличие от  героя Маяков-ского, несравнимо менее испорчен и искренне стремится к идеа-лам общества будущего. Но параллель все же можно провести. Даже музыкальные пристрастия двух путешественников во вре-мени косвенно перекликаются: Присыпкин интересуется фокс-тротом, а Гоша предпочитает «что-нибудь веселенькое, на саксо-фоне». К тому же прибывает Гоша в будущее, как и главный герой «Клопа», вместе с насекомым. Только не с паразитическим и от-талкивающим клопом, а с трудолюбивой пчелой. Во время визи-та братьев Веточкиных в музей, где представлены канувшие в лету явления прошлого (водка, папиросы «Казбек», рогатка, шпаргал-ки), Гоша узнает, что на планете случайно уничтожили всех пчел. Тогда он торжественно передает спичечную коробку с сидящей там пчелой, которую он взял с собой из прошлого. Это приносит школьнику славу мирового масштаба. К Гоше возникает неверо-ятное общественное внимание, появляются «журналисты, фото-репортеры, радиокомментаторы». Слава явно нравится младше-

64. Можно сравнить с ситуацией в «Путешествии звена „Красная звезда“ в страну чудес», где существует все же возможность воровства (собаки). Предполагают, что это мог совершить житель территорий, не так давно перешедших к прогрессивному строю, где люди еще страдают от старых пороков.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017206

му Веточкину. Более того, с помощью специального устройства, подаренного ему в Академии наук, он пытается помочь Ване по-бедить в спортивных состязаниях, чтобы обеспечить обществен-ное внимание и к персоне брата.

Наконец, именно через действия Гоши читатель узнает о по-требительских слабостях гостей из прошлого. Проявляются они прежде всего в неуемном стремлении лакомиться сладостями:

Гоша любил пробовать все, начиная от варенья и кончая уксусом и перцем. Дома его так и называли: «наш дегустатор».

В итоге в магазине будущего, где все можно брать бесплатно, Гоша объедается сладостей, у него начинает болеть живот и врач в мед-пункте дает ему касторки65. Впрочем, даже исконный обитатель будущего Толя Бабакин не  чужд лакомствам: сидя за  пультом управления ракетоплана, он «с  наслаждением облизывал эски-мо». Сам ассортимент сладостей существенно расширяется в по-вести Светова по сравнению с упомянутым у Жукова. К тому же теперь лакомства не овеяны таинственностью (как далокош для пионеров звена «Красная звезда»). Это что-то, что потенциальный читатель должен любить и что должно быть ему хорошо знако-мо из опыта бытовой жизни. Наряду с эскимо упоминаются хал-ва, шоколадные конфеты, сливочное мороженое, вода с сиропом, торты и пирожные с кремом, разнообразное варенье, шоколадки.

В некотором смысле возникает конфликт между устремления-ми Гоши Веточкина в сфере потребления и тем обществом буду-щего, в котором он оказался. Можно сказать, что младший Веточ-кин часто выступает носителем «потребительского» варианта вос-приятия коммунизма66, распространенного в советском обществе. Окружающие же постепенно прививают ему более возвышенные коммунистические идеалы и принципы, «учат» коммунизму. Ха-рактерен один из разговоров между братьями Веточкиными, ко-гда Гоша заявляет:

Мы же при коммунизме будем жить! Так? Все, что захочешь, да-ром получай. Захотелось тебе, например, пирожков с варень-

65. Невольно возникает ассоциация с «коротышками» из книг Николая Но-сова. Баловство и неумеренность Гоши, как и его тяга к славе, удивитель-но напоминают характеры Незнайки и Пончика.

66. Об этом см.: Фокин А. А. «Потребительский вариант» восприятия комму-низма советским населением на рубеже 50–60-х годов // Вестник Челябин-ского государственного университета. 2007. № 11. С. 34–41.

Артем КрАвченКо 207

ем — пожалуйста. Кнопку нажми: вжик! Только рот пошире от-крывай. А чтоб пирожки глотать, никакой науки не надо.

В ответ Ваня называет брата несознательным существом, амебой и поясняет:

Самое интересное — это все самому строить! Своими руками. А ты на готовеньком хочешь. И потом учти, в будущем люди тоже будут трудиться.

Важно, что по  сравнению с  повестью Жукова коренным обра-зом меняется та коллективная общность, перед которой должны чувствовать свою ответственность герои. В «Путешествии звена „Красная звезда“ в страну чудес» это звено, пионерская органи-зация. А в повести Светова это в первую очередь семейная общ-ность. Солидарность Веточкиных носит отчетливо семейный ха-рактер: «Что о нас подумают? Скажут: хвастуны и обманщики эти Веточкины». Или даже: «Я стыжусь даже называться твоим братом… А ты должен извиниться перед ним». Правда, никакого серьезного наказания в мире будущего путешественникам во вре-мени, кажется, не грозит. Обитатели XXI века даже не знают, что значит слово «штраф»: «Оно ушло из нашей жизни так же, как многие другие устаревшие слова, распространенные у людей вто-рого тысячелетия». Стоит отметить и ответ, который Веточкины получают от обитателей будущего на вопрос о том, что делают с людьми, которые отказываются работать:

Разве человек может обойтись без работы? Труд нужен каждо-му, как воздух, как вода и пища. А если среди нас и появился бы такой бездельник, которому нравится сидеть сложа руки, то мы немедленно направили бы его к врачу. Доктор проверит его ум-ственные способности и назначит лечение.

Совсем по-другому звучит ответ на  схожий вопрос в  «Путе- шествии…»:

Ничего не  могут получить, белоручки, лодыри, лежебоки. Да их теперь, впрочем, и нет. Коммунистическое воспитание с детства приучило людей к труду67.

67. Жуков И. Н. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков… С. 72.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017208

В  разнице этих ответов можно увидеть как смягчение нравов, произошедшее за эти годы, так и предпосылки к рождению того, что позднее назовут «карательной медициной».

Существенное внимание в книге Светова уделено вопросам пе-реустройства мира и экологическим изменениям. Трудно даже пе-речислить все глобальные климатические и инженерные проекты, которые осуществлены в мире будущего: улучшен климат в поляр-ных и умеренных широтах земного шара; Берингов пролив пере-городили огромной плотиной с целой системой мощных насосов; осваиваются Каракумы; безлюдные тундры Канады и Аляски пре-вратились в луга и пастбища68. Без сомнения, это отчетливо отра-жает смелые (и безрассудные) проекты такого рода, возникавшие в СССР тех лет. Впрочем, по косвенным признакам можно заметить постепенное формирование более осторожного экологического со-знания у Светова. Так, при журнальной публикации отрывков по-вести в 1958 году есть упоминание о том, что в будущем истребили не только всех скорпионов, тарантулов, саранчу, но и волков. В из-дании 1963 года автор все же не решился избавиться от животного, занимающего столь важную экологическую нишу.

Характерны и изменения, связанные с санитарным состоянием мира: если у Жукова пионеры будущего борются со вшами у со-баки Шарика, то в будущем Светова о вшах уже речи нет — сооб-щается, что комнатная муха полностью истреблена, так же как скорпионы и пауки. Зато неизменным отличием человека буду-щего от человека прошлого остается его физическое совершен-ство. Теперь, правда, физическое состояние современных автору людей не описываются с тем драматизмом, как у Жукова, но их от-ставание от  обитателей будущего очевидно. Так, щуплый и  бо-лее слабый, как показалось Гоше, одноклассник легко одерживает над ним верх благодаря умению борца, а на улицах не встречает-ся «ни одного седого или лысого»69.

Что касается политического строя на планете, то у Светова он описан так же туманно, как и у Жукова. Есть некое «Всемирное со-дружество наций», но существуют и отдельные государственные образования, такие как Социалистические Штаты Америки, Союз Советских Коммунистических Республик. Любопытен небольшой

68. В повести Жукова тоже упоминаются проекты по взаимодействию с при-родой, но они все же носят более локальный характер и в большей сте-пени связаны со строительством гидроэлектростанций, динамо-машин и т. п.

69. Срок жизни, естественно, теперь тоже изменился — вырос до 200 лет.

Артем КрАвченКо 209

эпизод, в котором герои говорят о проблеме государственной соб-ственности. В самом конце повести Гоша мечтает о том, кем ста-нет, когда вырастет. Прежде всего, он представляет, что будет ра-бочим на фабрике, где производят «разные вкусные вещи» (что само по себе выглядит симптоматично). И вот тогда-то происхо-дит его дискуссия с рассудительным Ваней Веточкиным:

— Я сделаю столько всего, что хватит угостить всех ребят с на-шей улицы. Пусть приходят и едят, сколько хотят.

— Как же ты будешь всех угощать, если это не  твое, а  госу- дарственное?

— Ну и  что же такого? Если государственное, то  немножко и мое…

На этом «тезисе» дискуссия на тему права собственности на про-изводимый продукт обрывается.

В этом коротком эпизоде (одном из последних в книге) хорошо заметен тот наиболее фундаментальный сдвиг в восприятии ком-мунистического будущего, который ощутимо проявляется в по-вести эпохи оттепели, по сравнению с книгой 1920-х годов. И это, вероятно, не «уход» от пионерской организации в сторону школы (который понятен с точки зрения генезиса этих структур) и даже не усиление дидактического компонента в отношениях старших и младших (который стал доминирующим в советском обществе еще в сталинскую эпоху). Ключевым кажется появление того, что в книге Жукова отсутствовало практически полностью, — отчет-ливой демонстрации героями собственной индивидуальности (хотя коллективистские идеалы и продолжают оставаться важной чертой описания «светлого будущего»). Индивидуализм этот со-всем не всегда негативно оценивается автором повести. Так, есть эпизод обмена вещами между Малышком и  Гошей (электриче-ский фонарик на электронную машинку), и этот обмен воспри-нимается как норма (другой вопрос — как Гоша использует новую вещь). Возможно ли представить нечто подобное у Жукова? Вряд ли. Есть в повести Светова и радость Гоши от обретения личной популярности и внимания окружающих, его стремление обеспе-чить такую же славу брату. Это совсем не то же самое, что триум-фальная встреча пионерского звена в городе Афу. У Жукова ге-роем повести выступает фактически все звено целиком, как еди-ное целое. У Светова ситуация кардинально меняется — братья явно отдельные персонажи, со своими интересами и пристрастия-ми. И, несмотря на то что слово «эгоист» в «Веточкиных» встреча-

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017210

ется десяток раз, коллективистские идеалы теперь явно не столь радикально выражены, как в эпоху 1920-х годов. Скорее, наобо-рот: «эгоизм» осуждается, но сама идея автономности пионеров от коллектива уже не подвергается сомнению. Речь идет о взаимо-действии отдельных героев (Гоша Веточкин, Ваня Веточкин, Толя Бабакин и  проч.), а  коллективные акторы (такие, как выступа- ющее почти всегда в единодушном порыве «звено» у Жукова) от-сутствуют. Кажется, после десятилетий сталинской эпохи «пио-нерская утопия» уходит от радикального коллективизма и в ней появляются отчетливые индивидуалистические ноты.

Post scriptum

В  эпоху оттепели появляются и  другие произведения, которые условно можно назвать «пионерскими утопиями». Так, в 1961 году вышла повесть автора «Королевства кривых зеркал» Виталия Гу-барева — «Путешествие на Утреннюю Звезду»70. В этой книге дети при помощи волшебника попадают на отдаленную планету, где встречаются с  людьми, уже давно достигшими «Эры великой дружбы» и живущими по принципу «Кто не работает — тот не ест». До этого, в 1957 году, была издана повесть «33 марта. 2005 год»71 Виталия Мелентьева, герой которой, пионер Вася Голубев, замерз-нув в леднике в 1955 году, очнулся уже в 2005 году. Эта книга по-служила началом целой трилогии о приключениях Юры Бойцова и Васи Голубева: в 1966 году выходит повесть «Голубые люди Ро-зовой земли»72, а в 1970 году — «Черный свет»73. В этих книгах ге-рои уже не путешествуют во времени, а встречаются с иноплане-тянами, опережающими землян в своем развитии74.

Характерно, что во  всех этих повестях собственно «пио-нерская» тема находится на  втором плане — только эпизодиче-

70. Губарев В. Г. Указ. соч. 71. Мелентьев В. Г. 33 марта. 2005 год. 72. Он же. Голубые люди Розовой земли. 73. Он же. Черный свет. 74. Последняя книга трилогии была напечатана, без сомнения, уже за хроно-

логическими рамками эпохи оттепели. Более того, именно в этой книге трилогии герои уже не встречаются с высокоразвитыми жителями ком-мунистического, справедливо устроенного общества — они лишь слуша-ют записанный рассказ о приключениях одного из них. По большей части книга содержит описание общения с инопланетянином, принадлежащим хотя и к технически развитой, но явно не коммунистической цивилиза-ции. Тем не менее кажется возможным рассматривать книгу в контексте двух предыдущих частей трилогии Мелентьева.

Артем КрАвченКо 211

ски встречаются упоминания о  пионерских лагерях, «Пионер-ской правде» и о честном пионерском слове. А связь со школой и в большей степени с семьей подчеркивается довольно часто. На-пример, в  «33 марта. 2005 год» главный герой Вася Голубев пе-риодически скучает по родителям и даже плачет, вспоминая маму. Характерно, что и в будущем он живет именно в домашней ат-мосфере — в  семье своего бывшего (теперь уже состарившего-ся) ровесника75. При этом для героев книг послушание взрослым остается нормой — чем-то само собой разумеющимся. Правда, на-рушают они эту норму с завидной регулярностью. И, как оказы-вается, не только они, но и дети общества будущего: Юра Бойцов в «Голубых людях Розовой земли» сбегает из дома и именно благо-даря этому сталкивается с инопланетной экспедицией — ее члены, тоже дети, нарушив запрет собственных взрослых, приземляются на Землю и берут Юру с собой в дальний полет. И это несмотря на высокую сознательность детей Розовой планеты. В итоге, прав-да, по приказу из центра земного мальчика возвращают домой.

Разумеется, в  мире будущего, изображенном в  названных выше повестях, можно найти множество самых разных деталей, отсылающих к повседневным практикам времен написания книг. Так, размороженный в 2005 году Вася Голубев вынужден запол-нять анкету, указывая в ней в том числе свою национальность. При этом «регистраторша в белом халате» ведет себя довольно вызывающе. Она «сердито посмотрела» на собравшихся на кон-силиум в  связи с  чудесным оживлением героя ученых-врачей, «точно они мешали ей работать». А когда столкнулась с пробле-мой заполнения анкеты (поскольку Вася, хотя и родился в 1955 году, считал, что ему только 13 лет), и вовсе рассердилась: «Она думала не о Васиной судьбе, а о правильном ответе на анкетный вопрос»76. Любопытно и то, что в «33 марта. 2005 год» есть упо-минания о  существовании в  будущем моды и  модников. Упо-минаются они хотя и с некоторым пренебрежением, но, кажет-ся, не осуждаются. Так, «у иных модников одежда была отделана цветной светящейся тканью, которая мягко и загадочно мерца-ла в сумерках». А при трансляции событий с Луны гость из про-шлого видит, что один из космонавтов появляется в розовом ска-

75. Внучка последнего тоже обитает вовсе не в интернате или доме детей, а в отдельной комнате в квартире собственной семьи. Разве что на кани-кулы она может отправиться в пионерский лагерь в Индонезию.

76. Здесь и далее цит. по: Мелентьев В. Г. 33 марта. 2005 год // Большая бес-платная библиотека. URL: http://tululu.org/b13047.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017212

фандре — «любители помодничать и позадаваться пробираются даже на Луну». Можно найти сцены неумеренности потребления, обжорства. В «Голубых людях Розовой земли» это и вовсе стано-вится одной из центральных тем. Хотя проявляет эту неумерен-ность уже не сам герой повести Юра Бойцов, а его пес Шарик (который, правда, обретает возможность разговаривать): собака по неосторожности выпивает полколбы биостимулятора, выра-стает из-за этого до невероятных размеров и съедает почти весь запас провианта космической экспедиции. Эта ситуация неволь-но наводит на параллели с поведением Гоши Веточкина из кни-ги Светова: в одном из эпизодов повести герой наедается желто-го порошка, которой оказывается стимулятором роста, — в ре-зультате мальчик вырастает до неимоверных размеров. Нельзя не сказать и еще об одной параллели, которая возникает при про-чтении книги «Голубые люди Розовой земли». В самом конце по-вести главный герой Юра Бойцов узнает, что два его инопланет-ных ровесника и  товарища по  космической экспедиции — это не инопланетяне, а инопланетянки. Одна из них, Зет, заявляет, рыдая: «Я мечтал, что если ты полетишь с нами, то… то, когда ты вырастешь, мы… мы, ну, может, и не поженимся, но уж, во вся-ком случае, будем дружить»77. Пораженный Юра понимает, что в инопланетном языке нет разделения форм мужского и женско-го рода. Другой член межпланетной экспедиции, девочка Миро, добавляет: «Между прочим, об этом в какой-то степени мечтал не только Зет, но и я…» Возникает ситуация, перекликающаяся с любовной коллизией в «Красной звезде» Богданова…

Вообще описания детских влюбленностей и  специфических межгендерных отношений, которых нельзя найти ни в книге Жу-кова, ни в книге Светова (хотя бы в силу того, что все их главные герои — мальчики), можно обнаружить в других повестях. Так, Вася Голубев из «33 марта. 2005 год» явно неровно дышит по от-ношению к девочке Лене: «Лена просто красивая девочка, кото-рая ему понравилась с первого взгляда». А в «Путешествии на Ут-реннюю Звезду», утешая плачущую внучку волшебника по имени Забава, один из героев повести говорит ей, что она «очень краси-вая». Позднее его товарищ саркастически провозглашает его «не-счастным рыцарем», а Забаву — его «принцессой».

Характерно, что в некоторых повестях обнаруживается, что даже в мире будущего, наряду с достигшими коммунистического

77. Здесь и далее цит. по: Он же. Голубые люди Розовой земли // Большая бес-платная библиотека. URL: http://tululu.org/b9667.

Артем КрАвченКо 213

строя обществами, могут быть инопланетные цивилизации, ко-торые при весьма развитой технологии остаются агрессивными и несправедливыми — кажется, в них царят законы капитализма. Соседями доброжелательных и благоразумных обитателей плане-ты Эфери Тау в книге Губарева оказываются агрессивные и безжа-лостные жители Сино Тау, которые при этом достигли высокого уровня технологического развития (совершают дальние космиче-ские экспедиции, владеют мощным оружием). В последней книге трилогии Мелентьева мы также узнаем, что наряду с обитателями Розовой планеты во вселенной есть враждующие с ними жители планеты Саумпертон, которые многократно превосходят землян в технологическом отношении, и тем не менее у них царят совсем не коммунистические порядки. Привычное для советских людей разделение на «два мира» сохраняется и в будущем.

При всех коллективистских идеалах, присутствующих в  по-вестях, так же как и  в  повести Светова, отчетливо проявляет-ся наличие у  героев собственной индивидуальности и частной жизни — это часть обыденного. И речь не только о тесной свя-зи с родителями или намеках на детские романтические симпа-тии. Например, герои нередко жаждут, среди прочего, личного признания и славы (хотя и не так очевидно, как Гоша Веточкин). Если в повести Жукова пионеры отправляются в 1957 год, решив последовать за исчезнувшим неизвестно куда товарищем, то Вася Голубев попадает в ледник потому, что стремится добыть кости мамонта. Хотя он и говорит, что это нужно для музея его шко-лы (чтобы она «прогремела»), в итоге договаривается с ровесни-ком из другой школы, Сашей. Сначала Вася обещает ему, что если найдут только один «мамонтов зуб», то укажут, что он был найден «совместно с пионером двадцать первой школы». Но Саша мол-чит. В итоге Вася обещает указать на надписи даже имя своего то-варища: «Найдено совместно с пионером двадцать первой шко-лы Александром Мыльниковым». Только тогда Саша соглашает-ся участвовать в походе.

Показателен и  эпизод в  «Черном свете», где Вася Голубев, на этот раз вместе с Юрой Бойцовым, натыкается в лесу на засы-панный песком космический корабль. И вот, несмотря на то что в предыдущей повести Юра встречался с инопланетянами с Ро-зовой планеты и воспринимал их коллективистские идеалы78, он,

78. Во  время общения с  обитателями Розовой планеты Юра узнает, что «на корабле, даже в шутку, даже на минуточку, нельзя резко выделяться среди других, подчеркивать свою победу». Правда, в той же повести ав-

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017214

как и Вася, обеспокоен тем, что корабль может найти кто-нибудь еще: «А до завтра сюда могут прийти другие»79. И все-таки герои решают, что вряд ли кто-то еще сможет обнаружить космический корабль за сутки — на следующий день они, обманув родителей, смогут прийти сюда с ночевкой и откопать космолет…

Завершение оттепели вовсе не положило конец созданию но-вых книг, которые можно было бы отнести к «пионерским утопи-ям». Тот же Мелентьев в 1978 году заканчивает работу над кни-гой «Обыкновенная Мёмба», которая рассказывает о посещении советскими детьми отдаленной планеты, где уже установился идеальный общественный строй. А Кир Булычев в рамках серии книг про приключения Алисы (начатой еще в 1965 году) выпуска-ет в 1978 году повесть «Сто лет тому вперед», в которой действие происходит и в будущем, и в Москве 1970-х. Теперь через маши-ну времени установлена даже двухсторонняя связь между эпоха-ми. В 1984 году на основе этой книги снимают пятисерийный те-левизионный фильм «Гостья из будущего», ставший чрезвычайно популярным. Таким образом, в названии книги субъект позицио-нировался в будущем, а в фильме — уже в настоящем80. Движение теперь направлено не в грядущее, а из него. Разумеется, перенос акцента в  названии мог быть случайным (тем более что назва-ние фильма повторяет название первой части книги). И все-таки можно увидеть в нем и признаки заката советских «пионерских утопий» — повествований, юные герои которых хотели не только «заглянуть» в будущее, но и были полны энтузиазма прорваться к нему вместе со своей страной.

БиблиографияБогданов А. А. Красная звезда: Роман-утопия. Л.; М.: Книга, 1925.Богданов А. А. Красная звезда: Утопия. СПб.: Товарищество художественной

печати, 1908.

тор делает неоднозначную ремарку: «личная сознательность у космонав-тов оказалась более высокой, чем коллективная. …до сих пор Юрию все-гда говорили, что по-настоящему правильно может и сознательно мо-жет поступать только коллектив. <…> А тут получилось все наоборот».

79. Цит. по: Мелентьев В. Г. Черный свет // Большая бесплатная библиотека. URL: http://tululu.org/b9178.

80. Описание основных сюжетных и прочих различий между книгой и филь-мом подробно описано в  материале: ГиБ  — СЛТВ. Concordantiae et discrepantiae. Материалы к сравнительному анализу // Слова Алисы. URL: http://kosmonet.info/enc/synopsis.htm.

Артем КрАвченКо 215

Бритиков А. Ф. Отечественная научно-фантастическая литература (1917–1991 годы). Кн. 1: Научная фантастика — особый род искусства. 2-е изд. СПб.: Борей-арт, 2005.

Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М.: АСТ, 2013.ГиБ — СЛТВ. Concordantiae et discrepantiae. Материалы к сравнительному ана-

лизу // Слова Алисы. URL: http://kosmonet.info/enc/synopsis.htm.Горбунова Л. Скульптор Иннокентий Жуков. Осенние выставки (1906–1912).

Чита: Палитра, 2012.Губарев В. Г. Путешествие на Утреннюю Звезду. М.: Детский мир, 1961.Жуков И. Н. Приключение юных пионеров в Египте. Харьков: Юный ленинец,

1926.Жуков И. Н. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков: Все-

украинское общество содействия юному ленинцу, 1924.Жуков И. Н. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан.

Журнал юных пионеров. 1923. № 3. С. 25–28.Жуков И. Н. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан.

Журнал юных пионеров. 1923. № 4. С. 20–24.Жуков И. Н. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан.

Журнал юных пионеров. 1924. № 1. С. 19–22.Жуков И. Н. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан.

Журнал юных пионеров. 1924. № 3. С. 11–14.Куляпин А. И., Скубач О. А. Мифология советской повседневности в литерату-

ре и культуре сталинской эпохи. М.: Языки славянской культуры, 2013.Мелентьев В. Г. 33 марта. 2005 год. М.: Детгиз, 1957.Мелентьев В. Г. Голубые люди Розовой земли. М.: Детская литература, 1966.Мелентьев В. Г. Черный свет. М.: Детская литература, 1970.Орлов И. Б. Советская повседневность. Исторический и социологический аспек-

ты становления. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2010.Ревич В. Перекресток утопий. Судьбы фантастики на фоне судеб страны. М.:

ИВ РАН, 1998.Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Костер. 1958. № 4. С. 40–42.Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Костер. 1958. № 5. С. 38–40.Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Юный техник. 1960. № 9.

С. 54–57.Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Юный техник. 1960. № 10.

С. 70–72Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Юный техник. 1960. № 11.

С. 55–59.Светов А. А. Тайна неслышимых звуков // Здоровье. 1956. № 12. С. 21–23.Светов Александр Абрамович // Библиографии советской фантастики. URL:

http://bibliography.narod.ru/Svetov.htm.Светов, Александр Абрамович // Энциклопедия фантастики: Кто есть кто / Под

ред. Вл. Гакова. Минск: Галаксиас, 1995. URL: http://scifi.spb.ru/authors/s/svetov.a/svetov.htm.

Фокин А. А. «Потребительский вариант» восприятия коммунизма советским населением на рубеже 50–60-х годов // Вестник Челябинского государ-ственного университета. 2007. № 11. С. 34–41.

Фокин А. А. Прошлое, настоящее и будущее как элемент советской действи-тельности в 1960–1970-х гг. // Будущее как сюжет. Тверь: Издательство Марины Батасовой, 2014.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017216

VISITING THE FUTURE: “THE YOUNG PIONEERS’ UTOPIA” AND SOVIET REALITIES

Artem Kravchenko. Lecturer, artemioskravchenko@gmail.com. Moscow School of Social and Economic Sciences (MSSES), 82 Vernadskogo ave., Bldg 1, 119571 Moscow, Russia.

Keywords: Soviet childhood; utopia; Innokenty Zhukov; Alexander Svetov; young pioneers; Khrushchev Thaw.

The article analyzes narratives describing journeys of the Soviet young pioneers into the future communist society. The greatest attention is devoted to two par-ticular stories. The first one was written by Innokenty Zhukov and published in 1924. The second is written by Alexander Svetov and published in 1963. The author attempts to demonstrate that — through the comparison of children’s representa-tion of everyday life in the so-called “bright future” — one can see the great changes of the Soviet society that occurred during the Khrushchev Thaw period compared to the 1920s.

The key differences between the general atmosphere of the utopian visions in the 1920s and the thaw period can be clearly noted through the representation of the details of the daily ways of life. A particularly important aspect of the latter is the strengthening of the individualistic features of the protagonists. These features appear both through their distinctive behavior and habits, as well as their personal ambitions. Characters also become more open in demonstrating their attachment to family and feelings, including those of a romantic nature. That said, their overall devotion to collectivistic ideals and corresponding rhetoric remains unchanged.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-1-187-215

References

Bogdanov A. A. Krasnaia zvezda: Roman-utopiia [The Red Star: Utopian Novel], Leningrad, Moscow, Kniga, 1925.

Bogdanov A. A. Krasnaia zvezda: Utopiia [The Red Star: Utopia], Saint Petersburg, Tovarishchestvo khudozhestvennoi pechati, 1908.

Britikov A. F. Otechestvennaia nauchno-fantasticheskaia literatura (1917–1991 gody). Kn. 1: Nauchnaia fantastika — osobyi rod iskusstva [Domestic Science Fiction (1917–1991). Book 1: Science Fiction as a Special Kind of Art], 2nd ed., Saint Petersburg, Borei-art, 2005.

Fokin A. A. “Potrebitel’skii variant” vospriiatiia kommunizma sovetskim nasele-niem na rubezhe 50–60-kh godov [“Consumer Variant” of the Perception of Communism by Soviet People in the Middle of 1950–1960s]. Vestnik Cheli-abinskogo gosudarstvennogo universiteta [Bulletin of Chelyabinsk State Uni-versity], 2007, no. 11, pp. 34–41.

Fokin A. A. Proshloe, nastoiashchee i budushchee kak element sovetskoi deistvitel’nosti v 1960–1970-kh gg. [Past, Present and Future as an Element of Soviet Reality in 1960–1970s]. Budushchee kak siuzhet [Future as a Writer’s Theme], Tver, Izdatel’stvo Mariny Batasovoi, 2014.

GiB — SLTV. Concordantiae et discrepantiae. Materialy k sravnitel’nomu analizu [“Guest from the Future” — “One Hundred Years Ahead.” Concordantiae et discrepantiae. Materials for Comparative Analysis]. Slova Alisy [Words of Alice]. Available at: http://kosmonet.info/enc/synopsis.htm.

Артем КрАвченКо 217

Gorbunova L. Skul’ptor Innokentii Zhukov. Osennie vystavki (1906–1912) [Sculptor Innokenty Zhukov. Autumn Collections (1906–1912)], Chita, Palitra, 2012.

Gubarev V. G. Puteshestvie na Utrenniuiu Zvezdu [Journey to the Morning Star], Moscow, Detskii mir, 1961.

Kuliapin A. I., Skubach O. A. Mifologiia sovetskoi povsednevnosti v literature i kul’ture stalinskoi epokhi [Mythology of Soviet Everydayness in the Literature and Culture of Stalin’s Era], Moscow, Iazyki slavianskoi kul’tury, 2013.

Melent’ev V. G. 33 marta. 2005 god [March 33. Year 2005], Moscow, Detgiz, 1957.Melent’ev V. G. Chernyi svet [The Black Light], Moscow, Children’s Literature, 1970.Melent’ev V. G. Golubye liudi Rozovoi zemli [The Blue People of the Pink Land],

Moscow, Children’s Literature, 1966.Orlov I. B. Sovetskaia povsednevnost’. Istoricheskii i sotsiologicheskii aspekty stanovle-

niia [Soviet Everydayness. Historical and Sociological Aspects of Its Develop-ment], Moscow, HSE, 2010.

Revich V. Perekrestok utopii. Sud’by fantastiki na fone sudeb strany [The Crossroads of Utopias. Destiny of Sci-Fi on the Back of Country’s Destinies], Moscow, IV RAN, 1998.

Svetov A. A. Taina neslyshimykh zvukov [The Mystery of Inaudible Sounds]. Zdorov’e [Health], 1956, no. 12, pp. 21–23.

Svetov A. A. Vetochkiny puteshestvuiut v budushchee [Vetochkins Travel to the Future]. Koster [Bonfire], 1958, no. 4, pp. 40–42.

Svetov A. A. Vetochkiny puteshestvuiut v budushchee [Vetochkins Travel to the Future]. Koster [Bonfire], 1958, no. 5, pp. 38–40.

Svetov A. A. Vetochkiny puteshestvuiut v budushchee [Vetochkins Travel to the Future]. Iunyi tekhnik [Young Technician], 1960, no. 9, pp. 54–57.

Svetov A. A. Vetochkiny puteshestvuiut v budushchee [Vetochkins Travel to the Future]. Iunyi tekhnik [Young Technician], 1960, no. 10, pp. 70–72.

Svetov A. A. Vetochkiny puteshestvuiut v budushchee [Vetochkins Travel to the Future]. Iunyi tekhnik [Young Technician], 1960, no. 11, pp. 55–59.

Svetov Aleksandr Abramovich. Bibliografii sovetskoi fantastiki [Bibliographies of Soviet Science Fiction]. Available at: http://bibliography.narod.ru/Svetov.htm.

Svetov, Aleksandr Abramovich. Entsiklopediia fantastiki: Kto est’ kto [Encyclope-dia of Science Fiction: Who Is Who] (ed. Vl. Gakov), Minsk, Galaksias, 1995. Available at: http://scifi.spb.ru/authors/s/svetov.a/svetov.htm.

Vail’ P., Genis A. 60-e. Mir sovetskogo cheloveka [1960s. World of a Soviet Man], Moscow, AST, 2013.

Zhukov I. N. Prikliuchenie iunykh pionerov v Egipte [Adventure of Young Pioneers in Egypt], Kharkiv, Iunyi leninets, 1926.

Zhukov I. N. Puteshestvie zvena “Krasnaia zvezda” v stranu chudes [Journey of “Red Star” Branch to the Wonderland], Kharkiv, Vseukrainskoe obshchestvo sode-istviia iunomu lenintsu, 1924.

Zhukov I. N. Puteshestvie zvena Krasnoi zvezdy v stranu chudes [Journey of Red Star Branch to the Wonderland]. Baraban. Zhurnal iunykh pionerov [Drum. Journal of Young Pioneers], 1923, no. 3, pp. 25–28.

Zhukov I. N. Puteshestvie zvena Krasnoi zvezdy v stranu chudes [Journey of Red Star Branch to the Wonderland]. Baraban. Zhurnal iunykh pionerov [Drum. Journal of Young Pioneers], 1923, no. 4, pp. 20–24.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017218

Zhukov I. N. Puteshestvie zvena Krasnoi zvezdy v stranu chudes [Journey of Red Star Branch to the Wonderland]. Baraban. Zhurnal iunykh pionerov [Drum. Journal of Young Pioneers], 1924, no. 1, pp. 19–22.

Zhukov I. N. Puteshestvie zvena Krasnoi zvezdy v stranu chudes [Journey of Red Star Branch to the Wonderland]. Baraban. Zhurnal iunykh pionerov [Drum. Journal of Young Pioneers], 1924, no. 3, pp. 11–14.

219

Советское как детское: опыт двораЮлия Чернявская Профессор, факультет культурологии и социокультурной деятельности, Белорусский государственный университет культуры и искусств (БГУКИ). Адрес: 220007, Минск, ул. Рабкоровская, 17. E-mail: yvch@of.by.

Ключевые слова: Советский Союз; идеология; повседневные социальные конвенции; социокультурный ландшафт советского двора; детские игры и считалки; война; образ врага.

Государство как результат высших указаний и низовых привычек — это консенсус явного и неявного, личного и общего, внутреннего и внешнего, новаций и традиции. Советская власть считала одной из главных своих целей создание нового человека: на это и был направлен процесс вос-питания советского ребенка, проис-ходящий не только на уровне прямых требований и запретов, но и на кон-текстуальном уровне повседневности. Статья основывается на концепции «центр — периферия», на том, каким образом они, а также бытие СССР и мира в целом осваиваиваются дет-ской повседневностью. Анализ бази-руется на детском фольклоре (игры, считалки и т. д.).

Категория детства — одна из кон-стант советского габитуса, придавав-шая устойчивость обществу. В статье прослеживаются игровые пути, кото-рыми ребенок усваивал и адап-

тировал советские и досоветские вошедшие в обиход практики, события истории и советскую идео-логию в целом. Анализ практик показывает, что ребенок усваивает идеологию путем не только офици-ального, но также неофициального дискурса. Детский дискурс объ-единяет сказку, шутку, пропаганду и советскую реальность. В созна-нии ребенка все они подтверждают друг друга. Потому мир советского ребенка есть оптимистический мир. Основные детские модели принадлеж-ности к советскому целому, которые вырабатывались в игровом простран-стве двора, таковы: адаптация обще-ственных интересов как к себе, так и к колебаниям времени, течений, моды; обретение безопасности путем риторики всесилия; жертва собственным благом ради утвер-ждения высшего, гармоничного миропорядка.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017220

— Сынок, почему ты не спишь? Почему плачешь?— Я боюсь… Нам сегодня в садике рассказывали, что Владимир Ильич Ленин умер, но он живой. И очень любит маленьких детей!

Анекдот

Советский Союз как страна детства

СОВЕТСКАЯ власть, как и  Владимир Ильич Ленин из анекдота, очень любила детей. И дети отвечали ей взаимностью. Не только потому, что дети склонны ве-рить мифам и заклинаниям, а советская культура была

насквозь заклинательной. Но и потому, что в самом СССР через стальные пластины бытия и тусклые атрибуты быта явственно проступало детское начало. Именно метафорическое состояние непрекращающегося «детства» (упрощенность и лучезарность) укреплялось в человеке как эксплицитно (снаружи и «сверху»), так и имплицитно (внутренне и «снизу»).

Детство в Союзе культивировалось и как лучшая пора в жизни человека, и как особое состояние сознания, в котором он по воз-можности должен пребывать до самой смерти. Часто говорится о том, что советский человек был неразличимым винтиком в го-сударственной машине. Но  винтикообразность — это свойство в первую очередь детского коллектива.

Если весь советский опыт представить в виде романа, это бу-дет роман воспитания. За советские годы изменилось множество партийных установок, в  целости оставалась лишь одна святы-ня — формирование нового типа человека. Это повлекло за собой логичное в своей простоте решение: превратить взрослых в де-тей, чтобы пересоздать их  мышление — новое мышление ново-го человека… Поскольку содержание этой абстракции постоянно (хотя и неуловимо) менялось, советский человек никогда не при-ближался в достаточной мере к востребованному образу. Меру и характер соответствия социальным запросам каждый опреде-лял сам. К счастью, конкретных указаний по этому поводу свер-ху не поступало.

Средства воспитания востребованного человеческого типажа известны: кнут и пряник. «Кнут» — наказание. В роли «пряника»

Юлия ЧернявСкая 221

выступали привилегии, чаще нематериальные: упоминание фами-лии в речи начальника, грамоты, устные и письменные благодар-ности. Страна Советов была страной слов.

Респондент (мужчина, 1972 г. р., экономист): Я  получал благодарности  — с  первого по  пятый класс, а брат — грамоты. Это был, ну, комплекс неполноценности, что у меня только благодарность, а у него — грамота. Хотя та же бу-мажка, если по сути1.

Наиболее яркие примеры инфантилизации населения в первые годы советской власти — борьба с неграмотностью2 и коллекти-визация. Здесь мы не говорим о целях — благих или чудовищных, а лишь о средствах «одетинивания» и его результатах. Вряд ли крестьяне (которые на тот момент составляли более 80% населе-ния страны) бросили бы хозяйство и ринулись за школьные пар-ты, если бы не суровые санкции за неисполнение приказа, введен-ные ленинским декретом.

Самым жестоким примером «одетинивания» была коллективи-зация. Несмотря на разницу уровней одетинивания, структурное сходство «налицо», и это лицо бесправия. Ведь именно детство лишено собственности; именно детей насильно сгоняют в стаи (группы, классы, отряды); именно ребенку указывают, что, когда и сколько он должен сделать; именно ребенка «пропесочивают» взрослые дяди и тети… Это у ребенка по непонятным взрослым соображениям могут отнять все, что ему принадлежит. И нако-нец, именно дети не имеют официального фиксированного ста-туса. В свете этого примечательно, что до 1974 года колхозникам не выдавали паспортов3. Как и все приказы власти, этот преодоле-вался путем исподволь выработанных народом социальных кон-венций: блатом и взяткой.

1. Здесь и далее в статье приводятся фрагменты интервью с участниками опроса граждан Республики Беларусь, который автор проводит в Минске с 2013 года для готовящейся книги «Советская Атлантида». На момент на-писания статьи было опрошено 250 человек.

2. Параграф 8 декрета «О ликвидации безграмотности среди населения РСФСР», подписанного Лениным 26 декабря 1919 года, предупреждал: «Уклоняющиеся от установленных настоящим декретом повинностей… привлекаются к уголовной ответственности».

3. Для сравнения: паспортизация городских жителей началась в 1932 году. Правда, паспорта они получали лишь внутренние, для поездок в преде-лах СССР.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017222

Респондент (мужчина, 1950 г. р., онколог, член-корр. АН):Да  какой институт, смешно, у  меня и  паспорта не  было. Год 1966-й, вы хоть имеете представление?.. Председатель сельсове-та любил «это дело», я  его подпоил и  по  пьяной лавочке вы-просил справку, чтобы пустили хоть в медучилище в райцен-тре. А из училища в институт было просто, особенно с крас-ным дипломом.

Респондент (женщина, 1946 г. р., уборщица):У папки блат был на районе, кум. Он куму привез порося, вот мне и сделали паспорт. В шестьдесят четвертом.

Коллективизация и всеобщее обучение грамоте — лишь два наибо-лее ярких приема выковывания детства в качестве структурного элемента советского мышления; в реальности их было значитель-но больше. Они пронизывали жизнь человека насквозь. Резуль-тат — неистребимость детского в советском человеке — во мно-гом был достигнут. С толикой риска можно предположить, что те качества, ожидания, воззрения, которые иностранцы не толь-ко в  XIX, но  и  в  ХХ веке называли «загадочной славянской ду-шой», — это взгляды, надежды и свойства ребенка.

Пожалуй, основная способность ребенка  — дар доверчиво-сти, который сродни религиозному «мужеству доверия» (Пауль Тиллих). Верили ли советские люди в возможность «рая на зем-ле»? Скорее, в то, что если и можно соорудить справедливое об-щество, то оно будет создано именно здесь и именно их усилия-ми. И энтузиазм покорителей целины, и уверенность в том, что жизнь возможно «прожить так, чтобы не было мучительно боль-но»4, и надежда на скорое и окончательное искоренение «роди-мых пятен» — все это симптомы детства. Потому было бы не толь-ко несправедливо, но и наивно считать, что советская «детскость» заключалась лишь в ожидании коммунизма, который принесет на блюдечке государство-родитель. Словом, речь не столько о па-тернализме, сколько об особой советской религиозности. И слу-чайно ли истинную веру, веру без терзаний и рационализации на-зывают «детской»?

Государство — лишь один из объектов веры советского чело-века. Когда доверие к нему стало таять, оставались другие: «свя-щенная война», символические имена и  знаковые места. Каж-

4. В позднебрежневский период афоризм Николая Островского был пере-иначен путем смены одной лишь буквы: «Жизнь надо прожить там, что-бы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».

Юлия ЧернявСкая 223

дое из них «проигрывалось» детьми, апробировалось ими в игре и усваивалось намертво: игры в Мересьева, Корчагина, Гагарина, в Сталинград выковывали пусть не новый, но особый тип чело-века… По крайней мере ребенка.

В результате в его сознании прорастал образ не столько госу-дарства, сколько Родины, совпадающей с государством «по кра-ям», но подразумевающей более глубокое и потайное содержание. То, что неясно многим сегодняшним исследователям-прагмати-кам, было внутренне понятно советским детям. Герои книг и кино отдавали жизнь не за фактическую державу, а за метафизическую Родину, то есть за смыслы — как те, что проповедовались с трибун, так и те, что государство — при всей своей кажущейся всевластно-сти — не захотело или не сумело искоренить. Словом, речь о пре-емственности, нестройной, нелогичной, колеблющейся, ибо го-сударство существует на грани практик, декларируемых сверху, и подспудных, возникших снизу — до и вне его. Государство как результат высших указаний и низовых привычек — это консен-сус явного и неявного, личного и общего, внутреннего и внешне-го, новаций и традиции.

Остановимся на последней. Наше убеждение, что ребенок бо-лее открыт новому, чем взрослый, соответствует истине лишь от-части. Настоящая традиция живет не  столько в  душах пенсио-неров, сколько в душах детей. Ребенок — консерватор. Он ценит законы жизни, регулярный круговорот событий (отступления от него радостны, но лишь как отступления).

Детство, непоколебимое в своих основах, — одна из констант советского габитуса, придававшая устойчивость обществу5. Габи-тус, по Пьеру Бурдьё, есть схема одновременно и воспроизводи-мая, и воспроизводящая. Устойчивость детского габитуса в СССР основывалась и на преднамеренности, и на случайности. Пред-намеренность была связана с герметичной закрытостью от «тле-творных влияний Запада», а также с идеей одетинивания обще-ства. Компонент случайности привносился несколькими фактора-ми. Первый — подспудные практики, проявляющиеся в семейном воспитании, в более или менее классическом образовании6, в дво-ровых играх, в литературоцентричном характере культуры и т. д.

5. Имеется в виду период, наступивший после начала 1930-х годов, когда были резко свернуты все революционные педагогические эксперименты.

6. Советская школа начиная с 1930-х годов представляла собой упрощенный гибрид дореволюционной гимназии и реального училища.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017224

Тем самым повседневность воспроизводила не только советскость, но и досоветскость и даже «несоветскость».

Мифологическое сознание (как и  сознание в  целом) форми-руется за счет не столько требований, лозунгов и указов, сколь-ко их адаптации к сложившемуся культурному габитусу. Не рупо-ром на площади или нотацией учительницы, а квартирой, класс-ной «камчаткой», двором. Мы будем говорить о феномене двора, о том малом пространстве, где дети проигрывали взрослые моде-ли мироустройства и попутно, сами не замечая того, создавали и воспроизводили микроидеологию.

Советский двор: между раем и коммуналкой

«Рай, замаскированный под двор», — некогда писал Булат Окуджа-ва. Имелся в виду рай свободы — рай дозволенности недозволен-ного по умолчанию. Все неофициальные инициации советского ребенка происходили во дворе: именно там дети узнавали тай-ны деторождения, первые обсценные выражения и ужасное сло-во «еврей».

Классический советский двор — феномен своеобычный. Если американские дети играли в собственном дворике, приглашая де-тей из соседних домов, если европейские больше общались по до-мам или гуляли в парках, то застройка «сталинского» двора (дома буквой «Г» или «П», арки, создающие отгороженное от  города, но при этом общее межквартирное пространство) диктовала осо-бый стиль взаимоотношений и — шире — стиль детства. Подобие западных муниципальных районов с их многоэтажной застрой-кой в СССР появилось лишь в 1970-е годы и получило название «микрорайон». Это было уже кардинально иное освоение город-ского ландшафта: открытые пространства между домами взыва-ли скорее к созданию ватаги, чем дворовой общины. Классиче-ский же двор давал необходимое ощущение укромного, олицетво-ряя грань приватного/общественного, — не так жестко, не столь насильственно и  не  в  тех масштабах, как коммуналка. Пото-му, в отличие от «параноидов жилья» (выражение Ильи Утехи-на), параноидов двора не  существовало. Если сравнивать с  об-щиной коммуналку неправомерно, то  двор вполне «общинен». В коммунальной кухне — безвыходное постоянство общежития, во дворе — его дискретность, а значит, присутствует определен-ная мера добровольности. Из двора можно было вернуться до-мой. Из двора можно было выйти наружу. Это воплощало грань отношений община/общество. Община — двор, общество — город.

Юлия ЧернявСкая 225

Само словосочетание «во двор» резко отличалось от словосоче-тания «на улицу»: улица была чем-то внешним, куда выходили, двор — внутренним, куда возвращались.

Укромность, «свойскость» советского двора 1960–1970-х го-дов пробуждала в людях желание заботиться о нем. Можно было сажать мальвы вдоль забора, зная, что никто из соседей на них не покусится. Можно было разводить голубей. Можно было чи-нить горку и заливать каток — для «своих»: таковыми считались все дети двора, знакомые соседям поименно. Сейчас часто гово-рят о роли управдома и домового комитета, «тоталитарной ру-кою» державших городские дворы. Но  поколение, рожденное в 1960–1970-х годах, знало управдома лишь по фильму «Бриллиан-товая рука». Когда советские люди начали растянувшийся на два десятилетия исход в частную жизнь, фигура управдома истаяла. На апрельские субботники семьи выходили без понукания, един-ственно потому, что воспринимали двор как собственное про-странство. В  этом сказывались и  рудименты общинного миро-видения, и память о военном братстве соседей, и сохранивший-ся отблеск шестидесятничества, когда вся страна воспринималась своей и «всем до всего было дело».

Играло свою роль и то, что в «сталинских дворах» жили бо-лее «давние» горожане. Такие дворы преобладали в центре города. Отсюда большее количество интеллигенции, учеников престиж-ных школ, студентов. Вследствие всего этого классический совет-ский двор воспринимался как зона безопасности. Поэтому детей выпускали во двор сызмальства: четырехлетки могли самостоя-тельно копаться в песочнице, а если в игре не хватало участников, их даже принимали в команду старшие.

Если «сталинский двор» тяготел к дому, то сквозное простран-ство между многоэтажными сотами — к улице. Оно было откры-тым, небезопасным, неуютным и неинтересным. «Новые город-ские» жильцы, расселяющиеся по микрорайонам, воспринимали свои проходные дворы как аналог края деревни, околицы. Отсю-да — сельские обычаи, например шумные свадьбы с музыкальным ансамблем на козырьке подъезда и глумливым тамадой. Именно здесь вырастали и «почковались» небезопасные ватаги подрост-ков. В таких дворах можно было мусорить и плеваться — не толь-ко детям, но и взрослым. Возможно, причиной стало то, что но-вые горожане в пору своего крестьянского детства и отрочества застали уже новую деревню — деревню без общины. Вследствие этого, казалось бы, парадоксальным образом именно в микрорай-онах, где селились крестьяне, не так уж давно покинувшие дерев-

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017226

ни, роль репутации в глазах соседей (то есть квазиобщины) все чаще игнорировалась. Практика соседства обесценивалась и со-хранялась только благодаря старикам и  детям. Анклав «лавоч-ки у подъезда» был закреплен за бабушками7, все остальное про-странство — за детьми. Основной функцией двора для последних, разумеется, была игровая.

«Бояре», ставшие пионерами

Часть игр была общедетской: «войнушка», казаки-разбойники, штандер, вышибалы, «козел», «ручеек», «ножички», скакалки, «ре-зинки», прятки и жмурки, «Али-Баба». Они были идеологически нейтральны, но могли стихийно советизироваться, а затем терять советский компонент либо сохранять его в латентном виде, ме-нее явно.

Рассмотрим популярную игру в «Али-Бабу». Дети строились в две шеренги друг напротив друга, крепко брались за руки и по-переменно, построчно выкрикивали текст зачина:

— Али-Баба! — О чем, слуга? — Пришей рукава! — На чьи бока?— Пятого-десятого (имя) нам сюда!

Поименованный кидался к противоположной шеренге и пытался собственным телом разрубить цепь сплетенных рук. Если ему это удавалось, счастливчик мог увести в свою команду «языка», если не удавалось — оставался в команде противника. Казалось бы, ни-чего специфически советского, напротив — экзотический компо-нент в тексте зачина. Однако в СССР существовала и иная версия «Али-Бабы». Правила оставались теми же. А вот текст был другим.

Респондент (мужчина, 1960 г. р., программист):У нас во дворе кричали: «Вожатый, вожатый, отдай пионера!» Потом называли конкретное имя — кого отдать. Ни  пионер, ни вожатый там был ни при чем. Да и не было никаких вожатых.

7. Впоследствии, в 1990-е годы, по мере вымирания бабушек, расцвета се-риалов (во многом заменивших пожилым женщинам реальное общение), а также люмпенизации населения эти лавочки все чаще становились ме-стом досуга для алкоголиков и ночевки для бездомных.

Юлия ЧернявСкая 227

Еще интереснее, что в  других советских дворах существовала и третья версия «Али-Бабы». Где-то она называлась «Разрывные цепи», где-то — «Бояре». Это был, несомненно, первый вариант, без специфически советского: в «Бояр» играли еще в дореволю-ционной России, и в игру вошли многие элементы русского сва-дебного обряда:

— Бояре, а мы к вам пришли! Дорогие, а мы к вам пришли!— Бояре, а зачем пришли? Дорогие, а зачем пришли?— Бояре, нам невеста нужна. Дорогие, нам невеста нужна.— Бояре, а какая вам мила? Дорогие, а какая вам мила?— Бояре, нам вот эта мила. Дорогие, нам вот эта мила.— Бояре, она дурочка у нас. Дорогие, она дурочка у нас.— Бояре, а мы плеточкой ее. Дорогие, а мы плеточкой ее… (и т. д.)

Можно предположить, что «осовечивание» игры произошло в  годы первых пионерских лагерей, когда и вожатый, и пионер были еще персонажами знаковыми. Тогда же, вероятно, появилась считалка «Ниточка-иголочка, выйди, комсомолочка». Вряд ли сме-на зачина и названия происходила насильственно. Скорее, срабо-тали факторы новизны и моды. Сыграло роль и то, что мотив кон-фликта в игре остался неизменным — отвоевывание «человеческо-го ресурса» у противника. Изменилась лишь форма: преобразился и укоротился текст, редуцировались магические выходы. Словом, игра стала «революционно-целесообразной», под стать времени.

Важно, что и шесть десятилетий спустя и «вожатый», и «пио-нер», и «комсомолочка» по-прежнему обладали позитивным семан-тическим зарядом несмотря на то, что социальные роли и вожато-го8, и пионера амортизировались. В пространстве дворовой игры фигуры становились все более размытыми: вожатого не было во-все; пионер выбирался не «идеологически выдержанный», а про-сто ловкий и крепкий; «комсомолочкой» мог стать мальчик (как ра-нее — «невестой» в «Боярах»). Без сомнения, здесь мы имеем дело с латентным усвоением идеологии, которая заменила предшествую-щую, не входя с ней в противоречия. Вопрос лишь в том, какие кон-нотации усваивались, а какие отскакивали от детского сознания.

8. Если пионервожатый в 1920-х годах воспринимался как старший товарищ, жил в палатке рядом с детьми, его называли на «ты» и его роль была по-добна, скорее, роли старшего брата, то в пионерлагерях 1970-х годов к во-жатому обращались по имени и отчеству, жил он отдельно, а его функция была организационно-административной. Тем более что вожатый под-чинялся еще более значимой фигуре — воспитателю (педагогу). В 1970-е годы на пионерский отряд полагался один вожатый и один педагог.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017228

Почему «пионер» в игре был положительным образом, а фраза «Ну, он такой, знаешь, весь из себя пионер» уже в конце 1970-х годов зву-чала насмешливо? Можно предположить, что в игре пионер вос-принимался в качестве символической личности, воображаемого кинообраза, на который хотели походить все, но не походил никто.

Но  откуда же взялся экзотический Али-Баба? На  первый взгляд, это очевидно: исток новой версии игры «Али-Бабы» — это сказки «тысячи и  одной ночи», изданные в  СССР дважды9. Од-нако несмотря на то, что последнее издание поступило в прода-жу в 1959–1960 годах, вряд ли его давали читать детям — хотя бы из-за эротических мотивов, пронизывающих текст. Тем более что восьмитомник был в жестком дефиците. Скорее, приход «сказок 1001 ночи» в повседневность советского двора осуществился по-средством экранизаций, адаптированных к детско-советскому со-знанию. Первая из них — кукольный фильм «Али-Баба» 1959 года10. В те годы восточная (как и в целом «иностранная») тематика при-ходит к юному зрителю не случайно. В обращении к ней прояви-лось несколько тенденций постсталинской культуры как таковой:

— Желание дать собственный — и лучший — ответ индийско-му кино (триумфальному «Бродяге») и голливудским ори-енталистским фильмам («Багдадский вор»)11.

— «Оттепельный» романтический порыв, заключающийся как в физическом, так и в метафизическом освоении места. В от-личие от европейского романтического эскапизма («чайлд-гарольдовский» побег на  Восток), советский романтизм строился на идее победы социального добра над социаль-ным злом. Подразумевалось, что социальная несправедли-вость искоренена лишь «в одной, отдельно взятой стране». Впрочем, остальные тоже могут построить у себя совершен-ное общество, свергнув баев и капиталистов, то есть при-мкнув к идее «мировой революции».

9. Книга тысячи и одной ночи: В 8 т. / Предисл. М. Горького, М. А. Салье, под ред. И. Ю. Крачковского. М.; Л.: Academia, 1929–1939; 2-е изд. М.: Гослит-издат, 1958–1960.

10. Вторая, даже более удачная — игровая лента «Волшебная лампа Аладди-на» (1966).

11. «Багдадский вор» был подарен Советскому Союзу за его заслуги в борь-бе с нацизмом и время от времени шел в кино даже в начале 1960-х годов. Но даже те, кто не видел «Багдадского вора», прекрасно знали самодель-ный стишок, который кончался так: «Пока смотрел „Багдадский вор“, так русский вор штаны упер».

Юлия ЧернявСкая 229

— Преодоление сталинского герметизма: заграничное — не обя-зательно классово чуждое12. Есть «наш» Чиполлино, а есть «их» Синьор Помидор; есть бедный и  честный Али-Баба, а есть жадный богач и разбойники.

Обратим внимание на неявную параллель с «оттепельным» кино, адресованным взрослым, в  частности с  историко-революцион-ными фильмами, в которых сюжет строится вокруг советизации Востока13. Тамошние баи и  басмачи изрядно напоминают бога-ча и  разбойников из  «Али-Бабы». Прямая советизация старин-ной игры «вожатско-пионерским» путем заместилась «оттепель-ной» советизацией — с перспективой уже не кровавой, а бескров-ной мировой революции путем чиполлинизации и алибабизма.

Считалки: образ врага

Историческо-идеологический контекст проявляется не  только в играх, но и в атрибутике. Это выражено даже в таком «потусто-роннем», казалось бы, компоненте игры, как считалка. В отличие от строево-маршевой речевки, бессмысленно-советской, большая часть считалок строилась на бессмыслице вневременной, маги-чески-заклинательной: «эне-бене-ряба…», «эники-беники», «ази, двази, призи, зизи, пятом, мятом, шума, рума, дуба, крест».

Бессмыслица остается частью считалки и  дальше, однако и в ней можно заметить сколы стихийного осовечивания. Впро-чем, возможна и обратная динамика: идеологический компонент уходит, заменяясь мотивами иных сегментов символического универсума ребенка. Так, например, произошло с немцем из счи-талки «Вышел немец из тумана»: из реального гитлеровца, выни-мающего финку, чтобы зарезать советского солдата, он превраща-ется в фольклорный месяц, символизирующий страшное «время ночь». Месяцу все равно, кого резать, поскольку ночь для ребен-ка страшна как таковая14.

12. Напомню, незадолго до этого в СССР прошел первый международный фе-стиваль молодежи и студентов.

13. Самые яркие примеры — «Белое солнце пустыни» и «Офицеры». 14. Этот вариант считалки структурно напоминает детскую страшилку — с ат-

рибутикой тьмы, с приходом которой родители превращаются в убийц. Впрочем, существует и иная интерпретация считалки: в соответствии с  ней Месяц — имя собственное. Якобы так звали командира одного из украинских бандформирований в 1940-е годы.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017230

Вышел месяц из тумана, Вынул ножик из кармана, Буду резать, буду бить, Все равно тебе водить. А на следующую ночь Он зарезал свою дочь15.

И наконец, в 1980-е годы месяц превращается в милого норштей-новского ежика. В духе мультфильма меняется и финал истории:

Вышел ежик из тумана,Вынул ножик из кармана,Вынул камешки и мел,Улыбнулся, как сумел,Подарил мне все, что вынул,И опять в тумане сгинул.

Образ врага заменился образом друга: это один из способов пре-одолеть страх перед ним. Другой, более распространенный спо-соб амортизации страха — травестирование врага.

Это было в воскресенье,Двадцать пятого числа.Немцы прыгали с балконаСо второго этажа.Первый прыгнул неудачно.Второй голову сломал.Третий прыгнул на МарусюИ ее поцеловал.А Маруся не стерпела,Кочергой его огрела.Он летел, летел, летелИ в помойку залетел.А в помойке жил Борис,Председатель дохлых крыс.А жена его Лариса,Замечательная крыса,Родила ему сынка.А Борис кричит: «Ура!Позовите доктора!»Доктор скачет на бутылке,

15. Троицкая Т., Петухова О. Современные считалки // Фольклор и  пост-фольклор: структура, типология, семиотика. URL: http://www.ruthenia.ru/folklore/troizkaya2.htm.

Юлия ЧернявСкая 231

А мы немца по затылку.Немец думал, что война,Сделал пушку из говна,Зарядил в нее котлету.Раз, два, три — и пушки нету.

Пусть нас не  смущает смещение даты начала войны: в  считал-ке ритм важнее исторической точности16. Ключевое здесь сло-во «воскресенье»: и в кино, и в книгах, и в семейных преданиях особо подчеркивалось, что война началась именно в воскресенье, когда семьи строили планы отдыха на единственный выходной день. Так, жители Минска рассказывали детям и внукам о том, что именно на 22 июня было назначено долгожданное открытие Ком-сомольского озера, водоема, который два с лишним года горожа-не сооружали вручную.

Страшный контраст «воскресенья» и войны преодолевается устойчивым травестийным образом немца (так, дразнилка «Не-мец-перец-колбаса, кислая капуста» продержалась от 1940-х го-дов до нынешнего времени). Заметим: немцы прыгают не с пято-го или шестого, а лишь со второго этажа, словом, летают невы-соко — и с известным результатом. Они смешны и неудачливы, «наши» (включая Марусю) расправляются с ними «на раз». И пуш-ку немец может производить лишь известно из чего17. В этом ска-зывается не только детское, но и в целом все более упрощенное представление о минувшей войне — войне, в которой мы всегда победим и к которой начинаем готовиться уже в детстве доступ-ными нам средствами.

Респондент (мужчина, 1970 г. р., журналист):Игры были в войну. Любимыми игрушками были автоматы и пи-столеты. Солдат лепили из пластилина, потому что даже страш-ные оловянные были в дефиците. Или дорогие? Но, в общем, у нас их было мало. Пластилин, чтобы растаял, клали на батарею. Потом забывали, он плавился и стекал вниз. Получали, но сно-ва клали.

16. Другой вариант считалки начинается так: «На немецком стадионе шла не-мецкая война». Тут уже есть прямое, адресное указание.

17. «Говно» — самое табуированное и самое позорное слово в «сталинских» дворах 1960–1970-х годов. Матерная лексика стала приходить во  дво-ры позже — из районов новостроек, где игровое пространство грани-чило с магазинами, около которых традиционно собирались подрост-ки и алкоголики. Тем более что подростки были старшими братьями, а алкоголики — отцами.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017232

Можно применить эту метафору: образ врага в детском фолькло-ре тоже «плавился и стекал вниз». Именно такой — резко стерео-типизированный, утрированный — образ был востребован созна-нием детей, и не только детей: «Матка, курка, яйки». Немец, как говорящий немой, как уморительный убийца, как тупой мино-тавр, просто обязан быть побежденным.

В считалке одна мифология смеется над другой: по-крестьян-ски здравый Иван-дурак — над псевдоберсерком. Вспомним ме-муары Юрия Лотмана:

Отряд немецких мотоциклистов, несущийся прямо на наскоро вырытые окопы противника, может быть, бессознательно вос-производил поведение берсерков: мотоциклы были буквально обвешаны (на каждом сидело четыре человека) автоматчиками, абсолютно голыми, но в кожаных сапогах, широкие голенища которых были забиты автоматными магазинами. Автоматчики были пьяны и неслись прямо на противника, громко крича и не-прерывно стреляя в воздух длинными очередями18.

Разумеется, советские дети 1960–1970-х годов знать этого не могли, но образ весельчака-немца, который переходит от хохота к пыт-ке, а от благодушия — к казни, советские фильмы и книги постав-ляли бесперебойно.

Добавлю: на тот момент травма войны ни в малейшей мере не была изжита обществом как вследствие страшного опыта, так и  по  причине лакировки войны в  массовой культуре. Ребенок рос в пространстве умолчаний при кажущемся изобилии обра-зов войны, складывающихся в медиа и собственной семье. В се-мейных рассказах в слово «война» вкладывалось множественное содержание, но, как правило, оно оставалось недосказанным: де-тей берегли, да и побаивались их длинных языков. Однако имен-но эта недосказанность давала простор для множества фантазий, ночных страхов и ощущения собственной неполноценности.

Респондент (мужчина, 1976 г. р., преподаватель вуза):Я все детство думал… да и сейчас иногда думаю, что я не впол-не как бы состоятелен в этом смысле. Если бы мне иголки заго-няли под ногти, я бы предал Родину…

18. Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. СПб.: Искусство-СПб, 2000. С. 47.

Юлия ЧернявСкая 233

Респондент (женщина, 1965 г. р., искусствовед):Я ночами думала, как это они терпели. Во имя Родины. Роди-на — это что-то большое, странное. Абстрактное. Но самое доро-гое. Тогда я начинала сравнивать: а вот если бы мне велели вы-дать маму… Или папу… Самых дорогих. Я бы выдержала? Очень боялась, что не выдержала бы.

Неизжитая потайная травма нуждалась в  преодолении. Лаки-рованная картинка войны, сформировавшаяся к  1970-м годам, средством лечения стать не могла: она была патетична, пафосна и  фальшива. Дети создали свой (фольклорный, стихийный, за-лихватский) вариант обесценивания врага со всей атрибутикой смешного и позорного — с помойкой и пушкой из фекалий. Од-нако содержание этой считалки глубже: в  ней прослеживает-ся более древний — и  тоже смеховой — компонент. И  если пер-вый заключается в снижении образа реального недавнего врага, то второй — в травестизации немца как чужака. Немец — не толь-ко «фашист», он — давний чужак, иноземец19, время от  време-ни попадающийся «на своем поле». Наиболее близкий к нему об-раз — черт, перешедший из фольклора в художественную литера-туру, а оттуда в программу внеклассного чтения и мультфильм «Вечера на хуторе близ Диканьки»:

Спереди совершенно немец: узенькая, беспрестанно вертевшая-ся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком… Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мор-дой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не не-мец и не губернский стряпчий, а просто черт…20

Фольклорный черт — немного страшное, но  в  основном смеш-ное существо, самый малый чин в подземной иерархии, медииру- ющий пространство земли и ада (как чужак на своем поле медии-рует пространство культуры и антикультуры). Черт — вечный не-

19. Приведу пример детской этимологии гораздо более позднего време-ни — начала 1990-х годов. Четырехлетняя девочка, обращаясь к немец-кому юноше-волонтеру: «Мартин, ты чуженемец?»

20. Гоголь Н. В. Ночь перед Рождеством // Вечера на хуторе близ Диканьки. СПб.: Азбука-классика, 2008.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017234

удачник ада, с завидным постоянством побеждаемый крестьяни-ном, героем баек и сказок, и, конечно же, ребенком.

Тем самым в  неудачливости немца, героя считалок, слились и образ врага (неполноценного перед мы-образом), и образ ино-земца, и фольклорный черт — невезучий труженик подземья. Не-человек, недочеловек и  античеловек. Нечеловеческая функция немца будет усилена в игре в «войнушку», а также в героев — Зою Космодемьянскую, Марата Казея, Алексея Мересьева и других ге-роев войны. Базу для репрезентации игровых злодеяний врагов советскому школьнику давали книги рассказов «Пионеры-герои» и «Никто не забыт», описывавшие пытки и казни его сверстников.

Респондент (женщина, 1953 г. р., научный работник):Ну, играли в Зою Космодемьянскую, в пионеров-героев. У нас даже был общепризнанный, как бы профессиональный Марат Казей — Петька Горелов.

Респондент (мужчина, 1970 г. р., журналист):Мы играли в Мересьева: ползали по двору на животе и жевали всякую дрянь.

Респондент (женщина, 1971 г. р., парикмахер):Я  любила быть Марите Мельникайте. Кто она  — я  и  сейчас не знаю, но так называлась улица, и имя заграничное.

Важный момент: немцем (как и белым) в игре быть никто не хо-тел. И даже после показа «Семнадцати мгновений весны» (1973) открытие того, что и у фашистов могли быть обычные человече-ские лица, стало уделом взрослых, но не детей: детская категори-зация мира значительно более бинаризирована. Кроме того, ри-торика СССР актуализировала дуальные схемы в общественном сознании, создавая постоянное давление на  точки «мы — они», «добро — зло», «наш Космос — их  Хаос», «немец (белый) — рус-ский (красный)». Потому детский габитус воспроизводился в за-данном и понятном «черно-белом» ключе21.

Респондент (мужчина, 1965 г. р., журналист):У  нас во  дворе считалось, что Штирлиц  — красный, а Мюллер — белый.

21. К «Семнадцати мгновениям весны» вполне применим анализ волшебной сказки Владимира Проппа, а также анализ «бондианы», сделанный Ум-берто Эко.

Юлия ЧернявСкая 235

Респондент (мужчина, 1968 г. р., временно безработный):Играли в Штирлица. Противниками были не Германия и СССР, а Штирлиц и Мюллер.

То, что немец летит именно в помойку, закономерно для ребен-ка 1970-х годов, выросшего в  закрытом и  безопасном «сталин-ском» дворе, а  следовательно, не особо одаренного матерными познаниями. «Иди в помойку» — одно из самых страшных руга-тельств детсадовца и младшего школьника. Помойка — табуиро-ванное место двора, обладающее при этом дополнительным ста-тусом новизны: до  начала 1970-х годов контейнеров во  дворах не было, и мусор забирала машина22. Как все новое и по самой сути своей грязное, помойка обрастает зловещими коннотация-ми. Неотъемлемый атрибут помойки — крысы, в детском созна-нии приобретающие чудовищные размеры. Крыса тоже враг (по-пулярны «страшилки» о том, как крысы выгрызают детям глаза, откусывают носы и душат младенцев хвостами), но враг иной, не-жели, к примеру, нацист. Для городского ребенка крыса — медиа-тор оппозиции «природа — культура», это образ дикой природы, проникающей в мир повседневности и пытающийся исподволь его разрушить. Однако крысы — дохлые. Дохлая крыса не страш-на, она противна и в чем-то смешна — так же, как немец, залетев-ший в помойку. Низводя немцев к крысам и представляя крыс дохлыми, считалка уравнивает и одновременно преодолевает сра-зу две оппозиции, будоражащие сознание ребенка: «свой — чу-жой» и «природа — культура». Однако в ряду персоналий считал-ки появляются и другие: «председатель дохлых крыс» Борис, его жена Лариса (тоже, надо думать, дохлая, однако родившая сын-ка) и, наконец, доктор, скачущий на бутылке. Что касается Лари-сы и доктора, это тоже персонажи, табуированные в детском со-знании: первая — в силу неприличия темы беременности и родов, второй — вследствие страха перед врачами и больницей. Что ка-сается «председателя», то можно с осторожностью предположить, что в эпоху шестидесятничества этот казенный образ подвергся коррозии в общественном сознании: председатель — значит, бю-рократ23, персонаж, безусловно, карикатурный, особенно если учесть, над кем он председательствует. Добавлю: не было ни одно-

22. В некоторых городах этот обычай просуществовал дольше. Так, в некото-рых районах Львова, например, мусорные машины приезжали еще в се-редине 1980-х годов.

23. Например, Огурцов в «Карнавальной ночи».

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017236

го председателя совета отряда, которого хоть раз не обозвали бы «председателем дохлых крыс».

Таким образом, эта считалка таит смысловой пучок, увязыва- ющий страшное, отвратительное и запретное и отправляющий его в нечистое место — на помойку, детскую модель ада.

Однако в  микромире двора существовали и  другие формы освоения действительности — не только страшного, но и прекрас-ного; не только табуированного, но и тайного. Наиболее явно это выражалось в феномене секретиков.

Секретики и святость жертвы

Духи детства — сколы опыта не  столько ребенка, сколько общ-ности. Ребенок взаимодействует не только с мирами вещей, идей и людей, но и с неназванным, невидимым глазу миром коллектив-ных представлений, осознанных лишь минимально, но обуслов-ливающих восприятие вещей, людей, идей. В них-то и фиксирует-ся негласный опыт общности — позитивный и негативный: напри-мер, попытки ее взаимодействия со смертью. Так, игра в жмурки («слепой кот») иллюстрирует взаимодействие не зрячего со сле-пым, а «мертвого» с «живым»: мертвый хватает живого. Отсюда реальное и сильное ощущение опасности. Он — кот, мы — мыши. Тот факт, что кот слеп, делает ситуацию еще тревожнее — по за-паху найдет. И  главное: поскольку игра — действо серьезное24, то действует в ней не соседский мальчик с завязанными глазами, это оживший покойник использует его тело. Неведомое санкцио-нирует ведомое.

Но тайна освящает не только страшное, но и прекрасное. Са-мой таинственной из советских игр была игра в секретики (се-кретки). Она отличалась от прочих тем, что была индивидуаль-ной. Этим секретик напоминал дневник, который начинали вести спустя два-три года после того, как прекращали играть в секрети-ки. Они выражали направленность на внутренний, одинокий мир, в то время как остальные игры предполагали моделирование мира внешнего и общего. За секретик не следовало ни призов, ни по-ощрений, ни временных дворовых статусов, ни дружеского рас-положения лидера.

24. Об этом пишут многие исследователи, начиная с Йохана Хёйзинги, Ойгена Финка, Корнея Чуковского и заканчивая современными, например Кон-стантином Богдановым, Светланой Адоньевой и многими другими.

Юлия ЧернявСкая 237

Респондент (мужчина, 1972 г. р., юрист):Ух, я уже не помню подробностей. Девчонки что-то прятали под бутылочными стеклышками в земле. По-моему, это и называ-лось «секретики». Мы, кажется, только отлавливали их и граби-ли эти тайники. Как грабители — египетские пирамиды.

Респондент (мужчина, 1964 г. р., инженер):Играли. Да и мы, мальчишки, тоже. Не очень часто, реже, чем де-вочки. Рыли ямку в земле, клали в нее что-то красивое… Ну, цве-точки. Пуговички, может, какие-нибудь. Потом накрывали стек-лышком и закапывали… Никак не отмечали, так запоминали.

Респондент (женщина, 1960 г. р., редактор):Сперва надо было вырыть ямку. Потом на дно постелить «зо-лотце» или «серебро»… фольга, да. Больше ценилось «золотце» от  дорогих конфет, например «Ананасных». Да, забыла: надо было ее еще разгладить ногтем, чтоб не была жеваной. Потом на нее клали то, что покрасивее: фантики, цветочки, осколок зеркала, стекляшку… бусинки… бисер… были еще такие стек-лянные… Сверху надо было чистым стеклышком закрыть и за-копать. Да, разрывали и смотрели. Не часто, потому что, если ча-сто, так могли увидеть ребята со двора.

Респондент (мужчина, 1959 г. р., экономист):Шик был  — монетку положить. Потому что монеток было мало — их жалели. Когда на одну копейку можно газировки по-пить, а на три с сиропом, а на пять на метро проехать — какой дурак положит? Но клали. Потому что так больше напоминало клад. Знаки оставлять было нельзя: могли догадаться. Я, напри-мер, рисовал карты секретиков.

Респондент (женщина, 1960 г. р., учитель):Портились они быстро. Цветы вяли, песок насыпался… Картин-ки отсыревали. Но это было неважно. Что важно? Не знаю. Мо-жет, то, что это было для меня одной.

Эта игра, распространившаяся по всему Союзу, была столь зага-дочной и  «несоветской», что привлекла интерес антропологов: о ней есть упоминания в «Общих местах» Светланы Бойм, глава в книге Марии Осориной «Секретный мир детей в пространстве мира взрослых», а также большая статья Светланы Адоньевой.

По  Марии Осориной, секретики  — первая попытка дизай-нерского творчества детей, происходящая вне контроля взрос-лых, особая форма освоения пространства. Она предполагает создание круга избранных — задушевных друзей, которых мож-

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017238

но подпустить к собственной тайне25. Кстати, именно эта функ-ция — «секретного общества друзей и подруг» — является глав-ной и для Светланы Бойм. Главной, но не единственной: созда-ние секретиков понимается и как прообраз коллекционирования, «повседневной алхимии, придающей невзрачным и  ненужным предметам какое-то магическое свойство»26. Последнее уже бли-же к секрету «секретиков». Ближе, но не точно: в секретики пря-тались вовсе не невзрачные и совсем не лишние вещи. То, что взрослому кажется некрасивым и  ненужным, для ребенка ча-сто составляет огромную ценность, стеклянные шарики напри-мер. Адоньева раскрывает интригу секретика как первые экспе-рименты со временем (что происходит с закопанными предме-тами через день, неделю, месяц?), с пространством (обживание земли и того, что под землей), а также приобщение к ценности, статусу и смерти: модель секретика сравнивается с моделью по-хорон. «Главным секретиком» страны автор называет ленинскую мумию в Мавзолее27.

Можно возразить: похороны птички в  коробке из-под обу-ви походят на зарывание секретика лишь по форме — не по сути и не по целям. Нам представляется, что если идея секретика и свя-зана со смертью, то опосредованно, первым опытом жертвования, добровольной жертвы во имя незнаемого, безымянного, импли-цитного. Словом, это о религиозном опыте. Не о вере в Бога — ско-рей, о матрице божественного, существующей на грани сознания и бессознательного.

Первый этап жертвования  — освоение красоты того, что, возможно, просто валяется под ногами. Второй — приведение его в  порядок, в  терминах «заботы» (Мартин Хайдеггер). Тре-тий — жертвование того, что стало тебе необходимым. В  этом различие секретика (все-таки, как правило, девичьего) и мальчи-шечьего тайника. Тайник — для себя, секретик — для мироздания. Тайник утилитарен, секретик бесполезен. Тайник эстетически нем, секретик — средоточие эстетики. Секретик — символ готов-ности отдать любимое без надежды на его возращение и тем бо-лее на приумножение, начало осознания непринадлежности мира человеку и, напротив, принадлежности человека миру.

25. Осорина М. В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. М.: Питер, 2008.

26. Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни. М.: Новое лите-ратурное обозрение, 2002. С. 188.

27. Адоньева С. Дух народа и другие духи. СПб.: Амфора, 2009. С. 105, 103.

Юлия ЧернявСкая 239

Обобщая, можно сказать о трех детских моделях принадлеж-ности к советскому целому, которые вырабатывались и примеря-лись уже в игровом пространстве двора:

— адаптация общественных интересов как к себе, так и к коле-баниям времени, течений, моды (игра в «Али-Бабу»);

— обретение безопасности за счет риторики всесилия (считал-ка про немцев);

— жертва собственного блага ради утверждения высшего, гар-моничного миропорядка (игра в секретики).

Разумеется, этих моделей было значительно больше. Но случайно ли эти три вкладываются в советское мышление взрослых прак-тически без оговорок? Советское детство — мир гармонии, убогой, но непререкаемой. Ее создали для нас взрослые, которые и сами очень во многом были детьми.

БиблиографияАдоньева С. Дух народа и другие духи. СПб.: Амфора, 2009.Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни. М.: Новое литератур-

ное обозрение, 2002.Гоголь Н. В. Ночь перед Рождеством // Он же. Вечера на хуторе близ Диканьки.

СПб.: Азбука-классика, 2008.Книга тысячи и одной ночи: В 8 т. / Предисл. М. Горького, М. А. Салье, под ред.

И. Ю. Крачковского. М.; Л.: Academia, 1929–1939 (2-е изд.: М.: Гослитиз-дат, 1958–1960).

Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. СПб.: Искусство-СПб, 2000.Осорина М. В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. М.: Пи-

тер, 2008.Троицкая Т., Петухова О. Современные считалки // Фольклор и постфоль-

клор: структура, типология, семиотика. URL: http://ruthenia.ru/folklore/troizkaya2.htm.

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017240

THE SOVIET AS THE CHILDLIKE: THE CASE OF THE COURTYARD

Yuliya Charniauskaya. Professor, Faculty of Culturology and Sociocultural Activity, yvch@of.by. Belarusian State University of Culture and Arts (BSUCA), 7 Rabkhrovskaya str., 220007 Minsk, Republic of Belarus.

Кeywords: Soviet Union; ideology; everyday social conventions; socio-cultural landscape of the Soviet courtyard; children’s games and rhymes; war; the enemy image.

Any state is a result of government regulations and grassroots habits. It is a consen-sus of the explicit and implicit, the personal and general, the internal and the exter-nal, innovation and tradition. The creation of the new man was one of the main objectives of the Soviet regime; this was the goal of the of the Soviet child’s educa-tion. This process took place not only at the direct level of requirements and prohi-bitions, but also at the contextual level of everyday life. This paper is based on the

“center-periphery” model. The author analyzes the ways these concepts — as well as the existence of the USSR and the world — are absorbed though the children’s every-day life. The analysis is based on the children’s folklore.

The category of childhood is one of the constants of the Soviet habitus that gave stability to the whole society. This paper follows the playful ways used by children to acquire and adopt pre-Soviet and Soviet everyday life practices, events of history and Soviet ideology. The analysis of these practices shows that the child learns by ideol-ogy. Children’s discourse combines story, joke, propaganda and reality. For this rea-son, the world of the Soviet child is an optimistic world. The children’s basic patterns of belonging to the Soviet integrity — produced in the outdoors game space — are as follows: adaptation of public interest to itself and to time fluctuations, currents of fashion; acquisition of security by using the rhetoric of omnipotence; sacrifice for a higher, harmonious world order.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-5-219-239

References

Adon’eva S. Dukh naroda i drugie dukhi [Spirit of Nation and Other Spirits], Saint Petersburg, Amfora, 2009.

Boym S. Obshchie mesta. Mifologiia povsednevnoi zhizni [Common Places: Mytholo-gies of Everyday Life in Russia], Moscow, New Literary Observer, 2002.

Gogol N. V. Noch’ pered Rozhdestvom [Christmas Eve]. Vechera na khutore bliz Dikan’ki [Evenings on a Farm Near Dikanka], Saint Petersburg, Azbuka-klassika, 2008.

Kniga tysiachi i odnoi nochi: V 8 t. [One Thousand and One Nights: In 8 vols] (intro-duction by M. Gorky and M. A. Sal’e, ed. I. Iu. Krachkovskii), Moscow, Len-ingrad, Academia, 1929–1939 (2nd ed.: Moscow, Гослитиздат, 1958–1960).

Lotman Y. M. Semiosfera: Kul’tura i vzryv [Semiosphere: Culture and Explosion], Saint Petersburg, Iskusstvo-SPb, 2000.

Osorina M. V. Sekretnyi mir detei v prostranstve mira vzroslykh [Secret World of Children in the Space of Adults’ World], Moscow, Piter, 2008.

Troitskaia T., Petukhova O. Sovremennye schitalki [Contemporary Counting Rhymes]. Fol’klor i postfol’klor: struktura, tipologiia, semiotika [Folklore and Postfolklore: Structure, Typology, Semiotics]. Available at: http://ruthenia.ru/folklore/troizkaya2.htm.

241

Хорошая музыка — это хорошо, а плохая — плохоИнтервью с Саймоном Кричли

Саймон Кричли — известный британский философ, профессор Новой школы социальных исследований (Нью-Йорк), автор многочисленных работ по политической теории, истории философии, религии, этике, эстетике, литературе, театре и музыке. Довольно часто в своих книгах разрабатывает те или иные темы через весьма личностный, субъективный и в каком-то смысле

страстный подход, как это происходит в сборнике эссе «Боуи» (2014), недавно переведенном у нас и выпущенном издательством Ad Marginem. Выход этой книги на русском языке и послужил поводом к настоящему интервью. В беседе с музыкальным журналистом, преподавателем Школы культурологии НИУ ВШЭ Артемом Рондаревым Кричли рассуждает об идеологичности Дэвида Боуи, аутентичности поп-музыки, закате критической теории и неприемлемых взглядах на музыку Теодора Адорно.

А. Р.: Я, как и вы, большой поклонник Боуи.

С. К.: О, отлично. Позвольте пожать руку. Мы последние из могикан.

Я слушал Боуи с середины 1980-х, и вопрос у меня следующий. Давайте представим себе ситуацию, близкую к той, в ко-торой я его слушал, когда не существует понимания языка Боуи и нет никакой возможности узнать о его методе сме-ны имиджей и масок. Как вы полагаете, будет ли его музы-ка производить такое же, как и в случае западного поклон-ника, впечатление на слушателя или нет?

Хороший вопрос. Мне трудно представить, чтобы эффект был таким же. Я  коренной носитель английского языка,

Редакция благодарит Анну Никитину за помощь в организации и прове-дении интервью.

242 ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Боуи поет по-английски, поэтому мне сложно вообразить подобную ситуацию. Я знаю, что эффект, производимый поп-музыкой, не зависит от понимания языка. Мне встре-чались шведы, которые не слушали слова, только их звуча-ние. Но я не уверен, что Боуи произвел бы аналогичный эф-фект на человека, не понимающего контекста. Это могло бы сработать на каком-то другом уровне.

То есть какая-то коммуникация возможна?

Да, своего рода интуитивная коммуникация. Когда я впер-вые услышал Боуи в 1972 году, то тоже ничего толком не по-нял, но почувствовал эффект. Мое тело ощутило звук гитар и барабанов. Такие вещи не зависят от языка. Многое в му-зыке, подобной музыке Боуи, понимается инстинктивно, ты ее просто чувствуешь. Именно поэтому я так не люблю на-ушники. Конечно, они у меня есть, но музыка не в голове, она на поверхности, ты чувствуешь ее телом.

Тем не менее вы разбираете идеологию Боуи, его логику пре-имущественно с точки зрения его визуальной и словесной репрезентаций?

Да, на вербальном уровне. Я много внимания уделяю текстам.

Значит ли это, что физический аспект музыки для вас не очень важен?

Важен, очень важен, просто мне сложно его описать. Я фоку-сируюсь на словах, на образах, потому что могу о них расска-зать. Но то, о чем говорите вы, принципиально. Музыка — это ощущение, и великий музыкант транслирует ощущение, ко-торое мы воспринимаем физически. Трудно подобрать слова, которые бы это описали. Это очень странная вещь. Мы без-ошибочно узнаем ее, когда слышим, когда чувствуем.

Как вы полагаете, Боуи идеологичен? Много в нем идеологии?

Сложный вопрос. С  одной стороны, совершенно нет, он не политизированный артист, и на эту тему можно много рассуждать. С другой стороны, в 1970-е, когда он был в Мо-скве, он был очарован визуальными образами Советского

243ИНТЕРВЬЮ

Союза так же, как и  нацистской Германии. Он сделал не-сколько высказываний в те годы, которые могли быть по-няты как фашистские, тоталитарные. Но позже Боуи гово-рил очень либеральные вещи — очевидные, милые, благона-меренные либеральные сантименты.

В  Боуи присутствует элемент национализма, который меня интересует. Он так никогда и не выяснил свои отноше-ния с Англией. Я прекрасно его понимаю, так как сам всегда ее ненавидел: дом Виндзоров, классовую систему, большин-ство соотечественников. Вместе с  тем я привязан к опре-деленному набору английских традиций  — эстетических и политических. Думаю, с Боуи было то же самое. О степе-ни идеологичности здесь трудно судить.

Но ведь идеология важна для его понимания?

Нет, не  особенно. Думаю, прямой политический контент музыки и интервью Боуи для меня не важны. Все дело в том, что он делает со словами, что находит возможным передать через определенные ассоциации образов, через истории. Это гораздо важнее.

Однако в своей книге вы довольно язвительно называете ли-бералом Боно.

Я ненавижу Боно. И ненавижу U2. Я ненавижу все, что они олицетворяют: стандарт, мейнстрим, рок-н-ролл, борьбу за права.

То есть в ком-то политическая платформа все-таки важ-на для вас?

Конечно. Но не в случае Боуи. Просто я не оцениваю арти-стов через их политические взгляды, как не оцениваю та-ким образом и философов. Если бы я так делал, то, веро-ятно, смог бы читать лишь очень немногих. Я очень люб-лю реакционных писателей и  мыслителей. Делает ли это меня самого реакционером? Возможно, чуть-чуть, не знаю. Вот я преподаю Хайдеггера в Нью-Йорке, а он был наци-стом, и это меня завораживает. Есть старое высказывание Джорджа Оруэлла о том, что всякое искусство — пропаган-да, но  не  всякая пропаганда — искусство. Я  полагаю, что

244 ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

это так. Ты можешь создавать плохое искусство с твердой политической позицией, а можешь делать великое без нее. Кто-то двусмыслен, как Боуи, которого можно цитировать как угодно. Самая очевидная идеология, в  которую Боуи сейчас вписался бы, — это идеология озабоченности своей инакостью, неудовлетворенности стандартными гендерны-ми ролями. В каком-то смысле он предвосхитил все эти дви-жения, был их аватарой, предком. И это круто, по-моему.

В книжке Performing Glam Филипп Осландер называет раз-мытие гендерных идентичностей в глэме и в первую очередь у Боуи своего рода освобождающим, эмансипаторным жестом для поклонников из числа меньшинств. Но потом, когда Боуи в  очередной раз сменил свою идентичность, они остались со своими проблемами и сильным ресентиментом. Перед нами своего рода колониальный пример человека, принадлежащего большинству, который поиграл в проблемы minorities и ушел.

Да, на это можно взглянуть и так, но я думаю иначе. Боуи был своего рода пансексуалом, человеком с экстраординарной эро-тической мощью, не совсем того же свойства, что у Элвиса или Мика Джаггера, а более сложной. Для разговора о каких-то ве-щах он брал компоненты женственности, пользуясь своим не-обычным телом и лицом. В результате множество простых ра-ботяг стали наносить тушь и красить глаза. И это, в общем, клево. Они думали, что это и значит быть Боуи: надеть пла-тье, накраситься и при этом остаться парнем. Боуи был эман-сипатором, но он двинулся дальше, играя с бисексуальностью. На это можно смотреть как на колонизаторские замашки.

Такая экзотизация проблем Других — это хорошо или пло-хо для слушателя?

Ну, так работает культура. Для одних — точно такие же от-ношения Боуи выстраивал с афроамериканской культурой, колонизировав черную музыку. Для других — он эту музыку глубоко воспринял и пытался развивать. Во многих смыс-лах история рок-н-ролла — это история колонизации, апро-приации. Блюзовую форму, распространенную среди аф-роамериканского населения Юга, после нескольких этапов развития перенимают молодые европейцы, в основном ан-гличане. Они слушают эту музыку, думают: «Вот это круто!»

245ИНТЕРВЬЮ

и «Мы тоже так можем». И блюз начинает жить своей жиз-нью по обе стороны океана. Можно увидеть в этом колони-заторский жест: ты впитываешь черную культуру и делаешь ее белой. Можно сказать, что рок-н-ролл со времен Элвиса именно так и поступал. А можно заявить, что музыка вооб-ще результат сложной диалектики разных групп и влияний.

Давайте рассмотрим внимательнее второй пример: на-сколько вообще черна черная музыка? Это ведь не  ка-кое-то аутентичное выражение черного духа, а очень слож-ная многоуровневая форма. Скажем, на чикагской клубной сцене конца 1980-х сложился тот саунд, который впослед-ствии стал хаусом и который существует до сих пор. Про-шлой ночью я  видел здесь в  Москве, что клубы ломятся от народа. Ведь на чем основан чикагский хаус? На экспе-риментах черных американцев в Детройте, которые слуша-ли Kraftwerk, немецкую и английскую электронную музы-ку, а затем адаптировали ее к соулу и фанку. Так появился хаус. Музыка находится в постоянном разнонаправленном движении. Это не только колонизация, но и она в том числе.

Все эти случаи можно назвать примерами эволюции, пото-му что они, как правило, нерефлексивны. Вся преемствен-ность в рок-н-ролле нерефлексивна.

Вы имеете в виду, что музыканты не думают?

Они не рефлексируют апроприацию.

Думаю, рефлексируют, даже очень. Если поговорить с фин-нами, которые слушали панк в конце 1970-х — начале 1980-х или американский хеви-метал, то выяснится: они точно зна-ли, что делали, перенимая и то и другое. Полагаю, те парни из Детройта слушали немецкую электронную музыку и ре-флексировали. Они полностью осознавали, что апроприи-руют. Музыка — всегда воровство, всегда кража, заимство-вание. Вопрос в том, что ты делаешь с заимствованием и хо-рошо ли это у тебя получается. Можно заниматься любыми присвоениями и вполне их рефлексировать. Можно даже делать чудовищную world music, как Питер Гэбриэл. Все за-висит от того, насколько хорошим окажется результат. Соб-ственно, я и пытаюсь сказать, что хорошая музыка — это хо-рошо, а плохая — плохо. Звучит смехотворно.

246 ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Одна из основных претензий к Боуи (и его же заслуга) состо-ит в том, что он уничтожил аутентичность в рок-н-ролле. Вы в своей книге об аутентичности в рок-музыке тоже вы-сказываетесь довольно негативно. Но со времен, условно го-воря, хиппи аутентичность была одним из основных спосо-бов создания содержания. Уничтожая ее, как это сделал Боуи, не разрушаем ли мы вместе с этим всякую структуру? Что порождает в итоге ужасные 1980-е, где даже Боуи останав-ливается в развитии. Все начинают играть в игры, не со-здавая никакого целого. Не остается никаких цельных дви-жений, лишь пестрая мозаика.

Да, в 1980-х молодежная культура начинает фрагментиро-ваться и превращается в мозаику, каковой остается по сей день. Как в Москве, где мы видели панков, готов, хипстеров. Здесь есть все субкультуры, и этот калейдоскоп восходит к 1980-м. Думаю, в это время Боуи стало скучно. Его самый успешный альбом — Let’s Dance, вершина его карьеры, — вы-шел в 1983-м. Он стал суперзвездой, и именно в этот момент он теряет интерес к музыке и начинает делать каверы песен, которые написал для Игги Попа в 1970-х. Его альбомы ста-новятся хуже и хуже, он перестает продюсировать. Потом он пытается оживиться, собирает рок-группу Tin Machine. Его легко критиковать, это не лучший его период, но я по-нимаю, чего он добивался. Он пытался ощутить чувство группы. Такое, какое у него было со Spiders From Mars.

1980-е годы сложнее. Там есть вещи, которые находят во мне живой отклик. У меня 13-летний пасынок, и я толь-ко что завел ему аккаунт в Spotify, потому что он стал бесе-довать со мной о музыке. Ему страшно нравятся The Smiths и The Cure. И я пообещал сделать ему аккаунт, чтобы все это слушать. Я скачал ему несколько треков, которые следова-ло послушать, и теперь он открывает для себя всю ту музы-ку. 13-летний парень в Нью-Йорке 2017 года реально прет-ся от английской музыки 1980-х. Интересно, да? Вдобавок в  1980-е начинает прорываться хип-хоп, а ведь это новая музыкальная форма. И, опять-таки, это автоапроприация.

Но в хип-хопе как раз аутентичность очень важна.

Смотря что понимать под аутентичностью. Я бы сказал, что у ранних артистов хип-хопа (вроде Грандмастера Флэша, Аф-

247ИНТЕРВЬЮ

рики Бамбааты, Грандмастера Каза) хип-хоп, скорее, сложная система заимствований. Там масса всего намешано. Очень не-аутентичный жанр. Наверное, в том и его сила, что он свя-зан с очень конкретным комьюнити, а именно нью-йоркским Южным Бронксом, в котором появился. Потом он располз-ся по другим районам города, Манхэттену и Бруклину. Это очень интересный пример: есть музыкальный жанр — хип-хоп, который развивается на  танцевальных вечеринках в  Южном Бронксе во  времена расцвета насилия уличных банд. И единственная вещь, способная остановить это наси-лие, — такие вечеринки. Артисты, которые тогда играли, были героями своего района. Первый хип-хоп сыграли The Sugarhill Gang — я даже не помню, как называлась та песня. Это была компиляция, сделанная парнями из пиццерии в Нью-Джерси.

Словом, очевидно — жанр неаутентичен. Как хип-хоп пре-вратился из музыки определенного района, Южного Бронк-са, в совершенно глобальный жанр? Меня интересует, как совершалось это превращение, что происходит, когда музы-кальный жанр теряет связь со своим контекстом и становит-ся чем-то самодостаточным. Есть русский хип-хоп, есть поль-ский хип-хоп, немецкий, палестинский, ливанский. Можно объявить все это дрянью, но апроприация локальным кон-текстом порождает (или может породить) что-то новое.

Грандмастер Флэш, Африка Бамбаата были диджеями, они крутили вертушки. Когда в хип-хопе появляется рэп, здесь же возникает и требование аутентичности. Потому что человек, который читает рэп, обязан выказывать верность своему клану, своей территории, и эти темы возникают под давлением обязательств аутентичности по большому счету.

Скорее, фальшивое требование аутентичности. Поглядите на людей вроде Biggie Smalls, или Jay Z, или Dr. Dre — они вовсе не выбились в люди из нищеты, как говорили в своих песнях. Они врали, что были уличными грабителями, ганг-стерами и т. д.

Они таким образом декларировали принадлежность мифу о черной угнетенной расе. То есть это не ложь, это традиция.

Да, это не ложь, это миф, который очень хорошо работает на  белую аудиторию. Афроамериканцы понимают, что пе-

248 ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ред белой аудиторией удобно выглядеть аутентично черны-ми. Наверное, в хип-хопе надо казаться аутентичным, вы пра-вы. Но на деле он не аутентичен, это всегда заимствование, микширование и сэмплинг — всего понемногу, это подделка. Именно так работает поп-музыка. При этом она имеет для нас смысл, мы его чувствуем. Если музыка хорошая, мы ощуща-ем в ней правду. Именно этим замечателен Боуи — он делает явной неаутентичность музыки. Но если бы в нем было толь-ко это, получился бы совершенно синтетический, искусствен-ный, пустой опыт. Боуи способен сочетать неаутентичность с  какой-то  прочувствованной правдой. Ты ощущаешь, как что-то прорывается сквозь музыку. Он транслирует чувство.

Хорошо, почему для вас важно уничтожить аутентичность в музыке?

Я против аутентичности с широкой философской точки зре-ния. Многие годы я участвовал в разных проектах, где мы пытались высмеять, умалить, раскритиковать идею аутентич-ности. Я состою в псевдоавангардистской организации под названием «Международное некронавтическое общество», где мы играем с темой аутентичности. У меня есть своя ин-терпретация Хайдеггера, в  рамках которой я  пытаюсь об-основать, что проблема с его политикой коренится именно в его аутентичности. Есть глубокие философские причины для претензий к аутентичности.

Адорно же критикует Хайдеггера именно за  «жаргон под- линности».

Да, именно. Думаю, обоснованно.

Вы ни разу не упоминаете в книге Адорно, хотя высказывае-те идеи, с которыми он, скорее всего, согласился бы.

Возможно. Адорно в числе прочих был частью интеллекту-ального контекста, в котором я жил в 1980–1990-е. Он был очень важен, и я много его читал. Кое-какие его ходы мне нравятся, но не в части его взглядов на музыку, — по-моему, они ужасны. Например, его суждения о джазе. Любая му-зыка, которая апеллирует к эмоциям, для Адорно являет-ся фашизмом. Думаю, это неверно. Музыка — многозначная

249ИНТЕРВЬЮ

сила, она не идеологична ни в одном из очевидных смыслов, но в самой силе музыки есть что-то, что может быть повер-нуто в любом направлении.

То есть критическая теория для вас теперь менее интерес-ный рабочий инструмент?

Да. Эта традиция исчерпала себя, став мейнстримом, по-литической теорией. В каком-то смысле это вина Юргена Хабермаса. В любом случае последние 30 лет критической теории кажутся мне глубоко неинтересными. Мне нравят-ся те, кого называют первым поколением ее представите-лей, в том числе Адорно. Они были фрейдистами странного толка, их интересовали Маркс и Ницше. В итоге все эти ли-нии из критической теории исчезли. Она превратилась в ка-кую-то академическую индустрию, почти полностью мне неинтересную.

Давайте вернемся к  Боуи. У  меня есть вопрос, который, по-моему, интересует всех. Вы пишете, что самый продук-тивный его период заканчивается пластинкой Scary Monsters.

Да, период с 1970-х до 1980 года.

Многие, как и я, с этим согласны. Но никто до сих пор не от-ветил, почему это произошло. В том числе сам Боуи не от-ветил. Почему, как вы думаете?

Ну, есть материальные объяснения. У него был кабальный контракт с  менеджером Тони Де Фризом. В  общем и  це-лом Боуи в 1970-х был суперзвездой и при этом не имел де-нег — они все время куда-то девались. Поэтому он разорвал контракт с менеджером и был вынужден замолчать на пару лет, пока не истек срок контракта. Затем он подписал большое соглашение с EMI. И первый релиз, который он выпускает по-сле этого, — Let’s Dance, его самый успешный альбом. Так что здесь были материальные причины. Но мне кажется, что его альбомы, начиная с The Man Who Sold the World, а затем Ziggy Stardust, Diamond Dogs, Low, Heroes, Lodger и Scary Monsters, представляют собой цикл, или круг. Scary Monsters — уже ре-флексия по поводу разных масок Боуи всего того периода. К 1980 году он абсолютно четко осознавал себя как культур-

250 ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ный продукт, как влиятельную силу. Он прекрасно знал, на-сколько сильно повлиял на артистов, его окружавших.

Я  даже думаю, что если бы Боуи прекратил писать му-зыку в 1980-м, то остался бы чем-то вроде Roxy Music. Они тоже были очень влиятельной группой, которая выпусти-ла пять или шесть великих альбомов (смотря как считать). Однако в какой-то момент Брайан Ферри становится глубо-ко неинтересным музыкантом, он не может удержать уро-вень. Музыканту вообще очень трудно удерживать прово-кативность долгое время, а Боуи держался очень долго — 13 альбомов или около того. Потом он затих, а следом достиг максимального успеха. После пары сомнительных сольных альбомов он сделал Tin Machine. Показалось, что он кончил-ся, с ним все ясно. Но начиная с ранних 1990-х он пытается собрать себя заново. Ему хватает дисциплины и гения, что-бы переизобрести себя и создавать реально интересную му-зыку в последние 20 лет карьеры — уже начиная с Black Tie White Noise, но особенно с 1.Outside, и вплоть до Black Star.

Я не знаю никого, кому удалось бы подобное. Большин-ство поп-звезд переживают один великий момент длиной в пару лет, а затем, как правило, умирают, как Курт Кобейн и Nirvana. Или не умирают и становятся пародией на себя, как Rolling Stones или U2. Но с Боуи вышло иначе: он смог продолжать стоять на своем. Это связано с его артистиче-ским самоощущением, в силу которого ему всякий раз удава-лось создать нечто новое. Я думаю, Black Star — прекрасный тому пример. Это безошибочно узнаваемый альбом Боуи, но здесь играют новые музыканты и заметны новые влияния в исполнении. Это беспрецедентно, его не с кем сравнивать.

Альбом 1.Outside — это попытка вернуться к себе в 1970-е и сыграть в ту же игру? Изобрести персонажа и изобрести законченный мир?

Да. Он снова решил работать с Брайаном Ино и экспери-ментировать. Это работа концептуального артиста.

Насколько я помню, планировалась трилогия, которая не со-стоялась. Нет у вас ощущения, что он сдался?

Возможно. А может, он просто был счастлив. Может быть, он был влюблен в Иман, с которой у него была новая се-

251ИНТЕРВЬЮ

мья, и он был поглощен этим. Трудно сказать. Существуют обрывки, скетчи с 1.Outside под названием The Leon Suites, очень интересные. Но это скетчи, которые он потом исполь-зовал в альбоме. Верно, что он более или менее отказался в  дальнейшем от  данной стратегии. Следующий альбом, Earthling, совершенно иной. Он очень интересный, Боуи много слушает английского драм-н-бейса и пытается при-ладить его к  тому, что делал сам. В  1999 году вышел аль-бом Hours, своего рода комментарий к самому себе и раз-ным собственным музыкальным стилям. А трилогия, да, так и не была закончена, увы.

Я  смотрел вчера его видео последних лет и  обратил вни-мание, как он подчеркивает свой возраст, иногда даже гри-мом. То есть показывает, что он старик. Эта игры в ста-рость — его последний имидж, последняя маска?

Я согласен. Это само по себе интересная вещь. Ты можешь быть старой рок-звездой, но стараешься оставаться моло-дой рок-звездой, как Мик Джаггер, который до сих пор хо-чет казаться таким же, как в молодости. А Боуи в последних видео действительно старик, он умирает.

Но тогда не создает ли это ту нарративную рамку, с отри-цания которой вы начинаете книгу?

Желание нарратива очень сильно. В каком-то смысле Боуи завершает свою историю, да.

Получается, что история все-таки есть: человек рождает-ся, в середине жизни делает какие-то важные вещи, потом стареет и умирает.

Да, соглашусь. Я  против идеи жизни или жизней, явля- ющих собой цельный нарратив. Во второй главе моей кни-ги я называю подобный подход «эпизодическими импуль-сами». Но история Боуи действительно напоминает нарра-тив. Его смерть как бы завершает историю.

Насколько вообще, на ваш взгляд, поп-музыка является со-циальной силой? Насколько она определяет, очерчивает со-циальные отношения?

252 ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Определяет она вещи или отражает? Я не знаю. Сложный вопрос.

Есть мнение, что поп-музыка является основной социали-зующей силой в  обществе, что она создает роли, модели отношений — отношений не  только между равными. На-сколько вы разделяете такое мнение?

Я хочу верить в то, что поп-музыка — это антисоциальная сила. Ее истина в том, что ты сам по себе, ты слушаешь музы-ку, которая говорит с тобой об очень личных вещах. Ты зна-ешь, что это массовая продукция, знаешь, что она для всех, но чувствуешь, будто она обращена к тебе напрямую. И вот ты сидишь у себя в комнате, — где бы то ни было, у меня это была спальня, — и чувствуешь, как будто тебе поднесли кис-лородную подушку в обществе, где ты не можешь дышать. Когда поп-звезды начинают появляться на людях с полити-ками, тусоваться с Бараком Обамой или Тони Блэром, я на-чинаю относиться к  ним с  подозрением. Для меня в  дей-ствительно хорошей музыке должно быть что-то странное и нетривиальное. И это очень интимное чувство, когда му-зыка разговаривает прямо с тобой. Если ты слушаешь ее вместе с другими людьми, то получается просто танцеваль-ная вечеринка. Но в каких-то любимых песнях ты слышишь что-то, что преобразует твои возможности. Мир раскрыва-ется. И это мир, во многом противоположный тому, кото-рый тебе вручили при рождении. Это мир, в котором для тебя есть место. Боуи обращался к людям, которые счита-ли себя фриками и ненормальными. Вот что очень важно. Поп-музыка для общества ненормальных и фриков — это OK, меня это устраивает.

Тем не  менее интимно в  спальне мы слышим довольно простые сообщения, которые слышат миллионы других людей.

Некоторые люди слышат. Их комьюнити довольно невелико. Попадаются другие фанаты, но их не так много.

Особенно если брать больших поп-звезд. Все принимают их сообщения, и, очевидно, каким-то образом у всех выраба-тывается не интимный, а общий опыт.

253ИНТЕРВЬЮ

Я говорю о сообществе фриков.

Одно дело, когда сообщение попадает в общество фриков. Другое дело, когда в сообщество нормальных социализован-ных людей. Это сообщение одно и то же, и оно очень простое.

Дайте мне пример.

Бейонсе. Девочки одеваются, как Бейонсе, становятся фе-министками, как Бейонсе. И в итоге разыгрывается целый спектакль для огромного числа людей. В нем интимные пе-реживания становятся товаром.

Да, конечно, я согласен. То же можно сказать о Боуи: он был большой звездой. Бейонсе, вероятно, самая большая звезда в мире, хотя лично я предпочитаю Рианну. Но давайте счи-тать, что Бейонсе самая крутая. На мой взгляд, то, что она делает, довольно очевидно, если уж  начистоту. Я  слушал Lemonade, ее последний альбом, и он неплох, но переслуши-вать его я не буду. Ее политические высказывания важны, но довольно банальны. По-моему, артисты типа Рианны чув-ствуют, чего хотят женщины, а  Бейонсе — нет. Тут все го-раздо сложнее и интереснее. Когда видишь, как женщины танцуют на вечеринках под Рианну, что-то происходит. Не-ожиданно включается песня, и — бум! — все меняется. Музы-ка говорит о чем-то очень важном. Да, это массовая музыка, она превращена в товар, она мусорная, популярная, делается для денег (что, конечно же, плохо), но все равно там встреча-ются очень хорошие вещи. Если бы марксистское объясне-ние поп-музыки было верным, она была бы сплошь плохой. Да она и должна быть плохой, львиная доля ее действитель-но ужасна. Русская попса чудовищна, обожаю ее! В ней есть великолепные вещи. Я слушаю ее в Бруклине у моего рус-ского парикмахера, у  которого всегда настроен музыкаль-ный канал. И даже в ней какие-то вещи неплохи, это очень странная особенность поп-музыки. Достойные вещи не пол-ностью в ней уничтожены. Хотя сейчас природа трансгрес-сивного и эмансипаторного в ней сильно изменилась.

В 1970-е, когда я был подростком, с музыкой у меня был связан ряд ярких юношеских переживаний, но  понимал я очень мало. К тому моменту история рок-н-ролла насчи-тывала уже 20 лет, и мы практически всю ее игнорировали,

254 ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

потому что нам казалось, что она не имеет к нам отноше-ния. Я был панком. Сейчас моему сыну 24, и у него в голове в сжатой форме хранится куча знаний о множестве разных музыкальных жанров, настоящий архив. Он хорошо знаком с куда большим объемом музыки, чем я в его возрасте. Он понимает гораздо больше, чем понимал я. Опыт слушания поп-музыки сейчас, когда она существует 50–60 лет и счи-тается чем-то значимым, частью того, что мы собой пред-ставляем, совершенно другой. Природа поп-музыки изме-нилась, и это хорошо.

В какую сторону?

Она меняется к  лучшему и  к  худшему в  том смысле, что — возвращаясь к Дэвиду Боуи — сегодня его слушает го-раздо больше людей, чем в 1970-е. Сегодня миллионы и мил-лионы людей слушают Боуи, но чаще всего в качестве фоно-вой музыки. Она служит частью окружающей среды, и они по-настоящему ее не чувствуют. Она становится чем-то хо-рошо известным, но непрочувствованным.

Это адорнианская претензия.

Безусловно.

Но Брайан Ино же изобрел эмбиент.

Брайан Ино назвал эмбиент эмбиентом, только и  всего. В этом и состоял его гений — в назывании. Мне очень нра-вится эмбиент, но меня не радуют люди, сидящие в барах под музыку Дэвида Боуи, а также слушающие его на очень плохой аппаратуре. Из-за того, что у хозяев бара плохой стриминг и отвратительные колонки, музыку невозможно расслышать как надо.

То есть музыка Ино хороша в данном случае, потому что она для этого и предназначена, а музыка Боуи — нет.

Да, именно. Боуи хорошо слушать на виниле.

Москва, 2 июня 2017 года

И Н С Т И Т У Т Э КО Н О М И Ч Е С КО Й П О Л И Т И К И И М Е Н И Е Г О РА Т И М У Р О В И Ч А ГА Й Д А РА — крупнейший российский научно‑исследовательский и учебно‑методический центр.

Институт экономической политики был учрежден Академией народного хозяйства в 1990 году. С 1992 по 2009 год был известен как Институт экономики переходного периода, бессменным руководителем которого был Е. Т. Гайдар.

В 2010 году по инициативе коллектива в  соответствии с Указом Президента РФ от 14 мая 2010 года № 601 институт вернулся к исходному наименованию и получил имя Е. Т. Гайдара.

Издательство Института Гайдара основано в 2010 году. Его задача — публикация отечественных и зарубежных исследований в области экономических, социальных и гуманитарных наук — как классических, так и современных.

ЛОГОС В  М А ГА З И Н А Х ВА Ш Е ГО ГО Р ОД А

MMOMA Art Book Shop, павильон Музея современного искусства «Гараж», ул. Крымский Вал, 9, стр. 32 (Централь‑ный парк культуры и отдыха им. М. Горького), (495) 645‐05‐21

MMOMA Art Book Shop в Институте «Стрелка», Берсенев‑ская наб., 14, стр. 5а

Библиотека‑фонд Русское Зарубежье, ул. Нижняя Ради‑щевская, 2, (495) 915‑10‑30

БукВышка, университетский книжный магазин ВШЭ, ул. Мясницкая, 20, (495) 628‐29‐60, books@hse.ru

Гнозиc, Турчанинов пер., 4, (499) 255‐77‐57

Додо Азов, ул. Азовская, 24, корп. 3 (ТРЦ «Азовский»), (926) 417‑53‑58

Додо Меридиан, ул. Профсоюзная, 61 (Центр культуры и искусства «Меридиан»), (915) 418‑60‑27

Додо Спейс, ул. Мясницкая, 7, стр. 2, (926) 044‑15‑61, dodo.shops@gmail.com

Додо в Культурном центре ЗИЛ, ул. Восточная, 4, корп. 1, (495) 675‐16‐36

Додо Царицыно, Визит‑центр Государственный музей‑ заповедник «Царицыно», ул. Тюрина

Киоски Издательского дома «Дело» в РАНХиГС, пр‑т Вернадского, 82, (499) 270‐29‐78, (495) 433‐25‐02, magazin1@anx.ru

Москва, ул. Тверская, 8, стр. 1, (495) 629‑64‑83, 797‑87‑17

Московский Дом книги, ул. Новый Арбат, 8, (495) 789‐35‐91

Сувенирный магазин Музей Москвы, Зубовский б‑р, 2, стр. 3, (915) 471‑04‑58

Остроухов, Трубниковский пер., 17, стр. 1, (495) 695‑46‑18, ostroukhovbooks@gmail.com

Книжная лавка У Кентавра в РГГУ (ИОЦ «Гуманитарная книга»), ул. Чаянова, 15, (499) 973‐43‐01, kentavr@rsuh.ru

Фаланстер, М. Гнездниковский пер., 12/27, (495) 629‐88‐21, falanster@mail.ru

Москва

Фаланстер на Винзаводе, 4‐й Сыромятнический пер., 1, стр. 6, (495) 926‐30‐42

Ходасевич, ул. Покровка, 6, (965) 179‐34‐98, sg@yngbk.ru

Циолковский, Пятницкий пер., 8, стр. 1, (495) 951‑19‑02, primuzee@gmail.com

Оптовая торговля: издательство «Европа», М. Гнездников‑ский пер., 9, стр. 3a, (495) 629‐05‐54, sales@europublish.ru

Подписные издания, Литейный пр‑т, 57, (812) 273‐50‐53, ivanovnovnov@gmail.com

Порядок слов, наб. р. Фонтанки, 15, (812) 310‑50‑36, poryadokslov@gmail.com

Все свободны, наб. р. Мойки, 28, (911) 977‑40‑47, vsesvobodny@gmail.com

Дом университетской книги (Издательство СПбГУ), Менделеевская линия, 5, (812) 329‑24‑70, (812) 329‑24‑71, vitanova@spbu.ru

Факел, Лиговский пр‑т, 74 (Лофт‑проект «Этажи»), (911) 700‑61‑31

Санкт-Петербургский Дом книги, Невский пр‑т, 28, (812) 448‑23‑55, zinger@spbdk.ru

Свои Книги, ул. Репина, 41, (812) 966‑16‑91

Fahrenheit 451, ул. Маяковского, 15, (911) 136‑05‑66, books@frngt.ru

Оптовая торговля: ИД «Гуманитарная академия», ул. Сестрорецкая, 8, (812) 430‐99‐21, (812) 430‐20‐91, gumak@mail.ru

Книжный клуб Петровский, ул. 20‐летия ВЛКСМ, 54а (ТЦ «Петровский пассаж»), (473) 233‐19‐28, knigafe.pr@gmail.com

Йозеф Кнехт, ул. 8 Марта, 7, (950) 193‐15‐33, books.ekb@gmail.com

Пиотровский в Президентском центре Бориса Ельцина, ул. Бориса Ельцина, 3, (912) 485‑79‑35

Бакен, ул. Мира, 115а, (391) 288‑20‑82, info@bakenbooks.com

ГЦСИ Арсенал, Кремль, корп. 6 (здание «Арсенала»), (831) 423‐57‐41, ncca@art.nnov.ru

Санкт‑ Петербург

Воронеж

Екатеринбург

Красноярск

Нижний Новгород

Литературный магазин КапиталЪ, ул. Максима Горького, 78, (383) 223‑69‑73

Пиотровский, Независимый книжный магазин, ул. Ленина, 54, (342) 243‐03‐51, piotrovsky.book@gmail.com

Книжный салон Интеллектуал, ул. Садовая, 55 (Дворец творчества детей и молодежи), (988) 565‐14‐35

Князь Мышкин, ул. Космонавтов, 8, (928) 963‑94‑81, (928) 329‑13‑43, myshkinbooks@yandex.ru

Архе, ул. Якира, 13, +380‑63‑134‑18‑93

Новосибирск

Пермь

Ростов‑на‑Дону

Ставрополь

Киев

ЛОГОС в   интернете

http://www.libroroom.ru/

http://www.labirint.ru/

http://urss.ru/

http://www.ozon.ru/

http://www.litres.ru/

http://bookmate.com/

http://www.ozon.ru

интернет‑ магазины

в электронном виде